Рубрика: Отрывки

И вот началось, как и предсказывали: с одной стороны народ, с другой власть. Убийство милиционером по служебной неосторожности юного поэта и студента обернулось манифестацией. Впереди — мать с убитым сыном на руках. Неожиданно присоединяется похоронная процессия: брат усопшего решил, что покойный достоин лежать на Красной площади — и даже в самом Мавзолее. А тут новый поток: оппозиция возглавила стихийное шествие. Слухи о том, что кладбище на Красной площади открыто для захоронения, направляют туда еще несколько погребальных колонн. Так со всей Москвы на Кремль начинают выдвигаться массы людей, и у каждой группы, у каждого человека своя цель. Власть выставляет сначала милицию и войска, а потом — сама себя… А в это время люди теряют и находят друг друга, пробиваются к месту встречи двое влюбленных, приехавших в Москву, кому-то становится очень плохо, а кому-то очень хорошо…

С одной стороны, «Поход на Кремль» — роман-гипотеза на тему «что было, если бы…» С другой стороны, это книга о вполне реальных проблемах современной жизни. С третьей… Впрочем, у романа столько сторон, сколько персонажей, — возможно, Слаповский поставил рекорд по плотности действующих лиц на единицу печатной площади, но никто не теряется и не путается под ногами, сюжет не становится от этого аморфным, он мощно тащит их всех — так, как несет безудержный людской поток, из которого не выбраться, пока не достигнешь конца.

Отрывок из романа

Подъехала машина-«воронок» с надписью «ППС» на борту, оттуда выпрыгнули два милиционера — высокий, совсем молодой, и постарше, коротенький, с пузцом, в чине младшего лейтенанта. Высокий встал у машины и закурил, с любопытством глядя на происходящее, а коротенький обратился ко всем:

— Что случилось?

— А вы не видите? — спросил Саша.

— Ясно, — сказал коротенький и отошел в сторону, доставая телефон. — Ты зачем меня вызвал, Сережа? — спросил он Толоконько, выглядывающего в окно.

— Помоги, Костя! Забери ее. Тут самосудом пахнет.

— Забрать? С трупом на руках? Как ты себе это представляешь?

— Ты друг или нет?

— Я? Я твой сослуживец, Сережа, — с удовольствием выговорил Костя, который никогда не любил туповатого карьериста Толоконько. — Каждый должен делать свое дело. Ну заберу я ее, а куда должен привезти? В отделение. Так открой дверь и считай, что я привез. Логично?

Костя засмеялся и кивнул высокому, который как раз докуривал.

Они сели в машину и уехали.

Вскоре один за другим стали появляться друзья Саши. И Лика Хржанская, и Сережа Костюлин, и Леня Борисовский, и Коля Жбанов, и Стасик Паклин. Все с трудом выбрались из дома, преодолев сопротивление родителей, Стасику пришлось даже соорудить на постели муляж с помощью подушки и комков одежды.

Стояли, не приближаясь. Саша шепотом рассказывал всем приходящим, что случилось. Потом они с Сережей ушли и вернулись с банками, с бутылками. Прячась за кустами, все выпили, иначе было просто невозможно осознать страшную новость, что Димы нет.

Лику, которая была бледной и молчаливой, прорвало, она села на землю и стала рыдать — сдавленно, чтобы не бередить Тамару Сергеевну. Коля Жбанов, жалея ее, сел рядом, погладил по плечу. Лика вдруг обхватила его руками, прижалась, продолжая сотрясаться. Так близко они никогда не были, хотя Коля давно мечтал. Он всю ее ощущал, теплую, приятно тяжелую, грудь ее прижалась к его груди, как родная, будто они были уже муж и жена, которые могут обниматься без какой-то там обязательной цели, а по-родственному. И Коля впервые в жизни почувствовал, что без обязательной цели с девушкой обниматься тоже приятно, он вдруг догадался, зачем люди женятся (раньше этого совершенно не понимал).

Летняя ночь ушла быстро и легко: чуть стала рассеиваться темень — и вот уже совсем светло, чирикнули два-три воробья — и вот уже птичий гомон со всех сторон, на который многие из этих городских молодых людей раньше не обращали внимания и теперь слушали с каким-то даже удивлением.

Тамара Сергеевна стояла неподвижно, окаменев. Несколько раз подходили к ней с предложениями помочь, она отказывалась.

Кем-то вызванный, приехал начальник отделения майор Зубырев. Мужчина подтянутый, аккуратный. При этом справедливый, но не как попало, направо и налево, а по обстоятельствам, в меру разумности.

— Здравствуйте, что произошло? — спросил он нейтральным голосом, не спеша заранее принимать чью-либо сторону.

— Убили, — сказала Тая. — Ваш сотрудник убил Диму. И врет, что у него психоз был алкогольный, а Дима совсем не пьет, у него аллергия.

— Почему не вызвали скорую?

— Мы в больницу ходили. Там сказали… Там сказали, что… Что он…

— Все равно надо вызвать. Не на руках же его держать.

Тамара Сергеевна смотрела на майора и не понимала.

— Он убил, — сказала она. — Его надо расстрелять.

— Разберемся, — пообещал Зубырев.

Он постучал в окно, Толоконько увидел его, открыл дверь, впустил и тут же закрыл.

Зубырев с отвращением смотрел на помятую и хмурую физиономию лейтенанта.

— Сам не мог разрулить?

— Нет, но вы видите же… Там их целая толпа собралась.

— Рассказывай.

Толоконько рассказал: привезли пьяную молодежь из ресторана «Три звезды».

— Кто привез?

— Ребята из ОМОНА привезли.

— А ты зачем их принял? «Три звезды» разве наш район?

— А разве нет? Близко же.

— Ты до сих пор не знаешь, где наш район?

Толоконько молчал.

— Дальше, — приказал Зубырев.

— Ну оформили, засадили оклематься.

— Покажи.

— Что?

— Как оформили?

— Да мы уже выпустили всех.

— То есть никого не оформляли?

Толоконько молчал.

— Дальше, — приказал Зубырев.

— Ну потом видим…

— Видим — это кто?

— Я и Чихварев. Он отпросился, живот заболел. Только, товарищ майор, я

сомневаюсь. Он просто решил уклониться…

— Не отвлекайся!

— Ну видим, они более или менее в себя пришли, и решили отпустить. А этот запсиховал спьяну…

— Он был трезвым, как выясняется. У него аллергия.

— Да врут они, не бывает такой аллергии! На алкоголь? Первый раз слышу!

— А если бывает?

Толоконько молчал.

— Дальше, — приказал майор.

— Короче, он на меня полез, это Чихварев может подтвердить, я его оттолкнул, он упал, и головой.

— Ясно. И что будем делать?

— Надо мамашу как-то убрать. Скоро люди пойдут везде… Резонанс будет.

— Какие ты слова сразу вспомнил: резонанс! Убрать-то надо, а как?

Толоконько молчал.

— Ты понимаешь, лейтенант, что, если сейчас не решить, это разнесется по всей Москве? А сейчас такое время, что сплошным потоком на милицию клевета идет! Ты понимаешь, что надо немедленно принимать какие-то меры?

— Понимаю.

— Так принимай, твою-то в бога душу!

— А что делать, товарищ майор?

— Я за тебя еще думать должен? Ты нагадил, ты за собой и убирай!

— Может, я извинюсь перед ней? — спросил Толоконько. Он понимал, что предложение нелепое, но тянул время, так как не представлял, что на самом деле делать.

— Ага! — подхватил Зубырев. — Извините, мамаша, что я убил вашего сына!

— Я не убивал. Он напал и… головой стукнулся.

— Тогда за что извиняться? За то, что головой стукнулся?

— Ну вообще.

— И ты думаешь, она после этого уйдет?

— Не знаю.

— А чего она хочет? — задался Зубырев вопросом, с которого следовало начать.

Это его настолько заинтересовало, что он, оставив Толоконько, сам вышел поговорить с Тамарой Сергеевной.

— Трагическая случайность, — сказал он. — Ваш сын упал и ударился. Наш сотрудник, конечно, виноват, но мы примем меры. А вы, извините, чего хотите? Может, вас домой отвезти?

— Он убил, — сказала Тамара Сергеевна. — Его надо тоже убить.

— Если понадобится, доведем до суда, и как суд решит. Вы согласны, что все должно быть в законном порядке?

— Нет, — сказала Тамара Сергеевна. — Его убили не в законном порядке. И этого пусть застрелят не в законном порядке.

— Интересно вы рассуждаете! — воскликнул майор, чувствуя моральное ободрение за счет чужой неправоты. — По-вашему, надо его вывести сюда на крыльцо и расстрелять?

— Да.

— Ну вы даете!

Майора так это развеселило, что он даже коротко рассмеялся, но тут же послышался окрик Саши Капрушенкова.

— Ты что ржешь, мерин? Перед тобой человек убитый, между прочим!

Давно с Зубыревым так не говорили. Он разозлился, но не показал вида.

Он понял, что сошедшую с ума мать (а она явно не в себе) нужно под любым предлогом отсюда удалить. Силой не получится, это уже ясно. То есть получится, но с большим скандалом, с последствиями.

«Когда не знаете, как поступить, поступайте по закону», — говорил на последнем большом совещании замминистра Бельцов, по прогнозам — будущий министр.

Да, по закону, по суду. На это надо напирать.

— Уважаемая, мы согласны хоть растерзать нашего сотрудника, — сказал Зубырев очень убедительно. — Прямо на ваших глазах. Я лично очень хочу это сделать. Но не могу. А нужно вот что: подаете заявление в прокуратуру и точно указываете, какую меру наказания вы требуете для виновника.

— В прокуратуру? — встрепенулась Тамара Сергеевна, услышав знакомое грозное слово.

— Да. Самое верное. Они так просто не оставят. Это я вам неофициально советую, так что вы на меня не ссылайтесь, хорошо?

— А прокуратура далеко?

— Я объясню.

Зубырев начал объяснять, Тамара Сергеевна напряженно вслушивалась, Зубырев увидел, что она его не понимает. Тогда он стал втолковывать стоявшей рядом Тае. Тая кивала, запоминая.

Все больше становилось на улице людей и машин.

Многие видели женщину, идущую куда-то с юношей на руках в сопровождении молодежи. Каждый догадывался самостоятельно. Ночная драка. Нападение хулиган ов. Сбило машиной. Мало ли. Жалели, конечно. Но шли и проезжали дальше, мимо, потому что слишком много дел и потому что не хватит сил жалеть всех, кто гибнет в Москве за один только день. Вон, впереди, уже авария, две машины столкнулись, и водитель одной пострадал, выносят из машины, кровь каплет, может, тоже уже мертвый — что ж теперь? — такова жизнь.

Межрайонная прокуратура размещалась в двухэтажном отдельном здании.

Работники ее только начали съезжаться. Один из них спросил, в чем дело, друзья Димы объяснили, он сказал, что с этим не сюда.

— Начинается, — сказал Леня Борисовский. — Не сюда, не туда. А куда?

Работник пожал плечами и поспешил удалиться.

Другой работник с анонимным видом посоветовал дождаться межрайонного главного прокурора, который вот-вот приедет. И исчез.

Об этом сообщили Тамаре Сергеевне и посоветовали сесть на лавку, подождать.

Она осторожно села, стараясь лишний раз не шевелить, не беспокоить сына.

Прокурор Дольников был в пробке на подъезде к прокуратуре, когда ему позвонил Федянин — человек верный, свой. И сообщил странную новость: у прокуратуры сидит женщина с трупом сына и ждет Дольникова, чтобы к нему обратиться.

— С чем?

— Наверно, с жалобой.

— На кого?

— Не знаю.

— Быстро узнай, а потом звони!

Через пять минут Федянин перезвонил:

— Его друзья, ну того, кто погиб, говорят, что они были в шестьдесят шестом отделении, их выпустили, а его оставили, а он потом оказался мертвый, приехала мать, забрала его, ее направили к нам.

— Зачем?

— Не знаю.

— Кто главный в шестьдесят шестом?

— Майор Зубырев.

— Телефон есть? Личный желательно.

— Есть. Я уже узнал.

— Говори.

Через несколько секунд Дольников звонил Зубыреву:

— Дольников говорит. Это что за фокусы?

— А что? — удивился Зубырев.

— Ты зачем ко мне мать с мертвым ребенком послал?

— Какую мать с ребенком?

— Майор, ты не шути!

— Не с ребенком, а со взрослым, наверно? То есть он ребенок, но он уже какой ребенок, он большой, — путал Зубырев, будто это было важно.

— Большой, маленький, я спрашиваю, зачем ты его ко мне послал? То есть ее с ним?

— Я не посылал. К нам сюда их ОМОН привез из «Трех звезд», из ресторана. Я ей объяснил, что эти дела решаются через суд, через прокуратуру. Ведь так? Мы же сами никаких следственных мероприятий не проводим, у нас наземная работа, без фокусов. Короче, я ей теоретически. А что она к вам пошла, это ее личная инициатива, — туповато отбивался Зубырев, по привычке выставляя себя глупее, чем он был на самом деле. Ибо народная мудрость гласит: с дураков спрос меньше. А кто боится казаться дураком, он-то и есть полный дурак.

Дольников отключился. По сути, теперь уже неважно, кто послал. Создалась нелепая ситуация: перед прокуратурой женщина с трупом. И пусть ни женщина, ни труп не имеют к прокуратуре и лично к Дольникову никакого отношения, есть люди, которые смогут этот скандал использовать против него, Дольникова. Приказав шоферу отъехать в сторону и остановиться, Дольников взялся распоряжаться по телефону. Сначала скомандовал Федянину.

