- Олег Орлов. Как Суворов перешел через Альпы. — М.: ТриМаг, 2013. — 48 с.
«Как Суворов перешел через Альпы» Олега Орлова продолжает серию издательства «ТриМаг», начатую в 2008 году прекрасной книгой того же автора «Возвращайся к нам, Маклай!». Серию можно было бы назвать историко-патриотической, если бы не та дурная коннотация, что сформировалась у этих слов сегодня. А тем временем ниша героической, «мальчишеской» литературы остается незанятой, и, вырастая из сказок и былин, богатырей и Иванов, маленькие читатели подвисают между утратившими всякую актуальность повестями о пионерах-героях и подражаниями марвелловским историям.
«Как Суворов перешел через Альпы» и «Возвращайся к нам, Маклай!» относятся к жанру детской героической прозы, которую сейчас просто не пишут — слишком сложно нащупать общую тему, почти невозможно — правильную интонацию. Да и эти рассказы впервые были опубликованы в журнале «Костер» двадцать лет назад.
Олег Орлов пишет живо, эмоционально, короткими, «устными» фразами, которые по зубам даже тем читателям, что недавно распрощались с букварем. Отличный рассказчик, он и в материале разбирается — активно печатался в 1980-е, автор большой повести о Суворове, книги «К неведомым берегам» о камчатских экспедициях Витуса Беринга, рассказов о подвигах русских моряков «Глобус адмирала», — и с детской аудиторией знаком хорошо. Это он, между прочим, создатель жутко популярных советских комиксов о незадачливом матросе Кошкине, забавного артефакта сегодняшних тридцатилетних.
Но совершенно новое звучание этим книгам придает их оформление. И «Маклай» в художественном исполнении Вадима Иванюка, и «Суворов» с иллюстрациями Марины Мининой умно и тонко переформатированы для нового читателя. Сегодняшнему ребенку часто мало истории, даже если она сама по себе «бомба», как переход Суворова через Альпы, ему важно визуальное подкрепление, постоянная смена деятельности — читаю-смотрю-ищу-разглядываю. Поэтому книга полна картинок, и, помимо полноценных акварельных иллюстраций, есть и карты, и иллюстрации графические, «справочные», с нумерацией и подписями. Из них можно узнать, как выглядел солдат русской армии, а как — французской, какие у них были шапки, какие штандарты, какое оружие. Тут тебе и артиллерия с «Единорогами», мортирами, тесаками и ружьями, тут и гренадеры, и кирасиры, и кавалерия. Есть и генеральские личные вещи от табакерки и кружки, до орденов и шпаги, и расшифровка суворовской гербовой печати. Есть и снаряжение русской армии: фляги портупеи, сухарные мешки и патронные сумки, и целая страница пистолетов и эфесов шпаг и палашей.
Читайте, смотрите, разглядывайте! Детей эта книжка обязательно вдохновит на ратные подвиги и заставит достать с антресолей коробку солдатиков, а взрослым подарит чувство патриотической гордости, которое сегодня в страшном дефиците.
Рубрика: Рецензии
Двое суток рассказов о детях
- Русские дети. 48 рассказов о детях. — СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2013. — 800 с.
Одна из самых заметных книг уходящего года — антология жизней русских детей — вызывает у критиков немало разночтений. Судите сами — два рецензента в желании отразить свой взгляд на сборник заточили перья для литературной дискуссии. Произвольно разделив сорок восемь рассказов на две части и два дня, они представили на суд читателей свои размышления, призывая оппонентов к барьеру.
Господи, каким чудесным казался мир в детстве! Как много прекрасного он обещал!
…И все сбылось.
Захар Прилепин «Больше ничего не будет (Несколько слов о счастье)»
Сутки первые
Владимир Тучков, Марина Степнова, Анна Старобинец, Александр Снегирев, Алексей Слаповский, Виталий Сероклинов, Роман Сенчин, Сергей Самсонов, Герман Садулаев, Олег Постнов, Евгений Попов, Павел Пепперштейн, Майя Кучерская, Наталья Ключарева, Максим Кантор, Шамиль Идиатуллин, Алексей Евдокимов, Ольга Дунаевская, Мария Галина, Евгений Водолазкин, Владимир Богомяков, Белобров-Попов
Мудрецы говорят: худшим наказанием для человека становится исполнение его желаний. Причем исполнение не сиюминутное, по требованию, а как будто возвращенное из прошлого замешкавшимся курьером. Когда и адресат подрос, и присланный подарок уже не к месту. Да толку-то от этих наставлений, когда никто из мудрецов так в детстве не считал. А собирал в пульсирующий кулак все нарастающую мощь юности, поднимал взгляд ввысь и то ли молился небу, то ли клял его последними словами.
А мир ведь обещает очень многое. Кого-то он приветливо встречает цветными погремушками, сияющей и невесомой веткой с колокольцами, что держит в руках Няня, добрый и светлый Няньгел-хранитель. Перед другим — покорно распахивает двери, поддаваясь натиску и воли новобранца быть рожденным в российской деревне Ыч, носить имя Вовунец и не давать окружающей среде застыть в покое.
Как бы то ни было, детей, пришедших из иной реальности, приветствуют улыбкой, лаской, сказками, прививкой к чудесам, боясь спугнуть пришельцев грубостью земной фактуры. Так в малышах крепчает вера в незримое, доброе и вечное, силу которой взрослые еще успеют испытать слезами и обидами.
Усталые родители, чьи связи с этим миром давно запутаны и следствия поступков имеют тысячи причин, из чувства страха, возможно, зависти слепившие свою любовь, старательно передают потомству отравленные знания. Как не подставить левую щеку, не стать изгоем, не пукнуть в лужу, разбогатеть, с рождения начать работать на свое будущее и сжиться с мыслью, что никому никто не нужен. — «Приходится! А как иначе выжить здесь?»
И дети, сточив молочные зубы о гранит такой науки, со свойственной им нетерпеливостью затверживают правила на практике. Так предаются клятвы верности горнему свету и невинные фантазии разрастаются ложью. Так бесстрашие оборачивается жестокостью, а любовь — равнодушием.
Будто на марево пожара, смотрят взрослые на успехи своих мужающих детей, не зная, что происходит у них там, внутри. Ведь даже после экстерната по курсу счастливой жизни общий язык найти не удается. Замкнутые в себе, точно слепоглухонемые, безразличные к окружающему пространству, сыновья и дочери с большей готовностью созидают виртуальную реальность.
Куда направлен их задумчивый взгляд: в настоящее или предстоящее? Каким они захотят видеть завтрашний день и что за роль будет в нем отведена нам? Может быть, волшебники, а может, просто дерзкие фантазеры, дети с чистыми лицами и причудливыми именами мечтают повзрослеть и восстановить гармонию утраченного рая.
