Рубрика: Отрывки

Быть хорошим бизнесменом — самый увлекательный вид творчества. Зарабатывать деньги — это искусство, работать — это искусство, а делать успешный бизнес — искусство вдвойне.

Энди Уорхол

Бизнес — это искусство зарабатывать деньги. И чистая прибыль. Чем раньше вы это осознаете, тем быстрее поймете, что такое бизнес. Мне часто приходится удивляться тому, что некоторые люди понимают бизнес иначе. Они приходят с высокими идеями и филантропическими намерениями, которым не место на деловой встрече. Это пустая трата времени для всех ее участников. Помню, однажды группа бизнесменов хотела превратить в атриум первый этаж дома номер сорок на Уолл-стрит. Великолепная идея.

Они хотели сделать из этого здания нечто вроде Trump Tower, но забыли одну важную деталь. Куда они рассчитывали деть стальные опоры, поддерживающие 72-этажное здание? У них даже мысль не возникла о таком важном элементе конструкции. Надеюсь, они поняли, что не было никакой личной неприязни в том, что я указал им на их просчет.

Бизнес есть бизнес. За вашим увольнением, например, всегда стоят какие-то экономические расчеты, и этот факт лишает неприятное событие личного отношения. Бизнесмены вынуждены следить за итоговой строкой отчета о прибыли, иначе долго они не протянут. Не накручивайте себя — это может завести вас, куда не следует. Не всегда это легко дается, но постарайтесь все же быть объективными.

Я давно понял, что в бизнесе все абсолютно безлично, даже в отношениях с людьми. Я знаком с одним банкиром, который работал настолько бесстрастно, что казался машиной. Слышать «нет» от машины очень тяжело. Вести переговоры бессмысленно. Помню, я писал, что приятнее иметь дело с увлеченным своей работой убийцей, чем с бесчувственным бюрократом, все желания которого заключаются в том, чтобы уйти домой в пять часов вечера. Иногда мы натыкаемся на такие вот кирпичные стены. Единственный выход в этом случае — найти обходные пути, что я и сделал. Зато получил отличное представление о том, каким безличным и бесстрастным может быть бизнес.

Я предпочитаю оставаться человеком. Такой подход лучше работает, предоставляет всем больше свободы при выборе и больше простора для творчества. Бывает, он требует больше сил, но результаты, я вам скажу, того стоят. Меня до смешного удивляет моя неожиданная популярность, возникшая после того, как я стал еженедельно увольнять людей в общенациональном телеэфире. Меня стали за это любить. Или так мне показалось. А дело в том, что за известным именем зрители разглядели наконец обычного человека. Они поняли, что я могу быть жестким, но пытаюсь оставаться беспристрастным. Кроме того, я люблю поучать. Мне всегда было это свойственно, но никто, за исключением моих служащих, никогда раньше этого не замечал. Я — человек, но могу представлять собой весь бизнес. Поверьте, это грозная комбинация.

Иногда мне приходится быть осторожным, чтобы не навредить людям, потому что если кто-то перейдет мне дорогу в личном или профессиональном плане, его могут ожидать неприятные сюрпризы. Мне не нравится быть плохим, но иногда это необходимо для самообороны. Я не люблю двойных стандартов, подобных «Все, что делаю я, — хорошо, а все, что делаешь ты, — не плохо», или наоборот. Но если со мной обращаются определенным образом, я имею право поступать так же. Кто-то называет это «око за око», а я считаю честной игрой. Иногда единственным способом борьбы с негодяем бывает удар в спину. Дайте противнику понять, с кем он имеет дело. Честная игра — это честная игра, и повторяю еще раз: здесь нет ничего личного. Быть осторожным — мудрая тактика. Говорят, что прежде чем увидеть общую картину, нужно «убрать из нее себя». Не принимайте на свой счет то, что к вам не относится. Очень часто люди направляют негативные эмоции не по адресу, и если принимать это на свой счет, можно стать мишенью для ядовитых стрел. Мне случалось слышать в свой адрес какие-то невообразимые вещи, которые я научился отражать, потому что знал: в 90 процентах случаев все сказанное не имеет ко мне ни малейшего отношения.

Научитесь быть толстокожим и не забывайте о том, что всегда нужно быть настроенным оптимистично.

Будьте жесткими, будьте энергичными, будьте человечными и не принимайте все на свой счет. Вот хороший бизнес.

Наш человек в брит-арте

В Русский музей приехал великий и ужасный Дэмиэн Херст. Действующий лидер Брит-арта, главный ньюс- и шок-мейкер «бригады мучеников Чарльза Саатчи», то есть команды британских художников, которых в 1990-х годах этот неугомонный галерист и магнат вывел не только в художественный, но и в масс-медийный свет, — круче не бывает. Как Херсту, знакомому массовому читателю как визуальный, растиражированный медийными посредниками бренд (телекартинка «про акул в формальдегиде»), художнику, вряд ли прикасающемуся к произведениям «своими руками», то есть использующему реди-мейды (готовые объекты, массово или кустарно произведенные), — как ему удается столь мощно авторизовать, персонализировать столь откровенное техно, стерильное и бесстрастное? То есть из реди-мейда создать не просто хенд-мейд (нечто, сделанное вручную, уникальное), но, так сказать, психо-хенд-мейд. Попробуем разобраться.

Прежде всего в том, что все же складирует Херст в этих своих знаменитых прозрачных боксах?

С предметным содержанием все вроде бы ясно. Это — специально препарированные и помещенные в формальдегид туши акул, овец, просто рыбок. Или — аскетическая техно-начинка операционных, прозекторских, офисов. Это — внешняя сторона. На самом деле Херст складирует нечто, российскому человеку до боли знакомое. А именно — экзистенциальную тоску. Рискну вспомнить хрестоматийную цитату, которая, как мне представляется, может самым парадоксальным образом служить укоренению Херста в нашей почве. Да-да, конечно, Блок: «Ночь, улица, фонарь, аптека, // Бессмысленный и тусклый свет. // Живи еще хоть четверть века — // Все будет так. Исхода нет. // Умрешь — начнешь опять сначала <…>». Два ключевых слова: аптека и свет. Аптека с ее витринами, колбами и лабораторным стеклом помогает понять излюбленный херстовский прием показа: прозрачные шкафы-боксы, не метафора даже, а модель стерильных пространств операционных и прозекторских, лабораторий и офисов. Свет тоже неживой, искусственный, аптечный — только такой и может высвечивать жизнь за стеклом: в аквариуме, колбе, боксе…

Так что поймем, избавившись от первоначального шока непривычной репрезентации, и самые жесткие вещи Херста препараторского, таксидермистского плана, вроде «Impossibility of Death in the Mind of Someone Living» («Невозможность смерти в сознании живущего»). В конце концов, они на ту же тему жизни и смерти, о жизни после смерти и смерти при жизни: «Холстомер» не о том же? Не то же имел в виду Хлебников: «Я вижу конские свободы и равноправие коров»?

Так что Херст в какой-то степени — пусть и опосредованно — «наш человек». Это, разумеется, не избавляет от необходимости его позиционирования в ближнем круге актуального искусства. Он сам определял этот круг: К. Швитерс, Ф. Бэкон, Д. Кунс. (Ну, Швитерс, понятное дело, дедушка тотальной инсталляции. Взаимоотношения с Бэконом, видимо, строились по принципу «от противного»: тот тематизировал распад телесности, Херст пытается тематизировать средства «отсрочки смерти»: рефрижератор, формальдегид, вакуум. А с Кунсом, как мне представляется, его связывает идея емкости с наполнителем — в тех вещах, где он помещал в какую-то газовую взвесь «неодушевленные тела» — например, мячики для гольфа. Прием, содержательно близкий: все вроде бы на виду, рукой подать, а в другом измерении. И дело не в преграде, стекле, а в наполнителе: ready-made уже не стекло и мячик, а газ — или что там еще, хотя бы тот же вакуум, — он несет главные содержательные функции выключения из одной реальности и создания какой-то иной.)

Итак, повторим: что же складирует Херст в своих знаменитых прозрачных боксах? Экзистенциальная тоска, все то, что так любит и лелеет именно наша, русская традиция, — это понятно. Но как это все делается в плане визуальной реализации? Думаю, весь этот огород — знаменитые херстовские витрины — городится ради того, чтобы поймать в некую ловушку и предъявить зрителю некий церемониал протекания времени. Для этого все и задумано — и неслыханно сложные технически конструкции-аквариумы с температурным и проч. режимами, и простые кубы-витрины. Херст показывает: есть простое, текущее время бренного человека, есть время библейское, есть геологическое, есть временной церемониал химических процессов и массы других временных режимов. Есть, наконец, и бесконечные попытки преодоления времени («Подлинная бесконечность есть преодоление времени», как говаривал Шеллинг). А есть еще длительность — категория, по Бергсону, постижимая не с помощью рассудка, а сугубо интуитивно. Вот с таким материалом работает Херст. Таким образом, все эти боксы и аквариумы предназначены для ныряния в различные временные потоки (категория пространства, видимо, не так важна: художник как бы снимает эту проблему, выстраивая унифицированные пространственные модули). Да, Херст принадлежит к категории (и к традиции) художников-ныряльщиков. Он ныряет и плавает в различных временных режимах. Иногда он вполне наглядно, как в «Love Lost», показывает столкновение этих режимов: время мирового океана в буквальном смысле слова затапливает операционную, вытесняя человеческое, точнее, отведенное конкретному человеку, время. Если у другого ныряльщика, П. Брейгеля, картины «кишат» (он так и писал — «wimmebeelden», кишащие картины) фигурами и предметностями, то у Херста они, чаще всего пустынные и вообще «стерильные», «кишат» временем, переполнены им. Время визуализировано — оно может быть овнешненным, почти желеобразным, или разреженным до вакуума, безвоздушно-стерильным, Но оно — его присутствие, церемониал его протекания или попытка его остановки — всегда визуально (иногда почти тактильно) ощутимо. Собственно, это столкновение различных временных потоков и придает вещам Херста шокирующую остроту. Кажется, дело в приеме: акула или там овца препарируются, помещаются в формальдегидный раствор — все эти манипуляции кажутся непривычными и неприличными для High Art. На самом деле шокирует не прием и не способ репрезентации как таковой. Нестерпимо ощущение выключенности объекта из органичного, естественного для него временного потока и насильственное погружение в иной. Так, мы представляем, что акула чувствует себя как рыба в воде в ситуации своего временного бытия, своих «акульих часов». Погружение ее в формальдегид, причем осуществленное особым приемом (имитацией — впрочем, достаточно условной, напрашивающейся на «разоблачение», ситуации гигантского аквариума какого- нибудь океанического музея), воспринимается как насилие над естественным течением времени. Причем шокирует именно попытка «остановить время»: задать временной режим, предотвращающий или откладывающий физическое разложение. Таким образом, смерть акулы как таковая нас не ужасает (скажем, в хрестоматийном хемингуэевском «Старике и море» этот момент вообще не вызывает эмоционального отторжения). В конце концов, нам не привыкать и к таксидермии: чучела рыб — непременный атрибут школьных музеев и баров в провинции. Шокирует — в ситуации искусства — вмешательство в естественный временной поток, в компетенцию естественного (акульего, овечьего) вре мени. Шок тем более ощутим, что мы, вслед за художником, неизбежно «примеряем» это вмешательство, это насилие над естественным церемониалом протекания времени «на себя». В более «спокойных», то есть лишенных препараторских спецэффектов, инсталляциях Херст часто просто тематизирует эту «примерку на себя», и эффект здесь не менее, если не более, силен: «человек с улицы», из обычного, повседневного временного потока, не может мысленно не «поменяться местами» с «человеком из операционной», у которого другое течение времени и другие представления о его конечности.

Проект «От колыбели до могилы» продолжает генеральную херстовскую линию. Но — в неожиданно новом качестве. Художник ранее всегда стремился к известной имперсональности: да, он разработал собственный, повсеместно узнаваемый инсталляционный бренд, но из всех «птенцов гнезда Д. Саатчи» он был наиболее эмоционально закрыт. Собственно, таковы были правила игры: клиническая, лабораторная чистота эксперимента, никакой эмоциональности.

Инсталляция, показанная на выставке, так и решена — в традиционном херстовском стерильном духе. На дисплее — время, закупоренное в прозрачном параллелепипеде. Собственно — в трех: внутри главного объема вычленены еще два меньших. Время, таким образом, нарезано на три доли, три потока: время служебное, офисное, время домашнее, бытовое, время биологическое — трость, которой отведена отдельная ниша, более чем прозрачный намек на старость. Нарезано «по живому»: прозрачная стенка рассекает предметные формы (стул, стол, одежду) в буквальном смысле, видоизменяя их функции согласно «требованиям времени»: половинка офисного кресла «не равна» половинке домашнего кухонного стула. Требования времени выдержаны досконально: деловая пресса на офисном столе, на домашнем — таблоид, домашнее чтиво (кстати, здесь, видимо, своеобразный привет Й. Бойсу, в акции которого «Я люблю Америку…» газета также являлась говорящей деталью). Русский классик как-то сравнил улицу с эпистолярным романом: церковь, почтамт, кладбище. В инсталляции Херста — та же определенность и означенность каждого элемента. Суховатое, протокольно точное повествование о человеческой жизни. Среднестатистической жизни, проходящей в среднестатистических временных режимах. Вот только стариковская трость намекает на какое-то иное времяисчисление: может быть, библейский посох?

И уж совершенно новые контексты создает графическая среда, в которой живет инсталляция. Херст впервые «открывается» — выставляет рисунки. Множество рисунков самого разного рода — от детских каракулей и машинальных ритмических начертаний до идеограмм и мгновенно высвеченных в сознании готовых проектов, от служебной эфемерии до озарений. Рисунки поданы в своем экзистенциальном качестве — не только как постоянное сопровождение жизни, но как способ проживания жизни. Это — кардиограмма личного, художнического сердца, его «личное время».

В стихотворении Херста «Ключ. Самоубийство Иуды» («The Key. The Suicide of Judas») есть такие строки: «По правде, я был использован. Как ключ» (In truth. // I was used. // Like a key). Выставка «От колыбели до могилы» — очень выверенное, выстроенное последовательно и по-своему функционально художническое высказывание по жизненно важным поводам. Похоже, Херст относится к нему с предельной серьезностью, без тени иронии, рассчитывая на востребованность. Собственно, это — ключ.

Дэмиан Херст. От колыбели до могилы.

Избранные рисунки Дэмиана Херста.

Издано в связи с выставкой в ГРМ.

Брит. Совет, other Criteria, 2003

Вышедшая несколько дней назад экранизация «Сумерки. Сага. Новолуние» сразу стала рекордсменом кассовых сборов. В основе фильма — вторая часть вампирской саги Стефани Майер («Сумерки», «Новолуние», «Затмение», «Рассвет»). Отрывок из книги «Сумерки».

Я брела по улицам, заполненным спешащими домой людьми, и надеялась, что двигаюсь к центру. По сторонам особо не смотрела, рассчитывая, что без труда найду дорогу к пристани. В конце концов, именно туда направляется большая часть машин. Отчаяние захлестывало черными волнами. О нем я старалась не думать, да и Анжела говорила, что… Страшно разочарованная, я старалась забыть о планах на субботу, но как только среди машин попадался серебристый «вольво», ничего не могла с собой поделать и думала, думала, думала… Чертов вампир, я схожу по нему с ума!

Я шла в южном направлении к магазинам с большими витринами. Однако, подойдя поближе, поняла, что это ремонтная мастерская, а соседнее помещение и вовсе пустует. До встречи с подругами еще много времени, а мне нужно собраться с мыслями и взять себя в руки. Машинально пригладив волосы, я вздохнула полной грудью и завернула за угол.

Только сейчас я поняла, что иду не туда. Машин стало меньше, почти все они двигались на север, а место магазинов заняли склады. Я решила повернуть на восток и найти улицу, которая приведет меня к пристани.

Навстречу попались четверо молодых людей, одетых слишком неформально для работы в офисе, и слишком грязных, чтобы быть туристами. Парни выглядели чуть старше меня, громко смеялись и толкали друг друга в бока. Я прижалась к стене склада, чтобы мы могли разминуться, а потом быстро зашагала прочь.

— Эй, ты! — крикнул один из них, проходя мимо.

Вокруг больше никого не было, значит, они обращаются ко мне. Я непроизвольно подняла глаза. Двое остановились рядом, а еще двое поодаль. Ближе всех ко мне оказался крепко сбитый темноволосый парень лет двадцати, одетый в грязную футболку, затертую фланелевую рубаху и рваные джинсы. Он шагнул ко мне.

— Привет! — машинально пробормотала я и быстро свернула за угол. Грубый хохот несся мне вслед.

— Подожди! — снова закричал кто-то из парней, но я шла дальше, низко опустив голову.

Тротуарная дорожка вела меня мимо мрачного вида складов с запертыми на ночь дверьми. На южной стороне улицы не было даже тротуара, только забор с колючей проволокой, за которым находились детали каких-то двигателей.

Итак, я забрела в район Порт-Анжелеса, который вряд ли показывают туристам. Смеркалось, на западе появились облака, а на востоке — красные и оранжевые полоски. Куртка осталась в машине, и, пытаясь согреться, я скрестила руки на груди. Мимо проехал фургон, дорога опустела.

Небо стало еще темнее, я испуганно оглянулась и увидела двух парней, от которых меня отделяло не более пяти метров. Парни были из той компании, что недавно попалась мне навстречу, хотя темноволосого крепыша я не разглядела. Я зашагала быстрее, чувствуя, что меня колотит нервная дрожь, и на этот раз дело было не в холоде. Сумочку я специально повесила так, чтобы не украли — ремешок на правом плече, сама сумка — на левом бедре. Газовый баллончик остался в дорожной сумке, я даже не подумала, что его неплохо бы взять. Денег с собой немного — долларов двадцать пять; мелькнула трусливая мысль: «случайно» уронить сумку на асфальт и уйти. Но что-то мне подсказывало, что этим двоим нужны вовсе не деньги.

Я вся обратилась в слух — парни вели себя очень тихо, не кричали и не шумели. «Дыши глубже! — успокаивала я себя. — Может, они идут не за тобой». Я шла быстро, с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать. Через несколько метров можно повернуть направо. Кажется, расстояние между мной и преследователями не сократилось. С юга на улицу выехала синяя машина и быстро пронеслась мимо. Я хотела броситься на дорогу, чтобы остановить машину и попросить водителя отвезти меня на пристань, но в последний момент передумала. А что, если меня не преследуют?

Дойдя до угла, я увидела, что это тупик, подъездная дорога к другому складу. Пришлось сделать вид, что меня это ничуть не удивляет. У следующего поворота улица кончалась — на одном из домов висел «кирпич», значит, по перпендикулярной дороге движение запрещено. Я прислушалась, решая, идти быстрым шагом или бежать. Судя по всему, незнакомцы немного отстали, хотя в любую минуту могли нагнать. Я боялась, что если попытаюсь идти быстрее, обязательно поскользнусь и упаду. Да, парни действительно отстали. Чтобы успокоиться окончательно, я решила оглянуться. Так, теперь между нами метров десять, я вздохнула с облегчением.

Неужели я никогда не дойду до поворота? Я шла спокойно, надеясь, что с каждым шагом преследователи отстают. Наверное, они поняли, что напугали меня, и теперь об этом сожалеют.

Мимо проехали две машины, и я встрепенулась — за перекрестком наверняка улица пооживленнее, и кто-нибудь обязательно подскажет, как попасть на пристань. Я радостно завернула за угол… и остановилась как вкопанная.

