Эдуар Бразе. Трактат по вампирологии доктора Авраама Ван Хельсинга, доктора медицины, доктора философии, доктора филологии и проч.

  • Издательство «Книжный клуб 36.6», 2012 г.
  • Все знают Абрахама Ван Хельсинга — прославленного охотника на вампиров, бессмертного героя романа Брама Стокера «Дракула». Однако мало кому известно, что Ван Хельсинг не только существовал во плоти, но и писал книги. Последнее из его произведений — а также главное дело жизни — это «Трактат по вампирологии», составленный в самом начале XX века. В нем автор задает важные вопросы: существуют ли вампиры в действительности? как давно человечество знакомо с кровопийцами? какие обличья принимают они, чтобы совратить, а затем и обратить людей? что можно им противопоставить? каким оружием бороться с вампирами? — и дает свои ответы. Это уникальное исследование истории и особенностей вампиров, проведенное знаменитым победителем Дракулы и… возможно, вампиром тоже!

    Французский писатель Эдуар Бразе случайно обнаружил сей потрясающий раритет у амстердамских букинистов, отредактировал и обработал текст и заново выпустил в свет, обогатив издание выдержками из других знаменитых трактатов, посвященных вампирам, и литературными произведениями на ту же тему. Получилась уникальная и драгоценная коллекция, в которую вошли сочинения таких авторитетов (помимо Ван Хельсинга), как Дом Кальме, Коллен де Планси, Шарль Нодье, Джон Полидори, Э.Т.А. Гофман, Эдгар По, Шарль Бодлер и др.

Я не очень-то люблю писать. Держать перо — пытка для скрюченных артрозом пальцев. Не выучившись в юные годы технике стенографии — которая, меж тем, удобна для быстрых записей и была бы весьма полезна мне во время длительного обучения медицине, философии и метафизике на крупнейших европейских факультетах, — я вынужден умещать слова, одно за другим, на строках тетради в синей холщовой обложке; они подобны пугливым и ленивым барашкам, чьи зыбкие контуры обведены сиреневыми чернилами. Нет, решительно, я не люблю писать, и если я и взялся теперь за работу над трактатом, то лишь потому, что меня вынуждают необходимость и чувство долга, намного превосходящие мое желание отдохнуть (нужно заметить, вполне заслуженное). Я всего лишь старый, очень старый человек, и за всю длинную насыщенную жизнь у меня было не так уж много свободного времени! Теперь же пришла пора, когда я мог бы прогуливаться по утрам вдоль каналов любезного моему сердцу Амстердама, города, где я родился и где когда-нибудь умру, а вечерами позволять себе кружечку траппистского пива и набитую «Амстердамером» трубку в одной из уютных таверн, окаймляющих квартал Красных фонарей. О да! Как хотелось бы мне целыми днями бродить по извилистым переулкам родного города, философствовать вместе с другими стариками той же закалки, сетуя на беспечность молодости, никчемность старости и нелепость жизни, и ничем другим не заниматься! Увы! Я лишен сих безобидных радостей и вынужден пожертвовать пивными парами и табачным дымом ради аскетичной строгости рабочего кабинета, где полки трещат под тяжестью научных и эзотерических трудов. Ибо отныне моя миссия в этом мире — пусть даже, исполняя ее, я испущу последний вздох — написать трактат, работа над которым предназначена мне судьбой. Я посвящаю его всем тем, кто так или иначе столкнулся или еще столкнется в будущем с одним из величайших зол, известных человечеству. Я хочу помочь им постичь его причины и истоки и побороть его тлетворное влияние. Да, моя миссия заключается в том, чтобы составить, а затем опубликовать — конечно же, на собственные средства, так как я сомневаюсь, что у кого-либо из издателей хватит духу внести в свой каталог записки, посвященные столь рискованной теме, — достоверный и безапелляционный «Трактат по вампирологии»!

Вампиры! С начала времен они — гноящаяся рана на теле больного человечества, темная сила, неустанно отвращающая людей от пути добра и божественных истин, чудовищная гидра с сотней голов, которые немедля вырастают заново, стоит их отрубить, ненавистное семя Сатаны и Каина, заклятые враги сынов Адама.

Тем не менее их существование до сих пор оспаривают на скамьях медицинских факультетов. Считается, что вампиры — воображаемые создания, бредни, порожденные слабыми и нездоровыми умами, видения лунатиков, пришедшие из их сумрачных снов, сказочные существа. Они становятся героями лживых историй, какие рассказывают на вечерних посиделках, ими населены кошмары детей, боящихся темноты и ночного одиночества.

Я же совершенно не намереваюсь отвергать легенды и сказания, суеверия и верования, которые так раздражают ученых. Поскольку, по правде говоря, это единственные заслуживающие доверия источники, дошедшие до нас из глубины веков; именно благодаря им люди (разумеется, за исключением ученых) поверили в существование вампиров и научились остерегаться их. И всеобщий скептицизм, преобладающий в наш материалистический и приземленный век, не в силах это изменить. Да, к древним сказаниям, забытым легендам, удивительным верованиям, стародавним суевериям должен обратиться настоящий, незашоренный человек науки, если он хочет пролить свет на феномен, о котором мы слишком долго ничего не знали. Именно это незнание позволило вампирам спокойно плодиться и размножаться!

Ибо вампиры существуют, да, существуют, и не только в страшных историях. Если кто-то и может (должен!) во всеуслышание заявить о столь ужасном факте, то это я, Абрахам Ван Хельсинг, доктор медицины, доктор философии, доктор филологии, доктор естественных наук, доктор теологии, старший преподаватель и ученый Лондонского медицинского университета, ныне вышедший на пенсию. Позволю себе добавить к длинному перечню солидных дипломов не признанную медицинским факультетом специальность — меж тем, крайне полезную и необходимую! — охотника на вампиров. Да, я, Абрахам Ван Хельсинг, заявляю, что вампиры существуют, потому что ваш покорный слуга боролся с ними всю жизнь. Я горжусь победой над одним из опаснейших представителей вида — графом Дракулой, которого в недавнем прошлом я преследовал от Лондона до самой Трансильвании в сопровождении молодого Джонатана Харкера, его прелестной супруги Мины, лорда Артура Годалминга, моего ученика доктора Сьюарда и, конечно, незабвенного Квинси Морриса! Несчастный погиб, вонзив кинжал в сердце графа Дракулы, чье тело перевозили в замок в Карпатских горах. Да, я тот, кто разоблачил, поборол и уничтожил Дракулу. Я отдал свою кровь, пытаясь вернуть к жизни одну из его жертв, бедную Люси Вестенра. И ныне, променяв кровь на чернила, а кол на перо, я по-прежнему веду охоту!

Однако я не намерен возвращаться к обстоятельствам низкого существования Дракулы и рассказывать о немалых усилиях, приложенных мною, чтобы навсегда стереть его с лица земли. Об этом уже поведал — столь талантливо, что мне о подобном и не мечтать, — мой близкий друг Абрахам Стокер, почетный член тайного братства посвященных Golden Dawn и автор романа о графе Дракуле. Всем известно, как главные действующие лица мрачной и драматичной истории обменивались личными дневниками и письмами; тем же, кто еще не в курсе, я рекомендую прочитать это великолепное произведение.

Сейчас передо мной другая цель. Будучи ученым, я решил написать серьезный, основательно подкрепленный документами трактат на эту жуткую тему, одного упоминания о которой достаточно, чтобы мои некогда рыжие, ныне же белые, как снег, волосы встали дыбом. Но я должен отрешиться от своей чувствительности и вполне понятного отвращения, дабы отметить выдающиеся и очевидные факты, знание которых, я надеюсь, поможет другим охотникам на вампиров по-своему продолжить то, что стало делом моей жизни.

Ибо, как я сообщил моим добрым друзьям на собрании в кабинете доктора Сьюарда, где нашим секретарем была необыкновенная миссис Мина Харкер, — напомню, та встреча состоялась 30 сентября некоего знаменательного года, через два часа после ужина, то есть ровно в двадцать один час, — существование вампиров более не может подвергаться сомнению. Ведь многие из нас стали непосредственными свидетелями этого явления, а точнее, увы, жертвами, как это было с Джонатаном Харкером, его супругой Миной и покойной Люси Вестенра. Я сам долгое время относился к вампирам скептически, и если бы, несмотря на многочисленные ученые и почетные звания, я не сохранил открытый к постижению сверхъестественного разум, то ни за что не поверил бы в некоторые широко распространенные факты. Основываясь на протоколе, который наша милая Мина составила с исчерпывающей точностью, я привожу здесь сии факты, в ту пору досконально мной разобранные. Они будут последовательно рассмотрены в главах, следующих за этим коротким, но необходимым обращением к читателю.

Вампир, или vampyr, не умирает, как умирает пчела, когда вонзает жало в эпидермис жертвы. Напротив, в смерти страдальцев он черпает силы и, совершив злодеяние, становится еще могущественнее, еще легче отыскивает новую добычу и теперь уже ее заражает своим ядом.

Он не умирает, однако и не живет. Он находится на грани между жизнью и смертью, в постоянном стремлении выжить. В сущности, это живой мертвец, или, точнее, «не-мертвый», что еще ужаснее и трагичнее.

Вампиры существуют и существовали всегда, даже в давно минувшую эпоху античности. О них упоминали в Египте, Древней Греции и Риме. Своей проклятой кровью они отравили и старушку Европу, от Соединенного Королевства и Франции до Кавказа, включая Германию, Румынию, Венгрию и Болгарию. Они также добрались до Индии, Китая и Японии. Во время массовых переселений они следовали за ордами варваров, свирепых гуннов, саксонцев, мадьяр и славян. Для вампиров нет границ, ни территориальных, ни временн́ых, поскольку, будучи не-мертвыми, они наделены некой формой бессмертия.

В отличие от нас, простых смертных, вампир не боится ускользающего времени. Он не умирает и не стареет, пока может пить кровь живых. Более того, он молодеет! С каждой пинтой высосанной крови он набирается энергии и жизненных сил. Ничем другим вампир не питается. Зато кровь необходима ему в избытке! Целыми литрами, причем регулярно! Потребность утолять жажду этим живительным флюидом вынуждает его беспрестанно умножать число жертв, которые, заразившись через укус его ядом, в свою очередь избегают естественной смерти и присоединяются к гнусной вампирской когорте.

Помимо тяги к крови и зависимости от нее, вампир обладает рядом физиологических особенностей, позволяющих легко его опознать. Прежде всего, он выходит только ночью, солнечные лучи для него губительны. На рассвете вампир должен незамедлительно вернуться в гроб, на кладбище, где он похоронен. Из-за ночного образа жизни и прилежных посещений кладбища у него серое, мертвенно-бледное лицо, но как только вампир напьется свежей крови, оно розовеет и приобретает цветущий вид. Выступающие вперед клыки, которые он вонзает в яремную вену жертвы, подобны клыкам хищных зверей и некоторых видов летучих мышей. У вампира сросшиеся брови, они образуют непрерывную полосу густых кустистых волос над глазами, горящими недобрым, кровожадным, похотливым огнем. Мощь его безмерна, в руках вампира заключена сила двадцати человек. Другие характерные приметы: он не отбрасывает тени, как несчастный Петер Шлемиль, продавший тень дьяволу, и не отражается в зеркалах — очевидный признак того, что в неприкаянном теле не-мертвого не обитает душа. Ночью он видит так же хорошо, как мы с вами — средь бела дня: весьма полезное свойство для вампира, обитающего почти в полной темноте.

