Рубрика: Отрывки

Отрывок из романа

ОТЕЦ

Чудный феномен

Что есть этот мир?

Что есть причина бытия?

Подобные мысли, словно котята, резвились в голове Милутина Теслы. Неизбежно он приходил к последнему, страшному вопросу — что есть что? Тут мысль угасала, и у священника начинала кружиться голова.

— Мысль человеческая есть практический инструмент, — заключил Милутин Тесла. — Мысль как пила, созданная для того, чтобы пилить деревья. На пиле можно играть с помощью смычка, но не в том цель ее создания.

Ученикам он советовал выбирать подходящий момент, чтобы перестать умствовать и принять решение.

— Я, например, — объяснял он, — готов был поступить в военную академию, но вовремя отказался и ушел в священники.

Сначала Милутин был назначен в Сень, город на семи ветрах, воспетый в народных песнях. В Сени он повторял прихожанам:

«И я прошу вас и советую ради вашей пользы, не будьте такими простыми людьми, коим же несть довольно разума, но воспримите тот народный дух прогресса, созидайте свое поведение на свободе, единстве и братстве…»

Жители Сени не слушали попа-просветителя. Они доносили на него. Обвиняли его в безумии и болезнях. Полагали, что таков он из-за своей болезни, и хотели уволить его. Поп отвечал им, что в окружении таких людей, как они, человек не может быть здоровым. — Думаете, меня здесь какая-то корысть держит? — язвительно спрашивал Милутин Тесла жителей Сени. — Да если мне отсюда в Бессарабию придется уехать, я ничего не потеряю.

Вместо Бессарабии попа Милутина направили в село Смилян в Лике. За все время службы в этом селе Милутин Тесла никогда не отказывался оседлать коня и отправиться исповедовать больного, даже если зимняя ночь отсвечивала волчьими глазами. После долгого пути поп спешивался, стряхивал снег с куньей шубы и входил в дом страждущего. Подходил к кровати, склонялся над умирающим и ласково шептал: «Теперь открой свое сердце и скажи все, что у тебя на душе, шепотом, потому как Господу слышнее слова, произнесенные шепотом». И грубые люди открывали сердце и рассказывали о своей жизни так, как никто и никогда о ней не слышал. Много чего из сказанного на исповеди поп безуспешно пытался забыть.

В занесенном снегом доме Милутин Тесла много читал. Читал о железной дороге, о Крымской войне и о новом стеклянном дворце, выстроенном в Лондоне. Для местной смилянской газеты поп написал текст о холере, которая, просочившись из Далмации, растеклась по Лике, как постное масло по столу. Он писал о «бесчисленных препонах», которые чинят радетелям народных школ в самых захолустных епархиях Карловацкой митрополии. В «Сербском глашатае» он описал «чудный феномен» атмосферного свечения, которое случилось как раз на Петров день. Феномен, писал изумленный Милутин Тесла, был похож на водопад из искр, одновременно далекий и близкий настолько, что его, казалось, можно было коснуться рукой. Оставив после себя в небе голубые полосы, водопад света исчез за холмом. При этом загромыхало так, будто рухнула какая-то огромная башня, и эхо долго блуждало по южному склону Велебита. После этого малого Божьего феномена звезды долго оставались «побледневшими». В то время как это явление вызвало в простом народе разные толкования, более умному наблюдателю (очевидно, самому Милутину Тесле) было жаль, что он не смог вдоволь насмотреться, «поскольку это явление Божьей природы длилось ровно столько, сколько хватило бы человеку времени, чтобы, так сказать, хлопнуть в ладоши».

Явлению предшествовала тяжкая духота, затем пошел дождь, но к вечеру небо прояснилось: «И был воздух прохладен, небо смеялось, а звезды были ясными, как никогда; вдруг сверкнуло с восточной стороны — и словно триста лучей протянулись на запад, звезды померкли и природа словно замерла…»

Парламент мира

Детям всегда становилось страшно, когда отец преображался. Готовясь к воскресной проповеди, Милутин запрещал домашним открывать двери в свою комнату. Из-за отцовских закрытых дверей вдруг доносился гневный бас. Потом слышался успокаивающий женский голос, сменявшийся истерическими криками. Слышавший это мог поклясться, что в комнате полно народу. Проповедь становилась театром. Джука Тесла и сыновья испуганно наблюдали, как Милутин взаперти ссорится сам с собой, меняя голоса. Дочери тоже никогда не отваживались открыть двери, потому что боялись увидеть преображенного отца с незнакомым лицом. За обычными дверями, неожиданно ставшими таинственными, поп шептал на немецком и кричал на сербском. Шипел на венгерском и препирался на латыни. На фоне всех этих голосов некто бубнил на церковнославянском.

Был ли это еще один «чудный феномен», который следовало объяснить? Неужели это смилянский святой Антоний беседовал со своими соблазнами? Был ли он одинок? Неужели этот изолированный полиглот воображал, что он стал — парламентом мира? Или он заучивал проповедь как драму, в которой он сам был и трагиком, и комиком, и хором?

МАТЬ

Искра в камне

Сыновья Никола и Данила слушали, и глаза их светились. Мама, пока тощая куриная голова билась в ее руках, загадывала загадки:

— По лесу идет — не шуршит, по воде идет — не баламутит. Что это такое?

— Тень! — отвечал Данила, как всегда опережая Николу.

— Кто воду не любит? — продолжала мама.

— Кошки и часы! У младшего сына самыми любимыми были сказки «Правда и кривда», «Что черт творит, когда притворяется добрым» и «Ученик чародея». В последней дьявол спрашивает ученика, научился ли он чему-нибудь, и тот отвечает: «Нет, даже то, что раньше знал, — позабыл». Никола любил сказки, потому что в них дурачок младший брат всегда был главным. Джука воспитывала его и Марицу на сказках:

— Путешествуя по миру переодевшись нищим, святой Савва пришел ко двору богатого Гавана, у которого было добра много…

Глаза у Николы слипались. Он парил на границе сна.

…И тогда святой Савва перекрестил его посохом, и двор Гаванов превратился в озеро…

Живя со слепой матерью, Джука Мандич рано научилась всему по хозяйству. У нее не было детства, если не считать материнских сказок. Сама ткала полотно для одежды, заботилась о младшеньких. А холера, усугубляя страдания, растекалась по Лике, «как постное масло по столу». Пока отец Джуки причащал кого-то в окрестностях, у них поумирали ближайшие соседи. Девочка сама обмыла и одела пятерых.

Выйдя замуж, Джука взвалила на свои плечи еще один дом. Следуя греческим философам и многим другим здравомыслящим мудрецам, Милутин Тесла приговаривал:

— Там, где поп хватается за мотыгу, о прогрессе нечего и думать.

Церковные земли обрабатывала Джука с косоглазым слугой Мане.

— Не смотри куда глядится, а целься куда надо! — говорила она Мане, когда тот колол дрова.

Мама рассказывала Николе, что трутень оплодотворяет матку высоко в небе и тогда появляются новые пчелы, если, конечно, матку не съест ласточка.

— Ласточки и ежи — первые враги пчелам!

Однажды Никола упал и ударился лбом о стул. Мама поцеловала его, «чтобы не болело», погладила по шишковатой голове и, не переставая улыбаться, воскликнула:

— Удар искру из камня высекает, а без нее мне жизнь не в радость!

Если у него болел живот, она клала руку на его пупок и начинала тихо и ритмично:

Милый Боже, чудеса творящий, Как хотел жениться Милич-воевода, Да не мог красотки отыскать он, Все они ему не подходили, Вот и мучился без ласки он, несчастный…

Боль утихала, и мальчик чувствовал себя в полной безопасности.

Весь день Джука ходила в платочке. Утром просыпалась за два часа до своих. Садилась на кухне и открывала топку плиты. Никола, проснувшись, тайком смотрел, как она причесывается. Огонь сверкал в открытой топке и в щелях плиты. А Никола тайком… В свете живого огня мама становилась бронзовой. Мама превращалась в нечто иное. Никола тайком следил за ней.

Мамина жизнь была глубока.

Мамина жизнь была тиха, как падение дерева на горе, где нет никого, кто бы мог услышать этот гул.

Деревья

Она повернулась в сторону поросшей лесом горы Богданич:

— Слышите?

— Что?

— Как на Богданиче деревья разговаривают?

— О чем?

— Весной березы вздыхают: «Когда мы сбросим ледяные оковы?» — «Потерпите, — поучают их глубоким голосом сосны. — Через три месяца мы сбросим ледяные панцири, а вы, березы, развернете первые молодые листочки».

— А что еще говорят? — спросил Никола.

— Утренняя звезда откроет солнечные врата, — попискивают березы. — Из врат выедет бог Ярило и скажет матери-земле: «Земля сырая, возлюби меня, бога Солнца, стань моей драгоценной, и я покрою тебя смарагдовыми озерами и златыми песками, зелеными травами и быстрыми ручьями. И птицами, и плодами, и красными и голубыми цветами. О! И родишь ты мне детей без числа!» Лучи весеннего солнца и журчание воды приветствуют его первыми листьями.

Никола внимательно выслушал, но потом рассмеялся:

— Нет, не так! Ты обманываешь меня.

Вместо басен о животных мама часто рассказывала им о растениях. Она хорошо знала травы и утверждала, что редко какая былинка стоит сама по себе, обычно с ней чья-то душа связана. В вязах, елях и ясенях, например, обитают вилы.

— А откуда берутся вилы?

— Вилы возникают из травки безвременник осенний, — с готовностью отвечала мама. — Потому парни и опасаются топтать эту траву. Я расскажу тебе, как выглядит безвременник, чтобы ты ненароком не растоптал его.

— А где живут вилы?

— Я же тебе сказала, на каких деревьях. Еще тис — дерево вилы. Он растет только на чистом месте, — ответила Джука.

— А сколько вилы живут? — не унимался Никола.

Мама пожала плечами:

— Вилы питаются семенами чеснока и живут, пока им жизнь не наскучит. И тогда они эти семена бросают и безболезненно умирают.

Никола гордился тем, что его мама знает так много, словно сама когда-то была вилой. Он так и не понял, почему отец злится, когда слышит эти рассказы о мире, полном светящихся душ, где растения так похожи на людей. Тогда он еще не понимал, что эти волшебные рассказы не просто о вилах и растениях, но о богах, которые старше самого Бога.

— Если поблизости нет церкви, можно молиться под елью или липой, — советовала мама Даниле и Николе.

Мама создала мир, а потом явился отец, чтобы описать его в книгах. Слушая ее рассказы, он морщил нос. Он не мог понять, почему эти предания сохранились в роду, в котором было так много попов.

— Да брось ты это, — бормотал Милутин. — Оставь зло — возьми добро. Откажись от болестей и печалей и прими здравие.

О книге Владимира Пиштало «Никола Тесла. Портрет среди масок»

Отрывок из романа

Она возвращается после каникул ночным автобусом, на рассвете. Миновали деревню Шахла-гюджа. Голые холмы, холмы, туман тянется кисеей, мелькает клочьями. Вот едут мимо кладбища. Оно все в свечах, светится и мерцает, будто город вдали. И тут она догадывается: Ашур, сегодня Ашур. В этот день даже младенец должен оказаться на кладбище, чтобы отдать дань предкам и через них — имаму Хусейну. У кладбища толпа людей. Вот два ее ученика… мальчики смотрят на нее и тоже узнают. Один кивает на нее и что-то говорит остальным. Ей страшно — у всех скорбные лица, будто они уже умерли.

…В пустой, гулкой от звука шагов школе ей навстречу — директор, шепотом: «Вам что, не говорили?! Занятий не будет! Сегодня день поминовения имама Хусейна. Вы лучше тихонько сидите в классе, никуда не выходите». Директор — грузный дядька с черными кругами вокруг глаз и медалью ветерана труда на лацкане, взбудоражен. Отмена занятий — стихийная инициатива жителей. Из Пришиба может приехать проверяющий, и тогда директору достанется на орехи. Но что он может сделать, когда родители запретили детям идти в школу?

Что ж, она осталась в классе, села заполнять классный журнал. Вспомнила об Иванченко и улыбнулась. Он приезжал на аэродром перед самыми каникулами за характеристикой, заглянул в правление. Секретарша шепнула, что новая учительница им интересовалась. «Какая учителка?!»

Он не сильно изменился, только возмужал и стал говорить тише. Она проводила его на автостанцию. Она знала — этого делать нельзя: он уедет, она останется. Да и пошли они к черту, эти мракобесы. Вечером на улицу не выходи, без платка даже не думай высунуться. Она сдернул платок и встряхнула волосами, с удовольствием заметив, как Иванченко скосил глаз.

Когда сворачивали за угол, им под ноги чиркнул камень. Иванченко погрозил кулаком в конец проулка. Блеснули синие глаза под курчавой шевелюрой, и он показался ей таким огромным, что она подумала: «И как он в кабине вертолета помещается?» Он крикнул с подножки автобуса свой адрес, и на обратном пути она бормотала: «Город Энгельс, улица Чернышевского, дом 12, общежитие летной школы».

