Заметки о романе А. П. Чудакова «Ложится мгла на старые ступени…»1
Жанр этой книги обозначен автором как роман-идиллия.
Этот подзаголовок кажется парадоксальным. Место ссылки на границе Казахстана в последнее десятилетие сталинского правления должно быть, по идее, предельно далеко от идиллического хронотопа. Конечно, слово «идиллия» здесь не отсылает прямо к идиллии-пасторали, но все-таки идиллическое начало — в точном литературоведческом смысле — в романе есть. По-видимому, А.П. Чудаков помнил бахтинское определение идиллического хронотопа, и присмотревшись, можно легко найти в книге его главные приметы.
Как и полагается в идиллии, место действия — это конкретный уголок родной страны, далекий от центра и слабо связанный с большим миром. Идиллический локус — это всегда земной рай, Эдем, и в романе, как ни странно, слышны отзвуки этой традиции. Место действия здесь — исключительное и в природном отношении (озера, реки, целительный для туберкулеза климат, сосновый лес, кумыс, — «казахская Швейцария»), и в интеллектуальном отношении («Такого количества интеллигенции на единицу площади Антону потом не доводилось видеть нигде»), и даже в социальном плане: здесь дают сколько угодно земли под огород, оставляя относительную независимость от тоталитарного государства. Характерны обобщающие, эпические названия природных реалий: Речка, Озеро, Сопка, Степь. При этом и географически, и социально Чебачинск выступает как островок в голой степи и лютом государстве. За границей идиллического локуса лежит чужой и злой мир.
Как и принято в областнических и семейных романах, «патриархальный клан» составляют все возрасты. На первый план выдвинута идиллическая ситуация «дитя и старец», рисующая полное взаимопонимание деда и внука, несмотря на шестьдесят лет разницы в возрасте. Люди разных поколений связаны общим трудом, общей культурой и взаимной любовью. Перед этой любовью и необходимостью выживания стираются все идеологические различия. Ритм жизни согласован с ритмом природы, он следует календарному циклу — просто потому, что герои живут тем, что сами выращивают на огороде. Смягчены и временные грани: свободное повествование о детстве курсирует в пределах целого десятилетия, в течение которого жизнь мало меняется, а легенды, традиции, чужие воспоминания и сама ситуация натурального хозяйства уводят в XIX век.
Такова одна — идиллическая — сторона романа. Но есть и другая, обусловленная историзацией вневременной по своей природе идиллии. В отличие от идиллии, которая представляет родной край, где предки героев жили с незапамятных времен, здесь поселение семьи на границе Казахстана — вынужденное. Герои бежали от сталинских репрессий 1930-х годов или были высланы и потом остались из-за тех ограничений передвижения, которые накладывала советская власть. Из этого следует важное качество романа: в отличие от идиллии, где идеал всегда помещается здесь и сейчас, герои «свое» время и пространство отнюдь не идеализируют, а напротив, воспринимают в качестве идеального иное, прошлое. Идеал — это либо дореволюционная квазиевропейская культура (Вильно до Первой мировой войны для деда и бабки), либо столица, культурный центр (довоенная Москва для отца героя). При этом идеальный хронотоп не просто помещается в прошлое, но и историзуется. Многие герои, живущие ныне в «идиллическом» бессобытийном времени, ранее были причастны к истории. Все соседи в прошлом участвовали в исторических событиях, и даже конь оказывается не «буденновцем», а «колчаковцем». Если идиллия — это нечто абсолютно вневременное, то в романе изображена пауза или остановка времени после «конца истории».
Так же как и место проживания, вынужденным оказывается труд: ситуация «натурального хозяйства эпохи позднего феодализма», разумеется, не является следствием свободного выбора, хотя и не тяготит главных героев — деда и внука — и даже воспитывает у Антона любовь к коллективному труду. Только они остаются полноправными героями земледельчески-трудовой идиллии.
Итак, мы видим, что данный автором жанровый подзаголовок не случаен — определенные черты идиллического хронотопа в романе есть. Но в то же время идиллия соотнесена с историей, и потому неизбежно возникают сложности создающие во внешне свободном по композиции произведении второй — идеологический — сюжет, который и придает ему качества романа.
Главной из таких «формообразующих сложностей» оказывается отношение повествователя и героев к двум базовым ценностям любого ученого: традиции и прогрессу: в данном случае они связаны соответственно с силами, сохраняющими идиллическое начало, и с силами, разрушающими его.
Отношение к традиции проявляется ярче всего в черте романа, которую можно обозначить так: «отсылка к истоку». Имена основателей, инициаторов, изобретателей — любых мастеров или ученых, стоявших у истоков чего-либо — в книге старательно прослеживаются. Так, мы узнаем имена изобретателей керосиновой лампы и школьной парты; парикмахер в Чебачинске учился у самого Базиля с Кузнецкого моста, русский рукопашный бой восходит к фельдмаршалу Салтыкову и генералиссимусу Суворову, и т. д. Автор стремится зафиксировать, задокументировать, сохранить в памяти читателя эти исторические и бытовые факты. Та же закономерность действует по отношению к личной истории. Герой знает свои истоки: он потомок попов, дворян и крестьян-однодворцев; причем его семья сохранила соответствующую культуру: веру, нормы этикета, умение работать. Самыми большими «злодеями» в романе предстают те, кто пытался подменить истоки: Лысенко, Мичурин или Лепешинская, предложившая теорию рождения клетки из неорганического материала. Наконец, магистральная тема романа — отношение к советской власти деда и внука — определяется в первую очередь тем, что большевики отрезали страну от истоков, «отняли Россию».