Насколько хватало глаз, вдоль улицы тянулась высокая бетонная стена. Где-то вдали, примерно через два перекрестка, горели яркие фонари, ездили машины, гуляли прохожие. Нет, туда мне не дойти, потому что совсем неподалеку, посредине улицы стоял чернявый крепыш с дружком и криво ухмылялся.

Ноги примерзли к асфальту. Тут-то я все поняла. Меня не преследовали, а гнали в ловушку.

Я остановилась буквально на секунду, но она показалась мне вечностью. Резко обернувшись, я бросилась к противоположной стороне улицы, сердцем чувствуя, что делаю это напрасно. Шаги зазвучали громче.

— Вот вы где! — прогудел коренастый и посмотрел так, что я чуть не подпрыгнула. Оказывается, он обращается вовсе не ко мне.

— Да уж, — послышался низкий голос одного из преследователей, — пришлось немного прогуляться.

Расстояние между мной и идущими сзади стремительно сокращалось. Голос у меня громкий, я вдохнула, приготовившись закричать, но горло пересохло. Наверное, вместо крика получится хрип! Я быстро перевесила сумочку на плечо, чтобы отдать ее или использовать для самообороны.

Тем временем темноволосый крепыш отлепился от бетонной стены и медленно, вразвалочку, пошел ко мне.

— Не подходи! — закричала я. Почему-то голос прозвучал не грозно и уверенно, а эдаким мышиным писком.

— Не будь несговорчивой, крошка, — просюсюкал здоровяк, а дружки мерзко заржали.

Я попыталась взять себя в руки и вспомнить что-нибудь из самообороны. Так, можно ударить кулаком в нос, с силой нажать на глаза, а в идеале — выцарапать, или классический прием — пинок в промежность. Здравый смысл подсказывал, что я и с одним-то из парней не справлюсь,не говоря уже о всех четырех. «Соберись!» — приказала я себе, не желая поддаваться панике. Нет, просто так я не сдамся! Я попыталась сглотнуть, чтобы закричать как можно громче. Вдруг ослепительно вспыхнули фары, и выехавшая из-за угла машина чуть не сбила наглого крепыша. Я бросилась на мостовую. Эту машину я ни за что не пропущу! Однако серебристый «вольво» остановился сам, а пассажирская дверь открылась всего в двух шагах от меня.

— Садись! — приказал раздраженный голос.

Поразительно, как только я села на переднее сиденье и захлопнула дверцу, всепоглощающий ужас тут же отпустил. Нет, волна спокойствия разлилась по телу даже раньше — как только я услышала его голос.

В машине было темно, и в свете приборной панели я едва видела знакомое лицо. Шины скрипели, «вольво», распугивая прохожих, стремительно несся на север к бухте.

— Пристегнись! — скомандовал Эдвард, и только тут я поняла, что судорожно сжимаю сиденье. Я тут же послушалась, и ремни безопасности громко щелкнули в темноте. Мы мчались вперед, не обращая внимания на дорожные знаки.

Мне было так хорошо, что думать о том, куда мы едем, совершенно не хотелось. Я смотрела на Каллена с огромным облегчением, и дело было не только в чудесном спасении. Наблюдая за его лицом, я постепенно успокаивалась, пока не заметила, что оно перекошено от гнева.

— Ты злишься? — спросила я, удивившись, как грубо звучит мой голос.

— Нет, — раздраженно ответил Эдвард.

Я так и сидела, молча наблюдая за бледным лицом и пылающими глазами, пока машина вдруг не остановилась. За окном было темно и, оглядевшись по сторонам, я не увидела ничего, кроме темных силуэтов растущих вдоль дороги деревьев. Значит, мы уже не в городе.

— Белла, — сдавленно произнес Каллен.

— Да? — прохрипела я.

— Ты в порядке? — Он по-прежнему старался на меня не смотреть, а по лицу видно было, как он зол. — Да.

— Пожалуйста, расскажи что-нибудь!

— Что сделать? — недоуменно переспросила я.

— Просто болтай о чем-нибудь веселом, пока я не успокоюсь, — пояснил Эдвард и, закрыв глаза, стал тереть переносицу. За что же он так на меня злится?

— Ну, — я ломала голову в поисках какой-нибудь забавной чепухи, — завтра утром я бодну новый «ниссан» Тайлера Кроули.

— Что? — недовольно переспросил он.

— Он всем разболтал, что на выпускной пойдет со мной. Наверное, если слегка поцарапать его машину, Тайлер поймет, что мы квиты, и перестанет лебезить. Надеюсь, и Лорен не будет злиться, когда увидит, что Кроули оставил меня в покое. Нет, «ниссан» придется разбить вдребезги, тогда Тайлер точно не позовет меня на выпускной!

— Я слышал о том, что болтает Кроули, — уже спокойнее проговорил Эдвард.

— Слышал? — недоверчиво переспросила я, чувствуя, что начинаю заводиться. — Может, на всякий случай сломать ему пару ребер? Эдвард тяжело вздохнул.

— Если хочешь, можешь на меня покричать, — предложила я.

— За что мне на тебя кричать? — с презрением спросил он, не удостоив взглядом.

— Не знаю. Может, станет легче. В голове теснилось бесчисленное множество вопросов, но с ними лучше подождать, пока Эдвард справится с гневом.

— Хммм, так за что мне на тебя кричать? Неужели ты снова иронизируешь?

— Ну, — осторожно начала я, — мне следовало остаться с Анжелой и Джесс и внимательно смотреть, куда иду. Еще стоило взять с собой газовый баллончик.

— Совершенно верно! — Наконец-то Эдвард на меня посмотрел. Глаза казались спокойными, а зрачки, хотя в слабом свете приборной доски я могла ошибиться, — чересчур светлыми. — До сих пор злишься?

— Я злюсь вовсе не на тебя.

— Тогда в чем же дело?

— Порой я очень раздражителен, — Эдвард смотрел в окно, — но даже это не заставит меня охотиться на… — Он не договорил и отвернулся, снова сражаясь со своим гневом. — По крайней мере, я пытаюсь себя в этом убедить.

— Да, — совершенно не к месту проговорила я.

Повисла тишина. Я взглянула на часы на приборном щитке. Половина седьмого.

— Анжела с Джессикой будут волноваться. Мы должны были встретиться.

Не сказав ни слова, Эдвард завел мотор, и мы помчались обратно в город. В считаные секунды мы выехали к пристани и запетляли среди машин, медленно направлявшихся к парому. Стоянка была переполнена, но Каллен отыскал крошечное местечко и аккуратно припарковался.

Выглянув в окно, я увидела вывеску «Ла Белла Италия» и Анжелу с Джессикой, как раз выходящих из ресторана.

— Как ты… — начала было я и тут же осеклась. Эдвард вышел из машины. — Ты куда?

— Приглашаю тебя на ужин, — улыбнулся он и сильно хлопнул дверцей. Я отстегнула ремень и поспешно выбралась из машины.

— Останови Джессику с Анжелой, пока это не сделал я, — велел Эдвард.

— Джесс! Анжела! — закричала я и помахала рукой.

Девушки бросились ко мне. Когда они увидели, кто стоит рядом со мной, облегчение на их лицах уступило место шоку. Обе застыли в полуметре от нас с Эдвардом.

— Где ты была? — бросилась в атаку Джессика.

— Заблудилась, — нерешительно ответила я, — а потом встретила Эдварда.

— Не возражаете, если я к вам присоединюсь? — мягким вкрадчивым голосом спросил Эдвард. По ошеломленным лицам подруг я поняла, что они никогда раньше не испытывали на себе силу его чар.

— Да, конечно, — пролепетала Джессика.

— Вообще-то мы поели, пока ждали тебя, Белла, — призналась Анжела. — Прости!

— Все в порядке, я не голодна, — пожала я плечами.

— Думаю, тебе стоит поесть, — тихо, но настойчиво сказал Эдвард. Взглянув на Джессику, он заговорил чуть громче: — Не возражаешь, если я сам отвезу Беллу домой? Тогда вам с Анжелой не придется ждать.

— Наверное, так будет лучше… — закусила губу подруга, пытаясь по выражению моего лица понять, возражаю я или нет.

Больше всего на свете мне хотелось остаться наедине с тем, кто уже не в первый раз спас мою жизнь, и я украдкой подмигнула Джессике. Нужно задать Эдварду столько вопросов, а при девчонках это невозможно.

Вот так часто все и начинается: практически с нуля, из ничего. Но и это «ничего» тоже можно пустить в дело.

…Однажды шоумен и ведущий программы «Парад парадов» и по совместительству преподаватель Института культуры Владимир Леншин спросил нас, студентов: «А, скажите-ка мне, у кого из вас есть концертный костюм?» Курс тяжело вздохнул. Ну откуда концертные костюмы у студентов?! Чтобы купить что-то нужное, надо сначала продать что-нибудь ненужное, а для того, чтобы иметь ненужное, его надо вначале купить, а у нас денег нет.

— Все ясно, вы просто не представляете себе, что такое концертный костюм. Он на самом деле есть у каждого: откройте шкаф, возьмите любые брюки, по том пиджак, который не сочетается с этим костюмом. Затем наденьте ботинки, не подходящие ни к костюму, ни к брюкам, и хорошо бы еще шляпку посмешнее — одолжите у пожилых родственников. Часто из таких подручных средств — из того, что сумеете найти,— и создается костюм для сцены. Главное — это идея. В Голливуде за идею платят деньги.

Самая правильная мысль, делать шоу из подручных средств. Программа поначалу была стандартной, хотя и не повторялась. Я произносил монолог, потом выходила баба, она танцевала, я молчал, она уходила — я говорил. Формула успеха на тот момент выглядела так: «один Трахтенберг плюс две бабы равняется четыре с половиной часа высокорентабельного шоу», приносящего хозяину пятьсот долларов прибыли в день! Только с билетов! А ведь люди еще при этом по-зверски пили и по-скотски жрали. Народу прибавлялось, а на сцене мы по-прежнему скакали втроем. Меня же постоянно посещала навязчивая идея сделать настоящее кабаре. Как в фильме у Фосса, произведшем в свое время неизгладимое впечатление на мою подростковую душу, концертные номера и мастерство конферансье буквально потрясли. К концу фильма ленинградский школьник точно знал, чем хочет заниматься: сделать в родном городе такое же заведение. И спустя много лет я вернулся к своей мечте. Для начала предложил хозяину добавить еще двоих танцовщиц. Надо сказать, что деньги уже не играли большой роли для него, и он благосклонно разрешил взять еще парочку. Нас стало пятеро. А я всё мучительно размышлял, чем же еще можно разбавить программу: ЭВРИКА!!! КОНКУРСЫ!

Так между делом я стал играть со зрителями: кто выпьет больше пива, кто быстрее перекатит апельсин из одной штанины в другую, и так далее. Это еще не являлось настоящим кабаре, но и переставало быть обычным стриптизом. Я продолжал нововведения. В частности, поняв, что на сцене получается два разных шоу — танцевально-стриптизное и матерно-разговорное,— решил все объединить в одно. Теперь я не уходил, когда бабы танцевали, а оставался комментировать происходящее для публики. В своих монологах я говорил о наболевшем: «Представляете, она мне не дала!..» И программа приобрела целостность и реалистичность. И вот тут хозяин приволок еще откуда-то йога и фокусника. Их обоих я тоже взял в оборот, и мы стали единым организмом под чутким руководством мозга, т. е. меня.

…Ну а как же мечта, можете спросить вы, как же фильм «Кабаре»? У нас, знаете ли, тоже все шло красиво, но до этого уровня мы конечно недотягивали. К сожалению, когда начинаешь заниматься делом вплотную, то понимаешь, что сделать грандиозную программу в маленьком клубе нереально. Уровень киношных танцовщиц очень высок, чтобы танцевать, как в фильме, надо учиться лет двадцать. Живой оркестр из стебущихся жирных бабищ — нереализуемая фантазия. Конферансье подобного уровня стоит кучу денег. А кабаре — это всегда маленькие, от силы человек на семьдесят залы: чтобы окупать такое шоу, билеты должны стоить целое состояние. Так что идея полностью утопична, если только нет мирового кризиса, безработицы и конкуренции. СМЕРТЕЛЬНОЙ конкуренции за кусок хлеба.

Кабаре существовало всегда и будет существовать еще долгие годы, только не в таком прилизанном, глянцево-киношном варианте, а в усеченной и удешевленной форме. Кино — это миф; клуб — это жизнь. Жизнь суровая и, к сожалению, реальная. В фильме тебя убивают, а ты жив. В жизни — публика не пришла, и ты банкрот. Рассчитать бюджет кабаре очень легко: в зале не может быть больше ста пятидесяти мест (а у тебя вообще только пятьдесят), билет должен стоить порядка ста долларов, но все сто процентов зрителей не придут. Придет половина, и у тебя будет две с половиной тысячи долларов, из которых ты можешь пустить на оплату шоу пятьдесят процентов. Ведь у тебя еще остаются официантки, бармены, повара, уборщицы и аренда помещения. Берешь пятерых танцовщиц — это двести пятьдесят долларов, парочку «оригинальников» — это еще двести пятьдесят. Оркестр — еще пятьсот. И двести пятьдесят ведущему. Если цена соответствует качеству, получится неплохо. Если артисты говно — ты пролетаешь. Первый концерт может стать последним. Если повезло, и кто-то из вышеперечисленных работничков оказался молодым, еще неоткрытым дарованием, ты обогатишься. Но это вариант для Москвы, в провинции нужно исходить из пятисот рублей за билет. Пятьсот на двадцать пять получается двенадцать тысяч пятьсот рублей, то есть около четырехсот пятидесяти долларов. Что это означает? Только то, что ни приличной программы, ни денег вы не получите. Конечно, в принципе, может случиться чудо, и соберется у вас толпа единомышленников, которые будут работать на голом энтузиазме. И тогда даже в Крыжополе вы сумеете про славиться, потом поедете на гастроли в районный центр, потом по союзным республикам, затем Москва — и вы богаты. Но поверьте моему опыту: на этом долгом пути ваши «звезды» покинут ваше созвездие, и в Москву вы приедете с одной голой идеей, за которую платят деньги… только в Голливуде.

Заниматься кабаре безумно интересно, так как это маленький и к тому же мобильный театр. А театр интересен сам по себе, ведь он живой и, несмотря на то что пьеса одна и та же, каждый день там все происходит иначе. Сегодня актер так расставил акценты, завтра по-другому, в зависимости от настроения и от публики. Театр — энергетическая вещь. Но мне лично всегда хотелось заниматься театром не драматическим, а таким… облегченным. Что я и делаю, понимая, что юмор — дело серьезное. В кабаре только видимость легкости. На самом деле это серьезный труд и, что самое обидное, не все здесь зависит от ведущего. Здесь все завязано на импровизации, и если среди артистов кто-то напился, кто-то подрался, кого-то бросил муж, кто-то ушел от жены к другому мужчине, то программе — хана. Сегодняшней программе. А завтра — завтра будут взлеты или падения, кабаре — вещь непредсказуемая.

* * *

Итак, пусть и в таком не до конца идеальном варианте, но место моей постоянной дислокации постепенно становилось самым модным местом в городе. В Питере был моден интеллектуальный юмор, и Трахтенберг стал в нем апофигеем, героическим фетишем города-героя. Туристам говорили, что днем нужно посетить Эрмитаж, а вечером пойти послушать Трахтенберга.

Стиль моей программы (впрочем, и любой другой) подразумевает, что и атмосфера в клубе должна ему соответствовать: и кухня, и интерьер, и персонал… Поскольку на сцене все называется своими именами (то есть жопа жопой, а морда мордой, и никак иначе), то и с залом все должно быть в гармонии. Ни дорогой хрусталь, ни французская кухня с ее сложными вычурно-иноземными названиями не прокатят. Названия блюд тоже являются продолжением программы: мясные рулетики должны называться «х…йнюшками», форель — «пиз…икляусом», суп «бодягой» и т. д. и т. п. И конечно, было бы дико, если бы эти блюдищи подавали вышколенные официантки в строгой униформе с именами Елизавета, Анастасия… Одеты они должны быть тоже по-простецки, и звать их должны так же — Стопарик, Жопа, Грымза, Лапоть. А уж какие имена — такие и девки.

Вот поэтому, когда человек приходит в мое заведение, его удивляет все. Он окунулся в атмосферу юности, когда он с мятой трешкой в кармане приходил в ресторан, а халдей ему говорил, ну че будем пить? Самое дешевое? Пиво и водку? А сейчас он может себе позволить все заведения, но иногда ему хочется хамства-лайт, по отношению к нему, конечно. И, конечно же, на уровне игры.

Ты такой же, как и я. Мы такие же, как ты. «Ты к нам пришел. Если ты нам не дашь денег, то кто даст? Хочешь сказать, что у меня день прошел зря?..»

Наверное, сменится пара поколений, и такое кабаре не будет пользоваться спросом. Пока что оно суще ствует за счет ностальгии. Мы все начинали с низов, политики и олигархи когда-то, совсем недавно, были бедными студентами и учеными. А ненормативная лексика — это язык, на котором говорили все, как в школе, так и во дворе.

На сегодняшний момент я являюсь единственным шоуменом, у которого есть свое клубное шоу. Остальные этого не могут. Поэтому так и ненавидят меня все эти «дроботенки» и «христенки». Они работают десятиминутный номер и не знают, что делать дальше. Ездят на концерты компаниями. Берут двадцать человек, каждый выходит на десять минут. За концерт дают двадцать тысяч, значит, у каждого только по тысяче выйдет. Заказчикам куда проще взять за десятку одного смешномена, болтающего два-три часа, еще пяток стриптизерок — и на тебе шоу!

* * *

А вот теперь вернемся от творческой части вопроса к материальной. Как я уже говорил, заведение стало самым модным местом в городе, люди ломились на программу, а мне пока что никак не приходила мысль о том, что главное звено в происходящем это я. Хозяин маленького бара, который когда-то не хотел меня брать,— он вообще не знал, зачем нужен конферансье,— стал выдвигать себя как идейный вдохновитель творческого процесса. Единственное, что он делал творчески,— это врал. Он рассказывал истории, что видел подобные шоу в Германии и решил сделать у себя. А Трахтенберг… ну он просто нанятый мальчик. Замени одного «трахтен берга» другим, и ни фига же и не изменится в славной концепции, придуманной им. Спустя пару лет я уже получил диплом «Night life awards» за лучшее клубное шоу, но пенки со всего этого снимал только владелец клуба. В какой-то момент он стал понимать, что «курица, несущая золотые яйца», может свалить, и тут же предложил подписать контракт.

— А не подпишешь — уволю! — заявил он.

Перспектива остаться без постоянной работы меня очень пугала. Времени на размышления и поиски нового места он мне, конечно же, не дал (а то бы я себе что-нибудь нашел), и я сам защелкнул на себе наручники. Ситуация была сложная. Будь я музыкантом, работу найти намного легче. Певцу или трубачу не нужно делать клуб под себя, как это нужно мне. Отработал 6 лет и, поняв, что промедление смерти подобно,— сожрут, переварят и высрут, оплатив неустойку, указанную в контракте до последнего цента, свалил в Москву.

Питерский клуб продолжал работать. Люди еще некоторое время приходили туда по старой памяти, ведь там по-прежнему оставались и танцовщицы с поставленными мной веселыми номерами, и артисты оригинальных жанров, и даже ведущий, косящий под Трахтенберга, но где-то через полгода… Да мало ли в этой стране клубов с танцующими голыми бабами (в Москве сотни), мало ли артистов оригинальных жанров (пройдитесь хоть по Арбату в выходной) и разных ведущих (на любую пьянку и свадьбу вы можете выбирать из десятка претендентов)… Так что самое модное заведение очень скоро вылетело в трубу… Светлая ему память.

