Рубрика: Отрывки

Отрывок из романа

Высокий рыжеволосый мужчина идет широкими шагами по мощеной площади между факультетом социологии и гуманитарным факультетом. На площади многолюдно, ведь стоит один из первых теплых дней. Сейчас самое начало пятого месяца календарного года, а университетский год уже близится к концу.

Некоторые люди куда-то направляются, но кажется, что никто не спешит. Все спокойно двигаются к своей цели, может быть, на лекцию, на семинар, в кафе или на тайное свидание. Но совершенно очевидно, что у большинства собравшихся на площади нет никаких срочных дел. Они расслабляются, подставляя солнцу бледные после зимы лица. Пара пожилых профессоров прогуливается, заложив руки за спину, и беседует на научные темы, несколько сотрудников помоложе перешептываются, собравшись в кружок. Студенты сидят вплотную друг к другу на скамейках и на ступеньках лестницы, ведущей к корпусу имени Нильса Трешова*. У немногочисленных столиков кафе «У Нильса» на протяжении нескольких часов нет ни одного свободного стула.

---

* Нильс Трешов (1751–1833) — датский философ и богослов.

Рыжеволосый мужчина идет быстрым шагом. Он кивает коллегам, улыбается знакомым студентам, приветственно отдает честь уборщице, примостившейся покурить в защищенном от ветра уголке. Он выделяется из толпы, возможно, прежде всего тем, что производит впечатление бодрого, чрезвычайно энергичного и наверняка счастливого человека. И рыжеволосый мужчина действительно счастливый человек, а в грядущие месяцы станет еще счастливее.

Сейчас он срезает путь и идет по газону между корпусом имени Софуса Бюгге*, корпусом имени Хенрика Вергеланна** и улицей Проблемвейен, совсем скоро он достигнет металлического мостика, соединяющего территорию университета с Исследовательским парком. Он останавливается почти посередине моста, откуда прекрасно видно величественное здание, где находится его кабинет. В этом корпусе располагается кафедра футуристической лингвистики. Высокий роскошный пятиэтажный дом с большими окнами отделан полированным гранитом и мрамором. Стеклянные поверхности отражают солнечный свет, и на лицо мужчины падают мягкие лучи майского солнца. Свет становится таким ярким и неприятным, что он вынужден зажмурить глаза. Солнце почти ослепляет его, но он улыбается широкой мальчишеской улыбкой, той улыбкой, от которой женщины обычно падают в его объятия, как перезрелые фрукты.

---

* Эльсеус Софус Бюгге (1833–1907) — норвежский лингвист, рунолог.
** Хенрик Арнольд Вергеланн (1808–1845) — знаменитый норвежский поэт.

В то время как высокий рыжеволосый мужчина стоит почти посередине моста, улыбается, сощурив узкие глаза, и наслаждается зрелищем своего рабочего места, профессор Эдит Ринкель топает ногами от раздражения в одном из кабинетов того же здания. Из окон этого кабинета виден мостик, но профессор смотрит на студента. Нет, профессор Ринкель не видит своего рыжеволосого коллегу. Она разглядывает студента, который сидит на стуле для посетителей, вытянув расставленные ноги.

Самоуверенность студента только подчеркивает его беспомощность и простоватость, считает профессор Ринкель, к тому же вызывает сильное желание запустить ему в голову рукописью. Естественно, профессор не поддастся этому желанию, она довольствуется тем, что отбивает ногой под письменным столом каждый слог своей фразы: «Я уже объясняла вам, почему этот отрывок нельзя оставить в подобном виде».

Ровно двадцать восемь притопываний, двадцать восемь ритмичных, глухих раскатов подавленной злости и раздражения. Студент молчит, глотает слюну, смотрит вниз, его уверенность значительно уменьшилась, лоб покрылся потом, а на левом виске пульсирует набухшая вена.

«Знаете что? На самом деле я думаю, что мы с вами впустую тратим время, — продолжает Эдит Ринкель подчеркнуто дружелюбно. — Понимаете, я ведь не дефектолог. У меня нет ни компетенции, ни времени, ни терпения, чтобы разрабатывать руководство для студентов, которые совершенно очевидно нуждаются в помощи иного рода. Я не думаю, что вы вообще способны получить степень магистра. В любом случае, вам надо найти себе другого научного руководителя», — завершает она свою речь — примирительно, как ей самой кажется. Она протягивает ему стопку бумаги. Она совершенно уверена, что эти листочки никогда не станут законченным научным трудом на соискание степени магистра. Профессор думает, что уничтожила ту беспечную самоуверенность, с которой студент три месяца назад приступил к написанию труда с рабочим названием «Как дети будут склонять существительные в 2018 году. Футуристическо-морфологическое исследование».

Студент, ни разу не подняв глаз, покидает кабинет Эдит Ринкель. Высокий рыжеволосый мужчина входит в коридор как раз в тот момент, когда за ним закрываются двери лифта, и на этом студент исчезает из нашего повествования до своего короткого явления ближе к концу. Потому что окажется, что на этот раз Эдит Ринкель ошибается: на самом деле студент закончит свой труд на соискание степени магистра.

Рыжеволосый мужчина готовится отпереть свой кабинет, расположенный прямо напротив офиса Эдит Ринкель. Он превращает это в настоящую маленькую церемонию: с нежностью глядит на ключ, перед тем как вставить его в замочную скважину, держит ключ в замке несколько секунд и только после этого поворачивает его. Он проделывает это с нескрываемой гордостью, присущей первоклашкам, натягивающим на себя блестящие желтые ранцы, или свежеиспеченным бакалаврам, только что узнавшим результаты экзаменов.

Прежде чем нажать на дверную ручку, он бросает взгляд на табличку, прикрепленную к стене рядом с дверью. Он сияет, он просто не может не сиять, читая три слова, написанные на темно-серой табличке:

Пол Бентсен
научный сотрудник

Да, Пол Бентсен, рыжеволосый лингвист, в этот майский день действительно светится от радости, от энергичного счастья, от самодовольства — и это несмотря на то, что он прекрасно знает: многие считают, что он незаслуженно занимает эту должность.

Эдит Ринкель по-прежнему сидела за письменным столом, а ее маленькая ножка с высоким подъемом продолжала воинственно постукивать по полу. Она презирала тупых людей, но не тупых людей как таковых, а тех, кто не осознает свою ограниченность. Она искренне считала, что этому студенту не стоит продолжать учебу после получения степени бакалавра. Она не испытывала на этот счет никаких угрызений совести и считала долгом выразить свое мнение.

У окна жужжало насекомое, огромная ворсистая пчела снова и снова озлобленно билась в стекло. Это пчеломатка. Только пчелиные матки способны пережить зиму, ведь на них лежит огромная ответственность. Именно пчелиным маткам надлежит заботиться о продолжении рода, способного создать колонию. Сейчас ей надо было найти место, где можно построить гнездо и отложить яйца, которые она вынашивала всю зиму. Пчела отчаянно билась в окно в кабинете Эдит Ринкель. Она стремилась выполнить свое предназначение, удовлетворить свои инстинкты, но на пути у нее возникла совершенно непреодолимая преграда.

В порыве острого сострадания Эдит Ринкель распахнула окно, после чего взяла пчелу двумя ладонями, осторожно сомкнула их, а потом перенесла пленницу в клетке из пальцев через подоконник и выпустила на волю. Пчела полетела прямо в майское небо, которое сегодня было поразительно синим. Оно было того же цвета, что выбрали для символики гуманитарного факультета: насыщенного чистого синего цвета. Факультетскосинее небо, подумала Эдит Ринкель, и в тот же миг ей почудилось, что она слышит раздающееся вдали благодарственное жужжание. Она улыбнулась собственному ребячеству (пчелиные благодарности! факультетскосинее!), но, по крайней мере, Эдит снова была в хорошем настроении, и, переполненная желанием работать, она уселась к компьютеру и продолжила свой труд с того места, на котором ее прервал студент-недоумок.

Сегодня придется обойтись без ланча в столовой, потому что она решила закончить главу. Эдит съела парочку хлебцев из пачки, которая всегда лежала в ящике ее стола. Для Эдит Ринкель это была не большая жертва, она по разным причинам предпочитала хлебец без ничего и свое собственное общество свежим булочкам и глупой болтовне коллег. Потому что это история о профессоре, поглощенном своим предметом и своим талантом. Это история об Эдит Ринкель. Это история и о Поле Бентсене, история об ученом, история о рыжеволосом лингвисте.

Как же сложно начать рассказывать историю, это почти невозможно, а точнее сказать: нельзя понять, где и когда она начинается, потому что жизнь — это линия, идущая от рождения к смерти, одна сплошная линия, тянущаяся секунда за секундой и создающая сама себя. Иногда кажется, что эта линия куда-то убегает, в другие моменты создается ощущение, что она тащится так медленно, будто жизнь стоит на месте. Иной раз эта линия резко устремляется вверх, и в жизни происходят хорошие вещи. Тогда часто говорят, что жизнь на подъеме. В другие времена линия идет вниз, и желание жить находится почти на нуле.

Эту линию, символизирующую течение жизни, устремляющуюся вверх, когда происходит что-то приятное, и падающую вниз, когда человеку плохо, придумала не желтая пресса. Эдит Ринкель и Пол Бентсен — языковеды. Они лингвисты. И в силу своей профессии они оба, конечно, читали хорошо известный в филологических кругах труд «Метафоры, которыми мы живем», написанный в начале восьмидесятых. В этом классическом произведении Лакоффа и Джонсона утверждается, что мы все время пользуемся фигурами речи, что каждодневная речь наполнена ими, и фигуры эти зачастую носят универсальный характер, они в большой степени основаны на физических законах реального мира и на свойствах человеческого тела. Вверх — хорошо, вниз — плохо. Эта метафора носит общечеловеческий характер, ее можно отыскать во всех языках мира.

Выражая отрицание, норвежцы качают головой, а болгары кивают. В языке ротокас, распространенном в Папуа Новой Гвинее, всего 11 фонем, а в африканском языке кунг имеется 141 звук. Люди могут писать справа налево или слева направо, горизонтальными или вертикальными строчками. Древние римляне, как и северные рунописцы, иногда писали змеиными кольцами: сперва слева направо, потом справа налево, а затем опять слева направо, словно вычерчивая на камне борозды сверху вниз. Различий много, но вероятность того, что в одном из почти 6000 языков мира позитивное настроение обозначается словом вроде наречия «вниз», а негативное — наречием «вверх», ничтожно мала.

Это нам могли бы поведать как Эдит Ринкель, так и Пол Бентсен. Эдит Ринкель сделала бы это с большим удовольствием. Она бы прочла краткую и блестяще точную вводную лекцию о Лакоффе и Джонсоне, когнитивной лингвистике, естественно, большое внимание уделила бы критике этой теории, во всяком случае, у нее не хватило бы совести оставить в стороне возражения. И если бы у Эдит Ринкель появилось подозрение, что мы не поспеваем за ее мыслью, она через некоторое время кивнула бы, развернулась и покинула нас. Каблуки ее очень элегантных туфель застучали бы, удаляясь по коридору. А мы, слушатели, так и стояли бы, глядя ей вслед.

Пол Бентсен же поведал бы о книге Лакоффа и Джонсона с любовью и, вне всякого сомнения, очаровал бы своих слушателей. Да, он бы нас очаровал. Потому что Пол Бентсен часто очаровывает окружающих, в особенности женщин. Он бы выбрал самые яркие примеры, самые запоминающиеся отрывки. Он бы жестикулировал, а челка, вполне возможно, упала бы ему на лоб. Глубокий и звучный голос Пола Бентсена уносит в дальние дали, он говорил бы быстро и уверенно. Его большой нос начертил бы в воздухе надменный треугольник. А вот щеки его разрумянились бы, являя смесь сильного рвения и почти скрытого смущения, смущения, которое появилось после одного происшествия в молодости: Того происшествия. Пол всегда называл случившееся «Тем происшествием», с заглавной буквы, такой большой, что она ощущалась и в устной речи — и это несмотря на объективно довольно незначительный характер Того происшествия. Может быть, историю Пола будет правильно начать именно с Того происшествия?

Мы уже решили, что история Эдит Ринкель началась однажды теплым майским днем под высоким факультетскосиним небом, в тот день, когда Эдит Ринкель так разозлилась на своего не очень способного студента, что отказалась быть его научным руководителем. Это случайное, но естественное начало. Мы вполне могли бы начать с другого места. Например, с того дня, когда Эдит Ринкель вступила в должность профессора. С тем же успехом мы могли бы начать эту историю с того раза, когда она увидела красноватую тень, падающую от кувшина, наполненного соком, и поняла, что она за человек. Но мы уже выбрали тот теплый майский день.

По какой-то причине обнаружить начало истории Пола Бентсена оказалось труднее. Началась ли история Пола Бентсена в тот день, когда его приняли в Университет Осло? Он только что вышел из подросткового возраста, тремя месяцами раньше сдал выпускные экзамены в школе и радовался так, что казалось, не сможет заснуть в ночь перед зачислением. Но он спал в ту ночь на удивление хорошо, настолько хорошо, что ему стоило больших усилий не опоздать на торжественную церемонию. Стоя там, сжимая свидетельство о зачислении в университет в левой руке и ощущая в правой руке память о теплом рукопожатии ректора, он был переполнен восторгом до такой степени, что ему стало немного стыдно. Поэтому он собрался и старался не улыбаться так широко, чтобы бурлящие в душе радостные напевы не вырвались наружу.

А может, нам выбрать другую точку на линии жизни Пола начать его историю с того момента во время четвертого семестра, когда позади уже остался подготовительный экзамен, когда он успел начать и закончить математические занятия и когда — почти тайно и с основательно продуманной небрежностью — он сдал зачет по фонетике и языкознанию и экзамен по латыни. Может быть, история Пола Бентсена начинается именно тогда, когда он входит в аудиторию 1102, расположенную на одиннадцатом этаже корпуса имени Нильса Трешова, на предпоследнем этаже самого высокого здания в университетском районе Блиндерн, во всяком случае, в самом высоком здании историко-философского факультета (как он назывался в то время). Потому что в этот момент линия его жизни резко взлетает вверх, поднимаясь очень высоко, выше одиннадцатого этажа. Да, может быть, все начинается именно в тот момент, в тот миг, когда он входит в аудиторию в качестве студента кафедры лингвистики. Спустя три года он следует во главе группы из трех облаченных в мантии человек, направляясь в Старый Актовый зал в историческом здании университета в центре Осло для защиты своей докторской диссертации: «Между Сциллой и Харибдой: морфосинтаксическое погружение в латинском и древненорвежском языках». Еще через пару лет Пол начинает работать в новой должности: научным сотрудником относительно недавно созданной кафедры футуристической лингвистики — футлинга, как ее называют посвященные. Правда, это временная, а не постоянная работа (постоянных должностей научных сотрудников в Универститете Осло практически не осталось, и их крайне редко получают до достижения сорока лет). Так что это всего лишь временная работа, но Пол все-таки становится ближе, чем когда бы то ни было, к своей жизни. Он знает, что не упустит этой возможности. Он останется в университете. Ведь именно этого он хочет.

О книге Хелен Ури «Лучшие из нас»

Отрывок из романа

Симода, декабрь 1841 года; Итибеи Сайто знал, что жене его, она на сносях, вскоре снова предстоит пройти сквозь горнило родовых мук. И вздрагивал при одном воспоминании о том, как два года назад это едва не стоило Мако жизни.

Холодный зимний ветер яростно хлестал по стенам небольшого деревянного дома, стоявшего почти у самого берега моря. Но Сайто, хороший корабельный плотник, поставил для своей семьи добротный дом. Крепкий, он без труда отражал жестокий натиск ледяных ветров и волн, поднятых недавним тайфуном.

Сайто вздохнул и подумал: когда же он утихнет, этот проливной дождь? Теперь работы не будет еще несколько дней, а значит, и денег в семье не прибавится. А вот еще один рот — это да, стало быть, трудиться ему еще больше. Не привык он сидеть сложа руки, и это вынужденное безделье из-за тайфуна совсем выбило его из колеи. Что делать, бедняк вроде него не может позволить себе такой роскоши, ему надо всю жизнь работать от зари до зари, чтобы прокормить себя и свою семью.

Тут лицо его на мгновение просветлело от мысли: «А ведь тайфун наверняка разбил и повредил немало лодок и шхун, так что работы у меня прибавится — ремонт, строительство…». Сайто вдруг устыдился сознания, что можно выгадывать на чужом несчастье, но потом просто пожал плечами. Ведь это Всемогущая Природа вершит круговорот жизни и смерти и он не в силах что-либо изменить.

Позади скрипнула половица, и в комнате появилась его сестра.

— Сайто, у Мако начались схватки! — объявила она, беспокойно прислушиваясь к бушевавшему снаружи ливню. — Сегодня плохой день для родов. Вдруг что-то пойдет не так?

Сайто не ответил; рождение и смерть неподвластны человеку, и ему оставалось только молиться, чтобы с женой все получилось хорошо и на этот раз Бог даровал ему сына. Не так давно сёгун издал указ, разрешавший крестьянам и мастеровым вроде Сайто иметь фамильное имя — привилегию, о которой он и ему подобные при прежнем правителе и мечтать не смели. Сайто несказанно гордился обретенной фамилией и страстно желал иметь сына — передал бы ее по наследству.

Но Господь отказал ему в своей милости, и десятого декабря жена Сайто родила ему бледную девочку, выглядевшую болезненно. Назвали ее Окити, и Сайто, смирившийся с тем, что ему придется кормить и одевать еще одну дочь, смотрел на поражавшего своей красотой ребенка с невыразимой грустью. Девочка эта родилась совсем не ко времени: дочь у них уже есть, а кроме необходимости продолжать род, в хозяйстве нужны сильные сыновьи руки, чтобы помогать отцу плотничать. Вторая дочь означает еще один рот и еще одну жизнь, за которую ты в ответе. Простые люди вроде них не позволяли себе роскошь иметь много дочерей.

Сайто тяжело вздохнул по какой-то непонятной причине Господь не пожелал услышать его молитвы. Глядел на шевелящийся живой комочек и на виновато улыбающуюся жену; не ведали они, что придет время и нежеланная дочь прославит свою семью на всю страну и обессмертит фамильное имя, как не смог бы никакой сын. Дочь их окажется тесно связанной с историческим «открытием Японии» иностранцами в Симоде в шестидесятых годах девятна¬дцатого века.

Ничего не подозревавшая ни о своей «нежеланности», ни о великой судьбе, что ждала ее впереди, девочка вдруг зевнула, и сердце Сайто сжалось — ведь это его родная кровиночка и не может он от нее отмахнуться. И поклялся Сайто окружить дочку любовью и заботой, как бы бедно им ни жилось.

* * *

Шли дни, и все удивлялись, какой красавицей становилась крошка Окити: кожа молочно-белая, волосы черные и блестящие, а черты лица утонченно-изящные — само совершенство.

— Она такая изящная! — восклицала сестра Сайто.

— Да, — соглашался Сайто и издавал иронический смешок.

«И как это у худого, морщинистого, заскорузлого от солнца и ветра плотника и его грузной жены, с такими раскосыми глазами, родилось дитя столь прекрасное и очаровательное?» — спрашивал он себя. Не знай он Мако лучше чем кто-либо и не подтрунивай кстати и некстати над ее непоколебимой добродетелью, мог бы даже предположить, что отец этой очаровательной малышки вовсе не он. Хотя и жалел, что Господь не послал ему сына, глаза его светились застенчивой гордостью и восторгом.

Да, конечно, он уверен, что именно он отец малютки Окити; Мако никогда бы не смогла утаить от него что-либо подобное. Господь даровал им дочь, и они должны быть счастливы. Но Сайто был печален оттого, что знал: такая красота есть бесценный дар только в богатых и знатных семьях, где она служит умножению богатства и власти. Что пользы в этой красоте среди бедных, едва сводящих концы с концами рыбаков Симоды… Девушке лучше быть простой и невзрачной, чтобы не привлекать внимания власть имущих, которые всегда берут все, что хотят. В Симоде рабочие руки ценятся куда выше, чем красота, и Сайто пребывал в долгих раздумьях: как сложится жизнь маленькой Окити?

Годы летели, и вскоре Окити превратилась в милого, не по годам развитого ребенка. Характер она имела добрый и со всеми уживалась; будто чувствуя, что нужно как-то загладить «вину», что родилась девочкой, и поэтому старалась всем угодить. Любила свою семью и поселок, где жила. Хоть никогда они и не заимеют и малой толики тех богатств и роскоши, о которых рассказывали девушки, проданные в услужение к знати, семья Сайто жила в мире, согласии и была по-своему счастлива. Дом Сайто замыкал собой ряд аккуратных одинаковых построек, с выкрашенными в нарочито черный цвет стенами с ярко выделяющимися на их фоне белыми накладками, выложенными в диагональный узор. Это так называемые дома намеко, и жители Симоды очень ими гордились.

Но больше всего Окити любила Симодский залив. В погожие дни воды его так тихи и спокойны… она садилась на свой любимый каменный выступ и долго-долго смотрела на море и на далекий горизонт. Часто задумывалась над тем, что за мир лежит там, за этими водами, и сочиняла истории о людях, его населявших.

Обитатели этого придуманного ею мира становились ее друзьями, и, пока Окити росла, она все больше погружалась в эту иллюзорную жизнь, где так много красоты и музыки, что каждый день там становился летним праздником.

Единственной тучей на этом безоблачном небосклоне был ее отец. Окити знала, что он по-своему любит ее, но в то же время видела —— держит на расстоянии. Казалось, он боялся стать ближе, чувствуя —— очень скоро ему придется вынести решение о ее будущем. Понимала и то, что этот судьбоносный день неумолимо надвигается. Ей хотелось, чтобы время остановило свой бег и она не взрослела, —— тогда ее жизнь в надежном семейном кругу никогда бы не кончилась…

Для Итибеи Сайто вопрос о судьбе дочери тоже стал одним из самых болезненных, и много размышлять об этом он не любил. Вышло так, что из-за своей восхитительной красоты Окити просто не могла составить пару как невеста никому из местных кандидатов в женихи. Вот и искал он поневоле выход из неловкой ситуации —— надо же как-то определять будущее Окити.

