Рубрика: Рецензии

• Авторский сборник
• СПб: Амфора, 2006
• Переплет, 224 с.
• ISBN 5-367-00288-9
• 10 000 экз.

Игра с мечтой

Имя Салмана Рушди хорошо известно российскому читателю. Правда, до некоторых пор книги Рушди, уроженца Индии, пишущего по-английски, не переводились на русский язык. Но уже и тогда история об авторе, которого иранские власти осудили на смерть за роман, порочащий мусульманскую религию, будоражила умы. Политический скандал постепенно перерос для отечественной аудитории в литературное открытие, и теперь мы можем видеть на прилавках книжных магазинов произведения Рушди, одно за другим выходящие на русском языке. Среди них — сборник рассказов «Восток, Запад». Книга была опубликована впервые в 1994 году и переведена с опозданием на 13 лет.

Прежде всего, говоря о достоинствах книги, следует отметить, что в ней успешно реализована сама идея сборника. Рассказы, собранные вместе под одной обложкой, кажутся на первый взгляд очень разными, далекими друг от друга в сюжетном и культурном отношении; но с другой стороны, все они объединены общей идеей. Каждый из рассказов повествует о судьбе одной человеческой мечты. Рушди либо развенчивает ее иллюзорность, либо с необыкновенным мастерством реализует старую как мир идею о проницаемости границ между реальным и вымышленным мирами, либо философствует о том, как усилия, затрачиваемые на осуществление мечты, постепенно ее обесценивают. Каждый раз Рушди предлагает нам новое решение, новый взгляд на проблему. В то же время ощущение единства и целостности не покидает читателя на протяжении всей книги.

Пожалуй, особый интерес представляют собой рассказы «Йорик» и «Ухажерчик».

В частности, «Йорик», не выходя за рамки общей тематики сборника, является периферийным пересказом шекспировского «Гамлета», где в центре всех событий оказывается тот самый шут, череп которого хорошо известен нам по тексту оригинала. Подобного рода периферийные решения великих сюжетов являются характерной чертой литературы второй половины XX века. Нам, читавшим, скажем, Стоппарда, Гарднера и Джона Барта, это хорошо известно. Таким образом, Рушди как бы ставит на своей книге знак ее временно2й принадлежности.

Кроме этого, текст, безусловно, является игровым и отчасти даже пародийным. Автор откровенно высмеивает саму идею фрейдистской интерпретации, представляя своего Гамлета семилетним мальчиком, влюбленным в мать и ненавидящим отца. Маленький принц, кроме всего прочего, еще и становится свидетелем происходящей между ними постельной сцены, после чего руками шута лишает жизни ненавистного ему родителя. Рушди до такой степени выпячивает концептуальную подоплеку своего текста, что относиться к ней всерьез просто невозможно. Да и сам автор в финале рассказа задушевным тоном объявляет читателю о том, что все вышеизложенное есть не что иное, как «враки».

Непосредственность, остроумие и изящная литературная игра выделяют этот рассказ среди прочих, не в пример более серьезных и грустных.

«Ухажерчик» — это последний рассказ в сборнике. Он автобиографичен и не просто повествует о сердечном и трогательном романе пожилой няни и гроссмейстера-привратника, он рассказывает о скитальчестве, которого ни один человек не может избежать в своей жизни, — вполне ожидаемая тема для автора, 18 лет живущего вдали от родины.

Рушди не делает выводов, следующих из сравнительного анализа Востока и Запада, чего, в принципе, можно ожидать от книги с таким названием. Да в рассказах и нет никакого сопоставления. Автор, напротив, сосредотачивает свое и наше внимание на общечеловеческих ценностях, на единстве в противовес разделению. После прочтения книги не остается вопросов о принципиальной возможности общего языка для людей, принадлежащих к разным культурам. Вывод, который автор предлагает своим читателям, заключается в том, что только такой язык и существует.

Есть мнение, что в наши дни нечасто можно встретить книгу, которая была бы образцом качественной, хорошей литературы. Я с этим не согласна. И рассказы Рушди в очередной раз убедили меня в неправомерности такого суждения.

Анна Макаревич

• М.: Эксмо, 2007
• Переплет, 480 с.
• ISBN 5-699-19680-3
• 25 000 экз.

Чей волк

Безумно похоже на Вальтера Скотта, на Фенимора Купера. Хотя, конечно, современные средства транспорта и связи резко взвинчивают темп.

Близость не подражательная — концептуальная. Прислушайтесь к такому вот разговору — верней, перепалке — чуть не перешедшей в перестрелку: из-за мультика про волка и зайца. Кто бы вы думали, эти диспутанты — канадские индейцы, принадлежащие к враждующим племенам? шотландские горцы времен Роб Роя? Или дело происходит в детском саду? Ничуть не бывало: один — полковник ФСБ, другой — ФСБ же подполковник, один — Герой России, другой — кавалер ордена Мужества, один командует каким-то спецбатальоном, другой — начальник городской милиции, оба в недавнем прошлом — бандиты, причем не только в официальном смысле этого термина, в настоящем же — столпы гос. режима. Но один — чеченец, а другой — аварец, — и вот что происходит:

«— Я хочу мультфильм! — требовательно сказал мальчик. — Я хочу „Ну, погоди!“

— Э, — сказал Арзо, отрываясь от нард, — кто тебя научил смотреть этот дурацкий мультфильм? Это вредное кино. Это кино специально придумали русские, чтобы насолить чеченцам. В этом кино заяц побеждает волка! Я не могу позволить, чтобы мой внук смотрел такие неправильные фильмы!

