Отрывок из романа
Платные танцплощадки; пионеры с горнами; девушки с веслами; серые бетонные лани; жестяные флюгера над крышами; высокие бревенчатые заборы; утренний туман в огородах над бледными цветочками завязавшейся картошки; клонящиеся за заборами подсолнухи; нежное мычание уходящих на пастбище коров; лужи, голуби…
«Темная ночь»; полонез Огинского; концерты по заявкам радиослушателей; приемник «Рекорд», обтянутый тканью цвета золотистой соломки; гнутые венские стулья; отсвечивающие лаком казенные «эмки» с дверцами, распахивающимися по ходу движения; фетровые шляпы; габардиновые костюмы; дорожные «балетки» из черного дерматина…
Дуайт Эйзенхауэр; Первая конференция независимых стран Африки; визит государственного премьера КНР Чжоу Эньлая в Москву; гибель в авиакатастрофе президента Филиппин Магсайсаи; вторжение британских войск в Йемен; бои в Алжире; выступления генерала де Голля; Договор об учреждении Европейского экономического сообщества…
Вручение ордена Ленина за освоение целины Всесоюзному ленинскому коммунистическому союзу молодежи; правительственное Постановление о создании Сибирского отделения Академии наук СССР (в Новосибирске); ударный почин шахтера Николая Мамая: каждую смену 1 тонну угля сверх плана; подготовка к переходу на семичасовой рабочий день; небритые пожарники в сияющих медных шлемах; парады духовых оркестров; всенародный праздник выборов; девушки в юбках «солнышко»; светлые кудри, темные косы; запах одеколона…
ПРОТЕСТЫ ПРОТИВ ЯДЕРНОГО БЕЗУМИЯ…
Певучие индийские фильмы…
17 мая 1957 года, это была пятница, я проснулся рано.
Лиза-подлиза еще спала, родители давно ушли на работу.
Круглый репродуктор на кухне обещал восточный ветер и температуру не менее плюс семнадцати, а за окном мерцал молочный туман, а на железнодорожных путях великой Транссибирской магистрали грубым голосом нашего соседа машиниста Петрова (носившего самые большие на станции Тайга сапоги) протяжно вскрикивали маневровые паровозы.
Все как обычно.
Но все пронизано предчувствием перемен.
Я отчетливо, я пронзительно понимал: жить так, как я жил до этого раннего утра, больше нельзя, никак невозможно. И дело не в том, что я постоянно впутывался в истории, никакого отношения не имевшие к запущенной алгебре, и не в том, что я задолжал нашему чертежнику Антуану неслыханное количество рабочих чертежей, и не в том, что я уже сегодня должен был доставить директору школы свой дневник с личной (неподделанной) подписью отца, которой, конечно, в дневнике все еще не было; дело, если честно, заключалось в том, что накануне, 16 мая 1957 года, собираясь из школы домой, выгребая из парты учебники, в самой ее глубине я обнаружил подброшенную кем-то записку, и записка эта сейчас надежно пряталась за подкладкой моей потрепанной вельветовой курточки, которой я, семиклассник, уже начинал стыдиться.
«Ты будущий писатель и поэт».
Записка!
От девочки!
И главное, кому?
Мне!!! Леньке Осянину!
Человеку, разучившемуся правильно запоминать алгебраические формулы, не успевающему оторвать рейсфедер от чертежа прежде, чем с острого носика не капнет жирная клякса, ни разу не прошедшему мимо ветхого деда Плешакова, не поинтересовавшись, где он добыл такую большую плюшевую кепку, и все такое прочее. Короче, семикласснику, давно забывшему, что такое твердая тройка и почти обреченному на осенние занятия!
Я обязан был срочно переродиться.
Записка, найденная в парте, призывала меня срочно переродиться.
Непоколебимая вера неизвестной девочки упала вовсе не на бесплодную почву. Как раз 16 мая Санька Будько, верный кореш, человек тощий, мирный, почти отличник, серые глаза, всегда немного испуганные, по секрету поделился со мной мыслями о выведенной им великой теории прогресса. И теория эта утверждала следующее. Ничто, пока ты жив, не потеряно. Ничто, пока ты жив, не кануло в невозвратимое прошлое. При определенном упорстве даже я, Ленька Осянин, человек, почти конченый, могу стать лучше, умнее, могу выглядеть по-другому. А значит, не только подниму свой авторитет в глазах неизвестной девочки, но и заметно повышу процентную успеваемость всего класса, что тоже не останется незамеченным.
Я остро нуждался в перерождении.
Мне остро требовалось не просто улучшить свой образ, смягчить характер.
Мне незамедлительно требовалось изменить само мышление, подход к жизни, стать другим. Причем не просто хорошим, как, скажем, Нинка Кормщикова, бессмысленно и без труда хватающая пятерки по любому предмету, а очень хорошим, желательно даже лучшим, потому что, как я уже говорил, вся моя почти пятнадцатилетняя жизнь вступала в исключительное, в неописуемое противоречие с запиской, найденной мною в парте.
«Ты будущий писатель и поэт».