— Федянин, мигом вызови скорую и патрульных. Скорая там рядом у нас, должны быстро приехать. Пусть заберут мать с сыном. А патрульные пусть возьмут молодежь. И молодежь эту скажи им отвезти в шестьдесят шестое отделение! Объясни, что так надо!

Потом позвонил сотруднице Лукашовой, славящейся умением говорить с людьми, сказал, чтобы она побеседовала с неожиданной посетительницей и попробовала ее склонить покинуть территорию, поехать в больницу, а еще лучше домой — мягко, упирая на какие-нибудь эмоции. Ну, как это у вас, женщин? Типа дома и стены помогают и прочая бурда в этом духе.

Тамара Сергеевна ждала.

Федянин вызывал скорую и патрульных.

Лукашова вышла в своем синем форменном элегантном костюме, села на лавку с краешка, стараясь не касаться мертвого тела, сказала:

— Господи, несчастье какое. Как вас зовут?

— Кого?

Тамара Сергеевна подняла на нее глаза. Она увидела симпатичную молодую женщину с очень ровной и гладкой кожей на лице. У Тамары Сергеевны никогда не было такой кожи. Какие-то крохотные яминки, выщербинки, цвет бледно-серый, хотя и спортом занималась, и до сих пор на воздухе с детьми работает в спортивной школе… Она всегда завидовала такому цвету лица, такой коже. Она хотела, чтобы невеста ее Димы была такая — с хорошей кожей, высокая, стройная. Поэтому она по-доброму смотрела на Лукашову, хотя и не поняла ее вопроса.

— Вас, вас как зовут? — повторила Лукашова.

— Тамара Сергеевна.

— А его? Это сын?

— Дмитрий.

— Какое горе, какое горе… Мы сделаем все возможное. Все, кто виноват, будут наказаны.

— Вы прокурор?

— Нет, я… Прокурор будет потом, позже. Если не задержится. У него очень много важных дел.

— Я подожду.

— Зачем? Вы ведь хотите заявление написать?

— Да.

— Это можно в любое время. Если хотите, я сама напишу, а вы подпишете? Я принесу бумагу, хорошо?

— Нет. Я подожду.

И как ни уговаривала Лукашова, Тамара Сергеевна осталась при своем: никуда не пойду, буду ждать главного. Она решила, что будет общаться только с главными.

Приехала скорая. Вышел врач лет пятидесяти, утомленный, с темными кругами у глаз.

— Кто вызывал?

— Я! — бежал от здания Федянин. — Видите: женщина в ступоре! Сына мертвого держит. Дико, согласитесь?

Врач подошел, сказал Тамаре Сергеевне:

— Поедемте?

— Куда?

— В больницу.

— Нет, извините. Ему не надо уже, а мне тем более.

Врач постоял и пошел к машине.

— Вы куда это? — побежал за ним Федянин. — Вы обязаны… Вы что, неприятностей хотите? Неоказание помощи — подсудное дело! Вас накажут!

Врач резко повернулся.

— Ты, оглодок! — сказал он молодому Федянину. — Не родился еще тот человек, который может меня наказать! Понял? Подрасти сначала, пидаренок, а потом будешь про подсудное дело бормотать. Соплюн нашелся, наказанием грозит! Иди, работай свое дело, бублик надкусанный!

Излив душу в таких неприятных, хоть и витиеватых выражениях, врач сел в машину и уехал.

А патрульная машина поступила еще проще. Дело в том, что вызвана была та же группа, что приезжала к шестьдесят шестому отделению милиции. Федянин по телефону сообщил, что происходят беспорядки у прокуратуры, но не уточнил какие. Младший лейтенант Костя узрел из машины женщину с убитым сыном, которую уже видел, и приказал шоферу, не останавливаясь, поворачивать. Тот сделал круг по двору, и машина скрылась.

Федянин пошел в здание, размышляя, что он будет докладывать Дольникову.

Лукашова присоединилась к нему, раздраженно произнесла:

— Я не знаю, что еще мы можем сделать!

Отрывок из книги Николая Старикова «Спасение доллара — война»

Человек с пером или телекамерой в ХХ веке пострашнее танка или гаубицы. Разрушительные последствия больше. Доступ к мил- лионной аудитории ведет к колоссальному вреду или колоссальной пользе от каждого печатного слова.

Кто владеет в современном мире СМИ? Тот, у кого деньги. У кого деньги? Деньги у тех, кто их печатает. Единственная резервная валюта мира выпускается частной организацией ФРС. Владельцы печатного станка уже давно скупили мировую прессу и телевидение. Она не является независимой. Она не может быть независимой. Просто ее зависимость завуалирована. Вы никогда не замечали, что все без исключения «независимые» журналисты всегда на стороне США?

Ровно так же создана целая паутина «независимых» организаций. Правозащитники твердо стоят на страже прав. Наших с вами? Нет. Они защищают право США делать в этом мире все что угодно. Причем — не бесплатно защищают. Эти полузащитники полуправ человека — элемент давления на руководство нашей страны. Это элемент создания нужного Западу общественного мнения внутри России. Это — пятая колонна в полном смысле этого слова. Неудивительно, что в карманах этих «борцов за свободу» иностранные паспорта. С виду это граждане России, и преследуют они вроде бы наши интересы. Но только с виду — цели у них такие же чуждые, как и паспорта в их карманах.

Когда вы будете их слушать или читать — будьте осторожны. Они стараются вами манипулировать. Они бьют на эмоции. Они подтасовывают факты. Они прямо лгут.

Люди, будьте бдительны!

Куда смотрят «полузащитники прав человека»

Есть право, и есть полуправо. Во время войны обе стороны совершают преступления. Никогда в человеческой истории одна сторона конфликта не воевала в белых перчатках, а другая — по локоть в крови. Задача правозащитника — защищать право человека. Ото всех сторон конфликта. Что же мы видим в реальности? Наши правозащитники защищают не право, а одну из сторон конфликта. Они предвзяты.

Они не те, кто защищает права человека. Это самые настоящие «полузащитники прав человека». Можете называть их «защитники полуправ человека».

Они всегда на одной из сторон конфликта. Причем всегда — на одной и той же. Удивительные совпадения ждут нас, если мы проанализируем деятельность этих господ и организаций. В Югославии они кричат о зверствах сербов, но не замечают убийств со стороны хорватов, боснийцев и албанцев. Трубят о преступлениях российской армии и «не знают» об отрезанных головах российских солдат и мирных жителей. В Афганистане в упор не видят тысячи жертв «борьбы с талибами». Но подавление беспорядков в китайском Тибете и Уйгурском автономном округе приводит к их манифестациям и праведному гневу. Не вызывают возмущения сотни тысяч погибших иракцев. Зато арест сотни демонстрантов в Иране приводит их в благородную ярость.

«Полузащитники прав человека» почему-то всегда на стороне того, кого поддерживает США. Потому что «по удивительному стечению обстоятельств» именно Госдеп этой страны, наряду с массой мутноватых фондов, и оплачивает их деятельность. На все события наши «полузащитники свободы» смотрят сквозь одну и ту же призму. С одной только точки зрения.

Этим «защитники полуправ человека» очень напоминают врача-проктолога. Этот доктор видит больного исключительно через весьма специфическую точку. Спросите у проктолога: что такое человеческий организм? Он вам скажет, что это не очень приятное существо, производящее на свет сами знаете что. А если это Вольтер? А если это великий художник? Для «защитников полуправ человека» нужна только одна точка, их не интересует зрение, не нужен тонус мышц, не интересны внутренние органы. Свой диагноз они всегда ставят на основании одного взгляда. Через одно место. А если диагноз неправильный — человека невозможно и вылечить. Нельзя излечить язву желудка, если бороться с его расстройством.

Наши проктологи от политики предвзяты. Их цель — не лечение государственного организма, а его компрометация. Это толчок к социальному суициду. Всем нам подсовывают немудреную информационную жвачку. Все прогнило, все плохо. А значит, все бессмысленно. А значит, каждый из нас не несет никакой ответственности за страну. Пусть с ней случится что угодно. Кому она нужна такая? Все это мы уже проходили дважды — в 1917-м и в 1991-м. Каждый раз на Россию выливалось море помоев с единственной целью: вызвать к ней отвращение у самих ее граждан. Нельзя попадаться на эту удочку третий раз.

Если правозащитники возмущены, значит, гол забили не в наши, а в американские ворота. Эта примета — безошибочная.

Моя позиция проста — я за справедливость. Я за правду. А она такова: в нашей стране чрезвычайно высок уровень коррупции. Но рассматривать эту проблему так, как делают это «полузащитники прав человека», категорически нельзя. После истории с Дымовским они пытаются убедить российское общество в целом и каждого гражданина в отдельности, что МВД — сборище коррупционеров.

«Защитники полуправ человека» убеждают всех, что виновата только милиция. Я с этим не согласен категорически. Как известно, для секса необходимо два партнера. Если партнер удовлетворяет себя сам, то такой процесс называется совсем по-другому. Так и для коррупции — нужны две стороны. Чтобы кто-то взятки брал, их кто-то должен давать! Нас же пытаются уверить в том, что «прогнившее» Министерство внутренних дел существует в вакууме. Что свалилось оно с Марса, и что, видимо, марсиане же, а не все мы, даем милиционерам взятки. Это ложь и манипуляция нашим сознанием.

Обращение же к президенту и премьер-министру России должно продемонстрировать нам всем, что именно они пользуются «платными услугами» МВД. И стоит им от этих услуг отказаться, как коррупция в органах разом исчезнет. А все мы, 140 миллионов, вроде как и ни при чем.

То, что на самом деле мы имеем в стране, называется правовым нигилизмом. 80% взяток дается нами не по причине крайней необходимости, а из-за собственной лени или желания сэкономить время. В обществе, где отмазать сына от армии не считается преступлением в общественном мнении, ничего хорошего не приходится ожидать от всех структур. «Отмазывание» сына от службы добавляет человеку веса в мнении окружающих, а не ведет к его всеобщему порицанию. Точно так же дорогой личный автомобиль сотрудника МВД придает ему веса в глазах сослуживцев. Молодец — умеет вести свои дела.

Я за правду. Коррупция всегда имеет две стороны. Тот, кто обращает внимание общества только на одну из них, пытается обществом манипулировать и ввести людей в заблуждение. Обвиняют «полузащитники прав человека» только одну сторону — я буду ее защищать. Говорят, что виновато только МВД — я на стороне МВД, начнут вдруг говорить, что коррумпировано только общество, которое дает неведомым марсианам взятки, а правоохранители сплошь агнцы — я буду защищать общество.

Что же делать? Не давать взяток. Потрудиться взять квитанцию у гаишника и дойти до сберкассы. Нанять адвоката и выиграть суд у налоговой инспекции, вернув потом себе судебные издержки и расходы на оплату услуг юриста. Другого пути нет. Каждый должен начать с себя. А не с Министерства внутренних дел. Проктологи от политики с удовольствием снимут с вас ответственность. Это не вы плохой, это милиционеры плохие. Это они берут взятки. Но гражданская позиция и гражданское общество должны начинаться не с обвинений госструктур, а с четкого понимания того, что без нас, без нашего в этом участия, никакой коррупции не может быть.

Раз уж американское правительство так добро, что оплачивает деятельность этих «полузащитников прав человека», то пусть они приносят пользу. Так давайте же их спросим. Где кампания под лозунгом «Не давай взяток»? Где курсы юридической грамотности для граждан? Где помощь желающим отсудить у МВД несправедливый приговор? Где кампания по разъяснению предпринимателям того, что нельзя с помощью силовых структур и липовых уголовных дел решать проблему конкуренции?

Нет этого. И не будет — у «защитников полуправ» совсем другие задачи. Они всегда в авангарде борьбы со своей собственной страной. Ждать от них нечего. Надо создавать другие правозащитные организации. Финансировать их из госбюджета, из внебюджетных фондов. «Народ против коррупции» — примерно так.

Главная разрушительная сила — это желание разрушить свою страну.

Но первое — нужно понять, что виноват каждый из нас, а не мифические коррупционеры. Все мы породили и ежечасно порождаем коррупцию. Нам с ней и бороться.

О книге Николая Старикова «Спасение доллара — война»

Отрывок из романа

Юный жрец Тиморы лежал на полу, без сознания, связанный по рукам и ногам толстой пеньковой веревкой. Левый глаз уже начал заплывать багровым синяком. Врагген окинул несчастного безразличным взглядом.

— Приведите его в чувство, — приказал он своим спутникам.

Долган, огромный кормирец, отложил в сторону топор и склонился над пленником. Стиснув лицо жреца здоровенной ручищей, он проревел:

— Проснись!

Юноша застонал, но так и не очнулся.

— Отличная работа, — съязвил стоявший рядом с Враггеном Азриим. Ухмылка не исчезала с его лица, темного, словно эбеновое дерево. — Очень изобретательно.

Долган уставился на полудроу. Во взгляде его, как всегда, не было и малейших проблесков мысли.

— Чего? — проворчал он.

Азриим, облаченный в роскошные одеяния зеленого цвета и любимые высокие сапоги, улыбнулся Враггену: — Опять он не понял шутку. Впрочем, как всегда.

Врагген промолчал. Для Азриима все на свете было шуткой.

— А он шутил? — спросил все еще озадаченный Долган.

— Разбуди его, — велел Врагген кормирскому воину.

— И постарайся не покалечить, — добавил Азриим. — Нам нужно, чтобы он мог говорить.

Долган кивнул и, повернувшись к пленнику, принялся трясти того за плечи:

— Проснись! Эй, давай просыпайся!