— Послушайте, Арзо Андиевич, — сказал Кирилл (Еще один гебист, русский, из Москвы; крайне странный: чуть ли не порядочный; чуть ли не представитель здравого смысла и человечности; одним словом, соглашатель; Скотт и Купер — и, кстати, Пушкин в „Капитанской дочке“! — тоже используют подобных персонажей. — С. Г.), — ну при чем здесь чеченцы? Это просто мультик про зверей.

— Ну и снимали бы свой мультик про своего медведя, — сказал полковник ФСБ и Герой России Арзо Хаджиев, — взяли бы и сняли, как один волк стаю медведей на танке сжег. А чего вы снимаете про нашего волка?

…— Это почему же волк — ваш? — спросил начальник милиции города Бештой.

— Ты на наше знамя посмотри, — ответил Арзо.

— Эй, что я буду смотреть на ваше знамя! Когда аварский волк был на аварских знаменах, чеченцы платили дань Омар-хану. Это вы украли нашего волка!

— Клянусь Аллахом, — сказал Арзо, волк — чеченский волк, так же как земли Бештоя — чеченские земли. Или ты с этим тоже будешь спорить?

Кирилл напрягся, потому что разговор вспыхнул слишком быстро, как вспыхивают угли, на которые плеснули бензином, но в эту секунду…» И т. д.

Собственно говоря, тут, в этой выписке — вся поэтика романа и часть сюжета в придачу.

Это политический памфлет, написанный с иронического высока: про самоубийственное непонимание Кремлем — Кавказа. Как неприменимы методы политической полиции против обычаев родового, племенного общества. Даже, в общем, про то, что сколько волка ни корми… С той, однако же, существенной поправкой, что кормят волка почти исключительно напалмом и свинцом. А также с учетом обратной связи, которая осуществляется через так называемую коррупцию.

Поражает, между прочим, прейскурант: за должность, например, президента кавказской республики просят в администрации президента РФ сто лимонов зеленых, как с куста.

Чтобы при таких ценах спрос оставался платежеспособным, необходима каскадная, так сказать, преступность сверху донизу. Из них изображенная тут реальность и состоит.

В среднем — по трупу на страницу. Людей воруют, продают, покупают, пытают, убивают. Одна провокация спешит сменить другую, прерываясь лишь на теракты.

И все — совершенно зря. Результат буквально каждого поступка противоположен предполагаемому. Что, однако же, нисколько не удивительно: фактически все до единого действующие лица заняты (сами того не понимая) общим и притом гиблым делом — тормозят историю. Все равно что пытаются с разных сторон — кто за гусеницу, кто за пушечный ствол — кто автоматом, кто ножом, кто голыми руками — удержать падающий в пропасть тяжелый танк. Это придает повествованию невероятно динамичный драматизм.

Жестокие, коварные, очень по-своему благородные дикари — против жестокой, коварной, циничной системы, именующей себя государством, но распавшейся на отдельные преступные группировки.

Каждый ведет свою собственную войну — и проигрывает ее. Общий ход событий не имеет никакого смысла.

Короче, перед нами — ад. Мелькают обреченные адские жители. Вот — первый попавшийся:

«За пять лет, в течение которых командировки на Кавказ чередовались с охраной колонии-поселения под Пензой, майор Рачковский ороговел душой и привык не делать различия между людьми, за которыми он охотился в горах, и заключенными, над которыми он издевался в тюрьме. Он научился убивать так же хладнокровно, как горцы, вот только причины, по которым убивали горцы, были иногда довольно странны, но почти никогда — случайны. Рачковский же научился убивать без причин. Вместо причин была водка».

Разумеется, он погибнет. Вообще, в финале погибнут почти все.

С. Гедройц

• СПб.: Амфора, 2006
• Переплет, 400 с.
• ISBN 5-367-00279-X
• 7000 экз.

Женщины, старики, дети…

Если где авария, природная катастрофа или террористический акт (а из чего еще и состоят нынешние новости?), непременно сообщат нам в теплую квартиру, что на месте происшествия были женщины, старики и дети и что они-то и пострадали в первую очередь. Женщины, старики и дети — главные герои прозы Петрушевской. Они — наиболее уязвимая и страдающая часть населения. Или человечества. Для прозы, опущенной в быт, больше подходит все же «население».

Герои Петрушевской редко обращают взгляд к небу. Женщины, замордованные жизнью и обманутые мужиками (все женатые, пожилые, то есть сорокалетние, трусливые и почему-то непременно скупые). Умирающие старики, брошенные детьми и государством. Да что там! Вся жизнь в нужде, одиночестве и недоедании. Тут не до лирических излияний. Поэтесса не может купить себе авторучку (все по 80 копеек, а по 35 иди поищи). Мысль короткая, в ту же заботу о деньгах упирается, синтаксис судорожный, какие лирические излияния? Простодушные, униженные, уже озлобленные, о себе они говорят охотно, главное передается через деталь: «…она томно ходила с нами в кабак, увешанный сетями, на станции Майори, и мы за нее платили, однова живем, несмотря на ее серьги с сапфирами. А она на мой пластмассовый браслетик простой современной формы 1 рубль 20 копеек чешский сказала: „Это кольцо для салфетки?“ — „Да“, — сказала я и надвинула его на руку».

Рассказ у Петрушевской — это всегда концентрация унижения, страдания и личной катастрофы. Жизнь предстает именно в этом формате, лишнее отсеивается. Рисунок, сжатый до эмблемы, хотя и с многочисленными узнаваемыми подробностями. Вроде того, что моча внука «пахнет ромашковым лугом» (вот, собственно, и лирика).

Иногда это напоминает дорожные истории, рассказанные в цейтноте дорожного времени, но обязательно со щемящими душу деталями. И та же сосредоточенность на главном, то есть не на жизни вообще, а на происшествии в жизни, — об остальном не успеть, да и неинтересно. Жизнь на краю суицида.