После ночью она лежала без сна и чувство мгновенно переменившегося мира владело ей. Ощущение это можно было сравнить только с одним переживанием, вызванным историей, в которую они с сестрой попали в далеком детстве. Время было военное, мать работала на хлебозаводе, двенадцатичасовая смена, часто ночная. За пределы их двора-колодца, который запирался на ночь, выходить им разрешалось только утром — в детский сад. Девочки они были самостоятельные и, как только часы показывали восемь, сами отправлялись в детсад, рука об руку. Мать на трамвае запрещала ездить, боялась, что в толпе подхватят вшей. Шли пешком. Однажды мать забыла завести часы и ушла в ночную смену. Ночью девочки проснулись и обнаружили, что проспали: на часах было без двадцати девять. Они быстро оделись, умылись, собрались и вышли. Девочки очень торопились и никак не могли понять, почему теперь день стал ночью. Жутковатое волшебное ощущение перевернувшегося мира овладело ими. Они никогда не видели ночного неба. Огромного ночного неба полного звезд. Они шли по ночному городу, абсолютно черному из-за светомаскировки — две маленькие девочки, шли долго по пустым улицам, озирались, как в сказке, торопились, пока в одном из кварталов их не остановили солдаты зенитного расчета. Остаток ночи они провели в подворотне у небольшого костра, им устроили постель на ящиках из-под снарядов. Там, у костра, они узнали, что фашисты стремятся оставить нефтяные производства в целости и считают, что взятие Баку и Сталинграда решит участь всей войны. Гитлер издал приказ, чтобы ни одна бомба не упала на Баку, вот почему девочкам бояться нечего: зенитчики за всю войну в небе над городом видели только разведывательные «рамы». А еще девочки от солдат узнали, что на случай прихода немцев заминирован весь Черный город. Нефтяные скважины законсервированы. Из хранилищ вся нефть слита обратно в землю, потому что путь по Волге перерезан. Сейчас нефть для армии поступает из Башкирии, из «Второго Баку». Вот это существование еще какого-то другого Баку совсем выбило у нее из-под ног почву реальности, и она заснула. Утром все встало на свои места и, выспавшиеся под солдатскими шинелями, они отправились завтракать в детсад.

…Сначала в класс один за другим заглянули ее ученики — Малек, Салех, Низами, Вугар. И пропали. Салех — сирота, живет с бабушкой, с Аханым-хала, полуслепой старушкой, которая печет лучший в Биласуваре хлеб, на то они с внуком и живут.

За окном послышался гул, погромыхивание, за школьной оградой прошла толпа, вернулась, и она четко расслышала какой-то распев, отбиваемый ритмически: «…Ахсей, …асей». Удар. «…Ахсей, …асей». Удар.

И вдруг входят девочки. У них перепуганные лица. Вот Саймаз, в переводе имя ее значит: «никого не признающая». Над ней шутили: «Кими саймырсан? — А кого ты не признаешь?» Она через несколько лет встретит ее в Баку, в университете, они обрадуются друг другу. Окажется, что Саймаз сменила имя на Солмаз, с дерзкого на драгоценное. Красавица с синими глазами и почти русыми волосами, толстая коса, но нерешительность, неловкая угловатость гасит всю красоту.

Саймаз поддержала новую учительницу перед своим восьмым классом. Она имела особенный авторитет, так как ее старшая сестра, Ирада, преподавала азербайджанский язык и литературу. Ирада — самая громкая во всей учительской, высокая, некрасивая, нескладная, острая на язык, как говорили — «гаясызка»: «скандалистка». Ирада тоже появилась в проеме двери, ее лицо разъято криком. Кривые зубы, дрожат гланды.

А вот Мелекя — «ангел», невысокая девочка, с огромными глазами. Мелекя что-то пронзительно кричит, машет рукой, показывая на окно. И она никак не поймет, чего девочка хочет, почему ей надо вылезать в окно.

Врывается толпа незнакомых мужчин, голых по пояс (в этих краях увидеть полуголого мужчину немыслимо!), волосатые их груди все в крестовых рубцах, кровь мелкими каплями и грязными подсохшими мазками. Один парень плачет, все его лицо полно скорби. От запаха пота она сейчас потеряет сознание. На руках парней обрывки цепей, на таких по двору бегают собаки, на таких из тьмы местных бездонных колодцев спустя вечность поднимается дрожащее ведро с водой. Ей кажется, что все это инсценировка, что ее куда-то зовут, на какое-то праздничное зрелище, где ей быть необходимо, чтобы избежать кровной обиды. Она спрашивает: «В чем дело?» И первая пощечина отрезвляет ее. Она бьет одному, другому указкой в кадык.

Через несколько минут толпа смыкается над ней и выволакивает на улицу. Ей кажется, что корова снова столкнула ее в канаву и теперь мужские руки вынимают ее на свет. Но кто тащит ее за волосы?! Почему ее бьют?

На улице толпа расступается, чтобы хорошенько ее разглядеть. Она вглядывается в толпу, щурит глаза, пытаясь отыскать свою хозяйку, попросить о помощи. Незнакомая женщина визжит:

— Чему она может научить наших детей?

7

И вдруг волна памяти оттянула ее в военное детство: лето, они гостят у бабушки, нобелевский поселок на берегу Каспия, коттеджы-«резерумы«, стоящие на сваях у самого моря… Вкус жмыха во рту. Когда пролетали самолеты — свои или немецкие, дети прятались под стол, они всегда рады были куда-нибудь спрятаться; и еще отвратный вкус картошки, жаренной на тюленьем жиру — его вытапливали из выброшенных штормом ластоногих… Из игрушек главная — обожествленная трофейная кукла. Хозяйка ее была рангом ниже, чем сама кукла. Из забав — катались верхом на соседском борове Борьке, для которого собирали рыбу по берегу после бури (как он мучился ревмя, когда сдыхал, отравившись снулым осетром…) Все дети были стрижены налысо из-за вшей, из одежды только трусы, всюду босиком; из сластей — разноцветный сладкий горошек, который выменивался на базаре. Ватаги детей летали всюду под строгим присмотром старших, десятилетних, все указания предводителей выполнялись беспрекословно — купаться только у берега, капсюли не взрывать… Ежедневно ухаживали за больными людьми: имелся набор домов, по которым они пробегались, спрашивая, не нужна ли помощь — прибраться, натаскать воды, сбегать за хлебом. Пол в бараках был из кира — смеси битума и песка, в школе вместо тетрадей писали на газетах, нарезали четвертинки. И все время они с сестрой страстно ждали возвращения отца. Он строил фортификационные сооружения — ПВО и дзоты — на линии обороны от Моздока до Баку и бывал дома раз в месяц.

«„Резерум“, „резерум“, почему же так странно назывались те коттеджи… Наверное… Вот тебе и польза от английского на старости лет! — Это же „Reserved Room“ — гостевые домики для командировочных работников „БраНобель“…»

Теперь она смотрит на кромку океанского прибоя, бегущего далеко внизу за обрывом, начинающимся почти от самой обочины, и не понимает, что в ней было тогда, что раздирало ее существо — страх, ненависть, боль? Почему не растворилось, не улетучилось ее тело? Да вроде ничего, вроде минуло — родила здоровых детей, счастлива семьей, непростой, но полномерной жизнью. Вот и эмиграцию как-то пережила.

Когда стояла в толпе на коленях, ее спасло то, что она вдруг увидела себя с высоты полета-падения, что ей только еще предстоит упасть в будущее, в эту чужеродную страшную толпу, — и она выдернула кольцо и застряла в воздухе…

8

Она зажимает уши, она гневно пытается куда-то идти, ее вталкивают обратно в круг. Она вспоминает, как в детстве в Насосной ее забрасывали камнями мальчишки, как она всегда боялась этих камней и улучала момент, чтобы пробежать вдоль забора, когда мальчишки ее не видели, выглядывала прежде из калитки. Вот и сейчас в нее летят камни. Просить пощады? Она всматривается в лица. Там и тут видит отрешенные глаза ее учеников — детей, которые еще десять дней назад не давали ей ни минуты покоя на перемене своими вопросами.

Толпа снова взрывается женскими криками, гремят цепи. Толпа смыкается, как единый звериный организм. Но вдруг кто-то рассекает плотное кольцо. Бригадир Аскеров расталкивает людей, грубо, железно хватает ее за локоть. Ей не больно, хотя он, кажется, сломает ей сейчас руку.

Аскеров ведет ее к мечети, два квартала, три проулка. Толпа обрела направление энергии и стихла, тратя эту энергию на устремленность к цели. У мечети раздаются крики, что нельзя ее в мечеть. Тогда ее ставят на колени, толкают, она поднимается, ее снова толкают. Из толпы выламывается худющий, весь в крови, обезумевший парень, который плачет и время от времени протягивает окровавленные руки к толпе и, потрясая ими, выпучив глаза, что-то кричит. Затем он обнимает всю ее, начинает душить и вдруг отталкивает от себя. Она теперь вся в его крови, теплый клейкий запах, ее рвет.

Она безвольна. Рыдания уже перестали ее сотрясать, ноги подгибаются, и она садится на землю, поджимает ноги, закрывает голову руками. Толпа ревет и, кажется, вот-вот снова захватит ее своим водоворотом. Сомкнется над головой…

Аскеров садится рядом на корточки. С другой стороны ее приобнимает Саймыз. Они оба что-то шепчут ей. Она различает наконец, что говорит Аскеров: «Делай, как говорят, делай, пожалуйста, меня слушай. Повторяй за мной. Повторяй…» И она вдруг понимает и жадно кивает головой. Теперь она знает, чего от нее хотят. Она с готовностью встает на колени. Толпа стихает. Ей говорят, и она повторяет — сбивчиво, но потом громко, уже не перехватывая, не стуча зубами. Аскерова тащат, толкают, но он отбивается и выкрикивает:

— Ла Иллаха.

— Ла Иллаха, — повторяет она.

— Иллаха илла Аллаха.

— Иллаха илла…

— Иллаха илла Аллаха.

— Иллаха илла Аллаха.

— А Мухаммадар Расул-у Ллахи.

— А Мухаммадар…

— А Мухаммадар Расул-у Ллахи.

— А Мухаммадар Расул-у Ллахи.

Она оглядывается. Неужели это все? А ведь она может еще что-нибудь сказать. Только пусть подскажут. Ей не трудно. Она умница, она может.

Толпа гудит, гремит. И вдруг перестраивается, обернувшись вслед за быстро прошедшим мимо, не бросив даже взгляда на нее, человеком в долгополом сюртуке и чалме. Мулла держит над головой руки и толпа устремляется за ним. Снова начинают греметь цепи, сначала вразнобой, затем стройней, стройней. Мальчишки бегут за полуголыми мужчинами, один вдруг шарахается, подпадая под цепной хлест. «…Ахсей, …асей».

Саймаз кое-как поднимает ее, но ее вдруг бросает в озноб, зубы клацают, кусая воздух, сквозь рыдания она зовет: «Мама, мама». Улица раскачивается широко, как горизонт в лодке. Она идет по улице и голосит навзрыд.

…Саймаз ушла, уложив ее в кровать. Теперь она хочет срочно покончить со своим страхом. Поднимает глаза, осматривает стены, потолок, встает, идет по стенке в кухоньку, срезает бельевую веревку.

Дощатый потолок обмазан слоем глины, и замазанная в него проводка вырывается на всю длину, спуская ее рывком на пол, не выдерживает даже легкого веса. Рухнув, она лежит и смотрит на куски глины, смотрит под кровать, на чемодан под кроватью — замочек один отстегнут…

Очнулась на третий день. Аскеров съездил за отцом, отвел на автобусную станцию. Она стояла на остановке, утонув в отцовском пиджаке с поднятым воротом, и смотрела прямо перед собой.

О книге Александра Иличевского «Перс»

И вот началось, как и предсказывали: с одной стороны народ, с другой власть. Убийство милиционером по служебной неосторожности юного поэта и студента обернулось манифестацией. Впереди — мать с убитым сыном на руках. Неожиданно присоединяется похоронная процессия: брат усопшего решил, что покойный достоин лежать на Красной площади — и даже в самом Мавзолее. А тут новый поток: оппозиция возглавила стихийное шествие. Слухи о том, что кладбище на Красной площади открыто для захоронения, направляют туда еще несколько погребальных колонн. Так со всей Москвы на Кремль начинают выдвигаться массы людей, и у каждой группы, у каждого человека своя цель. Власть выставляет сначала милицию и войска, а потом — сама себя… А в это время люди теряют и находят друг друга, пробиваются к месту встречи двое влюбленных, приехавших в Москву, кому-то становится очень плохо, а кому-то очень хорошо…

С одной стороны, «Поход на Кремль» — роман-гипотеза на тему «что было, если бы…» С другой стороны, это книга о вполне реальных проблемах современной жизни. С третьей… Впрочем, у романа столько сторон, сколько персонажей, — возможно, Слаповский поставил рекорд по плотности действующих лиц на единицу печатной площади, но никто не теряется и не путается под ногами, сюжет не становится от этого аморфным, он мощно тащит их всех — так, как несет безудержный людской поток, из которого не выбраться, пока не достигнешь конца.

Отрывок из романа

Подъехала машина-«воронок» с надписью «ППС» на борту, оттуда выпрыгнули два милиционера — высокий, совсем молодой, и постарше, коротенький, с пузцом, в чине младшего лейтенанта. Высокий встал у машины и закурил, с любопытством глядя на происходящее, а коротенький обратился ко всем:

— Что случилось?

— А вы не видите? — спросил Саша.

— Ясно, — сказал коротенький и отошел в сторону, доставая телефон. — Ты зачем меня вызвал, Сережа? — спросил он Толоконько, выглядывающего в окно.