Жрец застонал, оставаясь в забытьи. Тогда кормирец похлопал юношу по щекам, и пленник наконец открыл глаза.

— Ну вот. — Долган поднялся. Отступив на несколько шагов, он встал за спиной своих спутников. Затуманенный взор юноши мгновенно прояснился, стоило бедняге увидеть своих мучителей. Он попробовал освободиться от пут, но быстро оставил эту безнадежную затею. Врагген подождал, пока клирик окончательно придет в себя, и затем спросил:

— Что последнее ты помнишь?

Пленник попытался заговорить, но из пересохшего рта не вырвалось ни звука.

— Вы похитили меня с улиц Ордулина, — выдавил он наконец и, оглядев темницу, добавил: — Где я?

— Далеко от Ордулина, — ответил Врагген.

Азриим фыркнул, и вид смеющегося полудроу, похоже, еще сильнее напугал жреца. Лицо несчастного сделалось белым как полотно.

— Чего вы хотите?

Врагген подошел к пленнику и опустился на колени: — Нам нужна информация.

Только теперь жрец заметил на груди Враггена брошь: череп, без нижней челюсти, на фоне багрового солнца — символ Кайрика, Темного Солнца. Страх засветился в глазах несчастного, а губы безмолвно зашептали молитву.

— Надеюсь, ты понимаешь свое положение? — спросил Врагген.

— Я ничего не знаю, ничего! — выпалил жрец. — Клянусь!

Врагген кивнул и поднялся с коленей.

— Увидим.

Он подозвал своих спутников. Азриим и Долган, подойдя к пленнику, схватили его и поставили на ноги.

— Не надо, прошу вас, не надо! — молил несчастный.

Врагген уставился в полные ужаса глаза жреца и для пущего эффекта позволил струйкам черного дыма заструиться с пальцев. Тени заплясали вокруг мага. У жреца Тиморы от страха перехватило дыхание.

— Так ты — адепт Тени, — прошептал он.

Врагген промолчал. Ответ и так был очевиден.

— Я скажу все, что мне известно.

— Конечно скажешь, — подтвердил маг. — Вопрос лишь в том, скажешь ли ты все, что мне нужно, или придется прибегнуть к более эффективным методам. От этого зависит, насколько сильной будет боль в последние мгновения твоей жизни.

— У меня есть семья, — дрожащими губами произнес жрец.

Врагген не удостоил пленника ответом.

— Они, без сомнения, будут скучать по тебе, — ухмыльнулся Азриим.

Долган переминался с ноги на ногу, явно с радостью предвкушая кровопролитие. Кормирец поклонялся боли, получая удовольствие, причиняя ее как себе, так и окружающим.

Пленник дрожал всем телом, из глаз лились слезы.

— Почему вы это делаете? Я вас даже не знаю, никого из вас!

— А какое это имеет значение? — издевательским тоном поинтересовался Азриим.

Врагген коснулся щеки пленника, словно желая его утешить:

— Я сотворю заклинание, которое подчинит мне твою волю. Не сопротивляйся ему. Только так я могу быть уверен в правдивости твоих слов. Иначе…

Угроза осталась невысказанной, но жрец уловил ее и покорно склонил голову.

— Ты сделал правильный выбор, — улыбнулся Врагген. Долган заворчал от разочарования.

Не обращая на кормирца ровно никакого внимания, Врагген обратился к Теневому Пряжаю и произнес заклинание, превратившее клирика в покорного раба. Взгляд несчастного стал совершенно пустым. Затем, уже гораздо осторожнее, маг наложил второе заклятие, позволившее жертве видеть внутренним зрением.

Жреца теперь окружал красноватый ореол магического сияния — именно так внешне проявлялось действие заклятий. Неожиданно для Враггена, Азриим и Долган осветились тем же светом. Маг с недоумением посмотрел на своих спутников.

Азриим тут же понял причину настороженного взгляда и вытянул руку, обнажив изящное запястье. В свете факелов сверкнула платиновая лента.

— Это все браслеты, Врагген.

Маг кивнул и вернулся к пленнику. Он действительно забыл, что его спутники носили браслеты, охранявшие их от воздействия магии.

— Около года назад ты с шайкой искателей приключений разграбил заброшенный храм в Закатных горах. Припоминаешь?

— Да, — монотонно произнес жрец.

Их отряд, называвший себя Братством Сломанного Лука, наткнулся на полуразрушенный храм Шары, который Врагген разыскивал долгие месяцы.

— Среди найденных вами сокровищ был кристалл серого кварца, сфера размером с кулак, с драгоценными камнями внутри. — Врагген, пытаясь сохранять спокойствие, задал новый вопрос: — Ты помнишь эту сферу?

— Да.

Маг обменялся взглядом с Азриимом. Полудроу улыбнулся и подмигнул ему.

— Где сейчас находится сфера?

Нахмурившись, клирик вымолвил:

— Покинув храм, мы решили поделить добычу. Сфера была находкой интересной, но не особенно ценной. Солин взял ее довеском к своей доле.

Враггену все труднее было сдерживать нетерпение.

— Кто такой этот Солин?

— Солин Дар, — ответил пленник, — воин из Сембии.

— Из какого города?

— Из Селгаунта, — ответил клирик.

Будь у Враггена чувство юмора, он рассмеялся бы. Маг сам был родом из Селгаунта и там же присоединился к Зентариму. Казалось, сфера пыталась найти его. Не иначе как совпадение на самом деле было милостью Кайрика.

— Благодарю тебя, жрец, — кинул Врагген пленнику и добавил, обращаясь к Долгану: — Придуши его.

Кормирец ухмыльнулся и схватил жреца за горло.

Пока несчастный умирал в мучениях, Азриим подошел к Враггену:

— Ну что ж, по крайней мере, у нас есть имя. Селгаунт, да?

Им придется использовать телепортацию, чтобы добраться до столицы Сембии, найти Солина Дара и подвергнуть его той же пытке, что и жреца Тиморы. Скоро Врагген получит свою сферу.

О книге Пола Кемпа «Сумерки сгущаются»

Эссе Джеймса Гилмера «А бог хромает?» из книги Лии Уилсон «Загадка доктора Хауса — человека и сериала»

В западной цивилизации, особенно в американской, существует своеобразное отношение к боли. Может быть, мы обязаны этим иудейско-христианской идее терпения, что считается благом для души, с изрядной долей пуританской нравственности: страдания Адама и Евы, которые впали в немилость после грехопадения, и все такое. Помимо этого в американской культуре существует интересное представление о медиках: врачей изображают авторитарными личностями, которые знают все, которые с каменным выражением лица сеют богоподобную мудрость и лечат отважных больных, а те, стиснув зубы и вцепившись в кровать, терпят любой одолевающий их недуг.

И вдруг нам показывают доктора Грегори Хауса — гения, решающего медицинские загадки и жующего викодин, — воистину струя свежего воздуха в затхлом жанре медицинской драмы. Хаус снимает боль викодином — под этим названием поступает в продажу соединение гидрокодона с ацетаминофеном. Гидрокодон — вещество, снимающее напряжение, которое относится к группе полусинтетических опиатов, производных кодеина и тебаина.

Почему же в нашем обществе, где облегчить страдания можно лишь протянув руку к домашней аптечке (как утверждает реклама), это лекарство представлено таким монстром? Что страшного в том, что Хаус, которому, похоже, этот наркотик помогает, принимает его, чтобы нормально жить и делать свою работу? Почему его лучший друг постоянно пытается уговорить его попробовать другие способы лечения? Почему этот друг, онколог, который в своей практике постоянно сам сталкивается с болью у раковых больных, все время борется с Хаусом из-за того, что тот принимает викодин? Не является ли Хаус со своим умом и знаниями еще одним врачом с комплексом бога, хромым богом в политеистическом пантеоне, богом, страдающим от человеческих недугов и все-таки возвышающимся над обществом, или же он просто очень умный врач, который страдает от ужасных мучений?

ХАУС: Я сказал, что я наркоман. Я не говорил, что у меня есть какая-то проблема («Детоксикация», 1-11).

Вряд ли поведение Хауса у постели больных, которое никак не назовешь участливым, идет им на пользу, но причина такого поведения — не викодин, как заметила бывшая подружка Хауса Стэйси. Так почему же всех так заботит, что Хаус принимает эти таблетки? Что такого в этом несильном наркотике?

Само слово наркотик имеет таинственную силу. Оно сразу вызывает у нас определенные представления, не так ли? В этом слове заключен отрицательный смысл — на ум приходят заведения, где можно купить наркотики, и наркоманы. А ведь наркотики ежедневно применяются в больницах США для лечения больных с хронической или острой болью.

Термин «наркотик» первоначально обозначал медикаменты, получаемые из опиума, но в правовой практике США наркотиками признаны препараты, перечисленные в законе об обращении с контролируемыми веществами, даже если по химическому составу это вещество не относится к опиатам.

Викодин — лишь одно из торговых названий гидрокодона, который поступает в продажу и под другими названиями и является самым известным и широко распространенным наркотическим анальгетиком, продаваемым по рецепту. Тот, у кого нет хронических болей, приняв этот препарат, испытает то, что обычно называют «кайф», потому что он вызывает эйфорию (один из его побочных эффектов), а также снимает напряжение, беспокойство и агрессию.

Похоже ли это на Хауса? Можно сказать, что он пребывает в постоянном состоянии эйфории? Да, есть еще один нюанс: дело в том, что у таких хроников, как доктор Хаус, этот чудесный препарат не вызывает кайфа. Если бы они принимали его в дозах, превышающих уровень, необходимый для снятия боли, может быть, такой эффект и был бы, но в рамках традиционного лечения, когда мы видим, что Хаус хромает и весь день у него на лице гримаса боли, не похоже, что он находится в состоянии эйфории.

Да, изредка показывают, как Хаус принимает наркотика больше, чем надо, чтобы снять боль, и получает определенный кайф, но мы также видим, что он воздерживается от приема препарата, когда занимается пациентом. (Помните эпизод, когда он собрался сделать себе инъекцию морфия, но вдруг ему звонят из больницы? Он тут же откладывает шприц и ковыляет, чтобы делать свою работу.)

ХАУС: Кого ты предпочтешь — врача, который держит тебя за руку, а ты при этом умираешь, или врача, который на тебя внимания не обращает, а ты идешь на поправку? Думаю, самое паршивое — это когда ты умираешь, а врач на тебя внимания не обращает. («Бритва Оккама», 1-3)

В сериале часто упоминается, что опиаты не избавляют от боли, они ее только заглушают. Все так, но пока Хаус не получил новую ногу, и заглушить боль неплохо.

Хроническая боль не постоянна. Она не остается на одном уровне, и то, что помогает одному больному, не годится другому. Может, всем и не надо принимать опиатные анальгетики, как и каждому ребенку не надо бы глотать риталин.

Это и есть причина, называемая медицинской практикой: нет моментального средства или волшебной таблетки, такой, чтобы принять один раз, и боль сразу исчезла бы без следа.

ХАУС: Я рискую; иногда пациенты умирают. Но если не рисковать, больных умрет еще больше; поэтому, думаю, моя беда в том, что у меня все в порядке с математикой. («Детоксикация», 1-11)

Дать умирающему марихуаны, чтобы облегчить боли в желудке? Да, Уилсон без проблем скрутит сигаретку для больного. Хоть и скрепя сердце, но все чаще допускают возможность использования наркотиков при лечении безнадежно больных или больных раком, или с глаукомой, или чем-то подобным. Но больным дают марихуану, у которой нет такой репутации, как у викодина, или морфия, или оксиконтина, иначе называемого «героином для быдла».

Подростки продают риталин, вызывающий кайф, своим одноклассникам, и хотя определенная озабоченность высказывается, врачи не торопятся бросаться защищать тинэйджеров от риталина. Про действие риталина известно гораздо меньше, чем про викодин, но доподлинно известно, что прекращение приема риталина вызывает ломку, если происходит резко.

Большинство наркотиков влечет за собой ломку, если бросить их принимать. Это результат того, что ваш организм привыкает к препарату, а потом ему приходится приспосабливаться к тому, что наркотик больше не поступает. Да, эти симптомы не такие серьезные, как в случае с опиатами, но вся разница в степени, а не в характере ломки. Здравоохранение и широкая общественность только сейчас наконец-то начинают осознавать, что нет такого препарата, прием которого не был бы сопряжен с риском.

В любом взятом эпизоде «Доктора Хауса» вы увидите многообразные и различные побочные эффекты, которые может вызвать у больного неправильно назначенное лекарство. В сериале отлично показано, как не тот препарат, принятый не в то время, может привести к летальному исходу. Команда медиков постоянно борется с побочными эффектами, вызванными медикаментами, которые прекрасно подходят для лечения других заболеваний.

Посмотрите, как в сериале изображена реакция на боль, а еще лучше посмотрите, как люди из окружения Хауса реагируют на собственную боль. В сериях «Эйфория, часть 1» и «Эйфория, часть 2» (2-20 и 2-21) Форман оказывается в таком ужасном состоянии, что его жизни угрожает… очень болезненная смерть. Спасти его можно, только выяснив, чем он заразился, находясь во время карантина с больным, умершим от неизвестной болезни.

Форман, вероятно, больше всего похож на тех врачей, которых мы привыкли видеть на экране. Перед больным он спокоен, убедителен, если и позволяет себе улыбнуться, то это улыбка спасителя, медицинского бога, который спустился с небес, чтобы излечить страдающих.