Необходимость истоков — отдаленных и близких — ощущается автором и героем как абсолютный императив. Отсюда темы учительства и ученичества, пронизывающие весь роман. Так же как в науке, учителя необходимы в любом деле: Антон гордится тем, что копать его учил человек, прошедший Беломорканал, а бросать землю с лопаты — кочегар с броненосца, участвовавшего в Цусимском сражении. Важно, что учителя в прошлом были непосредственно причастны к истории, а теперь, как и все жители городка, из нее исключены. Часто учение сопровождается литературной цитатой. История литературы, науки и культуры прошлого окружает героя со всех сторон, ниточки тянутся ко множеству разномасштабных знаковых имен: прапрадед знавал Фаддея Булгарина, прадед был знаком с изобретателем керосиновой лампы Лукасевичем, дед видел сына Пушкина, Мари Склодовская-Кюри — троюродная сестра бабки. Дед — агроном-докучаевец, а ученика Докучаева — Вернадского — внук случайно видит в детстве. Параллельно аморфной «бесструктурной» реальности деревенской жизни и независимо от нее как бы присутствует прошлое — мир истории и культуры, мир «большой», но в то же время очень узкий, почти деревенский и потому отчасти подобный Чебачинску. Идиллия в романе — не временная и не пространственная, она локализуется только в Культуре.
Но традиции, культурной преемственности суждено прерваться, и это придает роману черты жанра во многом противоположного идиллии — элегии. Герои стараются передать лучшее в себе детям и внукам: дед — знания, бабка — правила этикета; впоследствии сам герой пытается выступать в качестве передаточного звена по отношению к своим детям и внукам. Однако получается так, что почти никто из младших не наследует знаний, умений и интересов старших. «Ложится мгла…» — еще и роман о последних могиканах. Антон Стремоухов выглядит уникумом, девиацией в меняющемся мире, причем его уникальность буквальна (фотографическая память, трудолюбие, удивительное сочетание силы и кротости). Только это чудо спасает память о людях, от которых не осталось ничего — ни одной написанной строчки. Постепенно исчезают и «вечные» вещи, все материальное. От людей, всю жизнь создававших вещи, вещей не остается, а большая часть приобретенных умений, как справедливо замечает отец героя, оказывается в новую эпоху невостребованной. Остается только память — образы и слова. Слово долговечнее людей и вещей, но не всякое слово, а только художественное.
Решение А.П. Чудакова писать роман, а не мемуары, по-видимому, было вызвано его убеждением в мнемонической силе искусства. Антон Стремоухов задумывает труд под названием «О тщете исторической науки»: история остается в памяти людей только такой, какой ее запечатлели синтезирующие шедевры — «Капитанская дочка» или «Война и мир».
Роман посвящен памяти, это памятник. Он не только пронизан горечью о том, что «все умерли», но и неизменно представляет прошлое эпохой гигантов. Эмблематичны сцена с черепахой, видевшей Наполеона, или история попугая Екатерины II, задохнувшегося в петроградской ЧК. Связь с прошлым еще ощутима, но рассказать о гигантах прошлого мы можем не больше, чем слепая черепаха о Наполеоне или попугай о Екатерине. Автор чувствует необходимость преодолеть это забвение, но преодолеть — из-за «тщеты исторической науки» — можно только в форме романа, который, следуя жанровым законам, неизбежно нечто исказит.
Еще более сложной оказывается в романе семантика прогресса.
Идиллия и вера в прогресс несовместимы по определению, и в романе-идиллии читатель вправе ожидать отрицания прогресса и идеализации прошлого. На первый взгляд, это и происходит. Дореволюционное прошлое в романе характеризуется тремя чертами: подлинностью, основательностью и разумностью. Все вещи, сделанные «тогда», крепки и почти вечны: бритва, купленная в день коронации Николая II, остра, как в первый день; швейцарские часы за полвека отстали всего на одну минуту; современная литература не дала ничего, равного Бунину и Чехову, пиджак из английского бостона служит пятьдесят лет, керосиновая лампа не только уютней электричества, но и — буквально — ярче светит. Все необходимое людям было уже сто лет назад, а прогресс мало что добавил, но многое исказил. Книга А. П. Чудакова говорит о разумных пределах технического прогресса, о той мере, которую не следует переходить в слепой погоне за новым.