Выскажу рискованное предположение: проза Петрушевской — это Зощенко, вывернутый наизнанку. Вернее, взятый в трагическом ключе. Ведь ту же историю с пирожным в театральном буфете, которое «Ложи, — говорю, — взад!», можно подать как историю драматическую или, по крайней мере, жалостливую. И женщина унижена, и герою, при его-то доходах, несладко. И у Петрушевской и у Зощенко на круг выходит, что жизнь такова, гримасы человеческие известны, истории повторяются, и знаем мы, как все это там происходит у вас, у них, у нас.

Вот парикмахерши Светочка и Наташка выпивают после рабочего дня, «лепечут вздор, приплакивают, роняют пепел на стол, оттягивая жуткий момент возвращения домой, к мужьям», а «в огромной витрине течет мимо улица, старухи с сумками, молодежь с поклажей, дамы с собачками, мужики прутся, свободно развесив руки, шастают машины». И горькая выпивка эта, и улица за окном написаны, конечно, в общих чертах, но этого вполне достаточно тем, кто договорился, что жизнь такова.

В ожидании очередной мрачной истории восприятие незаметно притупляется, со стыдом понимаешь, что не испытываешь уже сострадания к этим безусловно несчастным людям, а, напротив, хочешь незаметно улизнуть, в форточку, к птицам, клейким листочкам, опрятным старичкам на лавочке и тем же детям, которые крушат свои песочные замки, не подозревая еще, что сама песочница окружена кольцом настоящих войн.

Но случается, и на этот конвейер бед попадает история, от которой не уклониться, и спазмы схватывают горло, и происходит, в общем, все, что должно происходить, что испытывали в юности при чтении классики. Такие рассказы, как «Надька», или «Шопен и Мендельсон», или финал романа «Время ночь», который в свое время подло и глупо обошли Букеровской премией. Кому же, скажите, и давать еще эту премию?

Николай Крыщук

• М.: Эксмо, 2006
• Переплет, 448 с.
• ISBN 5-699-17254-8
• 3100 экз.

Блестящая, надо сказать, идея составителя Елены Трубиловой, столь же прекрасно воплощенная: собрать под одной обложкой малоизвестные тексты замечательной юмористки: лирические стихи, мемуарные виньетки, портреты современников, среди которых Бальмонт, Распутин, Северянин… — тексты, представляющие ее творчество и, не в последнюю очередь, жизнь по-новому. В аннотации сказано, что здесь представлена «серьезная Тэффи», что, по-моему, не совсем точно. Тэффи неоднократно писала, что анекдот и трагедия — это нередко одно и то же, только точка зрения на происходящее меняется. Возможно, благодаря этой своей программной установке она умела писать о трагическом талантливо и остроумно, нимало не впадая при этом ни в занудство, ни в кощунство.

«Я лежала в больнице в Париже. У меня был тиф. И зашел меня навестить Биншток, секретарь Союза иностранных писателей…

Мне было худо. Я сказала Бинштоку:

— Ради Бога, ничего не рассказывайте. Меня все беспокоит, и я очень больна. Не хочу знать ни плохого, ни хорошего.

— Я знаю, я знаю, — заторопился он. — Я утомлять не буду. Я только одно. Новость. Гумилев расстрелян.

— О-о-о! Ведь я же просила. Зачем вы… Я так любила Гумилева! О-о-о!

И слышу дрожащее блеяние Бинштока:

— Дорогая! Я же думал, что это вас развлечет…»

Сергей Князев

• Перевод с итал.: Е. Дмитриевой
• М.: Иностранка, 2006
• Переплет, 336 с.
• ISBN 5-94145-412-0
• 5000 экз.

Классический текст, классический сюжет, классическая оптика. История души человеческой, показанная сквозь призму исторических событий, вполне бурных.

Гепардом родные и друзья зовут главного героя — титулованного сицилийца дона Фабрицио, чьи лучшие годы, расцвет сил пришлись на время гарибальдийской революции и гражданской войны.

«Всему этому, — рассуждал он про себя, — должен прийти конец, но все останется так, как есть, так будет всегда, если, разумеется, брать человеческое всегда, то есть сто, двести лет… Потом все изменится, только к худшему. Наше время было время Гепардов и Львов. На смену нам придут шакалы, гиены. И все мы, гепарды, шакалы и овцы, будем по-прежнему считать себя солью землю».

В СССР этот текст, сколько можно понять, особенно любили — и не только из-за традиционной симпатии ко всему итальянскому. История, изложенная в романе, наглядно рифмуется с отечественной историей, не правда ли?

Один из самых знаменитых итальянских романов ХХ века, переизданный только на родине писателя больше сотни раз, сценарная основа не менее знаменитого фильма Висконти, возвращается к нам в новом переводе и под исконным названием. Почему у нас роман и фильм упорно называли «Леопардом», когда в оригинале всегда было — «Il Gattorado», я из предисловия маститого итальяниста Евгения Солоновича, кстати, так и не понял.

Сергей Князев

• СПб: Астрель, АСТ, 2007
• Переплет, 160 с.
• ISBN 5-17-042901-0, 5-9725-0825-7, 978-985-16-0377-6
• 7000 экз.

Психоделический демонизм железного века

«И теперь кто-то незнакомый читает эти строки, обращенные к самому близкому мне существу, и не понимает, что только что впустил в свою душу моих демонов. Теперь они будут жить ТАМ, а мне станет немного легче…

<…> Может быть, когда-нибудь все мои демоны разбредутся по свету и оставят меня в покое… Мне намного лучше, потому что теперь не только мне одному БОЛЬНО!!» — так заканчивается повесть московского клубного промоутера Евгения Ничипурука, ставшая известной благодаря сайту http://bolno.ru/, вначале — клубным завсегдатаям обеих столиц, ищущим острых ощущений, потом — издателям, ищущим прибыльные (=скандальные) проекты. Теперь печатный станок дополнит тираж демонов героя книги, и они будут попадать в души более традиционным способом. Процесс сей необратим, реакцию на него ангелов в нынешних условиях предугадать сложно, поэтому остается лишь поразмышлять над размером черных крыл, упругостью рогов и длине хвостов будущих жильцов, благо что священная инквизиция давно упразднена, и никакие Инститорис и Шпренгер не бросятся оппонировать.