* * *

От ошибок никто не застрахован: ни ушлый антрепренерчик, который стремится подмять под себя артиста, ни сам артист. Я уже не особо переживаю. Что прошло, то ушло. У всего есть свои плюсы и минусы. Вот, например, я первым стал материться на сцене. Тогда я понимал, что, если не начну делать то, что никто не делает, умру от голода. Это была работа — стать неприличным. Был хлеб. И сейчас он есть, даже с маслом. Только обратного пути нет. Я автоматически стал неприличным и назад «в приличное общество» вряд ли вернусь. Знаете, память у людей, гм, особенная. Как в том анекдоте. Сидит мужик, плачет. Его спрашивают, ты чего. «Я в этом городе построил сто домов, но никто не называет меня домостроителем. Я построил десять мостов, но меня не зовут мостостроителем. А стоило мне один раз по пьяни трахнуть козу…» Так что… Наверное, меня никогда не будет на сцене ГКЗ «Россия». Там будет Галкин, Фоменко, Пельш. Меня — никогда.

Но зато ко мне в клуб приходят люди и смеются. А это очень много. Есть еврейский сборник «Агада» — толкование Талмуда путем притч. И там рассказано, как к одному раввину явился пророк в образе человека и сказал, пойдем, покажу тебе праведников в этом городе. «У нас нет праведников!» — «Как же нет. Смотри». И он повел его на базарную площадь, но там были шуты, лицедеи, которые кривлялись на улице. И пророк сказал: «Неважно, каким способом они веселят народ. Но человек смеется. А когда он смеется, ему хо чется жить и творить. Поэтому те, кто приносит радость другим,— практически праведники. Они помогают выживать, принося радость в жизнь».

• Издательства АСТ, Астрель-СПб, 2008 г.
• Переплет, 224 стр.
• ISBN 978-5-17-039614-6, 978-5-9725-0626-2
• Тираж: 5000 экз.

«Я смотрела на него немного испуганно, но мне очень хотелось испытать то, что он предлагал».

«Он был все такой же — идеально красивый, идеально правильный».

«Взгляд его карих глаз был прикован ко мне, в них читалось и одобрение, и приятное удивление. Тут-то все и произошло».

Отрывки из трех вампирских новинок…

Ярослава Лазарева. Рыцарь ночи (см. пресс-релиз)

Из серии «Пленники сумерек»

О книге

Это одна из самых чувственных, волнующих и трогательных историй любви между вампиром и обычной девушкой, действие которой разворачивается в Москве и Праге. Книга обязательно понравится читательницам, желающим испытать сильные эмоции и пережить вместе с героиней настоящие чувства — от мучительного страха и неуверенности в будущем до настоящей любви и страсти. А любители мистики и тайн, опасных приключений и загадочных событий смогут насладиться увлекательным сюжетом и неожиданными поворотами событий.

Я смотрела на него немного испуганно, но мне очень хотелось испытать то, что он предлагал. Я думала, что это будет что-то типа гипнотического транса. Грег взял меня за руку и подвел к краю берега. Затем накинул мне на плечо полу плаща.

— Мы превратимся в птиц? — предположила  я.

— А ты хочешь именно в птиц? — улыбнулся он. — Не все ли равно? Главное, ощущение полета!

И он легко спрыгнул с берега. И тут произошло странное. Я думала, что мы просто полетим, как две птицы. Но мое туловище словно прилипло к его, пола его плаща, закрывающая меня, расправилась и превратилась в огромное крыло. И я поняла, что мы стали одним существом с двумя крыльями и двумя головами. Мы взмыли вверх и полетели к луне, все набирая скорость. Ветер овевал мое разгоряченное лицо, отбрасывал назад волосы, я видела удаляющуюся темную низину, поблескивающую гладь реки и задыхалась от невероятного восторга, охватившего меня. Я летела над землей и ощущала себя вольной птицей. В душе не было страха, одно ликование, одно наслаждение полетом и свободой. Я повернула голову и увидела рядом лицо Грега. Мы находились практически щека к щеке. Близко-близко я видела его длинные ресницы, светло-бирюзовые глаза, приоткрытые губы. И это двойное наслаждение от созерцания его необычайной красоты и от ощущения стремительного совместного полета сводило с ума. Никогда в жизни я не испытывала таких сильных эмоций. Они меня буквально захлестывали, и хотелось кричать от восторга.

Но вдруг все изменилось. Впереди появилась какая-то быстрая тень. Она мгновенно пересекла круг луны и полетела нам навстречу. Птица неуклонно приближалась, и я поняла, что это огромный филин. Его желтые глаза сверкали и смотрели на меня, как мне показалось, с лютой злобой. Это было так страшно, что я вскрикнула. Филин взмыл прямо перед нами, я увидела мускулистые лапы с длиннющими загнутыми когтями, которые целились, казалось, мне прямо в лицо. Я закричала от ужаса. И вдруг отделилась от Грега и стала парить в воздухе, словно подо мной была воздушная подушка. А Грег, превратившись в белого ворона, налетел на филина и стал бить его клювом. Филин заухал, потом мерзко расхохотался, совсем как человек, развернулся и полетел прочь.

Я очнулась. Открыв глаза, поняла, что мы снова на берегу, я сижу на коленях Грега и крепко его обнимаю, спрятав лицо в воротник его плаща. Он покачивает меня, гладит мои плечи и шепчет, что все хорошо, это просто сон.

— Ужасный сон, — прошептала  я. — Какая-то отвратительная птица напала на нас. Она чуть лицо мне не расцарапала когтями. Что это было?

— Твоя неудачная фантазия, только и всего, — ласково проговорил Грег. — Забудь об этом. Теперь я знаю, какой силы у тебя воображение, и впредь буду осторожен.

— Это твои способности велики, — заметила  я. — Я все видела, чувствовала как в реальности. И я так сильно испугалась! Мне казалось, этот филин хочет убить именно меня.

— Прости, — прошептал он и прижал меня к себе. — И помни, я всегда буду тебя защищать, всегда… даже в твоих фантазиях, — после паузы добавил он.

Я вздохнула и закрыла глаза. Мне не хотелось вставать, не хотелось, чтобы он выпускал меня из объятий. Я чувствовала себя все спокойнее. И скоро на место страха пришла нежность. Она стремительно заполнила душу. Грег гладил мои волосы так осторожно, что казалось, это легкий ветерок пробегает по ним.

— Девочка моя, — шептал он, — все будет хорошо. Мы вместе, и я никогда не дам тебя в обиду…. Никогда и никому.

Его голос был таким ласковым, что у меня перехватило дыхание. Я подняла голову и заглянула ему в лицо. Оно было отчего-то грустным. Мне невыносимо захотелось сказать: «Я люблю тебя», но я сдержалась, так как считала, что Грег должен первым сделать признание. Он смотрел на меня не отрываясь. Его взгляд притягивал, голова начала кружиться, сознание туманилось. Мне было так странно хорошо, словно я постепенно пьянела от его взгляда.

— Я… — одновременно произнесли мы и улыбнулись. И потом так же одновременно закончили: — …люблю тебя.

— Я люблю тебя, — еще раз тихо сказал Грег.

— Я люблю тебя, — как эхо повторила  я.

Он медленно наклонился, но, когда почти коснулся моих губ, замер. Я ждала поцелуя, закрыв глаза. Но чувствовала лишь прохладу его дыхания. Посмотрев сквозь прикрытые ресницы, я увидела, что его лицо искажено страданием. Казалось, он с чем-то мучительно борется. Я испугалась и отодвинулась.

Елена Усачева. Откровение (см. пресс-релиз)

Из серии «Пленники сумерек»

О книге

Они стали пленниками сумерек. Они просто не могут повернуть время вспять, да и не хотят. Они уже не властны над своими чувствами. Их охватило влечение. Но как им пережить первую разлуку, как сохранить свою любовь, когда они находятся по разные стороны света и тьмы. «Откровение» — продолжение истории любви Маши и красавца вампира Макса — больше вечности, сильнее любви.

Он был все такой же — идеально красивый, идеально правильный. Только лицо собранное, немного раздраженное и от этого выглядящее гораздо старше. На бледную кожу падает желто-красный отсвет от приборной панели, высвечи¬вает глаза. Черные. Макс был голоден, что было видно по темным кругам под глазами и нервно сжатым губам.

Я протянула руку, чтобы коснуться его. Но Макс еле заметно шевельнул головой, давая понять, что его сейчас трогать не стоит.

— Я хотела помочь! — прошептала я в отчаянии.

Он вдруг повернулся ко мне, забыв о дороге.

— Ты помогла. — Какие же у него черные глаза! Смотреть в них было страшно.

— Почему ты ушел из номера? Я же просила тебя подождать.

— Появился Дэниэл. Я не хотел, чтобы он подходил к тебе близко.

— Он тебя видел?

Этого только не хватало! Кто кого вчера больше спасал?

— Мы с ним немного поговорили. — Макс усмехнулся.

— Но Смотрители могли тебя убить! — Я не понимала его легкомысленного отношения к происшедшему. Я в ресторане вся извелась, а он просто пошел поболтать со старым приятелем.

— Не забывай, что я сын Смотрителя. — Макс на секунду глянул на дорогу. Света фар еле хватало, чтобы пробиться сквозь наступающие сумерки. — Твои друзья одни бы не справились. Я их немного поднаправил, отвлек внимание Дэна на себя. Извини, заставил тебя понервничать.

— Ты помог Смотрителям?

Макс побарабанил пальцами по рулю. Мне стала понятна причина его странного настроения.

— Я подумал, что это будет символично. Теперь моя мать отомщена. Его убили именно Смотрители.

— Ты мстил? Рисковал собой ради мести?! Я думала, они тебя убили, чуть не умерла от горя!

Машина подпрыгнула и понеслась вперед с удвоенной скоростью, деревья за окном замелькали с опасной частотой. Медленно пыхтящий автобус мы уже давно обогнали.

— В одной книге я читал откровения, что любовь — это когда ты готов, не раздумывая, отдать жизнь за другого человека. Не умереть из-за любви, как Вертер, а отдать жизнь за любовь. Лео все время твердит, что главное — жизнь, что нельзя отрываться от быстротекущего времени, надо постоянно вливаться в него, пропускать через себя секунды. Они все так цепляются за собственное существование, готовы пойти на все, чтобы сохранить свою вечность! А вчера, в парке, я понял, что, не задумываясь, умру, лишь бы тебе было хорошо.

— Это я готова была за тебя умереть! — Макс снова прочитал мои мысли. Опередил меня.

— Выходит, мы действительно любим, — усмехнулся Макс. — Выяснили опытным путем.

— Я тебя сейчас покусаю! — выдохнула я, откидываясь на спинку кресла.

— Ты прямо как Лео. Я думал, он меня съест вчера, — в голосе Макса послышалась беззаботная веселость.

— Они теперь все напуганы? — Я чувствовала, как из меня уходило напряжение. «Вот, счастье мое, ты и пришло ко мне». Сейчас я была абсолютно счастлива.

— Не то слово! Вокруг только и слышно, что на вампиров начинается большая охота, и надо бежать.

— Они уезжают?

— Пока размышляют, — уклончиво ответил Макс.

Я не выдержала и обняла его за плечи. Прошептала:

— Спасибо! Спасибо, что ты такой, какой есть. Я тебя очень люблю.

— А ты и правда изменилась. — Он склонил голову.

— Еще как! — Сейчас я чувствовала небывалую силу, со мной подобного никогда не было. Вокруг могло происходить, что угодно — рушиться города, взрываться вулканы — я знала, что преодолею все, лишь бы быть вместе с любимым. — Уж не знаю, как ты там жил до меня, но я жила спокойно. Никому головы не отрывала и ни от кого не бегала. И ни за кого так не переживала, как за тебя!

Машина начала замедляться. Кажется, я задела Макса за живое.

— Почему ты со мной никогда ни о чем не говоришь? Я хочу быть с тобой. Хочу понимать тебя.

— Прости, я, наверное, еще не привык, что ты со мной. — Лицо Макса менялось на глазах — становилось заметно спокойнее и моложе. — Защищать кого-то, драться — для меня нормально, но чтобы мою спину кто-то прикрывал…

— Макс! — взмолилась  я.

Он резко затормозил, на заснеженной дороге машина вильнула, встала поперек и заглохла. Ее еще немного повело по инерции, и она уткнулась в обочину.

— Teufel! [Черт! (нем.)] — выругался Макс, ударив кулаком по рулю. — Russische Schlampere! [Русская безалаберность! (нем.)] — резина у автомобиля до сих пор летняя. Знаешь, что такое бегать по кругу?

Он смотрел на меня, и я сгорала под его пристальным взглядом. Протянуть руку, коснуться, почувствовать знакомую прохладу — это все, что я сейчас хотела. А Макс задумчиво продолжал:

— Раз за разом проходить по одной и той же дорожке… Стараться не думать… Стараться убить в себе все человеческое…

— Миф о Сизифе. [Царь Сизиф был приговорен олимпийскими богами вкатывать на гору тяжелый камень, который, едва достигнув вершины, каждый раз скатывался вниз.] — Я и не заметила, как подалась к нему. Еще чуть-чуть, и я его поцелую. — Ты разве не понял? Круг разомкнулся.

— Теперь понял. — На меня смотрел мой прежний Макс, и я забыла, что хотела его поцеловать, настолько было здорово раствориться в его глазах. — Я даже знаю, что мы сделаем дальше: для начала отпразднуем твое возвращение.

— Ты с ума сошел! — засмеялась  я. — Когда?

— Завтра. Я отремонтирую мастерскую, и ты позовешь всех своих друзей.

— А ты?

— Я тоже найду, кого позвать, — веселился Макс. — Устроим праздник, и все увидят, что бояться больше нечего. Что ты осталась такой же, как была раньше. Что мы с тобой вместе и никто нам больше не помешает. Война закончилась.

— Разве войны заканчиваются? — Какое удовольствие было слушать этот завораживающий голос…

— Не заканчиваются, но в них бывают пере¬рывы.

— А потом?

— А потом ты получишь аттестат, и мы уедем!

— На север? — Почему-то мне вспомнилась «Снежная королева». Снега, льды, торосы и белый замок, айсбергом поднимающийся в морозной дымке…

— Зачем на север? Там холодно, замерзнешь. Поедем, куда глаза глядят. И если они будут глядеть на север, то побываем и там. Ты же, наверное, раньше никуда из своего города дальше Москвы не выбиралась? Хватит воображаемых путешествий, мир надо видеть своими глазами.

— Мы увидим, — радостно закивала  я. — А когда отсюда уедем, они все локти съедят от зависти. И мы никогда не расстанемся. Правда?

Макс наконец-то оторвал руки от руля, склоняясь ко мне.

— Zusammen? [Вместе (нем.)] — прошептал он.

— Für immer, [Навсегда (нем.)] — проявила я глубину своих познаний немецкого.

Макс расхохотался, запрокинув голову.

— Für immer, — повторил он, привлекая меня к себе. — Du mit mir. [Ты со мной (нем.)] — Холодный палец коснулся моего носа.

— Ich mit dir. [Я с тобой (нем.)]. — В ответ я тоже погладила его по носу. — Навсегда. И дай мне слово больше не исчезать.

Макс поднял на меня чуть посветлевшие глаза, и от накатившей вдруг радости я спрятала лицо у него на груди. Под моей ладонью медленно билось вечное сердце.

Оно билось, и мне хотелось вобрать в себя этот стук, стать его частью.

Пальцы Макса пробежали по моим волосам, опустились по щеке, коснулись скулы, легли на шею. Мое сердце, не в пример его, билось гораздо чаще. И испуганней.

Я подняла голову и из-за плеча Макса увидела, как из заснеженного сумрака на нас выезжает грузовик. Он вынырнул словно из пустоты, в последнее мгновение осветив нас фарами.

Райчел Мид. Охотники и жертвы (см. пресс-релиз)

Из серии «Академия вампиров»

О книге

Дружба, предательство, ненависть, страх  и… настоящая ЛЮБОВЬ в самой долгожданной ВАМПИРСКОЙ САГЕ этого года!

New York Times: Райчел Мид по-новому представила вампирское сообщество, сделав его куда более сложным, чем другие авторы. Напряженность сюжета, детективная линия, юмор и романтика — все это раздвинуло границы жанра!

Аннотация. Академия вампиров, где представители этой загадочной расы обучаются искусству высокой магии, распущена на каникулы. Юную принцессу Лиссу и ее подругу и верного стража Розу ждет горнолыжная база. Солнце, снег, высота, скорость и бесконечный драйв! Главная задача девчонок — оторваться по полной программе, оставив в прошлом кровавые бойни, которые устраивают стригои, извечные враги вампирского рода. Мало того, стригои, похоже, обзавелись помощниками среди людей. Единственное, чего они пока не знают — опасность следует за ними по пятам, и сейчас главная задача неумерших — не умереть.

Семь

Прошло две недели, и я вскоре забыла историю с Анной, настолько жизнь в Академии захватила меня. Шок от нашего возвращения немного поубавился, и мы начали привыкать к знакомому рутинному порядку, что отчасти действовало успокаивающе. Моя жизнь вращалась вокруг церкви, ланча с Лиссой и тех крошек общения, которые удавалось наскрести помимо этого. Практически лишенная свободного времени, я не испытывала трудностей с тем, чтобы не привлекать к себе внимания, хотя время от времени такое все же случалось, несмотря на мои же обращенные к Лиссе призывы «ни во что не ввязываться». Я ничего не могла с этим поделать. Мне нравится флиртовать, нравятся компании и нравится делать самоуверенные высказывания в классе.

Ее новая роль — практически инкогнито — привлекала внимание просто потому, что сильно отличалась от той, какую она играла до нашего побега, когда принимала самое активное участие во всех королевских делах. Все быстро выкинули это из головы, приняв как факт, что принцесса Драгомир больше не на виду и удовлетворяется компанией Натальи и ее друзей. Иногда болтовня Натальи по-прежнему вызывала у меня желание разбить себе голову о стену, но она по-настоящему славная девушка — гораздо более славная, чем все остальные королевские особы, — и по большей части мне нравилось общаться с ней.

И в полном соответствии с указаниями Кировой, я практически все время либо училась, либо тренировалась. Время шло, и тело испытывало ко мне все меньше ненависти. Мышцы становились крепче, выносливость росла. Меня по-прежнему побивали на общих тренировках, но уже не так сильно, и это само по себе немало. Казалось, больше всего сейчас страдала кожа. От того, что я так много времени проводила на холоде, кожа на лице трескалась, и, если бы не Лисса с ее запасом лосьонов, я, наверно, состарилась бы раньше времени. Вот только с волдырями на руках и ногах даже она ничего не могла поделать.

Занятия с Дмитрием тоже шли своим чередом. Мейсон был прав насчет его замкнутости. Дмитрий мало общался с другими стражами, хотя не вызывало сомнений, что все уважают его. И чем больше я с ним работала, тем больше уважала, хотя его методы тренировки оставались недоступны моему пониманию. Они казались очень грубыми. Мы всегда начинали с упражнений на растяжение в гимнастическом зале, а потом он отсылал меня наружу бегать, бросая вызов холодной осени в Монтане.

Спустя три недели после возвращения в Академию я перед началом занятий в школе вошла в гимнастический зал и обнаружила его там развалившимся на мате и, как нередко бывало, читающим книгу. Кто-то принес в зал CD-плеер, и, хотя поначалу это меня обрадовало, песня Принса «Когда голуби плачут», льющая из него сейчас, произвела совсем другое впечатление. Стыдно было даже знать ее название, я была знакома с ней лишь потому, что один из наших бывших соседей по дому бредил музыкой 80-х.