Сутки вторые
Леонид Юзефович, Сергей Шаргунов, Макс Фрай, Виктор Ч. Стасевич, Владимир Сорокин, Василий Семенов, Мария Семенова, Андрей Рубанов, Людмила Петрушевская, Сергей Носов, Татьяна Москвина, Анна Матвеева, Вадим Левенталь, Наталья Курчатова, Вячеслав Курицын, Павел Крусанов, Сергей Коровин, Александр Етоев, Михаил Елизаров, Михаил Гиголашвили, Илья Бояшов, Мирослав Бакулин, Василий Аксенов
Есть в сборнике утренние рассказы, предрассветные. Чуть-чуть зябко от них сначала, как от росы, падающей в галоши на босу ногу. Однако через мгновение «зеленый луч» солнца растапливает тревожные видения, населяющие долгую беззвездную ночь.
Обеденное настроение передается ароматом жареных в сметане грибов с картошечкой — им наполнена каждая страница рассказа Татьяны Москвиной. Вряд ли кто-то удивится тому, что трофейные грибы и сейчас принято укладывать верхним слоем в корзине и скромно, полушепотом, делиться со встреченными грибниками своими достижениями.
Ветер, приносящий нежную прохладу после полуденного сна, сопровождает вас на прогулке. Куда пойти в выходной день, каждый выберет сам. И вот уже мамаши и папаши искренне негодуют от того, что ребенок скучает в зоопарке и невероятно редкие и защищенные Красной книгой ястребы вызывают у него не больший восторг, чем петух, взгромоздившийся на деревенский забор.
Нагулявших аппетит детей дома ждет полдник. Пряники, в которых, как казалось еще несколько часов назад, нет ничего особенного, становятся лучшим лакомством, особенно если запивать сладкое послевкусие кружкой парного молока. Неминуемо сгущаются сумерки, и наступает темное время — пора страшилок. Рассказ «Ча — Ща пиши с буквой Кровь», пожалуй, не даст спокойно уснуть мамочкам, чьи обессиленные температурой малыши лежат в кроватях.
Беспросветность «Сказки о родителях и бедных детях» Людмилы Петрушевской сгодится для полуночи. Вроде бы жутко читать, но привычно. Словно вынужден в темноте дотопать босыми ногами до туалета, судорожно нащупать рукой выключатель, — свет! — а потом тем же маршрутом, но быстрее, и — скользнуть под теплое одеяло.
Добрые и сердитые, теплые и нахохлившиеся, несмышленые и любознательные, златокудрые и коротко стриженные, пахнущие молоком и чистотой, сыночки и дочки, одним словом, дети — герои жизней вышеупомянутых авторов и их творческих работ.
Сборник недаром предназначен для категории «18+», а именно тем, кто забыл или вот-вот забудет детский язык. Им прямо таки необходимо сделать книгу настольной и в случае непонимания своего чада искать страницу-подсказку. Язык потрясающий — у каждого свой — самобытный, узнаваемый. Читаешь «Здесь были качели» и понимаешь — Носов. Образцовая современная проза.
Открытием читального года стал рассказ Макса Фрая об удивительной дружбе двух детей, которую они, в отличие от многих не сумевших, сохранили на всю жизнь. Столь трогательного рецепта счастья — «две горсти гороха, одна морского песка…» — давно не попадалось на глаза. Благодаря Фраю, уберечь свою дружбу стало на «щепотку пыли из-под кровати» проще.
Дятел Вуди
- Вуди Аллен. Без перьев. — М.: Астрель, Corpus 2013. — 288 с.
Почитатели писательского таланта Вуди Аллена 38 лет ждали перевода сборника «Без перьев» на русский язык. Он был издан в 1975 году, когда автор уже успел прослыть режиссером, не побоявшимся рассказать достопочтенным американцам, откуда берутся дети. Однако судя по предисловию, выдержки из «дневника», наоборот, опередили свое время. Публиковать их нужно было «после смерти автора или после его ухода из жизни, в зависимости от того, что произойдет раньше».
Игры с той, что стоит за левым плечом, продолжаются и после вступления. Аллен давно вжился в роль старика с грустным лицом, которому, кажется, уже нечего терять. Он едко высказывается в последних фильмах и интервью. «У надежды перьев не бывает», — пишет Вуди, обламывая мечтам крылья. Очки с толстыми стеклами в роговой оправе и морщины создали образ недовольного выходом на пенсию брюзги из фильма «Римские приключения». Однако это не мешает ему писать смешные до колик рассказы, придумывать меткие шутки, способные смутить бывалого острослова и не забывать расправлять на коленках нотные листки для джаз-бэнда.
Однако легкому незлому смеху в рассказах Аллена места почти нет. Колкий юмор высмеивает скрытые пороки. На этом фоне даже издевательства тезки писателя из садистского мультфильма уже не кажутся такими изощренными.
На страницах сборника то и дело встречаешь блуждающих классиков. Удивляешься, как в рассказы пробрался Николай Гоголь, ищущий недостающую часть тела своего персонажа. «В 1902 году от творческого перенапряжения у Йобсена отвалился нос, и драматурга не стало». Вуди примеряет на себя и личность Франца Кафки, экспериментируя с «Превращением». «Новелла: человек просыпается утром и обнаруживает, что превратился в собственные подтяжки».
Читая эссе «О наблюдении за деревьями в летнюю пору», как не вспомнить о «Вожде краснокожих» О. Генри! Те же рассуждения в пещере из серии: отчего дует ветер и случайно ли апельсины круглые. «Почему деревья гораздо привлекательнее журчащего ручья? И вообще, всего того, что журчит? Потому что их великолепие есть безмолвное свидетельство интеллекта, которого еще не знала земля, и уж тем более нынешняя президентская администрация. Как сказал поэт: „Создание дерева под силу только Богу“. Еще бы: поди приделай к нему кору».
В лоскутное одеяло рассказов, эссе и пьес Аллена хочется укутаться потеплее, особенно в преддверии зимы, когда в Петербурге становится неуютно. Сменяющиеся действия — калейдоскоп сценок из британского телешоу «Monthy Python». Степень безумия достигает критической отметки, но организм жаждет еще. Успевай только корчиться, захлебываться смехом, словно дятел Вуди после шалости.
Аллен по-своему подкалывает читателей, выбивает шутками землю из-под ног и берет штурмом каждую мозговую извилину. Проверяет, достиг ли точки кипения. Нет? Разряд, еще разряд! «Судя по положению тела, несчастного застигли врасплох, когда он пел своим гуппи „Вернись в Соренто“». Разряд! Каждую строчку можно смаковать, проговаривать, медлить, повторяя: «Это уж слишком!» А потом хлопать ладошкой по лбу, повторяя заветы Мюнхгаузена: «Улыбайтесь, господа, улыбайтесь».
Простые жизненные истины Вуди Аллен разбавляет театром абсурда личного созыва. Дамы легкого поведения, балующие своих клиентов разговорами о литературе, древнегреческие поэты, оказавшиеся на сцене театра в Нью-Йорке. Какофония уличных шумов, дребезжание стекол и еще этот противный монотонный гул в правом ухе. Все сливается воедино, в неистовый хохот, первобытный, чистый и не обремененный ростом инфляции.