Что до ее матери, то здесь все складывалось совершенно иначе: та любила дочь всем сердцем, утешала как могла и гасила вспышки детского раздражения, стараясь держать девочку подальше от отца.

Окити росла очень красивым ребенком, с чистой, нежной, прямо прозрачной кожей и утонченными, почти совершенными чертами лица. Ничуть она не похожа на других детей, с узкими глазами и пухлыми, скорее одутловатыми щеками, и мать очень гордилась своей необыкновенной дочерью. Окити обладала той красотой и грациозностью, о которой Мако Сайто втайне мечтала всю свою жизнь. Но тяготы и заботы, испытанные за пятнадцать лет замужества за Итибеи Сайто, раз и навсегда положили конец этим фантазиям. И вот теперь она заново переживала мечты своей юности вместе с подрастающей красавицей дочерью.

Через два дома от них, в таком же намеко, как и у Сайто, жила семья Кодзима. Их старшая дочь, Наоко, стала лучшей, самой близкой подругой Окити. Теплыми летними вечерами Окити и Наоко взбирались вверх по склону на свое любимое место —— плоскую скалу, нависавшую над морскими волнами, —— и любовались оттуда закатами.

Как-то раз летом 1853 года девочки отправились на свое заветное местечко. День выдался погожим, и закат обещал быть восхитительным; вот они и хотели посмотреть, как солнце медленно погружается в море. Несмотря на дивный солнечный денек, Окити почему-то грустила. Вот-вот ей исполниться двенадцать, и она сознавала, что очень скоро неминуемо встанет вопрос о ее будущем. Не хотелось ей покидать уютное, безопасное семейное гнездышко; впервые пожалела она, что не родилась мальчиком. Мальчишкам —— не надо думать о будущем: все решалось женитьбой на той, кого выберут родители. И в семье мальчики оставались столько, сколько хо¬тели.

Когда солнце начало скатываться в море, на горизонте появилась одинокая рыбацкая лодка; пугающе черная на фоне заходящего солнца, она, казалось, угрожающе надвигалась прямо на них. Окити вдруг закрыла лицо руками и тихонько застонала. Наоко тут же подбежала и обняла ее за плечи.

— Окити, Окити! — вскрикнула она. — Что с тобой? Тебе плохо?!

Девочка справилась с тем, что на минуту оцепенела, и помотала головой, пытаясь стряхнуть наваждение.

— Сама не знаю, что на меня нашло, — ответила она. — Я вдруг увидела что-то большое и черное… оно плыло прямо сюда и хотело схватить меня! Ерунда, правда?

— Конечно, ерунда! — согласилась подруга. — Посмотри — там только рыбацкая лодка, ничего больше!

Окити внезапно задрожала.

— А мне… мне вдруг показалось, что я вижу черный корабль! И не наш, чей-то чужой!

Наоко всегда делалось неуютно от внезапных предчувствий Окити и ее видений. Жизнь в Симоде, что и говорить, невеселая, а Наоко старалась мечтать только о хорошем, счастливом.

— Глянь, — молвила она весело, стараясь отвлечь Окити от мрачных мыслей, — вон рыбаки возвращаются… Пойдем посмотрим, что там у них в улове!

Девочки заспешили вниз по каменистому склону, гремя деревянными башмачками. Они тотчас забыли о черном корабле, пустившись наперегонки навстречу рыбацким лодкам и вовсю размахивая руками. Для Окити это было последнее счастливое беззаботное лето.

* * *

На следующий день в Симоде проходил традиционный летний праздник. Этот день Окити самый ее любимый в году: все женщины ненадолго забывали о тяготах повседневной жизни, наряжались в свои лучшие кимоно, пели, танцевали и пили саке всю долгую летнюю ночь напролет. В этот день все забывали о заботах и даже лицо ее отца становилось не таким усталым и суровым. Окити вдоволь любовалась на веселых, красивых женщин — такой когда-то была и ее мать в далекие годы своей уже позабытой юности. Все вокруг заражали друг друга радостью, оставляя в прошлом обиды и ссоры. Казалось, сам воздух опьянял людей безмятежным счастьем жизни.

Но на этот раз девочке было не по себе — отец по-прежнему выглядит усталым и озабоченным. Видя, как Окити самозабвенно танцует с сестрой, Сайто думал, что объявит дочери свое решение сразу после праздника. Пусть ребенок порадуется последним денькам уходящего детства, ей суждено попасть вскоре в другой, взрослый мир, там она и останется до конца жизни.

Много позже Окити скажет об этих днях: «Для меня то лето было каким-то особенным… никак я не могла насытиться праздником, будто знала, что уже никогда не стану такой счастливой». Наутро после праздника Сайто решил объявить ей свое решение.

— Окити! Идем, я должен сообщить тебе нечто важное.

— Да, отец, — спокойно ответила девочка, но сердце ее наполнилось ужасом: Сайто никогда не обращался с ней напрямую и наедине, если речь не шла о чем-то плохом. Неужели сегодня он скажет что-то о ее будущем?

Но, как послушная и добропорядочная дочь, молчала и терпеливо ждала.

— Мое возлюбленное дитя, — начал он, — я принял решение насчет твоего будущего, и решение это кажется мне наилучшим для тебя при теперешних обстоятельствах. После своего двенадцатилетия ты оставишь отчий дом и отправишься в поместье Сен Мураяма. Там ты обучишься ремеслу гейши.

У Окити упало сердце — гейша… так она станет гейшей… Одной из тех девушек, что танцуют и поют для увеселения мужчин.. И отец в самом деле считает это лучшей долей для дочери? Но отцовское слово — закон и она не посмела возразить. Пришлось ей покорно принять все объявленное им, хотя сердце обливалось кровью. Той ночью она уснула вся в слезах, будто ей безразличны ласковые объятия и нежный голос матери, всеми силами пытавшейся ее успокоить:

— Это все потому, что ты такая красивая. Дивная красота безвозвратно сгинет за годы тяжкого труда, если ты останешься здесь. А отец твой искренне верит, что лучше всю жизнь петь и танцевать, чем работать не разгибая спины. Поэтому ты должна благодарить его за мудрое решение, ведь он никогда не смог бы дать тебе всего того, что ты сможешь получить в усадьбе богатых и знатных Сен Мураяма.

— Лучше бы я была уродиной! — причитала сквозь рыдания Окити. —Чувствую, что красота будет преследовать меня как проклятие и искалечит мне всю жизнь! Мама, мама, прошу тебя, пожалуйста, помоги мне — сделай так, чтобы он передумал! Если надо, я стану скрывать свою красоту и поступлю в прислуги.

Но Мако лишь покачала головой, и Окити поняла: мать никогда не пойдет против воли отца, что бы она при этом ни думала. «Как жестоко кончилось лучшее лето в моей жизни!» — мелькнуло в голове у Окити, и она забылась тяжким, тревожным сном.

* * *

На двенадцатилетие Окити мать приготовила традиционный «осекихан», красный рис с фасолью, на счастье и лапшу с травами — на долгую жизнь. Через несколько дней скромные вещички девочки сложили в холщовый мешок, и вскоре она переступила порог богатого и знатного дома семейства Сен Мураяма. Двенадцать лет ей, и вот позади детство — надо учиться, чтобы стать настоящей гейшей.

Дом Сен Мураяма воплощал в глазах Окити совсем иной мир — богатства и культуры. Девочка и представить не могла, что за пределами рыбацкого поселка существуют люди, живущие в красоте, беззаботности и достатке. Иногда ей грезилось, что она умерла и попала в потусторонний мир.

Окити привыкла к другому: в ее семье экономили каждый грош и довольствовались самым малым, мясо ели по великим праздникам один-два раза в год; не по себе ей в этом царстве ослепительной роскоши…

Усадьбой управляла госпожа Сен Мураяма, возлюбленная сёгуна Мукаи, правителя Кавадзу. Никогда Окити не видела столь блистательной, царственной дамы; ей понятно, почему влиятельный и могущественный человек — сёгун так увлечен госпожой Мураяма.

Почти сразу Окити обнаружила, что ей безумно нравятся уроки танцев и игры на трехструнной лютне — их давала грозного вида дама с почерневшими зубами. Другие ученицы осторожно шептались: некогда была она редкостной красавицей и одной из самых знаменитых гейш… Окити же внушала ужас. Лучше не думать о том, для чего их так усердно и тщательно обучают и скольких важных мужчин ей придется увеселять и ублажать; не смотреть на других гейш — они густо пудрились белой пудрой, наносили на лицо толстый слой грима и глупо хихикали, когда мужчины игриво их щипали.

* * *

На следующий год юную Окити отправили на «практическую подготовку», и теперь каждую ночь она сидела среди гейш и наблюдала, как они работают. Этот странный, порочный мир безжалостно поглощал ее чистоту и целомудрие.

— Самое главное, — говорила Рейко, начинающая, но уже успешная гейша, — это выпить саке. Вот когда я чуть-чуть навеселе, тогда-то и выполняю свои обязанности — ты знаешь, о чем речь, — лучше всего.

Окити всю передернуло от лукавого взгляда, которым ее одарила Рейко. Саму ее облачали здесь в невиданные кимоно тончайшей работы; наряжаясь в шелк с дивным узором и затейливой вышивкой, будущая гейша благоговейно гладила изящные оби — пояса с роскошным золотым шитьем: чтобы его выполнить, тратились долгие часы кропотливой работы.

В замешательстве от переполнявших ее противоречивых ощущений, Окити часто испытывала чувство вины от того, что пользовалась всеми благами новой жизни. «Танцы, пение, музыка и, конечно же, наряды, — писала она своей подруге Наоко. — Я и не знала, что жизнь бывает такой роскошной».

Больше всего любила она уроки речи, где их учили говорить на классическом, чеканном диалекте Эдо; тогда чувствовала себя настоящей дамой, а не дочерью корабельного плотника из Симоды. И каждую ночь, лежа в своей похожей на келью комнатке, неизменно погружалась в раздумья — как сложится дальше ее жизнь. В глубине души очень романтичная, мечтала о любви и детях, хотя и не знала, что ей не суждено их родить.

— Дети! — твердила она в ночной тиши. — Их у меня будет трое, быть может, четверо.

Но все чаще ее одолевали вопросы один неприятнее другого: что происходит с гейшами, когда они немного состарятся; берет ли их кто-нибудь замуж?

* * *

Полгода спустя решили, что Окити прошла полный курс обучения на гейшу и ее пора выпускать в свет. При очень светлой от природы коже ей нет нужды сильно пудриться белой пудрой, за которой гейши скрывали лица, а порой и души. Однако толстый слой грима пришлось накладывать, как и другим девушкам. На первом «выходе» ей предстояло помогать более опытной гейше развлекать общество благородных самураев, бывших у них проездом из соседней префектуры. Они добродушно с ней флиртовали и заигрывали.

— А-а, это новая ге-ейша! — протянул один из них, обычно суровый и надменный самурай, размякший от саке.

Окити, как ее и учили, то и дело подливала ему в чашку. Он годился ей в дедушки, и она внутренне содрогнулась, когда он пальцами знатока провел по ее нежным, юным рукам. «Помни, что говорила Рейко! — внушала она себе. — Сердце гейши всегда должно быть скрыто, как и ее лицо». Принудила себя застенчиво опустить глаза и рассмеяться негромким, мелодичным, заученным смехом; притворилась театральной актрисой, всего лишь исполняющей на сцене свою роль. Так легче применять все преподанные ей тончайшие уловки соблазна и кокетства — бескровное оружие настоящей гейши.

А ведь Окити обожала играть, жизнь свою как гейши воспринимала как огромную личную драму, вот и достигла потрясающего успеха: из робкой, застенчивой тринадцатилетней девочки становилась восходящей звездой в мире гейш.

Очень скоро она начала терять уважение к мужчинам, убедившись, что даже самые знатные и могущественные из них делались игрушками в руках гейш. Но наутро, когда действие саке, которым их столь усердно потчевали, испарялось, они вновь превращались в надменных, высокомерных и отсылали гейш, а те с поклонами, смиренно пятились прочь. Ночь за ночью она наблюдала эту завораживающую игру со сменой ролей.

Иногда поздней ночью или ранним утром, когда последние знатные посетители покидали эти стены в разной степени опьянения, Окити садилась к маленькому зеркальцу и подолгу смотрелась в него. То, что она видела, совсем ей не нравилось. Юная девочка из Симоды, со свежим личиком и живым взглядом, исчезла навсегда. Ее место заняла густо накрашенная капризная молодая дама, с ломаными, жеманными манерами… Иногда ее охватывали ужас и смятение при мысли о том, кем она стала — игрушкой для богатых и знатных мужчин, постоянных гостей заведения. Что же станется с игрушкой, когда она сломается и ее выбросят прочь? Об этом страшно даже подумать…

О книге Рея Кимуры «Бабочка на ветру»

Отрывок из романа

Эпизод 1
Последний звонок

Февраль 2468 г.
Город Королев, Академия Космического Флота имени В. Чкалова
Планета Луна

— Итак, господа кадеты… — доцент кафедры теории и практики противодействия глобальному экстремизму Мицар Егорович Жуматов провел ладонью по своей обширной лысине и окинул аудиторию усталым отеческим взглядом. Семинарское занятие подходило к концу. Вместе с ним подходил к концу семестр, а заодно и полный цикл обучения сидящих перед ним воспитанников Академии Космического Флота. — Вот вам последняя задачка.

По аудитории пробежала волна смутного оживления: прилагательное «последний» бодрило и звало, как выражались будущие пилоты, «на волю, в пампасы».

— Дано, — начал Жуматов с расстановкой. — На борт вашего корабля доставлены трое раненых в гражданских скафандрах без знаков различия. Каждый имеет проникающее ранение средней тяжести, сопровождающееся обильным кровотечением. Известно, что один из троих — штабной офицер пиратской группировки «Танцоры вечности». Кто — неясно. Вопрос: как с наименьшими затратами времени определить, кто именно пиратский офицер?

Ожидая ответа, Жуматов скользнул взглядом над стрижеными головами сидящих за одиночными партами кадетов.

Пауза длилась неожиданно долго, хотя задачка, по мнению Жуматова, вовсе не была трудной.

Впрочем, Мицар Егорович понимал: не о пойманной сволочи из шайки «Танцоры вечности» думают сейчас молодые орлы выпускники. А о близких госэкзаменах, о соревнованиях по боевому троеборью, о распределении, о женитьбе, в конце-то концов…

Наконец полностью синхронно поднялись две руки. Глаза Жуматова азартно заблестели.

— Отвечайте вы, Марципанов.

Марципанов — низенький, широкоплечий и курносый — обстоятельно начал:

— Ну, значит так, господин майор. Я бы попытался оказать на фигурантов психологическое давление… Но поскольку это почти наверняка ничего не даст, — Марципанов виновато развел руками, — то я бы ввел всем троим психоактивное вещество. «Рутения-Б» или даже «Галапагос», чтобы наверняка.

Глаза Жуматова погасли. Он не перебивал Марципанова, который, как всегда, не блистал, но ему с первого же междометия было ясно: ответ неправильный.

— «Сыворотка правды» подействует, воля отключится, мы опросим каждого, и вот тогда-то узнаем, кто там пиратский офицер! — торжествующе закончил Марципанов.

— Садитесь, спасибо. Есть другие версии? Можно вслух, без руки.

— Есть, Мицар Егорович! — бодро отрапортовал с задней парты лучший студент группы Гумилев.

— Опять вы, Матвей, — обреченно вздохнул Жуматов. — Впрочем, раз других желающих нет…

Гумилев встал во весь свой немалый рост, покосился на Марципанова и заговорил — быстро, дельно, словно бы куда-то опаздывая:

— У штабного офицера группировки «Танцоры вечности» кровь должна быть голубого цвета.

— А как ты узнаешь, голубого она цвета или какого? Резать каждого будешь, что ли? — возмущенно пробасил с места Марципанов.

— Внимательно слушать надо было условия задачи, — примирительно улыбнулся Гумилев. — Сказано же: у всех фигурантов — ранения и кровотечения.

— А-а, действительно, было такое! — Марципанов хлопнул себя по лбу. Мол, «балда я, балда».

Жуматов посмотрел на часы. До звонка оставалось три минуты.

— Садитесь, Гумилев. Все правильно. А теперь пусть кто-нибудь — только не Гумилев! — скажет мне, отчего у офицеров группировки «Танцоры вечности» голубая кровь.

Руку сразу поднял Прусаков — невысокий, с мелкими чертами на узком крысином лице молодой человек. Он был родом с Земли, из неудобопроизносимого захолустья.

Жуматов припоминал, что у этого Прусакова какие-то давние трения с Гумилевым. Доходило даже до дуэли, из-за которой обоих едва не выгнали. И выгнали бы, кабы не вмешательство влиятельных персон.

За Прусакова хлопотал его отец-бизнесмен. А за Гумилева — один весьма уважаемый генерал, без комментариев которого не обходится ни одна аналитическая программа на военно-космические темы.

Все это по секрету рассказала Жуматову офицер-секретарь деканата Нелли, на которую майор давно имел матримониальные виды.

— Говорите, Прусаков, — поощрил кадета майор.

— В крови «Танцоров вечности» повышенное содержание меди, связанное с намеренным и многолетним приемом ряда стимулирующих агрессивность препаратов!

— Точно так! — обрадованно сказал Жуматов. — Что ж, кое-чему я вас научил… И, если верить часам, пришло время прощаться, — голос майора дрогнул. — Господа кадеты! Через две минуты заканчивается последнее занятие девятого семестра. Мне нравилось работать с вами. Я, представьте себе, многому у вас научился! Ведь известно, что старый лис научится большему у юного простака, чем юный простак у старого лиса…

В аудитории заулыбались. Мицар Егорович, с его глазками-бусинами, редкими усиками над верхней губой и длинным острым носом, и впрямь чем-то напоминал видевшего сотни хитроумных капканов и пережившего добрую дюжину хвастливых охотников старого лиса.

— В общем, господа кадеты, я желаю вам успешной сдачи экзаменов, лихого боевого троеборья, удачного распределения и… до встречи на выпускном банкете! — как ни старался майор выглядеть каменным, в глазах у него все равно блестели слезы.

Дождавшись, когда майор закончит, сидевший за крайней правой партой первого ряда старшина группы Кондаков вскочил и, четко, по-строевому развернувшись к аудитории, скомандовал:

— Группа, встать! Смирно! К прощанию с господином майором приготовиться!

Кадеты четко, как на параде, повиновались.

— Большое! Спасибо! Дорогой! Мицар! Егорович! — единой громкой волной пророкотали тридцать глоток.

И в этот миг тишину за дверью аудитории вспорол оглушительный звонок, звуки которого, впрочем, мигом утонули в неровном «Славься, славься!», грянувшем с улицы через распахнутое окно. Там, готовясь к церемонии вручения офицерских патентов, репетировал самодеятельный духовой оркестр.

Согласно давней академической традиции на каждом учебно-боевом корвете был крупно написан не только тактический номер, но и фамилия кадета.

Никто уже не помнил, зачем это сделано.

Но версий гуляло много. Что, мол, такая мера помогает привыкать к ответственности. Стимулирует хозяйскую заботу о машине. Помогает ориентироваться посредникам-наблюдателям боевого троеборья (будто бы уникальной радиосигнатуры каждого кадета недостаточно!).

На начальном этапе боевого троеборья выпускники Академии Космического Флота имени Валерия Чкалова должны были участвовать в гонке по маршруту Луна — Земля. Условия этого этапа были предельно простыми: чем быстрее ты долетишь до полигона «Гольфстрим», расположенного на геостационарной орбите Земли, тем лучше.

Причем траекторию движения и режимы полета ты выбираешь для себя сам.

Желаешь мучиться поначалу десятикратными перегрузками, но зато потом меньше возиться с коррекциями орбиты — пожалуйста.

Хочешь использовать Луну в качестве гравитационной пращи — твое дело.

Хочешь — о безумец! — экстренно тормозиться на конечном участке траектории при помощи верхних слоев атмосферы Земли — флаг тебе в руки!

Матвей не был бы Гумилевым, если бы не выбрал последний вариант. В случае успеха он позволял с гарантией опередить осторожничающих одногруппников на девятнадцать с половиной минут.

В случае же неудачи Матвей рисковал сгореть в атмосфере Земли вместе с разваливающимся на куски корветом где-то над южной частью Тихого океана. Но интуиция подсказывала: бояться незачем!

Главное, что привлекало Матвея в этом маршруте, — уверенность, что никому из его однокашников не хватит куражу последовать за ним. Не хватит характера рискнуть.

Поэтому, когда мимо него болидом пронесся корвет, на котором было написано «05 Прусаков» — аппарат его заклятого врага — возмущение Матвея не знало пределов!

Вражда Гумилева и Прусакова длилась не первый год.

Началась она, как водится, из-за женщины. Ее звали Евгения. Она преподавала пение в местной средней школе. Евгения была старше обоих соперников-кадетов на двенадцать лет и растила двоих детей, то разъезжаясь, то съезжаясь с полуреальным мужем-экспедитором… Увы, ни Прусакова, ни Гумилева ни одно из этих обстоятельств не остановило.

Должен был пройти год, наполненный вязкими и липкими, как конфета-тянучка, отношениями, чтобы Гумилев честно признался себе: его интересует не сама Евгения и даже не ее несомненные достоинства, а возможность утереть Прусакову, до безумия влюбленному в Евгению, его кривой, жирно лоснящийся нос. Однако, когда он осознал этот факт (не без помощи штатного психоаналитика Академии доктора Угрюмова), ситуацию было уже не поправить.

Так и повелось: Евгения любит его, Матвея Гумилева, Прусаков любит Евгению и ненавидит своего соперника Гумилева, и лишь один бесчувственный Матвей никого не любит, устал от всей этой нездоровой кутерьмы и не знает, на какую кнопку нужно нажать, чтобы все это поскорее прекратилось, возвратилось к точке «ноль», да и существует ли вообще такая кнопка…

Однако вражда враждой, но зачем же вести себя как самоубийца?!