И первое, что стоит сказать, — вообщем-то ничего нового. Романтизм XIX века уже предоставил алчному читателю для абсорбции демоническую личность, которой одинаково нет места ни на небе ни на земле (самые хрестоматийные примеры: импортный Чайлд-Гарольд и отечественный Печорин). Модернизм века XX дополнил достигнутое более извращенным психологизмом и сконструировал личность патологическую, которой уже не очевидно, что такое место как таковое, где небо, и есть ли земля (наиболее яркий пример здесь — Гумберт-Гумберт со своим «грязненьким дневничком»).

Покуда литература еще большей частью жеманно ориентировалась на надмирную эстетику христианства, читатель хоть и соучаствовал в грехах героя, но как-то обычно почти стерильно, без скользких подробностей. Однако нет таких преград, которые бы не преодолел человек. И нет таких преодолений, шок от которых задерживался бы слишком долго. Читателя современной литературы жестокостью (варианты возможны), откровенным грубым совокуплением (варианты возможны), спермой, кровью, блевотиной и фекалиями (варианты невозможны, но зато возможны вариации комбинирования) не удивишь. Что же касается ненормативной лексики, то как-то это все «приелось» настолько, что, если дела у наших мастеров слова пойдут так и дальше, скоро ее отсутствие в тексте будет выглядеть неприлично.

Не кривя душой, даже очень отягощенной чужими, а то и своими демонами, можно смело утверждать, что Евгений Ничипурук способен фатально поразить воображение вышеперечисленными атрибутами гиперреализма только бабушек, которые возьмутся читать его «Больно» сразу же после романа Николая Островского «Как закалялась сталь», но даже со школьниками, уже прочитавшими минимум «Подростка Савенко», этот номер уже не пройдет.

Впрочем, фокус здесь совсем в другом. Герой «Больно» не просто сумасшедший, о чем ему постоянно говорят другие герои, мягко говоря малосимпатичные, он — рефлектирующий сумасшедший. Публика же в глубине души по-прежнему сентиментальна, и любая к месту пущенная слеза психопатом, извращенцем или убийцей (или все в одном) вызывает у нее сопереживание. А как же иначе, ведь «мы живем в городах, где каждый второй начинает день с мысли о суициде, а другой — с мысли об убийстве…», но лирика, противоестественно струящаяся сквозь все это, как струйка крови из вспученной рваной раны, все еще трогает…

Разумеется, движение размягченных душ к демонам героя усиливает то обстоятельство, что финальная смертельная схватка возлюбленных, в которой Он убивает Ее, была продиктована не тривиальным заработком, а желанием остановить маньяка по кличке «Игрок». Хотя подобные благородные борцы со злом, не гнушающиеся наркотиков и насилия, в свете достижений американского кинематографа, почти банальность.

«Книжка достаточно честная, но не биографичная, слава богу», говорит о ней автор в интервью, поминая бога как раз тогда, когда изрядная часть демонов уже выпущена, и к запуску готовится другая их порция. Как было сказано выше, реакцию на эту экспансию со стороны ангелов в нынешних условиях предугадать сложно; обнадеживает только то, что ангелы давным-давно перестали быть ходовым товаром, уступив место своим вечным контрагентам, и есть шанс, что небесному воинству теперь легче пробиться сквозь плотный слой своих коммерческих подобий-симулякров из мира горнего в мир дольний.

Сложилась уже традиция, что издатели, ухватив что-то многообещающее, совершенно не могут удержаться от того, чтобы не увеличить объем книги за счет какого-нибудь «бонуса». Наш случай — не исключение. Расчет не столь уж сложен. Тем, кто уже прочитал «Больно» на сайте и проникся, несомненно, будет интересно другое творение автора — может быть, там еще больнее. Ну, а тем, кто «Больно» не читал, такое дополнение — по идее — тоже не повредит. Правда, впечатлению от «Больно» повредить вполне способно. «Разорванное небо», написанное тремя годами ранее, лишено надрыва и протеста, более «столично» по формату, и — по сути дела — лишь вариация тем Дэвида Линча на московском материале. Посудите сами, у героя раздваивается личность, вторая половинка, конечно, — убийца. Он видит ее в зеркале. Стоп! Снято. Сериал «Твин Пикс». Последняя серия. Сцена видения агентом Купером демона Боба в зеркале.

Но бонус эта такая упрямая вещь, из книжки не выдерешь… Хотя очень хочется.

Валерий Паршин

• СПб.: Амфора, 2005
• Переплет, 496 с.
• ISBN 5-94278-970-3
• 7000 экз.