— Помоги, Костя! Забери ее. Тут самосудом пахнет.

— Забрать? С трупом на руках? Как ты себе это представляешь?

— Ты друг или нет?

— Я? Я твой сослуживец, Сережа, — с удовольствием выговорил Костя, который никогда не любил туповатого карьериста Толоконько. — Каждый должен делать свое дело. Ну заберу я ее, а куда должен привезти? В отделение. Так открой дверь и считай, что я привез. Логично?

Костя засмеялся и кивнул высокому, который как раз докуривал.

Они сели в машину и уехали.

Вскоре один за другим стали появляться друзья Саши. И Лика Хржанская, и Сережа Костюлин, и Леня Борисовский, и Коля Жбанов, и Стасик Паклин. Все с трудом выбрались из дома, преодолев сопротивление родителей, Стасику пришлось даже соорудить на постели муляж с помощью подушки и комков одежды.

Стояли, не приближаясь. Саша шепотом рассказывал всем приходящим, что случилось. Потом они с Сережей ушли и вернулись с банками, с бутылками. Прячась за кустами, все выпили, иначе было просто невозможно осознать страшную новость, что Димы нет.

Лику, которая была бледной и молчаливой, прорвало, она села на землю и стала рыдать — сдавленно, чтобы не бередить Тамару Сергеевну. Коля Жбанов, жалея ее, сел рядом, погладил по плечу. Лика вдруг обхватила его руками, прижалась, продолжая сотрясаться. Так близко они никогда не были, хотя Коля давно мечтал. Он всю ее ощущал, теплую, приятно тяжелую, грудь ее прижалась к его груди, как родная, будто они были уже муж и жена, которые могут обниматься без какой-то там обязательной цели, а по-родственному. И Коля впервые в жизни почувствовал, что без обязательной цели с девушкой обниматься тоже приятно, он вдруг догадался, зачем люди женятся (раньше этого совершенно не понимал).

Летняя ночь ушла быстро и легко: чуть стала рассеиваться темень — и вот уже совсем светло, чирикнули два-три воробья — и вот уже птичий гомон со всех сторон, на который многие из этих городских молодых людей раньше не обращали внимания и теперь слушали с каким-то даже удивлением.

Тамара Сергеевна стояла неподвижно, окаменев. Несколько раз подходили к ней с предложениями помочь, она отказывалась.

Кем-то вызванный, приехал начальник отделения майор Зубырев. Мужчина подтянутый, аккуратный. При этом справедливый, но не как попало, направо и налево, а по обстоятельствам, в меру разумности.

— Здравствуйте, что произошло? — спросил он нейтральным голосом, не спеша заранее принимать чью-либо сторону.

— Убили, — сказала Тая. — Ваш сотрудник убил Диму. И врет, что у него психоз был алкогольный, а Дима совсем не пьет, у него аллергия.

— Почему не вызвали скорую?

— Мы в больницу ходили. Там сказали… Там сказали, что… Что он…

— Все равно надо вызвать. Не на руках же его держать.

Тамара Сергеевна смотрела на майора и не понимала.

— Он убил, — сказала она. — Его надо расстрелять.

— Разберемся, — пообещал Зубырев.

Он постучал в окно, Толоконько увидел его, открыл дверь, впустил и тут же закрыл.

Зубырев с отвращением смотрел на помятую и хмурую физиономию лейтенанта.

— Сам не мог разрулить?

— Нет, но вы видите же… Там их целая толпа собралась.

— Рассказывай.

Толоконько рассказал: привезли пьяную молодежь из ресторана «Три звезды».

— Кто привез?

— Ребята из ОМОНА привезли.

— А ты зачем их принял? «Три звезды» разве наш район?

— А разве нет? Близко же.

— Ты до сих пор не знаешь, где наш район?

Толоконько молчал.

— Дальше, — приказал Зубырев.

— Ну оформили, засадили оклематься.

— Покажи.

— Что?

— Как оформили?

— Да мы уже выпустили всех.

— То есть никого не оформляли?

Толоконько молчал.

— Дальше, — приказал Зубырев.

— Ну потом видим…

— Видим — это кто?

— Я и Чихварев. Он отпросился, живот заболел. Только, товарищ майор, я

сомневаюсь. Он просто решил уклониться…

— Не отвлекайся!

— Ну видим, они более или менее в себя пришли, и решили отпустить. А этот запсиховал спьяну…

— Он был трезвым, как выясняется. У него аллергия.

— Да врут они, не бывает такой аллергии! На алкоголь? Первый раз слышу!

— А если бывает?

Толоконько молчал.

— Дальше, — приказал майор.

— Короче, он на меня полез, это Чихварев может подтвердить, я его оттолкнул, он упал, и головой.

— Ясно. И что будем делать?

— Надо мамашу как-то убрать. Скоро люди пойдут везде… Резонанс будет.

— Какие ты слова сразу вспомнил: резонанс! Убрать-то надо, а как?

Толоконько молчал.

— Ты понимаешь, лейтенант, что, если сейчас не решить, это разнесется по всей Москве? А сейчас такое время, что сплошным потоком на милицию клевета идет! Ты понимаешь, что надо немедленно принимать какие-то меры?

— Понимаю.

— Так принимай, твою-то в бога душу!

— А что делать, товарищ майор?

— Я за тебя еще думать должен? Ты нагадил, ты за собой и убирай!

— Может, я извинюсь перед ней? — спросил Толоконько. Он понимал, что предложение нелепое, но тянул время, так как не представлял, что на самом деле делать.

— Ага! — подхватил Зубырев. — Извините, мамаша, что я убил вашего сына!

— Я не убивал. Он напал и… головой стукнулся.

— Тогда за что извиняться? За то, что головой стукнулся?

— Ну вообще.

— И ты думаешь, она после этого уйдет?

— Не знаю.

— А чего она хочет? — задался Зубырев вопросом, с которого следовало начать.

Это его настолько заинтересовало, что он, оставив Толоконько, сам вышел поговорить с Тамарой Сергеевной.

— Трагическая случайность, — сказал он. — Ваш сын упал и ударился. Наш сотрудник, конечно, виноват, но мы примем меры. А вы, извините, чего хотите? Может, вас домой отвезти?

— Он убил, — сказала Тамара Сергеевна. — Его надо тоже убить.

— Если понадобится, доведем до суда, и как суд решит. Вы согласны, что все должно быть в законном порядке?

— Нет, — сказала Тамара Сергеевна. — Его убили не в законном порядке. И этого пусть застрелят не в законном порядке.

— Интересно вы рассуждаете! — воскликнул майор, чувствуя моральное ободрение за счет чужой неправоты. — По-вашему, надо его вывести сюда на крыльцо и расстрелять?

— Да.

— Ну вы даете!

Майора так это развеселило, что он даже коротко рассмеялся, но тут же послышался окрик Саши Капрушенкова.

— Ты что ржешь, мерин? Перед тобой человек убитый, между прочим!

Давно с Зубыревым так не говорили. Он разозлился, но не показал вида.

Он понял, что сошедшую с ума мать (а она явно не в себе) нужно под любым предлогом отсюда удалить. Силой не получится, это уже ясно. То есть получится, но с большим скандалом, с последствиями.

«Когда не знаете, как поступить, поступайте по закону», — говорил на последнем большом совещании замминистра Бельцов, по прогнозам — будущий министр.

Да, по закону, по суду. На это надо напирать.

— Уважаемая, мы согласны хоть растерзать нашего сотрудника, — сказал Зубырев очень убедительно. — Прямо на ваших глазах. Я лично очень хочу это сделать. Но не могу. А нужно вот что: подаете заявление в прокуратуру и точно указываете, какую меру наказания вы требуете для виновника.

— В прокуратуру? — встрепенулась Тамара Сергеевна, услышав знакомое грозное слово.

— Да. Самое верное. Они так просто не оставят. Это я вам неофициально советую, так что вы на меня не ссылайтесь, хорошо?

— А прокуратура далеко?

— Я объясню.

Зубырев начал объяснять, Тамара Сергеевна напряженно вслушивалась, Зубырев увидел, что она его не понимает. Тогда он стал втолковывать стоявшей рядом Тае. Тая кивала, запоминая.

Все больше становилось на улице людей и машин.

Многие видели женщину, идущую куда-то с юношей на руках в сопровождении молодежи. Каждый догадывался самостоятельно. Ночная драка. Нападение хулиган ов. Сбило машиной. Мало ли. Жалели, конечно. Но шли и проезжали дальше, мимо, потому что слишком много дел и потому что не хватит сил жалеть всех, кто гибнет в Москве за один только день. Вон, впереди, уже авария, две машины столкнулись, и водитель одной пострадал, выносят из машины, кровь каплет, может, тоже уже мертвый — что ж теперь? — такова жизнь.

Межрайонная прокуратура размещалась в двухэтажном отдельном здании.

Работники ее только начали съезжаться. Один из них спросил, в чем дело, друзья Димы объяснили, он сказал, что с этим не сюда.

— Начинается, — сказал Леня Борисовский. — Не сюда, не туда. А куда?

Работник пожал плечами и поспешил удалиться.

Другой работник с анонимным видом посоветовал дождаться межрайонного главного прокурора, который вот-вот приедет. И исчез.

Об этом сообщили Тамаре Сергеевне и посоветовали сесть на лавку, подождать.

Она осторожно села, стараясь лишний раз не шевелить, не беспокоить сына.

Прокурор Дольников был в пробке на подъезде к прокуратуре, когда ему позвонил Федянин — человек верный, свой. И сообщил странную новость: у прокуратуры сидит женщина с трупом сына и ждет Дольникова, чтобы к нему обратиться.

— С чем?

— Наверно, с жалобой.

— На кого?

— Не знаю.

— Быстро узнай, а потом звони!

Через пять минут Федянин перезвонил:

— Его друзья, ну того, кто погиб, говорят, что они были в шестьдесят шестом отделении, их выпустили, а его оставили, а он потом оказался мертвый, приехала мать, забрала его, ее направили к нам.

— Зачем?

— Не знаю.

— Кто главный в шестьдесят шестом?

— Майор Зубырев.

— Телефон есть? Личный желательно.

— Есть. Я уже узнал.

— Говори.

Через несколько секунд Дольников звонил Зубыреву:

— Дольников говорит. Это что за фокусы?

— А что? — удивился Зубырев.

— Ты зачем ко мне мать с мертвым ребенком послал?

— Какую мать с ребенком?

— Майор, ты не шути!

— Не с ребенком, а со взрослым, наверно? То есть он ребенок, но он уже какой ребенок, он большой, — путал Зубырев, будто это было важно.

— Большой, маленький, я спрашиваю, зачем ты его ко мне послал? То есть ее с ним?

— Я не посылал. К нам сюда их ОМОН привез из «Трех звезд», из ресторана. Я ей объяснил, что эти дела решаются через суд, через прокуратуру. Ведь так? Мы же сами никаких следственных мероприятий не проводим, у нас наземная работа, без фокусов. Короче, я ей теоретически. А что она к вам пошла, это ее личная инициатива, — туповато отбивался Зубырев, по привычке выставляя себя глупее, чем он был на самом деле. Ибо народная мудрость гласит: с дураков спрос меньше. А кто боится казаться дураком, он-то и есть полный дурак.

Дольников отключился. По сути, теперь уже неважно, кто послал. Создалась нелепая ситуация: перед прокуратурой женщина с трупом. И пусть ни женщина, ни труп не имеют к прокуратуре и лично к Дольникову никакого отношения, есть люди, которые смогут этот скандал использовать против него, Дольникова. Приказав шоферу отъехать в сторону и остановиться, Дольников взялся распоряжаться по телефону. Сначала скомандовал Федянину.

— Федянин, мигом вызови скорую и патрульных. Скорая там рядом у нас, должны быстро приехать. Пусть заберут мать с сыном. А патрульные пусть возьмут молодежь. И молодежь эту скажи им отвезти в шестьдесят шестое отделение! Объясни, что так надо!

Потом позвонил сотруднице Лукашовой, славящейся умением говорить с людьми, сказал, чтобы она побеседовала с неожиданной посетительницей и попробовала ее склонить покинуть территорию, поехать в больницу, а еще лучше домой — мягко, упирая на какие-нибудь эмоции. Ну, как это у вас, женщин? Типа дома и стены помогают и прочая бурда в этом духе.

Тамара Сергеевна ждала.

Федянин вызывал скорую и патрульных.

Лукашова вышла в своем синем форменном элегантном костюме, села на лавку с краешка, стараясь не касаться мертвого тела, сказала:

— Господи, несчастье какое. Как вас зовут?

— Кого?

Тамара Сергеевна подняла на нее глаза. Она увидела симпатичную молодую женщину с очень ровной и гладкой кожей на лице. У Тамары Сергеевны никогда не было такой кожи. Какие-то крохотные яминки, выщербинки, цвет бледно-серый, хотя и спортом занималась, и до сих пор на воздухе с детьми работает в спортивной школе… Она всегда завидовала такому цвету лица, такой коже. Она хотела, чтобы невеста ее Димы была такая — с хорошей кожей, высокая, стройная. Поэтому она по-доброму смотрела на Лукашову, хотя и не поняла ее вопроса.

— Вас, вас как зовут? — повторила Лукашова.

— Тамара Сергеевна.