Сквозь смешки в сборник умудряется просочиться и бытовая мудрость, расчетливая и дерзкая как рыночная торговка. «Деньги — это еще не все, и все же лучше быть богатым, чем здоровым. Представьте себе, что вы входите в мясную лавку и начинаете расписывать свое здоровье: „Посмотрите, какой у меня загар, а еще я никогда не простужаюсь!“ Не ждите, что мясник тут же примется рубить вам мясо (если, конечно, он не круглый идиот!)».
Даниил Хармс в дневниковых записях отметил, что для юмориста важнее всего найти смехотворную точку и уметь различать смех по сортам. Аллен отметил точку на карте своего творчества и постоянно тычет в нее указкой. Он не раз говорил, отними у него возможность снимать фильмы, он полностью ушел бы в писательский труд. Значит, зловредного смеха хватит не на один сборник, и он еще долго будет чесаться в горле.
«…Лес в летний полдень. Юный олененок в танце щиплет свежие листики. Он задумчиво плывет среди деревьев, потом начинает кашлять и падает замертво».
Занавес!
Реальное против воображаемого
- Александр Большев. Наука ненависти. Очерки о конфронтационно-невротической ментальности. – СПб.: Издательство «Журнал “Нева”», 2013.
«Мы создали суд над виновниками и распорядителями тех свирепостей, которые совершаются над нами, свой суд, суд справедливый, как те идеи, которые мы защищаем, и страшный, как те условия, в которые нас поставило само правительство».
Сергей Степняк-Кравчинский «Смерть за смерть»
Невротический гнев, или невротическая ненависть (ненависть «с пеной на губах»), – состояние, известное каждому если не на собственном примере, то на примере окружающих. К феномену невротического гнева обращались в своих трудах самые разные исследователи, классики биологии и психологии (так, в разное время о гневе, ненависти и агрессии писали Конрад Лоренц, Леонард Берковиц, Эрих Фромм, Отто Кернберг, Петер Куттер, Адольф Гуггенбюль-Крейг, Карен Хорни и многие другие), невротический гнев пытались осмыслить и определить его место в человеческой природе и истории писатели и философы. Однако до сих пор не сложилось единого мнения относительно невротического гнева, при котором индивид (или группа индивидов) полностью утрачивает контроль над собственным восприятием действительности и оказывается во власти воображаемого. Что такое невротический гнев – следствие некой фатальной ошибки в устройстве человеческой психики, зло, которое необходимо всеми силами подавлять и искоренять, или же «часть силы той, что без числа / творит добро, всему желая зла», средство очищения и обновления как отдельной личности, так и целых народов и, в итоге, всего человечества? Деструктивное, вырвавшееся из-под контроля бессознательное, уничтожающее без разбора все, созданное усилиями разума, или движущая сила истории? «Отсутствие “пены на губах” есть, в сущности, отсутствие жизни и конец истории», – говорит в своей книге «Наука ненависти» профессор СПбГУ Александр Большев, уже много лет изучающий словесное выражение невротической ненависти – так называемый конфронтационно-невротический дискурс.
Автор рассматривает невротическую ненависть в двух основных аспектах: как фактор исторического процесса и как «метод» оценки исторических событий (а, точнее, как призму, через которую оцениваются как события, так и поступки отдельных политических деятелей).
Вслед за великим визионером Александром Блоком и создателем собственной историософской доктрины Львом Толстым, считавшим, что «только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения» («Война и мир»), Александр Большев видит в гневе, охватывающем целые народы, бессознательную движущую силу истории, силу, питающую бунты и революции, совершающиеся, таким образом, не по расчету и желанию отдельных личностей, но по объективным, не зависящим от воли и сознания человека причинам. «Революция бессмысленна и безумна с точки зрения обывателя, довольного своей женой и куцей конституцией, но по-настоящему великие умы сознавали божественно-трансцендентальный, мистический характер революционных взрывов». Пользуясь разной терминологией, нечто, определяющее ход истории, можно называть роком, судьбой, волей Провидения или Мирового духа – все эти определения, означающие, в сущности, одно и то же, во множестве встречаются на страницах «Науки ненависти».
В письмах Борису Садовскому монархист Борис Никольский писал о крушении царской России и приходе большевиков так: «Это разрушение исторически неизбежно, необходимо: не оживет, аще не умрет. И они торопят, они не только торопят: они действительно ускоряют события. Ни лицемерия, ни коварства в этом смысле в них нет: они поистине орудие исторической неизбежности». Подробно разбирая причины октябрьской революции и деятельность большевиков, приводя факты и различные их оценки, Александр Большев замечает: «Кровавые большевики были полны той страсти, без которой, по словам Гегеля, “ничто великое в мире не совершалось”, они, вне всякого сомнения, интуитивно ощущали глубинную связь с волей Мирового духа – отсюда сверхчеловеческая непреклонность и решительность, потрясавшая даже врагов». Объективность, неслучайность и неуправляемость исторического процесса, историческая неизбежность, беспомощность отдельно взятого человека или даже отдельной партии перед лицом Провидения (даже если трактовать это понятие не буквально, но подразумевать под ним некие глобальные закономерности, проявляющиеся в огромных с точки зрения индивидуального сознания временных промежутках, а потому неосознаваемые в тот самый момент, когда, собственно, совершается история), победа иррационального над рациональным в переломные исторические моменты, – такова, в несколько упрощённом виде, позиция автора «Науки ненависти». Позиция, очевидно, спорная в первую очередь в связи со сложностью проблем, затронутых в книге: едва ли когда-нибудь будет разработана абсолютно непротиворечивая, для всех приемлемая концепция истории. Тем не менее, во многом субъективный, но при этом не содержащий ни одного утверждения, не подкрепленного фактами, текст Александра Большева необходим для приближения к такой концепции и для оценки роли бессознательного в исторических кризисах.
Следует заметить, что автор приводит мнения не только защищающие, но и отвергающие его точку зрения: «Когда Л. Толстой впервые опубликовал “Войну и мир”, самые резкие замечания были высказаны современниками в его адрес по поводу историософской доктрины, в соответствии с которой человек свободен лишь тогда, когда совершает незначительные поступки, грандиозные же исторические процессы происходят по воле Провидения. Тургенев в 1870 году назвал толстовскую концепцию “детской философией”, а годом спустя вообще “квазифилософской чепухой”».
Второй аспект рассмотрения невротического гнева, собственно конфронтационно-невротического дискурса как призмы, через которую оцениваются события и поступки людей, преобладает над первым. «Наука ненависти» – текст литературоведческий; это в первую очередь психобиографическое, нежели историческое исследование (поскольку автор – не историк по образованию и располагает «лишь общеизвестными, но зато абсолютно бесспорными сведениями», профессиональный историк, возможно, мог бы добавить к его выводам нечто существенное или же, напротив, некоторые из них опровергнуть). Основную часть книги занимает подробный анализ диссидентской литературы. Александр Большев рассматривает произведения Александра Солженицына, Евгении Гинзбург, Анатолия Кузнецова и других авторов-диссидентов, в чьих текстах наиболее отчетливо проявлено конфронтационно-невротическое письмо, а также Андрея Амальрика и Юлия Даниэля как примеры трезво-логического подхода к проблемам, волновавшим диссидентов-шестидесятников.