Матвей схватил тангенту УКВ-связи и, едва не откусив от нее кусок, прорычал:

— Геннадий, не дури! Сейчас же начинай тормозной маневр!

Ему не ответили. Но Матвей не сдавался.

— Геннадий, до мезосферы — семнадцать секунд лету. При твоей скорости — термозащита прогорит к чертям собачьим! Прогорит насквозь, понимаешь?

Наконец в эфире зашелестел вкрадчивый голос Прусакова. В нем слышались презрительные нотки:

— Ты всегда был слабаком, Матвей… Тебе меня не понять!

Хотя Матвей был до крайности сердит, его благоговение перед порядком и дисциплиной удержало его от того, чтобы прибавить тяги. Он даже смог воздержаться от хлесткого ответа грубияну Прусакову. Хотя, казалось бы, сама ситуация требовала этого ответа. Матвей мысленно досчитал до десяти — как учила его рассудительная мама — и сказал в микрофон ледяным голосом:

— Как вам будет угодно, кадет Прусаков.

Вслед за чем отключился.

«Сгорит? Значит туда ему и дорога. Обеспечит минуты чистой радости для пытливых школьников из астрономического кружка…»

В следующий миг корвет Прусакова, опередивший аппарат Матвея на двадцать километров, уже врубился в верхние слои атмосферы Земли. Ярчайший плазмоид, распустившийся по кромке его термощита, стал видим невооруженным глазом. Этакий иссиня-красный георгин.

Еще через три секунды то же случилось и с корветом «03 Гумилев».

Тут же заверещала истеричная система термоконтроля. Караул! Сейчас обуглимся!

Более флегматичный борткомпьютер повел отсчет убывания толщины «бутерброда» спасительного термощита.

«Сорок один… сорок и пять десятых…»

«Тридцать девять… тридцать шесть…»

Чем тоньше щит — тем выше температура на обшивке.

«Двести шестьдесят градусов… Двести восемьдесят… Триста пятьдесят…»

«Если у меня такой перегрев, то что же там у идиота Прусакова? Вообще духовка?! Будет у нас Прусаков табака… Или, точнее, запеченный в фольге».

Подтверждая его наихудшие опасения, в лобовое стекло корвета Матвея полетели малиновые от перегрева ломти прусаковского термощита.

«О, Господи!» — сердце Матвея сжалось.

Конечно, он терпеть не мог Гену Прусакова.

Даже когда-то — накануне дуэли — желал ему смерти.

Потом его чувства притупились. Фальшиво-развязный и мстительный Прусаков стал ему просто неприятен. Пожалуй, злил, вызывал презрение, а иногда, чего там, и отвращение. Но не до такой же степени, чтобы…

В тот день, однако, Бог хранил безумца.

Более того, на огневой рубеж полигона «Гольфстрим» Прусаков пришел быстрее Гумилева и всех прочих соревнующихся, выиграв тем самым первый этап боевого троеборья.

Поглядывая направо, на располосованные гарью бока корвета Прусакова, Гумилев после недолгого облегчения («Все-таки жив!») испытал укол зависти. Те секунды, которые не решился отыграть он, отыграл своей безумной отвагой его враг!

«Что ж, еще не вечер!» — Матвей решил полностью сосредоточиться на втором этапе троеборья.

На полигоне учебно-боевые задачи были достаточно сложными.

Для начала нужно было отыскать на фоне помех и среди различных списанных кораблей пять крохотных неподвижных целей, изображающих космические мины, и расстрелять их из скорострельных плазменных пушек «Алтай», установленных на носовой турели.

Что будет дальше, никто из кадетов точно не знал. Вводная должна была поступить от посредников-наблюдателей после выполнения первого этапа стрельб.

Матвей включил на полную мощность поисковый радар переднего обзора и громко выругался — благо его никто не слышал. Весь тактический экран был загажен пометками — ложных целей отцы-экзаменаторы не пожалели!

Он стал еще злее, когда взглянул на корвет Прусакова и увидел, что тот уже вовсю пуляет из своих «Алтаев». Стало быть, соперник уже успел определиться и отсеял ложные цели!

«С другой стороны, он мог попросту ошибиться. А теперь впустую тратит ресурс стволов и время», — саркастично заметил вечный оппонент Матвея-торопыги — Матвей-рационалист.

В общем, Матвей решил действовать наверняка. И запустил для начала с левого внутреннего пилона ракету-разведчик.

Та уверенно двинулась вперед, раскрыв на шести выносных штангах дюжину скоррелированных телескопических сенсоров.

Тем временем Матвей сверился с показаниями тепловизора и радиометра. Это позволило ему сузить круг поиска до пятнадцати объектов, на которых и сконцентрировалась ракета-разведчик по его приказанию.

Совсем скоро он уверенно опознал все пять мин. А уж уничтожить их было делом минутным!

Суетливый Прусаков еще возился, а Матвей уже выслушивал долгожданную вводную от посредника-наблюдателя.

По правилам троеборья посреднику следовало быть персоной анонимной. Но чуткий Матвей сразу же узнал в бархатном баритоне, льющемся из динамика, голос преподавателя летной подготовки по фамилии Фаронов. Гумилев едва сдерживался, чтобы привычно не назвать собеседника по имени-отчеству — Павлом Петровичем.

— Значит, так, кадет Гумилев. Вторая группа целей — авиетки, условно пилотируемые условным противником на пеленге двести семьдесят от китайской орбитальной станции проекта «Шаньтоу». Эту станцию вы должны отчетливо видеть на своем радаре со склонением минус шестьдесят! Как поняли задачу?

Матвей сверился с тактическим экраном и уточнил:

— Намерен ли условный противник атаковать станцию? Или целью будет являться мой корвет?

— А вот это, голубчик, вы в реальном бою наперед никогда знать не сможете! Поэтому думайте что хотите. А самое правильное — думайте худшее!

— Так точно, Павел Пе… э-э… господин посредник!

Эпизод 2
Позор «Триумфа»

Февраль 2468 г.
Ротонда, полигон Космического флота
Первая точка Лагранжа системы «Земля — Луна»

Авиетки были благополучно расстреляны. Покончив с ними, Матвей также разобрал на запчасти две сверхскоростных цели. И теперь, уже порядком измотанный, подходил к так называемой Ротонде.

Эту космическую станцию, подвешенную в первой точке Лагранжа системы «Земля — Луна», знал каждый кадет Академии. Это сюда, к Ротонде, летали первокурсники в свой первый заорбитальный полет. Символично, что и траектория последнего кадетского полета тоже вела сюда, к Ротонде…

Гигантская космическая станция состояла из двух круглых блоков-«шайб«, соединенных восемью колоннами.

Вся конструкция действительно походила на исполинскую беседку-ротонду, унесенную в космос могучим антигравитационным смерчем — похожим на тот, что умыкнул в волшебные края домик девочки Элли вместе с самой девочкой и ее песиком Тотошкой.

Каждый из блоков имел три километра в поперечнике и толщину пятьсот метров.

Верхний блок был выкрашен в серебристый цвет, нижний — в золотой.

Маршрут Матвея вел к серебристой части Ротонды.

Эта циклопическая станция была своего рода историческим памятником. Ее построили без малого триста лет назад — во времена, когда терраформирование Луны еще шло полным ходом.

Тогда назначение Ротонды было сугубо утилитарным. В каждую из ее восьми колонн был смонтирован могучий генератор атмосферы. И именно благодаря этим устройствам на Луне стало возможно жить так же привольно, как на Земле, без скафандров и без куполов над городами.

Затем Ротонду превратили в общественно-политический, можно даже сказать культовый, объект. Там проводились последние сессии Организации Объединенных Наций. Затем, когда шикарный зал чуток обветшал — концерты суперзвезд. Позднее в объемах, освобожденных от демонтированных атмосферных и гидросферных заводов, соорудили три спортивных арены. Там гремели финальные битвы футбольных и хоккейных чемпионатов, рекой лились пиво и обсценная лексика.

В прошлом веке спортивное меню было решено расширить. На объединенных аренах Ротонды устроили поля для автобола — стремительно обретающего популярность спорта для самых невзыскательных. Многоосные тягачи, карьерные грузовики, бульдозеры-терраформаторы с Марса сшибались в лязгающем угаре за право завладеть мячом размером со средний дом и гнать его к воротам шириной в проспект.

В конце концов на смену Ротонде, уставшей от оголтелых автоболельщиков, пришли станции новых поколений, чьи нарядные ожерелья сейчас украшали орбиты Луны, изученные Матвеем от и до.

А Ротонду убрали подальше, в точку Лагранжа, законсервировали и, считай, забыли.

И если бы ректору Академии Космического Флота не пришла в голову замечательная идея использовать Ротонду как полигон, имела бы она сейчас вид до крайности печальный и жалкий. А так Ротонда по-прежнему глядела бодрячком — этакая старушка-физкультурница на занятиях по аквафитнесу.

— Здесь кадет Гумилев. Прошу разрешения на посадку! — сказал Матвей, подлетая к створу стыковочного коридора.

— Посадку разрешаю, кадет Гумилев, — бесстрастным голосом отвечал незнакомый диспетчер. — Ваш шлюз — номер четыре.

Диспетчер отключился. Заговорил посредник:

— Кадет Гумилев! Согласно правилам боевого троеборья вы, как кадет, занимающий второе место в зачетной таблице по итогам двух первых туров, можете выбрать себе один маршрут из двух. Вы готовы это сделать?

«Второй! Я второй! — радостно застучало сердце Матвея. — Но кто же, черт возьми, первый? Неужели Прусаков? Только бы не он!»

Впрочем, не о Прусакове надо было думать Матвею в ту минуту.

— Я готов совершить выбор, — заверил он посредника.

— Маршруты девять и одиннадцать. Который из них?

«Мне везет! Мне сегодня действительно везет!» — ликовал Матвей.

— Девятый. Я беру девятый!

Для ликованья у Гумилева были причины!

Суть третьего этапа троеборья заключалась в преодолении полосы препятствий по заданному маршруту.

Кто быстрее прошел — тот и победил.

Полоса проходила через старый стадион для автобола, где кадета ожидали вначале узкие коридоры и крутые лестницы под трибунами для болельщиков, изобилующие различными ловушками, а затем — ямы, рвы, засасывающие воронки, огненные стены, заполненные технической водой бассейны, техногенные лабиринты и прочие радости начинающего спецназовца.

Разумеется, проходилось и проползалось все это в экзоброне — герметичном, армированном экзоскелете. Без этого боевого защитного устройства попытка пройти полосу препятствий была чревата гибелью.

Кроме безликих механических врагов и врагов-стихий, у кадета были и живые противники — условные террористы. Этих условных подонков требовалось безжалостно отстреливать — не из боевого оружия, конечно, но вполне всерьез. Потому как датчики попаданий, размещенные на экзоброне, вели учет полученных условных повреждений. За это снимались очки. И со временем компьютер мог счесть твою экзоброню фатально поврежденной, а тебя самого — убитым. Что, конечно же, сбрасывало тебя на самое дно зачетной таблицы.

Террористов обычно изображали кадеты третьих курсов той же Академии. На эту роль традиционно отбирали самых агрессивных и изворотливых. Покрасовался некогда в «террористах» и отличник Гумилев… Так вот тогда, два года назад, террорист Матвей успел во всех тонкостях изучить маршрут номер девять. Тот самый, который он только что выбрал! Кажется, это и называется прухой?

Когда он наконец вырвался на простор из бесконечного, темного, заваленного покрышками от грузовиков коридора под трибунами сектора А, арена показалась ему бескрайней.

Где-то впереди, над ядовитым туманом дымзавесы, зловеще краснели ряды VIP-ложи.

Справа и слева громоздились специально обрушенные металлические фермы с осветительными батареями.

Вверху седело рустованное звукопоглотительными сотами стальное небо.

Искусственные водоемы в серых морщинах ряби были похожи на акварели будущих самоубийц…

Эстетика зрелого постметамодерна, как сказала бы мама-художник!

Увы, на дальнейшее любование стадионом у Матвея совсем не было времени. Как только он засек ближайшую вешку, обозначающую девятый маршрут, он бегом бросился к ней, предусмотрительно держа наготове автомат. Он не верил, что где-то в окрестностях первой вешки схоронился некий, с позволения сказать, террорист. Уж больно много их встретилось в коридорах. Но осторожность никогда не мешала…

Террорист так и не появился.

Зато — совершенно неожиданно — раздался взрыв. Матвей готов был поклясться: два года назад в этой части маршрута никаких взрывов не было!

Если бы мина была настоящей, боевой, то Матвея уже разорвало бы на куски, невзирая ни на какой экзоскелет. А так его просто бросило вперед и — как одеялом — накрыло кубометром грязного песка. Разумеется, экзоброня «Триумф» смягчила падение как раз в той степени, чтобы было чувствительно, но не травматично.

Матвей быстро поднялся на ноги и понесся к полосе огневого заграждения.

Пламя вспыхнуло, стоило Матвею миновать кочку с жестяной табличкой «Маршрут № 9». Огонь оказался не по-учебному жарким.

Термодатчик «Триумфа» принялся страстно убеждать Матвея в необходимости очень-очень быстро и очень-очень срочно убраться за пределы очага возгорания.

Конечно же, Матвей знал, что для боевого троеборья компьютеры «Триумфов» специально настраивают на повышенный алармизм. С одной стороны, это позволяет подгонять кадетов, чтобы они не засыпали на маршруте. С другой стороны, заемное электронное паникерство учит кадетов воспринимать опасности всерьез. Ведь в реальном бою все будет жарче, неотвратимее, стремительнее…

В огне не было видно ни зги. Да и тепловизор, легко догадаться, не показывал ничего, кроме сплошной засветки.

Полагаться можно было только на магнитометр и микроволновый радар. Требовалось ненаигранное хладнокровие, чтобы под непрерывный трезвон зуммера перегрева сосредоточиться на поиске прорех в железных решетках, хаотично расставленных по всей огневой полосе. Среди этого безобразия опасными, непреодолимыми рифами то тут, то там возвышались обглоданные пламенем остовы автобольных монстров.

К счастью, еще два года назад Матвей имел возможность пронаблюдать, как именно проходят полосу кадеты-выпускники. Он помнил, что два насмерть сцепившихся крупнотоннажных автопогрузчика торчат ровно по центру огневого заграждения. Правее валяется на боку механический паук-экскаватор с униформитовых копей двойного астероида Антиопы. А у противоположного края огневого поля, выбросив на пятьдесят метров грузовую стрелу, лежит подъемный кран. И, если не испугаться, перепрыгнуть через его стрелу при помощи пропульсоров, можно прилично сэкономить.

Этот бесценный опыт помог Матвею. Он выскочил из огня на две секунды раньше нормативного времени, тем самым установив рекорд курса…

Однако радость по поводу быстрого успеха сыграла с Матвеем злую шутку. Он совершенно позабыл о рядах волчьих ям, поджидавших счастливчиков за стеной огня.

Никакой осторожности не проявил Матвей, ступая широко и беззаботно. Поэтому, когда грунт под его ступнями просел и ухнул вниз, он был так изумлен, что даже закричал!

— Святые угодники! — Матвей рухнул в огромный клубок ржавой проволоки, заполнявший собою все дно семиметровой волчьей ямы.

На этот раз мало помог даже «Триумф». Падение с высоты третьего этажа обернулось нездоровым звоном в ушах, прокушенной губой и ненавистью ко всему живому!

— Предупреждать же надо! — орал Матвей непонятно кому. — Что за дебилизм? Кто их придумал вообще — эти ямы?

«Триумф» вколол ему небольшую дозу успокоительного.

Вещество подействовало быстро. Первый шок отступил. Матвей, кляня себя за то, что не сделал этого сразу же, включил пропульсивные двигатели экзоскелета.

Его тело грузно взмыло над ржавым хаосом волчьей ямы и вскоре приземлилось на твердом грунте.

Но не успел Матвей встать на ноги, как земля вокруг него вскипела ярко-желтыми фонтанчиками маркерной краски. Его определенно обстреливал из учебного автомата бойкий условный террорист.

Еще несколько маркерных пуль достигли цели, обляпав краской правое бедро Матвея.

— Четыре прямых попадания, — ледяным тоном отметил борткомпьютер экзоскелета.

Матвей быстро засек стреляющего. И сразу же наказал его гранатой из метательной мортирки, встроенной в левый рукав «Триумфа».

— Ваш противник убит, — сухо констатировал борткомпьютер.

Время поджимало. Матвей побежал вперед к очередной вешке, однако не успел преодолеть и половину пути, как интуиция швырнула его на землю.

И правильно! Сразу несколько очередей пронеслись слева и справа от него.

Он снова выстрелил гранатой. Но на этот раз гранатой-обозревателем, которая по инфракрасному излучению засекла обоих стрелявших и передала данные борткомпьютеру «Триумфа».

Мгновенно оценив обстановку, Матвей стремительно откатился за глиняный бугор, испещренный следами былых боевых стрельб из лазерных пушек.

Итак, согласно полученной от гранаты-разведчика информации первый стрелок находился в замаскированном окопе, метрах в сорока от Матвея.

Второй засел в специальном гнезде, устроенном за щитом на лежащей посреди трибуны металлической ферме. К этому щиту крепились прожектора — теперь, конечно, обесточенные.

«Хитро… Хитро! Два года назад такого не было!» — впечатлился Матвей.

Конечно, больше всего Гумилеву сейчас хотелось плюнуть на обоих автоматчиков и, настроив экзоскелет на максимальную мощность, без оглядки рвануть к финишу, который был близок, ослепляюще близок!

Увы, еще несколько прямых попаданий и, в полном соответствии с правилами боевого троеборья, борткомпьютер «Триумфа», посчитав Матвея «условно убитым», заблокирует все двигательные функции скафандра. Тогда он, Матвей, попросту окаменеет, не в силах шевельнуть ни ногой, ни рукой, как какой-нибудь сказочный персонаж, сраженный силой магического заклятья.

Поэтому, теряя драгоценные секунды, Матвей был вынужден вступить в перестрелку.

К счастью, третий курс — не пятый. Стреляли господа террористы посредственно. Матвей, ежедневно упражнявшийся в тире, легко справился и с обитателем гнезда, и с его товарищем из окопа.

Теперь оптимальным было бы долететь до финиша на пропульсорах. Но они, как назло, считались условно уничтоженными.

Поэтому последнее препятствие — бассейн пятиметровой глубины, заполненный непроглядно-бурой грязной водой — Матвей был вынужден преодолевать по дну, пешком.

Матвей брел по дну бассейна.

— Температура воды — четыре градуса… Интегральная степень загрязнения — восемнадцать… Наличие токсичных веществ устанавливается… Высокое содержание теллура… Обнаружены изотопы технеция… — занудствовал борткомпьютер.

Теллур — ядовитая штука. Технеций — радиоактивная. Но, покуда он защищен герметичной экзоброней, оба редких пришельца из таблицы Менделеева ему не страшны.

Страшнее всего в таких бассейнах — потеря ориентации.

Впереди не было видно ровным счетом ничего. Тепловизор, как и положено в воде, не работал. Сонаром экзоскелеты «Триумф» оснащены не были («Серьезный, кстати, просчет!» — подумал Матвей). Ориентироваться приходилось исключительно по показаниям гирокомпаса.

Он знал, что ему нужно выдерживать азимут восемьдесят. Его и выдерживал. После недавних подвигов — со стрельбой, полетами и огненными стенами — происходящее казалось скуловоротно скучным и невыразимо медленным…

Чтобы как-то взбодриться, Матвей принялся напевать вертящийся на языке у каждого кадета гимн Академии имени Чкалова:

Светит незнакомая звезда,
Снова мы оторваны от дома,
Снова между нами города,
Взлетные огни аэродрома…

В аккурат на «огнях аэродрома» Матвей первый раз обратил внимание на то, что как-то подозрительно сильно вспотели ступни. А на «надо только выучиться ждать» он с ужасом осознал: это не пот!

Ноги его хлюпают в ледяной воде! И она, судя по всему, прибывает!

Водичка явно поступала внутрь экзоскелета через течь в армированной обшивке…

«Чертов борткомпьютер! — Матвей негодовал. — Загружал тут всякую ерунду про степень загрязнения, которая мне, прямо скажем, до заднего места! А самого важного, про разгерметизацию скафандра, не сказал! Скафандр „Триумф“ — триумф дурости и кривого программирования борткомпьютера!»

Однако даже несмотря на форс-мажор, Матвей до последней секунды не оставлял надежды добежать в экзоскелете до края водного препятствия!

Лишь когда вода дошла ему до груди, он сдался. Уж как ему не хотелось выныривать на поверхность и, глотая ледяную радиоактивную воду, плыть к краю бассейна этаким инженю с космолайнера «Титаник», тонущего в океане Энцелада… А пришлось!

Сцепив зубы, Матвей потребовал экстренного раскрытия скафандра и, не слушая предостережений по-идиотски заботливого борткомпьютера, выскользнул, как цыпленок из скорлупы, в объятия враждебной стихии.

Он вынырнул. Жадно схватил губами стылый, едко пахнущий гарью воздух.

— Надежда — мой компас земной… Ага-ага, — Матвей улыбнулся.

Прямо перед ним краснели VIP-трибуны. Где-то там, знал он, схоронились посредники-наблюдатели, медики, операторы техсредств полигона, там гоняют чаи отстоявшие смену «террористы» и ерничают журналисты из академической малотиражки «Полет»…

«Интересно, как будет называться заметка о моем конфузе? «Случай в теллурово-технециевом бассейне»? «Три гадких „Т“ убивают кадета Гумилева»? Или все же просто «Позор „Триумфа“?»

Увы, вода имела температуру, начисто исключающую возможность длительных раздумий. Энергичным кролем Матвей рванул к берегу.

На воздухе было даже холоднее, чем в воде.

Бессильное термобелье облепило тело Матвея, и он стал похож на человека-амфибию из старинных фильмов. С его густых волос жизнеутверждающе текло за шиворот. Очень хотелось горячего шоколада в махровых объятиях банного халата. До этих радостей — рукой подать! Однако…

— Мать моя черная дыра! — выругался Матвей, когда до него дошло, что бассейн — отнюдь не последний аттракцион на маршруте номер девять. — Вот тебе и пруха…

То, что он поначалу принял за ограждение арены, оказалось стеной пластикового лабиринта. Его, в соответствии с принятой в троеборье тактикой, было проще всего пройти, проламывая стены экзоскелетом как тараном.