— А его? Это сын?

— Дмитрий.

— Какое горе, какое горе… Мы сделаем все возможное. Все, кто виноват, будут наказаны.

— Вы прокурор?

— Нет, я… Прокурор будет потом, позже. Если не задержится. У него очень много важных дел.

— Я подожду.

— Зачем? Вы ведь хотите заявление написать?

— Да.

— Это можно в любое время. Если хотите, я сама напишу, а вы подпишете? Я принесу бумагу, хорошо?

— Нет. Я подожду.

И как ни уговаривала Лукашова, Тамара Сергеевна осталась при своем: никуда не пойду, буду ждать главного. Она решила, что будет общаться только с главными.

Приехала скорая. Вышел врач лет пятидесяти, утомленный, с темными кругами у глаз.

— Кто вызывал?

— Я! — бежал от здания Федянин. — Видите: женщина в ступоре! Сына мертвого держит. Дико, согласитесь?

Врач подошел, сказал Тамаре Сергеевне:

— Поедемте?

— Куда?

— В больницу.

— Нет, извините. Ему не надо уже, а мне тем более.

Врач постоял и пошел к машине.

— Вы куда это? — побежал за ним Федянин. — Вы обязаны… Вы что, неприятностей хотите? Неоказание помощи — подсудное дело! Вас накажут!

Врач резко повернулся.

— Ты, оглодок! — сказал он молодому Федянину. — Не родился еще тот человек, который может меня наказать! Понял? Подрасти сначала, пидаренок, а потом будешь про подсудное дело бормотать. Соплюн нашелся, наказанием грозит! Иди, работай свое дело, бублик надкусанный!

Излив душу в таких неприятных, хоть и витиеватых выражениях, врач сел в машину и уехал.

А патрульная машина поступила еще проще. Дело в том, что вызвана была та же группа, что приезжала к шестьдесят шестому отделению милиции. Федянин по телефону сообщил, что происходят беспорядки у прокуратуры, но не уточнил какие. Младший лейтенант Костя узрел из машины женщину с убитым сыном, которую уже видел, и приказал шоферу, не останавливаясь, поворачивать. Тот сделал круг по двору, и машина скрылась.

Федянин пошел в здание, размышляя, что он будет докладывать Дольникову.

Лукашова присоединилась к нему, раздраженно произнесла:

— Я не знаю, что еще мы можем сделать!

Отрывок из книги Николая Старикова «Спасение доллара — война»

Человек с пером или телекамерой в ХХ веке пострашнее танка или гаубицы. Разрушительные последствия больше. Доступ к мил- лионной аудитории ведет к колоссальному вреду или колоссальной пользе от каждого печатного слова.

Кто владеет в современном мире СМИ? Тот, у кого деньги. У кого деньги? Деньги у тех, кто их печатает. Единственная резервная валюта мира выпускается частной организацией ФРС. Владельцы печатного станка уже давно скупили мировую прессу и телевидение. Она не является независимой. Она не может быть независимой. Просто ее зависимость завуалирована. Вы никогда не замечали, что все без исключения «независимые» журналисты всегда на стороне США?

Ровно так же создана целая паутина «независимых» организаций. Правозащитники твердо стоят на страже прав. Наших с вами? Нет. Они защищают право США делать в этом мире все что угодно. Причем — не бесплатно защищают. Эти полузащитники полуправ человека — элемент давления на руководство нашей страны. Это элемент создания нужного Западу общественного мнения внутри России. Это — пятая колонна в полном смысле этого слова. Неудивительно, что в карманах этих «борцов за свободу» иностранные паспорта. С виду это граждане России, и преследуют они вроде бы наши интересы. Но только с виду — цели у них такие же чуждые, как и паспорта в их карманах.

Когда вы будете их слушать или читать — будьте осторожны. Они стараются вами манипулировать. Они бьют на эмоции. Они подтасовывают факты. Они прямо лгут.

Люди, будьте бдительны!

Куда смотрят «полузащитники прав человека»

Есть право, и есть полуправо. Во время войны обе стороны совершают преступления. Никогда в человеческой истории одна сторона конфликта не воевала в белых перчатках, а другая — по локоть в крови. Задача правозащитника — защищать право человека. Ото всех сторон конфликта. Что же мы видим в реальности? Наши правозащитники защищают не право, а одну из сторон конфликта. Они предвзяты.

Они не те, кто защищает права человека. Это самые настоящие «полузащитники прав человека». Можете называть их «защитники полуправ человека».

Они всегда на одной из сторон конфликта. Причем всегда — на одной и той же. Удивительные совпадения ждут нас, если мы проанализируем деятельность этих господ и организаций. В Югославии они кричат о зверствах сербов, но не замечают убийств со стороны хорватов, боснийцев и албанцев. Трубят о преступлениях российской армии и «не знают» об отрезанных головах российских солдат и мирных жителей. В Афганистане в упор не видят тысячи жертв «борьбы с талибами». Но подавление беспорядков в китайском Тибете и Уйгурском автономном округе приводит к их манифестациям и праведному гневу. Не вызывают возмущения сотни тысяч погибших иракцев. Зато арест сотни демонстрантов в Иране приводит их в благородную ярость.

«Полузащитники прав человека» почему-то всегда на стороне того, кого поддерживает США. Потому что «по удивительному стечению обстоятельств» именно Госдеп этой страны, наряду с массой мутноватых фондов, и оплачивает их деятельность. На все события наши «полузащитники свободы» смотрят сквозь одну и ту же призму. С одной только точки зрения.

Этим «защитники полуправ человека» очень напоминают врача-проктолога. Этот доктор видит больного исключительно через весьма специфическую точку. Спросите у проктолога: что такое человеческий организм? Он вам скажет, что это не очень приятное существо, производящее на свет сами знаете что. А если это Вольтер? А если это великий художник? Для «защитников полуправ человека» нужна только одна точка, их не интересует зрение, не нужен тонус мышц, не интересны внутренние органы. Свой диагноз они всегда ставят на основании одного взгляда. Через одно место. А если диагноз неправильный — человека невозможно и вылечить. Нельзя излечить язву желудка, если бороться с его расстройством.

Наши проктологи от политики предвзяты. Их цель — не лечение государственного организма, а его компрометация. Это толчок к социальному суициду. Всем нам подсовывают немудреную информационную жвачку. Все прогнило, все плохо. А значит, все бессмысленно. А значит, каждый из нас не несет никакой ответственности за страну. Пусть с ней случится что угодно. Кому она нужна такая? Все это мы уже проходили дважды — в 1917-м и в 1991-м. Каждый раз на Россию выливалось море помоев с единственной целью: вызвать к ней отвращение у самих ее граждан. Нельзя попадаться на эту удочку третий раз.

Если правозащитники возмущены, значит, гол забили не в наши, а в американские ворота. Эта примета — безошибочная.

Моя позиция проста — я за справедливость. Я за правду. А она такова: в нашей стране чрезвычайно высок уровень коррупции. Но рассматривать эту проблему так, как делают это «полузащитники прав человека», категорически нельзя. После истории с Дымовским они пытаются убедить российское общество в целом и каждого гражданина в отдельности, что МВД — сборище коррупционеров.

«Защитники полуправ человека» убеждают всех, что виновата только милиция. Я с этим не согласен категорически. Как известно, для секса необходимо два партнера. Если партнер удовлетворяет себя сам, то такой процесс называется совсем по-другому. Так и для коррупции — нужны две стороны. Чтобы кто-то взятки брал, их кто-то должен давать! Нас же пытаются уверить в том, что «прогнившее» Министерство внутренних дел существует в вакууме. Что свалилось оно с Марса, и что, видимо, марсиане же, а не все мы, даем милиционерам взятки. Это ложь и манипуляция нашим сознанием.

Обращение же к президенту и премьер-министру России должно продемонстрировать нам всем, что именно они пользуются «платными услугами» МВД. И стоит им от этих услуг отказаться, как коррупция в органах разом исчезнет. А все мы, 140 миллионов, вроде как и ни при чем.

То, что на самом деле мы имеем в стране, называется правовым нигилизмом. 80% взяток дается нами не по причине крайней необходимости, а из-за собственной лени или желания сэкономить время. В обществе, где отмазать сына от армии не считается преступлением в общественном мнении, ничего хорошего не приходится ожидать от всех структур. «Отмазывание» сына от службы добавляет человеку веса в мнении окружающих, а не ведет к его всеобщему порицанию. Точно так же дорогой личный автомобиль сотрудника МВД придает ему веса в глазах сослуживцев. Молодец — умеет вести свои дела.

Я за правду. Коррупция всегда имеет две стороны. Тот, кто обращает внимание общества только на одну из них, пытается обществом манипулировать и ввести людей в заблуждение. Обвиняют «полузащитники прав человека» только одну сторону — я буду ее защищать. Говорят, что виновато только МВД — я на стороне МВД, начнут вдруг говорить, что коррумпировано только общество, которое дает неведомым марсианам взятки, а правоохранители сплошь агнцы — я буду защищать общество.

Что же делать? Не давать взяток. Потрудиться взять квитанцию у гаишника и дойти до сберкассы. Нанять адвоката и выиграть суд у налоговой инспекции, вернув потом себе судебные издержки и расходы на оплату услуг юриста. Другого пути нет. Каждый должен начать с себя. А не с Министерства внутренних дел. Проктологи от политики с удовольствием снимут с вас ответственность. Это не вы плохой, это милиционеры плохие. Это они берут взятки. Но гражданская позиция и гражданское общество должны начинаться не с обвинений госструктур, а с четкого понимания того, что без нас, без нашего в этом участия, никакой коррупции не может быть.

Раз уж американское правительство так добро, что оплачивает деятельность этих «полузащитников прав человека», то пусть они приносят пользу. Так давайте же их спросим. Где кампания под лозунгом «Не давай взяток»? Где курсы юридической грамотности для граждан? Где помощь желающим отсудить у МВД несправедливый приговор? Где кампания по разъяснению предпринимателям того, что нельзя с помощью силовых структур и липовых уголовных дел решать проблему конкуренции?

Нет этого. И не будет — у «защитников полуправ» совсем другие задачи. Они всегда в авангарде борьбы со своей собственной страной. Ждать от них нечего. Надо создавать другие правозащитные организации. Финансировать их из госбюджета, из внебюджетных фондов. «Народ против коррупции» — примерно так.

Главная разрушительная сила — это желание разрушить свою страну.

Но первое — нужно понять, что виноват каждый из нас, а не мифические коррупционеры. Все мы породили и ежечасно порождаем коррупцию. Нам с ней и бороться.

О книге Николая Старикова «Спасение доллара — война»

Отрывок из романа

Юный жрец Тиморы лежал на полу, без сознания, связанный по рукам и ногам толстой пеньковой веревкой. Левый глаз уже начал заплывать багровым синяком. Врагген окинул несчастного безразличным взглядом.

— Приведите его в чувство, — приказал он своим спутникам.

Долган, огромный кормирец, отложил в сторону топор и склонился над пленником. Стиснув лицо жреца здоровенной ручищей, он проревел:

— Проснись!

Юноша застонал, но так и не очнулся.

— Отличная работа, — съязвил стоявший рядом с Враггеном Азриим. Ухмылка не исчезала с его лица, темного, словно эбеновое дерево. — Очень изобретательно.

Долган уставился на полудроу. Во взгляде его, как всегда, не было и малейших проблесков мысли.

— Чего? — проворчал он.

Азриим, облаченный в роскошные одеяния зеленого цвета и любимые высокие сапоги, улыбнулся Враггену: — Опять он не понял шутку. Впрочем, как всегда.

Врагген промолчал. Для Азриима все на свете было шуткой.

— А он шутил? — спросил все еще озадаченный Долган.

— Разбуди его, — велел Врагген кормирскому воину.

— И постарайся не покалечить, — добавил Азриим. — Нам нужно, чтобы он мог говорить.

Долган кивнул и, повернувшись к пленнику, принялся трясти того за плечи:

— Проснись! Эй, давай просыпайся!

Жрец застонал, оставаясь в забытьи. Тогда кормирец похлопал юношу по щекам, и пленник наконец открыл глаза.

— Ну вот. — Долган поднялся. Отступив на несколько шагов, он встал за спиной своих спутников. Затуманенный взор юноши мгновенно прояснился, стоило бедняге увидеть своих мучителей. Он попробовал освободиться от пут, но быстро оставил эту безнадежную затею. Врагген подождал, пока клирик окончательно придет в себя, и затем спросил:

— Что последнее ты помнишь?

Пленник попытался заговорить, но из пересохшего рта не вырвалось ни звука.

— Вы похитили меня с улиц Ордулина, — выдавил он наконец и, оглядев темницу, добавил: — Где я?

— Далеко от Ордулина, — ответил Врагген.

Азриим фыркнул, и вид смеющегося полудроу, похоже, еще сильнее напугал жреца. Лицо несчастного сделалось белым как полотно.

— Чего вы хотите?

Врагген подошел к пленнику и опустился на колени: — Нам нужна информация.

Только теперь жрец заметил на груди Враггена брошь: череп, без нижней челюсти, на фоне багрового солнца — символ Кайрика, Темного Солнца. Страх засветился в глазах несчастного, а губы безмолвно зашептали молитву.

— Надеюсь, ты понимаешь свое положение? — спросил Врагген.

— Я ничего не знаю, ничего! — выпалил жрец. — Клянусь!