Хотя вампир и был когда-то человеком, в нем не осталось ничего человеческого. Это демон, лишенный жалости и каких бы то ни было чувств. Вампир подобен зверю, мало того, по своей воле он может превратиться в ночное животное, такое, как летучая мышь или сова, в хищника, например, волка или лису, а также в мелкого вредителя — крысу, ящерицу, муху, паука. Он, как людоед из детских сказок, способен по желанию увеличиться или уменьшиться в размерах, настолько, что протискивается в любую, даже самую маленькую щель, — и это очень пригождается вампиру, когда ему нужно попасть в заколоченный гроб или же совсем исчезнуть, словно его и не было. Он также с легкостью превращается в тучу, дым, молнию, раскаты грома и любые другие природные явления. Вызывает туман или грозу, помогающие ему скрыться, или принимает вид пылинок, парящих в столбе лунного света. Как же в таком случае определить, где он находится, чтобы попытаться его уничтожить? Эта диковинная задача не раз приводила в отчаяние самых храбрых мужей. Ибо как ухватить нечто бесформенное или имеющее столь разнообразные формы? Как бороться против того, что без конца ускользает и рассеивается? Как преследовать то, что вечно исчезает? Как уловить неуловимое? Последняя, но не менее ужасная личина вампира — порождаемый им страх. Поскольку эти кровопийцы существуют прежде всего за счет страха, напускаемого ими на своих жертв!

Итак, вампир не человек, коль скоро он не-мертвый; в нем одновременно есть что-то от зверя, ребенка и ученого старика. Но нет зверя свирепее, чем он, нет ребенка более капризного и развращенного, нет ученого более близкого к ереси, и никто не заслуживает анафемы больше, чем он. Вампирам свойственны грубость, жестокость, сладострастие, эгоистичное и самовлюбленное поведение — незрелое, инфантильное. И все же благодаря многолетнему опыту у них развились хитрость и сообразительность, появились обширные тайные познания.

Их знания тем более опасны, что получены главным образом из запретных источников. Вампиры часто прибегают к некромантии, то есть, как видно из этимологии слова, к прорицанию через посредство мертвых. По их зову покойники поднимаются из могил и служат им как верные рабы. Кроме того, вампиры обучаются в университете Сколоманс, в затерянной среди лесистых гор проклятой школе, где сам дьявол открывает ученикам тайны природы, неизвестный язык животных и жуткие возможности черной магии. Но за один раз Сатана набирает лишь десять последователей. Девять из них отправляются восвояси с дипломом в кармане, десятый же остается в аду — такова плата за уроки Лукавого. Дракула, или Влад III (1431–1476), воевода румынского княжества Валахия, проходил обучение именно в Сколомансе — это подтверждает мой друг профессор Арминий из Будапештского университета.

Тем не менее, хоть вампир и всемогущ (или почти всемогущ), у него есть свои слабости и естественные ограничения, зная которые, его можно одолеть. Как сказано выше, он должен вернуться в гроб до восхода, иначе его спалят солнечные лучи. Если вампир не выполнит это обязательное условие, но все-таки сумеет укрыться где-нибудь от дневного света, есть три строго определенных момента, когда он может вернуться в свое логово: на рассвете, в самый полдень и на закате.

Мы отметили, что вампир способен проникнуть куда угодно, проскользнуть в микроскопическую трещину. Но вместе с тем он не в силах спонтанно появиться там, куда его не звали. Так, вампир переступит порог дома лишь после того, как кто-нибудь его пригласит. Впоследствии, однако, никто уже не помешает ему возвращаться туда, когда заблагорассудится, — через дверь, окно или каминную трубу. Говорят, вампир с трудом преодолевает большие водные пространства; он управляет судном только во время отлива и штиля.

Наконец, он не выносит священных символов, таких, как изображения креста, распятие, святая вода. Отпугивают вампира и некоторые растения, например, чеснок и шиповник.

Что же касается способов прервать его позорное и парадоксальное существование, то на сегодняшний день они хорошо известны: выстрелить в сердце вампира освященной пулей, предпочтительнее серебряной, в упор или через гроб; обезглавить его или пронзить колом. Кстати сказать, в лавочках старого Амстердама, а также в некоторых кварталах Лондона и Брюсселя можно найти так называемые «Vampire killing kits» — шкатулки из ценных пород дерева, содержащие все необходимое для охоты на вампира. Обычно в набор входит пистолет; коробочка с серебряными пулями; склянка с чесночным соком для смачивания пуль; гирлянда из сушеных цветков чеснока (как правило, привезенных из Харлема, где мой друг Вандерпол круглый год выращивает их в теплице); большой флакон со святой водой из Ватикана; два маленьких флакончика — с порошком серы, пары которой обращают кровососов в бегство, и с солью; распятие из дерева и меди; медальоны с изображением святых и, наконец, противовампирная сыворотка профессора Эрнста Бломберга. Наборы составляет и выпускает именитый оружейный мастер из Льежа Николя Пломдёр.

Для полноты к этому арсеналу стоило бы добавить и церковные облатки, коими я, получив индульгенцию, лично воспользовался, чтобы запечатать гроб Люси на кладбище в Кингстеде и создать непреодолимое духовное препятствие, через которое она тогда не смогла пройти. Однако мне предпочтительно не настаивать на этом пункте, столь яростно отвергнутом теологами, что я чуть было не поплатился за содеянное отлучением от Церкви. Похоже, что облатки, истинное тело Христово, не признаются средством экзорцизма, и их использование для борьбы с вампирами сродни святотатству. Не хотелось бы заново начинать спор, который поднял столько шума вокруг персоны старого доктора, целиком посвятившего себя защите несчастных жертв, что подверглись нападению бесноватых. И тем не менее я могу подтвердить эффективность описанного метода. Уверен, что на Небесах мне простят такое необычное использование Святейшего Тела Господа Нашего Иисуса Христа, который гораздо больше расположен отпускать нам прегрешения, чем иные священники, рьяные служители веры.

Однако довольно запутанных теологических рассуждений, пора перейти, если можно так выразиться, к животрепещущему вопросу — хотя речь пойдет скорее о смерти, нежели о жизни. Как я сказал моим добрым друзьям, покидая их после нашего путешествия в Трансильванию и победы над силами Зла, мы не нуждаемся в доказательствах, как и в людях, которые поверили бы нам. Не доказательства, но умные объяснения и подлинные свидетельства будут опорой всем поборникам правды и противникам дьявола — им я смиренно посвящаю эту книгу. Да удастся им, по моему примеру, всегда сражаться со Злом и никогда не отрекаться от Добра.

Между тем, уже поздно, и я вынужден прервать дежурство у письменного стола. Не откажу себе в стаканчике шнапса и в добром табаке.

Андрей Виноградов. Трубадур и Теодоро, или Две двести до Бремена

  • Издательство «Книжный клуб 36,6», 2012 г.
  • Живет себе на Майорке человек. Живет и, в общем, не тужит. В меру попивает, в меру что-то пишет, потому как журналист или даже писатель, в меру тоскует и ностальгирует, потому что в прошлом это наш российский советский человек. К нему ходит в гости друг, опять-таки из наших, испанцы заглядывают (и, между прочим, испанки тоже), мухи залетают (но очень редко). В общем, жизнь идет. Но чего-то в этой жизни не хватает. А потом в ней появляется Теодоро. Вот, пожалуй, и все…
    Кто такой Теодоро? Почему человека зовут Трубадуром? Какую роль здесь играют часы «Юность»? Причем тут сомалийские пираты, русская мафия, король российской эстрады и король Испании, сидящий за соседним столиком? А вот чтобы получить ответы на эти вопросы, надо прочитать всю книжку — добрую, человеческую, местами забавную, местами печальную, но очень искреннюю историю, написанную чистым, живым языком, причем так, что оторваться от чтения до самой последней страницы практически невозможно.

Удивительный выдался день — стоит шагнуть из дома на террасу, как — «х-х-ха!» — будто выдохнет кто прямо в глаза… Моргать, тереть — бесполезно, не видно ровным счетом ничего. Очертания близкого берега, и те не угадываются, только память подсказывает, где их искать. Память и слух.

Слышно по-прежнему хорошо, нормально слышно: море пришептывает, и собака лает издалека. Лает как заведенная…

Туман из облака-сугроба превратился в мелкую водяную взвесь, еще более непроницаемую, чем раньше. Она окончательно отъединила Трубадура от внешнего мира, превратившегося теперь в бескрайнюю студенистую массу. Толкаться в этом мире-медузе у него не было ни желания, ни нужды.

Закрыл глаза, зажал уши ладонями — темно, собака лает… Открыл глаза, убрал руки — сумерки, собака… существенно громче, море… Общий знаменатель — собака.

Достал уже этот чертов знаменатель.

Трубадур покачивался в кресле, раздумывая, чем себя занять, коли уж так сложилось, что даже отвратительная погода не помогла вернуться к остывающей рукописи. Такая вот незадача. Из всех способов нокаутировать незадавшийся день только один покорял исключительной простотой и надежностью. С его помощью Трубадуру случалось и удачливые деньки штабелями укладывать. Бывало, что и недели, не сказать больше…

Резоннее, да и честнее, пожалуй, было задать себе вопрос: «Чем бы заняться еще?» — если, конечно, полагать три выпитых бокала веским аргументом в пользу главного занятия. Трубадур считал аргумент достаточно веским, а поэтому речь могла идти о каком-нибудь менее значимом деле, проще сказать — побочном. Только вот никаких продуктивных идей на этот счет у него не было.

«Ладно. Пусть будет что будет. Ситуация расстраивает, но не нервирует», — сформулировал свои ощущения Трубадур. Единственное, что нервировало по-настоящему, — непрекращающийся собачий лай.

— У независимых наблюдателей складывается впечатление, — Трубадур негромко импровизировал вслух, подражая манере известного телеведущего, — будто кто-то задался целью проверить жителей городка, подковой огибающего одну из самых живописных бухт испанской Майорки, на устойчивость к… — Тут он несколько замялся. — На устойчивость к внешним раздражителям лающего типа в зимний период. — Выдох, вдох. — Возможно, для того, чтобы позже сравнить полученные данные с аналогичными замерами, произведенными среди скотоводов центральной Монголии и московских милиционеров…

Нескромным глотком Трубадур на треть облегчил хрустальную емкость и подумал при этом, что майоркианцы — и он вместе с ними — однозначно окажутся ближе к ментам: работать неохота, а без денег не проживешь. «Такой, можно сказать, общий девиз и вектор устремлений».

— Товарищи ученые, не очень ученые и прочие исследователи! Выключите, пожалуйста, собаку! — обратился он строгим голосом к таинственным вредителям, сориентировавшись примерно, из какой точки может разноситься по бухте собачий лай.

«Бред, но в целом смешно», — мысленно похвалил он себя.

Собаку обращение Трубадура оставило равнодушной, она и не думала умолкать.

— Сейчас все допью и примусь за составление жалобы!

Эта угроза тоже не возымела действия.