Выглядело это довольно зрелищно — во все стороны брызжут обломки, крошатся переборки… Матвею некстати вспомнилось, как он, будучи террористом, снимал такие прохождения на портативную камеру своих мультичасов, чтобы показать потом родителям, мол, вот она какая — жизнь кадетская…

Увы, экзоскелет покоился на дне бассейна. А это означало, что Матвею придется пробежать лабиринт по-честному, руководствуясь правилом правой руки. Пробежать со всеми его тупиками, развилками и обманами…

…Когда в аккурат под надписью «Финиш» Матвей обмяк на руках ринувшихся к нему дюжих медиков, в волосах у него звенели сосульки.

— Кадет Гумилев! Вы с ума сошли?! Это возмутительно! Где ваш экзоскелет?! — напустился на него посредник майор Андрейченко.

Превозмогая головокружение и тошноту — уже проявлялись симптомы отравления теллуром, — Матвей кое-как вытянулся по стойке «смирно» и, еле дыша, доложил:

— Господин!.. Майор!.. Кадет Гумилев!.. Прохождение… Боевого троеборья!.. Завершил! Экзоскелет… утрачен вследствие… его… разгерметизации!

— Разгерметизации? — брови майора удивленно взлетели на лоб. — Как такое может быть?! Да я двадцать лет в армии! Такой случай был только один раз! Чтобы разгерметизация «Триумфа»! В таких-то тепличных условиях! Ты мне что, лапшу на уши вешаешь?

— Никак нет!.. Господин майор!.. Не вешаю!.. Экзоскелет доступен… для обследования… Лежит на дне бассейна…

— Ладно… Обследуем, конечно, — скрывая свое замешательство, майор покачал головой, с жалостью глядя на озябшего, ободранного кадета, которого медики, как следует обмыв антирадом, пеленали в спасительное термоодеяло и обкалывали антидотами. — А пока отправляйся-ка в медпункт. Там медсестры сегодня о-очень миловидные.

О книге Александра Зорича «Сомнамбула»

Глава из романа

Приклад винтовки вжимается в плечо. Черное яблочко мишени садится на пенек мушки. Теперь нужно убрать дыхание. У каждого стрелка своя метода. Кто-то набирает полную грудь воздуха и пытается не дышать, пуча глаза. Кто-то дышит, но животом, стараясь, чтобы плечевой пояс оставался неподвижным. Я использую «способ Маратыча» — делаю глубокий вдох, прокачивая альвеолы, потом вдыхаю вполсилы, а последний перед выстрелом вдох делаю еле заметный, одними верхушками легких. И ласково нажимаю на спусковой крючок.

Выстрел!

Рука привычно передергивает затвор, серый цилиндрик гильзы прыгает по полу. Я с наслаждением вдыхаю пороховую гарь. Маратыч приникает к окуляру зрительной трубы. Он еще не увидел, но я уже знаю, что попал. Это знание обычно приходит еще до выстрела. Если прицел взят правильно, если дыхание не сбилось, если не дрогнул палец, если тот неведомый медицине орган, что есть у каждого настоящего стрелка, вовремя подсказал: «Пора!» — будет десятка.

Эта самая десятка размером с двухкопеечную монетку. Десять и четыре десятых миллиметра, если быть совсем точным. Попасть в нее с пятидесяти метров — та еще задачка. Но мы попадаем, кто-то чаще, кто-то реже. Сегодня мне везет. Сегодня я отстрелялся «по-ворошиловски».

С чувством удовлетворения от хорошо сделанной работы я встаю с мата, держа винтовку стволом вверх. Это уже рефлекс — только стволом вверх, в серый деревянный потолок. От греха. Ибо — были случаи. Маратыч часто любит повторять: «Каждая буковка в правилах техники безопасности написана кровью тирщиков». Тирщики — это он так называет всех стрелков, в том числе себя и нас, членов сборной команды по пулевой стрельбе спортобщества «Динамо» города Казани.

Я улыбаюсь. Маратыч, наконец, высматривает в трубу результат последнего выстрела и его изуродованное шрамами лицо искажает зверская гримаса. Это означает — мой тренер доволен.

— Пятьдесят семь из шестидесяти, — скрежещет Маратыч. — На зоналку ты, считай, отобрался. Если там выступишь не хуже — поедешь на первенство Союза…

— А если и там будет так же? — спрашивает мой приятель Витек Галимов, двигая белесыми бровями.

— Если да кабы… — ворчит Маратыч, скаля прокуренные клыки. — Думаешь, он один такой? Все в сборную хотят…

Я на секунду зажмуриваюсь. Сборная, Олимпиада… Она, конечно, будет только через год, но все же…

— Кор-роче: мечтать не вредно, — подытоживает Маратыч. — Все, пацаны, на сегодня шабаш!

Я сдаю винтовку, иду в раздевалку. Там уже никого нет — Маратыч отпустил всех пораньше, чтобы дать мне возможность отстрелять серию в спокойной обстановке. Из болельщиков присутствовал один Витек, но ему можно, потому что, во-первых, он мой друг, а во-вторых, он «везунок».

В раздевалке пахнет табаком, потом, резиной, бензином и машинным маслом. Помимо нас, тут переодеваются еще мотоциклисты-кроссовики, но у них тренировки утром. Мы практически не пересекаемся и знаем о наших коллегах только по этому терпкому запаху гаража, запаху суровых мужчин. Впрочем, порох, которым пропахла моя футболка, в этом плане ничуть не хуже. «Стрельба в цель упражняет руку и причиняет верность глазу», — любит повторять Маратыч. Мы ему верим, он двадцать семь лет отслужил в армии и прошел три войны.

Я переобуваюсь. Витек вьется рядом. На его веснушчатом лице живет такая широченная улыбка, словно это не я, а он только что отстрелялся на золото.

— Может, отметим это дело? — заговорщицки подмигивает мне Витек. — Айда в «Вампир», вмажем по паре кружек, а?

Я зашнуровываю кеды, вешаю на плечо синюю сумку с красной надписью «СССР» и виновато хлопаю его по плечу. Витька хороший парень, но мне сегодня не до бухла.

— Давай в пятницу, — говорю я. — А сегодня я Надюху в кино пригласил.

— Это которую Надюху? — немедленно задается вопросом Витек. И тут же сам себе отвечает: — С геофака? Или Аверину?

— Ты ее не знаешь. Она в КАИ учится, — я смотрю на часы. Времени у меня в обрез — добраться до дома, переодеться и подскочить к «Дружбе».

Июльская жара обрушивается на меня, солнечные лучи прошивают тело навылет. Над Казанью плывут белые облака. Они отражаются в Волге, и издали кажется, что по огромной реке плывут льдины. Горячий ветер гонит облака в сторону Верхнего Услона. За Волгой висит желтоватое марево. Облака тают в нем, зной плавит их, как куски масла на сковородке.

Сад Эрмитаж манит прохладой. Там, под сенью листвы, с визгом носится ватага голоногих пацанов, поливающих друг друга водой из брызгалок. Колокол громкоговорителя звенит голосом Пугачевой: «Лето, ах лето…». Здорово было бы сейчас купить мороженное, присесть на скамейку под раскидистым тополем, откинуться на изогнутую спинку и насладиться покоем. Но покой нам, как известно, только снится, потому что жизнь — это вечный бой.

Я останавливаюсь на углу Щапова и Пушкина у автоматов с газированной водой. Стакан чистенькой, без сиропа — вот то, что мне нужно. В кармане бренчит мелочь, но копеек там не оказывается. Кидаю в щель троячок, автомат урчит, клокочет и плюется рассерженным верблюдом. Стакан остается практически пустым. Воды нет. Ее выпили измученные июлем сограждане. Проходящие мимо девушки смотрят на меня с сочувствием. С трудом одолеваю соблазн хватить стаканом об раскаленный асфальт и иду вниз, к Кольцу.

Я несколько слукавил, когда говорил Витьку про кино. То есть в кино-то мы с Надей сегодня идем, но до того мне нужно встретиться с одним человеком. Человек этот — «жук». Ну, или «жучок». Так блатные называют подпольных торговцев книгами. «Жучки» работают тихо, скрытно, но в отличие от магазинов, способны достать любое издание, любую книгу, хоть современную, хоть букинистическую.

Мой «жучок» — старый, лысый человечек с унылым пористым носом, нависающим над толстыми губами. Его зовут вычурно и провокационно — Соломон Рувимович. Он работает в «Доме Печати» на улице Баумана в киоске периодики. Это очень удобно для «жучка» — заказчики могут подходить под видом покупателей, листать газеты, журналы, беседовать с продавцом, не вызывая никаких подозрений.

Соломон Рувимович обещал найти для меня прижизненное издание Гиляровского. Эта книга нужна мне для курсовой. Курсовая — мой хвост, без нее об учебе можно забыть. Говорят, что дореволюционный вариант «Москвы и москвичей» содержит несколько глав, отсутствующих в советских изданиях «дяди Гиляя». Тема моей курсовой звучит несколько пугающе для неподготовленного человека: «Мещанство в русской журналистике начала ХХ века». Материалы по такой теме собирать трудно. Я очень надеюсь на дореволюционного Гиляровского и Соломона Рувимовича.

«Дом Печати» серым утесом высится над улицей Баумана. Вдали, в знойном мареве, колышутся стены и башни казанского кремля. Узкая пирамидка Сююмбеки кажется новогодней елкой, которую неведомый шутник выкрасил в кирпично-красный цвет.

Новый год… Снег, много снега! Я хочу Новый год прямо сейчас. Но вместо снега у меня под ногами мягкий асфальт. Каблуки женских туфель оставляют в нем глубокие следы-ямки. Толкнув тяжелую дверь, я вваливаюсь в прохладу «Дома Печати» как в убежище. Толстые стены этого здания, выстроенного еще до войны в модном тогда стиле конструктивизма, не пускают внутрь жару.

Я с удовольствием вдыхаю запах типографской краски, клея и сургуча. Сразу становится спокойно и уютно. Проходя мимо полок с книгами, я машинально пробегаю глазами по корешкам в поисках новинок.

Вот и киоск «Союзпечать». Соломон Рувимович, облаченный в неизменный синий халат, сквозь очки с толстенными стеклами читает журнал «Огонек». Несколько человек топчутся у витрины с газетами, но это не «клиэнты», как называет своих заказчиков «жучок» (он вообще любит «экать»), а случайные люди.

Поздоровавшись, я беру в руки свежий номер журнала «Катера и яхты». Соломон Рувимович поднимает на меня скорбные глаза и произносит, словно мы расстались минуту назад.

— Они таки выжили этого Сомосу. Прэдставляете? Я всегда говорил — помимо Кубы нам нужен еще один союзник в Центральной Америке. И вот вам: сэгодня сандинисты взяли Манагуа. Сомоса бежал в США.

Он произносит не «СэШэА», а именно «США». Соломон Рувимович увлекается политикой. Он из тех людей, которых, по выражению дяди Гоши, «Гондурас беспокоит».

Я киваю, всем видом давая понять, что поддерживаю и Соломона Рувимовича, и отважных сандинистов. Хотя, если честно, мне плевать на Никарагуа. Меня сейчас волнует Гиляровский.

— Увы, — печально вздыхает «жучок» в ответ на мой не высказанный вопрос. — Гиляровский пока не пришел.

Черт! Я едва не скриплю зубами от злости. Черт и еще раз черт! Вот ведь невезуха. Сегодня девятнадцатое июля, мне кровь из носу нужно сдать курсовую до двадцать пятого числа, а там еще конь не валялся.

— Подвели вы меня, Соломон Рувимович.

Старик трясет носом, словно собирается клюнуть меня и бормочет, не двигая толстыми губами:

— Тысячу извинэний, молодой человэк. Могу предложить уникальное издание. Ваш период, очэнь, очэнь редкий экземпляр. Один из моих клиэнтов предлагал за нэго дэсять рублей. Но вам, учитывая ваше положэние, отдам за пять.

— Что за книга? — я стараюсь, чтобы в моем голосе не звучало никаких эмоций. «Жучок» — настоящая продувная бестия, с ним нужно держать ухо востро.

— Т-ш-ш! — шипит Соломон Рувимович. — Черэз минуту на обычном мэсте…

Я киваю и иду к выходу. Покидать «Дом Печати» и выходить на улицу не хочется, но дело есть дело. Соломон Рувимович ставит на витрину табличку «Перерыв 5 мин.» и скрывается в подсобке.

«Обычное мэсто» — маленький дворик на Астрономической улице, в двух шагах от «Дома Печати». Здесь «жучок» обычно встречается с «клиэнтами». Мы идем туда порознь — я по улице, а Соломон Рувимович — какими-то одному ему известными тайными тропами.

Мне еще ни разу не удалось обогнать старика, хотя он двигается медленно и к тому же хромает. Вот и сейчас «жучок» уже на месте и дожидается меня, присев на низенький железный заборчик. Над его головой хлопают крыльями голуби. В руках у старика вытертый кожаный портфель с двумя замками. Портфель едва ли не старше Соломона Рувимовича и он никогда не расстается с ним.

— Прошу вас, молодой человэк… — щелкают замки и мне в руки ложится довольно увесистая книга, обернутая в кальку. Я открываю титул и шепотом читаю название:

— «Альманах Санкт-Петербургского императорского эзотерического общества», издание тысяча девятьсот шестнадцатого года… Что это, Соломон Рувимович? Вы же знаете мою тему…

— Э, не спешитэ, Артем, не спешитэ! — старик растягивает свои негритянские губы в улыбке. — Уверяю вас, здэсь вы найдете немало интерэсного, в том числэ и по вашей тэматике!

Я наугад раскрываю книгу. Сорок седьмая страница. Желтая ломкая бумага понизу изъедена книжным червем, но в остальном сохранность альманаха довольно приличная. Глаза цепляются за текст: «Суеверия есть обобщенный коллективный опыт народа, прошедший проверку временем».

Листаю. Вот подробный чертеж столика для спиритических сеансов. «Диаметр крышки составляет 666 миллиметров, высота ножек — 13 вершков. Для изготовления сего атрибута надобно взять сухую осину, срубленную в Иудин день, сиречь 1 марта».

На другой странице — рецепт приготовления амальгамы для зеркал, «позволяющих узреть будущность». Сложные химические формулы, описание технологического процесса. И тут же текст заговора от зубной боли: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь, аминь, аминь. Каин, Каин, Каин окаянный!…»

Еще через несколько страниц натыкаюсь на заголовок: «Религия древних монголов и ее влияние на национальный характер». Причем тут монголы? Бред какой-то.

Далее следует сочинение некоего N, озаглавленное: «О магических предметах и их влиянии на судьбы владельцев». Внутри разворота сложенный в несколько раз тонкий лист, изрисованный фигурками животных, птиц и рептилий. Разворачиваю и пробегаюсь глазами — похоже на схему. Стрелки от одного рисунка к другому, что-то обведено, что-то зачеркнуто, знаки вопросов — похоже, человек, который составлял эту схему и сам ни черта не понимал в том, что он делает.

— В этой книге собраны отчеты и статьи членов общэства, — журчит над ухом голос Соломона Рувимовича. — Среди них были видные дэятели искусства, науки и даже политики! Особенно хотел бы обратить вашэ внимание на два матэриала. Один принадлежит пэру самого Гурджиева, второй — его соратнику и эдиномышленнику Петру Успенскому. Вот посмотритэ — это наброски к «Взгляду из реального мира», а на сто двенадцатой странице тэзисно изложен легэндарный «Четвертый путь». Вы прочтитэ, прочтитэ…

Пролистав альманах до названной страницы, я читаю:

— «Гурджиев начертил чертеж: Человек-Овца-Червь. Человек состоит из трех этажей, овца — из двух, червь — из одного. Нижний и средний этажи человека, так сказать, эквивалентны овце, а один нижний — червю, что позволяет говорить, что человек состоит из человека, овцы и червя, а овца — из овцы и червя…» Шизофрения какая-то!

Соломон Рувимович мелко хихикает, потирая сухие коричневые ладони.

— Ах молодость, молодость… Знаете, в моем возрастэ эти вещи воспринимаются несколько иначэ. Когда до чэрвей осталось совсем чуть-чуть, поневолэ задумываешься — каким образом все это будет…

— Что «это»? — не понимаю я.

— Смэрть, молодой человэк, смэрть…

Пролистнув несколько страниц, я выхватываю из мешанины букв еще одну фразу: «Встретивший мертвеца к мертвецу и отправится».

— Тьфу ты! — я захлопываю альманах и едва ли не силой впихиваю его в руки «жучка». — Соломон Рувимович, мне нужен Гиляровский. На худой конец Успенский, но только не какой-то там Петр, а Глеб Иванович! А эта книга… она…

— Отдам за пять рублэй! — быстро произносит старик. — Уникальное издание, до наших днэй дошло всего нэсколько экземпляров…

— Нет, — решительно отвечаю я. Книга занятная, но отдавать за нее пять рублей… — Я зайду к вам через три дня. Если к тому времени появится Гиляровский, я его возьму.

Соломон Рувимович качает головой.

— Жаль, жаль… Я постараюсь найти Гиляровского, но не обэщаю.

— Всего вам доброго, — я покидаю дворик и по Астрономической поднимаюсь к университету, обгоняя вяло плетущих прохожих. Напротив главного входа на «сковородке» плавится памятник молодому Володе Ульянову. Скамейки вокруг пусты — абитуриенты уже сдали вступительные экзамены и университетский городок пуст.

Настроение мое неожиданно портится. Дурацкая фраза про мертвеца, вычитанная в альманахе, вертится в голове, жужжит назойливой мухой. По Университетской, прозванной в народе «аэродинамической трубой» за вечно дующий здесь ветер, я спускаюсь на улицу Пушкина, но прямо посредине останавливаюсь. Путь мне преграждает похоронная процессия. Открытый грузовик, гроб в еловом лапнике, десяток скорбящих, бредущих следом.

«Встретивший мертвеца к мертвецу и отправится». Прижав локтем сумку, я кидаюсь в соседний дворик, запутываюсь в каких-то сохнущих простынях, лезу через поленницу дров. Черт бы побрал этого «жучка» с его эзотерикой! Дрова у меня под ногами разъезжаются, я падаю, попадаю ногой в лужу мутной воды. Гнилостный запах обволакивает меня, плывет над двором.

— Ты что, охренел? — кричит мне из окна мрачный мужик в майке. — Куда прешь, козел?!

— Да пошел ты! — ору я ему в ответ и, проклиная теперь уже не «жучка», а казанские трущобы, хлопаю дверью проходного подъезда.

Вот и улица Пушкина. Трамвайные рельсы блестят под немилосердным солнцем как намасленные. Желто-красный вагон устало гремит железными кишками, натужно одолевая подъем. Я смотрю на номер — «пятерка»! Приходится сделать марш-бросок до остановки, но, даже зажав в руке билетик и усевшись на бугристое сидение, я все еще не могу отойти от пережитого.

Встретивший мертвеца к мертвецу и отправится…

До начала сеанса — полчаса. Торопливо ужинаю, поглядывая на часы. С минуты на минуту должна прийти Надя.

Нож выскальзывает из моих пальцев, падает на край стола, а оттуда — на пол.

— Ручкой о столешницу постучи, — советует мать, не оборачиваясь. — А то придет незваный гость.

— Почему незваный? — удивляюсь я. — Надя же должна зайти. Я тебе говорил: мы в кино собрались, на «Экипаж».

— Это если бы ты вилку уронил, — объясняет мать. — А то — нож.

Мне вспоминается фраза из альманаха «жучка»: «Суеверия есть обобщенный коллективный опыт народа, прошедший проверку временем». Я кладу нож в мойку и отправляюсь в свою комнату — пора переодеваться, времени уже половина девятого. Звонок в дверь застает меня перед открытым шкафом.

— Мам, это Надя. Открой, а то я в трусах!

Проблема выбора рубашки в жару приобретает воистину планетарные масштабы. Нейлоновую не оденешь — сразу же истечешь потом, с длинным рукавом не пойдет — будешь выглядеть дебил дебилом. Тенниска с тремя пуговками на воротнике какая-то линялая — тоже мимо. В итоге останавливаю свой выбор на цветастой футболке, сплошь покрытой надписями на разных языках «Олимпида-80». Вот, это как раз то, что нужно.

Краем уха я прислушиваюсь к происходящему в прихожей. Мать с кем-то разговаривает, но это явно не Надя. Голос глуховатый, мужской.

«Кого там принесло? А нож-то сработал, вот и не верь после этого в приметы», — я застегиваю свои парадные болгарские джинсы и выхожу из комнаты. Мать запирает дверь. На тумбочке под зеркалом лежит какой-то конверт.

— Новикову Артему Владимировичу. Тебе, — кивает мать. — Заказное, с доставкой. Я расписалась.

— Откуда? — я беру письмо, верчу его в руках, разглядывая марки с космонавтами. «Союз-Аполлон, 1975 г. Почта СССР». Года три назад я бы непременно отклеил их над паром — для коллекции.

— Обратный адрес посмотри, — говорит мать.

Я читаю вслух:

— «Москва, Ленинградский проспект, дом номер восемнадцать, квартира… Чусаева Людмила Сергеевна». Чего-то я таких не знаю…

— Чусаева Людмила… Чусаева… — бормочет мать. — Погоди-ка! А это не жена ли Николая Севостьяновича?

— Какого еще… — ворчу я, вскрывая письмо, и вспоминаю: точно, есть у нас в Москве родственники по отцу, именно что Чусаевы! И Николай Севостьянович — большая шишка, в семье его называют «дядя Коля из ЦК».

В конверте оказывается напечатанный на машинке лист бумаги.

— Читай! — требует мать.

— «Здравствуйте, уважаемый Артем…»

Мое имя вписано в пустой строчке от руки красивым, каллиграфическим почерком. Весь остальной текст печатный.