Врагген кивнул и поднялся с коленей.

— Увидим.

Он подозвал своих спутников. Азриим и Долган, подойдя к пленнику, схватили его и поставили на ноги.

— Не надо, прошу вас, не надо! — молил несчастный.

Врагген уставился в полные ужаса глаза жреца и для пущего эффекта позволил струйкам черного дыма заструиться с пальцев. Тени заплясали вокруг мага. У жреца Тиморы от страха перехватило дыхание.

— Так ты — адепт Тени, — прошептал он.

Врагген промолчал. Ответ и так был очевиден.

— Я скажу все, что мне известно.

— Конечно скажешь, — подтвердил маг. — Вопрос лишь в том, скажешь ли ты все, что мне нужно, или придется прибегнуть к более эффективным методам. От этого зависит, насколько сильной будет боль в последние мгновения твоей жизни.

— У меня есть семья, — дрожащими губами произнес жрец.

Врагген не удостоил пленника ответом.

— Они, без сомнения, будут скучать по тебе, — ухмыльнулся Азриим.

Долган переминался с ноги на ногу, явно с радостью предвкушая кровопролитие. Кормирец поклонялся боли, получая удовольствие, причиняя ее как себе, так и окружающим.

Пленник дрожал всем телом, из глаз лились слезы.

— Почему вы это делаете? Я вас даже не знаю, никого из вас!

— А какое это имеет значение? — издевательским тоном поинтересовался Азриим.

Врагген коснулся щеки пленника, словно желая его утешить:

— Я сотворю заклинание, которое подчинит мне твою волю. Не сопротивляйся ему. Только так я могу быть уверен в правдивости твоих слов. Иначе…

Угроза осталась невысказанной, но жрец уловил ее и покорно склонил голову.

— Ты сделал правильный выбор, — улыбнулся Врагген. Долган заворчал от разочарования.

Не обращая на кормирца ровно никакого внимания, Врагген обратился к Теневому Пряжаю и произнес заклинание, превратившее клирика в покорного раба. Взгляд несчастного стал совершенно пустым. Затем, уже гораздо осторожнее, маг наложил второе заклятие, позволившее жертве видеть внутренним зрением.

Жреца теперь окружал красноватый ореол магического сияния — именно так внешне проявлялось действие заклятий. Неожиданно для Враггена, Азриим и Долган осветились тем же светом. Маг с недоумением посмотрел на своих спутников.

Азриим тут же понял причину настороженного взгляда и вытянул руку, обнажив изящное запястье. В свете факелов сверкнула платиновая лента.

— Это все браслеты, Врагген.

Маг кивнул и вернулся к пленнику. Он действительно забыл, что его спутники носили браслеты, охранявшие их от воздействия магии.

— Около года назад ты с шайкой искателей приключений разграбил заброшенный храм в Закатных горах. Припоминаешь?

— Да, — монотонно произнес жрец.

Их отряд, называвший себя Братством Сломанного Лука, наткнулся на полуразрушенный храм Шары, который Врагген разыскивал долгие месяцы.

— Среди найденных вами сокровищ был кристалл серого кварца, сфера размером с кулак, с драгоценными камнями внутри. — Врагген, пытаясь сохранять спокойствие, задал новый вопрос: — Ты помнишь эту сферу?

— Да.

Маг обменялся взглядом с Азриимом. Полудроу улыбнулся и подмигнул ему.

— Где сейчас находится сфера?

Нахмурившись, клирик вымолвил:

— Покинув храм, мы решили поделить добычу. Сфера была находкой интересной, но не особенно ценной. Солин взял ее довеском к своей доле.

Враггену все труднее было сдерживать нетерпение.

— Кто такой этот Солин?

— Солин Дар, — ответил пленник, — воин из Сембии.

— Из какого города?

— Из Селгаунта, — ответил клирик.

Будь у Враггена чувство юмора, он рассмеялся бы. Маг сам был родом из Селгаунта и там же присоединился к Зентариму. Казалось, сфера пыталась найти его. Не иначе как совпадение на самом деле было милостью Кайрика.

— Благодарю тебя, жрец, — кинул Врагген пленнику и добавил, обращаясь к Долгану: — Придуши его.

Кормирец ухмыльнулся и схватил жреца за горло.

Пока несчастный умирал в мучениях, Азриим подошел к Враггену:

— Ну что ж, по крайней мере, у нас есть имя. Селгаунт, да?

Им придется использовать телепортацию, чтобы добраться до столицы Сембии, найти Солина Дара и подвергнуть его той же пытке, что и жреца Тиморы. Скоро Врагген получит свою сферу.

О книге Пола Кемпа «Сумерки сгущаются»

Авторское предисловие к книге

Рак дремлет в каждом из нас. Наши тела, подобно телам всех живых организмов, постоянно производят дефектные (поврежденные) клетки. Из-за этого и образуются опухоли. Однако в наших телах есть и целый ряд механизмов, которые способны распознавать такие клетки и препятствовать их развитию. На Западе от рака умирает один человек из четырех, трое же продолжают жить. Срабатывают защитные механизмы, и умирают они по другим причинам.

У меня рак. Впервые мне поставили такой диагноз пятнадцать лет назад. Я прошел обычный курс лечения, и рак на некоторое время отступил, но впоследствии снова вернулся. И тогда я решил изучить все, что можно, чтобы помочь своему телу защититься от этой болезни. Некоторое время я возглавлял Центр интегративной медицины Питсбургского университета. Как ученый и врач, я имел доступ к бесценной информации о естественных методах профилактики и лечения рака. На сегодняшний день мне удается сдерживать рост раковой опухоли вот уже в течение семи лет. В этой книге я хотел бы рассказать вам несколько историй — научных и личных, — раскрывающих мой опыт.

После хирургической операции и курса химиотерапии я спросил у своего онколога:

— Что я должен делать, чтобы жить полноценной жизнью? И какие меры предосторожности мне следует соблюдать, чтобы избежать рецидива?

— Не надо делать ничего особенного, — ответил он. — Живите как жили. Мы будем периодически проводить магнитно-резонансную томографию, и, если ваша опухоль вернется, мы обнаружим ее на ранних стадиях.

— Но разве нет каких-то упражнений, которые я мог бы делать, какой-то диеты, которой нужно придерживаться или, наоборот, каких-то продуктов, которых следует избегать? Разве мне не нужно как-то работать над своим мировоззрением? — спросил я.

Ответ коллеги изумил меня:

— В том, что касается физической нагрузки и режима питания, поступайте так, как вам хочется. Хуже не будет. У нас нет научных доказательств, что подобные действия могут предотвратить повторение болезни.

Полагаю, он имел в виду, что онкология представляет собой необычайно сложную область, в которой многое изменяется с головокружительной быстротой. Врачам и так уже трудно поспевать за новейшими диагностическими и терапевтическими разработками. В борьбе с моей болезнью мы использовали все лекарства и все признанные медицинские методы, известные на тот момент. Что же касается взаимодействия разума и тела, тех или иных вариантов питания, то некоторым из моих коллег действительно не хватает времени (или желания) исследовать эти сферы.

Как врачу мне известна эта проблема. Каждый из нас специализируется в своей области, и мы редко что-то знаем о фундаментальных открытиях, отчеты о которых публикуются в престижных журналах вроде «Science» или «Nature». Мы замечаем их только тогда, когда предложенные методики становятся предметом широкомасштабных клинических испытаний. Однако достижения ученых порой могут защитить нас еще до того, как дальнейшие исследования приведут к созданию новых лекарств или процедур, направленных на профилактику или лечение болезни.

Мне потребовались месяцы разысканий, чтобы прийти к пониманию того, как я могу помочь своему телу защититься от рака. Что я сделал для этого? Я участвовал в конференциях, в Соединенных Штатах и в Европе, где слушал выступления ученых, работающих в той области медицины, которая не только лечит болезнь, но и работает с «образом жизни» пациента. Я штудировал медицинские базы данных и изучал научные публикации. Однако вскоре я понял, что доступная информация грешит разрозненностью, а полную картину можно получить, лишь собрав все крупицы воедино.

Весь массив имеющихся научных данных, если рассматривать их в совокупности, показывает ключевую роль наших природных защитных механизмов в битве против рака. Благодаря принципиально важным встречам с другими врачами и специалистами, уже работающими в этой области, мне удалось применить всю полученную информацию и к моему случаю. Вот что я выяснил: хотя все мы носим в себе дремлющий рак, каждый из нас наделен телом, рассчитанным на противодействие процессу разрастания раковой опухоли. Дело каждого из нас — использовать защитные механизмы нашего тела. Другие народы делают это намного лучше нас.

Виды рака, поражающие жителей западных стран — например, рак груди, толстой кишки или простаты, — в США и Европе встречаются в 7—60 раз чаще, чем в Азии. Однако статистические данные показывают, что количество предраковых микроопухолей в простате мужчин-азиатов, умирающих в возрасте до пятидесяти лет не от рака, а от других заболеваний, почти такое же, как и у западных мужчин. Значит, в образе жизни азиатов есть что-то такое, что препятствует дальнейшему развитию этих микрообразований. С другой стороны, уровень заболеваемости раком среди японцев, которые переселились в Америку, уже через одно-два поколения становится таким же, как и у американцев. Значит, что-то в нашем образе жизни ослабляет защиту от этой напасти.

Все мы живем под влиянием мифов, подрывающих веру в нашу способность противостоять раку. Например, многие убеждены в том, что рак связан прежде всего с генетической предрасположенностью, а не с образом жизни. Но стоит взглянуть на результаты исследований, и становится очевидно, что верно как раз обратное.

Если бы рак передавался через гены, то заболеваемость среди усыновленных детей была бы такой же, как и среди их биологических — а не приемных — ро дителей. В Дании, где происхождение каждого человека внимательно отслеживается, исследователи выявили биологических родителей более тысячи детей, усыновленных при рождении. Выводы, опубликованные в престижном медицинском журнале «New England Journal of Medicine», заставляют нас изменить все представления о раке. Было установлено, что гены биологических родителей, умерших от рака в возрасте до пятидесяти лет, никак не влияют на риск развития рака у их детей, живущих в приемных семьях. В то же время смерть от рака в возрасте до пятидесяти лет одного из приемных родителей (которые передают по наследству привычки, но не гены) в пять раз увеличивает риск смерти от рака у усыновленных детей (6). Это доказывает, что образ жизни имеет непосредственное отношение к раку¹.

В сущности, все исследования проблемы рака сходятся в одном: генетические факторы вызывают смерть от этого заболевания самое большее в 15 % случаев. Иными словами, не существует ни какой генетической обреченности, и мы можем научиться защищать самих себя. Но при этом необходимо уточнить: на сегодняшний день никаких альтерна тивных методов лечения рака не существует. Абсолютно неразумно пытаться лечить рак без высших достижений современной медицины: хирургии, химиотерапии, радиотерапии, иммунотерапии, к которым в скором времени прибавится и молекулярная генетика. Вместе с тем совершенно неразумно пренебрегать естественной способностью нашего тела защищаться от злокачественных опухолей! Мы можем использовать эту естественную защиту либо для предотвращения болезни, либо для улучшения результатов лечения.

На страницах этой книги я расскажу вам историю своего превращения из ученого-исследователя, ничего не знающего о естественных защитных механизмах своего тела, во врача, который в первую очередь полагается на эти естественные способности. Причиной подобной перемены послужил мой рак. В течение пятнадцати лет я яростно защищал тайну своей болезни. Я люблю свою работу психоневролога, и я ни за что не хотел, чтобы мои пациенты чувствовали себя так, словно это они должны заботиться обо мне, а не я о них. Кроме того, как ученый я не хотел, чтобы мое мнение и мои идеи воспринимались другими людьми лишь как плоды моего личного опыта, а не научного подхода, которым я всегда руководствовался. А как обыкновенный человек — это знакомо всем, кто болеет раком, — я мечтал лишь об одном: продолжать жить полной жизнью среди живых людей. Признаюсь, я решил заговорить не без опаски. Но я убежден в том, что важно сделать информацию, которая принесла мне несомненную пользу, доступной для тех, кто пожелает ей воспользоваться.

Первая часть книги познакомит вас с новым взглядом на механизмы возникновения рака. Этот взгляд основан на фундаментальных, но все еще малоизвестных открытиях в области онкоиммунологии. В том числе на обнаружении воспалительных процессов, лежащих в основе роста опухолей, а также возможности блокирования их распространения путем предотвращения подпитки через новые кровеносные сосуды.

Из этого взгляда на болезнь вытекают четыре подхода к исцелению. Каждый может осуществить их на практике и задействовать тело и разум, чтобы создать свою антираковую терапию. Эти четыре подхода заключаются в следующем:

1. защита от неблагоприятных изменений окружающей среды, которые способствуют распространению эпидемии рака²;
2. корректировка рациона питания таким образом, чтобы сократить потребление пищи, способствующей появлению рака, и увеличить количество фитосоединений, способных активно бороться с раковыми опухолями;
3. исцеление психологических ран, которые подпитывают биологические механизмы, вызывающие появление рака;
4. установление таких отношений со своим телом, которые стимулируют иммунную систему и уменьшают воспалительные процессы, провоцирующие рост злокачественных опухолей.