Основной теорией, которую доказывает автор, является теория переноса вины Субъекта (в данном случае – писателя) на некоего Другого (в данном случае – на большевиков – как в целом, так и на отдельные персоналии). «…в большинстве случаев невротический гнев является проекцией глубинных персональных комплексов индивида вовне – то есть между ненавидящим субъектом и объектом его ненависти обнаруживаются точки соприкосновения, – считает Александр Большев, – обличаемое нередко становится вместилищем проекций обличителя: на демонизированный образ “врага” переносятся собственные мучающие индивида пороки». Сознавая долю своей вины за катастрофические события, человек, не в силах с этой виной примириться и справиться, перекладывает тяжесть своих грехов на внешнего врага, а затем, преисполнившись праведного гнева, стремится этого врага уничтожить и таким образом «очиститься». При этом Субъект полностью теряет контроль над своим сознанием и, как следствие, над своей речью / письмом, оказываясь во власти невротического гнева со всеми характерными для него фантазиями, очевидными для трезвого рассудка противоречиями, а также, что немаловажно, абсолютной искренностью. «Человек, которым овладевает аффективный гнев, оказывается во власти собственного бессознательного, и объект ненависти превращается для него в средоточие зла. Объекты ненависти необходимы людям, чтобы возлагать на них ответственность как за собственные неудачи, так и за несовершенство мира в целом. Ненавидящий индивид одержим иллюзией, что если устранить ненавистное лицо (или явление), то сразу воссияет солнце благодати (…) Перед нами иллюзорное сознание, рождающее злых демонов и трепещущее от созерцания плодов собственной фантазии».
«…я действительно стремился к анализу и исследованию конфронтационно-невротического сознания, а не к его разоблачению», – пишет Александр Большев в «Заключении», однако «Наука ненависти» все же соединяет в себе как исследование, так и разоблачение, – очевидно, что в данном случае ограничиться только исследованием было попросту невозможно, и анализ конфронтационно-невротического дискурса с необходимостью включает в себя и его разоблачение, в противном случае такой анализ оказался бы неполным. Тем не менее ни в одном случае автор не делает разоблачение писателя своей основной целью. Несмотря на нередко эмоциональный тон, текст Александра Большева не переходит границы строгого исследования. В некоторой степени «Наука ненависти» авторефлексивна: автор не ставит себя на место «судьи» творчества и зачастую неоднозначных поступков писателей, но, скорее, склонен искать причины, приведшие к тем или иным печальным последствиям, в исторических закономерностях и национальной ментальности.
«Помнится, как раз тогда, во время первой чеченской войны, я затеял ремонт в только что купленной квартире – само собой, обдуманного плана действий у меня не было, и моя спонтанность, помноженная на обычное легкомыслие случайно подвернувшихся вороватых мастеров, дала естественные результаты в виде забываемых электропроводов и газовых труб, лопающегося водопровода и заливаемых соседей, не говоря уже о ровном наплыве чудовищных необъяснимых счетов за стройматериалы. Однажды в изуродованное помещение зашел мой приятель, мы выпили и заговорили о Чечне. И когда я, не сдержавшись, воскликнул: “Как же можно было так безрассудно начинать войну?!” – приятель указал на окружавшую нас разруху и резонно напомнил, что я к своему ремонту приступил ничуть не менее безрассудно. Кто помешал мне предварительно обдумать собственные действия? Куда я так торопился? Крыть было нечем. Действительно, стоит ли удивляться чужим провалам? Искать злодеев и изменников? Чтобы понять первопричину национальных бед, большинству из нас достаточно внимательно посмотреться в зеркало».
«Наука ненависти» – по всей видимости, первое исследование подобного рода, сочетающее в себе достоинства научного и хорошего литературного текстов; к книге может обратиться читатель практически любого уровня подготовки и это, возможно, является одним из главных ее достоинств. Исследование-рассуждение Александра Большева, изобилующее примерами и логическими доказательствами, написанное ясным и живым языком, представляется весьма своевременным и необходимым именно теперь, когда аффективно-невротический дискурс заметно преобладает в средствах массовой информации и нередко – в обычном человеческом общении, а всякая полемика зачастую утрачивает качества конструктивного диалога и начинает как нельзя более соответствовать своему греческому корню.
Александра Мизелиньская, Даниэль Мизелиньский. Карты
- Александра Мизелиньская, Даниэль Мизелиньский. Карты. — М.: Самокат, 2013.
«Карты» — иллюстрированный атлас мира для детей. Шесть континентов и сорок две страны расположились на бескрайних (формата А3) страницах новой книги польских художников Александры и Даниэля Мизелиньских. Каждой стране отдан свой разворот, на котором нарисована сама карта, содержится информация о языке, государственном флаге, численности населения, флоре и фауне, национальных героях, кухне и видах спорта, достопримечательностях и популярных именах местных жителей.
Молодые польские художники Александра и Даниэль Мизелиньские не так давно закончили Варшавскую академию изящных искусств, а теперь сами преподают в ней, руководят дизайн-студией, известны своими интернет-проектами. Их книги издаются на двадцати языках мира, а сами они уже получили медаль на книжной ярмарке в Болонье.
Собираетесь вы на каникулы, скажем, в Германию, садитесь загодя с ребенком четырех с плюсом лет и узнаете, что помимо ожидающих маму Дюрера-Баха-Бетховена или папу — Мерседеса-Порше-Октоберфеста, вам могут повстречаться не столь очевидные белые колбаски или седой дятел, а детей на детской площадке с большой вероятностью будут звать Лукас и Леония.
Книга эта хороша, с какой стороны ни посмотри. Хочешь, мечтай над ней о путешествиях, а хочешь, разглядывай бесконечное множество фигурок на убористо записанных страницах, недаром эти же авторы уже выпустили несколько книг-«искалок» («Город Гляделкин 3000», «Однажды в Гляделкине» и «Давным-давно в Гляделкине» переведены и изданы издательством «Самокат»).
Но изучать страноведение по ней не получится: книга написана европейцами и про европейцев. Бумажные площади в ней распределены несправедливо, и потому в крошечной Финляндии каждое дерево, да что там дерево — куст морошки, поименован и изображен в натуральную величину, и под каждым сидит то Сибелиус, то Алвар Аальто, а Индия откровенно пустовата, и вообще Азия и Африка, колыбель человечества, представлены довольно робко. Да и выбор объектов, судя по странице России, не всегда адекватен. Самовар и матрешки, неочевидные кулебяки и бефстроганов, из национальных героев — Чайковский, Гагарин и, что уж совсем неожиданно, Василий Кандинский (Что поделаешь? Здесь, видимо, вмешались личные предпочтения молодых дизайнеров). Но, несмотря на эти особенности, идея и иллюстрации настолько обаятельны, что оторваться невозможно.
Шутовской хоровод
- Сорокин Владимир. Теллурия. М.: АСТ; Corpus, 2013.