— «С прискорбием сообщаю Вам, что Ваш родственник, а мой муж, Николай Севостьянович Чусаев, 10 июня сего года скоропостижно скончался. Согласно последней воле покойного, на сороковой со дня смерти день в присутствие нотариуса и всех родственников будет оглашено завещание Николая Севостьяновича. Так как Вы входите в их число, убедительно прошу Вас прибыть в Москву не позднее 20 июля и связаться со мной по телефону 234-42-31.

С уважением, Л. С. Чусаева».

— Двадцатое — это же завтра… — растеряно говорит мать.

Это было как выстрел. Хороший, результативный выстрел. Пуля угодила точно в центр кружка диаметром в десять и четыре десятых миллиметра.

Встретивший мертвеца к мертвецу и отправится…

О книге Сергея Волкова «Чингисхан. Повелитель страха»

Отрывок из книги

Сегодня ночью мне приснилась стена. Та самая, с которой я разговаривала все прошлое лето.

«Как об стенку горох», — повторяли мне взрослые после изрядной порции моралей и нравоучений. Они говорили, что нормальные люди не ездят на велосипеде, когда идет проливной дождь, и не раздают свою одежду. Нудили, что, хоть по нашему биологу и плачет психушка, оценки в аттестате все равно будет выставлять он.

Ничего особенного, просто нотации эти меня достали.

Вот я и стала по мере сил изображать стену.

А стена, когда с ней заговаривают, невозмутимо молчит. Стена, она такая — ей бесполезно доказывать, что она не права.

Лучше я буду общаться со стенами, чем с большинством себе подобных.

Стена не станет приставать к тебе со всякими дебильными речами, которые приходится выслушивать, вместо того чтобы думать о своем.

У стены всегда есть время. Она всегда к твоим услугам, она не спешит на встречу по вечерам, не ходит на курсы и не треплется по три часа по телефону с Беттан.

Конечно, не факт, что стена тебя слушает. Но если вдуматься, то какая, собственно, разница?

Моя любимая стена находится в большой гардеробной комнате в доме бабушки. Почему-то она оклеена теми же обоями, что и девичья комната матери, — серые узоры с треугольниками, черточками и пятнышками оранжевого и зеленого цвета. Наверно, в пятидесятые годы они были новенькими и яркими; если долго вглядываться, думая о чем-то другом, узоры начинают складываться в разные фигуры. Это примиряет меня с жизнью.

Например, таким образом. Только ты попытаешься заставить себя забыть о том, как красив был Маркус со своим загорелым животом, когда он сверкал белоснежными зубами, глядя на Сару, и видел только ее одну, — да-да, именно в этот момент ты обнаруживаешь, что вон то оранжевое пятнышко на обоях похоже на спелый прыщ на Маркусовом подбородке. И сразу становится как-то легче. Вы меня понимаете?

В общем-то я и не рассчитываю на понимание. Я стараюсь никому не рассказывать о том, что люблю посидеть в гардеробной у бабушки на деревянном сундуке, в котором хранятся старые башмаки. Я прижимаюсь к стене лбом и царапаю узор на обоях, а тем временем быстрым шепотом рассказываю о своих делах. Если б меня кто-то услышал, то в смирительной рубашке бы в дурдом не отправили, но отвели бы глаза и заговорили о чем-то другом.

Так часто бывает.

Похоже, я говорю всякие странные вещи чаще других.

* * *

На самом деле в моей жизни есть кое-что, о чем мне бы хотелось забыть. Бабушка говорит, что, если хочешь что-то забыть, надо это сначала хорошенько запомнить.

Бабушка у меня курит, поэтому кончики пальцев у нее пожелтели. В ее холодильнике забытые остатки еды и объедки образуют новые формы жизни. Одевается бабушка иногда как мешочница, а иногда как престарелая звезда Голливуда, видавшая лучшие времена. В деньгах она ничего не смыслит, зато знает, как вылечить боль в желудке и других уголках организма — вроде души. Об этом ей известно решительно все. Вот она и сказала как-то раз, что если хочешь что-то забыть, то сначала это надо хорошенько запомнить.

Поэтому я сидела у нее в гардеробной и, царапая стену, прокручивала в голове события прошлого года.

Вы когда-нибудь видели по телику евреев у Стены Плача? Говорю вам, стены, они такие, в них что-то есть. Не знаю, как еще объяснить.

О книге Катарины Масетти «Между Богом и мной все кончено»

Отрывок из повести

Комнатенка тесная. Прямоугольник. Она давит, хотя стены светлые, голубовато-зеленые, а на обеих шторах вышиты перелетные птицы, так и застывшие с распахнутыми крыльями в желтом и синем небе. Шторы все в дырках, сквозь них проникают солнечные лучи, угасающие в выцветших узорах восточного тканого ковра. В глубине комнаты видна еще одна занавеска. Зеленая. На ней ничего не вышито. Она прикрывает заколоченную дверь. Или, может быть, чулан.

Комната пуста. Никакой мебели нет. Только в простенке, разделяющем два окна, висит маленький ятаган, а над ним фотография мужчины с усами. Ему, наверно, лет тридцать. Курчавые волосы. Лицо квадратное, сжатое с двух сторон аккуратно подстриженными бакенбардами. Черные глаза блестят. Они маленькие, а нос между ними похож на орлиный клюв. Мужчина не смеется, но вид у него такой, словно он сдерживает смех. Из-за этого на лице застыло странное выражение, как будто в душе он насмехается над тем, кто на него смотрит. Фото черно-белое, блекло раскрашенное от руки.

Напротив этой фотографии, вплотную к стене, тот же самый мужчина, только постаревший, лежит на красном матрасе, положенном прямо на пол. У него борода. Цвета перца с солью. Он исхудал. Слишком. Кожа да кости. Бледный. Одни морщины. Нос еще сильнее напоминает орлиный клюв. Он по-прежнему не смеется. А на лице все еще застыла та же странная насмешливая гримаса. Рот полуоткрыт. Глаза, ставшие еще меньше, совсем ввалились. Взгляд устремлен в потолок, туда, где чернеют обнажившиеся подгнившие балки. Руки, неподвижные, лежат вдоль тела. Сквозь истончившуюся кожу видно, как его вены одышливыми червями оплетают выпирающие кости. На левом запястье у него механические часы, а на безымянном пальце золотое обручальное кольцо. В ложбинку на сгибе правой руки вставлен катетер, через него вливается в тело бесцветная жидкость, поступающая из пластиковой кружки прямо над его головой. Все остальное прикрыто длинной белой рубашкой с вышитым воротом и рукавами. На ступни, уродливые, как два деревянных обрубка, наброшена грязная белая простыня.

Вздымаясь в ритме его дыхания, на его груди, на самом сердце, лежит рука, женская рука. Женщина сидит. Скрещенными ногами она упирается ему в грудь. Головой уткнулась в колени. Ее распущенные волосы, черные, цвета воронова крыла, рассыпались по плечам, вздрагивающим в такт ритмичному движению руки.

В другой руке, левой, у нее длинные черные четки. Она перебирает их. Безмолвно. Медленно. В том же ритме, в каком вздрагивают плечи. Или в ритме дыхания мужчины. Ее тело закутано в длинное платье. Пурпурного цвета. По краям рукавов и у самого подола — редкие вышитые узоры: хлебные колоски и цветы.

Рядом, стоит лишь протянуть руку, — открытая на заложенной странице покоится на бархатной подушечке книга, Коран.

Плачет маленькая девчушка. Ее нет в этой комнате. Она, должно быть, в соседней. Или в коридоре.

Голова женщины пошевелилась. Устала. Она отрывает голову от колен.

Женщина красива. В уголке ее левого глаза маленький шрам, он слегка суживает разрез глаз и придает взгляду странное, тревожное выражение. Губы, чувственные, сухие и бледные, неохотно бормочут одну и ту же молитву.

Еще одна девчушка плачет. Она вроде где-то рядом с первой, наверное за дверью.

Женщина убирает руку с груди мужчины. Встает и выходит из комнаты. Без нее ничего не меняется. Мужчина по-прежнему неподвижен. Он продолжает дышать, тихо и медленно.

Шаги женщины заставляют детей умолкнуть. Она остается с ними надолго, пока дом и мир не растворятся в их сновидениях, покуда не превратятся в тени; потом она возвращается. В одной руке маленький белый флакон, в другой черные четки. Она садится рядом с мужчиной, открывает флакон, наклоняется, чтобы влить пару глазных капель ему в правый глаз, и еще пару в левый. Не выпуская из рук четки. Не переставая перебирать их.

Солнечные лучи, проникающие сквозь дырки в желтом и синем небе на шторке, ласкают спину женщины, а в это время плечи ее по-прежнему ритмично вздрагивают в такт пальцам, перебирающим костяшки четок.

Вдали, где-то в городе, взрывается бомба. Мощная, она наверняка разрушает чьи-то дома, чьи-то мечты. Вот стреляют в ответ. Тяжелая полуденная тишина взрывается возгласами, от них дребезжат стекла, но дети не просыпаются. На мгновение застыли — точно два камешка на четках — женские плечи. Она убирает флакон с глазными каплями в карман. «Аль-Каххар», —шепчет она. «Аль-Каххар», — снова и снова. Она повторяет это с каждым вдохом мужчины. И с каждым словом перекидывает пальцами костяшку.

Четки заканчиваются. Девяносто девять бусин. Девяносто девять раз «Аль-Каххар».

Она выпрямляется, занимая свое место на матрасе, у изголовья мужчины, и кладет правую руку ему на грудь. Снова берется за четки.

Когда она еще раз добирается до девяносто девятого «Аль-Каххар», ее рука, покинув грудь мужчины, ползет выше, к шее. Сперва пальцы скрываются в густой бороде, оставаясь там, пока он делает один или пару вдохов-выдохов. Потом снова появляются, чтобы отдохнуть на его губах, погладить нос, глаза, лоб, и наконец вновь исчезают в зарослях грязных волос. «Ты чувствуешь мою руку?» Вся изогнувшись, она склоняется над ним, пристально смотрит в его глаза. В них не отражается ничего. Приникает ухом к губам. Ни звука. У него тот же дикий вид, как раньше: рот полуоткрыт, взгляд прикован к темным потолочным балкам.

Она склоняется еще ниже, шепча: «Во имя Аллаха, подай мне знак, скажи мне, что ты чувствуешь мою руку, что ты жив, что возвращаешься ко мне, к нам! Один только знак, маленький знак, чтобы придать мне сил, веры». У нее дрожат губы. Они умоляют: «Хоть словечко…», чуть-чуть касаясь уха мужчины. «Но ты хотя бы меня слышишь». Его голова на подушке неподвижна.

«Мне сказали, что пройдут две недели, и ты сможешь двигаться, шевелить руками… Но вот уже пошла третья… или почти. И все никак!» Она поворачивается всем телом, хочет лечь на спину. Взгляд теряется там же, где блуждает взгляд мужчины, где-то между черными подгнившими балками.

«Аль-Каххар, Аль-Каххар, Аль-Каххар…»

Женщина медленно выпрямляется. Безнадежно смотрит на мужчину. Снова кладет руку ему на грудь. «Если ты способен дышать, то ведь можешь и задержать дыхание, да? Задержи-ка его!» Откинув волосы за спину, она требует: «Задержи хотя бы разок!» — и снова приникает ухом к его рту. Она слушает его. Она его слышит. Он дышит.

В отчаянии она шепчет: «Я так больше не могу».

Раздраженно вздохнув, она резко вскакивает и говорит, на сей раз во весь голос: «Я так больше не могу…» Разбита. «С утра до вечера без передышки произносить имена Бога, я так больше не могу!» Она делает несколько шагов к фотографии, не смотрит на нее, «Уже шестнадцать дней…», сомневается, «Нет…», и считает по дрожащим пальцам.

Смущенная, она оборачивается, возвращается на свое место, чтобы взглянуть на открытую страницу Корана. Она проверяет. «Шестнадцать дней… сегодня я должна произносить шестнадцатое имя Бога. Аль-Каххар, Владыка. Вот оно здесь, это шестнадцатое имя…» Задумчивая. «Шестнадцать дней!» Она отступает. «Шестнадцать дней я живу в ритме твоего дыхания». Озлобленная. «Шестнадцать дней я дышу точно как ты». Она смотрит ему прямо в лицо. «Я дышу как ты, вот послушай!» Глубоко втягивает воздух, потом мягко выдыхает. В том же ритме, что и он. «Я теперь уже могу дышать как ты, даже если моя рука не лежит на твоей груди». Она нагибается к нему. «И даже если меня нет рядом с тобой, я все равно дышу точно как ты». Она отходит от него. «Ты слышишь меня?» Она выкрикивает: «Аль-Каххар!» и опять начинает перебирать четки. Все в том же ритме. Она выходит из комнаты. Ее слышно: «Аль-Каххар, Аль-Каххар…», в коридоре и за входной дверью…

«Аль-Каххар…» удаляется.

«Аль-Каххар…» звучит тихо-тихо.

«Аль…» почти неслышно.

И тишина.

Проходит несколько беззвучных мгновений. Потом снова слышится «Аль-Каххар», под окном, в коридоре, за дверью. Женщина снова входит в комнату и останавливается возле мужчины. Стоит. Левой рукой, как прежде, перекидывает черные четки. «Я даже могу сказать тебе, что, пока меня не было, ты вдохнул и выдохнул тридцать три раза». Она приседает на корточки. «И даже сейчас, в эту минуту, говоря с тобой, я могу считать твои вдохи». Она взмахивает четками, проводя ими перед бессмысленными глазами мужчины. «Вот, с тех пор как я пришла, ты сделал семь выдохов». Садится на ковер и продолжает: «Дни мои я больше не делю на часы, а часы на минуты, а минуты на секунды… мой день равен девяносто девяти перекидываниям бусин на четках!» Ее взгляд останавливается на отслуживших свое часах-браслете, они болтаются на костлявом запястье мужчины. «Могу сказать тебе, что мне осталось перекинуть еще пять бусин до того, как мулла начнет свой призыв на полуденный намаз и примется читать хадисы!» Пауза. Она подсчитывает. «А на двадцатой бусинке в дверь к соседям постучит водонос. Старуха соседка, как всегда, с хриплым кашлем выйдет, чтобы впустить его. На тридцатой по улице проедет на велосипеде мальчуган, насвистывая песенку »»Лаила, Лаила, Лаила, как ты мила, сердце ты разбила мое…» нарочно, чтобы слышала дочка соседей…» Она смеется. Смех печальный. «А когда я дойду до семьдесят второй, этот дурак мулла зайдет тебя проведать и осыплет меня обычными упреками, опять заведет свою песню — будто бы я недостаточно о тебе забочусь, не исполняю его советов, совсем не молюсь… Иначе бы ты уже выздоровел!» Она проводит своей рукой по его руке. «Но ты, ты свидетель. Ты знаешь, что я живу только ради тебя, возле тебя, дышу тобой!» Она упрекает: «Легко говорить, что надо произносить девяносто девять раз в день одно из девяноста девяти имен Божьих… И так целых девяносто девять дней! Да только откуда этому дураку мулле знать, что значит для женщины быть одной с мужчиной, который…», она не в силах подыскать слово или не смеет произнести его, «… быть совсем одной с двумя малышками!» —это она уже бормочет себе под нос.

Долгое молчание. Почти пять оборотов четок. Пять оборотов, во время которых женщина с закрытыми глазами словно приросла к стене. Только призыв на полуденную молитву вырывает ее из оцепенения. Она достает маленький коврик, разворачивает его и расстилает на полу. Приступает к молитве.

Молитва окончена, она остается сидеть на коврике, слушая, как мулла читает хадисы, подобающие этому дню недели: «…и сегодня день крови, ибо в день вторник у Евы впервые отошла гнилая кровь, а один из сыновей Адама убил брата своего, и еще убили Григория, Захарию и Яхья — да пребудут души их в мире, — как и колдунов Фараона, Ассайю Бент Музахима, супругу Фараона, и телицу детей Израиля…»

Она медленно озирается. Комната. Ее муж. Его тело в пустоте. Это пустое тело.

Ее взгляд полон тревоги. Она встает, сворачивает коврик, кладет его на место, в самый угол комнаты, и выходит.

О книге Атика Рахими «Сингэ cабур. Камень терпения»

Глава из книги Константина Максимюка «Новый интернет для бизнеса. Блоги. Социальные сети. Форумы. Видеохостинги»

Этот раздел посвящен тому, как организовать продвижение тех или иных услуг (товаров) через новые медиа. И снова начну со сравнения новых и старых инструментов.

Начну с простых вопросов. Зачем платить за размещение рекламы на ТВ, когда можно снять такой ролик, который пользователи будут показывать друг другу сами? Зачем тратиться на рекламные модули, когда можно либо отдать продукт на рецензию, либо замаскировать отзыв о продукте под простого пользователя где-нибудь на Яндекс-Маркете (где еще не работает только ленивый)? Зачем вообще что-то навязывать за большие, когда можно поделиться за малые?

Я вовсе не призываю всех все бросить, и перейти в эту среду целиком. До сих пор самая низкая стоимость контакта все еще на ТВ. А зацепить жителей глубинки нашим новым интернетом пока невозможно.

Ну да обо всем по порядку. Существуют следующие основные виды продвижения в новых медиа — обсуждения, вирусные акции (ролики, тесты и тп.), и конкурсы.

Обсуждения

До перечисления подходов, хочется начать с некоторого уточнения ожиданий от этого инструмента. Время от времени приходят запросы сделать buzz вокруг их продукта. То есть, так представить продукт, что пользователи начнут обсуждать продукт и все новости о нем, и главное, делиться информацией о нем по всему миру в массовых масштабах.

Я знаю лишь несколько B-2-C компаний, с которыми это работает. Ярчайший пример — это Aplle со своими сумасшедшими фанатами. Но Apple — это религия. А большинство выпускаемых сегодня продуктов в целом не уникальны, и тем более не революционны. И именно поэтому людей нужно вовлекать в обсуждения, я не ждать от них, что они сами начнут говорить про нужные вам темы.

Итак, первый из видов коммуникация в социальных медиа, самый древний и на сегодня самый популярный в России — это обсуждения в форумах, блогах, социальных сетях и так далее. Бывают они скрытыми. То есть с использованием агентов влияния. Бывают открытыми, когда общение идет от имени компании.

Подробнее про этические и репутационные аспекты этих видов мы поговорим в главе про PR. Что же касается технологий, этот инструмент является, пожалуй, самым продающим. И самым оперативным, ведь первоначальный контент — это обычно текст: написанные сценарии заходов, то есть, постов.

Поэтому кампанию можно развернуть буквально за час. А потом только отвечать на комментарии, поддерживая дискуссии. Один сотрудник может в день делать и поддерживать их до нескольких десятков.

Как это работает?

Три года назад мне нужен был кредит. Ситуация у меня была нестандартная (несколько фрилансов, трудовые договоры и тп). Поэтому я пошел проконсультироваться на специализированные форумы — куда же еще? Там я читал разделы вокруг интересовавших меня вопросов. И именно упоминавшиеся там банки стали первыми, с которыми я связался.

Я, насколько помню, не делал никаких запросов в поисковых серверах. Тем более не изучал рекламу в СМИ. Хотя и понимал, кто-то из моих собеседников на форумах был агентом влияния.

Так и миллионы соотечественников — все обсуждают и обсуждают… Как с ними говорить? Посмотрим на наших примерах.

Говорим не про продукт, а про ценность

Вот одна из наших задач начала 2009 года — рассказать об открытии первого в Москве магазина «Зеленый Перекресток». Это магазин премиум-формата, который к тому же планировал увеличить свое присутствие в Москве. А потому нас интересовала дорогая (форумы про дорогие иномарки и так далее), близко живущая (форумы типа площадки про Тропарево-Никулино) и просто потенциально целевая аудитория (форумы некоторого глянца и так далее).

С первой и третьей аудиторией можно разговаривать про дорогие продукты, их качество и так далее. Вторую можно просто оповестить — там эта информация вполне уместна. Рассмотрим пример из последней категории.

Выходить, скажем, на форум женского журнала Elle даже в раздел «Свободное обсуждение» (не говоря уже о тематическом вроде «Отношения полов») с сообщением «В Смоленском пассаже открывается „Зеленый Перекресток“! Ура, девочки!» — глупо. Потому что это на форуме считается прямой рекламой. Так что модераторы удалили бы ее почти наверняка и сразу.

А даже если бы она осталась, то контактами бы мы клиента не порадовали. Почему? Потому что это новость, к тому же довольно обычная. Ну, открылся себе магазин — и что? Соответственно, обсуждать нечего, а значит, зачем открывать сообщение форума? Люди-то (да, я замучаю вас этой фразой) пришли общаться.

А раз поговорить — вот вам и тема для общения: зачем вам дорогие магазины? Так что на этот форум мы шли с заходом «Ради каких продуктов вы идете в дорогой магазин?». Разумеется, тексты нужно нужно менять. А то найдется кто-нибудь, кто увидит два одинаковых сообщения, тут-то вам и крышка. Вот пример другого захода — «Каких продуктов вам не хватает в Москве»?

Еще раз, в чем разница? Мы решаем свою задачу — рассказываем о новом магазине. Но делаем основным предметом именно обсуждение категории, а не ее объекта. Такой маневр, как мы убедились, сработал — девочки 10 страниц (!) обсуждали эту тему. И доверие к нему было намного выше. Никто не просил нас убрать рекламу, хотя это она и есть.

ИЛЛЮСТРАЦИЯ ФОРУМ ELLE — http://forum.elle.ru/index.php?showtopic=50227

Да, вы можете справедливо возразить, что первое сообщение больше работает на продвижение отдельного взятого супермаркета. Так и есть. Зато во втором случае намного выше вовлеченность. И точно больше число просмотров и комментариев.

При всем при этом, конечно, лучше всего было бы выйти от имени супермаркета. С просьбой рассказать о впечатлениях от концепции магазина. О визите в нем. Попросить поделиться прогнозами на его будущее. Спросить, что бы людям хотелось изменить.

Впрочем, это уже исследование — такой подход мы обсудили в предыдущей главе. Здесь же скажу, что такое сообщение будет уместным на профессиональной площадке типа retail.ru. А на форуме женского журнала — простой народ.