Но эта книга — не учебник биологии. Встреча лицом к лицу с болезнью оставляет неизгладимый отпечаток. Я бы не смог написать эту книгу, не обращаясь к радостям и печалям, открытиям и неудачам, которые сделали меня намного более живым сегодня, чем я был пятнадцать лет назад. Надеюсь, что, рассказав о них, я помогу вам найти собственные способы и пути исцеления, необходимые для вашего жизненного странствия, и что странствие это будет прекрасно.

---

¹ Не менее интересное исследование проводилось в Каролинском институте в Швеции, в том самом, где отбираются кандидаты на получение Нобелевской премии. Оно показало, что у генетически идентичных близнецов, все гены которых совпадают, риск развития рака не одинаков. Ученые делают вывод (и публикуют его опять-таки в «New England Journal of Medicine»): «Унаследованные генетические факторы лишь незначительно влияют на восприимчивость к большинству типов неоплазм» (NB: неоплазма означает рак). Этот результат указывает на то, что в возникновении распространенных видов рака основную роль играет окружающая среда.

² Рак — это эпидемия, учитывая масштабы распространения онкологических заболеваний.

О книге Давида Серван-Шрейбера «Антирак»

Фрагмент из книги Жани Саме «Высокая мода»

У этих женщин есть несколько жизней. Этих женщин много. Они неуловимы. Они прозрачны, как светлячки, ранним утром рассыпающиеся в золотую пыль.

У этих моделей есть приставка «топ» — не столько из-за длины ног, сколько из-за головокружительных гонораров, — час от часу, от подиума к подиуму и от одного показа к другому они умирают под занавес, чтобы воскреснуть в новом месте. И в новом обличье…

Кутюрье меняют их на свой лад, воплощая в них свои фантазии, и сиюминутные образы рассеиваются вместе с аплодисментами. От их жизни остаются лишь огромные залежи глянцевой бумаги, обеспечивающей целое состояние не только им, но и фотографам, этим похитителям красоты, пытающимся поймать ее с лучшего ракурса, в лучшем свете, с лучшей экспрессией.

По утрам перед дефиле, как браконьеры, расставляющие свои капканы, они шныряют в отведенном для них пространстве напротив подиума, чтобы пометить себе место, написав свое имя мелом на полу. Там, откуда двумя часами позже на сцену будет смотреть живая пятисотглазая пирамида.

Как-то на дефиле Унгаро я сидела рядом с Аленом Делоном. Парализованный зрелищем, он смотрел на скольжение этих невероятных созданий: палевый макияж, чуть прикрытая шелком грудь, довольно длинные ступни, невесомые сандалии или туфли на головокружительно высоких каблуках. Девушки равнодушно проходили мимо с безразличной и сомнамбулической элегантностью.

Делон повернулся ко мне: «Скажите, пожалуйста, вы не знаете, где можно встретить этих женщин?» Нет, я не знала. И никто не знает. Они существуют только в лучах прожектора и в воображении их творцов-кутюрье, и, как облака, возникающие и распадающиеся в небе, они никогда не живут долго. Они исчезают за сценой вместе с макияжем. А из гримерки выходят лишь анорексичные красотки в джинсах и футболках, замедляющие шаг, чтобы позволить папарацци сделать последний снимок, и устремляющиеся навстречу следующему подиуму, к казенным лимузинам, отданным в их распоряжение автомобильными компаниями, убежденными, что ни одна рекламная кампания не сравнится с дверцей машины, открываемой перед Кейт, Жизель или Наоми… В этом мире нет бесплатных вещей.

Предпочтя фотосессии подиумным гонкам, увлекшись невероятными рекламными контрактами, став бизнес-леди или звездами одного фильма, дивы подиумов Клаудия Шифер, Линда Евангелиста, Инес де ла Фрессанж уступили место семнадцатилетним малышкам, которым выпадет лишь тень славы богинь восьмидесятых.

Я видела на своем веку сотни, тысячи коллекций, получая приглашение как пропуск, принимающий каждый раз иной облик: визитная карточка, фотография, афиша, кусочек ткани, кожаный браслет, письмо в бутылке, багажная этикетка, газетная бумага с отпечатанным на ней именем и кодовым номером — две буквы и цифра между ними — обозначение места каждого приглашенного. Этот номер — ваш золотой ключик.

«С 3 А» — это хороший знак. Вас предполагают усадить в блоке С (это тот, что посредине, почетный), на третьем месте (без комментариев), в первом ряду, бинго! Буква «А» обозначает первый ряд, предназначенный для многотиражных СМИ и почетных гостей, которые приходят туда, как на генеральную репетицию Джонни Холлидея. Публика попроще попадает в сектор В. Ассистенты и представители менее крупных изданий — в сектор С. Бездельники — в D или еще дальше. Сектор J — это уже следующий эшелон. В нем все has been, публика stand by с приглашениями без мест, безликая, но изменчивая толпа, занимающая свободные места, — и тогда свет наконец гаснет.

Stand by, толпа с входными билетами, создает массовку. Не выказывая усталости или гнева, они способны битый час ждать у контроля, пока не уберут заграждения и можно будет впорхнуть, как стайка воробьев, в храм моды, где их бог — Лагерфельд или Гальяно, Гескьер или Дрис ван Нотен, Маржела Мартин или Демельмейстер — будет служить им обедню. Оказаться в последнем ряду для них счастье. Не быть в первом — оскорбление для важных персон или считающих себя таковыми…

Но есть и исключения. Принцесса Катара на показе дома «Dior» устроилась в четвертом ряду. Только потому, что она попросила об этом, дабы не появляться на снимках рядом с Бернаром Арно, звездами и старлетками, чьи бесчисленные фото убеждали, что мода предназначена юным. Молодость здесь очень важна. Самый роскошный шиншилловый мех на семидесятилетней даме, пусть она и давняя преданная клиентка, лучше убрать с первого плана.

В тот год, когда Синди Кроуфорд работала для «Chanel», поприветствовать ее приехал Ричард Гир. Это было возле Лувра, на площади Каруcель, раскинувшейся вокруг пятидесятиметрового подиума, окруженного полуторатысячной толпой журналистов. На входе был такой кавардак, что прибытие суперзвезды фотографы просто проморгали. Ричард Гир занял свое место абсолютно незамеченным, к чему он не привык. Он пожаловался организаторам, передавшим новость ответственному лицу: «Месье Легран, нам придется переделать вход месье Гира. Предупредите фотографов». Прекрасного Ричарда незаметно вывели через потайную дверь, чтобы он смог войти во второй раз под вспышки фотокамер.

Присутствие VIP-персон — это часть успеха шоу, но нельзя забывать главное: коллекции. Хотя как-то в Милане публика затмила подиум и итальянская пресса сфокусировалась на звездах — пиф-паф, нескромные вопросы, снимки, — на одежду даже не взглянули…

Когда крупные издания посвятили шесть колонок публике и только двадцать строк самим дефиле, реакция была ужасной. В следующем сезоне наши журналисты обнаружили в своих почтовых ящиках в придачу к приглашению извещение с убедительной просьбой прийти в девять утра в салоны «Armani» и «Ferre», где маэстро лично выдадут им письменные разъяснения особенностей их новой линии одежды.

Смысл послания был понятен. Если итальянские журналисты сфокусировали внимание на гостях, вместо того чтобы писать о представленных моделях, значит, они просто не могли о них судить. Необходимо было преподать им урок…

Это правда, что сегодня в Париже, Милане и Нью-Йорке именно публика превращает дефиле в праздник. Чтобы украсить первый ряд, руководство «Scherrer» пригласит Жерара Депардье, «Vuitton» — Уму Турман, «Chanel» — Николь Кидман, «Dior» — Шэрон Стоун. Суперзвезды согласны приписать плюсик к и без того гигантскому рекламному контракту, подписанному с той или иной маркой.

В прежние времена достаточно было встретить Эдит Крессон и Мишель Аллио-Мари у Торрент, мадам Тьерри Бретон у Шанель, Анук Эме или Бетти Лагардер у Унгаро, чтобы поверить в особые отношения, которые возникают благодаря платью, подаренному, одолженному или купленному, или же полному гардеробу, щедро оплаченному фирмой, как в случае с Клаудией Кардинале и Джорджо Армани. Взамен в «L’Пil» («Vogue»), «La Semaine» Стефана Берна, «Les gens» Агаты Годар появлялись фотографии, запечатлевшие их приверженность той или иной марке. Отличная реклама!

Иногда зрелище разворачивается прямо в зале и выплескивается на сцену. Однажды так произошло у Жан-Поля Готье. Пришел Филипп Старк — дизайнер, преображающий миры и города: стулья и диваны, рестораны, крос совки «Puma», Елисейский дворец, словарь Ларусс. Знаменитость предстала как обычный папаша, прихвативший с собой младенца. Все взгляды обратились на «Starck Family», когда мадам Старк расстегнула лиф, чтобы покормить ребенка. Платья были тотчас забыты, все взоры обратились к этому пострафаэлическому материнству — необычному, неуместному и невероятному.

Ничто так не веселит взрослых, как ребенок. На показе Унгаро крошечная девочка, зачарованная миллиардами мыльных пузырей, разлетевшихся в финале, побежала ловить их у сцены. Малышка кружила среди платьев, а мы не могли отвести от нее глаз. Маленькая племянница Бетти Лагардер похитила популярность у самой моды…

О книге Жани Саме «Высокая мода»

Отрывок из романа

Планы на оставшийся день были грандиозными: прийти в себя после обеда, давящего любое шевеление плоти и духа, показать Антону из Новокузнецка, насколько он не мастер тенниса, — и желательно всухую, чтобы скрипело и морщилось все, а то Федерер, блин, нашелся, — при этом не сгореть, при этом оставить силы на море и вечерний променад с Элькой, у которой, как в «Простоквашине», еще три платья не надевано.

Всухую не получилось: перекидал я в себя сластей, а может, кто то добренький сел на правое плечо и не дал поглумиться, ибо к чему совсем уж человека обижать. Ну и играл Антоха лучше, чем я ожидал. Чего уж, впрочем, добра от добра искать. По-любому победа наша. И вискарь, на который мы подмазывали, тоже наш — вот что с ним только делать. И силы при нас остались — и на первый, разогревочный, подход к буйкам, и на второй — к яхте, выплясывающей в паре сотен метров. Пришла пора ныряния. Да так, что чуть навсегда со мной не осталась — или я с нею, в звонкой прохладе.

Ничто, как говорится, не предвещало. Элька мирно загорала живот, по поводу которого перестала наконец изводиться, Азамат, мелодично пыхтя, закапывался в тень, солнце было лютым, соседи — мирными, море шептало, на шепот из пальмовых рощиц выполз лузер Антон с дьюти-фришным пакетом. Заслуженный приз великому ниспровергателю дутых шахтерских авторитетов, не иначе.

Ниспровергатель великодушно отсалютовал лузеру и мущинской походкой, почти не семеня на жареном песке, направился к пирсу.

Немедленно начались чудеса, к которым я за неделю уже привык. Средиземное море издевалось лично надо мной. Допустим, с утра штормило. Я, понятное дело, еще за завтраком примерял себя к пенным валам, в обнимочку падающим на серый от ударов пляж. Но едва я ступал с огибавшей детский бассейн бетонки на песок, море сползало в обморок и валялось там до вечера, будто рядом танкер с ворванью раскололся.

А теперь все наоборот: настил встретил меня толчком в ногу и гонгом по ветру. Я остановился и посмотрел вниз сквозь белесые доски. Вокруг свай кипело. Море волнуется — раз. Два и три были на подходе: от горизонта тельняшкой катились неровные полосы разной степени лохматости.

Сегодня, видать, раскололся не танкер с ворванью, а баржа с глубинными бомбами.

А я разве против? Отнюдь.

Я потихоньку начал разбегаться, прикидывая, что вон ту волну я пропущу, большая больно, а булькну как раз в проплешину за нею, вынырну в следующей проплешине, а потом прокачусь вон на том гребешке в паре метров от сваи.

Когда я догремел до середины загудевшего пирса, с берега прилетел знакомый свист: любимая жена кротко взывала к сиятельному мужу. Жуткое дело, между прочим. Элька, хоть и кормящая мать, мелкая и точеная, будто нэцкэ из щепочки, а как два пальца в рот сунет, у слушателя полное ощущение, что ему кто-то спицей вязальной через ухо гипофиз поправляет. Лично мою спицу затупила музыка волн и ветра. Но я отвлекся, оглянулся на лету, понял, чего родная хочет, задумался — да тут и ухнул. В ту самую больно большую.

Она приняла меня холодной подмышкой, аккуратно перевернула, и тут же в голове вспыхнуло — под легкий костяной стук. Мозг занемел, как десна от новокаина, и холодно выдал образ сваи. Сдвинулась она, что ли. Если да, то сейчас меня досками засыпет, а доски с гвоздями, ржавыми, девятидюймовыми, проткнут насквозь, а мне до тридцати трех еще жить и жить, и Элька на берегу, и Азамат — за мать, за отца не ответчик, вниз, вниз… Тут мозг отжал пульсирующую подкорку, я спохватился, подергался, нащупал верх и штопором полез туда. Воздух кончался, в голову било как в колокол, вместо серой мути перед глазами мелькнуло зеркало, я разбил его макушкой, хапнул воздуха, получил ведро бешеных брызг в нос, судорожно чихнул-кашлянул горьким и погреб к берегу, запоздало думая о том, как все могло весело получиться, — а ведь еще два дня отпуска оставалось, куча евро, зато на доставке тела можно сэкономить, это страховая компания на себя взяла, лишь бы Элька не догадалась, перепугается, балда, да нет, вроде не заметила, вон заливается, сквозь хардкор в голове слышно, все, дно. Иди ровно, отдышись на ходу, вдо-ох—выдох, глубоко, вдо-ох, не шатайся, макушку как бы вытри — норально, рассечения нет и шишак не слишком крупным будет, что значит сразу холод приложить, так, на лицо небрежность и сдержанную досаду — искупаться не дают, гады. С голосом осторожнее, чтобы не плыл. Нормально. Все, живем.