— Может, хватит, Дмитрий? — Я швырнула сумку на пол.- Я, конечно, понимаю, что сейчас это хит в Восточной Европе, но неужели нельзя послушать что-нибудь, записанное еще не до моего рождения?

Не меняя позы, он сверкнул на меня глазами.

— Какая тебе разница? Слушаю-то я, а ты будешь бегать снаружи.

Я состроила гримасу, поставила ногу на перекладину и начала растягивать подколенные сухожилия. Учитывая все обстоятельства, Дмитрий терпимо относился к моим высказываниям. против моих резкостей. Я даже перешла с ним на ты — и обошлось.

— Послушай, а почему я все время только бегаю? — спросила я, переходя к следующему упражнению на растягивание.- В смысле, я, конечно, понимаю важность выносливости и все такое, но не стоит ли перейти к отработке ударов, например? На групповых занятиях меня все еще разделывают под орех.

— Может, тебе следует отбиваться посильнее, — сухо ответил он.

— Я серьезно.

— Ничего другого не могу посоветовать.- Он отложил книгу, но остался в той же позе.- Моя задача — подготовить тебя к защите принцессы и сражениям с созданиями тьмы?

— Угу.

— Теперь ответь мне: предположим, ты умыкаешь ее снова и ведешь в торговые ряды. И там вы сталкиваетесь со стригоем. Что ты будешь делать?

— Все зависит от того, в каком магазине мы окажемся.

Он не спускал с меня взгляда.

— Ладно. Я проткну его серебряным колом. Дмитрий сел и скрестил ноги. Меня по-прежнему поражало, как столь высокий человек может быть столь грациозным. взгляд от него и нахмурилась. Изготовленные с помощью стихийной магии, серебряные колы считались самым смертоносным оружием стражей. Вонзить такой кол в сердце стригоя означало мгновенную смерть последнего. Они смертоносны и для мороев, поэтому их запросто новичкам не раздавали. Мои одноклассники только-только начали изучать, как их использовать.

Когда-то я тренировалась в стрельбе из пистолета, но до серебряного кола мне еще далеко. По счастью, существовали два других способа убить стригоя.

— Ладно. Я отрежу ему голову.

— Оставив в стороне тот факт, что у тебя нет подходящего оружия для этого, как ты компенсируешь то, что он может оказаться на фут выше тебя?

В раздражении я выпрямилась, перестав наклоняться, касаясь носков.

— Ладно, тогда я подожгу его.

— И снова, с помощью чего?

— Сдаюсь. Ты просто издеваешься надо мной. Хорошо, я в торговых рядах и вижу стригоя. Что я должна делать?

Он, не мигая, смотрел на меня.

— Бежать.

Впервые. Может, такая пробежка даст мне хоть какое-то представление, на чем основана его убийственная репутация.

Мы вышли в прохладный октябрьский вечер и побежали. Я еще не очень привыкла к вампирскому расписанию. Учитывая, что занятия должны начаться через час, я ожидала, что солнце восходит, а не заходит. Однако оно уже опускалось к горизонту на западе, отбрасывая на заснеженные вершины гор оранжевые отблески. Реального тепла оно не давало, и по мере того, как потребность в кислороде увеличивалась, я чувствовала, что холод все сильнее обжигает легкие. Мы не разговаривали. Приноравливаясь ко мне, он замедлил шаги, держась рядом.

Что-то в этом неприятно задевало меня, внезапно мне страшно захотелось заслужить его одобрение. Я прибавила шагу, энергичнее заработала легкими и мышцами. Двенадцать кругов по беговой дорожке составляют три мили, нам оставалось еще девять. Когда мы заканчивали третий круг, мимо прошли двое новичков, направляясь на групповую тренировку, в которой я вскоре тоже должна была принять участие. При виде меня Мейсон развеселился.

— Ты в прекрасной форме, Роза!

Я улыбнулась и помахала ему рукой.

— Ты уменьшила скорость! — раздраженно бросил Дмитрий, заставив меня оторвать взгляд от парней, резкость его тона поразила меня.- Вот почему твое время не улучшается. Потому что ты легко отвлекаешься.

В смущении я снова прибавила скорость, несмотря на сопротивление своего тела. Наконец все двенадцать кругов остались позади. Дмитрий засек время, и выяснилось, что мы пробежали на две минуты быстрее моего лучшего времени.

— Не так уж плохо, — возликовала я, направляясь в гимнастический зал для новой серии растягиваний.- Получается, я могу мчаться быстрее экспресса, если наткнусь в торговых рядах на стригоя. А вот сможет ли Лисса…

— Если она будет с тобой, ничего плохого с ней не случится.

Я удивленно вскинула на него взгляд. Это был первый реальный комплимент, полученный от него с тех пор, как я начала тренироваться. Взгляд его карих глаз был прикован ко мне, в них читалось и одобрение, и приятное удивление. Тут-то все и произошло. Ощущение было такое, словно в меня выстрелили. В теле и голове взорвался ужас, резкий, жгучий, словно крошечные бритвы боли. Перед глазами все расплылось, и спустя мгновение я уже была не здесь, я буквально летела вниз по ступеням лестницы, испуганная, полная отчаяния. Мне нужно было выбраться оттуда, нужно было найти… меня.

Миг — и поле зрения очистилось, я снова была не в голове Лиссы, а на беговой дорожке. Ни слова не сказав Дмитрию, я со всей возможной скоростью помчалась в направлении спального корпуса мороев. Не имело значения, что ноги только что проделали мини-марафон. Они бежали сильно и быстро — словно вовсе и не устали. Краем глаза я отметила, что Дмитрий догнал меня и спрашивает, что случилось. Однако я не знала ответа. У меня была одна-единственная задача, одно-единственное желание: добежать до спального корпуса. Когда заросшее плющом здание неясно проявилось в сумерках, нас встретила Лисса с залитым слезами лицом. Я резко остановилась; легкие, казалось, вот-вот взорвутся.

— Что случилось?

Я схватила ее за руки, заставила посмотреть мне в глаза. Но она была не в состоянии отвечать; она просто обхватила меня руками и зарыдала, прижавшись к моей груди. Я стояла, поглаживая ее тонкие, шелковистые волосы и приговаривая, что все будет хорошо, все уладится… что бы ни было. И, честно говоря, в тот момент меня не волновало, что именно произошло. Она здесь, живая и здоровая, — только это одно имело значение. Дмитрий стоял рядом, готовый отразить любое нападение. С ним я чувствовала себя в полной бе зопасности.

Полчаса спустя мы набились в комнату Лиссы: три других стража, госпожа Кирова и надзирательница. Я впервые оказалась в комнате Лиссы. Наталье удалось-таки добиться, чтобы их по селили вместе, и комната была разделена на две части, разительно контрастирующие между собой. Половина Натальи выглядела обжитой, с фотографиями на стенах и вышитым постельным покрывалом явно нездешнего происхождения. А у Лиссы набралось так же мало личных вещей, как и у меня, отчего ее половина выглядела почти голой. На стене висела одна фотография, сделанная во время последнего Хеллоуина, когда мы нарядились феями, с крыльями и блестящим макияжем. При виде этой фотографии и связанных с ней воспоминаний в груди у меня заныло.

Английская свадьба

• Купить электронную книгу на Литресе

Глава 1. Кабриолеты, английская весна и лампы на тумбочках

Джеймс встречал меня в аэропорту Хитроу на новеньком кабриолете — к свадьбе купил. Я тоже хотела произвести на него впечатление: припарадилась и причесалась. Когда мы выехали из аэропорта и стояли в небольших пробках, ощущение от машины с открытым верхом в марте было фантастическим: солнце, запах травы, близкое небо над головой… Когда же вырулили на шоссе и помчались со скоростью 70 миль в час (это порядка 113 километров), я поняла, почему в кино роскошные дамы за рулем таких автомобилей всегда в огромных черных очках и с платками на голове. Друзья, не покупайте кабриолеты к свадьбе! Все эти «ветер в лицо» и красиво развевающиеся волосы — выдумки киношников. Когда едешь быстро, воздух врывается в машину сзади, и волосы летят не назад, а вперед. А при том, что на улице 10 °С, на скорости холод собачий. И вот картина: едешь-то на кабриолете с открытым верхом, но печка врублена на полную мощность, окна подняты, а сама сидишь с красным от холода носом, слезящимися глазами и лезущими и бьющими в лицо волосами. А англичане, замечу в скобках, если не идет дождь или снег, и хоть на минуту выглянуло солнце, и если у машины есть откидной верх, не переносят идеи, что можно на ней ездить, этот верх подняв. Мне кажется, это сродни их способности ходить полуголыми при любой температуре, если светит солнце.

После Москвы интересно попадать в Англию ранней весной. В Первопрестольной еще снег лежит, хоть градусник иногда и показывает выше нуля, а в Англии при той же самой температуре все уже зеленеет и даже порой выглядывает солнце. И вот приезжаешь в куртке, на улице ветер, и вдруг видишь: идет себе англичанка в открытой летней кофтенке на одной бретельке, причем от холода вся покрыта мурашками (в буквальном переводе с английского — гусиными прыщиками) и нос у нее красный от холода. А неподалеку другой местный рассекает в шортах и футболке. А там, глядишь, и ребенок в коляске сидит босой, в легчайшей кофточке, и сопли у него при этом из носа текут ручьем. Я теперь англичан по этим признакам легко узнаю и в других странах — ну, не признают они, что холодно, если светит солнце!

Да, так я отвлеклась. И вот через два часа я, уже не припарадившаяся и вовсе не причесанная, впервые попадаю к Джеймсу домой, в южноанглийский городишко Свонедж. Там у моего будущего мужа милая квартирка с двумя спальнями (по-нашему — с тремя комнатами), с кухонькой в одном ее конце и ванной комнатой в другом; с большим полукруглым окном и камином в гостиной. Я, конечно же, пока не подозреваю, что первое впечатление обманчиво и на самом деле эта уютная квартира станет источником моих постоянных страданий.

После перелета и путешествия «домой» мы сразу завалились спать. Ночью я вдруг проснулась и решила полюбопытствовать, сколько времени. Еще вечером мне показалось странным, что верхнего света (то есть светильника под потолком) в спальне нет. Вместо него у постели на тумбочке стоит лампа, якобы для чтения: вот ее я и попыталась зажечь. Но для того чтобы это сделать, пришлось окончательно проснуться, потратить кучу времени, чтобы найти ее выключатель, и понять в полной ярости, что засыпать теперь можно и не пытаться. Открою секрет — такой выключатель (горячо любимый англичанами и страстно ими защищаемый) выглядит так: выступ в три миллиметра длиной и столько же шириной на тоненьком ободке лампы под абажурчиком. Даже если у тебя отличное зрение и ты ищешь его при дневном свете, увидеть его сразу никак не удастся: надо исхитриться оказаться в таком положении, чтобы голова была ниже кромки абажура, — ну а лампа-то стоит на низкой тумбочке.

Абажуры на такие лампы, кстати, англичане иногда любят делать из жесткой гофрированной бумаги, в складки которой особенно охотно набивается пыль, а вот как они оттуда ее убирают, для меня пока загадка.

Забегая вперед, отмечу, что так начались мои ежевечерние вопли о бездарнейшем из всех возможных дизайне английских ламп, и Джеймс как-то нехотя предложил сходить в магазин света и подобрать там что-нибудь другое — к чему я за свою жизнь успела привыкнуть и что мне больше по душе. Я думаю, он отлично знал, что ничего другого там мы не найдем, а на мое мечтательное описание настольных ламп с нормальными кнопочными или клавишными выключателями местный продавец будет удивляться и говорить, что обычные английские (ну, на ободочках под абажурчиками) очень даже удобны. Между прочим, если вы думаете, что мысль о настенной лампе над постелью не приходила мне впоследствии в голову, то ошибаетесь. Знаете, что здесь стоит за решением повесить такую лампу в спальне? Значит, так: лампы с проводом, втыкающимся в розетку, и с выключателем на этом проводе тут просто не продаются. Надо раздолбить стену, провести в ней провод, установить встраиваемый в нее клавишный выключатель, потом все это зашпаклевать и закрасить, ну и, наконец, повесить лампу. Красиво, надежно, на века — вот только делать это должен электрик, а электрик на ближайший месяц будет загружен заказами, и Джеймс не захочет ему звонить и понапрасну тревожить — у того ведь горячий сезон, и он чрезвычайно занят!

Глава 2. Умывальники, местный ЗАГС. Мытье посуды по-английски. Занавески с грузиками, простыни с резинками и пододеяльники с разрезами. Как здесь сушат белье и английский способ платить за электричество. Лицензия на ТВ-программы. Камень — это мера веса. «Соседи не дремлют!» Как узнать, сколько стоит вино в буфете театра

Да, так вот проворочалась я до шести утра, поняла, что уснуть все равно не удастся, и решила вставать: в Москве-то все равно в это время уже девять. «Умоюсь, приму душ…» — мечтательно думала я, еще не понимая, что такие простые вещи могут вызывать здесь кучу осложнений. Иду в ванную, там — типичный английский умывальник: маленькая раковина с двумя железными крестообразными вентилями, от каждого из которых отходит свой (отдельный, заметьте!) кран. Из одного из них течет холодная вода, из дру гого — сначала холодная, а через некоторое время — зверски горячая. Такая, что легко оставляет ожоги на коже иностранца (англичане, зная, что к чему, сдуру под горячую воду руки сразу не суют). И еще наличествует цепочка, на конце которой — затычка. Я же хочу умыть лицо обычной теплой водой, значит, у меня есть два варианта: первый — открутить кран горячей воды, выждать, пока она еще не стала кипятком, и исхитриться пару раз в темпе ополоснуть лицо. Второй — заткнуть раковину затычкой, намешать туда холодной и горячей воды и зачерпывать оттуда, как сделала бы истинная англичанка. Я была за первый из них, но, поразмышляв, отправилась на кухню — уточнить, на всякий случай, нельзя ли по-человечески умыться там. О, радость! — над раковиной был всего один, а не два крана. Я бодро открутила вентили горячей и холодной воды и неосторожно сунула руки под то, что должно было бы стать струей приятной теплой температуры. Ожидания мои, увы, не оправдались: совершенно в английских традициях на часть моих рук лилась холодная вода, а на часть — кипяток. Я стала изучать конструкцию крана и обнаружила — держитесь крепче! — что в одном и том же его носу проходят две отдельные трубочки и вытекает из него не одна, а две отдельные струи! И все сделано так, чтобы они ни в коем случае не смешивались. Первая из них, разумеется, горячая, а вторая — ледяная. В общем, рано я радовалась — лучше уж умываться в ванной…

Надо сказать, что позже, после пары месяцев страданий, я сломалась и устроила Джеймсу разборку по поводу всех этих умывальников, а он, бедолага, никак не мог понять причину моего возмущения. Тогда я потребовала, чтобы он продемонстрировал, как моет руки сам, и оказалось, что тот по очереди сует их то под холодную, то под горячую воду в ванной, но никакой проблемы в этом не видит. А на кухне под кран он подставляет тазик, и руки там под воду вообще никогда не сует. Я тем не менее решила не сдаваться, и он нехотя согласился вызвать водопроводчика. Когда тот пришел, Джеймс быстренько смылся в другую комнату, оставив меня объяснять, чего я хочу (а я всего-то хочу, чтобы горячая и холодная вода текла из одного, а не из двух различных кранов в ванной; или чтобы смешивалась она до попадания на мои руки, а не после — на кухне). Объяснить все это удалось не сразу, потому что понятие «смеситель» оказалось водопроводчику незнакомым. Кроме того, он страшно удивился: зачем это? А потом сказал, что если так сделать, то будет ужасно неудобно, что так здесь вообще никто не делает и что найти нужную мне подводку-смеситель от двух кранов к одному в ванной будет невозможно. Что же касается кухни, сказал он, то там кран намертво встроен в раковину, раковина — в кухонную мебель, и, чтобы его поменять, надо сделать по меньшей мере капремонт. И честно добавил: «И стоит вам все это затевать из-за какого-то там смесителя?» Короче, он ушел и больше не появлялся. И не хочет отвечать на мои телефонные звонки.

Да, так в то первое утро, настрадавшись с умыванием, душ я отложила на «после завтрака», к коему пребывала уже в довольно раздраженном состоянии. Но светило солнце, гостиная выглядела очень уютно, и я решила полюбоваться видом из окна. При внимательном рассмотрении то, что изначально я приняла за милую зеленую лужайку, оказалось кладбищем: в самом центре городка, рядом с супермаркетом на жилой улочке и прямо напротив главного окна в доме Джеймса. Я несколько сникла, потом спрашиваю своего будущего мужа: «А вон там — что это за красивое здание, похожее на замок?» Джеймс настороженно поглядывает на меня и говорит: «Это школа-интернат для умственно отсталых детей». Я сникаю еще больше, затем с искрой надежды интересуюсь: «А тот симпатичный дом с большими окнами и ажурной резьбой на балкончиках?» — «А это, — гордо сообщает Джеймс, — дом престарелых, очень привилегированный, кстати!» Я грустно отхожу от окна и понимаю, что на сегодня мне достаточно информации о наших соседях. Мой же будущий муж доволен и счастлив: после завтрака, который сегодня готовит он сам, мы идем подавать заявление в местный регистрационный офис (ЗАГС по-нашему).

Перед выходом из дома я решаю все же быстренько заскочить в душ, но, наученная горьким опытом, предварительно его изучаю. Выясняется вот что: газовый бойлер установлен на кухне, на другом конце квартиры от ванной, и нагревшаяся в нем вода сначала по трубам проходит через весь дом. Поэтому, когда откручиваешь кран горячей воды в душе, то она вначале холодная, потом — страшно горячая, и тут уж не исхитриться поймать «между». Я решаю, что делать надо все так: включить холодную воду, потом добавить горячей (которая на самом деле пока еще холодная), а минут через пять попробовать, что получилось, и решить, надо ли добавить или убрать горяченькую. При этом лицо у Джеймса постепенно становится скорбным: в Англии платят за воду по количеству израсходованных литров и в квартирах установлены счетчики.

Вылезаю из душа и с любопытством обнаруживаю, что здесь не пользуются полотенцами для ног. Вместо него на полу в ванной лежит половичок — на него-то и надо становиться.

А потом Джеймс доверительно мне рассказывает, что многие англичане (особенно старшее поколение) считают, что если мыть лицо мылом «Пальмолив», то не будет морщин. И повсюду возят с собой махровую тряпочку для умывания и использования ее в качестве мочалки.

Наконец мы собрались и отправились в местный ЗАГС. Он располагался в маленьком старинном домике, похожем скорее на милую, утопающую в цветущих кустах дачку, чем на регистрационный офис в моем представлении. Доброжелательный дедок, принимавший документы, тут же сообщил, что вынужден нас разочаровать: если бы мы с такими же намерениями (пожениться то есть) и с такими же бумагами пришли к нему два месяца назад, все было бы в порядке. А теперь, раз я здесь, в Англии, нахожусь по обычной туристической визе, принять наше заявление он никак не может. Мне надо снова ехать в Москву, получить там «визу невесты» и только потом явиться к нему на прием. Пока он все это нам рассказывал, настроение у Джеймса начало ухудшаться, мое же подозрительно быстро поползло вверх.