«Жаловаться будем… Кому же мы будем жаловаться? А вот кому! Трепещите, нарушители тишины! Жаловаться мы будем самому прокурору… Самому главному прокурору… Карзону. Вот какому прокурору мы будем жаловаться».

Трубадур был доволен собой. Обычно с памятью на имена у него возникали почти неодолимые проблемы, отчего круг знакомых состоял, в основном, из людей незаурядных, запоминающихся хотя бы манерой одеваться, на худой конец заиканием, и обладателей неизбитых имен — Элеонора, Аристарх, Яков. Была среди них и Милада фон Топф, известная до недавнего времени как Людка Горшкова. Кстати сказать, с родным именем Трубадур тоже ее примечал, видимо, чувствовал потенциал.

Говоря по правде, из всех служителей испанской Фемиды никого другого, кроме Карзона, Трубадур не знал. Да и в этом случае сведения о прокуроре сводились к нескольким статьям о непримиримом и бескомпромиссном борце с русской как будто бы «мафией», а по сути — со всем и всяким русским в Испании. Как раз с «мафией» у прокурора выходило, похоже, не очень.

«Жаль, с двумя буквами в прокурорском имени промашка вышла. — Трубадур дважды с барским пренебрежением произнес вслух измененную под свой замысел фамилию прокурора. — А то ведь, могло статься, прислуживал далекий прокурорский предок в парижских кабаках московским купцам… Или, того хуже, казакам… Казачки наши, со всем уважением, щедрыми были только на оплеухи. Вот и мстил бы потомок, не догадываясь, что вся ярость в генах… — балагурил про себя Трубадур. — Если бы так, совсем другое было бы дело, совсем иной переплет. Вполне заслуживал бы понимания прокурор. Я бы его точно понял. А так… Ладно, все равно буквы не те…»

Некоторое время Трубадур безуспешно охотился в памяти за фамилией актера, первым сыгравшего главного казака отечественного кино Григория Мелехова. Потом, через Карзона и фактурные мелеховские усы, припомнил совсем не местного, а очень даже советского прокурора — из собственного далекого прошлого. Близкого товарища отца. Вместе с родителем Трубадура они охотились: в годы войны — на немцев, потом — на лосей, кабанов, чаще на уток…

Не так чтобы очень давно один хорошо знакомый Трубадуру демократический журналист-краевед добавил в список прокурорских трофеев «врача-вредителя», инженера, тоже «вредителя», борца с коммунизмом — фальшивомонетчика, двух диссидентов и автора довольно примитивного и скучного политического анекдота. По поводу сочинителя анекдота у Трубадура были большие сомнения. Чувство юмора у прокурора было — дай бог каждому, вряд ли он стал бы заниматься такой откровенной «кислятиной».

Трубадур обожал, когда прокурор объявлялся в их доме — шумный, веселый, всегда с подарками… Только раз за все время он видел его опечаленным, можно сказать, угрюмым. Причем настолько, что за менее дружеским столом, если не на поминки собрались, такое настроение сочли бы невежливым, а то и оскорбительным. На поминках, кстати, даже могла бы потасовка выйти — не любят родственники усопших, когда кто-либо из посторонних скорбит по утрате больше их самих, вопросы разные в голову лезут. Понятное дело, чаще такие истории случаются с секретаршами, ассистентками, аспирантками… С прокурорскими работниками — крайне редко.

Родители как могли развлекали гостя, но получилось не очень складно, так как обычно балагурил сам прокурор. Раз-другой, между рюмками, он дежурно поулыбался отцовским шуткам, а потом… как швырнет в сердцах недоеденный огурец в стену, прямо над телевизором. «Ну что за жизнь такая, ребята?! Копнешь — дерьмо! Сплошное дерьмо!»

В то время Трубадуру было лет семь. Прокуроров, по малолетству, он еще не боялся, тем более своих — друзей семьи, и потому происшествие хоть и впечатлило его, однако не очень сильно. Подумаешь, расшумелся человек, с кем не бывает. Обычно в их спокойном, в общем-то, доме на повышенных тонах обращались только к нему — отпрыску. Случалось такое довольно часто и всегда по делу. (К последнему выводу, как это бывает, Трубадур пришел, когда родителей уже не было с живых, и каяться пришлось в одиночку.) Короче говоря, удивить пацана криками было трудно. Швыряние огурцами — до этого случая ни члены семьи, ни их многочисленные знакомые не грешили подобным пренебрежением к гостеприимным стенам — больше заинтересовало, чем шокировало. Трубадур уже прикинул, как здорово будет пулять огурцами в дощатый забор во дворе, и как далеко, с хрустом, будут разлетаться зеленые осколки. Оставалось только найти источник снарядов. Несколько известных запасливостью семей, живущих в их доме, он знал, и где стояли их сараи — тоже. «Соленые даже лучше… От соленых брызги полетят…» А уж из слов прокурора он и вовсе ничего нового для себя не вынес. Правда, вместо сказанного «копнешь» мальчишка расслышал «какнешь» и был уверен, что не ослышался. Мама часто зажимала ему ладонями уши, когда прокурор бывал у них в гостях. Это не помогало, наоборот — ясно становилось, что именно надо запоминать.

Засыпая той ночью, он не сомневался, что на самом деле в его жизни все устроено точно так же, как и у прокурора: какнешь — дерьмо. Трубадур сказал бы: «говно» — складнее и понятнее. Только кричать по этому поводу он точно не стал бы — кого удивишь? — и бросаться чем попало куда попало — тоже…

Рассудительность семилетнего Трубадура могла бы служить основанием для законной гордости — мало кому удается в детстве похвастаться этим качеством. Как, впрочем, и в юности. А если честно, то и в зрелости… Иными словами, вполне можно было бы позадирать нос, хотя бы слегка, но куда его задирать, если в нем сплошной насморк…

Обои пришлось переклеивать во всей гостиной, так как остаток «родного» рулона, извлеченный из кладовки, оказался слишком ярок, изрядно пылен и до обидного мал. Трубадур нюхал ласковый запах домашнего клея, сваренного в старой кухонной кастрюле, помогал родителям намазывать этот кисель на отмеренные куски обоев и думал, что все-таки здорово вышло с огурцом: бордовые в золотой ромбик стены ему нравились гораздо больше, чем пострадавшие от удара овощем бледно-желтые с розовыми кленовыми листьями, девчачьи какие-то… Он елозил по бумаге малярной кистью, то и дело попадая коленками на мокрые участки, и повторял в такт мазкам сказанные прокурором слова, точнее, то, как он их услышал. По большому счету, разница между «копнуть» и «какнуть» оказалась не такой уж существенной не только на слух: тайна одной профессии и обыденное явление в другой — его, Трубадура, будущем ремесле… К тому времени, когда он вспомнит эту историю и повеселится от души, описывая ее в первом своем рассказе, стены гостиной еще трижды поменяют свой цвет.

«Вот же, чертова псина, куда завела своим лаем… Опять прокурора вспомнил…»

Надо сказать, слишком часто в последние дни настигала Трубадура прокурорская фраза, по-детски трогательно переиначенная без малого полвека назад. Вот и сейчас он отлично понимал, почему ему не работается, а зеленая папка с набросками ничего, кроме раздражения, не вызывает. Остальное — пустое: погода… собака… Чертовски хотелось настоящего чуда, пусть маленького.

— Могли бы уже и облагодетельствовать. Так сказать, за выслугу лет, — подумал он вслух, рассматривая тусклую сорокаваттную лампочку на углу дома сквозь янтарь содержимого хрустального бокала. — Жила была лампочка и вдруг стала солнышком… Вот тебе, друг мой, и чудо. Как заказывал. Ну что ж, и на том спасибо. — Трубадур символически приподнял бокал. — За волшебников.

Каждый из нас, по его мнению, был большим волшебником по части отлынивания от насущных забот. Кто бы спорил.

Роберт Шнакенберг. Тайная жизнь великих кинорежиссеров

  • Издательство «Книжный клуб 36.6», 2012 г.
  • Оказывается, великие кинорежиссеры тоже не без греха!

    Кто-то шалил с переодеваниями, кто-то баловался наркотиками, а кто-то ел такое, что не приведи Господь!

    Вот вопросы, на которые ни один фильм не даст ответа: почему Чарли Чаплин неделями не принимал ванну?

    Неужели тело Уолта Диснея до сих пор пребывает в состоянии анабиоза?

    И с чего это вдруг Фрэнсис Форд Коппола стал режиссером 3-D порнофильма?

    Обо всем этом — и о многом другом — в новой смешной и вопиюще скандальной книге Роберта Шнакенберга.

Вуди Аллен

Как и его кумир Ингмар Бергман, Вуди Аллен всегда стремился фокусироваться на негативных аспектах своей жизни. «Над моей колыбелью висело черное облако», — сострил он однажды. Разумеется, в пору взросления не обошлось без трудностей, однако бруклинское детство тогдашнего Аллена Стюарта Конигсберга вовсе не было таким беспросветным, каким его любит изображать режиссер. Например, в школьные годы Аллен нисколько не походил на тощего робкого неудачника; напротив, он был общительным, спортивным пареньком, который показывал фокусы, ловко списывал и удирал с уроков в кино. Если что и омрачало существование семьи Конигсбергов, так это постоянные ссоры родителей Аллена, Нетти и Мартина. «Они так и не развелись — просто чтобы еще пуще позлить друг друга, — вспоминал Вуди Аллен. — Ведь все прочие способы они перепробовали, разве что кроме пальбы».

Уже в старших классах школы Аллен извлекал материальную выгоду из своего природного остроумия, поставляя шутки нью-йоркским газетным обозревателям. В 1953 году он раз и навсегда покончил с высшим образованием, когда его вышибли из Нью-Йоркского университета — в общем, за дело: на занятиях он появлялся редко, с куда большим рвением сочиняя сценарии для телевидения под псевдонимом Вуди Аллен, звучащим не столь по-еврейски, как его настоящее имя. Через несколько лет он зарабатывал уже полторы тысячи долларов в неделю в качестве автора текстов для комедийной программы «Час Сизара». Тогда же он вступил в первый из своих трех браков, женившись на соседской девушке Харлин Розен. Когда Аллен начал выступать перед публикой, он то и дело поминал со сцены Харлин в шутливом тоне, а с 1962 года уже выплачивал ей алименты после развода. Далее потянулась череда запутанных романтических отношений — неуверенность в себе этого забавника компенсировалась неутолимым сексуальным любопытством.

В 1960-е Аллен дорос до звания одного из лучших остряков Америки. Он строчил пьесы, пользовавшиеся успехом; печатал в журнале «Нью-Йоркер» юмористические заметки на тему абсурдности бытия; регулярно появлялся на телевизионном «Вечернем шоу» и даже украсил своей физиономией обложку журнала «Лайф». Второй бурный брак с актрисой Луизой Лассер стремительно завершился в 1969 году, и примерно в это же время Аллен начал понемногу работать в кино. Между 1965 и 1975 годом он писал сценарии в одиночку или в соавторстве и поставил ряд бесшабашных комедий, которые не только не провалились в прокате, но даже принесли прибыль, пусть и умеренную. Вскоре сугубо фарсовые фильмы, вроде «Бананов» (1971) и «Спящего» (1973), о которых автор позднее отзывался как о «раннем дурацком опыте», уступили место более зрелой продукции, посвященной, в основном, теме личных отношений в современном обществе. В 1977 году «Энни Холл» отхватила четыре Оскара, в том числе в номинации «лучший фильм», а «Манхэттен» (1979) окончательно утвердил репутацию Аллена как выразителя умонастроений состоятельных и невротичных интеллектуалов.