Пространства вокруг наших топчанов заметно прибавилось — а на песке нарисовалось солнышко с короткими лучиками. Это соседи, настигнутые соловьиной рощей, в полубессознательном состоянии двигали свои лежаки прочь от источника безобразий. Явно плохо учились в школе, раз пытались перекрыть скорость звука. И явно не знали силу духа восточноевропейской красавицы, коли надеялись, что кислые рожи и укоризненные взгляды могут сбить ее с пути к горящему коню или скачущей избе. Немцы, что с них взять.

Несколько турецких ребят, обслуживавших пляж, оказались мудрее — они просто слегка пригнулись и закаменели неправильно растянутыми лицами. Смешно вышло, даже я оценил. А Азаматулла, всосав губы, с восторгом смотрел на мать и колотил кулаками по песку, требуя продолжения концерта.

Но красавице моей было не до продолжения и не до смеха. Она с тревожным видом протянула мне телефон. Ну ёлы-палы, подумал я, совсем оклемавшись. Договаривались же. Со всеми договаривались — не дергать, пока я раз в жизни спокойно. С Элькой договаривались — не служить передаточным звеном, ежели дерганья все-таки случаются. Ну что такое?..

Говорить я ничего не стал, толку-то. Взял трубку, подал голос. Мельком подумал, что никогда уже не привыкну к этому увечному антиквариату, который занимает руки, невнятно орет в ухо, перевирая все на свете, не понимает по-человечески, сдыхает без предупреждения да еще норовит удрать на волну самого дорогого оператора. По большому счету лично мне это фиолетово, трубу исполком оплачивает — но экономика должна быть. Особенно теперь.

Тут же стало не до того.

В трубке, как муха в стакане, бесновался Баранов.

Правда, на вводные конструкции он тратиться не стал, пролаял что-то невнятное и уступил мембрану Рычеву. Рычев говорил размеренно, но я-то слышал, что на хорошем психе:

— …Всем, кто давал присягу Советскому Союзу. Всем, кто родился в СССР. Всем, кто был пионером. Всем, кто любит настоящую Родину, ясную звезду и чистое солнце над мирной планетой, а не полосатых кур-мутантов о двух головах. Всем, кто меня слышит. Я, Максим Рычев, глава Союза Советов, говорю: наш Союз не сдается. Наш Союз жив и прекрасен. Мы обрели свою подлинную Родину и готовы защищать ее до края. Мы готовы ко всему. Но мы ждем помощи от вас, друзья. От тех, для кого советский…

— Слава! Баранов, твою мать! — заорал я, не обращая внимания на подпрыгнувших фрицев.

Баранов наконец-то включился и сам заорал:

— Ты понял, что это такое?! Ты вообще видишь, во что он нас!..

— Слава, это что? Ящик?

— Да какой, на фиг, ящик, откуда? Он куда мог ролик залил и крутит шарманку по кругу. Совсеть — вся, сайты — все, дальноволновки и эфэмы — до которых дотянулся.

— А сам где? В Союзе хоть?

— А я знаю? Я сам из Тюмени только еду!

— Я понял. Ладно, Слава, короче…

— Чего ладно-то? Что делать-то? Чего мне делать, скажи?

— Баранов, ты где родился? В СССР? Вот флаг тебе…

— Да пошел ты, — обиделся Баранов и выскочил из трубки.

Я положил телефон на колено задравшей голову Эльке и аккуратно сказал:

— Tuıan ildän tuyğan yuq (Нет насыщения Родиной (тат.).).

— Что такое? — спросила Элька.

— Да ничего. Домой ехать надо.

— Мы с тобой, — быстро сказала она.

— Эль, держи себя в руках. Еще два дня.

Элька замотала головой.

— Эль, щас обратный рейс искать, в чартер вписываться — гемор тот еще. Одному легче будет, чем троим. Потом, денег сколько потеряем. Давай хоть ты…

— Хорош глупости говорить, — сказала Эльмира.

— Дура ты упрямая, — буркнул я и посмотрел на море. Потом посмотрел на пляж. Потом посмотрел на гостиницу. И понял, что, может, проблем с организацией обратного рейса будет меньше, чем представлялось.

Граждане отдыхающие поделились на три части. Большая, представленная немцами, итальянцами и хохлами, безмятежно вялила окорока и животы. Средняя, в основном соотечественники не нашего извода, стары-млады-московиты, со светлым недоумением наблюдала за вихорьками суеты. Потому что меньшая, идентифицируемая как россияне зауральского типа, либо говорила по мобилам, либо спешно собирала вещи. Антон так и вовсе почти исчез в пышном кустарнике, окружавшем отель. Пакет безвольно болтал верхом на кромке бетонной дорожки — очевидно, на радость первому же любопытному хохлу.

— Тогда собираемся, — сказал я Эле и принялся закидывать на плечи полотенца. — Раз пошла такая пьянка, можем и не вписаться…

Элька подхватила Азамата, тут же усадила его обратно — парень только хихикнул, — молча распихала крема, очки и книги по пакетам, потянулась за сыном, я отобрал, и мы устремились. На полпути к отелю Эльмира не выдержала:

— Что случилось-то, скажи.

— Iñ zur sağiş — watan suğışı (Огромная кручина — отечественная война (тат.).), — рассеянно объяснил я, соображая, куда лететь и как добираться до Союза.

Эльмира аж остановилась:

— С кем?

— С антисоветчиками, — хихикнул я.

— Я серьезно.

— Датка, ну с кем Союз может воевать? Да со всеми, конечно. Кольцо врагов, все дела. Классика.

— И что делать?

— Жить стоя. Или умереть на коленях.

— Не наоборот?

— Дома проверим. Блин, ведь первый отпуск…

Дожить бы до следующего, подумал я и даже не одернул себя. Глупо было строить столь затяжные планы. Надо было думать, как добираться до Родины.

И как ее, эту дуру неправдоподобную, спасать.

О книге Шамиля Идиатуллина «СССР™»

Отрывок из ромна

Готенбург — южный город. Красивые улицы, теплое солнце. Рядом с троллейбусной станцией, откуда развозят гостей по всему Крыму, небольшая площадь. Ее украшают две конные статуи. Прямо как в Пушкинском музее. На кобыле — основатель государства Герман Гот. Казацкий костюм ему совсем не к лицу. Фуражка надета набекрень, из-под козырька свисает жидкий чуб… Даже в штатском Гот, наверное, больше походил бы на генерала Вермахта. На жеребце — Гиммлер. Суровый вдохновитель нашей юной казацко-готской государственности, Гиммлер одет в парадный мундир СС, только вместо фуражки — каска. Пенсне и каска — диковатое, но выразительное сочетание: искусство конного портрета в Готенбурге на высоте.

На площади два магазина: «Овощной» и «Продукты». Тут же — здоровенная бочка с квасом и киоск, торгующий мороженым. Чуть подальше — приземистый деревянный павильон, окрашенный синей, кое-где облупившейся краской. Здесь продают разливное молоко. У павильона очередь. Нет, не потому что молоко дефицит, просто мальчишки на велосипедах, прихватив трехлитровые бидоны, съезжаются в одно время, торопясь купить непрокисшее.

Есть еще магазины. «Промтоварный» продает всякую всячину, необходимую для южной жизни. Главное, те самые велосипеды, а иногда даже и немецкие мопеды. «Хозяйственный» — темный, почти без окон — торгует гвоздями, топорами, электропробками, изредка бывают карманные фонарики. Напротив, за покосившимся забором, — аптека, любимый магазин местной детворы. Тут продаются лучшие лакомства: гематоген и аскорбиновая кислота.

Я жил здесь в маленькой коммунальной квартирке на улице Остужева с 68-го по 76-й год. Можно сказать, повезло: из двух возможных вариантов — комната в коммуналке или тюрьма — мне достался лучший.

Собственно, я и раньше, сколько себя помню, жил в Готенбурге, но родился где-то в другом месте. В 1941 году немцы перевезли в Крым много детей с оккупированных территорий. Все маленькие, не старше 39-го. Меня приписали к 41-му году. Возможно, ошиблись, и я 40-го, но уж точно не 42-го.

Всем малышам присваивали трехбуквенную фамилию, в которой, по детдомовской мифологии, зашифровывали тайну происхождения. Расшифровка этих фамилий-аббревиатур стала любимой игрой, результаты которой приводили к детским союзам и жестоким противостояниям.

Моя фамилия Зон, которая, думаю, на самом деле ничего не означает. Имена давали тоже чудны е — нерусские. Меня нарекли Вильгельмом.

Новые имена, кстати, назначали даже тем, кто был постарше и помнил, как его зовут. Что касается отчеств, то их не фиксировали, но все считали себя Палычами, так как дядей Пашей звали нашего кудрявого директора.

Преподавание в интернате было обычным, то есть, прямо скажем, невысокого уровня, хотя и велось на двух языках — немецком и русском. После восьмого класса учеников распределяли по ремесленным училищам, кого в токари, кого в сантехники. Перед системой стояла задача — воспитать квалифицированного пролетария, говорящего по-немецки и даже носящего немецкое имя, но помнящего про неарийское происхождение и посему знающего свое место.

Я попал в токари. Работа механическая, позволяющая размышлять о посторонних предметах. Снимая по девять часов стружку с металлических болванок в учебном цехе готенбургского завода авторулей, я быстро понял, что не желаю становиться Вильгельмом-токарем VI разряда.

Попытка поступить в вуз, не отдав воинский долг, провалилась. У меня просто не приняли документы, и весной 60-го я очутился во вспомогательных ремонтных частях 4-й Донской казачьей танковой дивизии.

Казак и танк вроде бы несовместимы, однако проснувшись в 45-м ост-готами, казачки быстро освоили древнее искусство своих германских предков — управление танком. Потомки Германариха под водительством героя механизированных прорывов генерала Германа Гота создали и держали наготове мощный бронекулак, готовый по первому приказу молниеносным ударом расплескать Терек.

Служба в целом прошла нормально, и хотя нас, иногородних (то есть не казаков), гоняли как скотину, до особых зверств не доходило.

Донские танкисты, конечно, посмеивались над готской пропагандой. Смеяться смеялись, но «папу Гота» уважали, все-таки настоящий генерал. Когда в 61-м по старости лет его сменили, сразу запахло гнильцой.

Молодой руководитель пришел по партийной линии. Председатель казацко-готской партии Леопольд Ильич был статный мужчина, но не казак. Говорили, что хохол, а по паспорту, естественно, гот. Чтобы вступить в партию, надо быть готом, а чтобы стать готом, надо сменить имя, такая процедура. Казаки в партию не вступали, им без надобности, они и так белая кость, а вот иногородним не обойтись. Если хочешь порулить — никак.

Много развелось в те годы на крымских, кубанских и донских просторах Теодорихов Николаевичей и Атилл Александровичей. Мне тоже, молодому дураку, нравилось. Имя, данное в детдоме, работало вроде как партбилет. В армии, правда, пришлось из-за него чуток лишнего хлебнуть, но не сильно.

В 62-м я демобилизовался и сразу же умудрился поступить в Готенбургский университет.

Интенсивно готовясь к экзаменам, изучил труды основоположников: «Майн Кампф» Гитлера, «Евразия и евразийцы. Основы геополитики» Гиммлера, «Танковое маневрирование, или Заметки на полях атласа мира» Гота. Помимо этого прочитал «Готскую пляску» — недавно включенный в программу труд нового руководителя государства Леопольда Ильича. То ли на председателя партии работала бригада историков, то ли он сам чего-то соображал, но книжонка вышла небезынтересная. Опираясь на серьезные источники, такие как «История готов» Иордана, «История войн» Прокопия Кесарийского, и даже на «Историю франков» Григория Турского, книга ставила вопрос о происхождении и связи готского и славянского языков.

Особое внимание Леопольд Ильич уделял готским именам. Ничего удивительного, если учесть роль этих имен в процедуре принятия в казацко-готскую партию.

Глупейшая процедура — просто позор какой-то для нашей страны. 30–40 человек обряжаются в специальные костюмы — то ли казацкие бурки, то ли тамплиерские палантины. Все в сапогах. Ведущий, обязательно с шашкой на боку, бормочет чего-то на непонятном, якобы готском, наречии. Пускают дым, поминают не то германских, не то славянских идолов, вытягивают напряженные руки, будто собираются летать, кружатся волчком, приседают, хлопая себя по голенищам сапог, как во время пляски. В общем, дичь. Средневековье. Когда позор заканчивается, всем раздают новые паспорта с присвоенным готским именем и штампом о членстве в партии. Дело сделано. Можно идти работать.