Самая продаваемая (несколько допечаток), если верить главному редактору «Амфоры» Вадиму Назарову, книжка серии «Личное мнение», в каковой серии выходят сборники статей современных публицистов, критиков и прочих газетно-журнальных писателей. Составлен «Монолог» в основном из, соответственно, монологов, прозвучавших на «Эхо Москвы» в авторской рубрике «Плавленый сырок» в 2005 году. Живо, остроумно, местами отчаянно зло, в общем Шендерович как Шендерович. Другое дело, что выход этих радиоскриптов книгой не придает им никакого нового измерения, и прав был автор, предупреждающий в предуведомлении, «что журналистика умирает в момент эфира, что… тексты писались в расчете на ухо, а не на глаз». Техникой сиюминутного реагирования Шендерович, конечно, владеет как мало кто, но на этом, боюсь, его конкурентные преимущества и заканчиваются. Это не аналитика, а пропаганда или, если угодно, контрпропаганда, затейливая такая, но тем не менее сугубо прикладная словесность. Вся книга сводится к нехитрым слоганам: «Власть — …!, «Путин — …!» (Отточия замените словами по желанию.) Ну хорошо, допустим, и вправду …!, а дальше что? А дальше пламенный оппозиционер заводит свою песню снова: «Власть — …!», «Путин — …!» Слушать такое раз в неделю еще, может, и ничего, но читать подряд — увольте. Недостаток разговоров об очевидном, как писал поэт, в том, что они развращают сознание ощущением собственной правоты. Зачем весь этот проект нужен Шендеровичу, с его-то известностью, непонятно, но очевидно, что выпустить книжку очень надо было составителю и ответственному редактору Сергею Бережному (кто это?), который также написал вполне пустословное и бессмысленное предисловие (за что ему такая честь?), исполненное в жанре «В лучах чужой бессмертной славы погреться каждый не дурак».

Сергей Князев

• Авторский сборник
• Перевод с англ. Ю. Медведько
• СПб.: Новое культурное пространство, 2006
• Обложка, 232 с.
• ISBN 5-902404-10-Х
• 500 экз.

DONэT TRY*

Сиди себе и барабань по клавишам. Мне показалось это не слишком обременительным. Просто сиди у окна, попивай пиво — и пусть себе идет, как пошло. Что получится, то и получим.

Чарльз Буковски

Получилось неслабо. И вот наконец вышли в издательстве «Новое Культурное Пространство» «Записки Старого Кобеля» Чарльза Буковски. Книга, знаковая для самого автора, потому что первая (1969). Потому что и не задумывалась как книга, а выдохнулась отчаянно — как и многое «набарабаненное по клавишам» впоследствии. Книга, впервые изданная на русском языке, вышла, как всегда, по-русски, то есть через задницу — вначале на нас внезапно обрушили бесконечные журнальные публикации, сборники стихов, рассказов, романов и только теперь — «Записки Старого Кобеля», визитную карточку автора.

Сборник составлен из очерков, написанных для одной левацкой газетенки в Лос-Анджелесе, в которой Буковски проработал около двух лет, ведя там авторскую колонку. Проработал бы и дольше, но газетенку прикрыли. После чего Буковски уволился со всех своих работ и заделался профессиональным литератором. Именно в этом сборнике предельно жестко и точно поставлены вопросы и намечены темы, к которым он будет постоянно возвращаться впоследствии. Это как конспект предстоящей жизни. Жизни писателя, презревшего все законы, кроме законов творчества: «Судьба — слово. Вперед. Будь шутом во мраке. Смешно. Смешно. Еще одна строчка».

Он переменил множество профессий. И не работал вовсе, и работал клерком в почтовом офисе. Но основным местом своей работы он всегда считал Министерство Свободного Времени. Там он числился естествоиспытателем. Испытателем собственного естества на фоне безумного мира. Там и ставил над собой невероятные эксперименты, добросовестно и страстно записывая свои наблюдения.

Бук жил на реактивной скорости. Без оглядки и безбашенно, по принципу ошпаренного таракана. Но жизнь не прибавляет здоровья. Жить вредно. Чем азартней вгрызался он в эту жизнь, тем сильней росло в нем разочарование: «Текущие краны, лысая резина, приступы раздражения — все это печальней смерти». И еще — хотя и не только поэтому — Бук пил. Потом писал о том, как пил за то, что жил. Еще писал о том, как писал о том, как пил за то, что жил. Писание было для него естественной потребностью — как курить, есть, пить и делать наоборот.

На самом деле Чарльз Буковски имеет такое же отношение к литературе, как Том Вэйтс к рок-музыке, Боб Дилан — к поэзии, Кейт Херинг — к живописи. Как живая, пульсирующая плоть — к дребедени бесконечных «измов». Он принципиально вне течений, вне тусовок. Его острый глаз подмечает и творческое кокетство, и человеческие слабости во многих титулованных современниках — от Хемингуэя до Алена Гинзберга. Сам он старается избежать «черной метки», выдаваемой всем, кого мир поймал в сети признания. И когда признание наступило, он продолжал сопротивляться, по-юродски глумясь над обществом и эпатируя его своим беспробудным пьянством и шокирующим поведением. В своих выступлениях в университетах он менее всего напоминал книжного интеллектуала: «Интеллектуальный человек говорит о простых вещах сложно, а художник о сложных — просто». Он, конечно, считал себя художником. Но простота его прозы обманчива. Как и небрежность письма. Каждая фраза как сжатая пружина. Каждая деталь не случайна и точно метит пространство. Его короткие «отступления» поднимают прозу до поэтических обобщений.

Герой почти всех его очерков, вошедших в сборник (как впоследствии и большинства романов), — сам автор, крепко усвоивший завет Ф. М. Достоевского — «Для того чтоб достичь универсального, надо высказывать глубоко личное». Именно поэтому, человек огромной культуры, знаток классической литературы и музыки, Чарльз Буковски пишет о том, что испытал сам, о том, что мог потрогать своими руками. Это все, как правило, вещи малосимпатичные: «Я предпочитаю слушать про жизнь американского бродяги, чем про смерть греческого бога».

Проститутки, завсегдатаи баров, шоферюги — искалеченные жизнью и слабо подозревающие о ее прелестях люди, не читающие книг в принципе, — населяют страницы его произведений, написанных с обжигающим драйвом. Любит ли Бук свое окружение? Вряд ли. Иногда жалеет. Здесь никто не «звучит гордо». Но Буковски не предлагает сладкий обман во спасение. Он ищет правды. Жестокой правды. Правды в разгадке человека — этой бесконечной тайны, понимая, что именно это и является предметом и задачей искусства. И чаще всего остается разочарованным: «Почти все рождаются гениями, а хоронят сплошь идиотов».