Но, как и в других случаях, здесь есть оборотная сторона. Старые вещи крепки и надежны: дореволюционные швейцарские часы продолжают отсчитывать время современности. Но нельзя забывать о том, что люди вынуждены пользоваться старыми вещами, потому что нет новых. А если появятся новые и качественные вещи, то они быстро вытеснят старые. Возможность идеализации (идиллизации) прошлого создается советской халтурой и тотальным «дефицитом». Герои больше всего гордятся тем, что могут сами изготовить технически сложные предметы (градусник) и осуществить в условиях всеобщего «одичания» научный подход к сельскому хозяйству.
Возврат к истокам в романе — это возвращение не к первозданной дикости (весь роман пронизывает лейтмотив сопоставления советского быта с бытом древних славян), а к тем гармоническим формам сосуществования природы и культуры, которыми был отмечен XIX век. Именно так надо понимать призыв «назад к природе», звучащий в суждениях главы «патриархального клана» — деда. Он стоит за возвращение к лошади, плугу, натуральным удобрениям. Эти элементы культуры «натурализуются», воспринимаются как часть самой природы, а новое (трактор, химикаты) — как искажение естественного порядка вещей. Взгляды деда наследует внук: «Если б Европа отапливалась кизяком, там не шли бы кислотные дожди…»
Перед нами, казалось бы, именно то, что и должно быть в идиллии: натурализация культурной традиции, придание ей статуса отприродного явления. Но парадокс заключается в том, что в основе традиционализма здесь лежит не вера, а знание. Агроном всегда рационально обосновывает свою позицию: например, тем, что тяжелый трактор, в отличие от плуга, разрушает верхний слой почвы. При этом ссылка на научную традицию, как везде в романе, не случайна: позиция деда в этом вопросе опирается на авторитет автора «Русского чернозема» В.В. Докучаева, определившего факторы развития почв. Традиционалистский взгляд в жизни опирается не просто на науку, а на традицию в науке.
Теперь мы можем указать на тот «стержень» романа, на то идеологическое напряжение, которое выводит его за пределы мемуарного жанра и придает нразрешимую, почти трагическую конфликтность.
Весь роман — это попытка примирения, медиации полюсов оппозиции «идиллический традиционализм» / «научный подход» и «прогресс».
Несмотря на внешнюю фрагментарность, роман обладает внутренним единством: не только все структурные уровни текста, но и каждый фрагмент организуется медиацией базовой оппозиции. Чтобы понять, как это осуществляется в романе, как «сделан» текст, рассмотрим один фрагмент:
Англичанка рассказывала, что в Америке в музее компании «Edison Electric Light» она видела лампочку, сделанную самим Эдисоном в 1895 году; лампочка горела уже сорок лет. Для элемента накаливания своих ламп великий изобретатель перебрал шесть тысяч растений, посылая эмиссаров на Филиппины и Огненную Землю; спираль в результате сделали из обугленного волокна японского бамбука. Англичанка не знала, горела ли сорок лет именно бамбуковая лампочка, но Антону хотелось, чтоб это была она; в бессонные вечера <…> он думал об этой лампочке; недавно узнал — лампочка горит до сих пор.
В этом отрывке концентрируются все основные смыслы романа. Рассказывается о необычном историческом факте, который засвидетельствован лично знакомым герою очевидцем (весь роман можно рассматривать как такое свидетельство); впоследствии герой имеет возможность перепроверить подлинность сообщения. Речь идет о полезном бытовом приспособлении, в данном случае интересном тем, что оно имеет семантический ореол эмблемы науки и прогресса (свет разума). Интерес героя вызывает то, что лампочка сделана самим Эдисоном: это имя основателя (научной) традиции, перед нами отсылка к истокам; традиция длится по сей день. При этом условием, которое обеспечивает научному изобретению прочность, надежность, длительность (как всем дореволюционным вещам) и которое вписывает этот знак прогресса в традицию, является контакт с природой (в качестве элемента накаливания используется природный материал), то есть наилучший прогресс обеспечивается возвращением назад к природе (так дед мечтает о возвращении лошади и плуга). Это последнее условие осуществляется словесно, риторикой текста: ни англичанка, ни автор в данном отрывке не утверждают, что сорок и тем более сто лет горит «бамбуковая лампочка». Однако слова «думал об этой лампочке», «лампочка горит до сих пор» читатель прочитывает так: горит именно эта лампочка с растительным волокном. Рассказчик не скрывает, что операция медиации «прогресса» и «традиции», «природы» и «науки» осуществляется только благодаря его сильнейшему желанию. Благодаря этому желанию прошлое «присутствует» в настоящем — как присутствует дед, Чебачинск, семейная и трудовая идиллия. Та радость присутствия живого прошлого (а не только узнавания), которую чувствуют читатели, оказывается обусловлена, говоря словами поэта, «усильем воскресения», а говоря научным языком — вербальной медиацией базовой оппозиции. Слова не только долговечнее людей и вещей, они еще и могут примирить непримиримое, осуществить невозможное — что и доказала книга Александра Павловича Чудакова.
Сокращенный вариант. Полностью см.: Тыняновский сборник. Выпуск 13: XII—XIII—XIV Тыняновские чтения. Исследования. Материалы. М., 2009. С. 400–411.
Андрей Степанов
