Отрывок из книги
Со стеной знакомимся на удивление быстро. Секунду назад тупичок, словно заброшенный склеп, излучал уют, но вырастают знакомые «газики», с треском откинулись дверцы и повсюду снуют здоровенные лоси: бьюсь об заклад, у них даже трусы с носками камуфляжные. Московского гостя припечатали рядом: тотчас ноги расставили, ткнули стволом под его цыплячьи ребра.
Из бани выводят девиц, правда, не наших. Девчонок так же заставляют изучать заиндевелые кирпичи.
Покорно готовимся следовать в поданный с шиком фургон, однако, случился маленький казус: Васенька не желает повиноваться. Человек-гора бьет его по ногам прикладом. Наивный парень! Если Васенька заупрямится — дело труба! Следом за чудиком летит автомат. Тогда двое пытаются повторить финт товарища — и тоже получают по шее. Слон разбушевался. Я его никогда таким не видел! Омоновцы позабыли про крутость: скрипят от усердия зубами, лезут напролом, без всяких своих показных приемчиков. Устроили кучу-малу. Человек пять возится с нашим другом. Остальным и палец уже не просунуть. Столпились, подбадривают смертников и матерят их за бестолковость. Проститутки чуть ли не по асфальту катаются.
— Вам одного-то не завалить! А все туда же. Только и умеете перед бабами понты кидать!
Наконец, из фургона выпрыгивает настоящая горилла; налегке, без всяких там наворотов, в гимнастерке с засученными рукавами: мох на голых руках стоит дыбом. Гориллообразный просто задавливает своей массой и Васеньку, и еще одного не успевшего откатиться бедолагу. И тогда вояки гогочут, словно только что всем скопом расправились со Змеем Горынычем. Топчутся, гады, по Самсону.
Горилла дышит так, что слышно за десять километров. Он обещает:
— Погоди, приедем, разберемся с тобой.
А потом свирепо приказывает:
— Переверните-ка его, ребята. Я хочу ему в морду взглянуть!
Запыхавшиеся ребятишки с трудом исполняют приказ.
— Ты, сука, еще и по закону получишь, за сопротивление, — обещает главный. — Мы тебя закатаем на пяток лет.
Мне становится плохо: ведь действительно закатают. Еще и бригадира припомнят. Это Кролик завел всех сюда, мерзавец!
Омоновский авторитет вытаскивает фонарик: посмотреть, что за рыба. И неожиданно ахает:
— Васильев!
И начинает реветь — теперь уже от счастья.
Вся ситуация мгновенно на сто восемьдесят градусов развернулась: мы и пикнуть не успели. Вот за что люблю я Святую Русь — раз попался однополчанин — законы, по которым можно и закатать, и даже уконтрапупить летят ко всем собачьим чертям.
Проституток хотят на радостях отпустить, но те артачатся: кому охота топать отсюда пешком до центра. Добро пожаловать в фургон, девочки! Нет, если у тебя в этой замечательной стране не найдется пусть даже самого завалящего знакомого во внутренних органах — пропащий ты человек.
Командирский «газик» забит до отказа. Васенька и не вздрогнул: словно немыслимая встреча на банных задворках вещь для него сама собой разумеющаяся. А полковой друг обнял находку ужасающей ручищей и немедленно вспоминает о Гиндукуше: оказывается, пулемет в горах — нужнейшая вещь. Пулеметчика лелеют и холят, как пони в зоопарке. Но подставлять для махины он должен собственный горб, потому что у других свои обязанности. Васенька ишачил у них пулеметчиком. И ни разу не подводил.
— Сейчас отпразднуем встречу! — заявляет Кинг-Конг мне и поручику.
И тут Киже ни с того, ни с сего интересуется:
— А как же ваша работа? Как патрулирование?
Если бы омоновец вдруг спохватился, хлопнул себя по лбу: «ах, да, я как-то совершенно забыл — у меня же серьезные обязанности» — и тотчас бы всех высадил, перевернулся бы весь православный мир. Но я спокоен за отчизну — летим прямиком на базу государевых слуг. Попадающиеся «форды и «БМВ» жмутся к тротуарам: сунуться под колеса такого вот разухабистого отряда в сегодняшнем Петербурге не решились бы Бонни и Клайд. Торжеством момента проникнуты даже светофоры: нам светит сплошная «зелень». Едва успел нырнуть в проулок глупенький зазевавшийся джип. Шофер «газона» прищелкивает языком:
— То-то, гнида!
В центре дамам галантно протянуты лапы и лапищи. Вместе с ними вылез московский гусь:
— Передайте…Чтоб в «Сретенке» не появлялся!
И в сторону «Метрополя» направил свое высохшее гвоздеобразное тело.
ОМОН квартирует на Мойке. Плечом к плечу восседаем в прокуренной комнате за не менее бесконечным, чем ночь, столом. Штык-ножи распахивают консервные внутренности. Здешние стаканы напоминают снарядные гильзы: поручик сжимает один такой кубок, словно заправский вояка. Командир продавил Самсону плечи и в который раз заводит китайскую песню про путь с пулеметом. Башибузуки уважительно поглядывают в сторону «фронтового брата». Всех их скопом отправляют в Чечню: эшелон подадут со дня на день. Горилла приглашает друга на бранный пир:
— Давай, присоединяйся. Чего тебе здесь киснуть?