Форман, самый здравомыслящий из всех помощников Хауса, в этих двух серях настолько пугается не смерти вообще, а мучительной смерти, что нарушает одну врачебную клятву за другой. Он делает укол коллеге инфицированной иглой, подвергая ее той же опасности, которая грозит ему. Он выполняет указание Хауса вопреки распоряжению Кадди и делает попытку сделать биопсию мозга другого умершего больного. И это после того, что еще один его больной чуть не умер, потому что Форман, пытаясь облегчить страдания, ввел ему слишком много морфия.

ХАУС: Такого не бывает! Наш организм может сломаться и когда нам девяносто, и даже тогда, когда мы еще не родились, но это происходит всегда, и никакого чувства достоинства здесь быть не может. Мне без разницы, как вы ходите, смотрите, подтираете задницу. Все это безобразно — всегда! Можно с достоинством жить, но нельзя с достоинством умереть. («Пилот», 1-1)

Сколько раз люди повторяли старую истину, что хотели бы умереть во сне? Что хотели бы уйти быстро и без мучений? В нашем обществе больше говорят о том, чтобы облегчить боль умирающего, а не избавить его от боли, пока он жив.

Боль и смерть — две спутницы, которые ходят вместе. В серии «Один день, одна комната» (3-12) третьего сезона Кэмерон лечит бездомного, желающего умереть в агонии, поскольку он уверен, что если смерть будет мучительной, значит, и жизнь его прошла не впустую. Многие считают, что боль имеет определенный смысл. Уилсон часто говорит Хаусу, что боль может быть хорошим признаком, она может означать, что происходит регенерация нервных окончаний. Но для Хауса это все равно боль, и неважно, о чем она свидетельствует.

Не бывает достойной смерти, красноречиво говорит Хаус в пилотной серии.

Это не означает, что он несерьезно относится к смерти или предсмертным страданиям, не означает, что какой-то вид боли для него важнее другого, он имеет в виду, что все виды боли равны. Человек, у которого болит, — это человек, у которого болит, и все-таки, как мы видим, герои сериала «Доктор Хаус» продолжают рассуждать о том, что люди должны уходить из жизни с достоинством, не обращая при этом внимания на то, что Хаусу приходится терпеть боль.

По ходу сериала в тот или иной момент каждый врач подходит к тому, чтобы подобно богу объявить больному о его праве на смерть или порассуждать о том, готов ли конкретный пациент умереть. Если ты уже одной ногой в могиле, ты получаешь право на инъекцию морфия, но если придется жить, испытывая боль, тебе придется с этим смириться.

Физиотерапия, акупунктура, хиропрактика, акупрессура, массаж, психотерапия, подсоединение электродов к спине и пропускание тока по телу, чтобы купировать боль, даже облучение и введение стероидов непосредственно в позвоночник… люди готовы пройти через все это, и врачи подвергают их этому — вместо того, чтобы дать им одну маленькую белую таблетку.

Без страдания нет избавления. Избавься от боли. Боль существует лишь в сознании. Это всего лишь страх покинуть оболочку. Живи полной жизнью, сдавай кровь, играй в хоккей!

ХАУС: Ты можешь истово верить в духов, в потустороннюю жизнь, в рай и в ад, но когда дело доходит до земной жизни, не будь идиотом. Ты говоришь, что готов поверить в Бога, если это поможет тебе прожить еще один день, но когда дело доходит до финальной черты, я знаю, ты смотришь в обе стороны. («Если сделаешь, то будешь проклят», 1-5)

Буддист скажет «Жизнь — это страдания». Еврейская и христианская вера отошлет нас к псалму 23, известному псалму Давида, который говорит, что только Бог может помочь нам пережить страдания. Ислам тоже рассматривает мирскую суету как испытание, через которое все мы должны пройти. Тема страдания как искупления постоянно звучит в «Докторе Хаусе» и очень явно проявляется в земной жизни.

Само слово «боль» происходит от латинского poena, оно означает боль, наказание или возмездие. Поэна была богиней возмездия в римской мифологии, поэтому мысль о боли как о наказании или каре богов, Бога или самой Вселенной присутствует практически в каждой культуре и глубоко укоренилась в нашем обществе. Хаус, понятное дело, отвергает понятие боли как искупления; он рассматривает его в здравых научных терминах: боль — это просто биологический процесс, указывающий на наличие патологии.

Люди во всем склонны искать смысл, поэтому полагают, что таковой есть и в боли. Неудивительно, что в религии боль рассматривают как кару за падение или как испытание, чтобы вернуть милость Всевышнего. Если религия — опиум для народа, то понятно, что Хаус предпочитает этот опиум в форме таблетки.

Забавно, но существует точка зрения, что Хаус является тем, что он есть, только благодаря своей боли. Красной нитью в сериале проходит мысль, что боль — одна из констант в жизни Хауса: боль с ним всегда, боль будет с ним до конца его жизни. В промежутке между вторым и третьим сезонами показано, что курс лечения кетамином оказался успешным, и боль отпустила Хауса. И тут же все были поражены изменениями, которые с ним произошли. Примечательно, что Кэмерон, которая пыталась обратить свой взгляд на Хауса как на предмет любви, потеряла к нему всякий интерес, когда он избавился от боли.

КАДДИ: Ты знаешь, есть и другие способы облегчить боль.

ХАУС: Какие, например? Смех? Медитация? Или кто-нибудь возьмется прочистить мою третью чакру? («Детоксикация», 1-11)

Когда Триттер, полицейский, который пытался привлечь Хауса к ответственности за употребление наркотиков, допрашивал Кэмерон, Формана и Чейза, они в один голос заявили, что никому не дано понять чужую боль. Но люди вообще, — включая Кэмерон, Формана и Чейза, — склонны с цинизмом относиться как к боли другого, так и к тому, насколько она сильна. Сколько раз команда Хауса говорила ему, что он принимает слишком много викодина, и сомневалась, так ли уж сильна боль, как он говорит?

Сколько раз герои сериала, глядя на ногу или на трость Хауса, участливо спрашивали «Болит?», а он в ответ отпускал одно из своих ядовитых замечаний? Похоже, даже Уилсон, его лучший друг и единственный человек, с которым Хаус позволяет себе быть откровенным, не в состоянии осознать, какую боль испытывает Хаус; он продолжает сомневаться, на самом ли деле тому нужны наркотики.

Хроническая боль и острая боль — не одно и то же. И когда у больного с хронической болью случается приступ острой боли (также известной как прорывающаяся боль, потому что она прорывается наружу на фоне лечения хронического больного и становится для него нестерпимой), тогда этот больной оказывается так же не готов к этому приступу, как и любой другой человек без хронической боли.

Хаус мог бы ввести себе морфий, чтобы полностью избавиться от боли. Он мог бы завести переносную капельницу и вводить морфий непосредственно в кровь или в позвоночный канал. Но в таких условиях вряд ли он смог бы нормально существовать. Цель любой программы помощи больным, страдающим от боли, — найти золотую середину в дозе анальгетика, определить, что «слишком много», а что «недостаточно». Тогда бы Уилсон не нашел Хауса валяющимся без сознания на полу в серии «Веселенькое Рождество» (3-10): ему не удалось раздобыть викодин на работе, он обнаружил заначку только у себя дома и накачался по полной программе.

ХАУС: Не волнуйтесь, потому что с большинством ваших проблем справится и мартышка, дав вам бутылку мотрина. Кстати, если вы и дальше будете меня доставать, смотрите: стоит мне руку протянуть. Это викодин. Он мой. С вами не поделюсь. Нет, я не участвую в программе помощи больным, страдающим от боли, я страдаю от боли сам. Кто знает, может, я не прав. Может, я слишком накачался, чтобы ясно выражаться. («Бритва Оккама», 1-3)

Обычно после приема викодина Хаус кажется чуть-чуть более счастливым. Нам остается только гадать: прошла ли у него боль в ноге? Случайно ли то, что он хуже соображает, если не может достать викодин? Может быть, в этом отчасти виновата интоксикация, хотя совершенно понятно, что боль тоже вносит свою лепту. Даже Кадди, его начальница, в одном из эпизодов третьего сезона выписывает ему рецепт на викодин, аргументируя это тем, что он лучше работает, если принимает его.

Боль становится центром вселенной Хауса. Она загоняет его в ловушку. Она занимает все его мысли. Забудьте о том, что викодин может слегка затуманивать мозги. Попытайтесь-ка сами думать, когда боль пронизывает все ваши суставы. Попытайтесь думать, в то время как по вашему позвоночнику колотят молотками, а в ногу вонзаются раскаленные иглы. Попытайтесь не спать несколько ночей, потому что от нестерпимой боли просыпаетесь каждые полчаса.

Поражает отношение Уилсона к состоянию друга. Он с готовностью идет на нарушение закона и делает самокрутки с марихуаной для своих пациентов, а Хаусу постоянно пытается внушить, что его боль носит психогенный характер и поэтому викодин ему не нужен. Может, и правда Хаус смог бы жить, не принимая наркотики, но нет сомнения в том, что его боль абсолютно реальна, и кажется странным, что Уилсон, который делает все, что в его силах, дабы облегчить страдания посторонних людей, отказывает в этом Хаусу. Более того, он хочет, чтобы Хаус смиренно принял боль, которая превратила бы его в другого человека — лучше, чем он есть. Чувствуете, на что похоже? Боль как путь к изменению? Боль как искупление?

В третьем сезоне мы видели, как ногу Хаусу на какое-то время подлечили, но у него появились мышечные судороги, которые стали предвестниками возвращения боли. Без викодина боль усиливалась, и чем сильнее была боль, тем труднее было работать, пока он не испытал выброса эндорфинов после пробежки. Тогда-то ему и пришло в голову начать лечение, в отношении которого у него были сомнения, но инстинкт подсказывал, что он прав. Вряд ли является совпадением то, что правильный ответ пришел к нему тогда, когда он испытал так называемый «кайф бегуна»; он сознательно подвел себя к точке, когда произошел естественный выброс эндорфинов и заработали механизмы контроля над болью, что и дало ему возможность испытать кайф.

ХАУС: В глубине души Уилсон уверен, что никогда не умрет, если будет себя беречь. («Сын коматозника», 3-7)

И снова вступает Уилсон, чтобы преподать Хаусу урок: после того как лечение, предложенное Хаусом, оказалось успешным (кстати, вначале Кадди его отвергла, но потом сдалась и одобрила назначение), Уилсон заставил Кадди поклясться, что она будет молчать, мотивируя это необходимостью дать понять Хаусу, что он не бог и может ошибаться.

В этой же серии становится ясно, что боль возвращается к Хаусу, но когда он просит у Уилсона викодин, тот хмыкает и отказывает. Это вынуждает Хауса в конце серии забраться в офис Уилсона и выписать себе поддельный рецепт.

В следующей серии Хаус и Уилсон встречаются, и Уилсон (этот друг, якобы всегда готовый прийти на помощь) объясняет свой отказ заботой о Хаусе: «Знаешь, в чем дело? Я бы испытал такое унижение, если бы что-то пошло не так, мне пришлось бы пересмотреть всю свою жизнь, поставить под сомнение природу истины и добра и превратиться в Кэмерон». Уилсон говорит, что он всего лишь пытается помочь, и сравнивает Хауса с Икаром, у которого расплавились крылья, — на что Хаус замечает, что Бог не хромает.

ХАУС: Я уверен, это противоречит всему, чему нас учили, но ответы могут быть правильными и неправильными. То, что ты не знаешь правильного ответа, а может быть, и не можешь знать, что такое правильный ответ, не делает твой ответ правильным или хотя бы приемлемым. Все намного проще. Ответ просто неверный. («Три истории», 1-21)

У Хауса нет иллюзий насчет своего места во Вселенной. Он не считает себя Богом. Он знает, что иногда ошибается, иногда поступает правильно, но лучше всего — просто вести честную игру. Он борется с болью и обычно выходит победителем в этой борьбе. Иногда он лжет и принимает неверные решения. Иногда он глотает слишком много таблеток. Иногда он ведет себя как обычный человек и признал бы это первым, если бы не считал себя намного умнее остальных.

УИЛСОН: Ты ведь сам знаешь, что у врачей иногда бывает комплекс мессии, и они считают, что их призвание — спасти мир. У тебя комплекс Рубика; ты стремишься разгадать головоломку («Меня не реанимировать», 1-9)

Хаус ищет способ отвлечься от боли и находит его в решении медицинских загадок. Он не готов умереть или лежать на больничной койке под капельницей до конца жизни, но он и не собирается идти по жизни через физические мучения, даже если его поведение у постели пациентов отталкивает от него окружающих, что наносит ему моральную травму.

Любители сериала, даже коллеги и друзья Хауса видят в его поиске путей отвлечься от боли черту характера и совсем упускают из виду, что, возможно, он делает это, чтобы не зацикливаться на боли. Он делает то, что можно назвать обычным методом борьбы с болью: он переключает внимание на игру своей тростью, занимает себя видеоиграми, — все для того, чтобы отключить сознание от боли, которую вынужден терпеть.

В конце концов, простых ответов нет. Боль у всех разная. Каждый остается один на один со своей болью, и неважно, находит он поддержку у семьи и друзей или нет. Боль становится константой.

Боль — это ось, вокруг которой вращается жизнь Хауса, боль становится персонажем сериала, пусть и неявным, но часто она оказывается механизмом развития сюжета. Весь гений Хауса и его острый ум не могут освободить Хауса от боли.