У нас лежит этот советский труп двадцать лет, и он до сих пор не вынесен. Его в 1990-е просто забросали опилками. И он сейчас активно разлагается. Но его запах, его дух странным образом смешиваются с реальностью — с высокими технологиями, с идеями свободного рынка, с новым искусством. И образуются такие гибриды. Это специфика места. <…> Здесь может быть всё, что угодно. Россия — это огромный полигон для испытания разных идеологий и идей. Она всегда была готова распахнуть объятия любой, самой безумной идее. Если она вернётся вдруг к анархии, к монархии или распадётся на княжества — это меня сильно не удивит.
Владимир Сорокин, из интервью журналу «Огонёк» (октябрь 2013)
Ну вот она и развалилась. Предварительно вернувшись к монархии (дилогия-антиутопия «День опричника / Сахарный Кремль»), затем обратившись к анархии («Метель»), Россия прекратила, наконец, своё существование. И не просто как многовековая империя, созданная в начале восемнадцатого столетия руками и волей полубезумного царя Петра — который хотел, конечно, как лучше , но получалось и у него и у всех его преемников на троне как всегда , — но и вообще как государственное образование. Во времена, в которых разворачивается действие в новом романе Владимира Сорокина, никакой России на карте мира больше нет. Есть — Московия: множество мелких и микроскопических княжеств, у каждого из которых свой князёк, свой устав, свой к нему монастырь и свои в нём тараканы. И не только в кельях и за печками.
Времена эти автор намерено не конкретизирует. Известно лишь, что действие происходит в конце нынешнего, двадцать первого века, поскольку в одном из сюжетов упоминаются древние эпохальные события («шестьдесят лет тому назад, когда дракон Россия окончательно издох и навсегда перестал пожирать своих граждан»). Стало быть, год на дворе примерно 2085-й. Поскольку каждому внимательному сорокинскому читателю давно и хорошо известно, что распад России произошёл именно в 2025-м, а всё то, что написано в знаменитой опричной трагедии про 2028-й — не более чем операция прикрытия. Чтобы нынешние опричники больше «КамАЗом» в кювет с мотороллера не сталкивали, и не надо было сломанную ключицу титановой пластиной заменять.
Пятьдесят глав. Пятьдесят самостоятельных или логически связанных один с другим сюжетов. И все об одном: о жизни в разных уголках Старого Света в эпоху нагрянувшего на Европу Нового Средневековья. Когда по городам её и весям шастают люди маленькие, средние и большие (то есть обычные, великаны и гномы), фауна пополнилась псоглавцами и кентаврами, а по степным просторам бывшей Незалэжной шароё… э-э-э… передвигаются умные роботы — телеколумы и анасферы , — умеющие выполнять только одну работу: воровать и грабить. Механическая эта зараза промышляет налётами на продовольственные эшелоны — прямо как хлопцы какого-нибудь батьки Махно или атамана Ангела в древнегражданскую, о которой никто из подвергающихся налётам мужиков-мешочников уже, естественно, не помнит. Но обороняются они точно теми же, что и в древности, способами: лупят по проклятым крюкоруким серебристым нехристям из винторезов да пулемётов, разбивают их бошки поганые кувалдами кузнечными. А роботам — хоть бы хны: ухватывают тюки да мешки с маслом топлёным, маслом подсолнечным, салом, пшеницей, солью, сельдью керченской да воблой одесской — и сигают из вагонных окон под насыпь. А на мужиков — ноль внимания. Правда, для кого именно воруют — о том в истории про подлых телеколумов-ансферов ни слова не сказано. Поскольку сами они, понятное дело, воблой одесской пиво не закусывают, а маслом подсолнечным скрипящие шарниры свои не мажут. Ну да, стало быть, и не нужно об этом читателю знать.
А знать ему нужно совсем о другом.
* * * Так уж случилось, что главным литературным событием приближающегося к завершению года 2013-го стал выход новой книги Великого Писателя Земли Русской (далее для краткости — ВПЗР) Сорокина Владимира Георгиевича. Молчавшего до этого ровно три года и вот, наконец, к радости читателей, молчание своё прервавшего.
Московское издательство «Corpvs», — что в переводе на русский означает вовсе не то, о чём только что подумали несведущие читатели, то есть никакой не «Корпус», поскольку название его является словосокращением от английского Corporation Versus — Корпорация Против , — в издательской аннотации утверждает:
«Новый роман Владимира Сорокина — это взгляд на будущее Европы, которое, несмотря на разительные перемены в мире и устройстве человека, кажется очень понятным и реальным. <…> У бесконечно разных больших и малых народов, заново перетасованных и разделённых на княжества, ханства, республики и королевства, есть, как и в Средние века прошлого тысячелетия, одно общее — поиск абсолюта, царства Божьего на земле. Только не к Царству пресвитера Иоанна обращены теперь взоры ищущих, а к Республике Теллурии, к её залежам волшебного металла, который приносит счастье».
Как говорится, коротко и доходчиво. Не было бы волшебного металла — не о чём было бы и роман писать. Но в том-то и штука, что он — есть. Встречается только крайне редко. Из теллура в Новом Средневековье отливают гвозди. Которые — если правильно забить такой гвоздь человеку в голову — обладают волшебной способностью изменять к лучшему его земную жизнь. А чего ещё человеку — хоть маленькому, хоть большому — нужно? Человеку всегда, во все времена и при любом политическом режиме и общественно укладе требуется только одно — его собственное человеческое счастье. Хотя бы даже для его обретения и потребовалось забить в собственную голову гвоздь.
* * * «Теллурия» развивает многие любимые и ранее обозначенные Сорокиным темы. Как обычно, досталось на орехи обожаемой ВПЗРом советской интеллигенции. Но если в предыдущих его книгах это были или подьячий из Словесной Палаты Данилков (отставной литкритик Лев Данилкин), коего за неправильный образ мыслей публично секут по тощей заднице известный палач московской интеллигенции Шка Иванов (издатель Александр Иванов) и его подручный Мишаня Кавычки (ивановский бизнес-партнёр Михаил Котомин), или некий придворный кинорежиссёр по имени Егор (Кончаловский?), снимающий патриотический блокбастер с гомосексуальными сценами («Я не Федя Лысый, безусловно. Но и я право на резкое высказывание имею!»), — то теперь это персонаж по имени Кривой-6. Который уже вовсе и не человек, а — живой фаллос. Этакий обобщённый образ. Как положено, с намёком. Фаллос, правда, очень умный и даже петь умеющий. Подаренный, как явствует из его background’а, русским графом Шереметьевым немецкой вдовствующей королеве Доротее Шарлоттенбургской для удовлетворения естественных физиологических потребностей. Не выдержав интенсивного использования по прямому назначению, Кривой-6 принимает решение из королевского дворца бежать куда глаза глядят. А глядят они у него, как и у многих персонажей сорокинского романа, на восток — туда, где где-то в Алтайских горах затаилась неведомая республика Теллурия. В которой живут одни только счастливые и жизнью своей довольные люди. С теллуровыми гвоздями в головах.