Он обращался к философам и поэтам, но ему казалось, что они опустили какую-то суть. Он не согласен с Богом. С его замыслом о творении. Он спорит с ним. Он глумится над всем, что незыблемо. Но даже в его юродстве живет по-детски трогательная вера. Вера в пьяненьких и несмышленых, нелепых и наивных, униженных и оскорбленных: «Если хотите узнать, а где же Бог, спросите у пьяниц».

Любителям детективов, гламура, модного интеллектуального чтива здесь искать нечего. Хотя, впрочем, именно они первыми бросились сметать книги Чарльза Буковски с парижских прилавков, когда во время первого своего прямого эфира в передаче для французских интеллектуалов он хватал за ляжки телеведущую, а потом, пьяный, внезапно отрубился в студии. И это тоже Бук.

Сегодня в России Буковски издаваем, любим, популярен. В каждой компании, невзирая на возраст и социальный статус, найдешь человека, читавшего его и почитающего. Чем так пришелся по сердцу нам этот типичный американец из семьи немецких эмигрантов с неожиданно славянской фамилией? Скорее всего, тем, что, сокрушая все общепринятые нормы, он тем не менее один из немногих наследников великой мировой и — прежде всего — русской литературы с ее так и не решенными вопросами: Кто виноват? Что делать? Доколе? Тем, что не побоялся, вскрыл и поставил диагноз человеку. Изначально одинокому, неприкаянному, страдающему. Диагноз неутешительный, почти не дающий надежды на благополучный исход. Тем, что ставил все свои жестокие опыты на себе и понял, что помощи ждать не от кого, что спасение каждого в его собственных руках. И больше всего на свете он ненавидел толпу. Видя изначально заложенную в ней несвободу:

«Толпа выбирает у писателя, из его произведений, все, что ей нужно, и отторгает остатки. Но то, что она берет, чаще всего оказывается самым последним, что ей требуется, а вот отторгает она как раз то, что ей больше всего необходимо. Тем не менее это позволяет мне создавать мои маленькие святые отступления, не заботясь, поймут их или нет, иначе творцов вообще не существовало бы…»

В этом признании есть доля лукавства, смахивающего на самозащиту и выдающего в авторе человека ранимого. Конечно, ему хочется, он даже уверен, что хоть кто-то поймет именно то, что необходимо. Верит, что он не одинок в этом мире. Верит, что «даже персик в один прекрасный день возопит».

И все-таки на могиле своей он просил написать единственное — DON’T TRY.

* НЕ ПЫТАЙТЕСЬ (англ.) — фраза, выбитая в качестве эпитафии на надгробной плите Чарльза Буковски (вкупе со стилизованной фигурой боксера в боевой стойке).

Роман Смирнов

• М.: Эксмо, 2006
• Переплет, 352 с.
• ISBN 5-699-18503-8
• 10 100 экз.

О роли панталон в современной литературе

Я всегда по своей наивности полагала, что книги пишутся помимо всего прочего и для того, чтобы читатели были в состоянии уразуметь, о чем, собственно, идет в них речь. Писатели, которых принято характеризовать как «настоящих», создавая свои романы, повести, рассказы, эссе, в общих чертах представляют себе своего читателя, а представляя — подсознательно учитывают уровень его образованности, художественные предпочтения и прочие милые пустячки, которые бы заставили этого идеального читателя по прочтении предназначенной ему книги облизнуться и сказать: «Истинно так!»

При этом, надо заметить по большому счету, «настоящие» писатели — люди непритязательные. Они хоть и требуют от читателя «духовных и нравственных усилий, напряженной работы души» (цитирую по советскому учебнику литературы), но при этом не заставляют его, бедняжку, досконально знать тот фон, на котором происходят события. То есть если вы читаете «Войну мир», то вам совершенно не нужно знать цвет панталон адъютанта Кутузова, поскольку для понимания смысла романа это не существенно. Имел бы читатель представление о том, что война 1812 года была Отечественной, и ладно… Классики снисходительны к своей аудитории.

Иное дело графоманы. Если уж уважающий себя графоман сочиняет чего-нибудь такое, многостраничное, то он берется за читателя всерьез. Ибо его, графомана, читатель должен знать все нюансы происходящего досконально! А поскольку графоманы, к несчастью, склонны класть в основу своих опусов события собственной биографии, то читатель уже на третьей странице оказывается погребенным под ворохом малозначительных и совершенно скучных подробностей чужой серенькой жизни, не вызывающей ничего, кроме желания запустить в автора чем-то очень тяжелым, желательно — его собственным многостраничным трудом…

К чему я все это говорю?

К тому, что именно из такой графоманской продукции, занимающейся описанием своих незначительных жизненных свершений на нивах Рублевского шоссе, на 90% состоит тот жанр, который теперь иногда любят называть «русским гламуром». Понятно, что и в других жанрах, изготовляемых на потребу неприхотливой читательской душе, подобной графоманской продукции хватает с избытком, но, полагаю, только в оазисе «глянца» это возведено в некий жанровый канон.

Причем с каждым новым произведением, написанным в этом жанре, ситуация усугубляется. Я удивлялась прихотливому графоманскому «плетению словес» в бестселлерах Оксаны Робски и кривила лицо, когда составляла рецензию на книгу Наташи Маркович «ANTICASUAL. Уволена, блин!», и думала тогда, что хуже уже быть не может. Наивная! Оказалось, может, и еще как!

Я поняла это, когда в руки мне попала книга Оксаны Пономаревой «Между ног».