Пообедали мы дома, и Джеймс решительно взялся мыть посуду. Про то, как это делают англичане, вы наверняка слышали. Если нет, слушайте. Небольшой тазик ставят в раковину, наливают в него теплой воды, добавляют немного жидкости для мытья, окунают туда вилки, ложки, ножи и тарелки, повозят по ним губкой или щеткой и с оставшейся на всем этом пеной ставят стекать-сохнуть. Ничего не ополаскивая чистой водой! Зато потом (если не лень, а в основном не лень) берут чистое полотенце и хорошенько всю посуду протирают. И частенько на этом этапе им помогают их дражайшие половины.

Многие, конечно, сейчас пользуются посудомоечными машинами, но они ведь потребляют много воды и энергии и загрязняют окружающую среду, а на это здесь смотрят очень косо; у Джеймса же ее и вовсе нет. Так что, забегая вперед, скажу, что моет в нашем доме посуду всегда он и вовсе не считает это для себя зазорным.

Оценив, что на кухне нет ни стола, ни стульев, чтобы присесть и морально поддержать его приятной беседой, я принимаюсь изучать детали быта моего будущего мужа. Вот занавески — тяжелые, с подкладкой, он их задергивает на ночь: кроме света, они еще держат тепло. Подвешены они на специальной конструкции, и, чтобы их раздвинуть, надо тянуть за шнур с довольно тяжелым грузиком. В нижние уголки занавесок тоже засунуты грузики — чтобы висели правильно и не задирались.

Рассматриваю белье на кроватях. Простыни подобраны специально по размеру матрасов, а по углам в них вшиты резинки — это позволяет не подтыкать их под матрас, а просто на него надевать. У пододеяльников же сделан разрез вдоль одного из краев — туда надо засовывать одеяло и потом застегивать на этом разрезе пуговки.

«А где ты сушишь выстиранное белье?» — спрашиваю я Джеймса. Он показывает в окно на конструкцию во дворе. По форме она напоминает большой зонт без ткани, воткнутый в землю и раскрытый, только на длинной ножке и с перетяжками между спицами. На эти перетяжки, объясняет он, и вешается белье, и даже очень легкий ветер эту конструкцию вертит. Сохнет все мгновенно. Позже я поняла, что англичане стирают и сушат белье не так, как мы. Погода здесь их не балует, поэтому, как только выглянет солнце, все кидаются стирать. Неважно, что для этого еще не накопилось достаточно белья, главное, что нет дождя!

На всякий случай читаю брошюрку местного совета про то, что делать с мусором. Выясняется, что мусор тут разделяют на стекло, консервные банки, бумагу, био (то, что гниет) и все то, что нельзя пускать в переработку. Для разного мусора — разные бачки, и собирают их мусорные машины раз в две недели по разным дням. Для этого надо самому выставлять нужный бачок в определенный день на тротуар, и машина его подбирает. Если же ее прозеваешь — жди еще две недели.

Тут выясняется, что дома кончилось электричество. Я не совсем понимаю, как это: в современном доме в Англии, и вдруг — «кончилось электричество»! Оказывается, Джеймс должен оплачивать его заранее, причем совершенно фантастическим способом. Происходит это так: у входа в дом установлено особое устройство, которое «знает», за какое количество электричества мы предварительно заплатили и какое уже успели использовать. Как только оплаченный лимит заканчивается, оно автоматически электричество отключает. Чтобы опять его подключить, надо взять специальный ключ, отнести его в ближайший газетный киоск-магазинчик и заплатить там 10-20 фунтов. Продавец этот ключ «зарядит» — всунет в машинку, которая эту оплату на нем зафиксирует. Потом надо принести ключ домой, засунуть его в устройство у входа, и оно снова подключит электричество.

На мои изумленные комментарии по этому поводу Джеймс стеснительно пояснил, что такая странная система далеко не во всех домах. У себя он устроил так потому, что долго отсутствовал в Англии и квартиру эту сдавал. А при этой системе ему не нужно было волноваться и контролировать своих жильцов — они сами исправно все оплачивали: не хотелось же им сидеть без электричества.

Вот мы протаскались, заплатили: «Да будет свет!» — говорю я и включаю телевизор. Джеймс быстренько подходит к нему и выключает. А потом виновато объясняет, что мы пока не можем его смотреть, потому что он только недавно приехал из Испании и еще не успел купить лицензию. «Какую такую лицензию?» — подозрительно спрашиваю  я. Тяжело вздохнув, Джеймс принимается объяснять, что просто взять и воткнуть телевизор в розетку, настроить антенну и смотреть телевизор нельзя. Нужно купить лицензию на право смотреть основные каналы, иначе придется платить штраф. Если ты, по незнанию или оплошности, этого не сделал, а телевизор включил — на то есть оснащенная специальным оборудованием машина. Она разъезжает по окрестностям и ловит и фиксирует такие «подпольные» телевизионные сигналы. О ней заранее пишут в местных газетах — так, мол, и так, скоро будет в вашем районе, так что платите давайте. Вообще-то никто никогда ее не видел (кроме как по тому же телевизору), и Джеймс не знает никого, к кому домой вломились бы и потребовали эту лицензию и штраф, — хотя так, теоретически, и происходит. Но лучше, от греха подальше, заплатить, говорит он: все его приятели и родственники исправно это делают, а сам Джеймс, как выяснилось, уже и так платит за две лицензии — на даче и в доме своей бывшей жены.

«И что, — ворчу я, — теперь и новости посмотреть нельзя?!» — «Пока нельзя, но я сегодня же ее куплю…» — виновато говорит он. «Слушай, — заявляю я, — но это ведь несправедливо как-то! Было бы понятно, если бы ты платил за спутниковое телевидение или за то, чтобы без конца смотреть фильмы. Но просто за новости, да еще по государственному, а не по частному каналу!» — «Вообще-то справедливо», — обиженно говорит он и объясняет, что несколько основных некоммерческих каналов, лицензию на которые надо покупать, не принимают никакой рекламы, а значит, и не имеют доходов. Так вот чтобы они могли хоть как-то просуществовать, телезрителей и заставляют покупать эту лицензию. И народ, утверждает он, относится к этому с пониманием.

Короче, Джеймс решил не откладывать все в долгий ящик, а, пока я болтала с Москвой по телефону, пошел и лицензию оплатил. После этого мы радостно включаем телевизор, и я тут же с недоверием слышу новость, что на мусорных бачках теперь планируется устанавливать микрочипы — определять, что туда бросают, и штрафовать тех, кто нарушает правила и бросает что-нибудь не то. И еще — что одну даму местный совет недавно оштрафовал на 1000 фунтов за то, что она выставила мусорный бачок на тротуар в неположенный день. Не зря я все же брошюрку про мусор сегодня читала!

Мы с Джеймсом болтаем о том о сем и как-то решаем, что неплохо было бы понять, кто сколько весит. Я со знанием дела объявляю, что вешу 57 кг. Джеймс почему-то задумывается — и тут выясняется, что он знает, сколько весит в стоунз, то есть в камнях (это здесь единица измерения веса такая), а килограммы для него — лишние осложнения жизни. И вот он перевел мои килограммы в фунты, потом прикинул, сколько фунтов в камне (стоун), — и, судя по всему, совершенно запутался, судя по тому, что объявил: «Этого не может быть!» Тогда мы сделали наоборот: свой вес в камнях (стоунз) он перевел в фунты, потом в килограммы — и опять получилась чушь. Под конец он начал ворчать про все эти континентальные штучки, и в процессе я с удивлением узнала, что, например, и английская тонна раньше весила вовсе не 1000 кг, как это стало только с введением здесь метрической системы. А весила она 20 раз по 112 фунтов, то есть 0,9842 нормальной русской тонны! «К счастью, это дело прошлого», — подумала  я. А в ванной у Джеймса обнаружились весы, которые, как мы выяснили к обоюдному удовольствию, регулируются: хочешь — взвешивайся в килограммах, а хочешь — в камнях.

Собираемся мы вечером в театр, и, уходя из дома, Джеймс кладет ключ под коврик. Я на него смотрю с изумлением, а он невозмутимо заявляет: «Я всегда так делаю! Мы же не в пустыне — тут соседи кругом…» Тогда я из любопытства повнимательней изучаю его входную дверь. Обнаруживается, что она — хлипенькая деревянная, полая внутри, с одним маленьким замочком. И, заметьте, без ручки! Смотрю на соседскую дверь — то же самое: ну не устанавливают они ручки на дверь — ни снаружи, ни изнутри. Я начинаю размышлять на эту тему и не могу решить — из экономии это или просто традиция такая. Позже обращаю внимание, что на некоторых дверях у соседей ручки все же есть — но почему-то даже они приделаны не с краю, у замка, а в середине двери, и тянуть за них страшно неудобно.

Мы выходим на улицу, и недалеко от дома Джеймс показывает мне табличку, на которой написано «Neighbourhood Watch» («Соседи не дремлют», или «Соседский дозор» в моем переводе), — вот, мол, говорил же тебе про соседей! И объясняет, что табличка эта — специально для воров. Их на всякий случай предупреждают: все, кто живет поблизости, следят за домами друг друга и, если что не так, сразу позвонят в полицию. После Москвы как-то все это не очень убедительно, но ему лучше знать…

Приходим мы в маленький местный театрик на современный балет. У стойки бара перед спектаклем народ заказывает напитки и легкие закуски. Никакого намека на меню (а соответственно и на цены) здесь нет. При моем заявлении, что я еще не уверена, чего хочу, и поэтому не мешало бы заглянуть в меню или хотя бы в карту вин, на меня за стойкой так вытаращили глаза, будто я попросила о чем-то совершенно неприличном. После извинений, которые принес Джеймс, объяснив, что я иностранка, мне путано разъяснили, что где-то там на стене можно найти листок с прейскурантом, — но, разумеется, его никто и никогда не смотрит. Я, ради любопытства и из вредности, его отыскала. Да, есть — мелким шрифтом, с подписью и печатью. Но все англичане притворяются, будто его на самом деле нет, и цены и ассортимент их совершенно не интересуют. И все без исключения заказывают свой бокал вина или пинту пива (примерно пол-литра по-нашему).

В зале театра мужчин оказалось столько же, сколько женщин. Я тут же на минуту представила московский театр с не VIP или не премьерным показом…

А спектакль, против ожидания, оказался изумительным: смесь балета, йоги и капоэйры. Я смотрела затаив дыхание и, когда Джеймс задремывал, пихала его в бок. Он при этом возмущенно оглядывался и заявлял: «Ты что мне все время смотреть мешаешь?»

А потом мы шли домой, и я размышляла, что все не так уж плохо, и даже здесь можно как-нибудь прижиться, раз в этом захолустном городишке показывают такие замечательные спектакли.

Отрывок из романа Эдуарда Кочергина «Крещенные крестами»

Эдуард Кочергин. Крещенные крестами: Записки на коленках. — СПб.: Вита Нова, 2009. — 272 с., 51 ил.

Начало

«Пейте пиво, вытирайте рыло…»

От станции Шангалы, столицы Устьянского края, до Бестожево не менее шестидесяти километров добирались по-всякому на перекладных: машинах, тракторах, подводах, пешком. Через реку Устью переправлялись множество раз на старых изношенных паромах.

Поредевшие народом с войны путевые деревни кормились лесоповалом, рыбной ловлей и скудным огородничеством. Суровый климат, тощие земли и ещё не ведаю что, заставляли их кучковаться в артели. В отличие от уральских бурундуков жили бедностью и людской добротой. Большей частью местного пространства заправлял леспромхоз. Возможно, поэтому жизнь в устьянских деревнях отличалась некой свободой в сравнении с совхозно-колхозными селениями.

Народ низовых деревень рассказывал, что на пути к пропойскому селу Бестожево стоит деревенька Верхопутье, что днями у них произойдет престольный праздник, и что они богаты источником замечательной воды, из которой к празднику варят пиво древним способом — так, как нигде более в России уже не варят.

Благодаря местным возилкам (так называют в этих краях шофёров), собственным ногам и везению мы оказались в Верхопутье накануне их деревенского праздника. Притопав на деревню, не обнаружили там никого, кроме ребячьей мелюзги, которая с испугом вытаращилась на нас.

На вопрос, куда делись взрослые сродники, они, повернувшись в сторону загона и леса, долго молчали. только после Бубиного тормошения старшего тот, вынув палец из носу, указал им на лес и произнёс, не выговаривая букву «р»:

— На лугу пиво валят.

Во, интересная фигня! Как так на лугу пиво варят? Ммы двинулись в сторону пацаньего пальца, преодолев загон, и поднялись в лесок. Пройдя по нему метров сто, почуяли запах дыма и услышали характерное потрескивание костра. протопав на запах по перелеску ещё сколько-то метров, оказались над большим, почти круглым, покрытым зеленой травой лугом.

То, что мы увидели на нем перед собой, пересказать и представить себе трудно. Поначалу даже испугались… Нам почудилось, что из нашего времени мы шагнули в какую-то легенду, сказку, колдовское место, где происходит загадочное ритуальное действо, управляемое шаманами, жрецами.

В центре колдовского круга, опираясь на три огромных камня, врытых в землю рядом друг с другом тысячелетие назад то ли ведунами, то ли природой, стояла здоровенная дубовая бочка, первоначально принятая нами за котёл. Из неё в пасмурное северное небо поднимался пар. С трех сторон, с земли до верха камней приставлены были мостки из теса. по оси к каменному треугольнику, шагах в восьмидесяти располагалось кострище из березовых чурок, с правой стороны которого находилась поленница, а с левой — уложенных пирамидой на льняном полотнище отборных, тщательно вымытых булыжников. С обратной стороны бочки, по обе стороны мостка возвышались горка венков, сплетённых из стеблей сухого гороха, и колода перевязанных крестом пучков ржаной соломы с метёлками зерен.

Поверх горловины бочки лежала поседевшая от времени доска с вырезанной на боковом торце полукруглой выемкой для палки-затычки, называемой стирем. Стирь — сердечник, ось, круглая прямая палка с заточенным нижним концом. Она проходит сквозь всю бочку точно по центру и плотно затыкает сливное отверстие, выбитое в днище бочки.

Из виденного на лугу мы сообразили, что варили пиво в деревянной бочке… булыжниками. Да-да, именно булыжниками — специально отобранными округлыми каменьями, нагретыми до «заячьего цвета», то есть до бела. В центре колоды-кострища раскаляли камни, затем специальными захватами забирали их из огня и поднимали по мосткам к горловине бочки. Внутри этой загадочной архитектуры находилось четыре человека. Зато, шагах в тридцати от неё, почти на краю луга, стояла вся отогнанная от священнодействия деревня (в основном, в женском составе) с вёдрами, бидонами, бутылями в руках. руководил ритуалом строгий седой дед лет восьмидесяти с бородой, в красной нарядной косоворотке, подпоясанный плетёным шелковым поясом. Смотрелся старик в этом пространстве прямо каким-то жрецом или ведьмаком. прислуживали ему два крепких молодых парня. Кострищем ведал ловкий инвалид-обрубок по прозвищу Деревянная Нога.

По началу действа дед надевал на стирь венок из гороха, поверх него — ржаной крест и погружал их в бочку. Его помоганцы, забрав из кострища своими захватами раскалённые добела камни, с двух сторон по мосткам поднимались к бочке и опускали их на затопленные венки. К небу взрывался пар. Как только пар остывал, дед снова одевал на стирь венок и крест, и парни снова опускали очередную порцию раскалённых камней. так повторялось до тех пор, пока будущее пиво не начинало кипеть. Старик замедлял ритм работы, но следил за постоянным кипением. По ему только известным признакам определял готовность напитка и снимал с него пробу, поднимая стирь с помощью ритуального рычага: ножа, воткнутого в стирь и опиравшегося на топор, лежащий на доске. Ежели колдуну казалось, что пиво не готово, то всё повторялось сначала, и снова взрывалась бочка, и пар поднимался в небо.

Только после третьей пробы по решению пивного начальника-деда колдовство вокруг бочки прекращалось, и к «святая святых» подпускались деревенские дольщики, принесшие сусло. Они выстраивались в очередь перед сливным жёлобом и каждый, в зависимости от количества принесённого сусла, получал свою долю.

Главный пивовар, стоя на камне, своим незатейливым рычагом поднимал и опускал стирь, и солнечный напиток стекал по долблёнке в мерное ведро. Командир ведра — безногий инвалид благословлял на прощание каждого мужского или женского человечка, наполнившего свой сосуд:

— Пейте пиво, вытирайте рыло, гуляйте спокойно!

Начальник огня — Иваныч — обрубок последней немецкой войны — и приютил нас. Спали мы в его пустой избе на лавках, вдоль стены. Семьи у него не было — жена умерла, сыновья погибли в сорок первом под Москвой. Утром, в честь праздника, хозяин налил нам по стакану колдовского пива с советом пить не торопясь:

— Оно крепко сварено — для мужиков, а вы пока пацаньё.

Этот древний напиток, посвящённый солнцу, пробовали мы впервые. Ничего подобного позже в своей жизни я не испытывал. помнится мне, что в их языческом вареве кроме привычного вкуса солода, хмеля и воды присутствовал вкус дубовой бочки, гороха, ржи, камней, травы — всей природы Устьянского края — Северной Швейцарии, как обзывали архангелогородцы эти земли.

Пьянская столица

В день престольного праздника отчалили мы из Верхопутья в Бестожево на попутке — крепком «студебеккере». В деревне нарядно одетый народ украшал зелёные угорья пьянским шатай-болтаем. Возилка, оказался родом из Шангал. Работал в управлении местных леспромхозов. Со станции поставлял в подведомственные устьянские деревни товары первой необходимости: продукты, лекарства, а заодно, и почту. В дороге Буба спросил дядьку шофера, не слышал ли он про его матку Пелагею Васильевну Устьянову, полтора года назад вернувшуюся на родину в Бестожево с малым братиком и сестрою. Дядька сказал, что слышал от сменщика полгода назад про какую-то женщину с детьми, приехавшую из ссылки домой в Бестожево, а дом её родовой оказался занят под управу сельсовета. Но что с нею стало потом, он не ведает. Буба сильно расстроился. Для отвлечения его от мрачных мыслей я задал нашему ангелу-хранителю — шоферу вопрос:

— Отчего Бестожево местные жильцы обзывают пьянской столицей Устьянского края?

— Обзывалка эта давнишняя. По легенде деревня считалась когда-то лихой, разбойной да и пьянской. Закон в ней существовал для мужиков-лесосплавщиков: мужик должен или стоять, или лежать — сидеть не имел права и считался бездельником. А главным гимном деревни была частушка:

Пьём и водку, пьём и ром

Завтра по миру пойдем.

Вы подайте, Христа ради,

А то лошадь уведём.

К вечеру мы въехали в Бестожево — красиво расположенную в излучине реки довольно большую по местным меркам деревню. Добрый возилка наш остановил «студебеккер» у главного места в ней — магазина. магазин оказался закрытым, но в окнах ещё не погас свет. шофер, постучав в дверь, назвался, и ему открыла плотная приятная тетенька, наверное, продавщица. минут через шесть-семь он вместе с нею вышел на крыльцо и подозвал нас.

— Михалыч, какой из них Устьянов? — спросила продавщица.

— Вон, тот, что выше.

— Боже мой, смотри, какой парнище вымахал, а был ведь вот таким Коленькой,- и показала рукой ниже колен. — Мать-то тебя не дождалась, уехала отсель. Дом ваш власть реквизировала. Жить здесь им стало негде, да и начальники боялись брать её на работу после ссылки. Кормилась подёнщиной — грибами, ягодами: собирала и сдавала в пункт приёма.