* * * Владимир Сорокин начинал в брежневско-андроповские времена как художник-концептуалист из группы «Мухоморы», многие участники которой тридцать лет назад были отправлены в казармы и в дурдома — чтобы не умничали. Тогда Сорокин не пострадал, но умничать не перестал. Принцип концептуализма — основа его писательства. Сначала берётся какая-то одна очень для автора значимая, не дающая ему спокойно спать идея, а потом вокруг неё наворачивается — как сахарная на штырь вата — всё остальное. Поэтому читателю «Теллурии» ни на миг нельзя забывать, что все то и дело мелькающие в романе кентавры и псоглавцы, люди маленькие и большие, фабрично-заводские девки Маруськи и православные коммунистки княгини Семизоровы — не более чем антураж. Призванный закамуфлировать главный посыл, general message нового его сочинения — катастрофа в России неизбежна и она непременно произойдёт. И мало никому не покажется. Весь текст «Теллурии» насквозь пропитан запахом этой приближающейся катастрофы. Запахом сладким, как тлен, и душным, как фосген.
Сорокин — писатель, обладающий интуитивным даром предчувствия нехорошего, чего бы он сам про себя из суеверной скромности в интервью ни утверждал. Он знает, что катастрофа непременно произойдёт, хотя и не знает, когда и какой именно будет. Ясно, что скоро, но «скоро» — понятие растяжимое. Поэтому и оттягивается напоследок вместе со своими персонажами, кружащимися по страницам «Теллурии» в бесконечном шутовском хороводе, — всеми этими настольными заговорщиками Зоранами и Горанами, отливающими свинцовые кастеты для революционеров из среднего класса и провозглашающими свою революционную программу-минимум одной фразой: «Пора трясти стены кремлёвские!».
Ой, пора, Владимир-свет-Георгиевич! Давно пора. Хотя и вчера было уже не рано, да и завтра ещё не поздно. Только вот незадача выходит: где же на всех желающих гвоздей-то теллуровых взять, чтобы всем хватило и ещё про запас осталось — для тех, кто опосля победы за своей долей прибежит? Таких, как нам с вами известно, завсегда больше всех и бывает. Ведь теллур — он страсть как редкий и очень дорогой.
А на этот вопрос ВПЗР ответа не даёт.
И слава богу.
Э. Э. Каммингс — Данте советского Инферно
- Приключения нетоварища Кемминкза в Стране Советов: Э. Э. Каммингс и Россия / сост., вступит. ст., перевод с англ. и комментарии В. Фещенко и Э. Райт. — СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2013. — 256 с.: ил. — (Серия AVANT-GARDE; вып. 2).
Ровно восемьдесят лет минуло после выхода в США книги основоположника американского авангарда Э. Э. Каммингса (1894–1962) о поездке в Советскую Россию. Русскому читателю впервые приоткрываются страницы одного из забытых и долгие десятилетия замалчиваемых шедевров модернизма в западной литературе — испепеляюще сатирического по отношению к сталинскому режиму и беспощадно бурлескного по языку и стилю романа-травелога «ЭЙМИ, или Я ЕСМЬ». На русском языке выходят избранные главы из путевых заметок, пожалуй, самого неистового обличителя советского строя уже на раннем этапе его укоренения. Основанная на документальных свидетельствах пятинедельного пребывания автора в Стране Советов в мае—июне 1931 года, книга «ЭЙМИ» обретает при этом увлекательность художественного романа.
Организуя текст по модели «Божественной комедии» Данте, Каммингс уподобляет свою поездку в Москву погружению в Ад, который изображается с помощью шифрованного адски-затрудненного языка. На его пути встречаются разные персонажи — как проводники по инфернальному «немиру» Вергилий и Беатриче, так и замаскированные под псевдонимами деятели советской культуры (Вс. Мейерхольд, Л. Брик, портреты умерших В. Маяковского и С. Есенина), а также живые и неживые существа, населяющие советское инферно — бюсты Ленина, призраки Маркса, духи Горького и миллионы рядовой советской «нечисти» и «нелюди». Испытание и сохранение лирического «я» автора — индивидуальности поэта перед лицом коллективистской машины раннесталинского коммунизма — станет главным мотивом поездки Каммингса. Книга «Я ЕСМЬ» — документ наблюдателя советского эксперимента, изложенный в форме радикального авангардистского эпоса, который Эзра Паунд сравнил по художественной силе с «Улиссом» Джеймса Джойса.
«ЭЙМИ» — самая длинная книга Каммингса и, пожалуй, самый смелый и экспериментальный из его прозаических опытов. По сложности языка, масштабности замысла и его исполнения она далеко превосходит его первый роман «Громадная камера» (1922), хотя и является по отношению к последнему преемственной по стилю и поэтике.
В аннотации, которую американский издатель поместил на обложку первого издания «ЭЙМИ» (Нью-Йорк, 1933), заявлена грандиозность художественной задачи автора:
«Книга EIMI (эй-ми: греч. „Я Есмь“) может быть внешне определена как дневник, который поэт/писатель вел тридцать шесть дней во время своего путешествия из Парижа в Москву, Киев и Одессу, затем в Константинополь и в Париж на Восточном экспрессе. В сущности, ЭЙМИ представляет собой эпическое описание человеком своего трансцендентального опыта. Языческий загробный мир живой человек посещал в Энеидах; христианский — у Данте; в наши дни в России, поклоняющейся науке, символ которой — машина, загробная жизнь отдана в распоряжение человечества; таким образом, автор ЭЙМИ погружается не в Преисподнюю и не в Ад, но в царство призраков, измученных машиной власти и одержимых злыми духами, в невероятный но реальный немир под названием С.С.С.Р. Участвуя в его сошествии во ад и возвращении к жизни, мы получаем, взамен на злостные распри, разрывающие нашу материалистическую эпоху, благотворную и непреходящую веру в силу искусства; тем самым, мы напрямую вовлекаемся в одно из самых бесстрашных проявлений духовных ценностей, которыми только может славиться литература. В ЭЙМИ слышится боевой клич индивидуума — той глубокой, жалостливой, несовершенной и безграничной сущности, которой всегда является Человек, — против всякой попытки поработить, против любых безжалостно поверхностных категорий совершенства, любого отвратительного убожества, любых фанатических маний, любых определений».