Столкни людей лбами, и рекламируйся как угодно

Еще пример открытого захода. Причем, куда более рекламного — но сработавшего. Как-то под Новый год мы продвигали интернет-магазин линз ochkov.net. Тогда еще я был противником скрытого маркетинга. И настоял на том, чтобы все обсуждения были «белыми». Существенного числа заходов-переходов это нас, конечно, лишило. Но зато дало интересный опыт.

Тогда мы параллельно с продвижением своими руками, учили тому же самому и сотрудников магазина. И один из них вышел на форум cofe.ru с темой «Мода и контактные линзы». Он, представился сотрудником магазина, и просто спросил — купили бы вы себе линзы Dior?

Бинго! Люди на этом форуме (как и много где в интернете), любят меряться своими «достоинствами». А потому пошла битва. Одни говорили, что это глупая трата денег. Другие — что нормальная, «да я только такие и беру».

Нам было важно, что никто не стер ссылку на товар. Более того, изначально она была дана с опечаткой (молодежь такая невнимательная…). Так проверили, указали на это, и попросили исправить!

ИЛЛЮСТРАЦИЯ ЛИНЗЫ DIOR — http://forum.cofe.ru/showthread.php?t=110493

Результат — кроме просмотров, клиент фиксировал еще и переходы на сайт через Google Analytics, мудро поставленный за пару дней до начала проекта. А значит, если это и реклама, то не вызвавшая отторжения. А все потому, что дискуссия затронула некие струнки в этих людях. А все, что их трогает — успешно.

Увидел профи — коси под «чайника»

Еще один подход годится для профессиональных площадок. Скорее всего, там знают продукт или его категорию лучше вас. И не пытайтесь задавить их интеллектом — не поможет, вы там новичко. Так что косите под «чайника», а лучше блондинку!

Мы начали так работать, продвигая наушники Ritmix на форумах профессионалов звука. Туда приходил наш боец. Просил советов по поводу такой-то модели. И в конечном итоге, слушая аргументы всех, все же склонялся к выбору нужной марки.

Разумеется, он не убедил тех, кто ему писал — «ерунда эти ваши Ritmix». Но он на них и не работал, таких не переубедить никогда. Реально его вопросы (а также последнее сообщение «Я все-таки выбрал Ritmix по таким-то причинам») рассчитаны на таких же, как он, неофитов, которые придут на площадку профи выбрать наушники. Прочитав его дискуссию и увидев его выбор, лично я бы скорее доверился такому же, как я, чем профи. Подобное стремится к подобному. Да и агентству такой подход проще и выгодней — попробуй, найди аудиомана с опытом общения в форумах. И за сколько он согласится поработать?

Из этого, кстати, проистекает важный подход — участвуя в таких дискуссиях, нужно ориентироваться прежде всего на читателей, а не на тех, с кем говоришь, как бы парадоксально это не звучало. Чисто из экономических соображений — читателей, к счастью, во много раз больше, чем писателей.

Сам шучу — сам смеюсь?

Довольно популярным сегодня подходом является заведение одним персонажем темы — и реагирование на нее другим (другими) персонажами. Что я могу сказать? Лишь недавно я впервые увидел изящное воплощение такого подхода, когда даже я не догадался, что это была реклама. И девушка, которая воплотила все это в жизнь, сейчас успешно трудится в моем агентстве аккаунт-менеджером.

Там был очень изящный вопрос про загородную жизнь, и, скажем так, объект этой загородной жизни, продвигался от имени его как бы обитателя. Выглядело красиво, кроме того, незаметно на фоне еще нескольких десятков комментариев.

Все остальные воплощения которые я видел, были сделаны топорно. Например, к рекламной теме был всего один комментарий, да еще и нового на форуме персонажа. Тема без совсем комментариев лично меня убедила бы не меньше.

Каждому лектору в руки по вектору

На самом деле на каждую аудиторию можно придумать свой, уместный заход. В этом, собственно, и есть главный секрет успеха обсуждений в новых медиа. Максимально приблизив разговор к продукту, конечно. Так, однажды мы увлеклись дискуссией про ценности, начисто забыв про продукт. Клиент не дремал — «а где переходы?», «а почему разговор не про нас?». Нужен правильный баланс.

Есть и совсем ловкие способы. Как вам, к примеру, наша просьба участникам сообщества ru_gramota проверить рекламный текст про одну услугу на опечатки? Конечно, их нашли — правда ссылку через два дня удалили.

Или, например, раньше я часто обсуждал в сообществах livejournal ru_pr и ru_marketing, как продвинуть тот или иной продукт. Тем самым продвигая продукт среди членов коммюнити. Не считаю, что тем самым показываю свою некомпетентность как маркетолога. Я просто советуюсь, не стараясь казаться умнее, чем я есть (куда уж умнее).

Конечно, здесь только самые яркие примеры. Добиться того, чтобы все дискуссии были такими, можно. Но это удорожает подобные проекты до неприличия (подробнее про всю эту кухню с ценами будет в главе 4). И исповедуемый нами рубль за контакт превратится в десять-двадцать. А это уже цена вовлеченного контакта.

Рекомендательные сервисы, Яндекс-маркет и другие площадки как бы про обсуждения

Чтобы продвигать продукты через обсуждения, не обязательно писать про них тексты самому. Вдруг их уже написали. Яндекс — найдется все!

Кстати, про этот поисковик. Огромное число интернет-пользователей выбирает любые товары через Яндекс-Маркет, читая оценки и рецензии… Думаю, вы догадались, что некоторые из них — нашего авторства. Есть и масса других рекомендательных площадок — где советы это либо основной (imho.net и тп.), либо побочный продукт.

Много рекомендательных разделов есть и на форумах. Возьмем наш опыт — промо отеля «Раушен» и туроператора «Балтик-Сервис». Съездив в этот отель через эту компанию перед началом проекта, мы, конечно, получили хороший личный опыт. Было бы глупо его не использовать.

Мы прошлись по многим площадкам, где туристы оставляют свои отчеты о путешествиях, и честно рассказали, как нам было хорошо. Использовали скрытый маркетинг, зато писали честно, не забыв упомянуть недостатки (так больше доверия). Зайдите за otzyv.ru. Найдите наш отзыв. И прочитайте в комментариях «благодаря вашему отзыву, тоже поехали — понравилось».

Как еще доказать, что это работает? Я не знаю.

Надо ли нам в ТОП?

Теперь от заходов — к способам увеличения контактов. Кроме того, что дискуссии становятся популярными (их могут перепостить, к ним много комментариев и просмотров), некой «высшей мерой» успеха может быть попадание темы (дискуссии) в блогах (сообщения в форумах и соцсетях туда не попадают) в ТОПы.

Первый такой рейтинг появился у Яндекса. Этот инструмент был изначально придуман для того, чтобы познакомить читателей с самыми популярными событиями блогосферы за день. Однако потом был закрыт. Сейчас, после его закрытия, появились и другие (например, на ресурсе whoyougle.com). Что делать с этим инструментом?

Сначала о том, что туда выводить. Совсем уж рекламную информацию, конечно, не стоит — одно раздражение (опять в ТОПе реклама, будут ворчать блоггеры). Лучше ненавязчиво — или креативно. Например, мой стих в стиле Маяковского, написанный про рекламную акцию МИАН «Назови свою цену», — это сравнительно интересно, а потому попало в ТОП, хотя и не без моей помощи (просил друзей разместить ссылку на этот пост). Во всяком случае, намного лучше, чем сообщение «Внимание! Началась рекламная акция МИАН!».

А уж пост про то, что в таком-то ритейлере скидка на новые телефоны — вообще никуда не годится. Лучше, например, подборку самых уродливых покупателей. Или самых красивых телефонов (с маленькой рекламной припиской в конце). Потому что люди приходят посмотреть самые популярные записи в блогах для того, чтобы have fun. Дайте им его, глядишь, и мобилку купят.

Сейчас мы редко используем ТОП. Число переходов на мои посты оттуда — не более 5-7 тысяч (при указанном посещении раздела в более 200 000 человек в день). Наверное, возможны другие цифры, но сопоставимые. Одна хорошая дискуссия в большом сообществе собирает столько же. Стоит ли овчинка выделки и, тем более, отдельного прайса, как это бывает?

Общие моменты про эффективность и контроль качества

Что же касается обсуждений в целом, все конечно зависит от правильности выбора площадки — и качества общения на ней. К примеру, после нашего продвижения акции МИАН «Назови свою цену» было в январе, в разгар кризиса, несколько сотен звонков в неделю. Надо сказать, что никакие другие каналы активного продвижения тогда использованы не были. Конечно, так бывает не всегда. Но все-таки бывает.

Теперь поговорим о критериях оценки таких проектов. И как не нарваться на халтуру.

Как считать? Количество

Как и в любом проекте, ключевое — это количественные показатели. В данном случае — контакты (просмотры наших тем). Мы никогда не подписываемся на точное число переходов. По очень простой причине — далеко не все площадки разрешают использование ссылок, часто именно их и удаляют, оставляя сообщение нетронутым. И с этим ничего нельзя поделать.

Так же мы стараемся не подписываться на число ссылок, как любят многие, особенно традиционные компании, привыкшие продавать баннеры и контекст. Или число наших сообщений в чужих дискуссиях. Но это мы делаем уже по приятной для клиента причине.

Отговаривая, мы говорим, какая вам разница, сколько сделано ссылок и комментариев? Если они сделаны плохо, их никто не просмотрит. Здесь нечистоплотный подрядчик (есть такие случаи) получает возможность сработать некачественно, просто выложив требуемое количество скучных тем, которые никто не просмотрит.

В то же время при таком подходе заказчика может ждать проблема внутри компании — не все бухгалтерии готовы принять количество контактов в качестве отчета: налоговой их не предъявишь. Мой совет — берите ссылки для финансистов и контакты для вас.

Итак, наши любимые показатели — число контактов (просмотров) созданных нами тем. Тут все честно и не имеет двойного толкования. Статистику каждой записи (сколько раз ее прочитали) можно увидеть почти всегда, если зайти на раздел форума, где создана тема. В живом журнале есть статистика просмотра записей за день. Правда, обычно не до конца корректная — если вы делали несколько записей, покажет общее число просмотров.

При этом для форумов, где статистики нет, а также для социальных сетей, есть смысл применять оценки исходя из посещаемости ресурса и других количественных параметров. Этот момент обговаривается заранее. Приемлемые цифры — не более 1 процента от общего числа участников для второй группы.

Что касается форумов, на примере одного проекта могу сказать, что наши темы читали от 1 до 10 процентов еженедельной аудитории форума. Так что, договаривайтесь как считать, сами. Главное, заранее.

Как вас могут обсчитать

Прежде всего, повторю, вам могут дать завышенные цифры — просто представив охват вместо контакта. Или перепутав эти показатели, например, учтя число участников коммюнити (охват) как число просмотров (контакт). Бывает, чтобы показать вовлеченность, в созданные темы приходит свой же комментатор. И тихо само с собою агентство ведет беседу, и даже берет деньги за каждый комментарий (то есть, за процесс, а не за результат). Могут быть и накрутки просмотров на форумах. Наверное, бывает и что-нибудь еще.

Как с этим бороться, я рассказал. В то же время есть и неоднозначные моменты.

Например, если в отчете есть удаленная ссылка. Иногда дискуссии «убивают» довольно быстро, иногда через неделю. Бывает виноват тот, кто придумал плохую тему, а бывает, модератор встал не с той ноги…Впрочем, во всех случаях, дискуссии могут дать трафик.

В таком случае ссылка должна быть засчитана, но должны быть какие-то обоснования: скриншоты, например. В любом случае, мы с коллегами пришли недавно на одном проекте к выводу, что «битых» ссылок должно быть не более 10%. Так теперь и будем работать.

Наконец, есть еще комментарии в чужих дискуссиях. Как считать просмотры вашей темы? В форумах мы делим число страниц комментариев на число просмотров всей темы, хотя конечно это не точно. В блогах и соцсетях это сделать невозможно, оценок пока тоже не придумали.

Как считать. Так может, все-таки качество?

Теперь о качественных параметрах. Как я уже говорил, измерять такие вещи, как тональность общения (позитив-негатив), глубина дискуссии, ее направленность и тп. я считаю бессмысленным занятием. Уж слишком субъективно. И слабо влияет на результат.

Вот пример. На продвижение блога МИАН я задействовал двух человек. Замечательная девушка, давно живущая в блогах, много лет проработавшая в коммуникациях (ныне пиарщик большой-пребольшой компании) — это раз. Вторым был мой коллега по группе «Пиджаки», будущий кандидат технических наук, который вообще никогда до этого не занимался коммуникациями.

Так вот, качественные показатели у девушки (она работала только по жж) были великолепные — отличные глубокие дискуссии, правильные ключевые сообщения, все как надо. А музыкант просто общался на форумах, как умел.

А теперь угадайте, кто принес 90% посетителей блога? Да-да, юноша.

Конечно, форумы обычно дают больший приток посетителей на тысячу просмотров. Почему это так, науке не известно. Просто такова специфика среды. Но все же, откуда такая сильная разница? До сих пор не могу понять. Одно очевидно — качественные показатели дискуссий тут явно не первостепенны. Так что еще раз подумайте, вам шашки или ездить?

Единственный момент относительно качества, который я приемлю — это оценивать вовлеченность. В случае с обсуждениями это может быть тот, кто оставил комментарий, выложил ссылку на дискуссию, или поставил «плюсик» твоему аканту (есть такая опция на форумах). Здесь ясно одно — такой контакт должен стоить намного дороже (как показывает опыт коллег по рынку в 10-20 раз). Но все-таки это количественный показатель, или точнее, однозначно измеримый качественный.

Разумеется, и количественные методы подсчета, увы, несовершенны. Помимо уже указанного отсутствия статистики на многих ресурсах, и других перечисленных вещей, это еще не все. Например, никто никогда не скажет точно, сколько человек в теме про упомянутые дорогие продукты «считал» информацию про «Зеленый Перекресток». И тем более тут не отследить переходы на сайт и покупки в этом магазине.

Все что у меня есть сказать относительно этого скептикам, это приводить аналогичные примеры из традиционных носителей: сколько человек действительно читает текст на рекламном щите? Кто услышат сообщение по радио, и какую его часть?

Нет в коммуникациях совершенных инструментов, и с этим ничего не сделать.

О книге Константина Максимюка «Новый интернет для бизнеса. Блоги. Социальные сети. Форумы. Видеохостинги»

Отрывок из романа

Июнь в Москве выдался пасмурным, прохладным и дождливым. Но мне это даже нравилось. Я благополучно сдала сессию и была свободна до сентября. Мама по случаю окончания мной первого курса института решила устроить праздничный ужин. Она испекла мой любимый яблочный пирог, поставила на стол бутылку шампанского.

— Мамочка, мне не надо! — я отодвинула от себя хрустальный фужер. — Да и тебе не советую! Мы же об этом говорили!

— Да, Лада, говорили. И я, как медик, с тобой согласна, — смущенно ответила она. — Но человечество пока не нашло другого быстрого и эффективного способа снимать напряжение. А лично мне уже поздно меняться!

— Глупости! — сказала я и нахмурилась, наблюдая, как она снимает фольгу с горлышка бутылки. — Меняться никому и никогда не поздно!

— Вот я и вижу, что ты сильно изменилась за последнее время, — пробормотала мама и налила в фужер шампанское. — И не делишься со мной своими проблемами.

Я опустила глаза.

Да, у меня была проблема, одна-единственная, но зато вселенского масштаба. Все мое существо было поглощено любовью, она не давала мне дышать, спать, да и жить по большому счету, потому что мой любимый меня оставил… Мы познакомились с ним осенью прошлого года, и столько всего произошло за это время! Когда я узнала, кем Грег является на самом деле, то испытала такой шок, что твердо решила забыть о нем и обо всем, что с ним связано. Грег был вампиром. Но я не очень люблю употреблять это слово, мне больше нравится формулировка — «иная форма жизни», потому что мой любимый уж точно не мертвец, какими считаются в народе вампиры. Когда ему было восемнадцать лет, он покончил с собой, повесился из-за несчастной любви, это произошло в 1923 году в Москве. Но из-за родового проклятия превратился в вампира. Всех членов его рода, добровольно ушедших из жизни, ждала именно такая участь. Их было четверо. Самый старший, Атанас, существовал в таком виде вот уже больше десяти веков; Порфирий стал вампиром почти четыре века назад, еще была Рената, жившая в XVIII веке и утопившаяся в возрасте двадцати лет из-за несчастной любви, и последний в этой цепочке — Грег. Атанас и Порфирий почти постоянно жили в Лондоне в родовом замке, а Рената и Грег выбрали местом пребывания Москву. Они снимают две огромные роскошные квартиры в престижной высотке в Замоскворечье и выдают себя за брата и сестру. Кроме того семья построила помпезный особняк в Подмосковье. Неподалеку от той деревни, где жила моя бабушка. Там-то мы и познакомились с Грегом. Это произошло случайно, хотя я сейчас точно знаю, что все в нашей жизни предопределено. Встретившись, мы полюбили друг друга.

Я так глубоко задумалась, что не заметила, как мама перестала пить шампанское и рассказывать мне о каких-то сложных родах — она работала акушеркой в частном роддоме — и внимательно на меня смотрит.

— Лада, ау! — весело позвала она через какое-то время.

Я вздрогнула и подняла на нее виноватый взгляд.

— Ты меня совсем не слушаешь, — сказала она.

— Прости, мамочка! — ответила я и взяла ее за руку.

Она сжала мою ладонь и заглянула в глаза. Я понимала, что она волнуется из-за меня и хочет знать, что со мной происходит. Но так уж сложилось в нашей семье, что я с детства была более близка с отцом, а вот с мамой не очень-то любила делиться своими переживаниями. Родители были давно в разводе, но отца я очень любила, доверяла ему и всегда все рассказывала. Однако с появлением в моей жизни Грега многое изменилось, в том числе и мое отношение к отцу. Так уж получилось, что именно Грег невольно открыл мне глаза на его прошлое. И я на собственном опыте убедилась, что от любви до ненависти всего один шаг. Узнав, что отец в молодости занимался продажей девушек за рубеж якобы в танцевальные шоу, а на самом деле в публичные дома и на этом сколотил себе состояние, я возненавидела его в один миг и прекратила всякое с ним общение. Он пытался поговорить со мной, но я и слушать его не желала. А матери заявила, что этот человек отныне перестал для меня существовать.

Позже я поняла, что Грег такой ситуацией вполне доволен, он стремился к тому, чтобы я и душой и телом принадлежала лишь ему одному. Его бы устроило, если бы я вообще забыла и родных и друзей. Все к этому шло. Я стала более замкнутой, почти не общалась с однокурсниками и бывшими одноклассниками, не заводила новых знакомств, перестала бывать в клубах, отказывалась ходить на вечеринки и дни рождения. И мне нравилась замкнутая жизнь. Все равно я никому в мире не могла рассказать о том, что со мной происходит. Моей близкой подруге Лизе, с которой мы живем в одном дворе и дружим чуть ли не с детского сада, я тоже не могу ничего сказать. Как и маме. Да и что бы я им сообщила? Что люблю без памяти самого настоящего вампира и даже вышла за него замуж?! Конечно, это было не наяву, а в трансе. Но происходило все так жизненно и по-настоящему, что я часто сомневалась, какая из реальностей более достоверна. Перед тем как мы расстались, Грег ввел меня в один из таких трансов, и мы оказались ночью на берегу моря возле белого дворца, где нас и связал узами брака отец Грегори, бывший кем-то вроде настоятеля вампирского монастыря. Когда я очнулась, увидела на безымянном пальце правой руки колечко. На его плоской платиновой поверхности алмазной крошкой было написано «Грег». С тех пор я его не снимала. Вскоре после этого события мы расстались…

Я машинально покрутила колечко. И хотя мне очень хотелось плакать, постаралась принять спокойный вид. Увидев, что мама скользнула взглядом по кольцу, я тут же убрала руки под стол.

— Все хочу спросить, — осторожно начала она, — это тебе Грег подарил?

Я была готова к такому вопросу, но все равно вздрогнула. Мама была немного знакома с Грегом, но думала, что он обычный молодой человек, который встречается с ее дочерью.

— Да, — кратко ответила я. — А когда у тебя отпуск? — я попыталась перевести разговор на другую тему.

Мама поджала губы и нахмурилась. Но тут же попыталась взять себя в руки. Она налила себе шампанское и медленно выпила.

— Почему ты такая скрытная, дочка? — с обидой поинтересовалась она. — Я уж и так стараюсь не лезть в твою личную жизнь. А за последнее время ты окончательно от меня отдалилась. Но я же вижу, тебя что-то сильно мучает! Да и Грег давно у нас не появлялся. Если вы поссорились, почему бы не сказать мне об этом? Почему не поделиться? Я не каменная, все могу понять. Сама когда-то была молодой! Но ты все скрываешь. И это кольцо! И странный кулон! — раздраженно добавила она и, наклонившись ко мне, вытащила за цепочку кулон из выреза моей кофточки.

Это тоже был подарок Грега, выглядел он и правда необычно: кулон был выточен из крупного алмаза и наполнен кровью Грега, а потому казался рубиновым. Вампирская кровь обладает сверхъестественными свойствами, и в кулоне она всегда оставалась свежей. Грег дал мне ее для того, чтобы в экстремальных ситуациях она могла меня защитить. И такие ситуации уже возникали.

— Какой странный! Я заметила, что ты его никогда не снимаешь, — пробормотала мама, изучая его. — Что же все-таки происходит с моей дочкой! — громко и нервно сказала она. — И где Грег? Расскажи мне, наконец, все как есть! Вы поссорились?

Я с изумлением на нее посмотрела. Обычно мама была очень сдержанна. Мне даже казалось, что эмоционально она суховата. Но все люди разные, и это я могу понять. И вдруг такая вспышка эмоций! Мама раскраснелась, я видела, что она взвинчена и хочет высказать мне все накопившееся у нее на душе. Я взглянула на шампанское, оно было почти выпито. Мягко забрала у мамы кулон и спрятала его в вырез кофточки, потом отодвинула бутылку на край стола и заметила, что все это от вина. Мама вскочила, вскрикнула, мол, «Яйца курицу не учат», потом все-таки взяла себя в руки, села за стол и начала разрезать пирог. Мне стало жаль ее до слез. Но что я могла сделать? Оставалось, как всегда, прибегнуть к спасительной лжи.