Маленькая белая таблетка способна вернуть Хаусу достоинство, однако на протяжении веков боль рассматривали как наказание свыше. Уникальность сериала в том, что он показывает боль как гуманизирующий фактор. Хаус нам ближе не благодаря мягкости, человечности, невинности, а из-за его боли. В отличие от прошлых телевизионных драм, изображавших богоподобных врачей, и сериалов типа «Скорая помощь» и «Клиника» с их практикантами-неудачниками, «Доктор Хаус» показывает нам живого врача с обычным человеческим недугом — и это приближает Хауса к простым смертным.

О книге Лии Уилсон «Загадка доктора Хауса — человека и сериала»

Отрывок из романа

ОТЕЦ

Чудный феномен

Что есть этот мир?

Что есть причина бытия?

Подобные мысли, словно котята, резвились в голове Милутина Теслы. Неизбежно он приходил к последнему, страшному вопросу — что есть что? Тут мысль угасала, и у священника начинала кружиться голова.

— Мысль человеческая есть практический инструмент, — заключил Милутин Тесла. — Мысль как пила, созданная для того, чтобы пилить деревья. На пиле можно играть с помощью смычка, но не в том цель ее создания.

Ученикам он советовал выбирать подходящий момент, чтобы перестать умствовать и принять решение.

— Я, например, — объяснял он, — готов был поступить в военную академию, но вовремя отказался и ушел в священники.

Сначала Милутин был назначен в Сень, город на семи ветрах, воспетый в народных песнях. В Сени он повторял прихожанам:

«И я прошу вас и советую ради вашей пользы, не будьте такими простыми людьми, коим же несть довольно разума, но воспримите тот народный дух прогресса, созидайте свое поведение на свободе, единстве и братстве…»

Жители Сени не слушали попа-просветителя. Они доносили на него. Обвиняли его в безумии и болезнях. Полагали, что таков он из-за своей болезни, и хотели уволить его. Поп отвечал им, что в окружении таких людей, как они, человек не может быть здоровым. — Думаете, меня здесь какая-то корысть держит? — язвительно спрашивал Милутин Тесла жителей Сени. — Да если мне отсюда в Бессарабию придется уехать, я ничего не потеряю.

Вместо Бессарабии попа Милутина направили в село Смилян в Лике. За все время службы в этом селе Милутин Тесла никогда не отказывался оседлать коня и отправиться исповедовать больного, даже если зимняя ночь отсвечивала волчьими глазами. После долгого пути поп спешивался, стряхивал снег с куньей шубы и входил в дом страждущего. Подходил к кровати, склонялся над умирающим и ласково шептал: «Теперь открой свое сердце и скажи все, что у тебя на душе, шепотом, потому как Господу слышнее слова, произнесенные шепотом». И грубые люди открывали сердце и рассказывали о своей жизни так, как никто и никогда о ней не слышал. Много чего из сказанного на исповеди поп безуспешно пытался забыть.

В занесенном снегом доме Милутин Тесла много читал. Читал о железной дороге, о Крымской войне и о новом стеклянном дворце, выстроенном в Лондоне. Для местной смилянской газеты поп написал текст о холере, которая, просочившись из Далмации, растеклась по Лике, как постное масло по столу. Он писал о «бесчисленных препонах», которые чинят радетелям народных школ в самых захолустных епархиях Карловацкой митрополии. В «Сербском глашатае» он описал «чудный феномен» атмосферного свечения, которое случилось как раз на Петров день. Феномен, писал изумленный Милутин Тесла, был похож на водопад из искр, одновременно далекий и близкий настолько, что его, казалось, можно было коснуться рукой. Оставив после себя в небе голубые полосы, водопад света исчез за холмом. При этом загромыхало так, будто рухнула какая-то огромная башня, и эхо долго блуждало по южному склону Велебита. После этого малого Божьего феномена звезды долго оставались «побледневшими». В то время как это явление вызвало в простом народе разные толкования, более умному наблюдателю (очевидно, самому Милутину Тесле) было жаль, что он не смог вдоволь насмотреться, «поскольку это явление Божьей природы длилось ровно столько, сколько хватило бы человеку времени, чтобы, так сказать, хлопнуть в ладоши».

Явлению предшествовала тяжкая духота, затем пошел дождь, но к вечеру небо прояснилось: «И был воздух прохладен, небо смеялось, а звезды были ясными, как никогда; вдруг сверкнуло с восточной стороны — и словно триста лучей протянулись на запад, звезды померкли и природа словно замерла…»

Парламент мира

Детям всегда становилось страшно, когда отец преображался. Готовясь к воскресной проповеди, Милутин запрещал домашним открывать двери в свою комнату. Из-за отцовских закрытых дверей вдруг доносился гневный бас. Потом слышался успокаивающий женский голос, сменявшийся истерическими криками. Слышавший это мог поклясться, что в комнате полно народу. Проповедь становилась театром. Джука Тесла и сыновья испуганно наблюдали, как Милутин взаперти ссорится сам с собой, меняя голоса. Дочери тоже никогда не отваживались открыть двери, потому что боялись увидеть преображенного отца с незнакомым лицом. За обычными дверями, неожиданно ставшими таинственными, поп шептал на немецком и кричал на сербском. Шипел на венгерском и препирался на латыни. На фоне всех этих голосов некто бубнил на церковнославянском.

Был ли это еще один «чудный феномен», который следовало объяснить? Неужели это смилянский святой Антоний беседовал со своими соблазнами? Был ли он одинок? Неужели этот изолированный полиглот воображал, что он стал — парламентом мира? Или он заучивал проповедь как драму, в которой он сам был и трагиком, и комиком, и хором?

МАТЬ

Искра в камне

Сыновья Никола и Данила слушали, и глаза их светились. Мама, пока тощая куриная голова билась в ее руках, загадывала загадки:

— По лесу идет — не шуршит, по воде идет — не баламутит. Что это такое?

— Тень! — отвечал Данила, как всегда опережая Николу.

— Кто воду не любит? — продолжала мама.

— Кошки и часы! У младшего сына самыми любимыми были сказки «Правда и кривда», «Что черт творит, когда притворяется добрым» и «Ученик чародея». В последней дьявол спрашивает ученика, научился ли он чему-нибудь, и тот отвечает: «Нет, даже то, что раньше знал, — позабыл». Никола любил сказки, потому что в них дурачок младший брат всегда был главным. Джука воспитывала его и Марицу на сказках:

— Путешествуя по миру переодевшись нищим, святой Савва пришел ко двору богатого Гавана, у которого было добра много…

Глаза у Николы слипались. Он парил на границе сна.

…И тогда святой Савва перекрестил его посохом, и двор Гаванов превратился в озеро…

Живя со слепой матерью, Джука Мандич рано научилась всему по хозяйству. У нее не было детства, если не считать материнских сказок. Сама ткала полотно для одежды, заботилась о младшеньких. А холера, усугубляя страдания, растекалась по Лике, «как постное масло по столу». Пока отец Джуки причащал кого-то в окрестностях, у них поумирали ближайшие соседи. Девочка сама обмыла и одела пятерых.

Выйдя замуж, Джука взвалила на свои плечи еще один дом. Следуя греческим философам и многим другим здравомыслящим мудрецам, Милутин Тесла приговаривал:

— Там, где поп хватается за мотыгу, о прогрессе нечего и думать.

Церковные земли обрабатывала Джука с косоглазым слугой Мане.

— Не смотри куда глядится, а целься куда надо! — говорила она Мане, когда тот колол дрова.

Мама рассказывала Николе, что трутень оплодотворяет матку высоко в небе и тогда появляются новые пчелы, если, конечно, матку не съест ласточка.

— Ласточки и ежи — первые враги пчелам!

Однажды Никола упал и ударился лбом о стул. Мама поцеловала его, «чтобы не болело», погладила по шишковатой голове и, не переставая улыбаться, воскликнула:

— Удар искру из камня высекает, а без нее мне жизнь не в радость!

Если у него болел живот, она клала руку на его пупок и начинала тихо и ритмично:

Милый Боже, чудеса творящий, Как хотел жениться Милич-воевода, Да не мог красотки отыскать он, Все они ему не подходили, Вот и мучился без ласки он, несчастный…

Боль утихала, и мальчик чувствовал себя в полной безопасности.

Весь день Джука ходила в платочке. Утром просыпалась за два часа до своих. Садилась на кухне и открывала топку плиты. Никола, проснувшись, тайком смотрел, как она причесывается. Огонь сверкал в открытой топке и в щелях плиты. А Никола тайком… В свете живого огня мама становилась бронзовой. Мама превращалась в нечто иное. Никола тайком следил за ней.

Мамина жизнь была глубока.

Мамина жизнь была тиха, как падение дерева на горе, где нет никого, кто бы мог услышать этот гул.

Деревья

Она повернулась в сторону поросшей лесом горы Богданич:

— Слышите?

— Что?

— Как на Богданиче деревья разговаривают?

— О чем?

— Весной березы вздыхают: «Когда мы сбросим ледяные оковы?» — «Потерпите, — поучают их глубоким голосом сосны. — Через три месяца мы сбросим ледяные панцири, а вы, березы, развернете первые молодые листочки».

— А что еще говорят? — спросил Никола.

— Утренняя звезда откроет солнечные врата, — попискивают березы. — Из врат выедет бог Ярило и скажет матери-земле: «Земля сырая, возлюби меня, бога Солнца, стань моей драгоценной, и я покрою тебя смарагдовыми озерами и златыми песками, зелеными травами и быстрыми ручьями. И птицами, и плодами, и красными и голубыми цветами. О! И родишь ты мне детей без числа!» Лучи весеннего солнца и журчание воды приветствуют его первыми листьями.

Никола внимательно выслушал, но потом рассмеялся:

— Нет, не так! Ты обманываешь меня.

Вместо басен о животных мама часто рассказывала им о растениях. Она хорошо знала травы и утверждала, что редко какая былинка стоит сама по себе, обычно с ней чья-то душа связана. В вязах, елях и ясенях, например, обитают вилы.

— А откуда берутся вилы?

— Вилы возникают из травки безвременник осенний, — с готовностью отвечала мама. — Потому парни и опасаются топтать эту траву. Я расскажу тебе, как выглядит безвременник, чтобы ты ненароком не растоптал его.

— А где живут вилы?

— Я же тебе сказала, на каких деревьях. Еще тис — дерево вилы. Он растет только на чистом месте, — ответила Джука.

— А сколько вилы живут? — не унимался Никола.

Мама пожала плечами:

— Вилы питаются семенами чеснока и живут, пока им жизнь не наскучит. И тогда они эти семена бросают и безболезненно умирают.

Никола гордился тем, что его мама знает так много, словно сама когда-то была вилой. Он так и не понял, почему отец злится, когда слышит эти рассказы о мире, полном светящихся душ, где растения так похожи на людей. Тогда он еще не понимал, что эти волшебные рассказы не просто о вилах и растениях, но о богах, которые старше самого Бога.

— Если поблизости нет церкви, можно молиться под елью или липой, — советовала мама Даниле и Николе.

Мама создала мир, а потом явился отец, чтобы описать его в книгах. Слушая ее рассказы, он морщил нос. Он не мог понять, почему эти предания сохранились в роду, в котором было так много попов.

— Да брось ты это, — бормотал Милутин. — Оставь зло — возьми добро. Откажись от болестей и печалей и прими здравие.

О книге Владимира Пиштало «Никола Тесла. Портрет среди масок»

Авторское предисловие к книге

Рак дремлет в каждом из нас. Наши тела, подобно телам всех живых организмов, постоянно производят дефектные (поврежденные) клетки. Из-за этого и образуются опухоли. Однако в наших телах есть и целый ряд механизмов, которые способны распознавать такие клетки и препятствовать их развитию. На Западе от рака умирает один человек из четырех, трое же продолжают жить. Срабатывают защитные механизмы, и умирают они по другим причинам.

У меня рак. Впервые мне поставили такой диагноз пятнадцать лет назад. Я прошел обычный курс лечения, и рак на некоторое время отступил, но впоследствии снова вернулся. И тогда я решил изучить все, что можно, чтобы помочь своему телу защититься от этой болезни. Некоторое время я возглавлял Центр интегративной медицины Питсбургского университета. Как ученый и врач, я имел доступ к бесценной информации о естественных методах профилактики и лечения рака. На сегодняшний день мне удается сдерживать рост раковой опухоли вот уже в течение семи лет. В этой книге я хотел бы рассказать вам несколько историй — научных и личных, — раскрывающих мой опыт.

После хирургической операции и курса химиотерапии я спросил у своего онколога:

— Что я должен делать, чтобы жить полноценной жизнью? И какие меры предосторожности мне следует соблюдать, чтобы избежать рецидива?

— Не надо делать ничего особенного, — ответил он. — Живите как жили. Мы будем периодически проводить магнитно-резонансную томографию, и, если ваша опухоль вернется, мы обнаружим ее на ранних стадиях.

— Но разве нет каких-то упражнений, которые я мог бы делать, какой-то диеты, которой нужно придерживаться или, наоборот, каких-то продуктов, которых следует избегать? Разве мне не нужно как-то работать над своим мировоззрением? — спросил я.

Ответ коллеги изумил меня:

— В том, что касается физической нагрузки и режима питания, поступайте так, как вам хочется. Хуже не будет. У нас нет научных доказательств, что подобные действия могут предотвратить повторение болезни.

Полагаю, он имел в виду, что онкология представляет собой необычайно сложную область, в которой многое изменяется с головокружительной быстротой. Врачам и так уже трудно поспевать за новейшими диагностическими и терапевтическими разработками. В борьбе с моей болезнью мы использовали все лекарства и все признанные медицинские методы, известные на тот момент. Что же касается взаимодействия разума и тела, тех или иных вариантов питания, то некоторым из моих коллег действительно не хватает времени (или желания) исследовать эти сферы.