Публикуемые в переводе фрагменты из книги «ЭЙМИ» отобраны по принципу наибольшей концентрации русской темы, — они содержат самые яркие образцы сатиры на советское общество. Издание сопровождается обстоятельной статьей и комментариями Владимира Фещенко и Эмили Райт, в которых дешифрованы все основные отсылки автора к реалиям, идеям и персонажам, стоящим за конкретными образами книги. В приложении публикуются также тексты, непосредственно или косвенно связанные с советским путешествием Каммингса и написанием книги: отзыв Эзры Паунда на выход романа из печати; введение автора ко второму изданию романа «Громадная камера» (1934) с рассказом об «ЭЙМИ»; комический скетч Каммингса «Мылигия — гашиш для народа»; а также несколько стихотворений по мотивам поездки Каммингса в Страну Советов, в том числе новый перевод иронической «Баллады об интеллектуале» (своеобразная отповедь левой интеллигенции, к которой и сам Каммингс принадлежал, — до тех пор пока не посетил СССР). Впервые после 1931 года публикуется и скандальная поэма Луи Арагона «Красный фронт» в переводе Семена Кирсанова (наполненная ненавистью к буржуазной Франции, — вплоть до призыва расстреливать полицейских! — поэма навлекла судебное преследование на Арагона). Эта поэма служит сопроводительным документом к роману: именно ее Каммингс перевел с французского на английский в качестве «долга» перед направившим его в СССР парижским другом. В приложении также помещена детальная хроника поездки Каммингса в СССР, основанная на его путевом дневнике и позднейших авторских комментариях.
Книгу сопровождают 100 иллюстраций (фотографии, советские агитационные плакаты, карикатуры, обложки книг и журналов), позволяющих точнее передать атмосферу увиденного Э. Э. Каммингсом в невероятной и неописуемой советской Марксландии.
Издательская аннотация: http://eupress.ru/books/index/item/id/174
Роальд Даль. Матильда
- Роальд Даль. Матильда. — М. : Самокат, 2013. — 272 с.
Московское издательство «Самокат» совершило подвиг — взялось за британского классика Роальда Даля. Даль для англоязычных детей, что наш Чуковский: его книги зачитаны до дыр, растащены на цитаты, в большинстве своем экранизированы («Чарли и шоколадная фабрика», «Ведьмы», «Джеймс и гигантский персик», «BFG»), а его именем названы фонды и премии. Его и взрослые любят: блестящий рассказчик, смелый, дерзкий, ироничный, по-настоящему смешной, он написал десятки новелл и эротических романов, прожил долгую авантюрную жизнь, воевал, работал в кино, был женат на голливудской диве, вырастил пятерых детей, ни в чем себе не отказывал и щедро с читателем делился.
Впервые в России его издали с теми самыми «родными» иллюстрациями Квентина Блейка, за которые тот в свое время получил премию Андерсена — «Оскар» детской литературы, и в новом переводе Елены Суриц. Российскому читателю доступны теперь «Изумительный мистер Фокс», «Джеймс и чудо-персик» и «Огромный крокодил». На подходе остальное. Теперь вот очередь дошла до «Матильды».
«Матильда» вышла пятнадцать лет назад, была признана детской книгой года, экранизирована Дени ДеВито и горячо любима на Западе до сих пор. Эта история жизни гениальной девочки, волею судьбы рожденной в семье «никчемных» и «бестолковых» мистера и миссис Мухомор. В свои четыре она читает Диккенса и Бронте, Остин и Харди, Уэллса и Фолкнера, Стейнбека и Пристли, Грина и Оруэлла и немного спотыкается на Хэмингуэе. Еще Матильда умножает в уме трехзначные числа и обладает другими, просто чудесными, способностями, но не имеет никакой поддержки дома («Книжку? — удивился мистер Мухомор. — Это еще зачем? Чем тебе телик не угодил? Совсем ты у нас избаловалась, дочка.»). Больше того, родители относятся к ней как к «болячке», и считают «треплом, невеждой и дурой». И тогда в голове Матильды рождается революционная с точки зрения педагогики мысль, что родителей и, вообще, взрослых (например, директрису школы жуткую мисс Таррабах), можно наказывать. Отсюда череда смешных и страшных приключений героини.
Вот это сочетание смешного и страшного, сочетание концентрированное, притягательное и всегда рискованное, — проверенный рецепт успеха Роальда Даля у детей. Матильда, своеобразный протагонист автора, сама сетует на то, что в книгах мистера Льюиса и мистера Толкиена мало смешных мест, а ведь дети не такие серьезные люди, как взрослые, и любят смеяться. Автор постоянно тормошит маленького читателя, пугает директрисой, садисткой и чудовищем, школьным карцером, сплошь утыканным гвоздями и осколками стекла, рассказывает про ядовитый порошок из змеиных зубов, от которого по телу язвы величиной с орех, иронизирует над родителями, воспевающими «изумительные качества своего противного отпрыска», — «Скорей несите тазик! Нас сейчас стошнит!», язвит, провоцирует и ничего не прячет. «Мы — крестоносцы, отважная армия, мы боремся не на жизнь, а на смерть, почти безоружные, а Таррамбабиха — это Князь Тьмы, это Свирепый Дракон, и оружия у нее — навалом. Суровая жизнь», — говорит его школьница, а Даль беспощадно подтверждает.
Здесь все без скидки, без купюр, не адаптировано для детского уха. И ироничные высказывания европейца об Америке 80-х: неслучайно отвратительные Мухоморы — типичная американская семейка — ушлый продавец подержанных автомобилей и фанатка бинго, повернутые на внешности («сильные здоровые волосы залог сильных и здоровых мозгов»), успехе, фастфуде, двенадцатидюймовом телике и мыльных операх. И забавные литературоведческие выпады («Пакость», — сказал мистер Мухомор про Джона Стейнбека. «Если американский писатель, значит — уж точно пакость. Они только про пакость и пишут».) И цитаты из Эдварда Лира и Китса. И рекомендации к прочтению Хэмингуэя («Ты не волнуйся насчет того, что не поняла. Сиди себе, и пусть слова плещутся вокруг, как музыка»).
И ведь дети любят, когда к ним относятся, как к взрослым.
Что «У»годно
- Эрленд Лу. У. — СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2013. — 416 с.
Не успел Евгений Гришковец, мастер простого слога, опубликовать свою 100500-ую «жжизнь», как читателям стал доступен в новом бумажном варианте роман «У» норвежского автора Эрленда Лу. Написанный 1998 году, он пришелся ко времени в начале двухтысячных. Сразу после выхода книги «Наивно. Супер» Лу стал чрезвычайно интересен читающей публике своим нарочито простым повествованием. Переизданный в 2013-м, «У» вызывает лишь раздражение.
Двадцатидевятилетний Эрленд (роман, кстати, старательно пытается сойти за автобиографический: подлинные имена, даты, исторические факты, названия географических мест, фотографии, сканы документов) живет в Норвегии. «У меня есть все необходимое и вообще полный порядок. Никто мне не угрожает извне. Процентные ставки то повышаются, то понижаются, но, по моему ощущению, меня это вроде бы не касается». Щадящие европейские условия позволяют герою большую часть свободного времени проводить в размышлениях о мироустройстве, не думать о семейном положении и особенно не работать. Единственная мысль отравляет беззаботное существование Эрленда: он «не строил Норвегию».
Желание совершить что-нибудь значимое для родной страны становится идеей фикс. Эрленд набирает команду из шестерых друзей-переростков и после долгих сборов и болтовни отправляется с ними в экспедицию на один из островов Полинезии. Юноши должны найти доказательства того, что первобытный народ преодолел Тихий океан на коньках в Ледниковый период, а попутно провести несколько локальных исследований: составить периодическую таблицу девушек и проверить возможность непрерывного сна.