Поначалу поселилась с детьми из милости у бобыля Макарыча в пристройке, но намаявшись, решила податься к родственникам твоей бабки в Никольский район Вологодской республики. Там про неё никто не знает, муж погиб, может и устроится, да и крыша не чужая. Тебя искала по всем начальствам, письма писала, да и теперь ищет. адрес свой оставила у Макарыча. Даже конверт с адресом, чтобы отправили с вестью, коли что узнают про тебя. а ты, вишь, свалился вдруг, да ещё сюда… Михалыч, отведи их к бобылю Фёдору Макарычу. Вон, смотри, с краю деревни дом стоит. Да и сам у него заночуй, а по утру с товаром разберёмся.

Так вместо дома Бубы-Коленьки мы притопали в дом старого Макарыча. Изба действительно оказалась древней — ещё не пиленой, а рубленой — с огромной глинобитной русской печью, с красным углом, где под киотом с Христом, Божьей матерью и Николой чудотворцем висели портреты Ленина и Сталина, вырезанные из «Огонька».

Макарыч, прознав, кто мы такие, достал из-за иконы почтовый конверт с маркой и написанным адресом матери Бубы и велел ему снять копию для себя, а в конверт вложить письмо для неё с сообщением: «Жив, здоров, бежал на родину в Бестожево, денег не имею, что делать далее, не знаю, ответь мне, твой Николай».

— понял!

— Ну, так, давай — калякай!

Да, нам не повезло. Оставаться в Бестожево не имело смысла не только мне, но и ему. Надобно было скорее снова возвращаться в Шангалы, а оттуда ему рвануть в Вологодчину к матери с братиком и сестрою, а мне — через Вологду в Питер.

Наш возилка дядька Михаил тоже смекнул положение неприкаянности и согласился отвезти нас обратно, но только после возвращения в Бестожево с северных лесопунктов, которые обязан отоварить. Рано утром мы помогали разгружать машину поначалу для магазина, а затем — для почты. В магазине работали весь день: сортировали, укладывали по полкам крупу, консервы, в подпол носили мясо, рыбу. Вчерашняя доброжелательница тётка Капа зарплату за работу выдала продуктами — сахаром, подсолнечным маслом, хлебом. Продукты в ту пору в этих краях считались гораздо важнее денег.

Три дня мы гостевали в древней чёрной избе деда Макарыча, не выходя из неё. Три дня мы слушали былины архангелогородского старика про житие-бытие крестьянствующих людишек в объятиях советской власти. Говоренное им запало в память какой-то отрешённой манерой повествования сильно натерпелого человека: «Родился я в так называемом рудном дому. Сейчас говорят „курная изба“ — это тоже можно так принять. Рудный, вероятно, потому, что из рудного леса построен. Самый крепкий лес — это рудовый лес. А откуда это, я не знаю, не изучал. Печка битая, вон, смотри: две семьи умещаются на ней.

Занимались сельским хозяйством в основном. Ну, сельское хозяйство у нас так себе… видели — косогоры. Дак, с них много ль чего получишь хлебного-то. Чтобы кормить семью, пришлось нашим родителям другое ещё подспорье смекать. Вот, например, мой отец Макар Андреевич, мастеровой человек, до восьмидесяти шести лет жил. Самое ремесло его было в том, что он валенки катал. Дед его Ефим Иванович — шерстобит. Жернов у нас такой был ещё, как мельница, муку молол. Люди приходили, пользовали жернов-то. Отец ещё овчины делал — скорняжил, значит. Дядя максим матерый мастер был — дровни делал. Это такие рабочие сани, на которых лес возили, сено, дрова… Вот так…

Но многим семьям, в том числе и нашей, хлеба не хватало никогда. Я помню, редко когда хлеба доставало от старого до нового урожая — земля не хлебородная. Летом было такое время, когда кормились одной рыбой.

Лесом также раньше занимались, но в аккурате: валили только зимою. Зимою же лошадьми бревна к реке волокли, готовили, значит. У нас в реках вода поздно становится в берега после половодья, как в этом годе. Дак, к моменту такому плоты сбивали и по Ушье с плотогонами вниз до реки Ваги отправляли, а там, по Ваге — до железки. Этим делом специальные семьи занимались — мастера по сплаву были. Как сейчас „кинь в реку — само плывет“ — такого не было безобразия. Строевой лес берегли, он тоже служил нашим кормильцем.

А ещё у нас в деревне сеяли много репы. Репа товарным продуктом была. Сеяли в лесах, разрубали подсеку, так называемую, жгли подлесок и там участок репой засевали. репы — сочной, ядреной — рождалось много. Даже сравнение такое с человеческим организмом существовало: крепкий, как репа, или „смотри, девка какая красивая, ядреная, как репа“. Деревня-то кустовая была — центральная. Вокруг к ней ещё четыре малых деревни принадлежало. Оттого у нас две церкви стояло: одна большая, в два этажа, а другая — малая. Красивые такие — богатые. Первую — большую — снесли ещё в двадцатых годах, а во второй — маленькой, теплой — Казанской Божьей матери долго служили потихоньку, как говорят, покуда начальники страны не приказали закрыть и рассыпать веру.

При мне колокола с церкви снимали, увозили. я, правда, не видел этого, но вот Алешка Ушаков говорит, прошлого году, мужик пришел, паникадилу хрустальную колом разбил, так вот бают, что он хороший мужик.

В тридцать седьмом году увозили у нас священника, который беднее всякого человека был. Поп из простого народья, без образования совсем — в такой маленький приход обученного-то в академиях не пошлют. Как везли его на тарантасе ОГПУ, дак все жалели, конечно, что ни за что — за что, по што — не знаем…

С тех пор, как село обезглавили, духовных занятиев лишили, все пошло-поехало. К темному прошлому повернулись. Народу одно осталось развлечение — пить горькую. первые поселенцы-то в здешних лесных краях — беглые людишки из московских земель, многие из коих разбоем жили…»

Дед до глубокой ночи жалился про бестожевские «безобразия». На третий день, когда забрал нас возилка Михалыч на свой «студебеккер», по выезде из села трое лесорубов остановили машину и сняли с шофера налог на опохмелку, попрощавшись частушкой:

Нас побить, побить хотели

На высокой на горе.

Не на тех вы нарвалися,

Мы и спим на топоре.

Евдокия шангальская

По прибытии в Шангалы Михалыч забрал нас в свой малый домишко, стоявший поблизости от железнодорожной станции, и поселил в чердачной светелке. Жена его — курносая тетенька Дуся — оказалась замечательно доброй и срушной¹ женщиной, промышлявшей портновским искусством в единственном местном швейном ателье. Из-за военной ранености Михалыча детишек у них не получилось, и жили они вдвоем, жили по-людски хорошо и чисто. В их городишке мы с Бубой даже по тому бедному времени выглядели крайними оборванцами. Мой бушлатик, который я уже перерос, от давнишней жизни на мне стал гореть-рассыпаться. Соседские люди любопытничали у Возилки — на каких дорогах он таких дырявых пацанов подобрал и что с ними собирается делать. оттого по первости тетенька Дуся с Михалычем решили нас хоть как-то одеть. Свою фронтовую шинель — память немецкой войны — он отдал в руки курносой жене, и та из нее ловко выкроила и сшила два бушлатика на нас, утеплив их изнутри кусками домотканой шерстянки, дареной в нашу честь соседками. Бушлаты вышли настолько ладными, что мы с Бубой даже не поверили, что они сшиты для нас, и какое-то время стеснялись их надевать. К настоящим хорошим вещам мы не были приучены.

Местная фуфыра, разважная райкомовская тетка с круглым значком Сталина на груди, которой Дуся шила наряды, увидев наши шинельные бушлатики, висевшие в горнице, заявила с завидками в голосе, что сиротская шантрапа такого товара не стоит. Тетка оказалась не здешней, а присланной начальствовать с юга, понять жалостливых северян она не могла.

Помнится еще одна подробность: шинельных металлических пуговиц со звездами на два бушлатика не хватило, и Буба взмолился, чтобы тетенька Дуся пришила их на его бушлат в память о погибшем отце. Я не возражал, про своего отца я знал только, что его до моего рождения увезли военные куда-то далеко-далеко. Да и вообще, к тому времени я был не слишком уверен, что найду кого-либо из родных в Питере. Шангальская портниха на мой бушлат поставила простые пальтовые пуговицы с двух наших старых бушлатиков. Да и лучше так — менее заметно, не буду привлекать внимание. мне придется еще крутиться на воле и в неволе, пока где-то не остановится мой бег.

Через несколько дней наша добрая Евдокия предложила мне устроиться в качестве помоганца по сортировке писем в почтово-багажном вагоне и на нем доехать до узловой станции Коноша, откуда идет множество поездов на юг и юго-запад. Ее знакомая почтальонша, вместо которой я должен был работать, везла из шангал этим же поездом свою больную матушку в Архангельск на операцию и первое время почти не отходила от нее. Посторонние в почтовом вагоне находиться не имели права. Но начальник согласился пустить меня из-за беды своей работницы, при условии, что я превращусь в невидимку и не высуну свою рожу из вагона ни на одной из станций. Ну, что же, мне — тени — косить под невидимку сам Бог велел.

Дружку моему придется в Шангалах дожидаться мамкиных дорожных денег, а я не мог не воспользоваться случаем еще чуток приблизиться к моему Питеру.

Буба на прощание написал адрес своей бабки, жившей в Никольском районе Вологодской области, к сожалению, его записку при шмоне в Вологодской станционной легавке отобрали у меня «мухоморы». По просьбе к ним вернуть адрес моего кента они рявкнули — не положено. Что значит — не положено? Кто велел такое придумать? Зачем так обижать человечков, лишать их дружбы в этом холодном мире? Им что, станет теплее с того? отныне я стал задумываться обо всём таком.

Расстался я с Бубой, Михалычем и, наградившей нас своей добротой тетенькой Дусей, как со своими сродниками. Под конец даже всплакнул.

¹Срушная — умелая, «с руками» (обл.)

Купить книгу «Крещенные крестами» Эдуарда Кочергина

На языке тела

О том, какие причудливые формы общения существуют в мире живых существ

Для общения с себе подобными представители фауны находят порой поразительные способы. Вот несколько удивительных примеров.

Сельди разговаривают друг с другом с помощью… кишечных “выхлопов”: они издают серию высокочастотных звуков, с силой выбрасывая струйки газа из анального отверстия, при этом образуются цепочки крошечных пузырьков, которые могут видеть другие члены стаи. К такому способу общения сельди прибегают главным образом в темноте, когда, сбившись плотной группой, плавают недалеко друг от друга. В этих условиях рыбы способны воспринимать издаваемые сородичами звуки и с их помощью сообщать друг другу о своем местонахождении. Ученые даже присвоили языку сельдей особое название — “быстро повторяющееся тиканье”.

Змеи, чтобы отпугнуть врага, издают совершенно неприличные звуки. Зоологи, изучавшие два вида змей, обитающих на юго-западе США, — аризонского аспида и свиноносую змею, — собственными ушами слышали грохот, вылетающий из их анального отверстия. Дальнейшие исследования показали, что эти хлопки возникают в результате выброса кишечных газов.

Раки предупреждают друг друга об опасности весьма простым и эффективным способом: заметив хищника, они попросту опорожняют мочевой пузырь. Омары немного усовершенствовали этот “жидкий” язык: они выбрасывают мочу тонкими струйками через крошечные отверстия около глаз и общаются со своими сородичами, орошая их головы мочой. В моче содержатся химические вещества, с помощью которых омары передают друг другу информацию о своих намерениях (например, завязать роман или затеять драку). Важные сведения передают друг другу с помощью мочи и бурундуки. Эти зверьки метят мочой места, изобилующие кормом, и уголки леса, где запасы корма уже исчерпались. Такие пахучие метки облегчают поиск корма другим бурундукам.

Пахучие метки играют важную роль и в жизни других грызунов — полевок. К сожалению, этот способ общения нередко стоит полевкам жизни. Дело в том, что их моча испускает ультрафиолет, а это излучение хорошо видят главные враги полевок — пустельга и другие хищные птицы. Перелетая от одной ультрафиолетовой метки к другой, пернатый хищник в конце концов обнаруживает оставившего их зверька.

По мнению многих ученых, слонам помогают общаться друг с другом вибрации почвы. Топчась на месте и сотрясая землю мощными ногами, шеститонный гигант способен послать через почву сообщение на расстояние 32 км — гораздо дальше, чем расстояние, на которое распространяется в воздухе звуковой сигнал. Слоны-адресаты воспринимают эти послания ногами. Однажды ученые наблюдали, как стадо слонов резко изменило маршрут своего путешествия и ринулось в противоположном направлении. Зоологи предположили, что животных предупредил об опасности топот ног гибнущих сородичей — дело в том, что в это же время на расстоянии нескольких километров браконьеры напали на другое стадо слонов.

Африканские слоны умеют к тому же отлично копировать звуки. Ученые, например, записали на пленку, как они мастерски имитируют грохот мчащихся по близлежащей автостраде грузовиков. Неясно одно: зачем животные это делают? А вот кенгуру общаются с помощью хвоста. Стоит одному из членов стада рыжих кенгуру заметить хищника, как он тут же принимается барабанить по земле тяжелым хвостом или задними ногами. Услышав этот сигнал, животные стремглав рассыпаются в разные стороны, предоставляя разбираться с врагом вождю стада.

Но кенгуру способны и издавать звуки. Так, рыжие кенгуру умеют щелкать, а самки их серых сородичей подзывают своих детенышей особым клохтаньем. Во время драки самец, понимая, что враг одерживает верх, начинает кашлять — таким образом он сообщает сопернику, что признает свое поражение.

Жаба золотистый арлекин (Atelopus zeteki) — редкая амфибия, обитающая в Коста-Рике и Панаме, — общается с сородичами с помощью особых жестов. Чтобы уведомить их о том, куда лежит его путь-дорога, арлекин совершает круговые движения передними и задними конечностями. По мнению ученых, эти движения позволяют арлекинам посыать друг другу даже такие сложные сообщения, как “Сейчас я к тебе приползу!” или “Мне хочется чем-нибудь тебе помочь!”.

Каракатицы уведомляют друг друга о своем присутствии с помощью “подмигиваний”. Эти головоногие моллюски способны изменять интенсивность окраски двух темных пятен на спине, то делая их едва заметными, то превращая в два черных широко открытых “глаза”.

Мастера вокала

О птицах, китах и прочих поющих созданиях

Однажды ученым пришла в голову мысль прослушать в замедленном воспроизведении записи песен двух видов крапивника. Каково же было их изумление, когда в птичьем свисте они узнали темы из шедевров классической музыки! Белогрудый лесной крапивник напевал знаменитую “тему судьбы” (“Та-та-та-тааа…”) из Пятой симфонии Бетховена, а каньонный длинноклювый крапивник почти дословно воспроизводил бунтарский каскад звуков из “Революционного этюда” Шопена! Никто на знает, черпали ли эти композиторы творческое вдохновение в птичьем пении, но достоверно известно, что Моцарт испытывал творческий подъем, слушая своего любимого ручного скворца. Когда скворец воспроизвел Моцарту один из фрагментов только что сочиненного фортепианного концерта № 21, заменив при этом диезы на бемоли, композитор признал, что в интерпретации скворца этот кусок звучит лучше, и включил его в окончательный вариант сочинения. Недаром ученые считают, что птицы используют во время пения точно такие же принципы преобразования звуков и ритмов, что и люди.

Известно, что птицы способны воспроизводить звучание многих музыкальных инструментов. Так, например, пение австралийской бриллиантовой амадины напоминает звучание гобоя, а белобрюхого зеленого голубя и тигрового астрильда — флейты. Голос лесного козодоя звучит как фагот, а новогвинейский венценосный голубь подзывает самок звуками, словно извлекая их из тубы. К числу лучших имитаторов в мире пернатых принадлежат майны и австралийские лирохвосты. Оба эти вида способны мастерски копировать пение других птиц. Но, пожалуй, самыми выдающимися пернатыми подражателями являются пересмешники. По словам одного любителя птиц, более года наблюдавшего самца североамериканского певчего пересмешника, эта птица могла имитировать звуки 21 вида других пернатых — от криков чаек и ястребов-перепелятников до красивых рулад черных и певчих дроздов. Иногда певчие пересмешники включают в свой вокальный репертуар и вовсе причудливые звуки (например, скрип двери или кошачье мяуканье).

По мнению орнитологов, способность к подражательству помогает самцам певчего пересмешника завоевывать расположение самок. Вокальный талант самца — признак “мужской состоятельности”, и чем обширнее его репертуар, тем выше вероятность того, что самка обратит на него внимание и выберет в качестве полового партнера. Не исключено, что решение самки при этом определяется простым соображением: если самец так хорошо разбирается в повадках других птиц, ему наверняка известно, где они добывают пропитание и припрятывают излишки корма.

Самым тонким музыкальным слухом, вероятно, обладают самцы обыкновенного соловья. Некоторые из них могут запоминать и воспроизводить сложные музыкальные фрагменты, содержащие десятки различных созвучий. Соловьи отличаются и уникальными вокальными способностями. Репертуар талантливых певцов со стажем состоит из сотен различных музыкальных фраз!

Самцы большинства птиц наиболее ретиво поют по утрам, демонстрируя тем самым свою мужскую удаль. Поскольку птицы кормятся днем, а ночью голодают, утром, казалось бы, они должны испытывать упадок сил. Распевая на утренней заре, самцы демонстрируют своим дамам, что энергия в них бьет ключом даже на пустой желудок.

Одни виды пернатых начинают утренние концерты раньше, чем другие. Пение черных и певчих дроздов, например, слышится в утреннем лесу иногда на полтора часа раньше, чем пение зябликов или синиц-лазоревок. Ученые подметили, что чем крупнее у птицы глаза, тем в более ранние часы она начинает петь по утрам. Это связано с тем, что своим пением самцы пернатых привлекают не только самок, но и сов и других хищников. А поскольку слух у поющего самца притуплен, заметить приближение врага он может только с помощью глаз. Чтобы петь в относительной безопасности, птицы с небольшими глазами должны дождаться, когда рассвет станет светлее.

Птицы передают свои песни из поколения в поколение. У тропических крапивников этот процесс происходит по половому принципу: самцы обучают пению сыновей, а самки — дочерей.

Самки певчих птиц обучаются пению быстрее самцов. Ученые показали, что на заучивание определенного набора музыкальных строф самки кардинала тратили примерно в три раза меньше времени, чем самцы.

Крики редкой южноамериканской птицы, граллярии Риджли, напоминают собачий лай. Орнитологи открыли этот вид только в 1997 году, в Южном Эквадоре. По их мнению, свирепым лаем птица отпугивает от границ своей территории незваных гостей. Выиграв сражение за новые земли (и воздух), супружеские пары некоторых птиц принимаются дуэтом распевать триумфальные песни. Когда самцу и самке эфиопского певчего сорокопута удается прогнать со своего гнездового участка врага, они громко, в два голоса, оповещают соседей о своей победе. По мнению зоологов, этой песней птицы предупреждают соседей, что, хотя вражеская атака и отражена, всегда существует опасность нового вторжения.

Во время дождя совы “ухают” реже: высокая влажность ухудшает распространение звуковых волн в воздушной среде. В сухую погоду крики сов разносятся по лесу в десятки раз дальше, чем в сырую. Пение гагары радостным никак не назовешь: оно напоминает череду протяжных тоскливых стонов и воплей. Одна из песен самца, напоминающая по тембру йодль, напевы альпийских пастухов, служит предостерегающим сигналом другим пернатым. По мнению орнитологов, в переводе на человеческий язык она означает: “Приблизься еще на шаг — и останешься без перьев!” Меняя место жительства, гагары полностью меняют свой вокальный репертуар — так не поступают другие птицы. Возможно, они делают это, не желая быть узнанными местными сородичами, с которыми им приходилось сталкиваться прежде.