Каюсь — меня зацепило провокационное название вкупе с многообещающей аннотацией: «„Между ног“ — это правдивая история о шоу-бизнесе и мире моды, о нравах и порядках, которые там царят, о том, как делается карьера в обществе тотального глянца, о дружбе и любви в „тусовке“, о правилах поведения для знаменитых. Это история о том, на что готовы люди ради славы и как они ведут себя, когда нечего терять».

Об авторе сообщалось, что «она как никто другой знает изнанку русского Глянца», поскольку два года состояла в должности главного редактора одного приложения одного глянцевого журнала.

Сочетание названия, аннотации и послужного списка госпожи Пономаревой настраивало на нечто остросюжетное и увлекательное. Кто ж знал, что автор окажется заражен бациллой графомании…

Разочарование ждало уже на первой странице, где мною был обнаружен список действующих лиц, озаглавленный почему-то как «Список приглашенных». В нем значилось ровно 45 совершенно неправдоподобных фамилий. Я не поленилась, посчитала.

«Быть может, — подумала я, — это сделано для того, чтобы обозначить масштаб, указать значительность охваченных событий». К сожалению, выяснилось, что все эти 45 лиц равным образом задействованы в сюжете, если можно назвать сюжетом совершенно расплывчатую историю борьбы за кресло главного редактора глянцевого журнала, больше смахивающую на дословную запись сплетен среднестатистического офиса. Если вы когда-нибудь работали в офисе, то вы понимаете, о чем я говорю.

Но даже и это хиленькое структурное образование было обнаружено мною путем длительных и напряженных раскопок среди вязкого мусора бессмысленных диалогов персонажей и бесконечных намеков автора на реальных персон из мира шоу-бизнеса. Угадать последних также дело великого труда в силу того, что характеристиками они снабжаются исключительно в виде описания… все тех же графоманских «панталон», несколько изменивших свой цвет и фасон со времен Кутузова. А потому если вы почему-то не в курсе, какая-такая светская львица подралась с известной балериной и что при этом на них было надето, то не видать вам смысла во всем этом действе, как своих ушей.

Как вам, например, такой пассаж, характеризующий героиню, претендующую на то, чтобы выступать в качестве alter ego автора:

«У Евы Porshe не было, как не было арочных окон в квартире. Она ездила на Mitsubishi Eclipse и жила в двушке, которую ей оставила бабушка, недалеко от Смоленки. Гардероб Ланевич активно обсуждался в желтой прессе, хотя брендовых вещей в нем почти не было. Ева не носила „обязательные“ джинсы D&G и топы Gucci…»

Уже плюетесь? А теперь представьте, что в точности тем же заполнены все 350 страниц этого сочинения, и вы получите точное и законченное впечатление о романе Оксаны Пономаревой.

P. S. Как читатель этого «бестселлера» я опасаюсь, что еще одно такое произведение, и я поверю, что Оксана Робски — это лучшее, что есть в нашем литературном ширпотребе.

Мария Петровская

• М.: АСТ, Агентство «КРПА Олимп», Астрель, Харвест, 2007
• Переплет, 320 с.
• ISBN 5-17-040383-6, 5-7390-1903-6, 5-271-15377-0, 985-13-8820-3
• 10 000 экз.

Никаких подмен!

«Новое sms?» — ОК.

А вы пробовали любить с помощью мобильного телефона? Не отпирайтесь, в этом нет ничего постыдного. Многие влюбленные проделывают ЭТО по несколько раз в день. Технология — туда / обратно, результат — быстрый, слова — на латинице. Да здравствует sms, самая непорочная и безопасная связь в мире!

Одну-единственную эсэмэску, как и любое адресованное тебе послание, можно зачитывать до дыр. Даже если все давно изменилось. Это письменное подтверждение адресованного тебе внимания, и можно до оскомины повторять: «Ведь было же!» А еще можно перечитать книгу sms, написанную для того, чтобы сохранить память о неожиданной, непонятной, странной любви, с осложнениями по всем показателям. «Сохранить?» — ОК. Потому что любовь была настоящей, как бы ни кричали двое о сексуальной революции, как бы ни носился кобелем один и не сублимировалась в искусстве и работе вторая, как бы ни портили долгожданного интима бытовые прелести (стопка «Иностранки» вместо ножки дивана, застиранная футболка, детские горшки) и собственные комплексы. О ней пел Окуджава:

Я клянусь, что это любовь была,
Посмотри: ведь это ее дела.
Но знаешь, хоть Бога к себе призови,
Разве можно понять что-нибудь в любви?

Бывают книги, которые открывать не будешь, не прельстившись ни названием, ни оформлением: «Ну, и так все понятно. Знаем-знаем…» Было бы жаль пройти мимо этой книги. Потому что ничего-то мы, оказывается, не знаем о разнообразии форм и проявлений любви. И сколько бы об этом ни говорили, ни писали, все равно на практике получается иначе. Идешь на тропу любви в доспехах, с палицей наперевес, но чуть потеряешь бдительность — нокаут. Или так: ежели играешь в эту азартную игру как дышишь, вовлеченно, с открытыми картами, становишься уязвим. А ведь не все играют на интерес.

Если верить словам на обороте титула, перед нами роман псевдо-автора-героини-москвички-Аглаи. Это современная сказка «Журавль и Цапля» с совсем не сказочным концом. Книга интерактивна: вы можете отправлять sms по предлагаемым номерам и получать картинки, анекдоты и частушки, все по ходу повествования. У самой Аглаи два основных адресата: во-первых, она пишет sms-письма доктору, потому что всякому человеку надо выговориться. Особенно когда уже невозможно понять, что творится в собственной жизни. И неважно, к кому она на самом деле обращается — к психотерапевту, к читателю, к самой себе, к Богу. Во-вторых, на протяжении всего романа Аглая ведет бурную переписку с героем своего романа (изящный прием, поскольку она создательница и участница обоих этих романов). Переписываются не потому, что находятся в разных городах или странах, на даче или в горах, они оба могут быть в Москве. Для нее sms — единственный способ общаться с ним, быть откровенной в своих чувствах, почти наркотическая зависимость. Для него sms — удобная дистанция и возможность быть таким, каким хочет казаться, а не таким, каков он в реале.