Как врачу мне известна эта проблема. Каждый из нас специализируется в своей области, и мы редко что-то знаем о фундаментальных открытиях, отчеты о которых публикуются в престижных журналах вроде «Science» или «Nature». Мы замечаем их только тогда, когда предложенные методики становятся предметом широкомасштабных клинических испытаний. Однако достижения ученых порой могут защитить нас еще до того, как дальнейшие исследования приведут к созданию новых лекарств или процедур, направленных на профилактику или лечение болезни.

Мне потребовались месяцы разысканий, чтобы прийти к пониманию того, как я могу помочь своему телу защититься от рака. Что я сделал для этого? Я участвовал в конференциях, в Соединенных Штатах и в Европе, где слушал выступления ученых, работающих в той области медицины, которая не только лечит болезнь, но и работает с «образом жизни» пациента. Я штудировал медицинские базы данных и изучал научные публикации. Однако вскоре я понял, что доступная информация грешит разрозненностью, а полную картину можно получить, лишь собрав все крупицы воедино.

Весь массив имеющихся научных данных, если рассматривать их в совокупности, показывает ключевую роль наших природных защитных механизмов в битве против рака. Благодаря принципиально важным встречам с другими врачами и специалистами, уже работающими в этой области, мне удалось применить всю полученную информацию и к моему случаю. Вот что я выяснил: хотя все мы носим в себе дремлющий рак, каждый из нас наделен телом, рассчитанным на противодействие процессу разрастания раковой опухоли. Дело каждого из нас — использовать защитные механизмы нашего тела. Другие народы делают это намного лучше нас.

Виды рака, поражающие жителей западных стран — например, рак груди, толстой кишки или простаты, — в США и Европе встречаются в 7—60 раз чаще, чем в Азии. Однако статистические данные показывают, что количество предраковых микроопухолей в простате мужчин-азиатов, умирающих в возрасте до пятидесяти лет не от рака, а от других заболеваний, почти такое же, как и у западных мужчин. Значит, в образе жизни азиатов есть что-то такое, что препятствует дальнейшему развитию этих микрообразований. С другой стороны, уровень заболеваемости раком среди японцев, которые переселились в Америку, уже через одно-два поколения становится таким же, как и у американцев. Значит, что-то в нашем образе жизни ослабляет защиту от этой напасти.

Все мы живем под влиянием мифов, подрывающих веру в нашу способность противостоять раку. Например, многие убеждены в том, что рак связан прежде всего с генетической предрасположенностью, а не с образом жизни. Но стоит взглянуть на результаты исследований, и становится очевидно, что верно как раз обратное.

Если бы рак передавался через гены, то заболеваемость среди усыновленных детей была бы такой же, как и среди их биологических — а не приемных — ро дителей. В Дании, где происхождение каждого человека внимательно отслеживается, исследователи выявили биологических родителей более тысячи детей, усыновленных при рождении. Выводы, опубликованные в престижном медицинском журнале «New England Journal of Medicine», заставляют нас изменить все представления о раке. Было установлено, что гены биологических родителей, умерших от рака в возрасте до пятидесяти лет, никак не влияют на риск развития рака у их детей, живущих в приемных семьях. В то же время смерть от рака в возрасте до пятидесяти лет одного из приемных родителей (которые передают по наследству привычки, но не гены) в пять раз увеличивает риск смерти от рака у усыновленных детей (6). Это доказывает, что образ жизни имеет непосредственное отношение к раку¹.

В сущности, все исследования проблемы рака сходятся в одном: генетические факторы вызывают смерть от этого заболевания самое большее в 15 % случаев. Иными словами, не существует ни какой генетической обреченности, и мы можем научиться защищать самих себя. Но при этом необходимо уточнить: на сегодняшний день никаких альтерна тивных методов лечения рака не существует. Абсолютно неразумно пытаться лечить рак без высших достижений современной медицины: хирургии, химиотерапии, радиотерапии, иммунотерапии, к которым в скором времени прибавится и молекулярная генетика. Вместе с тем совершенно неразумно пренебрегать естественной способностью нашего тела защищаться от злокачественных опухолей! Мы можем использовать эту естественную защиту либо для предотвращения болезни, либо для улучшения результатов лечения.

На страницах этой книги я расскажу вам историю своего превращения из ученого-исследователя, ничего не знающего о естественных защитных механизмах своего тела, во врача, который в первую очередь полагается на эти естественные способности. Причиной подобной перемены послужил мой рак. В течение пятнадцати лет я яростно защищал тайну своей болезни. Я люблю свою работу психоневролога, и я ни за что не хотел, чтобы мои пациенты чувствовали себя так, словно это они должны заботиться обо мне, а не я о них. Кроме того, как ученый я не хотел, чтобы мое мнение и мои идеи воспринимались другими людьми лишь как плоды моего личного опыта, а не научного подхода, которым я всегда руководствовался. А как обыкновенный человек — это знакомо всем, кто болеет раком, — я мечтал лишь об одном: продолжать жить полной жизнью среди живых людей. Признаюсь, я решил заговорить не без опаски. Но я убежден в том, что важно сделать информацию, которая принесла мне несомненную пользу, доступной для тех, кто пожелает ей воспользоваться.

Первая часть книги познакомит вас с новым взглядом на механизмы возникновения рака. Этот взгляд основан на фундаментальных, но все еще малоизвестных открытиях в области онкоиммунологии. В том числе на обнаружении воспалительных процессов, лежащих в основе роста опухолей, а также возможности блокирования их распространения путем предотвращения подпитки через новые кровеносные сосуды.

Из этого взгляда на болезнь вытекают четыре подхода к исцелению. Каждый может осуществить их на практике и задействовать тело и разум, чтобы создать свою антираковую терапию. Эти четыре подхода заключаются в следующем:

1. защита от неблагоприятных изменений окружающей среды, которые способствуют распространению эпидемии рака²;
2. корректировка рациона питания таким образом, чтобы сократить потребление пищи, способствующей появлению рака, и увеличить количество фитосоединений, способных активно бороться с раковыми опухолями;
3. исцеление психологических ран, которые подпитывают биологические механизмы, вызывающие появление рака;
4. установление таких отношений со своим телом, которые стимулируют иммунную систему и уменьшают воспалительные процессы, провоцирующие рост злокачественных опухолей.

Но эта книга — не учебник биологии. Встреча лицом к лицу с болезнью оставляет неизгладимый отпечаток. Я бы не смог написать эту книгу, не обращаясь к радостям и печалям, открытиям и неудачам, которые сделали меня намного более живым сегодня, чем я был пятнадцать лет назад. Надеюсь, что, рассказав о них, я помогу вам найти собственные способы и пути исцеления, необходимые для вашего жизненного странствия, и что странствие это будет прекрасно.

---

¹ Не менее интересное исследование проводилось в Каролинском институте в Швеции, в том самом, где отбираются кандидаты на получение Нобелевской премии. Оно показало, что у генетически идентичных близнецов, все гены которых совпадают, риск развития рака не одинаков. Ученые делают вывод (и публикуют его опять-таки в «New England Journal of Medicine»): «Унаследованные генетические факторы лишь незначительно влияют на восприимчивость к большинству типов неоплазм» (NB: неоплазма означает рак). Этот результат указывает на то, что в возникновении распространенных видов рака основную роль играет окружающая среда.

² Рак — это эпидемия, учитывая масштабы распространения онкологических заболеваний.

О книге Давида Серван-Шрейбера «Антирак»

Отрывок из романа

Планы на оставшийся день были грандиозными: прийти в себя после обеда, давящего любое шевеление плоти и духа, показать Антону из Новокузнецка, насколько он не мастер тенниса, — и желательно всухую, чтобы скрипело и морщилось все, а то Федерер, блин, нашелся, — при этом не сгореть, при этом оставить силы на море и вечерний променад с Элькой, у которой, как в «Простоквашине», еще три платья не надевано.

Всухую не получилось: перекидал я в себя сластей, а может, кто то добренький сел на правое плечо и не дал поглумиться, ибо к чему совсем уж человека обижать. Ну и играл Антоха лучше, чем я ожидал. Чего уж, впрочем, добра от добра искать. По-любому победа наша. И вискарь, на который мы подмазывали, тоже наш — вот что с ним только делать. И силы при нас остались — и на первый, разогревочный, подход к буйкам, и на второй — к яхте, выплясывающей в паре сотен метров. Пришла пора ныряния. Да так, что чуть навсегда со мной не осталась — или я с нею, в звонкой прохладе.

Ничто, как говорится, не предвещало. Элька мирно загорала живот, по поводу которого перестала наконец изводиться, Азамат, мелодично пыхтя, закапывался в тень, солнце было лютым, соседи — мирными, море шептало, на шепот из пальмовых рощиц выполз лузер Антон с дьюти-фришным пакетом. Заслуженный приз великому ниспровергателю дутых шахтерских авторитетов, не иначе.

Ниспровергатель великодушно отсалютовал лузеру и мущинской походкой, почти не семеня на жареном песке, направился к пирсу.

Немедленно начались чудеса, к которым я за неделю уже привык. Средиземное море издевалось лично надо мной. Допустим, с утра штормило. Я, понятное дело, еще за завтраком примерял себя к пенным валам, в обнимочку падающим на серый от ударов пляж. Но едва я ступал с огибавшей детский бассейн бетонки на песок, море сползало в обморок и валялось там до вечера, будто рядом танкер с ворванью раскололся.

А теперь все наоборот: настил встретил меня толчком в ногу и гонгом по ветру. Я остановился и посмотрел вниз сквозь белесые доски. Вокруг свай кипело. Море волнуется — раз. Два и три были на подходе: от горизонта тельняшкой катились неровные полосы разной степени лохматости.

Сегодня, видать, раскололся не танкер с ворванью, а баржа с глубинными бомбами.

А я разве против? Отнюдь.

Я потихоньку начал разбегаться, прикидывая, что вон ту волну я пропущу, большая больно, а булькну как раз в проплешину за нею, вынырну в следующей проплешине, а потом прокачусь вон на том гребешке в паре метров от сваи.

Когда я догремел до середины загудевшего пирса, с берега прилетел знакомый свист: любимая жена кротко взывала к сиятельному мужу. Жуткое дело, между прочим. Элька, хоть и кормящая мать, мелкая и точеная, будто нэцкэ из щепочки, а как два пальца в рот сунет, у слушателя полное ощущение, что ему кто-то спицей вязальной через ухо гипофиз поправляет. Лично мою спицу затупила музыка волн и ветра. Но я отвлекся, оглянулся на лету, понял, чего родная хочет, задумался — да тут и ухнул. В ту самую больно большую.

Она приняла меня холодной подмышкой, аккуратно перевернула, и тут же в голове вспыхнуло — под легкий костяной стук. Мозг занемел, как десна от новокаина, и холодно выдал образ сваи. Сдвинулась она, что ли. Если да, то сейчас меня досками засыпет, а доски с гвоздями, ржавыми, девятидюймовыми, проткнут насквозь, а мне до тридцати трех еще жить и жить, и Элька на берегу, и Азамат — за мать, за отца не ответчик, вниз, вниз… Тут мозг отжал пульсирующую подкорку, я спохватился, подергался, нащупал верх и штопором полез туда. Воздух кончался, в голову било как в колокол, вместо серой мути перед глазами мелькнуло зеркало, я разбил его макушкой, хапнул воздуха, получил ведро бешеных брызг в нос, судорожно чихнул-кашлянул горьким и погреб к берегу, запоздало думая о том, как все могло весело получиться, — а ведь еще два дня отпуска оставалось, куча евро, зато на доставке тела можно сэкономить, это страховая компания на себя взяла, лишь бы Элька не догадалась, перепугается, балда, да нет, вроде не заметила, вон заливается, сквозь хардкор в голове слышно, все, дно. Иди ровно, отдышись на ходу, вдо-ох—выдох, глубоко, вдо-ох, не шатайся, макушку как бы вытри — норально, рассечения нет и шишак не слишком крупным будет, что значит сразу холод приложить, так, на лицо небрежность и сдержанную досаду — искупаться не дают, гады. С голосом осторожнее, чтобы не плыл. Нормально. Все, живем.

Пространства вокруг наших топчанов заметно прибавилось — а на песке нарисовалось солнышко с короткими лучиками. Это соседи, настигнутые соловьиной рощей, в полубессознательном состоянии двигали свои лежаки прочь от источника безобразий. Явно плохо учились в школе, раз пытались перекрыть скорость звука. И явно не знали силу духа восточноевропейской красавицы, коли надеялись, что кислые рожи и укоризненные взгляды могут сбить ее с пути к горящему коню или скачущей избе. Немцы, что с них взять.

Несколько турецких ребят, обслуживавших пляж, оказались мудрее — они просто слегка пригнулись и закаменели неправильно растянутыми лицами. Смешно вышло, даже я оценил. А Азаматулла, всосав губы, с восторгом смотрел на мать и колотил кулаками по песку, требуя продолжения концерта.

Но красавице моей было не до продолжения и не до смеха. Она с тревожным видом протянула мне телефон. Ну ёлы-палы, подумал я, совсем оклемавшись. Договаривались же. Со всеми договаривались — не дергать, пока я раз в жизни спокойно. С Элькой договаривались — не служить передаточным звеном, ежели дерганья все-таки случаются. Ну что такое?..

Говорить я ничего не стал, толку-то. Взял трубку, подал голос. Мельком подумал, что никогда уже не привыкну к этому увечному антиквариату, который занимает руки, невнятно орет в ухо, перевирая все на свете, не понимает по-человечески, сдыхает без предупреждения да еще норовит удрать на волну самого дорогого оператора. По большому счету лично мне это фиолетово, трубу исполком оплачивает — но экономика должна быть. Особенно теперь.