Такую записку не могла подбросить дура.
Такая записка очень многого от меня требовала.
Она требовала так много, что не раскрой мне Санька теорию прогресса, я бы создал ее сам. Ведь, не будучи самым тупым учеником класса, я в последнее время как-то незаметно, но уверенно начал прокладывать курс к последнему месту. Вопреки всем усилиям, сочинения мои не становились грамотнее, диктанты я терпеть не мог, про алгебру и говорить нечего, а чертежи, выполненные мною, кудрявый Антуан брал в руки если не с испугом, то с отвращением. Неделю назад меня утешало хотя бы то, что официально худшим в классе считается Шурка Песков, но сегодня и это не могло служить утешением. После драки, устроенной Шуркой под дверями директорского кабинета, после того, как Шурка запустил стеклянной чернильницей-непроливашкой в артиста Леньку Бобкова, оставив на беленой стене мрачную несмываемую звезду-комету, после того, как на большой перемене Шурка плеснул из помойного ведра на суетливую Кенгуру-Соньку, наконец, после звонка из отделения милиции, куда Шурку доставили вместе с его вечными корешами-бродяжками — за злостное бандповедение, как выразился Иван Иванович, — директор школы, маленький, но волевой человек по прозвищу «Толк будет!», Шурку исключили из школы до окончательного решения педсовета.
Не могу сказать, что мы сильно переживали.
Превыше всего Шурка ставит грязных наглых бродяжек с вокзала.
Ими вокзал так и кишит, они шастают по всем улицам, ковыляют вокруг всех магазинов. Некоторые по-настоящему воевали, другие подделываются, а Шурке все интересно. У него отец погиб на войне. Некоторые бродяжки утверждают, что встречали Пескова-старшего на фронте, но трудно, что ли, перепутать одного человека с другим?
«Взгляни, взгляни в глаза мои суровые!»
А чего глядеть? Принципы у Шурки простые.
Не можешь убедить — дай по фасу! Не можешь уговорить — дай по фасу.
Дед Фалалей, Огуречник, единственный родственник Пескова, конечно, не мог уследить за Шуркой. Он, дед Фалалей, тощий, как сморчок, ссохшийся, давно уже от скамеечки у своей калитки дальше чем на сто шагов не отходит, а Шурка запросто забирается на товарняк и свободно катит с корешами-бродяжками в Мариинск, в Юргу, в Болотное. Возвращается всегда злой, будто не нашел чего-то. Постоянно прячет что-то, ведет темные делишки, то да се. Ну, а что касается драк, в любой драке Шурка оказывается не просто участником, а самым активным участником. Однажды побил сразу всех Кузнецовых. Их, Кузнецовых, у нас немало — полкласса. При этом только двое братья (прозвище — сестры Кузнецовы), остальные даже не родственники. Не знаю, как в Москве или в Кемерово, а у нас Кузнецовы давно обошли по численности Ивановых, Петровых, Сидоровых и Аленкиных. Адик, Генка, Витька, Васька, Мишка, Олежек — не сразу всех запомнишь, никто ни на кого не похож, а Кузнецовы! И подрался с ними Шурка по простой причине: кто-то из Кузнецовых не поверил, что летом Шурка начнет работать механиком при кинопередвижке, объездит весь Кузбасс и заработает столько, что ему уже не надо будет ходить в школу…
Пацанам помельче Песков вообще врет напропалую.
То, значит, сбил он под разъездом Кузель целую кучу фашистских самолетов, и все из старого дедовского дробовика, то будто бы видел утром, как из мокрого болота за брошенной каланчой выехал отряд молчаливых всадников, облаченных в кольчуги, со шлемами на головах, с пиками наперевес.
Откуда самолеты? Какие всадники?
Многие, конечно, считают, что Шурка безумно страдает и рвется обратно в родной очаг культуры, а дед Фалалей собирается писать письмо правительству, но я-то знаю, что нисколько Шурка не страдает, а письмо у Фалалея не примут, потому что Шуркин отец все равно погиб и дед получает за него пенсию. А сам Шурка или помогает гонять голубей своим приятелям со Второго кабинета, или шастает с бродяжками по таким веселым и запретным местам, как железнодорожный вокзал или городской рынок. Правда, прошел слух, что дед Фалалей договорился с начальником кондукторского резерва и летом Шурку определят в ученики. Ну, не знаю. Если Шурку определят в резерв, значит, в школу он не вернется, и я уже точно займу место худшего ученика. А Шурка, напротив, заработает на свою мечту — на двухколесного «ковровца», мотоцикл «К-175». За этой сложной машиной нужен уход, Шурка отвлечется от темных дел. У «ковровца», скажем, освещение не самое лучшее и спицы не самые крепкие…
Короче, я приуныл, когда Шурку выгнали из школы.
«Да брось ты, — намекнул Санька. — Я однажды червонец потерял. Тоже был сам не свой. Мама дала на продукты червонец, крепче, говорит, держи, а я его потерял. Так даже месяца не прошло, как я еще один потерял». — «Ну так в чем везение-то?» — «А мама больше не посылает меня за продуктами».