В 1980–1990-е годы Ален, снимая по фильму в год, без устали выдавал на гора умные и тонкие комедии (временами, правда, к ним добавлялись претенциозные, велеречивые драмы). Картины этого творческого периода вознесли на голливудские вершины новую подругу режиссера Миа Фарроу, с которой Аллен за двенадцать лет близких отношений усыновил двоих детей и произвел на свет одного биологического ребенка. Отношения рухнули в 1992 году, когда Фарроу нашла на каминной полке в квартире Аллена снимки обнаженной Сун-и Превен, их двадцатилетней приемной дочери. Обнаружилось, что Аллен и Превен уже много месяцев состояли в сексуальной связи, однако, несмотря на публичный скандал, режиссер и не подумал отречься от новой возлюбленной. В результате затяжного и грязного судебного процесса Фарроу добилась права опеки над детьми. (По словам Аллена, она угрожала убить его и однажды прислала ему валентинку сплошь в дырках от ударов шампуром.) Когда Фарроу обвинила Алена в растлении их общей семилетней дочери, режиссер подал встречный иск. Обвинение в растлении судья отклонил, но запретил Аллену видеться с детьми, охарактеризовав его, не без оснований, как «неисправимого самовлюбленного нарцисса».

Дурная реклама почти не повредила кинокарьере Алена. (Позже он назвал всю эту историю с фотографиями обнаженной Сун-и и последующей громкой сварой «едва ли не самым крупным везением» в его жизни.) Правда, всплеск популярности творчества Аллена, который пришелся на конец 1970-х, давно миновал, и с тех пор ощутимый прокатный успех режиссеру не сопутствовал, однако немногочисленные, но преданные зрители из числа городских умников продолжают смотреть его фильмы. Женившись на Сун-и в 1997 году, он все с той же всепоглощающей страстью предается своим увлечениям: снимает кино, играет на кларнете в джазовом ансамбле и болеет за баскетбольную команду «Нью-Йорк Никербокерс» — примерно в такой последовательности. И хотя критика поругивала его поздние фильмы за самоповторы и неряшливость — режиссерский план довольно халтурного «Голливудского финала» (2002) был буквально нацарапан на спичечной картонке, — первоклассные актеры по-прежнему рвутся поработать с этим человеком, одним из горстки общепризнанных истинных гениев в современном кинематографе.

Кастинг-шмастинг

Вуди Аллен славится необычным подходом к выбору актеров: короткие и часто очень странные пробы, которые он устраивает, способны смутить даже самых опытных исполнителей. Когда пожилой писатель, актер и обладатель звучного голоса Стэнли Ральф Росс пробовался на роль дизайнера Сирса Суигглза в фильме «Спящий» (1973), Аллен оставил Росса одного в комнате читать вслух сценарий, а сам удалился в соседнее помещение, откуда и слушал актера через полуоткрытую дверь. Роль Росс получил. Пробы Кристофера Уокена на роль в «Энни Холл» протекали менее причудливо, но столь же загадочно. «Меня пригласили в офис, — рассказывает Уокен. — Там сидел Вуди Аллен. Насколько я помню, он не произнес ни единого слова. А потом я узнал, что меня взяли». Встреча с Дайан Уист, сыгравшей позднее в «Ханне и ее сестрах», длилась ровно тридцать секунд. «Он поднял на меня глаза, поздоровался, велел помощнику меня сфотографировать, рассыпался в благодарностях и распрощался, — вспоминает Уист. — Когда я вышла, женщина, которая должна была пробоваться после меня, даже не успела подготовиться. Бедняга страшно засуетилась… Но с Алленом всегда так. Мой агент меня предупреждал. А ее не предупредили. И она растерялась». Актрису Голди Хон, претендовавшую на роль в фильме «Все говорят, что я люблю тебя», провели в персональную смотровую комнату Аллена; он любил принимать актеров в этой комнате, обстановка которой добавляла режиссеру важности и весомости. Обычно Аллен приходил первым и садился на самое удобное место, но в случае с Хон этот номер не прошел: актриса опередила его, устроившись на диване. В ответ Аллен испытывал ее молчанием. «Я просто сидела и глотала воздух, потому что он ничего не говорил», — вспоминала Хон. (Между прочим, по свидетельству других актеров, Аллен часто использовал этот прием.) Когда Хон попыталась развлечь режиссера рассказом о своих недавних путешествиях, Аллен оборвал ее «невинной» шуткой: «Вы не могли бы выйти? А то у меня не получается слово вставить». Британская актриса Ребекка Холл пробовалась на протяжении нескольких лет, сама того не ведая. На первой встрече болезненно застенчивая Холл похвалила зеленый свитер режиссера. «Ах да, это в честь дня Святого Патрика», — ответил Аллен. Конец интервью. Шли годы, Аллен снял в Англии ряд фильмов — и ни в одном из них Холл не появилась. Затем, в 2007 году, она возобновила попытки поработать с режиссером, на этот раз в фильме «Вики Кристина Барселона». Пробы проходили на пороге офиса Аллена. «Он вопросительно взглянул на меня и сказал: „Мы с вами уже встречались?“ — „Да, — ответила я, — было дело“. Тогда он поинтересовался, умею ли я говорить с американским акцентом. „Да, умею“. После чего я услышала: „Ладно. Пока“». Две недели спустя Холл узнала, что роль досталась ей.

Тягучая осенняя песня

Актеры терпят от Аллена не только на пробах, но и на съемочной площадке. Работать с ним бывает крайне сложно. По словам Алана Алды, «он швыряет вас в кухонный комбайн и нажимает на кнопку». И случается, рубленое содержимое комбайна вываливают в киноотходы. В 1987 году, снимая грустную мелодраму «Сентябрь», Аллен дважды менял актерский состав — причем второй раз после завершения фильма. Поначалу на роль Питера — безвестного писателя, отвергающего нежные чувства своей вермонтской соседки в пользу ее лучшей замужней подруги, — утвердили Кристофера Уокена. Еще до начала съемок Аллен его уволил, решив, что он «слишком сексуален» для этой роли, и заменил драматургом и актером Сэмом Шепардом. Однако, лишь только Аллен посмотрел законченный фильм, у него опять возникли возражения. «Я увидел много ошибок и пробелов в разработке характеров, — сердился он. — Некоторые реплики вовсе не нужны, а кое-что следовало бы добавить». Отказавшись выпустить на экран этот не отвечавший его личным стандартам продукт, Аллен взялся переснять фильм целиком и с другими актерами. На смену Сэму Шепарду пришел Сэм Уотерстон, и почти на все ключевые роли подобрали новых исполнителей. (Некоторые замены оказались удачными, другие не очень; например, Денхолм Эллиотт из первой версии смотрелся убедительнее в роли блестящего физика, нежели «взъерошенный простофиля» Джека Уордена.) Критики отнеслись ко второй версии фильма с прохладцей, и в результате всех этих перипетий «Сентябрь» прокатывали в декабре 1987 года в пустых кинозалах. Но Аллен нисколько не расстроился. «Вообще-то, я хочу переснять „Сентябрь“ в третий раз», — стращал он зрителей.

Страхолюб

Известно, что Вуди Аллен подвержен фобиям, и это еще мягко сказано. Среди многочисленных «любимых мозолей» и невротических страхов режиссера значатся: водный транспорт, самолеты, солнечные лучи, темнота, собаки, олени, пение сверчков, вождение автомобилей, мосты и замкнутое пространство. (Говорят, Аллен однажды сделал крюк в сто миль, лишь бы не проезжать через туннель.) Лифты для него — сущее мучение. Режиссер признавался, что иногда, прежде чем войти в лифт, он покупает газету: «Потому что я не хочу оставаться в кабине наедине со своими мыслями даже на полминуты». Он настолько ненавидит эти герметичные подъемники, что на пресс-конференцию перед премьерным показом фильма «Кое-что еще» (2003) он поднимался на третий этаж пешком, а исполнителям главных ролей Кристине Риччи и Джейсону Биггзу пришлось тащиться следом за ним. Яркие краски его тоже нервируют — по этой причине, среди прочих, в своих фильмах он всегда появляется в одежде тусклых или темных оттенков. На улицу Аллен может выйти в лицевой маске, как у пчеловода, с целью защитить себя от насекомых. Но больше всего в жизни он боится микробов. Нашествие микроскопических тварей пугает его так, что в пору близких отношений с Миа Фарроу он запретил ей пользоваться обычными тарелками и потребовал, чтобы она закупила одноразовую посуду. Он отказывался ночевать у Фарроу до тех пор, пока для него не установили отдельный душ, после чего Аллен заявил, что не может в нем мыться, поскольку сливное отверстие расположено не сбоку, а в центре ванны, и поэтому его драгоценные ступни омывает грязная вода. Чем больше приемных детей заводила Фарроу, тем пышнее цвела микробофобия Аллена. Он признавался, что пулей вылетает из квартиры Фарроу каждый раз, когда ей нужно поменять ребенку подгузник. А когда Фарроу предложила перейти с синтетических простыней на хлопковые, Аллену потребовался курс психотерапии, прежде чем он согласился на эту перемену.

Проклятое пятно

Не удивительно, что Аллен еще и первостатейный ипохондрик. На закате своих отношений с Миа Фарроу он перестал заниматься с ней сексом, ссылаясь на то, что боится чем-нибудь заразиться — например, болезнью Лайма, синдромом хронической усталости или СПИДом. (В свою очередь Фарроу утверждала, что Аллен — просто-напросто импотент.) Пенелопа Крус рассказывала, как Аллен неожиданно прервал съемки фильма «Вики Кристина Барселона» в тот день, когда должны были снимать сексуальную сцену с Крус и Скарлетт Йоханссон, — режиссер обнаружил пятнышко на запястье и в панике бросился к дерматологу.

Банановый маньяк

Кроме ипохондрии и фобий, за Алленом водятся еще и причуды. К примеру, каждое утро на завтрак он есть одно и то же: хлопья «Чириос» с бананом и соком из чернослива — причем банан в хлопья добавляют не абы как, но разрезанным ровно на семь долек. На обед Аллен всегда требует тунца на белом хлебе — никаких помидоров, никакого салата и вообще ничего, кроме тунца. К животным он питает откровенную враждебость; когда некая чересчур ревностная поклонница передала ему через привратника кролика в подарок, режиссер пришел в неописуемую ярость. В 2008 году нью-йоркский «Клуб птиц» публично призвал Аллена «искупить» свои «расистские высказывания» в адрес городской голубиной популяции личным присутствием на первом в истории общенациональном Дне голубя. Аллен, который в одном из своих сценариев назвал голубей «крылатыми крысами», приглашение отклонил.