Тут же стало не до того.

В трубке, как муха в стакане, бесновался Баранов.

Правда, на вводные конструкции он тратиться не стал, пролаял что-то невнятное и уступил мембрану Рычеву. Рычев говорил размеренно, но я-то слышал, что на хорошем психе:

— …Всем, кто давал присягу Советскому Союзу. Всем, кто родился в СССР. Всем, кто был пионером. Всем, кто любит настоящую Родину, ясную звезду и чистое солнце над мирной планетой, а не полосатых кур-мутантов о двух головах. Всем, кто меня слышит. Я, Максим Рычев, глава Союза Советов, говорю: наш Союз не сдается. Наш Союз жив и прекрасен. Мы обрели свою подлинную Родину и готовы защищать ее до края. Мы готовы ко всему. Но мы ждем помощи от вас, друзья. От тех, для кого советский…

— Слава! Баранов, твою мать! — заорал я, не обращая внимания на подпрыгнувших фрицев.

Баранов наконец-то включился и сам заорал:

— Ты понял, что это такое?! Ты вообще видишь, во что он нас!..

— Слава, это что? Ящик?

— Да какой, на фиг, ящик, откуда? Он куда мог ролик залил и крутит шарманку по кругу. Совсеть — вся, сайты — все, дальноволновки и эфэмы — до которых дотянулся.

— А сам где? В Союзе хоть?

— А я знаю? Я сам из Тюмени только еду!

— Я понял. Ладно, Слава, короче…

— Чего ладно-то? Что делать-то? Чего мне делать, скажи?

— Баранов, ты где родился? В СССР? Вот флаг тебе…

— Да пошел ты, — обиделся Баранов и выскочил из трубки.

Я положил телефон на колено задравшей голову Эльке и аккуратно сказал:

— Tuıan ildän tuyğan yuq (Нет насыщения Родиной (тат.).).

— Что такое? — спросила Элька.

— Да ничего. Домой ехать надо.

— Мы с тобой, — быстро сказала она.

— Эль, держи себя в руках. Еще два дня.

Элька замотала головой.

— Эль, щас обратный рейс искать, в чартер вписываться — гемор тот еще. Одному легче будет, чем троим. Потом, денег сколько потеряем. Давай хоть ты…

— Хорош глупости говорить, — сказала Эльмира.

— Дура ты упрямая, — буркнул я и посмотрел на море. Потом посмотрел на пляж. Потом посмотрел на гостиницу. И понял, что, может, проблем с организацией обратного рейса будет меньше, чем представлялось.

Граждане отдыхающие поделились на три части. Большая, представленная немцами, итальянцами и хохлами, безмятежно вялила окорока и животы. Средняя, в основном соотечественники не нашего извода, стары-млады-московиты, со светлым недоумением наблюдала за вихорьками суеты. Потому что меньшая, идентифицируемая как россияне зауральского типа, либо говорила по мобилам, либо спешно собирала вещи. Антон так и вовсе почти исчез в пышном кустарнике, окружавшем отель. Пакет безвольно болтал верхом на кромке бетонной дорожки — очевидно, на радость первому же любопытному хохлу.

— Тогда собираемся, — сказал я Эле и принялся закидывать на плечи полотенца. — Раз пошла такая пьянка, можем и не вписаться…

Элька подхватила Азамата, тут же усадила его обратно — парень только хихикнул, — молча распихала крема, очки и книги по пакетам, потянулась за сыном, я отобрал, и мы устремились. На полпути к отелю Эльмира не выдержала:

— Что случилось-то, скажи.

— Iñ zur sağiş — watan suğışı (Огромная кручина — отечественная война (тат.).), — рассеянно объяснил я, соображая, куда лететь и как добираться до Союза.

Эльмира аж остановилась:

— С кем?

— С антисоветчиками, — хихикнул я.

— Я серьезно.

— Датка, ну с кем Союз может воевать? Да со всеми, конечно. Кольцо врагов, все дела. Классика.

— И что делать?

— Жить стоя. Или умереть на коленях.

— Не наоборот?

— Дома проверим. Блин, ведь первый отпуск…

Дожить бы до следующего, подумал я и даже не одернул себя. Глупо было строить столь затяжные планы. Надо было думать, как добираться до Родины.

И как ее, эту дуру неправдоподобную, спасать.

О книге Шамиля Идиатуллина «СССР™»

Фрагмент из книги Жани Саме «Высокая мода»

У этих женщин есть несколько жизней. Этих женщин много. Они неуловимы. Они прозрачны, как светлячки, ранним утром рассыпающиеся в золотую пыль.

У этих моделей есть приставка «топ» — не столько из-за длины ног, сколько из-за головокружительных гонораров, — час от часу, от подиума к подиуму и от одного показа к другому они умирают под занавес, чтобы воскреснуть в новом месте. И в новом обличье…

Кутюрье меняют их на свой лад, воплощая в них свои фантазии, и сиюминутные образы рассеиваются вместе с аплодисментами. От их жизни остаются лишь огромные залежи глянцевой бумаги, обеспечивающей целое состояние не только им, но и фотографам, этим похитителям красоты, пытающимся поймать ее с лучшего ракурса, в лучшем свете, с лучшей экспрессией.

По утрам перед дефиле, как браконьеры, расставляющие свои капканы, они шныряют в отведенном для них пространстве напротив подиума, чтобы пометить себе место, написав свое имя мелом на полу. Там, откуда двумя часами позже на сцену будет смотреть живая пятисотглазая пирамида.

Как-то на дефиле Унгаро я сидела рядом с Аленом Делоном. Парализованный зрелищем, он смотрел на скольжение этих невероятных созданий: палевый макияж, чуть прикрытая шелком грудь, довольно длинные ступни, невесомые сандалии или туфли на головокружительно высоких каблуках. Девушки равнодушно проходили мимо с безразличной и сомнамбулической элегантностью.

Делон повернулся ко мне: «Скажите, пожалуйста, вы не знаете, где можно встретить этих женщин?» Нет, я не знала. И никто не знает. Они существуют только в лучах прожектора и в воображении их творцов-кутюрье, и, как облака, возникающие и распадающиеся в небе, они никогда не живут долго. Они исчезают за сценой вместе с макияжем. А из гримерки выходят лишь анорексичные красотки в джинсах и футболках, замедляющие шаг, чтобы позволить папарацци сделать последний снимок, и устремляющиеся навстречу следующему подиуму, к казенным лимузинам, отданным в их распоряжение автомобильными компаниями, убежденными, что ни одна рекламная кампания не сравнится с дверцей машины, открываемой перед Кейт, Жизель или Наоми… В этом мире нет бесплатных вещей.

Предпочтя фотосессии подиумным гонкам, увлекшись невероятными рекламными контрактами, став бизнес-леди или звездами одного фильма, дивы подиумов Клаудия Шифер, Линда Евангелиста, Инес де ла Фрессанж уступили место семнадцатилетним малышкам, которым выпадет лишь тень славы богинь восьмидесятых.

Я видела на своем веку сотни, тысячи коллекций, получая приглашение как пропуск, принимающий каждый раз иной облик: визитная карточка, фотография, афиша, кусочек ткани, кожаный браслет, письмо в бутылке, багажная этикетка, газетная бумага с отпечатанным на ней именем и кодовым номером — две буквы и цифра между ними — обозначение места каждого приглашенного. Этот номер — ваш золотой ключик.

«С 3 А» — это хороший знак. Вас предполагают усадить в блоке С (это тот, что посредине, почетный), на третьем месте (без комментариев), в первом ряду, бинго! Буква «А» обозначает первый ряд, предназначенный для многотиражных СМИ и почетных гостей, которые приходят туда, как на генеральную репетицию Джонни Холлидея. Публика попроще попадает в сектор В. Ассистенты и представители менее крупных изданий — в сектор С. Бездельники — в D или еще дальше. Сектор J — это уже следующий эшелон. В нем все has been, публика stand by с приглашениями без мест, безликая, но изменчивая толпа, занимающая свободные места, — и тогда свет наконец гаснет.

Stand by, толпа с входными билетами, создает массовку. Не выказывая усталости или гнева, они способны битый час ждать у контроля, пока не уберут заграждения и можно будет впорхнуть, как стайка воробьев, в храм моды, где их бог — Лагерфельд или Гальяно, Гескьер или Дрис ван Нотен, Маржела Мартин или Демельмейстер — будет служить им обедню. Оказаться в последнем ряду для них счастье. Не быть в первом — оскорбление для важных персон или считающих себя таковыми…

Но есть и исключения. Принцесса Катара на показе дома «Dior» устроилась в четвертом ряду. Только потому, что она попросила об этом, дабы не появляться на снимках рядом с Бернаром Арно, звездами и старлетками, чьи бесчисленные фото убеждали, что мода предназначена юным. Молодость здесь очень важна. Самый роскошный шиншилловый мех на семидесятилетней даме, пусть она и давняя преданная клиентка, лучше убрать с первого плана.

В тот год, когда Синди Кроуфорд работала для «Chanel», поприветствовать ее приехал Ричард Гир. Это было возле Лувра, на площади Каруcель, раскинувшейся вокруг пятидесятиметрового подиума, окруженного полуторатысячной толпой журналистов. На входе был такой кавардак, что прибытие суперзвезды фотографы просто проморгали. Ричард Гир занял свое место абсолютно незамеченным, к чему он не привык. Он пожаловался организаторам, передавшим новость ответственному лицу: «Месье Легран, нам придется переделать вход месье Гира. Предупредите фотографов». Прекрасного Ричарда незаметно вывели через потайную дверь, чтобы он смог войти во второй раз под вспышки фотокамер.

Присутствие VIP-персон — это часть успеха шоу, но нельзя забывать главное: коллекции. Хотя как-то в Милане публика затмила подиум и итальянская пресса сфокусировалась на звездах — пиф-паф, нескромные вопросы, снимки, — на одежду даже не взглянули…

Когда крупные издания посвятили шесть колонок публике и только двадцать строк самим дефиле, реакция была ужасной. В следующем сезоне наши журналисты обнаружили в своих почтовых ящиках в придачу к приглашению извещение с убедительной просьбой прийти в девять утра в салоны «Armani» и «Ferre», где маэстро лично выдадут им письменные разъяснения особенностей их новой линии одежды.

Смысл послания был понятен. Если итальянские журналисты сфокусировали внимание на гостях, вместо того чтобы писать о представленных моделях, значит, они просто не могли о них судить. Необходимо было преподать им урок…

Это правда, что сегодня в Париже, Милане и Нью-Йорке именно публика превращает дефиле в праздник. Чтобы украсить первый ряд, руководство «Scherrer» пригласит Жерара Депардье, «Vuitton» — Уму Турман, «Chanel» — Николь Кидман, «Dior» — Шэрон Стоун. Суперзвезды согласны приписать плюсик к и без того гигантскому рекламному контракту, подписанному с той или иной маркой.

В прежние времена достаточно было встретить Эдит Крессон и Мишель Аллио-Мари у Торрент, мадам Тьерри Бретон у Шанель, Анук Эме или Бетти Лагардер у Унгаро, чтобы поверить в особые отношения, которые возникают благодаря платью, подаренному, одолженному или купленному, или же полному гардеробу, щедро оплаченному фирмой, как в случае с Клаудией Кардинале и Джорджо Армани. Взамен в «L’Пil» («Vogue»), «La Semaine» Стефана Берна, «Les gens» Агаты Годар появлялись фотографии, запечатлевшие их приверженность той или иной марке. Отличная реклама!

Иногда зрелище разворачивается прямо в зале и выплескивается на сцену. Однажды так произошло у Жан-Поля Готье. Пришел Филипп Старк — дизайнер, преображающий миры и города: стулья и диваны, рестораны, крос совки «Puma», Елисейский дворец, словарь Ларусс. Знаменитость предстала как обычный папаша, прихвативший с собой младенца. Все взгляды обратились на «Starck Family», когда мадам Старк расстегнула лиф, чтобы покормить ребенка. Платья были тотчас забыты, все взоры обратились к этому пострафаэлическому материнству — необычному, неуместному и невероятному.

Ничто так не веселит взрослых, как ребенок. На показе Унгаро крошечная девочка, зачарованная миллиардами мыльных пузырей, разлетевшихся в финале, побежала ловить их у сцены. Малышка кружила среди платьев, а мы не могли отвести от нее глаз. Маленькая племянница Бетти Лагардер похитила популярность у самой моды…

О книге Жани Саме «Высокая мода»

Отрывок из романа

В году 1430 корабль богатого торговца тканями бросил якорь в устье озера Дунтин, напротив павильона Луны. Пока хозяин принимал на борту купцов, его единственный сын Чун Ян в сопровождении наставника и двух слуг отправился на челноке в город Юэ Ян.

Мальчику исполнилось всего шесть лет, но он уже знал наизусть сотни старинных поэм и посещал места, где медитировали поэты былых времен.

Прохожие на улицах оборачивались, пораженные красотой лица Чун Яна и роскошью наряда. Мальчик шел, провожаемый восхищенными взглядами, и во всей его повадке была уверенность взрослого.

У подножия лестницы ребенка остановил оборванный даосский монах — никто не взялся бы сказать, сколько ему лет. Чун Ян велел дать старику денег, и тот предсказал ему невероятные встречи, славу и огромные богатства, но добавил, что «все это — мечты и тлен». Он не принял милостыню, печально вздохнул и, качая головой, направился к озеру. Вскоре его серые лохмотья слились с мерцающими водами, а потом он и вовсе исчез, словно волны поглотили его.