— Мамочка, все у нас хорошо, — ласково сказала я. — Мы не ссорились. Просто Грег уехал на все каникулы к родным в Лондон, поэто¬му у меня иногда плохое настроение. Я очень по нему скучаю. А колечко он мне подарил перед отъездом. Так что не расстраивайся по пустякам.

— Но почему он тебя с собой не пригласил? — спросила она более спокойно. — Ты уже ездила к ним в гости.

Этой весной я действительно ездила в Лондон и познакомилась с Атанасом и Порфирием. Мы жили с Грегом в его квартире в Сохо. Много чего тогда произошло. И именно в Лондоне я поняла, насколько Атанас не хочет, чтобы мы с Грегом были вместе. И на то имелись весьма веские причины.

— У них какие-то семейные проблемы, — на ходу придумала я. — Грег вскользь упомянул об этом. Все-таки мировой финансовый кризис. Зачем им кто-то лишний в такой трудный период? Не буду же я сама навязываться, мама! Ведь меня никто не приглашал.

— Да-да, это правильно! — поспешила согласиться она. — Не нужно ни в коем случае навязываться молодому человеку. Надеюсь, что все у них решится благополучно. Вот, значит, в чем дело, — задумчиво пробормотала она. — Бедная моя девочка! Ты просто тоскуешь вдали от своего мальчика, поэтому последнее время так подавлена.

— Конечно, я по нему скучаю, — ответила я. — Но мне не хотелось бы обсуждать это даже с тобой. Ты уж прости!

— Да, да… Это ты прости! — торопливо произнесла мама. — Я вот тут подумала, — после паузы сказала она, — не будешь же ты все каникулы сидеть в Москве?

— Мне не хочется куда-то уезжать.

— Даже к бабушке?

— Не знаю… Может, к ней и съезжу. Мама, я пока ничего не решила. Дай мне прийти в себя. Я ведь только что сдала сессию.

— Ну ладно, ладно, оставим этот разговор. Поступай, как хочешь.

Когда мы закончили ужинать, я сказала, что мечтаю пораньше лечь спать, и ушла в свою комнату. Мама меня не удерживала. Она устроилась возле телевизора и стала смотреть какой-то фильм.

Наутро я проснулась в подавленном настроении. За окном было пасмурно, и я никак не могла понять, который час. Мама сегодня работала в дневную смену, и видимо, уже ушла. Я подняла с пола телефон и взглянула на дисплей. Было почти одиннадцать, значит, я долго спала.

— Грег, любимый, — прошептала я, поворачиваясь на бок и обнимая подушку, — почему ты не приходишь ко мне даже во сне? Я так хочу тебя увидеть! Разлука невыносима! Неужели ты в состоянии меня разлюбить? Неужели это возможно?

Я закрыла глаза и не смогла сдержать слез. Они брызнули из-под сомкнутых век и обожгли щеки.

«А вот вампиры никогда не плачут, — отчего-то подумала я и всхлипнула. — Они просто не могут».

На сердце было так тяжело, что казалось, оно разорвется. Тоска лежала камнем и давила невыносимо. К тому же после нашей последней встречи я пребывала в постоянном страхе неизвестности, что же будет с нами дальше. Я еще не научилась полностью доверяться происходящему и принимать все спокойно.

Грег хотел стать человеком. Вампир может пройти обратное превращение, и мы оба об этом знаем. Я хотела этого больше всего на свете. Тогда мы смогли бы всегда быть вместе, пожениться по-настоящему и стать счастливыми. Но для этого нужно выполнить одно условие. Сколько раз мы уже пытались это сделать! Но пока все было тщетно.

Поверье гласило, что если вампира искренне полюбит обычная девушка, к тому же девственница, и он сможет сдержаться и не укусить ее в момент близости, то тогда Свет победит Тьму внутри его сущности и он вновь станет человеком. На первый взгляд кажется, что нет ничего проще. Но вот на деле! Я и представить не могла, какова сила притягательности моей крови для Грега. Он терял разум даже от поцелуев, и обычно исчезал в последний момент, чтобы не укусить меня. Но это было не все. Оказывается, вампир должен влюбить в себя девушку, а сам при этом остаться холодным. Только так он мог не потерять голову во время первой близости. Но Грег без памяти влюбился в меня.

Я перестала плакать, села на кровати и прижала подушку к груди. Мне казалось, что я обнимаю моего любимого. Я потерлась щекой о мягкую бязь и вновь закрыла глаза, представляя прекрасное лицо Грега. Он с первого взгляда произвел на меня неизгладимое впечатление: стройный, изысканный, бледный и словно отстраненный от всех и вся. Его густые блестящие черные волосы, всегда красиво уложенные, белая, казавшаяся фарфоровой, кожа, тонкие аристократичные черты лица, большие, сияющие голубым светом глаза, оттененные длинными черными ресницами и изящно очерченные губы мгновенно притягивали взгляд. Грег разительно выделялся на фоне знакомых молодых людей, словно бесценный, искусно ограненный бриллиант в куче щебенки.

— Милый, — прошептала я, — где ты сейчас? Что делаешь?

Я подняла голову, вытерла глаза и прислушалась. В квартире было по-прежнему тихо. Я была одна.

Последняя наша встреча произошла в конце апреля. Грег появился, как всегда внезапно, словно материализовался из воздуха. Он часто так делал, и я уже привыкала к этому. Мне нравилось, что он появлялся, когда я мысленно его звала. Это придавало мне спокойствия и хоть какой-то уверенности. Но с апреля мы ни разу не виделись. Он не подавал о себе никаких вестей, не приходил ко мне во сне, не звонил и не писал ни в аське, ни на е-мейл. Я ничего о нем не знала. Перед тем как исчезнуть, он сообщил мне, что Атанас подсказал ему верное решение нашей проблемы — будто бы Грегу необходимо разлюбить меня и тогда условия поверья будет легко выполнить. Мы станем близки физически, он сдержится, а став человеком, снова меня полюбит. Я и представить не могла, что изворотливый Атанас подскажет такой безумный выход, и не верила в благополучный исход этой затеи. Мало того, Атанас предложил Грегу какое-то время провести в «Белом склепе», в своем роде монастыре вампиров, о котором никто ничего толком не знал. Даже Грег не верил в его существование до поры до времени. Монастырь находился на горе в северной Чехии. Настоятелем его много веков являлся отец Грегори. По словам Грега, настоятель тоже считал, что ему лучше избавиться от любви и склепы монастыря для этого самое подходящее место. Сообщив мне это и попросив не забывать его, Грег исчез, а я все никак не могла поверить в происходящее. Не верила, что можно разлюбить кого-то по своему желанию. Но ведь Грег был иной формой жизни, так что кто знает…

В гостиной раздался легкий стук, я вздрогнула, прислушалась, отбросила подушку и кинулась на звук. Вдруг Грег, наконец, почувствовал мою смертельную тоску и появился? Распахнув дверь, огляделась. В гостиной никого не было. Я машинально подняла журнал, видимо, соскользнувший со стола на пол, вздохнула и отправилась в ванную.

О книге Ярославы Лазаревой «Поцелуй ночи»

Глава из романа

— Лев Николаевич, вы должны остановить войну.

Кто-то огромный и невидимый шептал эти слова на ухо Гумилеву. Темное облако, из которого исходил шепот, пронизывали багровые прожилки, похожие на вены с огненной кровью.

Гумилев шагнул в это облако, ожидая, что сейчас его лицо обожгут пылающие нити, но за клубящейся завесой была только пустота. Он почувствовал, что проваливается в бездонную пропасть, дернулся… и проснулся.

Фосфоресцирующие стрелки часов показывали половину четвертого утра. На улице было еще темно, но небесная ладья солнечного бога Ра уже взмывала в небо над Уралом. В Норильсклаге начинался очередной рабочий день. «Как там Томаш?» — некстати подумал Лев, и понял, что больше уже не заснет.

Последние две недели он пытался возвести стену между своей нынешней жизнью и недавними, столь свежими лагерными воспоминаниями, и порой ему казалось, что ему это удается. Однако три года, проведенные в лагере, были слишком тяжелым грузом, чтобы сбросить его с плеч в одно мгновение. Даже если это и получилось бы, шрамы на плечах от впивавшихся в тело лямок зажили бы еще не скоро.

Лагерь в его голове был как подкожный нарыв: незаметный для окружающих, он постоянно ныл, болел, а еще невыносимо чесался, так что хотелось уже разодрать его, а лучше — вырезать остро отточенным скальпелем.

Жаркий, прогретый солнцем июль не мог растопить темный кусок льда, вмороженный в сердце жестокими метелями Таймыра. Когда зиму за зимой ты живешь там, где минус шестьдесят, в ласковое лето и васильковые поля над сонной рекой верится с трудом.

Если бы Гумилев попал в любимую им среднеазиатскую пустыню с резкими перепадами между дневным зноем и ночным холодком, шок был бы не так велик. Но тут, в разомлевшем от июльской жары Подмосковье, можно было выйти ночью на террасу в одних трусах — и долго стоять, ощущая голой кожей теплый ветерок. И чувствовать себя сбежавшим из замерзшего ада грешником. Кого там Данте помещал в последний круг своей преисподней, в ледяное озеро Коцит? Предателей?

Он, Лев Гумилев, вроде бы никого не предал. Ему предложили свободу, не требуя ничего взамен — и он согласился. А кто бы отказался на его месте?

И все же покоя в душе не было. «Не требуя ничего взамен» — лукавство, самообман. «Вы должны остановить войну, Лев Николаевич» — вот что от него потребовали, и вот на что он ответил согласием, хотя и знал, что это невозможно. «Вы должны поднять гору Эверест!» «Вы должны превратиться в голубя и взлететь на колокольню Ивана Великого!» Есть, товарищ капитан! Разрешите выполнять, товарищ капитан?

Впрочем, товарищ капитан и сам не знал, каким образом бывший ЗК Норильсклага будет выполнять поставленную перед ним задачу. Всю дорогу до Москвы Лев пытался разговорить его, но капитан Шибанов лишь отшучивался и переводил беседу на другую тему. На аэродроме они расстались: Шибанов сдал Льва низенькому полному кавказцу, потевшему в мешковатом траурного цвета костюме, сел на мотоцикл и укатил, обдав на прощанье синим бензиновым выхлопом. Кавказец Льву представляться не стал, молча махнул пухлой ладонью в сторону автомобиля — садись, мол.

В недрах черного ЗИС-101 со шторками на окнах пахло табаком и офицерским одеколоном. С обоих боков Льва стиснули молчаливые мужики в штатском, но с лицами прапорщиков. Обстановка явно не располагала к разговорам, и Гумилев счел за лучшее воздержаться от вопросов.

Ехали долго. У Льва затекли зажатые штатскими руки. Наконец, машина остановилась, и траурный кавказец, сидевший впереди, обернулся к Гумилеву.

— Сейчас с тобой говорить будут, — сказал он с сильным акцентом. — Отвечай четко, только по делу и только правду. Если будешь юлить…

Он скорчил брезгливую гримасу и замолчал. Прапорщики синхронно открыли дверцы и вылезли из машины. В салоне ЗИСа сразу стало просторно.

Гумилева привезли на какую-то дачу. Высокие сосны качались в неправдоподобно голубом небе — он уже и забыл, что у неба бывает такой цвет. В траве стрекотали кузнечики, в кустах тенькали жизнерадостные пичужки. Сама дача была двухэтажной, в псевдоклассическом стиле, с тяжелым фронтоном и узкими, похожими на бойницы окнами. К дому вела посыпанная крупным гравием дорожка. Кавказец, на ходу снимая брезгливо-высокомерную маску и быстро натягивая почтительно-угодливую, мелкими шажками засеменил по ней к дверям. Льву он напоминал похоронного агента из прошлых времен.

— Пошел, — равнодушно сказал Гумилеву один из прапорщиков.

На крыльце показался человек — плотный, с крупной головой с большими залысинами, в круглых очках на хищном мясистом носу. Лев узнал его сразу же — это был Лаврентий Павлович Берия, нарком внутренних дел. «Похоронный агент» подскочил, начал что-то объяснять — Берия отстранил его ленивым жестом руки.

Гумилев шел к нему навстречу, с интересом разглядывая сильное, похожее на римские скульптурные портреты времен Империи, лицо. Не дойдя пяти шагов, он остановился и по лагерной привычке убрал руки за спину.

— Гумилев? — спросил Берия.

— Так точно, товарищ… — тут Лев запнулся, потому что ЗК не имел права произносить это слово. С другой стороны, обращаться к Берия «гражданин начальник» тоже было довольно глупо. В конце концов, решив, что с сегодняшнего утра он уже свободный человек, Лев продолжил:

— Товарищ народный комиссар внутренних дел.

Берия усмехнулся, оценив происходившую в собеседнике внутреннюю борьбу.

— Это хорошо.

Непонятно только, что хорошо. Что Гумилев? Что не побоялся и назвал его «товарищем»?

— Знаешь, зачем тебя из лагеря вытащили?

Опять ловушка. Что тут ответишь? «Никак нет?» Ну и отправляйся обратно. «Так точно!» Ну, доложи, в таком случае.

— В общих чертах, товарищ народный комиссар внутренних дел.

Берия сморщился, а похоронный агент сделал страшные глаза. Видимо, именно это он и имел в виду, когда предупреждал, чтобы Гумилев не смел юлить.

Лев решил исправить ошибку.

— Товарищ капитан сказал, что я должен остановить войну. Но не уточнил, каким образом.

Берия расхохотался.

— А ты ждал, что он тебе тут же все расскажет? Артист!

Гумилев терпеливо ждал, когда иссякнет приступ начальственного веселья. Берия отсмеялся, снял очки, протер их мягкой тряпочкой и водрузил назад.

— Ты знаешь что-нибудь о предметах, изображающих различных зверей? Предметах, изготовленных из металла, похожего на серебро?

К такому вопросу Лев был готов.

— Я нашел один такой предмет в Туркестане. Это была фигурка попугая.

Глаза-маслины за круглыми стеклышками цепко прищурились.

— У него были какие-нибудь особые свойства, у этого Попугая?

— Да, товарищ народный комиссар. Когда я носил его с собой, я мог понимать любые языки и свободно говорил на них.

— Где он сейчас?

— Не знаю. Его отобрали у меня при аресте. Это было семь лет назад.

Берия опять досадливо поморщился.

— Что ты знаешь о других похожих предметах?

— Ничего, товарищ народный комиссар.

— Ничего?

В вопросе явно слышалась угроза. Лев понял, что вновь допустил ошибку.

— Почти ничего. Я, конечно, заинтересовался свойствами предмета и стал искать в источниках сведения о подобных артефактах. Кое-что я нашел, но это легенды… сказки.

— Что за легенды? — Берия смотрел на него, не отрываясь.

— У меркитов… это такой народ монгольского корня… есть легенда, что Чингисхану помогал Железный Волк, зашитый в подкладку его шапки. Якобы этот Волк делал своего хозяина непобедимым в бою. Но меркиты ненавидят Чингисхана, ведь он истребил их племя почти до последнего человека. Может быть, это просто попытка оправдать собственное поражение…

— Если бы он действительно истребил их до последнего человека, — в голосе Берии появилась непонятная задумчивость, — то сказки рассказывать было бы некому.

— Кое-кто все же уцелел. Потомки меркитов смешались с калмыками…

— С калмыками? — взгляд наркома стал жестким. — Ты ничего не путаешь?

— Тотемное животное калмыков — волк, — ответил Гумилев. — Но два клана, ведущие свое происхождение от меркитов, никогда не поклонялись волку.

— И где сейчас этот Железный Волк?

— Видимо, похоронен вместе с Чингисханом. Гробницу ищут много веков, но она слишком хорошо спрятана. Говорят, Чингисхан приказал убить всех, кто строил усыпальницу, а саму ее повелел засыпать землей. Потом специальный отряд воинов порубил и заколол тех, кто расправился со строителями. Третий отряд расстрелял мечников из луков. Лучников отравили на обратном пути. Что случилось с отравителями, не знает никто; тайна могилы Чингисхана скрыта надежно.

Берия одобрительно покивал.

— Предусмотрительный был человек. Это все, что тебе удалось узнать?

— Нет, — поколебавшись, ответил Лев. — Я нашел упоминания о существовании древнего манускрипта, озаглавленного «О владельцах артефакций и Царстве Божием», авторство которого приписывают чуть ли не Блаженному Августину. В этом трактате почти наверняка имеются истории о волшебных предметах. К сожалению, он недоступен, так как хранится в библиотеке Ватикана.

— Точно больше ничего не можешь мне рассказать? — прищурился Берия. — А про карту?

— Карту, которую я нашел вместе с Попугаем? Она была зашифрована, и я не смог подобрать ключа к тайнописи.

Нарком презрительно фыркнул.

— Но хоть какое место было изображено на этой карте, ты понял?

Гумилев внезапно обнаружил, что вспотел — не от жары, в тени сосен было прохладно — а от физического ощущения жестокой силы, исходившей от собеседника.

— Мне кажется, это было Закавказье. Южный берег Каспия, Арарат, возможно, северный Иран.

Где-то в глубине дома зазвонил телефон.

— Ладно, — сказал нарком, поворачиваясь к похоронному агенту. — Рафаэль, отвезешь товарища Гумилева на базу. Выдать ему одежду и накормить.

И, не дожидаясь ответа, исчез в дверях.

— Пойдемте, Лев Николаевич, — перемена в поведении похоронного агента была поразительной. Он стал улыбчив, любезен и доброжелателен. — Сейчас я отвезу вас в одно чудесное местечко.

Дальше ехали уже без прапорщиков, которых агент отпустил слабым манием руки. Доверие к Гумилеву возросло настолько, что были подняты шторки на окнах машины, и Лев смог полюбоваться пролетающими за стеклом пейзажами. Лес, речка, распаханное поле, снова лес, пологие, поросшие люпином холмы, блестящая гладь озера, полуразрушенная церквушка, покосившиеся заборы, старые, вросшие в землю домики… ЗИС проехал по раздолбанному бомбежкой, но починенному на скорую руку мосту — под колесами грохотали плохо закрепленные доски. Кроме этого моста, ни одного знака, свидетельствующего о том, что страна ведет тяжелейшую, смертельную войну, Гумилев не увидел.

С бетонки свернули на уходящую в поля грунтовку. Грунтовка нырнула в лес, попетляла между поросшими ельником холмами, и, наконец, уперлась в крашенные зеленой краской ворота с большими красными звездами.

Шофер дал гудок. Появился красноармеец с винтовкой, подошел к машине, отдал честь. Внимательно изучил протянутые документы, заглянул в салон и долго рассматривал Гумилева. Потом широко улыбнулся и снова козырнул.

— Проезжайте, товарищ полковник!

Кто ж тут из нас полковник? — подумал Лев. Сам он был, что называется, «рядовой необученный». Шофер вряд ли тянул выше сержанта. Оставался только похоронный агент, которого Берия назвал Рафаэлем.

Ворота раскрылись, и ЗИС медленно вкатился на территорию базы.

Официально база именовалась «С-212». Буква «С» означала «специальная», однако весь личный состав называл базу не иначе, как «Синица» или «Синичка». Здесь действительно было много этих птах, они весело сновали по кустам и то и дело задорно перекликались друг с другом: «ци-фи», «ци-ци-фи». Пара синиц обитала неподалеку от домика, в котором поселили Гумилева. По утрам они слетали к открытой форточке, и деловито стучали клювиками по фанерной дощечке кормушки. Это была придумка Василия: по вечерам он крошил туда столовский хлеб, не доеденный за ужином. В комнату птицы не залетали — боялись, но по карнизу расхаживали, как по тротуару. Василий предполагал, что это муж и жена, и называл их Иван и Марья.

Когда Гумилев, разомлевший от сытного ужина (щи с косточкой, гречневая каша с луком, компот — последний раз он ел так три года назад), получил у лысого каптенармуса комплект новенькой военной формы и яловые сапоги и перешагнул порог своего нового жилища, ему показалось, что он попал в сказку. Домик был одноэтажный, на четыре комнаты, с большой открытой террасой, откуда открывался вид на тихую реку, над которой нависали купы плакучих ив. Комнаты были одинаковые, в каждой стояли четыре панцирные кровати, четыре же прикроватные тумбочки и один платяной шкаф. Умывальники находились во дворе, под раскидистой липой. Восемь «мойдодыров» над жестяными раковинами, при каждом — брусок хозяйственного мыла и кусок пемзы.

Меньше всего это было похоже на казарму да и вообще на военный объект — скорее, на бывший пионерлагерь, приспособленный для нужд армии.

На базе были и настоящие казармы, но они располагались с другой стороны от дороги, ближе к лесу. Там же находилось и стрельбище, откуда постоянно доносились выстрелы. А здесь, у реки, атмосфера была какой-то вызывающе штатской — как будто ЗК Гумилева вывезли за город для поправки здоровья. Кормили на убой, спать давали сколько хочешь (ужин в восемь, завтрак в семь — одиннадцать часов можно дрыхнуть), литературу, список которой он, осмелев, передал коменданту, привезли к вечеру следующего дня — все книги были со штемпелем «Библиотека им. В.И. Ленина». В домике, рассчитанном на шестнадцать человек, они жили вдвоем — Лев да Василий, которого привезли за два дня до него. Василий был мужик хитрющий, из тех, что не пропадут нигде — ни на фронте, ни на зоне. Среднего роста, жилистый, ухватистый, со смеющимися зелеными глазами на обманчиво простоватом лице.

Ко Льву он сразу же проникся симпатией, а когда увидел стопку библиотечных книг — то еще и уважением. То, что Гумилева привезли сюда прямо из лагеря, Василия явно не смущало — мало ли что может случиться с человеком по жизни.