Самка индийской яканы живет в окружении гарема самцов. Пытаясь привлечь внимание супруги, они норовят перекричать друг друга пронзительными воплями и поднимают при этом дикий гвалт.

Вокальные способности пернатых сильно зависят от пищевого рациона, а значит, и формы клювов: толстые, тяжелые, предназначенные для раздавливания твердой кожуры семян, рождают более низкие и менее сложные звуки, чем тонкие и изящные, принадлежащие насекомоядным пернатым. Птицы с массивными клювами попросту не способны чередовать звуки с такой же высокой скоростью, с какой это делают их тонкоклювые коллеги.

Североамериканская черношапочная гаичка (из рода синиц), почувствовав опасность, угрожающую ее сородичам, посылает им предупреждающий сигнал, причем издаваемые ею звуки зависят от степени и характера этой опасности. Так, заметив летящего ястреба, сову или какого-нибудь другого пернатого хищника, гаичка выводит тихие высокие “сиит-сиит”, советуя членам стаи поскорее скрыться в гуще растительности. Громким криком “чик-а-дии” гаичка предупреждает своих товарищей о близком присутствии отдыхающего хищника (например, сидящей на ветке совы). Услышав этот крик, птички сбиваются плотной группой и начинают досаждать врагу до тех пор, пока он не улетает восвояси. К синицам при этом нередко присоединяются поползни и мелкие дятлы, которые тоже прекрасно знают этот тревожный сигнал. Но самый тревожный крик гаичка приберегает на случай появления наиболее опасных своих врагов — мелких хищников (например, сычей). Этот крик тоже звучит как громкое “чик-а-дии”, но последний слог повторяется птичкой несколько раз. Услышав его, стайка стремглав разлетается в разные стороны.

Самый низкий голос в мире пернатых имеет казуар — вторая по величине птица на Земле после страуса. Казуар способен издавать инфразвуки, которыми из всех наземных животных пользуются еще только слоны. Частота этих звуков составляет всего 23 Гц — чуть выше нижнего предела частотной чувствительности слуха человека.

В период размножения самцы горбатого кита, или горбача, иногда беспрерывно поют на протяжении суток. Диапазон их голоса составляет не менее семи октав, а интервалы между нотами (т.е. соотноше ние по высоте двух последовательно или одновременно издаваемых звуков) соответствуют интервалам в нашем музыкальном звукоряде. Оказывается, композиторы-киты используют те же самые мелодические фигуры и ритмы, что и композиторы-человеки! Причем, как обнаружили ученые, для привлечения самок киты постоянно сочиняют новые песни, явно отдавая предпочтение лирическим ритмичным мелодиям. Громкость низкочастотных звуков, издаваемых синим китом (до 190 децибел), сильнее рева реактивного двигателя, а распространяются они на 800 км. Сельдяные киты, или финвалы, умеют издавать еще более громкие звуки: с их помощью эти животные могут общаться друг с другом на расстоянии до 3000 км!

Причудливый позыв малого полосатика напоминает звук “выстрела” лазерной пушки: “ба-ба-буиииннн…”. Зоологи в шутку называют эти крики “лазерными залпами”. По мнению ученых, киты используют эти “залпы” для того, чтобы отпугивать и держать сородичей на расстоянии. Косатки (“киты-убийцы”), обитающие в разных морях планеты, общаются друг с другом на разных диалектах.

Судьбы песен китов и эстрадных музыкальных хитов во многом схожи: сначала они быстро становятся популярными, а потом столь же быстро выходят из моды. Когда киты, обитавшие у тихоокеанского (восточного) побережья Австралии, встретились в море с заблудившейся стаей сородичей, осевших у западного побережья континента, они быстро освоили весь их песенный репертуар. Через год они полностью забыли собственные песни и распевали исключительно “западные” шлягеры. И по сей день для ученых остается загадкой необычное пение одной группы китов, которое они впервые услышали в 1992 году. Оно, непохожее на песни всех известных видов китов, состоит из звуков с частотой примерно 52 Гц (частота звуков, издаваемых всеми другими китами, лежит в диапазоне 15—20 Гц). Необычны и маршруты миграций этих животных. По мнению некоторых ученых, речь может идти о каком-то еще неизвестном науке виде млекопитающих.

Рыбы тоже умеют петь. Чтобы привлечь самок, самцы рыб-мичманов издают по ночам глухой рокот. Песни этих рыб настолько характерны, что жители Калифорнии прозвали их “поющими рыбами”. Правда, молодые самцы петь не могут, они способны лишь слегка похрюкивать.

А вот дельфины свистят. В репертуаре каждого дельфина есть особый свист, по которому его узнают сородичи. Эти млекопитающие — отличные подражатели, они легко имитируют свисты собратьев, что помогает находить общий язык со встреченными в море незнакомыми дельфинами.

Сравнение “тихая как мышка” грешит против истины: помимо писка мыши издают и множество других звуков. Ученые обнаружили, что, почуяв запах половых феромонов самки, самцы мыши испускают ультразвуки. Когда их воспроизвели в замедленном темпе, раздалось мелодичное пение. Похоже, самцы распевают для своих невест настоящие ультразвуковые серенады!

Крысы перекликаются между собой, чуть слышно посвистывая. Они могут издавать уль тразвуковой свист благодаря особому строению нижней части гортани. Звуки эти обладают строго определенной частотой: их хорошо воспринимают другие крысы, зато животные, на которых крысы собираются напасть, их не слышат.

Не все знают, что некоторые лягушки не уступают по вокальным данным певчим птицам. Потрясающим звуковым репертуаром обладают самцы одного из видов китайских лягушек: они способны воспроизводить рев обезьян, птичье щебетанье и даже издавать низкочастотные звуки, напоминающие пение китов. Вокальные таланты этих амфибий отчасти связаны с тем, что их самцы имеют по две пары голосовых мешков, а не по одной, как самцы других лягушек. Поскольку самки лягушек и кузнечиков выбирают партнеров по принципу “первого встречного”, самцы этих животных поют одновременно. При этом они изо всех сил норовят перекричать друг друга, чтобы подманить самку силой своего голоса. Группа поющих лягушек или кузнечиков может поднять оглушительный гвалт.

Рев североамериканской лягушки-быка слышен за несколько километров. Громкостью своего голоса эта амфибия обязана в основном огромным барабанным перепонкам, которые она использует как звукоусилители.

Животным с более скромными музыкальными талантами приходится использовать искусственные усилители звуков. Так, самцы медведок (насекомых, родственных кузнечикам и сверчкам) стрекочут самкам из глубины пещерок, специально вырытых для этого в земле. Вход в пещерку напоминает по форме рог и отлично усиливает выводимые самцом трели (особенно в сырую погоду). Отдельные виды кузнечиков используют в качестве звукоусилителей листья растений.

Некоторые лягушки умеют не только петь, но и играть, например на деревянных духовых инструментах. Одному из видов лягушек, населяющих дождевые леса острова Борнео, такими музыкальными инструментами служат деревья. Подзывая самку, самец сидит в наполовину залитом водой дупле. Сначала “исполнитель” настраивает голос, варьируя частоту издаваемых им звуков до тех пор, пока они не начинают резонировать с дуплом и звучать гораздо громче. Нечто подобное происходит с человеком, стоящим под душем и напевающим себе под нос какую-нибудь мелодию: когда частота звуков попадает в резонанс с влажным помещением, их громкость вдруг резко усиливается. По мнению ученых, самец лягушки прибегает к помощи дерева для того, чтобы придать своему голосу бóльшую “сексапильность”.

А вот длиннохвостые морские раки лангусты — неплохие скрипачи. Почуяв неладное, они начинают водить длинным выростом у основания антенн по расположенному под их глазами ребристому выступу. Эти движения сильно напоминают скольжение смычка по струнам скрипки. Возникающим громким звуком лангуст не только предупреждает сородичей об опасности, но и отпугивает врагов: услышав эту “музыку”, рыбы в страхе нередко бросают пойманную добычу, которая достается хитрому раку.

Сурки подают друг другу тревожные сигналы с помощью громкого свиста, разносящегося на 1—1,5 км. Все окрестные сурки, услышавшие такой сигнал, тут же прячутся в своих подземных норах. Новогвинейская поющая собака — близкая родственница австралийского динго. Но в отличие от других собак поющий динго умеет не только лаять, выть и скулить, но и издавать более красивые звуки, напоминающие птичий щебет и пение китов.

К ЧЕТВЕРТОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ

ХХ век стал веком трех доминирующих политических
теорий — либерализма, коммунизма и фашизма. Они породили множество промежуточных идеологических течений, но в целом эти три направления сложились, развились,
исчерпали свою историческую релевантность и завершились именно в прошлом веке. Сегодня мы действительно
подошли к тому рубежу, когда три предыдущие политические теории почти полностью исчерпали себя. Интересно,
что теории, которые появились позже, раньше других исчезли. Фашизм, появившись позже всех, погиб быстрее
остальных. Потом коммунизм. Либерализм — самая старая из этих трех теорий, — исчезает последним. Интересно
также заметить, что то, что провоцирует конец политической теории, часто является тем же, что спровоцировало ее
рождение. Например, фашистские идеологии появились
в связи с войной и исчезли также в связи с войной. Либерализм может быть определен в целом как денежная система,
и мое глубокое убеждение состоит в том, что эта система
исчезнет из-за денег. Кроме того, все три системы родились вместе с модерном. И совершенно нормально, что они
исчезают со сцены в то время, когда модерн уступает место
постмодерну.

Определение либерализма как главного врага

Либерализм — это главный враг. Во-первых, потому что
он все еще здесь, тогда как коммунизм и фашизм исчезли,
а также потому, что он сохраняет некоторое могущество
в планетарном масштабе. Я бы хотел напомнить, что в стратегическом плане главный враг — это не всегда тот, кого мы
более всего ненавидим. Это просто враг, который наиболее могуществен. Либерализм является антропологической системой даже в большей степени, чем социально-экономической. То есть он предлагает определенное видение человека. Каково это видение? Оно заключается в том,
что человек рассматривается как отдельный атом. Либерализм анализирует общество исходя из индивидуума. И он
может это сделать, только отнимая у человека все структуры, в которые он входит. Можно сказать, что либеральное
представление о человеке, либеральная концепция человека — это его представление как не-социального существа.

В основе либеральной теории лежит идея общественного договора, заключенного индивидами исходя из частных интересов. Связанное с этим упрощающее определение человека обусловлено в истории европейских стран с
поднятием класса буржуазии, ценности которой были противоположны одновременно ценностям аристократическим и народным. В этой перспективе индивидуум утверждает себя в ущерб коллективу. Провозвестник либерализма
Адам Смит утверждал, что у торговца нет родины, он может поселиться в любой стране. Родина — там, где он
умножает свою прибыль. Таким образом, распространение
либерализма исторически шло рука об руку с разрушением коллективных структур, естественных сетей взаимопомощи.

Немецкий мыслитель Артур Мюллер ван ден Брук
утверждал: «либерализм убивает народы». Его финальная
цель — установить общество, которое будет только рынком. В таком обществе коммерческие, торговые ценности
становятся единственными, а ценности, которые невозможно свести к какому-то расчету, становятся не существующими, они исчезают. Можно вспомнить известную формулу, согласно которой общество рынка — это царство
количества. Только количества. К этому можно прибавить
и некую тенденцию к скрытой или слабо протекающей
гражданской войне, которая особо просматривается в социальном дарвинизме, где индивидуумы больше не связаны между собой. Они всегда находятся в состоянии войны по отношению друг к другу, поскольку другой — всегда
потенциальный конкурент и, значит, потенциальный враг.
Это экономическое видение человека имеет также моральное и юридическое обоснование, которым является идеология прав человека, ставшая сегодня некой современной
религией.

Есть три причины, по которым можно оспорить идеологию прав человека. Во-первых, она использует концепцию права, которое не соответствует тому, чем право было
изначально. Изначально право определяется как соотношение справедливости и равенства. Право неразрывно связано с понятием отношений. Право указывает, что и кому
должно принадлежать в рамках отношений между людьми.
Это объективное право. В начале эпохи модерна, то есть
в конце Средних веков, появляется другая концепция права — право в субъективном смысле, когда право перестает
быть только отношением, только соотношением, чтобы
стать атрибутом индивидуальной природы индивидуума.
Либеральное право говорит, что у каждого человека имеются индивидуальные «естественные права», обусловленные самой человеческой природой. Более того, идеология
прав человека, несмотря на то что она претендует на универсальность, является на самом деле глубоко этноцентричной, поскольку она опирается на такую антропологию, которая соответствует лишь определенному историческому моменту в истории Запада, но вовсе не соответствует понятию о человеке в традиционных обществах. Наконец, главная цель идеологии прав человека — защита свобод, это
цель, которую я совершенно не оспариваю, но ее невозможно достигнуть через экономические или юридические процедуры. Она может быть достигнута лишь через глубоко
политические процедуры. Защищать свободы — это политическая цель, которая требует политических средств для
того, чтобы быть достигнутой.

Переосмысление коллективной идентичности

Вырабатывая идеологию Четвертой политической теории, необходимо осуществить положительное переосмысление коллективной идентичности, которую можно противопоставить «потере корней», характеризующей эпоху
модерна. Царство капитала требует все более и более гомогенного, однородного рынка и, как следствие, — уничтожения, подавления коллективной идентичности, народных
культур и разнообразия форм жизни. Также идеология прогресса, которая была одним из двигателей модерна, участвует в этом растворяющем акте. Идеология прогресса утверждает, что прошлое не имеет ничего интересного, ему нечего
нам сказать. Поскольку то, что является новым, является
лучшим просто потому, что оно новое. «Сегодня» всегда лучше, чем «вчера», и «завтра» лучше, чем «сегодня». Я бы сказал, что за щита укорененности в традиции — одновременно
защита разнообразия. Перед лицом тех, кто хочет создать
единый, однородный мир, нужно снова утвердить легитимность различий. То есть легитимность идентичностей, которые были бы не только индивидуальными, но прежде всего
коллективными.

В современном мире вопрос идентичности стал одной
из главных проблем: огромное количество людей не знают, что им делать, потому что они не знают, кто они есть. Но
было бы ошибочно рассматривать идентичности как некие
сущности, которые никогда не меняются. Во-первых, нужно вспомнить, что у традиций тоже было начало, то есть
что изначально традиции не были традиционны, и потому
не следует путать защиту традиций с «реставрационизмом».
Каждое поколение должно поддерживать свое наследие,
но оно должно также актуализировать это наследие. Оно
есть некая форма коллективного повествования, коллективной истории, которая все время преобразуется, но всегда остается верной себе. Иначе говоря, идентичность — это
не то, что никогда не меняется, но то, что определяет нашу
специфическую манеру изменяться, то, что нам позволяет
изменяться, оставаясь самими собой. Также идентичности
не должны быть защищаемы в каком-то шовинистическом
плане, на истерический манер. Враг, неприятель нашей
идентичности — это не идентичность другого. Враг нашей
идентичности — это идеологическая система, которая разрушает все идентичности.

Служение народу

В большинстве западных стран сегодня власть принадлежит тем, кого можно назвать «новым классом», и этот новый класс выходит далеко за пределы старой номенклатуры, он составляет арматуру политической и экономической
элиты, а также средств массовой информации. Это люди,
власть которых очень редко проистекает от демократической легитимности. Народ не узнает себя в этой власти.
Отсюда — кризис представительных институтов. И более
того, эта власть боится народа. Она рассматривает народ как
опасность, потому что народ непредсказуем для нее. Чтобы
определить общий дух народа, великий английский писатель Джордж Оруэлл использовал выражение «common decency» (букв. общее благоприличие). Что такое common
decency? Это совокупность естественных ценностей, которые признают народы, оставшиеся верными сами себе —
смысл сознания чести и сознания стыда. Чувство бескорыстия и чувство незаинтересованности, чувство солидарности.

Может быть, это коллективный здравый смысл? Нет, это
не здравый смысл. Скорее, чувство собственного достоинства. Причем общего достоинства. Сейчас оно имеет тенденцию к исчезновению, особенно быстро этот процесс происходит в странах Западной Европы, где мы наблюдаем растворение социальных связей, десоциализацию индивидов.
Один из способов помешать этому растворению состоит
в том, чтобы опять дать слово народу. Это, в частности, означает, что следует скорректировать ошибки представительной демократии, либеральной демократии — демократией
участия, демократией, которая была бы более демократией
всеобщего участия. Нужно дать людям возможность решать
как можно больше те проблемы, которые их касаются. Демократия всеобщего участия — более прямая демократия, более
базовая, более непосредственная. Это такая демократия, в которой решения должны приниматься наверху только тогда,
когда они касаются больших коллективов, когда они не могут
быть приняты на более низких уровнях.

Реабилитация политики

Мы живем в экономическую эру. Либерализм является
доктриной, которая в конкретной жизни нейтрализует политическую волю. Жители больше не являются гражданами,
они являются потребителями. И сфера, в которой проистекает политическая деятельность, заменяется сферой средств
массовой информации, в которой царствуют развлечения.
Как следствие, политические проблемы воспринимаются здесь как проблемы технические. И поскольку это технические проблемы, то считается, что есть только технические
решения и, более точно, что есть только одно решение. То
есть здесь упраздняется одно из главных измерений политики — множественность возможных выборов. Политика —
это не техника и не наука. Это искусство, которое нужно осуществлять с большим тщанием. Здесь нужна бдительность,
которую греки называли «фронесис» (букв. рассудительность) и которую они считали противоположной «гибрис»
(букв. нахальство), то есть манипуляции. Общее благо, благо коллектива, есть нечто превышающее благо каждого отдельно взятого индивида. Но с точки зрения либерализма
не существует общего блага. Реабилитировать политику — это значит выйти из одержимости экономикой, деколонизировать символическое воображение, которое колонизировано количественными, коммерческими ценностями. То есть
освободиться от идеи, что рынок является парадигмой всех
социальных фактов.

Однообразие или многообразие

Из служения народу следует «защита дела народов». Защищать народное дело — это значит защищать разно образие, которое является основным богатством человечества. Сделать так, чтобы новые поколения передали следующим приумноженные богатства предыдущих. Более
конкретно вопрос состоит в том, движемся ли мы по направлению к однополярному миру или к многополярному.
Однополярный мир был бы миром обедневшим, миром без
различий, в котором бы закрепилась гегемония мировой
державы — Соединенных Штатов. Наоборот, многополярный мир — это мир, организованный большими блоками
культур и цивилизаций, где каждый полюс является полюсом регулирования глобализации. Конечно, геополитика диктует нам расположение этих полюсов. Геополитика тесно связана с тем, что немецкий юрист Карл Шмитт называл
номосом (букв. законом) мира, номосом Земли. Шмитт
утверждал, что до сегодняшнего дня было три номоса
Земли. Первый номос — это номос древности и Средневековья, где цивилизации жили в некоторой изоляции одни
от других. Иногда бывают попытки имперского соединения,
как, например, империи Римская, Германская, Византийская. Этот номос исчезает с началом модерна, когда появляются современные государства и нации, в период, который начинается в 1648 году с Вестфальским договором
и который завершается двумя мировыми войнами, — номос
государств-наций. Третий номос Земли соответствует биполярному регулированию во время «холодной войны», когда
мир был разделен между Западом и Востоком; этот номос
окончился, когда пала Берлинская стена и был разрушен
Советский Союз. Вопрос заключается в том, каким будет новый номос Земли, четвертый? И здесь мы подходим к теме
Четвертой политической теории, которая должна родиться.
Это и есть четвертый номос Земли, который пытается появиться на свет. Я думаю и глубоко надеюсь, что этот четвертый номос Земли будет номосом большой континентальной логики Евразии, Евразийского континента, то есть
номосом борьбы между континентальной державой и морской державой, морским могуществом, которое представляют Соединенные Штаты.