Дорогостоящий наставник

Тяжба между Миа Фарроу и Алленом по поводу опеки над детьми была не первым — и, возможно, не последним — появлением режиссера в суде. Аллен, похоже, склонен к сутяжничеству — особенно, когда дело касается использования его изображения в рекламе. В 1985 году он выиграл иск к компании, торгующей видеопродукцией, которая поместила в рекламе изображение человека, похожего на Вуди Аллена. Спустя год на те же грабли наступила фирма, торгующая одеждой со скидкой: «Менз Уорлд Аутлет» выплатила режиссеру по суду 425 тысяч долларов. Казалось бы, рекламщики должны были усвоить урок, однако в 2008 году фирма «Американ Аппарел», выпускающая и распространяющая стильную одежду, придумала новую хитрость: на улицах и в Интернете компания вывесила рекламу с кадром из фильма «Энни Холл», на котором Аллен запечатлен в хасидском одеянии. «Вуди Аллен — наш духовный наставник», — пояснил представитель торговцев крутыми шмотками нью-йоркской еврейской газете «Форвард». Аллен юмора не оценил. Он предъявил компании иск на 10 миллионов долларов, заявив, что несанкционированная наружная и сетевая реклама «в особенности не допустима, поскольку наиболее вредна в моральном и личностном аспекте». В 2009 году стороны в ходе судебного разбирательства сошлись на 5 миллионах долларов.

Марен Ледэн. Вирусный маркетинг

Глава из романа

Начало января, тепло. Зима медлит с вторжением в севеннские земли. Черный клоп ползет по ковру из прелых сосновых иголок с рвением, объяснимым лишь генетической миссией насекомого. Он карабкается, ощупью сползает вниз, скребет землю так, словно его вовсе не заботит сила тяжести. Его лапки соскальзывают с крупиц зеленой глины, проступающей между кучками иголок. Он отступает на несколько сантиметров, теряет равновесие, снова находит его и упорно продолжает. Этот своеобразный балет выглядит как случайное блуждание, но на самом деле он полностью предопределен. Сотни муравьев обрамляют длинную струйку белых червей. Их присутствие, похоже, не нарушает ни хореографию клопа, ни хореографию ему подобных.

Хаотичное движение каждого насекомого вперед, миллиметр за миллиметром, обретает смысл в общей массе. Клоп не представляет ценности сам по себе — ценно лишь его слияние с другими, соединение их блужданий и предопределений. У каждого своя задача и свой генетический код, но все они служат одному делу: разложению, питанию, воспроизводству. Ничто не теряется, ничто не создается с нуля, все объединяются для борьбы с инерцией цикла. Челюсти пережевывают листву и вылущивают гниль, чтобы вновь возродить ее.

Черви копошатся повсюду, куда ни посмотри. Они слиплись друг с другом, сплелись, словно занимаясь любовью. Их укрывают тучи разноцветных мух, находящихся в непрерывном кружении.

Общий план.

Струйка личинок превращается в ручей. Тихая цепочка становится шумным потоком странной формы, всей своей массой обращенным к единой органической цели: расчленить, поглотить и переварить тело.

Поток изливается из всех отверстий. Вместо горла, рта и носа зияет одна большая дыра, открытая нашествию насекомых. Некоторые из них выползают из глазных яблок, изъеденных щек или кровавой раны лба. За обглоданными губами — вызывающий оскал челюстей.

Голое тело, видимо, принадлежавшее мужчине лет сорока, замерло на боку, в скрюченном положении, под побегами каменного дуба. От него исходит сильный дух разложения, который встревожил бы купающихся, если бы дело происходило несколько месяцев назад.

На затылке у него виден нарост плоти сантиметров в тридцать — то ли часть человеческого тела, то ли членистоногое. Нарост торчит непристойно, точно эрегированный фаллос. Питается человеческими нервами и мясом, а заодно мякотью и сегментами гусениц. Тело подрагивает от работы молекулярных механизмов, взбудораженных смертью мозга, они ускоряют процесс распада и в своей наноскопической панике поглощают все новые формы жизни растительного и животного происхождения, попадающиеся на пути.

Насекомое, чьи усики и крылья синтезированы из роговицы правого глаза трупа, грызет бесформенную плоть. Ниже корчатся десять личинок, колеблясь в воздухе, словно ростки, посаженные в мышцу неизвестного назначения. Электроклеточные автоматы, которыми кишели вены и мускулы человека несколько часов назад, теперь мутируют. Бурная саморазрушающая реакция искусственной жизни, столкнувшейся с неотвратимостью смерти. Скопление микромашин ревет в бессильной ярости, высасывая из угасающего организма последние соки.

Видимая поверхность тела все менее и менее узнаваема. Она покрыта наростами и буграми причудливых форм и цветовых сочетаний. Насекомые циркулируют между этими образованиями, пока не оказываются ими схвачены. Старые рубцы на животе, бедрах, позвоночнике и шее свидетельствуют о хирургических вмешательствах, некоторые вскрылись под давлением кишащей живности.

Костная система трупа скручивается и беспорядочно собирается заново. Некоторые ребра, искривленные и вывернутые наружу, пробивают толщу грудной клетки. Шестой, а потом и седьмой палец вырастают над большим пальцем правой руки. Левая рука, удерживающая скрюченное тело в равновесии, погружена в землю и необычайно расширена у основания. Узловатые пальцы, наполовину ушедшие в почву, похожи на корни кустарника, цепляющегося за утес. Черепная коробка распускается на солнце подобно цветку. Опухолевые образования, возникшие из-за волн, излучаемых наномашинами, коричневыми пятнами проявляются на долях и извилинах нервной ткани.

Рядом с головой трупа стоит мужчина, довольно молодой. Взгляд его выдает ужас, внушаемый видом активно мутирующего тела, — неужели это когда-то было человеком? У мужчины бритый череп, тусклая кожа блестит на утреннем солнце. И хотя его лицо изможденное, замкнутое, в длинных конечностях чувствуется большая сила. Он держит за руку маленькую девочку. У той на лице блуждает улыбка слабоумной; девочка поворачивается то к своему защитнику, то к трупу, словно сравнивая два биологических объекта: того, кому она доверяет руку, с тем, который угрожает завладеть ею, если она неосторожно приблизится.

Электроклеточная груда, агонизирующая у их ног, протягивает жирные выросты. Она ищет живое существо, в котором могла бы прочно обосноваться. Девочка чувствует это. Белые черви копошатся у ее ног, словно подзывая к себе. Мужчина крепче сжимает ее руку, боясь, как бы она не упала прямо в этот гнойник, всего несколькими часами ранее бывший одним из их товарищей по эксперименту.

За их спинами, держась за руки, стоят двое мужчин постарше и женщина. Голые, грязные, с окровавленными ступнями, они опираются кто на скалу, кто на сосновый ствол. Они измучены часами ходьбы по сосняку и острым выступам базальтовых плит, окаймляющих близлежащую реку. Шумно дышат. Дорожки от пота блестящими линиями разрисовывают их кожу.

Беглецов то и дело сотрясает нервная дрожь. За те два дня и две ночи, что длится их отчаянный побег, нескончаемые удары хлестких ветвей, шипы колючих кустарников и падения покрыли их тела красными полосами и кровавыми корками, сухими и не очень.

От гнетущего зловония женщина начинает задыхаться. Она сгибается, упираясь руками в бедра. Ее гладкая кожа, бритый череп, подмышки и лобок покрыты всей грязью, какую только можно собрать за сорок восемь часов форсированного марша.

Они неподвижно сносят зрелище нескончаемой агонии в течение пятнадцати минут. Из оцепенения их выводит пронзительный крик. Старший из мужчин с истерическим воем бросается обнимать труп. Прилипнув на мгновение к бесформенной груде плоти, он поднимается, отступает на несколько шагов и, схватившись руками за голову, со стоном выдыхает бессвязные слова.

Молодой человек отпускает руку девочки и пытается прижать его к скале. Дает пощечину, чтобы успокоить, но его товарищ по несчастью в бешенстве, он яростно жестикулирует, осыпает себя ударами, рвет волосы.

— Вот дерьмо, да возьми ты себя в руки!

Продолжая самобичевание, безумец устремляет на него невидящий взгляд.

— Ты что, не понимаешь, мы все кончим, как он! Ты еще считаешь себя человеком? Не хватило того, что они сделали с твоей женой и сыном? Их тела, изъеденные червями в могиле, не наводят ни на какую мысль? Не надо было слушать тебя и соглашаться на это безумие… надо было покончить с собой, когда у меня была возможность… уж лучше было сдохнуть там, быстро, чем решиться на этот побег и это… это болезненное ожидание!

Он срывается с места и бежит к мосту Гравьер. Еще мгновение — и он бросается на камни с высоты пятнадцати метров.

Молодому человеку некогда проверять, жив ли его товарищ. Чуть дальше на гудроновой дороге появляется патруль на двух черных машинах. Молодой человек подает своим спутникам знак, и они поворачивают обратно, чтобы снова углубиться в лес у подножия горной гряды Серрде-Барр. В ствол дерева рядом с женщиной вонзается пуля.

Их обнаружили.

Облава началась.

Вторая пуля попадает женщине в руку, пока она бежит к укрытию. Женщина сдерживается, чтобы не выругаться. Рана поверхностная, она бежит дальше. Вскоре свист пуль заставляет рассеяться маленькую группу, чья сила с самого начала побега была в хорошей организации. Малышка еще держит мужчину за руку, но остальные исчезают за выступом скалы.

Мужчина и девочка, израненные сосновыми ветками и диким кустарником, прижимаются друг к другу, не глядя назад. Она сковывает его, мешает подниматься быстрее. Он знает это, но не может бросить девочку преследователям. Длительная голодовка ослабила ее, в таком темпе она долго не продержится. И все же нужно и дальше тащить ее, чего бы это ни стоило, как если бы она была плоть от плоти его.

Ниже, справа от них, гремят выстрелы. Женский крик. Потом тишина. И снова крик, который, кажется, никогда не прекратится.

Мужчина торопится и тянет за собой ребенка, слабеющего с каждым шагом. Он сажает девочку на плечи, несмотря на ее протест. Это позволяет ускорить бег, карабкаться на крутые склоны и преодолевать слишком трудные для нее препятствия. Так они достигают скалистого участка, по которому он начинает взбираться. За двадцать минут мужчина продвигается вперед на сотню метров, останавливается и сажает ребенка рядом, — нужно отдышаться и дать отдых мышцам, прежде чем снова штурмовать рыхлый известняк. Перевалив через скалу, он находит убежище в рощице каменных дубов. Девочка спускается с его плеч. Теперь они временно недосягаемы для преследователей. Можно перевести дух.

Внизу река образует идеальную дугу. Минут десять мужчина созерцает пейзаж, опершись на пень. Это его четвертая попытка за три недели. И все же он надеялся, что на сей раз она окажется удачной.

Он задерживает дыхание и прямо на глазах у потрясенной девочки начинает острым осколком камня вырезать из собственного тела микрочипы. Опыт предыдущих побегов направляет его движения. Зубами он помогает себе вырвать устройства, вшитые в тыльную сторону правой ладони. Затем разбивает оба чипа. Толчок воображаемого землетрясения выбивает почву у него из-под ног. Ему мерещатся вспышки. Солнце мрачнеет. По лбу струится горячая кровь. С неба на землю падают облака.

«И небо скрылось, свившись как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих».

После промежутка времени, чью протяженность он не может определить, мужчина приходит в себя. Бросает два разбитых устройства в разверстую у ног пропасть, вытирает руки и лоб сухими листьями. А потом залепляет раны глиной, размоченной в слюне. Если они продержатся до ночи, темнота станет их самым надежным союзником. Они смогут добраться до гор Лозер, а может, и до Манд или Сен-Флур, почему бы и нет. В больших городах они будут в безопасности.