— Слышь, Николаич, — сказал он Льву в первый же день знакомства, — у меня подход простой — главное, чтоб человек не был гнида. Я вижу, ты там с блатными пообтесался, ухваточки кой-какие от них перенял, но это все пустое. У нас на фронте тоже таких хватало с присыпочкой. Другое важно: что у тебя внутри. А внутри ты путевый мужик, я чую.

Разговор, разумеется, происходил не за чашкой чая — по случаю прибытия нового жильца Василий выставил литровую бутыль мутноватого картофельного самогона. Закусывали салом и огурцами. На вопрос — откуда такая роскошь? — Василий неопределенно махнул рукой.

— Там, за рекой, бабка одна гонит.

— И кабанчика держит? — подмигнул Лев.

— Нет, сало я у повара в карты выиграл…

Посидели душевно. Василий рассказывал про фронт, про то, как гибли один за другим батальоны на Ржевском выступе, как, захлебываясь в собственной крови, стояла до последнего наша пехота, по которой прямой наводкой лупила немецкая артиллерия… Льву про лагерь говорить не хотелось, и он отвечал рассказами из древней и средневековой истории — про подвиг трехсот спартанцев у Фермопил, про то, как двести всадников Кортеса разметали стотысячную толпу ацтекских воинов при Отумбе, про истребление цвета французского рыцарства в битве у Креси. Василий слушал, не перебивая, цокал языком, глядел уважительно.

— Да, умели воевать деды, — сказал он, когда Лев дошел до подвига батареи Раевского в Бородинском сражении. — И сейчас есть не хуже — взять хотя бы нашего взводного, Витю Хвастова. Ранили его, а патроны у него кончились. Так он десяток фрицев положил — штыком и голыми руками. Они его издаля расстреляли, из шмайсеров…

— Как монголы Евпатия Коловрата, — пробормотал Лев. — Это у нас такой богатырь был на Руси, в одиночку против целого войска бился. Тогда монголы камнеметные машины выкатили, и огромными глыбами его забросали…

— Вот! — Василий разлил остатки самогона по стаканам, смел со стола щетинистые шкурки от сала и со вздохом вытащил откуда-то припрятанный огурец. — Я и говорю, Николаич — есть что-то в нашем народе, чего ни в каких других народах нету. Ну, может, у спартанцев твоих еще было, и все. У фрицев, конечно, техника и умение — этого не отнять. Но вот хрен тебе они нас одолеют! Кишка тонка!

— Спорить не буду, — сказал Гумилев, чувствуя, что язык уже не слушается его. — Русский народ… он сейчас не в той фазе… чтобы его победить… Пассионарное напряжение…

— О, Николаич! — Василий разломил огурец и протянул ему половину. — Ты закусывай лучше. А то сейчас у нас разговор начинается уже не про историю, а про электрику.

Лев попытался собраться с мыслями — получалось плохо. После трех лет вынужденной трезвости (не считать же чифирь алкоголем) пол-литра самогонки подействовали на него, как прямой хук в челюсть. Перед глазами все плыло.

— Я тебе потом объясню, — выдавил он, наконец. — Фаза… это не электрика… потом, ладно?

И, как сидел, навзничь опрокинулся на кровать, не выпустив из руки половинку огурца.

Беззаботная жизнь, впрочем, продолжалась недолго. Как-то утром, вернувшись из столовой, Лев с Василием обнаружили у себя в домике новых жильцов.

На террасе ожесточенно терла шваброй пол совсем молоденькая девочка в гимнастерке. Увидев подходивших к дому мужчин, она выпрямилась и оперлась на швабру, как Афина Паллада — на копье.

— Безобразие какое! — набросилась она почему-то на Льва. — Живете здесь вдвоем, а грязь развели такую, словно целый полк квартировал! Неужели так сложно раз в день подмести пол?

Гумилев растерянно посмотрел на Василия. Того напор девчушки явно привел в восторг.

— Ты кто такая будешь, пигалица? — спросил он, молодецки подкручивая ус. — И откуда ты такая строгая взялась?

— Я Катя Серебрякова, — не сбавляя оборотов, представилась пигалица. — Сержант медслужбы. А вам, товарищ Теркин, должно быть стыдно! Вы же опытный солдат, могли бы организовать быт получше. И себе, и товарищу Гумилеву!

— Опа, — сказал Василий, — опа, Америка-Европа! Смотри-ка, Николаич, она про нас все знает!

Он склонил голову, будто признавая превосходство сержанта медслужбы, и медленно пошел на нее, как бык на тореадора. На свежевымытых ступеньках террасы он поскользнулся и едва удержал равновесие. Серебрякова захихикала.

— А ведь и впрямь чисто! — удивился Василий. — Хотел я, между делом, швабру у тебя отобрать да по…

Катя перестала смеяться и уперла руки в бока.

— Продолжайте, товарищ старшина. «Да по…» — что же дальше?

— Да показать, как полы моют! — простецки улыбнулся Теркин. — Но вижу, ты и сама хорошо справляешься. Пойдем, Николаич, пока нас тут к какой-нибудь работе не припахали…

— Идите-идите, — напутствовала их пигалица, — смотрите, ноги вытирайте как следует!

— Ну, все, — вздохнул Василий, открывая дверь, — правильно на флоте говорят: баба на корабле — жди беды…

Он шагнул за порог и остановился, как вкопанный. Лев, заглянувший Василию через плечо, почувствовал, что у него отвисает челюсть.

На кровати у стены лежал, закинув ноги на тумбочку, капитан госбезопасности Александр Шибанов собственной персоной. В руках капитан держал синенький томик Пушкина.

— Здорово, орлы, — сказал он, откладывая книгу и садясь на кровати — панцирная сетка застонала под тяжестью его могучего тела. — С Серебряковой уже познакомились?

— Так точно, — отрапортовал Теркин. — Провели, так сказать, беседу…

— Значит, так, — взглядом, которым наградил Василия капитан, можно было заколачивать бетонные сваи, — балагурить разрешаю, обижать чтобы — ни-ни. За обиду спрошу сам, лично и по всей строгости.

— Да какие из нас обидчики, — хмыкнул Теркин, — нас самих любой шкет обидит.

Капитан предпочел пропустить его иронию мимо ушей. На лице его появилась знакомая Гумилеву золотозубая улыбка.

— Ну что, бойцы, — сказал он, подходя и протягивая Василию широкую ладонь. — Будем работать вместе, вот так причудливо тасуется колода*…

---

* Внимательный читатель, конечно, заметил, что Шибанов цитирует роман «Мастер и Маргарита», опубликованный лишь двадцать четыре года спустя. Видимо, в НКВД рукопись булгаковского романа прочли гораздо раньше.

О книге Кирилла Бенедиктова «Блокада-2»

Отрывок из романа

— Мне надо п-позвонить… Домой, — говорит Инна и пьяно смотрит на меня. — У тебя есть телефон?

Меня злит, когда она напивается так быстро. Раздражает ее пристрастие к пойлу в жестянках, в которых нет ничего, кроме голимого спирта и химии. Любой идиот это знает, но она уверена, что это все несерьезно: «винтаж» и «ром-кола» благороднее, чем очаковский «джин-тоник», хотя еще год назад хлестала хининовую дрянь каждый день.

— Ты меня напоил… Или отвези меня домой, или дай телефон. У тебя есть мобильник?

У меня нет мобильника. Ни дорогого, ни дешевого. Потому что дешевых мобильников не бывает. У меня нет машины. По той же причине. Я почти никому не звоню, сильно пью и езжу на троллейбусе и метро.

Но у меня есть дом. Крохотная «двушка» на Развилке. Я живу в ней всего месяц. Первый месяц самостоятельной жизни. Бегство от матери, от пейзажа за окном, от пустого отцовского места за столом.

Переезд на место, где расходятся Варшавка с Каширкой, а между ними куда-то на юг тянется ветка железной дороги, виделся мне судьбоносным.

Открытые пути. Жизненный выбор. Все по плечу.

Выбор оказался предсказуемым. Все оказалось по одному месту.

Отмечали с коллегами на факультете первое сентября, новый учебный год. Результат — двухнедельный запой, чудом прерванный звонком Инны.

Так и не могу понять — она действительно случайно нашла мои книги и в порыве благородства решила вернуть, или это был всего лишь предлог.

— Нет. Дома есть телефон, обычный. Поехали ко мне, оттуда позвонишь.

Мне самому непонятно, зачем я это ей говорю. Вообще часто не понимаю своих поступков.

Тем более — в отношении жены.

Бывшей жены.

— Наверное, я скоро уеду.

Придвигаю к себе пакет с книгами и смотрю на Инну.

Она делает движение бровями.

Пытаюсь понять — означает ли это «куда?» или простое «ну и?»

— В загранку. Приглашают поработать, по специальности. Сеять разумное и доброе. В общем, в Китай зовут. Я, правда, не знаю… Не отказался пока… Но стремно как-то. Все чужое совсем…

Инна едва заметно усмехается.

— Ты там будешь как Гулливер… А поприличней страны не нашлось? На сколько ты едешь и когда?

— Зимой. Документы оформить, туда-сюда… На один семестр. Летом вернусь. А может, понравится — тогда останусь. Кстати, Китай страна приличная. Просто совсем другая.

Снова усмешка, уже явная:

— Сомневаюсь. Впрочем, может быть. Может быть…

Пальцами она барабанит по пластику стола — я слышу легкие щелчки.

— А я, если все сложится, перееду в Питер. Там проще, и работу предложили хорошую. Не спрашивай, что и как. Пока не срастется, не могу сказать.

Киваю.

И не собирался спрашивать.

Питер, так Питер.

Так даже лучше.

«Дан приказ — ему на запад. Ей — в другую сторону…»

В нашем случае наоборот — мне в другую сторону.

Сидим молча, не глядя друг на друга.

Одно радует — музыку уже выключили. Разговор у нас все равно не клеится, но без музыки — лучше. Как разговаривать, когда она кивает дурацкому «часики тикают — тик-так»?.. Что в ее голове?

Замечал за собой: как только надираюсь, теряю адекватность, и мне начинает нравиться наша попса. Нахожу в строчках глубинный смысл, тонкую душевность и даже подпеваю, пугая соседние столики.

Сейчас я не трезв, но и не пьян настолько, чтобы сожалеть о ночной тишине.

К черту музыку. К черту все…

Попсу она всегда слушает с удовольствием. Ссорились с ней из-за этого не раз, смешно сейчас вспоминать. «Как ты можешь слушать людей, которые издеваются над твоим родным языком?» Один из ответов мне запомнился. «У тебя физиономия и замашки дворового гопника, просто курьезно, когда сквозь это пытается вылезти преподаватель-филолог».

К нашему столику подходит официантка с усталым некрасивым лицом. В руках у нее замызганная тряпка. Прямо перед моими глазами.

Я — такая же тряпка. Мокрая, безвольная, грязная. Мною уже и не вытереть ничего. К чему ни прикоснусь — лишь испачкаю.

— Молодые люди, мы закрываемся.

Кроме нас, в кафешке только два толстых мужика за угловым столиком

У меня нет даже наручных часов. Но я знаю, что уже второй час.

Завтра на работу.

За широким окном дождливая темень.

Погасшая буква «М» над подземным переходом и входом в метро.

По мокрой Профсоюзке, желтой от фонарей, катят машины.

Блестят, переливаются отраженным светом.

Притормаживают, зажигая красные огоньки, на светофоре.

У меня нет машины. И, наверное, никогда не будет. Но у меня есть место, где можно жить. Главное — не упустить шанс на эту жизнь.

Выбрать правильную дорогу, свернуть в нужную сторону.

Расплачиваюсь. Осталось совсем немного на тачку и, если повезет, — на троллейбус завтра.

На работе у кого-нибудь займу. Если одолжат, конечно.

Еще есть заначка, маленькая совсем, но она — на крайняк, «н/з».

Инна наклоняется над столиком и выставляет указательный палец.

— Только не приставать. Я поеду к тебе, но ты должен обещать, что не будешь.

— Что не буду?

Смотрит удивленно.

— А ничего не будешь.

— Хорошо. Обещаю. Поехали. Что?

Откидывается на спинку стула и корчит гримаску.

— Ну, ты такой неинтересный…

Началось… Не сдерживаюсь, закипаю:

— Блядь, что не так?! Ты просила — не приставать. Я сказал — хорошо, не буду. Что теперь?

Ее лицо мгновенно принимает знакомое выражение — жесткое, волевое.

Последний раз я видел его таким полгода назад, при разводе. А раньше — почти каждый день.

— Если ты еще раз матернешься при мне… — тянет она сигарету из пачки. — Если хоть один раз еще… Я встану и уйду.

Пальцы ее, длинные, с аккуратными ноготками, подрагивают и все никак не могут ухватить тонкую сигарету.

— Прости, — накрываю ее пальцы ладонью. Они, к моему удивлению, холодные и совершенно чужие. Как будто не их целовал совсем недавно еще, не они сжимали и гладили меня, не они пробегали по моим плечам и спине…

Вырывает руку и убирает сигареты в сумочку. Отворачивается к окну. Интересно, пытается она там разглядеть что-нибудь или просто смотрит на свое отражение?..

— Давай поедем уже. Поздно. Мне на работу завтра, — встаю со стула и надеваю куртку. Ту самую, что она мне купила.

Официантка что-то говорит мужикам в углу. Те, коротко стриженные, в кожаных куртках, отмахиваются. Показывают на недопитую бутылку коньяка.

У меня кожаной куртки нет: я хожу в поношенной джинсе, пошедшей уже бахромой по краю рукавов.

На спине вышит крыластый орел с растопыренными когтями.

Нитки на одном крыле истерлись, и сквозь них видна джинсовая плешь.

Я не пью коньяк.

Вдоль стены на моей кухне стоит ряд пустых бутылок из-под «Белого Орла».

Продавщица Таня в магазине у остановки уже выучила за этот месяц мои вкусы и даже нашла связь между аппликацией на спине и сортом водки.

Дура, конечно…

Инна бросает внимательный взгляд на мою куртку. Теперь мне кажется, что она и не пьяная вовсе. Я так и не научился ее понимать, предугадывать. Так и не привык к ее резким переменам.

— Я вообще с тобой встретилась, чтобы всего лишь передать вот это! — говорит Инна и похлопывает по лежащему на столике пакету.

— Я же твоя должница…

Сразу после развода она купила машину, «восьмерку», а через месяц влетела на ней в затормозивший на перекрестке «ЗиЛ». Разбила нос, сломала ключицу и ногу. Позвонила почему-то мне: «Понимаешь, всего-то одну баночку и выпила… Теперь с ГАИ проблемы… Из дому не выйти мне, из-за гипса…»

Я дал, сколько смог насобирать — две с половиной штуки баксов.

Предложил помочь по дому, в магазин сходить…

Отказалась.

А деньги взяла.

— Я тебе говорил, тогда еще — ничего ты мне не должна. Но вот за книги — спасибо большое. Мне их не хватало. Да и нужнее они мне.

Инна встает из-за стола. Отстраняет меня рукой и сама надевает плащ.

— Конечно, ты же у нас интеллектуал. Писатель… — усмехается она и мне опять не понятно, зачем я тут.

«Ты никогда не станешь писателем!» — говорила жена не раз.

«Пойми, писатель — прежде всего человековед. Главное в писателе — умение понимать людей. Ты же не можешь понять даже самого себя. Ты вообще ничего в жизни не понимаешь!»

«Я буду непонятливым писателем, — отвечал я. — Таких, как я, много. Они будут меня читать и радоваться, что не одни. Другие тоже будут читать и радоваться, что не дураки. Не вижу проблемы».

«Вот и я о том же, — усмехалась Инна, — не видишь ты ничего».

Выходим из кафешки под облегченный вздох официантки.

Мужики в кожанках торопливо допивают коньяк.

Все в жизни нам приходится делать суетливо, кроша, проливая, судорожно глотая, на ходу закусывая, занюхивая, поспешно затягиваясь…

Это я философствую и понимаю, что все-таки пьян.

А утром на работу — липовый мой больничный закончился в пятницу.

На улице морось.

Холодно.

Надеялся, что освежит, но нет, не тот холод.

Сырой и угрюмый.

Осень, сука.

— Сентябрь какой-то мерзкий… Помнишь, когда женились, какой был? — спрашиваю преувеличенно бодро.

Не отвечает.

— Пойдем на ту сторону, через подземный переход. Сейчас без пробок за десять минут доедем.

— Посади меня в машину. Я хочу домой, — хрипло говорит она.

— В Зеленоград? Сколько сейчас?.. Полвторого, не меньше… Совсем уже, да? — стучу пальцем по лбу.

Пожимает плечами.

— Ты можешь поехать со мной. Я одна сейчас живу. Бабушка у мамы, еще неделю пробудет там.

— Спасибо. Мне к девяти на работу. Точнее, сегодня уже. Инн, хватит… Поехали, переночуешь, а завтра решишь, как и что.

«Что она может решить завтра?» — спрашиваю себя.

— Завтра уже наступило.

Инна роется в сумке.

— Я сигареты забыла.

— Да в сумке они у тебя. Потом покуришь.

Хлопаю по карманам. Нащупываю пачку «орбита», вытаскиваю и выдавливаю Инне на ладонь пару подушечек. Своей рукой подношу ладонь к ее губам. Губы — те самые насквозь знакомые губы… Четкие, резные, слегка изогнутые капризно, послушно открываются…

Главное — добраться до дома.

Тащу ее за руку в переход. На скользких ступеньках придерживаю за локоть и талию. Неожиданно Инна прижимается ко мне бедром и выдыхает прямо в лицо:

— Поехали быстрей.

Запаха коктейльного спирта я не чувствую, внутри самого поллитра водки и не помню сколько пива.

Инна пахнет «орбитом». И каким-то парфюмом — я не разбираюсь.

Крепкое и теплое, даже сквозь плащ, бедро.

Наглые пьяные глаза. И губы.

Она знает, что со мной делать.

Проводит рукой по моим джинсам и деланно удивляется:

— Ой, а там у нас что?..

Там у нас все то же, детка. То, что относится к ней без перемен. Как при первой встрече нашей. Ожидающее и напряженное.

В переходе холодно и сыро. Двери на вход в метро закрыты. У закутка между киосками сутулый мент носком ботинка лениво пинает уснувшего или умершего бомжа.

Выходим на другую сторону.

— Это хорошо, что ты недалеко живешь, — влажно шепчет в ухо бывшая жена.

Ловить тачку приходится долго.

Машин на Профсоюзке резко убавилось.

Ночь.

Пару раз останавливались, «волжана» и старый «опель», но оказалось не по пути.

— Давай я договорюсь, у меня всегда получается, — говорит вдруг Инна и глупо улыбается. Пьяно и самодовольно, как знающая себе цену шлюха.

На секунду я даже опускаю руку от накатившей злости. Спуститься снова в переход, оставить ее тут одну и пойти домой хоть пешком, лишь бы не с нею. Но губы вот эти, бедро… Голос, походка…

Что-то поменялось за полгода, неуловимо сдвинулось, и все же многое столь узнаваемо, желанно опять…

Хотя бы в виде иллюзии обладания.

Иллюзия подчас важнее реальности, мне ли этого не знать.

Поднимаю руку снова.

Редкие машины проезжают мимо.

Наконец, из второго ряда подруливает «шестерка», с хачиком за рулем, конечно.

Армянин, с ходу определяю я и зачем-то спрашиваю:

— Ара, вон цэс? Лав эс?

Хачик — крупный, носатый — смотрит оторопело.

— Лав эм, — отвечает. — Куда?

— На развилку, Каширского и Варшавки.

— Что дашь?

— Жена тебе твоя даст.

«Интересно, а мне моя? Хоть и бывшая…»

— Полтинник — поедем?

Можно и за тридцатку доехать, но я боюсь, что водила заупрямится.

Хачик открывает заднюю дверь.

Инна, скорчив брезгливую мину, подбирает полы плаща и забирается внутрь. Жду, когда она подвинется, и тоже сажусь.

Едем. В салоне у хачика стоит смесь запахов: бензин, турецкая кожанка и мудацкий освежитель воздуха у лобового стекла.

Само стекло все в длинных трещинах.

Сворачиваем на Нахимовский.

— Откуда язык наш знаешь? — разглядывает меня в зеркало водила.

— В армии скучно было, — отвечаю, ловя на себе Инкин насмешливый взгляд. — Ты извини, устал. Вот жену встретил, после долгой разлуки.

Инна прижимается ко мне плечом и ногой.

— Шноравор лини! — улыбается хачик и сосредотачивается на дороге.

Мое ухо ловит шепот: — А ты там, в Китае… найдешь себе подружку… В шелковом платье, смуглую, с миндальными глазами и черными косичками… и меня забудешь…

— Нет, — качаю головой. — Не забуду. Наоборот, в гости позову…

— А тихая девушка в платье из красных шелков… где золотом вышиты осы… — дразнит, чуть слышно напевая и заглядывая мне в глаза.

— Перестань.

Инна смеется и, сложив ладони, дурашливо кивает:

— Да, моя господина!

— Я серьезно.

Молчание.

Едем без музыки, и то хорошо.

Натужно повизгивают, елозя по треснувшему стеклу, резиновые «дворники».

Сыро, сыро в городе всем. В домах, машинах, магазинах, пивных…

Отсырела душа блядского города, плесенью изошла… Да, я здорово пьян, похоже…

Инна отстраняется и утыкается в замызганное окно. За стеклом плывут пятна фонарей и нечастых встречных машин.

Кладу руку ей на колено.

На Варшавском напротив «Шалома» разворачиваемся через две сплошные и катим в сторону развилки.

— Там после моста «кирпич» висит, нам как раз туда, под него, — объясняю.

— А, «платный поворот», — кивает водила. — Знаю, тормознули гаишники меня там однажды…

— Сейчас нет никого, не бойся.

Я бы охотнее поговорил с Инкой, чем с водилой. Но она молчит и никак не реагирует на мою руку. Лишь когда я пытаюсь поднырнуть ладонью под полу плаща, не оборачиваясь, возвращает руку на место.

Сворачиваем на Хлебозаводский. Показываю, где тормознуть. Расплачиваюсь.

— Бари гишер! — говорит мне армянин.

— Луйс бари! — отвечаю. — Спокойной ночи.

О книге Вадима Чекунова «Шанхай. Любовь подонка»