Она (Аглая): с неудавшейся внешностью, с отличным чувством юмора по этому и многим другим поводам, невезучая, откровенная, «эстетка», развалившая семью «многодетная мать», (не)вовремя узнавшая, что жить надо без подмен. Два других кредо — позитив и креатив. Даже когда все плохо, надо двигаться вперед: у нее в кармане лежит руна «Воин духа» — такая же татуировка на плече (не всякая одежда с карманами). С таким настроем легко выкрасить волосы маме в синий (так модно!), спасти спекшихся от жары старичков, разрисовать лаком для ногтей мобильник, а машину любимого — взбитыми сливками, готовить на горнолыжный курорт детские саночки, а на Карибское море забывать купальник. Но когда все очень плохо, она делает кукол: головы — из папье-маше, все остальное — из чего придется (от диванного валика и лопасти весла до клавиш пианино и компьютера), на картонке — замысловатая биография создания (= ипостаси Аглаи). Куклотерапия не всегда спасает, и лечиться от мук любви приходится другими путями: слушать на полу в кухне «Ночных снайперов», реветь на груди принесенного с помойки манекена, кататься несколько дней на роликах вокруг ВДНХ.

Он: молодой человек «бровки домиком», настоящий Пиноккио, экстремал, альпинист, по зову гормонов стремящийся осеменить как можно большее число партнерш = самоутвердиться и оправдать гордое звание «мужчина». Он ни за что не привык отвечать. Это там, между небом и землей, он действует в связке, где разум важнее чувств, где только и можно по-настоящему быть счастливым. А «здесь» для него нормально иметь пассии про запас, как дополнительные шлямбуры для опоры и выверенных шагов.

Они: познакомились на телевидении, на кастинге, где Аглая отбирала кандидатов для нового проекта, а Пиноккио принял мерцающий свет прожектора за легкий путь «наверх» из тупой и нищенской жизни. Она нужна ему, чтобы провести из «Ада» в «Рай». Он ей — потому что нельзя жить с мужем, когда любовь прошла (если супруги на грани развода и живут как брат с сестрой, секс между ними сродни инцесту!), и больше «никаких подмен». Аглая, как главная в связке, задает тон отношениям: какая любовь? Они ведь оба — комики, клоуны и всегда должны об этом помнить. Особенно когда тянет на лямур-тужур при набивании sms под звездным небом.

Сопротивляться горной лавине чувств бессмысленно. Но оба разные, их не сложить, как не подходящие пазлы. Она живет фантазиями — раба любви, делающая мужчин зависимыми от себя, чтобы упиваться собственными страданиями. Еще до появления сотовой связи она обездвиживала влюбленных романтиков слезной сентиментальной чушью, выведенной зелеными чернилами на бланках телеграмм. Пиноккио привык к крайностям: да или нет, белое или черное, жизнь или смерть. Он живет настоящим, потому что для экстремалов нет завтра. Важный момент: не верят чаще всего те, кто сам привык врать. Пиноккио думает, что для Аглаи, замужней женщины, sms-переписка — просто интрижка, дамочка ищет острых ощущений в кризисный «серединный» период супружеской жизни. Он не хочет к ней привязываться — и привязывается, хотя держит ее на длинной веревке, оградившись позорным «потом», которого может и не быть. Пиноккио на деле оказывается не экстремал и вовсе не комик (стесняется себя перед ней, за нее перед друзьями). Надо на что-то решиться. Он хотел пробиться в люди через ТВ, но не через ее «цирковой» быт, с детскими горшками и самокатами. Однако стереть ее номер — значит, обнаружить пустоту, которую нечем будет заполнить.

Словно по цепной реакции семейные/романтические отношения разваливаются/не завязываются и у друзей Аглаи, невольных зрителей ее картонных инсталляций (=сублимаций) и безотказных воспитателей ее детей. Все они пытаются друг друга вытащить из ядовитой любовной зависимости, мчатся на выручку, временно забывая о собственных ранах. Объяснить это наваждение можно строчкой из Данте. «Земную жизнь пройдя до половины ( „до середины“ — в варианте героини)…» — повторяет Аглая. Это и есть тот самый «кризис среднего возраста». Тут-то и начинается первое генеральное подведение итогов, с оглядкой по сторонам и страданиями о нереализованных мечтаниях наивной юности. Это период, когда нужно что-то менять… но все убегают во что угодно: в искусство, в хор при ЖЭКе, в автомобили, в спорт, в промискуитет. Все стремятся к счастью, но не знают, в чем его измерять: деньги? богема? признание? Развиваются «комплексы жителей больших городов», люди стремятся завоевать позиции, внимание, подходящее окружение. И на телевидении, куда все так стремятся, творится то же самое. ТВ — это «анонимный цеховой труд», производство бесконечных проектов, денежных или провальных, черновая работа в берлогах, выкуривание и заливание коньяком сентенций из серии «Жизнь проходит мимо». Комплексы непризнанности обостряются у творческих людей по ночам. Не потому ли так много открыто круглосуточных забегаловок?

Чем утешается Аглая? Тем, что у них впереди, после трех кругов, — вечность. И Биче для Данте осталась в вечности. Потому что первую половину жизни он любил ее издалека. Двое влюбленных — как два мотора летящего над миром самолета. И даже если один двигатель перестал работать, нужно совершенствоваться в «искусстве жить», уметь видеть красоту и счастье вокруг.

«Отправить?» — ОК.

Ярослава Соколова