Ниже, справа от них, шум текущей воды на долю секунды заглушается выстрелом.

Как только беглецы обнаружены, десять агентов центра, втиснувшихся в два «Рендж Ровера», начинают действовать быстро и методично.

Сначала они предупреждают Хозяина.

Они ведут охоту уже два дня, разбившись на четыре бригады в районе ущелья Шассезак. Одни действуют возле Сент-Маргерит, в нескольких километрах вверх по течению, и близ Монсельг, другие рассредоточились в горах между Сен-Пьер и Гравьер. Местность безлюдна, маневры не вызовут никаких подозрений.

Миссия агентов состоит в том, чтобы отыскать шестерых беглецов, уничтожить их, по мере возможности забрать или спрятать тела и при любых обстоятельствах вернуть микрочипы в лабораторию. С носителями или без.

Хозяин приказал.

«Тела разлагаются, и плоть возвращается к создателю, но наши технологии ни в коем случае не должны попасть в плохие руки».

Женщину обнаруживают почти сразу. Она не успела убежать далеко. Раненная прицельным выстрелом в колено, она с криком оседает на землю. Повернув голову в их сторону, она с трудом продвигается вперед, волоча ногу.

Стрелок неторопливо приближается, жестом велит сообщникам развернуть ее и удерживать на земле с раскинутыми руками и ногами. Встает на колени, вынимает из кармана формы нож и перекатывает в ладонях, не сводя глаз с грязного лобка женщины. Она издает леденящие душу крики, когда он вонзает туда лезвие, направляет его вверх, рассекает низ живота, старательно разрезает внутренности, проводит ножом между ребер и оставляет его воткнутым в гортань. Конечности женщины сотрясаются в конвульсиях. Она напрасно силится дотянуться руками до горла, чтобы выдернуть инородное тело. Крик сменяется бульканьем.

Она еще жива, когда агент скальпелем вырезает чипы из ее ладони и лба, вырывает нож из окровавленного горла, когда они бросают ее в разлом скалы и засыпают землей.

Четыре агента спускаются вниз, чтобы заняться останками того, кто прямо у них на глазах бросился с моста. Другие, сделав несколько выстрелов, направляются к лесу. Всего в нескольких десятках метров от дороги они находят активно мутирующий труп.

Один из агентов достает из рюкзака набор инструментов. Вынимает скальпель, пинцет и металлическую коробочку, затем определяет расположение чипов на лбу и тыльной стороне правой ладони трупа.

«Тщательное соблюдение инструкций».

С максимальной осторожностью, избегая любого соприкосновения с торчащими отовсюду выростами, агент точными движениями рассекает волокна мышечной ткани и извлекает имплантированные микросхемы, которые позволили установить местонахождение тела. Кладет чипы в приготовленную на этот случай коробочку, поправляет на плечах рюкзак, встает и машет остальным.

Те вырыли в глинистой и влажной почве подлеска неглубокую яму. Они перетаскивают туда труп, потом подбирают все, что хоть отдаленно напоминает ошметки человеческой плоти, мутировавшей или нет, тоже бросают в яму и наскоро засыпают землей. Позднее они вернутся, чтобы уничтожить все следы.

«Экстренная зачистка».

Агенты уезжают через несколько секунд после того, как к ним присоединяются четверо коллег, которые провели ту же процедуру с телом мужчины, размозжившего себе голову о базальтовую плиту.

С третьим беглецом приходится немного повозиться. Чуть больше сорока пяти минут уходит на то, чтобы отыскать его, притаившегося, как дикий зверь, наполовину скрытого можжевеловым кустом. Они убивают его без предупреждения, извлекают чипы и оставляют там, где нашли, не утруждаясь тем, чтобы закопать или прикрыть ветками тело.

Пятьюдесятью метрами выше к ним присоединяется Хозяин.

Девчонки с ним больше нет. Молодой человек торопливо озирается, но нигде ее не замечает. Оказавшись один, он чувствует себя голым. Нет больше смысла в его бегстве. Должен ли он отправиться на поиски, или лучше засесть в норе, подобно загнанному зверю? Во время сделанной наскоро операции он потерял много крови. Его дрожащее тело выпачкано красноватыми пятнами. В последнем порыве свободы он избавился от жучков. Выбросил их. Но напрасно. Нет больше сил бороться.

Он продолжает сидеть в холодных объятиях камня-основы.

К нему тихо сходят две, а затем еще три тени. Перед ним предстает зверь, покрытый необъятной черной пеленой, целиком охватывающей и остальные тени. У него двенадцать рук и шесть голов. На каждой голове его венец, и имя, хулящее род людской и саму жизнь, — на каждой из них. Он подобен змее. Лапы у него — как у гиены, а руки — как у тысячи злато- и среброголосых сирен. Царственный зверь дарует ему свою силу, и престол свой, и великую власть над малодушием людским. Одна из голов его как бы смертельно была ранена, но эта смертельная рана исцелела.

В полном экстазе молодой человек беспрекословно следует за зверем.

И видит он тень, выходящую из пропасти у него под ногами. Она соединяется со зверем, образуя единого зверя-призрака. Эта новая сущность, неразрывно связанная с первой, ревет, как дракон. И ревом она заставляет его поклоняться первому зверю, у которого смертельная рана исцелела. Для этого ему положено было начертание на правую руку и на чело, которое суть имя Зверя, или число имени его: шестьсот шестьдесят шесть.

Он шепчет:

«Кто подобен зверю-призраку? Кто может сразиться с ним?»

Мужчина спрашивает себя, он ли произносит эти слова, или они внушены ему зверем.

Зверь шипит.

«Но у тебя больше нет начертания!»

Ибо никому нельзя ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание.

«Тот, кто поклоняется зверю-призраку и его образу, будет пить его напиток жизни. Тот же, кто отрекся от него, будет пить вино его ярости!»

Из ран на лбу и правой руке течет кровь.

Теперь зверь-призрак воет. Он властвует даже над ветром, с шумом разбивающимся о скалы вокруг них.

«Поступающие так будут мучимы в огне и сере! И не будут иметь покоя ни днем, ни ночью!»

Зверь произносит хулительные слова, обращенные к молодому человеку и ко всем людям. И вонзив ему в сердце лезвие, толкает в пропасть.

Несколько мгновений молодой человек парит в воздухе, потом раздается хруст его костей, и разум гаснет.

Сразу после того, как взгляд его встречается с остановившимся взглядом ребенка.

О книге Марена Ледэна «Вирусный маркетинг»

Тесс Герритсен. Хранитель смерти

Отрывок из романа

Он придет за мной.

Я чувствую это нутром. Ощущаю по аромату, висящему в воздухе, такому же знакомому, как запах горячего песка, пряностей и сотен вкалывающих на солнце людей. Так пахнет пустыня на западе Египта, и я по-прежнему улавливаю ее запах, пусть даже темную спальню, где я сейчас лежу, и эту страну разделяет почти полмира. С тех пор как я ходила по пустыне, прошло пятнадцать лет, но стоит лишь закрыть глаза, и я снова оказываюсь там, на краю палаточного лагеря, — стою, глядя в сторону ливийской границы, наблюдаю закат. Попадая в вади, ветер стонет, словно женщина. Я все еще слышу удары киркомотыг и звяканье лопат, а перед глазами встает целая армия египетских чернорабочих — заполонив место раскопок, они деловито, словно муравьи, вытаскивают землю в ивовых корзинах. Тогда, пятнадцать лет назад, я стояла там, в пустыне, с полным ощущением, что я актриса, снимающаяся в фильме о чьих-то похождениях. Но не о своих собственных. Скромная девочка из Индио, штат Калифорния, конечно же, никогда не мечтала о таких приключениях.

Слабый блеск фар проезжающей мимо машины проникает сквозь закрытые веки. Я распахиваю глаза, и Египет исчезает. Я больше не стою посреди пустыни и не гляжу на небо, измаранное закатом-кровоподтеком. Теперь темную спальню в Сан-Диего, где я сейчас лежу, и пустыню снова разделяет полмира.

Поднявшись с кровати, я босиком иду к окну, чтобы выглянуть на улицу. По соседству располагаются дома типовой застройки 1950-х — заурядные, оштукатуренные, они возведены еще до того, как частью американской мечты стали мини-особнячки и трехместные гаражи. В этих скромных, но прочных домиках ощущается надежность (внешний вид тут не важен, главное — крыша над головой), и, к счастью, здесь я чувствую себя безликой. Обычная мать-одиночка, с трудом воспитывающая непослушную девочку-подростка.

Выглядывая из-за шторы на улицу, я вижу, как, замедляя ход, мимо соседних домов движется какой-то темный седан. Он тормозит у тротуара, фары выключаются. Я жду, когда появится водитель, но он не выходит. Он сидит в машине очень долго. Вероятно, просто слушает радио или же поссорился с женой и боится снова увидеть ее. А возможно, в автомобиле укрылись влюбленные, которым больше некуда пойти. Я способна выдумать массу совершенно безобидных объяснений, но колючий ужас все равно обдает мою кожу горячей волной.

Наконец задние габаритные огни седана снова оживают, и, отъехав от тротуара, он удаляется.

Автомобиль скрывается за углом, но даже после этого я нервничаю, сжимая штору влажными пальцами. А затем возвращаюсь в постель и, обливаясь потом, ложусь прямо на одеяло, но заснуть не могу. Даже сейчас, теплой июльской ночью, я наглухо закрываю окно в своей спальне и всегда настаиваю на том, чтобы моя дочь Тари тоже запирала свое на все шпингалеты. Но Тари не всегда меня слушает.

С каждым днем она прислушивается ко мне все реже.

Я закрываю глаза и, как всегда, вижу Египет. В мыслях я постоянно возвращаюсь туда. И даже раньше, еще ни разу не побывав на этой земле, я мечтала там оказаться. Мне было всего шесть лет, когда я увидела фотографию Долины царей на обложке «Нэшнл джиографик», и у меня сразу возникло чувство, будто я уже бывала там, будто я смотрю в знакомое и почти забытое, но безумно любимое лицо. Дорогие черты, которые жаждешь увидеть вновь, — именно так я отношусь к этой стране.

Шли годы, и я закладывала основы для возвращения. Работала и училась. Заслужив полную стипендию и оказавшись в Стэнфорде, я попала под руководство профессора, который с удовольствием направил меня на летнюю практику — раскопки в западной пустыне Египта.

В июне, по окончании третьего курса, я села на самолет, летевший в Каир.

Даже сейчас, лежа во мраке своей калифорнийской спальни, я прекрасно помню, как болели глаза от яркого солнца, освещавшего раскаленный белый песок. Я по-прежнему ощущаю аромат защитного крема, исходящий от моей кожи, и укусы ветра, бросающего песчинки прямо в лицо. От этих воспоминаний я чувствую себя счастливой. Взять в руки совок, подставить плечи палящему солнцу — вот он, предел девичьих мечтаний.

Но как же быстро мечты становятся страшным сном! В самолет до Каира я села счастливой студенткой. А через три месяца домой вернулась совсем другая женщина.

Из пустыни я приехала не одна. За мной увязалось чудовище.