На следующий день местный сановник пригласил отца с сыном отобедать в его доме. Желая порадовать мальчика, он велел своим людям пронести мимо него на покрытых бархатом подносах золотые слитки, редкие манускрипты, музыкальные инструменты и заморские механические игрушки. Вжавшийся в стул Чун Ян не поднял глаз и отказался выбирать подарок. Хозяин принялся уговаривать, но Чун Ян упорно молчал. Его отец сконфуженно улыбнулся, отпустил шутку насчет застенчивости сына и шепотом выбранил его за недостойное поведение. Чун Ян покраснел и сказал тихим голосом, что все это ему ни к чему. Сановник был оскорблен и разозлился. Отец Чун Яна рассыпался в извинениях. За столом раздались перешептывания.

Мальчик встал и вышел, не поднимая головы. Остальные последовали за ним. Он отправился на берег пруда, где росла плакучая ива, поднялся на цыпочки, срезал две длинные зеленые ветки и прижал их к груди.

— Вот мой подарок, — прошептал он и убежал, смущенный смехом окружающих.

Отец с сыном вернулись назад по Голубой реке. Чун Ян не сводил глаз с веток ивы в фарфоровой вазе, колыхавшихся в такт волнам. Дома он первым делом посадил прутики у себя под окном, чем развеселил всех домочадцев. Ему говорили, что ива не приживется, но он никого не слушал. Чун Ян каждый день поливал веточки и не уставал ими любоваться. Ивы пустили корни, на них появились новые листочки. За несколько лет они превратились в высокие деревья с густыми, свисающими до самой земли ветвями.

Случилось так, что корабли, перевозившие товары отца Чун Яна, потонули во время бури на Синей реке. После холодного дождливого лета упала цена на лен, и семья окончательно разорилась. Пришлось бежать от кредиторов и обосноваться в отдаленной провинции. Двенадцатилетний Чун Ян горько плакал, расставаясь со своими драгоценными ивами.

В восемнадцать лет Чун Ян лишился родителей. Он жил в уединенной хижине у подножия суровой горы, вечерами готовился к императорскому экзамену — это была единственная надежда выбраться из нищеты, — а днем работал писцом в соседней деревеньке и учил детишек, чтобы заработать немного денег.

Однажды, в конце весны, он возвращался домой по извилистой тропинке, уходящей в бамбуковую рощу. Закатный свет рассыпался в воздухе золотистыми бабочками. Пение птиц смешивалось с журчанием водопадов. Прелесть пейзажа взволновала Чун Яна, он опечалился мыслями о мимолетности красоты и быстротекущей жизни. Само собой сочинилось стихотворение:

Я поднимаюсь по безлюдной тропинке,
Последние лучи заходящего солнца тянутся к западу,
Унося с собой весь пурпур Мироздания.
Влюбленные птицы поют в тенистых кущах,
Их веселость ранит мое одинокое сердце.

Цокот копыт вывел Чун Яна из задумчивости. Он обернулся. Юноша в зеленой рубашке спрыгнул с персидского скакуна и обратился к нему со словами учтивого приветствия.

— Мое имя — Цин И, — сказал он. — Я из провинции Чжэцзян. В деревне, что стоит внизу, мне рассказали, что у склона горы живет мой земляк. Я решил непременно отыскать его и очень тревожился, что не сумею этого сделать. На ум пришли строки из поэмы Цзя Дао¹ — «Он там, на горе, среди облаков, никто не сумеет его найти» — и тут я увидел вас!

Чун Ян взволновался, услышав мягкий выговор провинции Чжэцзян, и поспешил ответить:

— Я покинул родину в двенадцать лет и никогда туда не возвращался. Если вы соблаговолите стать гостем в моем скромном жилище, я угощу вас свежим чаем и выслушаю рассказ о родных краях.

Путешественник с радостью согласился, взял коня за уздечку и последовал за Чун Яном. Они долго поднимались вверх по ручью и наконец добрались до хижины. Чун Ян разжег огонь, вскипятил воду и подал гостю зеленый чай в чашке тончайшего, почти прозрачного фарфора эпохи Цзиндэ² — она была в числе немногих ценностей, спасенных после разорения семьи.

Себе Чун Ян взял глиняную пиалу и заговорил с юношей о красотах провинции Чжэцзян. Он вспоминал шумные улицы, по которым, одурманенные ароматом цветущего жасмина, бродили как сомнамбулы продавцы супа, точильщики, брадобреи и стекольщики.

Взгляд Чун Яна блуждал в пустоте. Его семья когда-то владела множеством карет, та, что принадлежала ему, была самой красивой и всегда катилась с горделивой плавностью, словно везла восьмидесятилетнего старика. Весной, в ночи полнолуния, все поднимались на борт большой ярко раскрашенной шхуны и ужинали на воде Западного озера. Им подавали изысканные блюда и заморские фрукты на нефритовых тарелках. На носу музыкант играл на флейте. Шхуна в полной тишине плыла вдоль берега, где пламенели азалии, весло разбивало отражение луны на черной глади вод, и оно серебристой змейкой ускользало в глубину.

Чун Ян украдкой отер слезы и спросил гостя, знаком ли ему старинный дом их семьи на центральном проспекте города.

---

¹Цзя Дао (779–843) — поэт эпохи династии Тан.

²Во времена династии Мин городок Цзиндэ славился своими фарфоровыми мануфактурами.

О книге Шань Са «Четыре жизни ивы»

Отрывок из романа

Рамат-Йоханан, 1950

Я нашла брата. Это Йоханан, тот самый мальчик, что дал нам поесть баранины на пляже, когда мы только приехали. У него такое ласковое лицо, всегда смеющиеся глаза, а волосы черные, кудрявые, как у цыган. Это он все нам показал, когда нас привезли в кибуц, — дома, хлев, водонапорную башню, резервуары. С ним я ходила туда, где начинаются поля. За яблонями поблескивал пруд, а на холме, по другую сторону долины, были видны дома друзов.

Йоханан по-прежнему говорил только по-венгерски, разве что несколько английских слов успел выучить. Но это не важно. Мы объяснялись жестами, я читала в его глазах. Я не знаю, вспомнил ли он нас. Он был живой и легконогий, бегал по кустам, по колючим зарослям, всегда со своей собакой. Обежав большой круг, возвращался ко мне, запыхавшийся. Смеялся всякому пустяку. Пастушком-то, оказывается, был он. Каждый день на рассвете он уходил со стадом коз и овец, гнал их на пастбище к холмам за долиной. Брал с собой в котомке хлеб, сыр, фрукты и немного воды. А иногда я приносила ему горячий обед. Я пересекала посадки яблонь и, выйдя к долине, прислушивалась, чтобы по звукам определить, в какой стороне стадо.

В кибуце Рамат-Йоханан мы поселились в начале зимы. Жак воевал на сирийской границе, у Тивериадского озера. Когда ему давали увольнительную, он приезжал с друзьями на стареньком, помятом и исцарапанном зеленом «паккарде». Мы шли вдвоем к морю, гуляли по улицам Хайфы, глазели на витрины магазинов. Или поднимались на гору Кармил и сидели под соснами. Солнце сияло над морем, ветер шелестел в хвое, пахло смолой. Вечером мы вместе возвращались в лагерь, слушали музыку, джазовые пластинки. А в столовой Йоханан играл на аккордеоне, сидя на табурете посреди обеденного зала. В свете электрической лампочки его черные волосы ярко блестели. Женщины танцевали, танцы были странные, они будто опьяняли. И я танцевала с Жаком, пила белое вино из его стакана, опускала голову ему на плечо. Потом мы выходили и просто гуляли, не разговаривая. Ночи были светлые, даже деревья, казалось, чуть светились, летучие мыши носились вокруг ламп. Мы держались за руки, как влюбленные дети. Я чувствовала его тепло, запах его тела, я никогда этого не забуду.

Скоро мы поженимся. Жак говорит, что это не имеет значения, просто такой обычай, чтобы моей маме сделать приятное. Весной, когда он вернется из армии.

Увольнительная кончалась, и он уезжал с друзьями на машине обратно к границе. Он не хотел, чтобы я ехала за ним туда. Говорил, что там опасно. Я не видела его неделями. Вспоминала запах его тела. Мы уже были близки, Нора пускала нас для этого в свою комнату. Я не хотела, чтобы мама знала. Она ничего не говорила, но, наверно, догадывалась.

Ночи были теплые, бархатные. Отовсюду слышалось жужжание насекомых. Вечером шабата звуки аккордеона долетали порывами, как дыхание. После близости я прижимала ухо к груди Жака, слушала, как бьется его сердце. Я думала, что оба мы дети, такие далекие от всего мечтатели. Думала, что так будет вечно. Синяя ночь, пение насекомых, музыка, тепло наших тел, сплетенных на узкой раскладушке, окутывающий нас сон. Иногда мы не засыпали, а курили сигареты и разговаривали. Жак хотел учиться на врача. Говорил, что мы поедем в Канаду, в Монреаль или, может быть, в Ванкувер. Мы уедем, как только у Жака закончится срок службы в армии. Поженимся и уедем. Вино кружило нам голову.

* * *

Поля были огромные. Работа нелегкая — прореживать свеклу, вырывать молодые побеги, оставляя по одному на двадцать пять сантиметров. Парни и девушки работали вместе, в одинаковых штанах и рубахах из грубого полотна, в башмаках на толстой подошве. Ранним утром поля стояли застывшие после ночного холода. Стелился молочно-белый туман, повисая клочьями на холмах и кронах деревьев. Приходилось двигаться на корточках, выдергивая бледные ростки. Когда солнце поднималось над горизонтом, небо становилось ярко, ослепительно синим. Заняв все борозды на полях, работники гомонили, точно стая пернатых. Иногда прямо из-под ног взлетали птички.

Элизабет оставалась в лагере. Ее определили в кладовую, стирать и чинить рабочую одежду. Она говорила, что слишком стара, чтобы работать весь день в поле. А для Эстер это было хоть и тяжело, но до чего же здорово! Век бы чувствовать жар солнца лицом, руками, спиной сквозь рубаху! Она работала в паре с Норой. В слаженном ритме они двигались по борозде, наполняя джутовые мешки вырванными ростками. Поначалу болтали, смеялись, переваливаясь по-утиному. Время от времени останавливались передохнуть, садились прямо в грязь и выкуривали одну на двоих сигарету. Но к концу дня так уставали, что даже идти не могли на онемевших ногах и заканчивали работу ползком на пятой точке. Около четырех Эстер возвращалась домой и сразу ложилась в кровать, как раз когда мать уходила обедать. А когда она просыпалась, было уже утро, и начинался новый день.

Она впитывала в себя жар солнца. За все потерянные, погасшие годы. И Нора тоже впитывала в себя этот жар, порой до безумия. Иной раз она ложилась на землю, раскинув руки, зажмурившись, и лежала так долго, что Эстер приходилось трясти ее, чтобы заставить подняться. «Не надо, встань, а то заболеешь». Когда не было работы в полях, Эстер и Нора ходили к холмам, носили обед пастуху. Завидев их, Йоханан доставал губную гармонику и играл те же мелодии, что вечерами на аккордеоне, венгерские танцы. Прибегали дети из деревни, спускались по каменистому холму, робко, с опаской приближались. Такие бедные, в рваных одежках, сквозь лохмотья виднелась смуглая кожа. При виде Эстер и Норы они немного смелели, спускались ниже, садились на камни и слушали игру Йоханана.

Эстер доставала из мешка хлеб, яблоки, бананы. Она протягивала детям фрукты, делила хлеб. Те, что были посмелее, обычно мальчики, брали угощение молча и убегали за скалы. Эстер подходила к девочкам, карабкаясь по камням, пыталась заговорить с ними, вспоминала несколько арабских слов, которым научилась в лагере: хубс, аатани, кюл! (Хлеб, дай мне, скажи (искаж. араб.).) Дети смеялись, повторяя за ней слова, будто этот язык был им незнаком.

Следом за детьми появлялись и взрослые. Друзы в длинных белых одеяниях, и головы тоже покрыты белым, большие полотнища развевались сзади. Они не подходили близко, стояли на холме, их силуэты вырисовывались на фоне неба, похожие на птичьи. Йоханан прерывал игру, махал им рукой, подзывая. Но они так ни разу и не подошли. Однажды Эстер, набравшись смелости, сама добралась до них, вскарабкавшись на камни. Она взяла с собой хлеб и фрукты и раздала женщинам. Все происходило в молчании, было немного страшно. Раздав все, она вернулась к Норе и Йоханану. С этого дня дети спускались, как только стадо приходило к подножию холма. Как-то раз с ними спустилась молодая женщина, ровесница Эстер, в длинном платье небесно-голубого цвета, с золотыми нитями в волосах. Она принесла кувшин вина. Эстер пригубила, вино было молодое, легкое, с кислинкой. За ней выпил Йоханан, и Нора тоже. Женщина забрала кувшин и поднялась напрямик по камням на вершину холма. Только это, и ничего больше — тишина, глаза детей, вкус вина и солнечный свет. Вот поэтому думалось Эстер, все будет длиться вечно, словно вовсе ничего не было раньше и на вершине холма среди камней вот-вот появится и пойдет к ней отец. Когда солнце, подернутое морской дымкой, приближалось к горизонту, Йоханан собирал стадо. Он свистел, подзывая собаку, брал свой посох, и овцы и козы шли за ним к долине, где поблескивал за деревьями пруд.

О книге Жана-Мари Гюстава Леклезио «Блуждающая звезда»