Фрагмент книги Веры Боковой о воспитании и образовании дворянских детей в царской России

Главный предмет

Главными предметами, на которые тратили большую
часть учебного времени, были иностранные языки.
Наряду с манерами именно знание иностранного языка
сразу определяло место дворянина на внутридворянской
иерархической лестнице. Мы говорим об «избранном»
языке, потому что на практике дворяне могли говорить
на разных наречиях, но какие-то из них ценились, а какие-то считались непрестижными. «Путь наверх» открывало лишь одно из них.

В первой половине XVIII века таким языком был немецкий, хотя некоторые дворяне, благодаря хозяйственным связям и участию в войнах, могли говорить и по-английски, по-шведски, по-фински, по-голландски.

Со времен Елизаветы Петровны «королем языков» становится французский. Сама Елизавета, как
уже говорилось, владела этим языком свободно и охотно общалась на нем с европейскими дипломатами
и своим медиком И. Г. Лестоком. В 1751 году фаворитом Елизаветы сделался блестяще образованный ИванШувалов — большой поклонник французской литературы, также свободно владевший языком. И с ним императрица тоже стала говорить по-французски. Этого
было достаточно, чтобы придворное общество, всегда
в таких случаях весьма переимчивое, тоже вскоре «зафранцузило». А дальше обычным порядком: «дедка за
репку, бабка за дедку…» — и скоро все, хоть сколько-нибудь претендовавшие на значение в свете, старались
изъясняться исключительно по-французски. Франция
вошла в моду, и после Манифеста о вольности дворянства 1762 года первая страна, в которую устремилось
«освобож денное» благородное сословие, была именно
Франция.

Мода на французский язык «свалилась» на дворянство достаточно неожиданно. В предшествующем поколении этот язык знали единицы. Учителя, особенно
поначалу, найти было трудно, чем и пользовались разные недобросовестные личности. Однажды выяснилось,
что популярный в Москве «француз», учивший детей
заграничному наречию, на самом деле «чухонец» и выучились от него дети на самом деле финскому, — а что
делать, проверить-то было некому.

Так начался французский этап дворянского образования и воспитания, о котором столько было сказано
обличительных и негодующих слов.

Действительно, если и Елизавета, и Шувалов, владея французским, одновременно свободно и хорошо
говорили по-русски (у Шувалова, который общался
со всеми тогдашними писателями и сам сочинял стихи,
а значит, был одним из творцов отечественной литературной речи, русский язык был «с красивой обделкой
в тонкостях и тонах»), то их подражатели, особенно
в следующем поколении, нередко оставляли родной
язык в небрежении, не только говорили, но и думали
по-французски и потому поневоле усваивали и элементы чужого этического, правового, религиозного сознания, неразрывно связанные с языком. Л. П. Ростопчина,
внучка известной «русской католички», поэтессы графини Е. П. Ростопчиной, замечала: «Бабушка моя безукоризненно говорила по-французски… но русскому их
не сочли нужным выучить, и вот на этой-то почве полнейшего и постыдного незнания отечественной истории, религии и языка и зиждется причина ее перехода
в католичество».

И все же увлечение французским принесло большую
пользу. В русском языке пока почти отсутствовала литература; далеко не сформировался востребованный
новым временем словарь: не было не только научных,
технических, отвлеченных терминов, но и многих бытовых выражений и слов, относившихся
к новой реальности — одежде, досугу, флирту
и т. п. Во французском языке все это было. Здесь
имелась огромная первоклассная литература.
На французский, как язык международного общения, были переведены все мировые классики,
все достойное в науке, вся античная литература и история — в общем все. Французский язык
был полностью сформирован, гибок, подвижен,
легок и изящен по форме; он изобиловал устоявшимися оборотами, поговорками, цитатами, остротами и каламбурами, черпать которые можно
было бездумно и без конца (русскому языку еще только предстояло стать таким), и позволял без труда общаться на любые темы. Хорошо известна зависимость
между объемом и качеством интеллекта и словарным
запасом. По всем этим причинам приобщение русской
знати к французскому языку, а через него и к одноименной культуре несло в себе, как впоследствии выяснилось,
больше пользы, чем вреда. Галломания вовлекла русское
дворянство в мировой культурный процесс и воспитала интеллектуальные потребности, а французский язык
стал сильной прививкой русскому языку и словесности,
ускорив формирование литературной речи и подготовив мощный творческий взрыв начала XIX века.

Помимо французского, дворянство второй половины XVIII века продолжало осваивать немецкий, английский, иногда итальянский (чаще всего те, кто учился пению); нередко и польский, чему способствовали
польские разделы и связанные с ними войны. Все эти
наречия ценились тогда неизмеримо ниже французского.

Говоря о распространении французского языка и его
главенстве в дворянском воспитании, следует все же
указать, что даже на пике «галломании» она была далеко не повсеместной. Чем дальше и «ниже» от столиц
и двора, тем чаще можно было встретить дворян — нередко состоятельных и высокопоставленных, — которые
прекрасно жили в условиях двуязычия, думая и общаясь
в домашнем кругу на русском и прибегая к «галльскому
наречию» лишь в обществе.

Во многих местах на исходе первой четверти XIX века (когда в столицах пик галломании уже миновал) мода на французский еще и не начиналась. Я. П. Полонский
свидетельствовал: «В тогдашней Рязани
(1820-е годы) я не слыхал вокруг себя — ни
дома, ни у родных, ни в гостях — ни немецкого, ни французского говора… Конечно,
это продолжалось недолго. Воспитанницы
Смольного монастыря, возвращаясь в свои
рязанские семьи, скоро принесли с собой
французский язык».

Встречались, наконец, даже среди очень высокопоставленных лиц, персонажи, вовсе не говорившие по-французски. Не знал этого языка, к примеру, Г. Р. Державин, причем патриотически настроенные поклонники
его таланта полагали, что именно это-то и способствовало его развитию: «Опутанный цветками, подделанными из атласа и тафты, не размахнулся бы никогда наш
богатырь!» (И. М. Муравьев-Апостол).

Не владел французским и граф А. А. Закревский, который 11 лет (1848-1859) был военным генерал-губернатором Москвы.

И все же французская немота в высших сословиях
встречалась нечасто, ибо весьма стесняла как светское
общение, так и карьерные возможности, причем буквально, поскольку слабое знание русского языка высшей
аристократией было причиной того, что вплоть до середины 1820-х годов значительная часть русского делопроизводства, особенно те документы, которые исходили или подавались главному начальству департаментов,
велась на французском языке. А. Д. Галахов вспоминал:
«Своего рода пыткой считали мы то время, когда отец
и мать брали нас с собой в такой дом, где дети, нам ровесники, говорили по-французски. Сидишь там, бывало, словно приговоренный к смерти, моля Бога о том,
чтобы оставили тебя в покое и, главное, не обращались
бы к тебе с вопросом: „Parlez vous francais, monsieur?“ [Говорите ли вы по-французски, месье? (фр. )]. Вопрос этот, подобно грому, оглушал нас. Когда мы
робко давали отрицательный ответ, спрашивающий
приходил в изумление. „Не говорите! Как же это так?“ — восклицал он, качая головой и печально прищелкивая
языком, точно заверяя этим, что мы испортили земную
нашу карьеру, да и в будущей жизни едва ли не ожидает нас вечная гибель». Впоследствии Галахов, конечно,
исправился, выучился по-французски и перестал чувствовать себя изгоем.

И все же во второй половине XIX века французскому
языку пришлось потесниться. К этому времени он был
общепринят. Ему учили во всех гимназиях, куда поступали дети разного состояния, в том числе и недворяне,
в духовных училищах, в коммерческих школах для купечества и т. д. Из языка дворянской элиты французский
превратился в язык интеллигенции, и в высших слоях
дворянства появился новый фаворит — англий ский.

На рубеже XIX-XX веков русский высший свет предпочитал подчеркивать свою элитарность именно английским языком и вообще англоманией. На этом языкеговорили в семье Николая II (наряду, однако, с русским);
ему учили английские бонны и гувернантки, оказав шиеся
в эти годы очень востребованными. Проявлением моды
на все английское было и увлечение британскими университетами — Оксфордом и Кембриджем, куда стали
отправлять сыновей и даже дочерей для за вершения
образования. Юные аристократы обучались литературе или искусствоведению и возвращались домой с престижными дипломами «магистров искусств».

Однако всеобъемлющим даже в предреволюционные годы английский язык не стал: значение французского сохранялось.

Обучение любому языку в дворянской среде предпочитали начинать как можно раньше и притом наиболее
надежным способом — постоянным общением с носителем этого языка.

Как писал один русский журнал 1840-х годов: «У всех
вельмож по роду, и по месту, и у всех тех, которые гонятся за вельможеством на золотых колесах, давно уже
ввелось обыкновение держать при детях от самого
их рождения английских нянек; и крошечные дети,
когда они еще ничего не умеют выговорить порядочно, лепечут уже по-английски; но как скоро
только в них начинают развиваться понятия, то
родители, из боязни испортить французский
выговор, отпускают англичанку и приставляют
к детям французов».

Если язык бонны хотели сохранить, поступали, как родители графа М. Д. Бутурлина, который вспоминал: «Для английского языкавзят был ко мне ровесник мой, Эдуард
Корд, и с этой же целью поступила к нам
в дом компаньонкой второй моей сестры, Елизаветы Дмит риевны, сестра этого
мальчика, Шар лотта».

Полученные естественным путем разговорные навыки закрепляли обучением
чтению, а позднее письму на иностранном
языке, бесконечными переводами и опробованной на других предметах методикой
заучивания наизусть.

Занимались языками несколько раз в неделю (французским почти ежедневно), по два-три часа.

Я. П. Полонский учился по-французски чуть ли не
каждый день с девяти до полудня. «Метод учения был
самый простой и бесхитростный. Выучили читать и тотчас же стали задавать несколько французских слов для
домашнего зазубривания. …Ученье по-французски состояло сначала в заучивании слов, потом разговоров
в диктовке и писании французских спряжений на заданные глаголы. Никаких объяснений — ни этимологических, ни синтаксических — не было. Все это я сам
должен был узнать из практики. Практика же постоянно была одна и та же: диа логи, диктовка и писание
спряжений по всем наклонениям и временам. За все это
ставились отметки в небольшой тетрадке в осьмушку:
Parfaitement bien, tres bien, bien, azzez bien, mal и tres mal [Превосходно, очень хорошо, хорошо, удовлетворительно, плохо и очень плохо.].

Успехи в освоении языка зависели, конечно, во многом от личности и знаний преподавателя. По словам
графа Ф. П. Толстого, «французскому языку поручено было меня учить камердинеру дяди, французу мсье
Булонь, как его величали. Читать по-французски и писать с прописей я уже знал довольно хорошо еще дома,
а чему меня учил камердинер, я не знаю, хотя при моей
любознательности и желании учиться я бы мог что-нибудь запомнить, если бы меня чему-нибудь учили. Он заставлял меня всякий день прочитывать вслух по нескольку страниц из какой-то его книжки, в которой я ничего
не понимал, и списывать из нее же в тетрадку, не слушая
и не обращая никакого внимания, как я читал и произносил слова. А помнимал ли я, что читал, об этом он не
заботился, да и не мог, потому что он, француз, не мог
запятнать себя знанием варварского (русского) языка».

А. Т. Болотов вспоминал, что его память постоянно
«подстегивали», ибо»за забывчивость в „вокабулах“
(а их полагалось заучить тысячи) учитель постоянно
бил его розгами — по три удара за каждое забытое
слово.

Более разумные методы преподавания были редкостью. Например, В. П. Желиховская вспоминала, как
«оригинально» (для того времени) наставляли ее в английском: «Усадив меня рядом с собою, она (гувернантка) начинала с того, что перекашивала еще больше
свои и без того косые глаза, из которых один был карий,
а другой зеленый, и, тыкая пальцем в разные предметы, нараспев восклицала: „O! — book… O! — fl ower…
O! — chair… O! — table…“ и так далее, пока не перебирала всего, что было в комнате, с трудом заставляя меня
повторять вслед за нею. Ее длинная, безобразная фигура
и мерные, заунывные восклицания до того меня смешили, что я с трудом могла воздерживаться от смеха… Тем
не менее „мисс“, как называли ее все в доме, добилась
того, что менее чем в два года мы с сестрой совершенно
свободно говорили с ней и между собою на ее родном
языке».

Ну и разумеется, во многих семьях чередовали разговорную практику на иностранном языке.

Н. П. Грот вспоминала, что «мать почти всегда говорила с нами по-французски, а в определенные дни
заставляла нас говорить и между собою исключительно
по-французски и по-немецки, что и делалось нами по
возможности, но без строгого педантизма».

Точно так же было и в семье Капнистов: «Нам приказывали всегда говорить месяц по-французски и месяц
по-немецки; тому же, кто сказывал хотя одно слово по-русски (для чего нужны были свидетели), надевали на
шею на простой веревочке деревянный кружок, называемый, не знаю почему, калькулусом, который от стыда
старались мы как-нибудь прятать и с восторгом передавали друг другу. На листе бумаги записывалось аккуратно, кто сколько раз таким образом в день был наказан,
в конце месяца все эти наказания считались, а 1-го числа
раздавались разные подарки тем, кто меньшее число раз
был наказываем. Русский же язык нам позволялся только
за ужином, это была большая радость для нас, и можно
себе представить, сколько было шуму и как усердно мы
пользовались этим приятным для нас позволением».

В результате свободное владение языком во многом
зависело от внешних факторов. Хорошо — то есть «как
иностранцы» — говорили по-французски и по-английски лишь дети, которые выросли в аристократической
среде. У них были действительно квалифицированные
наставники, дома родители и их гости хорошо говорили
по-французски, а кроме того, они имели возможность
отправиться в заграничное путешествие.

Но и тут была масса тонкостей, которые не всегда
удавалось учесть.

Бывший гувернер Фридрих Боденштедт, работавший
в России в 1840-1850-х годах, вспоминал: «Как для учителей, так и для гувернанток не было лучшей рекомендации в московском обществе, как совершенное незнание
ими посторонних живых языков, ибо по общепринятому тогда мнению, француз, владевший несколькими
языками, не мог уже преподавать своего родного языка
безупречно, а что касалось других языков, то считалось, что на его познания все-таки нельзя вполне полагаться».

Для подобных требований имелись основания. Нередки были случаи, когда выученный язык не отвечал
литературным нормам. К примеру, графиня Е. П. Ростопчина учила английский язык у гувернантки своих
родственниц Пашковых. Это была настоящая англичанка, но «родившаяся и жившая постоянно в России
и потому говорившая по-английски иначе, нежели
истые, чистокровные англичане». В итоге Ростопчина
научилась изрядно обрусевшему варианту английского произношения. «Однажды Евдокия Петровна с миссГорсистер (гувернанткой) встретились в одном магазине с какими-то англичанками. Хозяин магазина не понимал англичанок, и Евдокия Петровна вызвалась быть
их переводчицей, но какой ужас! — она только отчасти понимала англичанок, а те ни ее, ни мисс Горсистер
вовсе не понимали, как будто они обе говорили на каком-то другом, неведомом им языке. Поневоле пришлось объясняться письменно, и тогда лишь дело уладилось».

Поскольку большинство дворян учились кое-как и за
границей во всю жизнь свою не бывали, то и язык, который они считали французским, таковым являлся весьма
приблизительно. Это был «русский француз ский», с не
вполне правильными выговором, словоупотреблением и построением фраз. И кроме того, очень немногие
даже такой язык «знали до конца». Нередко активный
французский ограничивался несколькими десятками
расхожих фраз и выражений и приблизительным пониманием смысла прочитанного. Даже хорошо знавшие язык говорили в манере, «отдававшей классной
комнатой», преимущественно заученными фразами. В результате и «мышление их, — как писал современник, — приобретало те же приемы приблизительности
и неточности».

Писатель и дипломат И. М. Муравьев-Апостол, долго
живший во Франции и обладавший абсолютным языковым слухом (сам он владел не то десятью, не то двенадцатью языками) находил ситуацию с устным французским в русском свете (с точки зрения, которая ценилась
именно в высшем обществе, то есть чистота и правильность произношения) катастрофической: «Изо ста человек у нас (и это самая умеренная пропорция) один
говорит изрядно по-французски, а девяносто девять по-гасконски, не менее того все лепечут каким-то варварским диалектом, который они почитают французским
потому только, что у нас это называется „говорить по-французски“. …Войди в любое общество: презабавное
смешение языков! тут слышишь нормандское, гасконское, русильонское, прованское, женевское наречия;
иногда и русское пополам с вышесказанными. — Уши
вянут!»

Что же касается провинции, то тут уши порой и вовсе
отсыхали. В романе А. Погорельского «Монастырка»
есть забавный эпизод, буквально списанный с натуры,
когда петербургскому гостю (по фамилии Блистовский)
представляют уездных барышень, обученных французскому языку «славным учителем: обучался в Москве, в ниверситете, и сам книги пишет…».

Сперва «раздался шум в передней комнате», потом
«он услышал женский голос, кричавший громко:

— Фуа, фуа! Кессe — кессe — кессe — ля!..

Блистовский не знал, что и думать».

Отец девиц тут же с гордостью сообщил: «Ну! не говорил ли я вам, что мои барышни ни на шаг без французского языка? Вот, только что вошли в комнату, а уж
и задребезжали!»

Немного погодя одна из девиц кричит: «Фуа! Фуа! Поди, пожалуйста, сюда!

— Позвольте узнать, — подхватил Блистовский, — что
такое значит Фуа?

— Фуа! — отвечала Софья Климовна, взглянув на него
с удивлением. — Фуа, это имя сестрицы.

— Да сестрицу вашу ведь зовут Верою?

— Конечно так, — сказала, улыбнувшись, Софья, — имя ее по-русски Вера, но по-французски зовут ее Фуа!

— У нас в Петербурге Вера, женское имя, и по-французски называется Вера.

— Напрасно! — вскричала Софья с торжествующим
видом. — Я могла бы вам показать в лексиконе Татищева,
что Вера по-французски Фуа!

— Позвольте же вам сделать еще один вопрос: перед обедом я слышал одно выражение… что значит кессе-кессе-кессе-ля?..

— Ну! Кессе-кессе-кессе-ля значит на французском языке „что такое?“.

— А!.. Qu’est — ce que c’est, que cela!.. Теперь я понимаю.

Он прекратил тут расспросы свои относительно неизвестного языка и, вслушиваясь внимательно в разговоры барышень, действительно заметил, что они говорят
по-французски, но притом так странно выговари вают
и такие необыкновенные употребляют слова и выражения, что без большой привычки понять их никак
невозможно». Семейство же осталось в уверенности, что Блистовский и вовсе не знает французского
языка.

Вспоминая потом об этой эпохе, о своей бабушке
княгине А. Н. Волконской, от которой осталось множество французских писем, написанных с ужасающими грамматическими ошибками, князь С. М. Волконский
резонно замечал: «И к чему это нужно было? Я понимаю французский язык, но без ошибок, тому, кому по-французски почему-нибудь легче, чем по-русски. Но
ведь этого ни в одной стране нет, чтобы люди сходились и друг с другом и дурно объяснялись на иностранном языке».

В его время образованные люди уже не стремились
говорить на иностранных языках «как иностранцы».
Язык имел главным образом практическое значение — чтобы читать без перевода и уметь объясняться, находясь
за границей.