Мои глаза резко распахиваются в темноте. Может, это звук шагов? Или скрип открываемой двери? Я лежу на влажном белье, а сердце так и колотится в груди. Мне страшно встать с кровати, но лежать я тоже боюсь.

В этом доме что-то не так.

Я скрываюсь уже много лет и точно знаю: не стоит игнорировать еле слышные предостережения, звучащие в голове. Я научилась обращать внимание на любое нелогичное явление, на едва заметные признаки беспокойства. Я замечаю незнакомые машины, проезжающие по моей улице. Вытягиваюсь в струну, стоит одному из сослуживцев сообщить, что меня кто-то спрашивал. Я тщательно разрабатываю планы бегства, даже если они мне долго не понадобятся. Через два часа мы с дочкой можем пересечь границу и оказаться в Мексике с другими документами. Наши паспорта с новыми именами уже надежно спрятаны в моем чемодане.

Лучше бы мы уехали раньше. Не стоило ждать так долго.

Но разве убедишь четырнадцатилетнюю девочку в том, что уехать далеко от друзей необходимо? Вся сложность в Тари — она не понимает, что мы в опасности.

Открыв ящик прикроватной тумбочки, я достаю пистолет. Он не зарегистрирован легально, и я переживаю, что огнестрельное оружие находится под одной крышей с моей дочерью. Шесть недель подряд я по выходным тренировалась в стрелковом тире и теперь знаю, как пользоваться этой штукой.

Когда я выхожу из своей комнаты и двигаюсь по коридору мимо спальни дочери, мои босые ноги ступают совершенно беззвучно. Как всегда, во мраке, я провожу обычную проверку, которую совершала уже тысячу раз. Безопаснее всего я чувствую себя в темноте — как любая жертва.

На кухне я проверяю окна и дверь. То же делаю и в гостиной. Все в порядке. Возвращаясь по коридору, я останавливаюсь возле двери в комнату дочери. Тари стала фанатично отстаивать свое личное пространство, но на ее двери нет замка, и я ни за что не позволю ему появиться. Я должна иметь возможность то и дело заглядывать к ней, чтобы убедиться: она в безопасности.

Дверь громко взвизгивает, когда я открываю ее, но мою дочь так просто не разбудишь. Как у большинства подростков, ее сон сродни коме. Почувствовав легкий ветерок, я вздыхаю. Тари снова пренебрегла моим наказом и оставила окно открытым, как бывало уже не раз.

Визит в спальню дочки с пистолетом кажется мне почти кощунственным, но окно закрыть необходимо. Шагнув в комнату, я останавливаюсь возле кровати Тари, прислушиваюсь к равномерному ритму ее дыхания и вспоминаю, как впервые увидела ее на руках у акушерки — краснолицую и ревущую. Роды длились восемнадцать часов, и я настолько обессилила, что с трудом отрывала голову от подушки. Но, бросив лишь один взгляд на свою малышку, я готова была подняться с постели и встать на ее защиту, пусть даже мне пришлось бы сразиться с целым легионом злодеев. Именно в тот момент я поняла, как назову ее. Я вспомнила слова, высеченные на стене знаменитого храма в Абу-Симбеле. Рамсес Великий выбрал их, чтобы объявить о своей любви к супруге.

«НЕФЕРТАРИ — ТА, РАДИ КОТОРОЙ СВЕТИТ СОЛНЦЕ».

Моя дочь Нефертари — единственное сокровище, привезенное мною из Египта. И мне страшно потерять ее.

Тари очень похожа на меня. Смотреть на нее спящую — все равно что наблюдать за самой собой. В десять лет она уже умела читать иероглифы. В двенадцать — могла перечислить все династии вплоть до Птолемеев1. Выходные Тари проводит в «Музее человека»2. Во всех смыслах она — мой клон, и даже по прошествии времени в ней не проступают черты отца: ни во внешности, ни в голосе, ни — что самое важное — в душе. Она моя дочь, только моя, не оскверненная пороком родителя.


1 Последняя династия Древнего Египта, правившая в 305—30 гг. д. н. э.
2 Антропологический музей в г. Сан-Диего (штат Калифорния). Основа экспозиции — история Египта и индейцев майя.

А еще она обычная четырнадцатилетняя девочка. В этом и состоит причина моего расстройства последних недель, когда я начала чувствовать, что тьма смыкается вокруг нас, и перестала спать по ночам, прислушиваясь, не доносятся ли шаги чудовища. Дочка не замечает опасности, потому что я всегда скрывала от нее правду. Я хочу, чтобы Тари выросла сильной и бесстрашной воительницей, которую не пугает мрак. Она не понимает, зачем я хожу по дому среди ночи, зачем наглухо закрываю окна и перепроверяю замки на дверях. Она считает меня мнительной, и это правда — я взяла на себя беспокойство за нас обеих, стремясь сохранить иллюзию, что вокруг все в порядке.

Тари в это верит. Ей нравится в Сан-Диего, и она с нетерпением ждет начала занятий в средней школе, куда впервые пойдет в этом году. Здесь ей удалось завести знакомства, и да сохрани Господь родительницу, рискнувшую встать между девочкой-подростком и ее друзьями. Тари упряма не меньше моего, и мы не смогли уехать отсюда несколько недель назад только потому, что она была против.

В комнату врывается ветерок, холодя пот на моей коже.

Положив пистолет на прикроватную тумбочку, я иду к окну, чтобы закрыть его, и ненадолго останавливаюсь там, вдыхая прохладный воздух. Если не считать писка москитов, ночь потонула в тишине. Я чувствую болезненный укол в щеку. Укус москита приобретает смысл, лишь когда я тянусь вверх, чтобы опустить оконную раму. И ощущаю ледяное дыхание ужаса, обдающее мою спину.

На окне нет защитного экрана. «Где он?»

Только сейчас я чую присутствие мрака. Он наблюдал, как я с любовью смотрела на дочку. Постоянно следил за мной, выбирая время, выжидая момент, когда можно будет наброситься. И вот он настиг нас.

Обернувшись, я оказываюсь лицом к лицу со злом.

О книге Тесс Герритсен «Хранитель смерти»

Дэниел Депп. Город падших ангелов

Глава из романа

Когда фургон свернул с Лорел-Кэньон на Уандерленд, Поттс спросил Сквайерса:

— Ты сколько трупаков видел?

Сквайерс задумался на минуту, морщась, словно сама мысль о мертвецах причиняла ему боль. Поттс решил, что, наверное, так оно и было.

— В смысле в морге или вообще, где попало? — наконец уточнил Сквайерс.

Вот такие ответы неизменно бесили Поттса. Задаешь ему простейший вопрос, а этот мудак зависает дня на три и выдает что-нибудь идиотское. Поэтому-то Поттс и не любил с ним работать.

— Господи! Ну да, вот прям так, твою мать, на полу валяются. Твоя гребаная бабуля в гробу меня не интересует.

Сквайерс снова погрузился в раздумья, помогая себе гримасами. Пока он кумекает, можно спокойно за кофе смотаться, подумал Поттс. Ему захотелось звездануть напарника чем-нибудь тяжелым. Но он сдержался, закусил губу и стал разглядывать проплывающие мимо дома.

Видавший виды фургон тащился в гору по крутой извилистой улочке, которой не было видно конца. Сквайерс сидел за рулем, как обычно, потому что любил водить, а Поттс нет. Поттс считал, что нужно быть идиотом или маньяком, чтобы получать удовольствие от вождения в Лос-Анджелесе. А Сквайерс был и тем, и другим. Поттс где-то вычитал, что в Лос-Анджелесе живет больше десяти миллионов человек. И все они буквально полжизни проводят на дорогах. Кое-где машины запруживают все двенадцать полос и несутся на скорости восемьдесят миль в час, бампер к бамперу, разделенные всего несколькими дюймами. Люди сидят, вцепившись побелевшими пальцами в руль этих кренящихся набок махин из стекла и металла. Будешь плестись слишком медленно — въедут в зад. Будешь нестись слишком быстро — не успеешь остановиться, когда какой-нибудь старый пердун затормозит от своих старческих галлюцинаций и соберет за собой очередь из ста тачек. И выбора не остается. Приходится делать то же, что все остальные, даже если это полный идиотизм. Так что молча повторяешь за ними и стараешься не прикидывать в уме, насколько это все невероятно с математической точки зрения. Такой вот тупой бездумный оптимизм, надежда на то, что продержишься тут больше пятнадцати секунд, что тебя не убьют и не покалечат. С другой стороны, в Лос-Анджелесе каждые пятнадцать секунд кого-нибудь убивают и калечат, так что париться по этому поводу вполне нормально. Ездить по Лос-Анджелесу могут только камикадзе.

Но больше всего Поттса бесило то, что приходится делать вид, будто другие знают, что делают, когда они ни хрена не знают. Посмотришь на физиономии, которые мелькают за окном, и поймешь, что надеяться не на что. Мимо проносится сборище алкашей, перевозбужденных подростков, мамаш, орущих на детей, бизнесменов-гипертоников, орущих в мобильники, старичья, полуслепых, неудачников, которым уже и жить незачем, накаченных амфетаминами недосыпающих дальнобойщиков за рулем многотонных фур с унитазами. Рожи из фильма ужасов — жуть берет. Одно неверное движение — и всем хана. Чтобы переносить такое, приходится врать себе. И это доканывало Поттса. Оптимистом он не был. Отмотаешь пять лет в техасской тюряге — изменишь свое представление о людях. Господи, сколько же на свете психов разгуливает без привязи. Странно, что нам вообще удается просыпаться живыми, не то что по этому гребаному шоссе ездить. Но когда выкатываешься из дома утром, приходится через силу отодвигать все эти мысли в сторону, засовывать в чуланчик на задворках мозга и запирать на ключ. Заставляешь себя забыть все, что знал о жизни, что считал истиной, и делать вид, что люди — все сплошь душки, а не сборище воров, чокнутых и уродов, как на самом деле и есть. И это бесило Поттса. Этот самообман изводил его. И давил на плечи тяжелым камнем, не давая передохнуть.

Поттс взглянул на Сквайерса, который смотрел прямо перед собой, сдвинув брови и изображая умственную деятельность. Сквайерс был огромным, бледным и тупым, прямой противоположностью Поттса. И Поттс почти восхищался им. Его, конечно, раздражала компания этого типа. Мир, думал он, стал бы куда безопаснее, если бы Сквайерс угодил под поезд. Сквайерс был медлительным и усердным. Все происходившее в его голове даже отдаленно не напоминало то, что творилось в голове Поттса. Сквайерс никогда ни о чем не беспокоился, не нервничал и не пугался. И вообще мог уснуть стоя, как корова. Никогда не задавался вопросами, не утруждал себя ответами и не спорил. Мог сделать что-то, а мог и не делать. И не угадаешь, чего от него ожидать, поскольку за его действиями не наблюдалось мыслительного процесса. Наверное, Сквайерс был самым счастливым человеком из всех знакомых Поттса. В его жизни не было конфликтов. Поставь ему простенькую киношку с окровавленной бензопилой или дай стопку дешевых порножурналов — и парень будет доволен, как ребенок. А вот у Поттса все время болел желудок, и, сколько он себя помнил, небеса грозили обрушиться на него. Поттс слегка завидовал Сквайерсу, но при этом ненавидел — псих да и только. Ричи называл их — Матт и Джефф*, шутил, что вместе они образуют идеального работника, но по отдельности — абсолютнейшие бестолочи. Впрочем, Ричи Поттс тоже недолюбливал, хотя платил он неплохо, а бывшим зекам не до капризов.