Профессионально не подготовленные для жизни в подобных условиях, мальчики немножко ссорятся, изнывают от жары и скуки, исследуют остров по принципу «найди то, не знаю что; пойди туда, не знаю куда», строят замки из песка, пьют кокосовое молоко и каждую ночь жгут костры, подводя итоги и обсуждая планы на завтра. «Когда настает время разжигать костер, я валю на дрова целое дерево. Дерево гнилое и трещит, как спичка. Внутри оказывается муравейник. Там тысячи муравьев. Целая колония. Сложная, создававшаяся веками экосистема, общество со своей иерархией и структурой. Я безжалостно кидаю дерево в костер. Вопрос стоял: оно или я? — думаю я про себя, хотя это не совсем так».
После 22-го костра Лу надоедает описывать происходящее в одноименных главах. Да и набор исторических комментариев и справок, которые можно вплести в повествование, видимо, подходит к концу. Поэтому последняя глава носит название «Двадцать второй — тридцать второй костер». Обрывая рассказ, автор, в сущности, облегчает жизнь читателю, обреченному не один раз узнать, что мошки — они такие нехорошие мошки, а крабы — очень хитрые и страшные, да, — поедают все, что угодно, без разбору. Измученные путешествием мужики — ну наконец-то! — приземляются в аэропорту родной Норвегии и вздыхают с облегчением, все еще надеясь, что через много лет их путешествие будет замечено потомками.
После захлопывания книги долго сохраняется ощущение, как от бессонно проведенной в переворачивании с боку на бок ночи, во время которой бородатый комар в одиночку напевает на ухо пьяные рулады, не давая сомкнуть глаз. Роман доставит удовольствие тем, кто совсем не знаком с творчеством Лу, родителям детей-переростков, проживающих в Европе, и людям с замедленными реакциями. Всем остальным брать книгу в руки стоит лишь в случае особой заинтересованности ранним творчеством писателя или отсутствия другой печатной продукции.
Ах да, размещенный в конце предметный указатель, в котором по алфавиту (без привязки к страницам) что только не перечислено (вранье, жуткое; время, брали в помощники; Всемирная история по Эвену; Вудсток; выработка общественного мнения; вычитание), должен был объяснить терпеливо добравшемуся до последней страницы читателю, что «У» в названии «указатель» и есть.
Хотя это «У», кажется, может значить что угодно. «Умирание насекомых», «унылость сюжета» или «усталость от стиля автора», например.
Синдром вторых ролей
- Мигель Сихуко. Просвещенные. — СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2013. — 416 с.
Знакомство с романом «Просвещенные» напомнило атмосферу многолюдных вечеринок. Вы лениво курсируете из комнаты в комнату, краем уха захватывая пустые разговоры, пока от скуки не присоединяетесь к какому-то кружку. Вас привлекает спектр тем (деньги, отношения, искусство, политика, религия, семья) и уровень милой болтовни, задающий тон репликам. Речь по большей части держит незнакомый вам человек, и чем дольше вы вслушиваетесь в его монолог, тем очевиднее становится, что обращается он к одному-единственному собеседнику. Какие-то специфические словечки, юмор и перемигивания выдают этих людей. Остальные в кружке, покачивая бокалами, либо оценивают богатство речи, либо делают вид, что понимают контекст.
Я контекста не понимаю, и приведенные в конце примечания не улучшают мне жизнь. Колониальная история Филиппин и взаимоотношения этого государства с Америкой и Европой никогда не попадали в центр внимания российских СМИ. А дважды премированный в 2008 году на родине автора и на материке этот роман несомненно был написан для потомков завоевателей.
Две центральные фигуры «Просвещенных», филиппинские писатели 60-ти и 30-ти лет, давно поменяли вид из окна на нью-йоркский. Оба они — отпрыски известных семейств, в которых занятие политикой переходило от отца к сыну. Оба имеют европейское образование и подпитанные эдиповым комплексом революционные взгляды. Наконец, обоих гложет ответственность перед оставленной на островах (у каждого своей) дочерью и незаконченным шедевром.
Замкнутый на своем литературном прошлом старик и его амбициозный подмастерье составляют складный дуэт. Поэтому, когда тело старшего товарища внезапно находят дрейфующим в Гудзоне, Мигель Сихуко обещает себе прояснить причины этой странной, преждевременной смерти.
Филиппинская смекалка, которая обыгрывается в книге не раз, наглядно проявилась в пиаре «Просвещенных». Наделенный всеми пороками цивилизации молодой протагонист носит полное имя своего создателя, предоставляя интервьюерам смаковать вопрос об автобиографичности тех или иных эпизодов. Другой персонаж, Криспин Сальвадор, некоторое время гуглился как реальный человек: обилие библиографических сносок в прологе создают полную иллюзию его существования. Однако же к финалу эта отточенная псевдодокументальность обретает характер фантасмагории. Мемуарный труд двух героев объединяет их судьбы по принципу известной литографии Маурица Эшера «Рисующие руки».
На стадии завязки роман складывается как детективная история, к которой автор изредка теряет интерес, предпочитая насыщать текст шаржами на филиппинскую действительность. Чувство неполноценности и болезненная рефлексия — горькая участь тех, кто веками жил под присмотром колонизаторов.
Я подслушиваю, как неуверенно мои соотечественники говорят с экипажем [самолета. — прим. автора] на английском, который они, прожив годы на Западе, так и не освоили в совершенстве: вместо «пс» произносят «фс», гласные округляют, путают времена, согласные проглатывают — уверенно у них выходят только хорошо заученные общеупотребительные фразы. Мы сами, как и эти клише, — сборище стереотипов … Трудолюбие и дешевизна — вот основные представления о нашем народе. И образ этот сложился из свойственного нам стремления к лучшей жизни.
Грубую иронию на тему недалекости и святой простоты филиппинцев продолжает череда анекдотов (качество юмора обойдем стороной) из будней эмигранта Эрнинга. «Быть честным писателем можно лишь вдали от дома и в полном одиночестве», — вспоминает Мигель слова учителя. Прямая речь Сальвадора в виде отрывков из автобиографии и других произведений методично прерывает повествование. Оформленные разным шрифтом эти фрагменты в совокупности с дистанцированным описанием подноготной Манилы, столицы Филиппин, и составляют фабулу «Просвещенных».
Лучшим определением этого романа может служить слово «дебютный» — таковым он и является. Собранная, по всей видимости, из недописанных рассказов и повестей, а также из воображаемых интервью с самим собой, книга Сихуко тем не менее не производит впечатление неумело накрашенной школьницы, наряженной в мамин гардероб.
В отличие от обогащающих роман игр разума, «неожиданный взгляд на новую Азию», о котором говорит один из канадских рецензентов, едва ли произведет впечатление на российского читателя. Хотя бы по той причине, что «экспортное» искусство стран третьего мира транслирует в Европу одинаковое изображение хаоса. Видимо, чувство неловкости и тоски, с которым в наши дни сопряжена идентификация родины, в какой-то момент стало проявлением патриотизма.