К окончанию третьего курса обучения на физико-математическом факультете Готенбургского университета имени Вернадского я определился со специальностью. Меня привлекала математическая лингвистика. Точнее, привлекала фигура Игоря Васильевича Курчатова, руководителя соответствующей кафедры нашего факультета. Каким-то образом мне, студенту, удалось почувствовать реальный вес этого человека в научном мире. Курчатов, прикрываясь скромной должностью, координировал работу ученых, занимавшихся по всей Европе проблемой искусственного интеллекта.

В течение третьего—четвертого курсов я всячески старался быть замеченным. Выполнив несколько непростых прикладных задач, связанных с пониманием языка как абстрактной знаковой системы, и выработав ряд конкретных алгоритмов машинного перевода, использующих семиотические категории, я вполне заслуженно, на мой взгляд, получил приглашение в кабинет Курчатова.

Кабинет поразил меня. Дело не в размере (более ста квадратных метров), а в явном несоответствии этого размера, да и всей атмосферы статусу простого руководителя кафедры. Кабинет ректора, в котором мне приходилось бывать, казался каморкой папы Карло по сравнению с хоромами этого Карабаса Барабаса.

Я огляделся. По стенам развешаны портреты ученых, стоявших у истоков Готенбургского, или, как его раньше называли, Таврического университета. Слева первый ректор, академик Вернадский — основоположник учения о ноосфере. Рядом главный физик Восточной Европы и Западной России — Абрам Федорович Иоффе, учитель Курчатова. Здесь же физиолог Снегирев, напротив седовласый профессор-фантаст Обручев.

— Читали Обручева? — отвлек меня от созерцания вопрос Курчатова.

— Нет.

— Почитайте! «Плутония» — отличная книга. Динозавры, птеродактили и все такое.

— Спасибо, обязательно прочту.

— У меня есть прекрасный диафильм «Плутония». «Затерянный мир», конечно, тоже неплох, но «Плутония» все же лучше. Люблю, знаете ли, перед сном посмотреть хороший диафильм.

Я внимательно слушал.

— Как назовете свою программу, молодой человек? Програм ма-то у вас получилась неплохая.

— Казобон, — ответил я, пошарив глазами по стенам и указав пальцем на гравюрный портрет Исаака Казобона, одного из основоположников классической филологии.

— Казобон, — повторил Курчатов. — Ну что же, Казобон так Казобон — хорошее название. Вот что, юноша, мы направим вас по обмену в Москву, в Западную Москву, разумеется. Будете работать в лаборатории Розенцвейга. А доучиваться на механико-математическом факультете Московского университета. Не возражаете?

Я не то что не возражал. У меня рот открылся и только что слюни не текли.

— Вот и отлично. Я поговорю с Колмогоровым, беспокоить вас будут не очень. Отправляйтесь в большое плавание, так сказать, здесь вам, право слово, делать нечего.

— Игорь Васильевич, — я не мог скрыть восторг, — а чем я буду заниматься в лаборатории Розенцвейга?

Курчатов внимательно посмотрел на меня.

— Серьезным проектом, дорогой мой, серьезнейшим проектом. Думаю, вы и сами понимаете, каким. А называется он… Давайте-ка придумаем вместе.

Он почесал бороду.

— Ну, например, «Буратино»! Пусть называется «Буратино». Только никому не говорите.

Я вспомнил, что подумал о Карабасе Барабасе сразу же, войдя в громадный кабинет. И уж, конечно, не из-за длинной бороды его хозяина, а из-за того, что действительно начинал понимать, над какими буратинами работает Курчатов.

О книге Вильгельма Зона «Окончательная реальность»

Отрывок из романа

Платные танцплощадки; пионеры с горнами; девушки с веслами; серые бетонные лани; жестяные флюгера над крышами; высокие бревенчатые заборы; утренний туман в огородах над бледными цветочками завязавшейся картошки; клонящиеся за заборами подсолнухи; нежное мычание уходящих на пастбище коров; лужи, голуби…

«Темная ночь»; полонез Огинского; концерты по заявкам радиослушателей; приемник «Рекорд», обтянутый тканью цвета золотистой соломки; гнутые венские стулья; отсвечивающие лаком казенные «эмки» с дверцами, распахивающимися по ходу движения; фетровые шляпы; габардиновые костюмы; дорожные «балетки» из черного дерматина…

Дуайт Эйзенхауэр; Первая конференция независимых стран Африки; визит государственного премьера КНР Чжоу Эньлая в Москву; гибель в авиакатастрофе президента Филиппин Магсайсаи; вторжение британских войск в Йемен; бои в Алжире; выступления генерала де Голля; Договор об учреждении Европейского экономического сообщества…

Вручение ордена Ленина за освоение целины Всесоюзному ленинскому коммунистическому союзу молодежи; правительственное Постановление о создании Сибирского отделения Академии наук СССР (в Новосибирске); ударный почин шахтера Николая Мамая: каждую смену 1 тонну угля сверх плана; подготовка к переходу на семичасовой рабочий день; небритые пожарники в сияющих медных шлемах; парады духовых оркестров; всенародный праздник выборов; девушки в юбках «солнышко»; светлые кудри, темные косы; запах одеколона…

ПРОТЕСТЫ ПРОТИВ ЯДЕРНОГО БЕЗУМИЯ…

Певучие индийские фильмы…

17 мая 1957 года, это была пятница, я проснулся рано.

Лиза-подлиза еще спала, родители давно ушли на работу.

Круглый репродуктор на кухне обещал восточный ветер и температуру не менее плюс семнадцати, а за окном мерцал молочный туман, а на железнодорожных путях великой Транссибирской магистрали грубым голосом нашего соседа машиниста Петрова (носившего самые большие на станции Тайга сапоги) протяжно вскрикивали маневровые паровозы.

Все как обычно.

Но все пронизано предчувствием перемен.

Я отчетливо, я пронзительно понимал: жить так, как я жил до этого раннего утра, больше нельзя, никак невозможно. И дело не в том, что я постоянно впутывался в истории, никакого отношения не имевшие к запущенной алгебре, и не в том, что я задолжал нашему чертежнику Антуану неслыханное количество рабочих чертежей, и не в том, что я уже сегодня должен был доставить директору школы свой дневник с личной (неподделанной) подписью отца, которой, конечно, в дневнике все еще не было; дело, если честно, заключалось в том, что накануне, 16 мая 1957 года, собираясь из школы домой, выгребая из парты учебники, в самой ее глубине я обнаружил подброшенную кем-то записку, и записка эта сейчас надежно пряталась за подкладкой моей потрепанной вельветовой курточки, которой я, семиклассник, уже начинал стыдиться.

«Ты будущий писатель и поэт».

Записка!

От девочки!

И главное, кому?

Мне!!! Леньке Осянину!

Человеку, разучившемуся правильно запоминать алгебраические формулы, не успевающему оторвать рейсфедер от чертежа прежде, чем с острого носика не капнет жирная клякса, ни разу не прошедшему мимо ветхого деда Плешакова, не поинтересовавшись, где он добыл такую большую плюшевую кепку, и все такое прочее. Короче, семикласснику, давно забывшему, что такое твердая тройка и почти обреченному на осенние занятия!

Я обязан был срочно переродиться.

Записка, найденная в парте, призывала меня срочно переродиться.

Непоколебимая вера неизвестной девочки упала вовсе не на бесплодную почву. Как раз 16 мая Санька Будько, верный кореш, человек тощий, мирный, почти отличник, серые глаза, всегда немного испуганные, по секрету поделился со мной мыслями о выведенной им великой теории прогресса. И теория эта утверждала следующее. Ничто, пока ты жив, не потеряно. Ничто, пока ты жив, не кануло в невозвратимое прошлое. При определенном упорстве даже я, Ленька Осянин, человек, почти конченый, могу стать лучше, умнее, могу выглядеть по-другому. А значит, не только подниму свой авторитет в глазах неизвестной девочки, но и заметно повышу процентную успеваемость всего класса, что тоже не останется незамеченным.

Я остро нуждался в перерождении.

Мне остро требовалось не просто улучшить свой образ, смягчить характер.

Мне незамедлительно требовалось изменить само мышление, подход к жизни, стать другим. Причем не просто хорошим, как, скажем, Нинка Кормщикова, бессмысленно и без труда хватающая пятерки по любому предмету, а очень хорошим, желательно даже лучшим, потому что, как я уже говорил, вся моя почти пятнадцатилетняя жизнь вступала в исключительное, в неописуемое противоречие с запиской, найденной мною в парте.

«Ты будущий писатель и поэт».

Такую записку не могла подбросить дура.

Такая записка очень многого от меня требовала.

Она требовала так много, что не раскрой мне Санька теорию прогресса, я бы создал ее сам. Ведь, не будучи самым тупым учеником класса, я в последнее время как-то незаметно, но уверенно начал прокладывать курс к последнему месту. Вопреки всем усилиям, сочинения мои не становились грамотнее, диктанты я терпеть не мог, про алгебру и говорить нечего, а чертежи, выполненные мною, кудрявый Антуан брал в руки если не с испугом, то с отвращением. Неделю назад меня утешало хотя бы то, что официально худшим в классе считается Шурка Песков, но сегодня и это не могло служить утешением. После драки, устроенной Шуркой под дверями директорского кабинета, после того, как Шурка запустил стеклянной чернильницей-непроливашкой в артиста Леньку Бобкова, оставив на беленой стене мрачную несмываемую звезду-комету, после того, как на большой перемене Шурка плеснул из помойного ведра на суетливую Кенгуру-Соньку, наконец, после звонка из отделения милиции, куда Шурку доставили вместе с его вечными корешами-бродяжками — за злостное бандповедение, как выразился Иван Иванович, — директор школы, маленький, но волевой человек по прозвищу «Толк будет!», Шурку исключили из школы до окончательного решения педсовета.

Не могу сказать, что мы сильно переживали.

Превыше всего Шурка ставит грязных наглых бродяжек с вокзала.

Ими вокзал так и кишит, они шастают по всем улицам, ковыляют вокруг всех магазинов. Некоторые по-настоящему воевали, другие подделываются, а Шурке все интересно. У него отец погиб на войне. Некоторые бродяжки утверждают, что встречали Пескова-старшего на фронте, но трудно, что ли, перепутать одного человека с другим?

«Взгляни, взгляни в глаза мои суровые!»

А чего глядеть? Принципы у Шурки простые.

Не можешь убедить — дай по фасу! Не можешь уговорить — дай по фасу.

Дед Фалалей, Огуречник, единственный родственник Пескова, конечно, не мог уследить за Шуркой. Он, дед Фалалей, тощий, как сморчок, ссохшийся, давно уже от скамеечки у своей калитки дальше чем на сто шагов не отходит, а Шурка запросто забирается на товарняк и свободно катит с корешами-бродяжками в Мариинск, в Юргу, в Болотное. Возвращается всегда злой, будто не нашел чего-то. Постоянно прячет что-то, ведет темные делишки, то да се. Ну, а что касается драк, в любой драке Шурка оказывается не просто участником, а самым активным участником. Однажды побил сразу всех Кузнецовых. Их, Кузнецовых, у нас немало — полкласса. При этом только двое братья (прозвище — сестры Кузнецовы), остальные даже не родственники. Не знаю, как в Москве или в Кемерово, а у нас Кузнецовы давно обошли по численности Ивановых, Петровых, Сидоровых и Аленкиных. Адик, Генка, Витька, Васька, Мишка, Олежек — не сразу всех запомнишь, никто ни на кого не похож, а Кузнецовы! И подрался с ними Шурка по простой причине: кто-то из Кузнецовых не поверил, что летом Шурка начнет работать механиком при кинопередвижке, объездит весь Кузбасс и заработает столько, что ему уже не надо будет ходить в школу…

Пацанам помельче Песков вообще врет напропалую.

То, значит, сбил он под разъездом Кузель целую кучу фашистских самолетов, и все из старого дедовского дробовика, то будто бы видел утром, как из мокрого болота за брошенной каланчой выехал отряд молчаливых всадников, облаченных в кольчуги, со шлемами на головах, с пиками наперевес.

Откуда самолеты? Какие всадники?

Многие, конечно, считают, что Шурка безумно страдает и рвется обратно в родной очаг культуры, а дед Фалалей собирается писать письмо правительству, но я-то знаю, что нисколько Шурка не страдает, а письмо у Фалалея не примут, потому что Шуркин отец все равно погиб и дед получает за него пенсию. А сам Шурка или помогает гонять голубей своим приятелям со Второго кабинета, или шастает с бродяжками по таким веселым и запретным местам, как железнодорожный вокзал или городской рынок. Правда, прошел слух, что дед Фалалей договорился с начальником кондукторского резерва и летом Шурку определят в ученики. Ну, не знаю. Если Шурку определят в резерв, значит, в школу он не вернется, и я уже точно займу место худшего ученика. А Шурка, напротив, заработает на свою мечту — на двухколесного «ковровца», мотоцикл «К-175». За этой сложной машиной нужен уход, Шурка отвлечется от темных дел. У «ковровца», скажем, освещение не самое лучшее и спицы не самые крепкие…

Короче, я приуныл, когда Шурку выгнали из школы.

«Да брось ты, — намекнул Санька. — Я однажды червонец потерял. Тоже был сам не свой. Мама дала на продукты червонец, крепче, говорит, держи, а я его потерял. Так даже месяца не прошло, как я еще один потерял». — «Ну так в чем везение-то?» — «А мама больше не посылает меня за продуктами».

О книге Геннадия Прашкевича «Теория прогресса»