В «дежурку» постоянно кто-то заглядывает, приносят новые табуретки: сплошная камуфляжная рябь. И вновь мне полк вспомнился — и, видно, я опять что-то там ляпнул вслух.
Киже взвился:
— Принялся за свое?!
— Ты «Бхагават-Гиту» читал?
— Допустим, — еще больше тревожится Юлик.
— Помнишь, перед самой главной битвой Кришна сказал Арджуне, когда увидел вражеские войска: «Они уже мертвы. Он еще этого не знают, но так решено. Ибо я знаю то, чего не знают они. Я знаю Конец битвы».
— Ну, и? — ждет очередного подвоха поручик.
— Христос поэтому и приказывает стоять. Он знает Конец битвы. Не важно, что голос у него грубый и что за шиворот нас как щенят обратно в строй втаскивает. Он ведь и тогда, в прежнем своем кротком обличье разгневался на торговцев в храме! А сейчас вообще не до проповедей. Сейчас ему камуфляж, а не хитон надевать нужно!
— Ты на игле?
— Нет.
— Ну, тогда причем здесь «Бхагават-Гита»? — чуть ли не со слезами вопрошает.
— Очень даже при чем.
— Не желаю слушать твои бредни.
Выхватываю, словно меч из пачки соседа-омоновца крепкую сигарету и еще одно облачко присоединяю к большому, густому мареву, которое уже окутало потолок и явно намеревается опуститься. И подмигиваю собеседнику.
Поручик терпеть не может марсианского языка:
— Придурок! Какой такой Арджуна?
— Самый настоящий!
— Нашел время.
— Самое время и нашел, — упрямлюсь. — И нет времени более подходящего. Мы уже мертвы. Но мы — не мертвы. Вот в чем штука! Христос это знает — поэтому и загоняет в строй.
Киже отшатнулся. Но не успевает меня окончательно послать — главный хозяин наполнил свою стаканюгу.
Конечно же, не Цицерон! Без конца подается образ всем им тогда позарез нужной боевой тропы. Мой великан-сосед заметил: я самым подлым образом чуть пригубил единственную оказавшуюся здесь посреди бравых граненых собратьев, рюмку. Он явно белая ворона в петербургской милиции: слушает доводы, не перебивая. Однако затем преспокойно доводит дело до конца: не требует поменять емкость, но заставляет ее осушить. А Кинг-Конг заряжает по новой. И, окончательно перечеркивая Конституцию, клянется в преданности к личному корефану, пусть даже Васенька такое натворит, за что предлагают пять пожизненных сроков. Заодно упомянуты и мы, грешные. В считанные секунды мне и поручику обеспечен надежный тыл.
Я даже начинаю жалеть, что Кролик улизнул — вот бы порезвился сейчас в Валхалле посреди скандинавских богов, которым только шлемов и не достает; а так все присутствует, включая веселую свирепость, с которой божества хлещут водку. Переходим к павшим: к тем, чьи фотографии сейчас за нашими спинами и к тем, кого потеряли Васенька с командиром на той бесконечной дороге. Штык-ножами кромсается колбаса. Разламывается хлеб и каждый ломоть — порция Циклопов. Так продолжается тризна, самая удивительная из тех, которые я когда-либо видел. Никакой болтовни. Пьют и едят по приказу. Все нарезается и наполняется с невероятной проворностью, словно орудуют два молодца из ларца. К подобному варианту замечательной мужской попойки женщин нельзя подпускать и на сто километров.
Тост за «надежную затычку для любых дыр» предлагается тоже до дна. И вот здесь-то клешня соседа чуть было не перекусила мое запястье, ненавязчиво заставив сменить рюмочку на полновесный стаканище. Кубок Большого Орла и в три глотка не осушить, но все уже встали: ОМОН, как и павшие — дело святое. Отказаться, когда за тобой пристально следит дюжина здоровенных варягов — дерзость, граничащая с безумием.
— За ноги не беспокойся, — грохочет легендарный васенькин друг. — Доставку берем на себя.
Даже в поручике совершенно некстати проснулось гусарство:
— Пей, скотина!
Один из богов, налысо бритый, с рыжими запорожскими усами, подавая пример, опрокидывает полновесные триста грамм, а затем, нехорошо оскалясь, размахнулся бутылкой, которую перед этим до капли выжал в свою стеклянную гильзу. Сноп брызг, а омоновец доволен — и все-то ему нипочем, и его железной башке — тоже.
И тогда остальные, выпивая, начинают соревнование — бутылок хватает. У одного не получилось с первого раза: стиснул зубы и повторяет попытку. Я думал, к осколкам приклеятся мозги, но воин, как ни в чем, ни бывало, крякает, почесывает темя. И усаживается, сияющий.
Распаренные, разгоряченные парни уставились на единственного отщепенца — и, видно, мне пропадать! Придется осушить это ведро и тоже треснуть себя чем-нибудь по голове. Однако медлю (неохота приближать верную погибель) и таращусь на стол, осыпанный блестками. Никотиновый туман наконец-то загустел и спустился. Воздуха не хватает. Я все еще мучительно раздумываю.
— Ну, — почти что рычит поручик: ведь самым бессовестным образом я позорю и его, и Васеньку — и весь род людской. — Пей же!
О, погибель! О, эти последние томительные секунды!