* Персонажи серии комиксов начала XX века. Матт — невысокий и глуповатый, Джефф — долговязый пациент психиатрической лечебницы.

Фургон полз все выше на холм, из одного мира в другой, мимо шикарных домов, стоивших миллионы и все равно подпиравших сваями свои задницы над каньоном. За такую прорву денег могли бы и задний дворик сделать. Надо же, чтобы было куда выйти воздухом подышать, пивка выпить, шашлычок пожарить. Даже в том сортире, который он снимал в Редлендсе, был какой-никакой задний дворик. Но дело в том, что весь этот пейзажик на Голливудских холмах — полный отстой. За пару-тройку миллионов получаешь говенную хижину без дворика, да еще с жопой, которая висит над пропастью. Хотя чего уж, это и есть Голливуд, разве нет? Вся эта дыра — сплошное надувательство. Кинозвезды, мать их. Кучка лохов. Дом без дворика — не дом.

— Сто двадцать три, — выдал Сквайерс.

Поттс посмотрел на него.

— Чего?

— Ну трупаков я видел.

— Вот что ты мне тут несешь? Сто двадцать три? Ты в Освенциме что ли подрабатывал? Господи!

— Не, я серьезно. Я видел, как самолет разбился. Скончались сто двадцать три человека.

Слово «скончались» в устах Сквайерса добило Поттса. Врет и не краснеет, гад. Небось услышал в новостях про авиакатастрофу, и репортер сказал «скончались». А Сквайерс даже не знает, что это значит, где уж ему такое слово употреблять. Поттс решил вывести его на чистую воду.

— Ты сам видел, как разбился самолет?

— Да, вот именною.

— Вот прям как самолет падал, видел?

— Нет, как он об землю звезданулся, не видел. Я пришел сразу после этого. Когда пожарные понаехали и все такое.

— И трупы видел?

— А?

— Ты там трупы видел, так? Сто двадцать три гребаных трупа, разбросанных по земле. Ты их посчитал, да? Раз, два, три, сто двадцать три?

— Ну нет, вот прям трупаков я не видел, но они там были. На борту летело сто двадцать три человека. И все скончались.

Поттс сделал глубокий вдох и выдохнул.

— Я тебя о чем спросил?

— Когда?

— Когда спросил, сколько трупов ты видел? Я сказал «видел». Именно это слово. Я не спрашивал, про сколько трупов ты слышал от долбаных козлов по телеку. Просекаешь?

— Но они ж там были, верно? Чего мне было на них пялиться? Целый самолет, полный людей.

— Но фишка в том что ты их не видел, так? Ты про них слышал, но своими глазенками не видел. Правильно?

— Да, но…

— Да пошел ты со своими «но». Ты лично своими собственными глазами видел сто двадцать три трупа? Просто скажи: да или нет. Да или нет.

Сквайерс запыхтел, поерзал на сиденье и коротко ответил:

— Нет.

— Ага! — обрадовался Поттс. — Что и требовалось доказать.

Фургон медленно плелся по извилистой дороге. Было три утра. Наползающий туман не добавлял удовольствия. Несколько раз им пришлось остановиться, чтобы узнать улицу. Какой-то крысиный лабиринт. И подъему конца-краю не видно. Поттс терпеть не мог холмы. Ему по душе была ровная местность, поэтому он и жил в пустыне.

— Приехали, — сказал он.

Они затормозили у огромных железных ворот. Сквайерс подкатил к самому домофону и покосился на Поттса, шарившего по карманам военной формы, которую любил носить.

— У тебя код есть?

— Ясное дело, есть. — На самом деле Ричи написал код на желтом листке с липкой полосой, только сейчас Поттс никак не мог его отыскать. Он машинально взял этот чертов листок у Ричи в клубе и куда-то сунул. Поттс подавил приступ паники. Сквайерс, ублюдок, наблюдал за ним с едва скрываемой насмешкой. Он надеялся, что Поттс не найдет код, позвонит Ричи и тот порвет его, как Тузик грелку. Сквайерс злился на него из-за самолета, но ему не хватало мозгов, чтобы придумать план мести.

Наконец Поттс отыскал листок в одном из нагрудных карманов камуфляжной куртки и почувствовал, как отпускает спазм в желудке. Сквайерс заметно расстроился. Поттс пытался напустить на себя хладнокровия, как будто и не вспотел совсем от волнения. Он прочитал код. Сквайерс высуну руку из окна и набрал его. Ворота вздрогнули и открылись. Они проехали внутрь.

Дом был приткнут на бугорке над самым концом Уандерленд-авеню. Когда ворота закрылись, они въехали по узкой дорожке на мощеную площадку перед гаражом. Дальше шел резкий поворот направо, и дорожка снова карабкалась круто вверх к дому. Сквайерс остановил фургон у гаража, они вылезли и пошли к крыльцу.

— Твою мать! — вырвалось у Поттса. — А ручник у этой развалюхи нормальный?

— Да хрен знает. Не мой же фургон.

— Надо будет его задним ходом подать наверх, — сказал Поттс, махнув рукой в сторону дороги. — Молись, чтобы этот урод не поехал под горку и не улетел в космос.

— Черт! — Сквайерс посмотрел на фургон, потом проследил взглядом возможную траекторию по склону холма и дальше — в долину, утыканную домами.

— Ладно, — согласился он. — Только сначала пойдем посмотрим.

Они поплелись вверх по склону. Поттс был невысок и жилист, но много курил. Сквайерс же был здоровенный и любил придуриваться. Дойдя до вершины холма, они оба тяжело дышали. Присели на минутку. Потом Сквайерс дернул дверь. Она оказалась незаперта. Он выжидательно обернулся на Поттса.

Они вошли в неосвещенный дом и попали в гостиную с высоченным потолком, подпираемым с двух сторон стеклянными стенами. Снаружи ее окаймлял дворик с видом на огни Лос-Анджелеса, лежавшего далеко внизу.

Сквайерс потянулся к выключателю, но Поттс остановил его.

— Ты что делаешь? Мы ж тут как в аквариуме. Нас же от гребаного Комптона видно будет.

Поттс подошел к стене и наглухо сдвинул шторы.

— Ну, включай теперь.

Они осмотрелись.

— Во помойка, — заметил Поттс. — У этого засранца миллиард в кармане, а вкуса — ни грамма. И стырить-то нечего.

— Ричи тебе навешает, если ты что-то стыришь, — напомнил Сквайерс. — Он же велел ничего не трогать.

— Да пошел бы твой Ричи. Тут брать все равно нечего, одно говно. Господи!

Поттс взялся за ручку двери.

— Где она, он говорил?

— Вроде бы наверху.

Они поднялись по ступенькам. Поттс открыл дверь. Кабинет. Другую. Огромная спальня, бардак. Еще одну.

Девушка сидела на унитазе, привалившись к бачку. На вид лет шестнадцать-семнадцать, очень симпатичная, длинные каштановые волосы, фигура что надо. Коротенькое кукольное платьице, разноцветные колготки спущены до икр. Из левого бедра торчал шприц. Рядом на раковине героиновый набор.

Несколько секунд Поттс и Сквайерс смотрели на нее молча.

— Хорошенькая, — очнулся наконец Сквайерс. — Ты уверен, что она того… совсем откинулась?

— Да уж хорошо бы.

— Сиськи классные.

— Извращенец гребаный, — с омерзением фыркнул Поттс, — вот ты кто.

— Я ж не сказал, что хочу ее трахнуть. Вот если б она живая была.

Поттс скривился.

— Где камера?

Сквайерс достал дешевую туристическую фотокамеру под тридцатипятимиллиметровую пленку.

— А чего он цифровую-то не дал? — удивился Сквайерс, изучая камеру. — Это ж говно говном.

— Да потому что ему пленка нужна.

— А почему именно пленка?

— Ну не верит он нам, понятно? Может, мы тут копий себе нашлепаем. Вот он и хочет, чтобы все было только на пленке.

— Ага.

— Ну давай камеру.

Поттс снял девушку с разных сторон, останавливаясь только, чтобы дать вспышке время подзарядиться.

— Ладно, иди подгони фургон, — наконец велел он Сквайерсу. — Прям к двери, как можно ближе. Мне не улыбается тащить эту суку по всему холму.

— А что сразу я? Почему ты сам не пойдешь за фургоном?

— Да потому, что ты долбанутый извращенец. И одного тебя с этой сукой я не оставлю. Такой ответ тебя устроит?

Сквайерс посмотрел на него и не сдвинулся с места. Поттс уже решил, что тот сейчас накинется на него. Правда, со Скверсом ни за что не угадаешь, о чем он думает. Если слово «думать» вообще подходит к тому, что происходит в его голове. Уставится на тебя остекленелыми глазенками, будто взглядом тебя насквозь прошьет и в затылок упрется. Поттс ждал удара. По Сквайерсу никогда не видно, что он сейчас ударит. Только мышцы слегка напрягаются. Сквайерс, может, и дебил недоделанный, но его не поймешь.

Однако Сквайерс только пожал плечами и пошел вниз по лестнице. Поттс выдохнул и повернул в спальню, чтобы поснимать там. Ричи требовал «говорящих снимков», как он выразился. Такие, по которым можно было узнать дом. Ричи все продумал. Поттсу эти его указки нравились не больше, чем идиот Сквайерс. Но нужно отдать ему должное: он ничего не упустит.

А Сквайерс тем временем в страшных муках вкатывал фургон задним ходом на холм. Он взял его на время у зятя, который божился, что тачка надежная. Сквайерс представил себе, как этот прощелыга будет ржать над ним, и решил взгреть его как следует, когда вернется, — пусть он и сестрин муж. Коробка переключения передач — говно, первая передача слишком слабая, вторая — слишком сильная. Фургон скрежетал и раскачивался, но Сквайерсу удалось дотянуть до гаража, потом он резко сдал назад и поехал вверх по холму. Добравшись до вершины, Сквайерс включил первую передачу и дернул ручной тормоз. Фургон скатился на несколько сантиметров по склону, но потом замер. Сквайерс подождал еще, но развалюха осталась на месте. Тогда он выпрыгнул из машины и вошел в дом.

— А еще громче не мог, долбоеб? — приветствовал его Поттс.

— Я думаю, надо побыстрее. Не доверяю я тормозам этого ведра.

Поттс поднялся в спальню и стащил с кровати одеяло. Потом вышел в коридор и разложил его на полу. Сквайерс дернулся в ванную за девушкой, но Поттс отпихнул его. Сквайерс шагнул в сторону, пропуская напарника. Поттс выдернул шприц и положил его на раковину. Поднял девушку с унитаза, выволок в коридор и уложил на одеяло. Платье задралось. Она была голая по пояс. Поттс неуклюже натянул на нее трусы.

— Ну что ты паришься-то? — удивился Сквайерс, который наблюдал за ним с довольной миной.

— Еще не хватало, чтобы подумали, что мы ее отымели.

— А какая на хрен разница?

Поттс не удосужился ответить. Ему стало тошно от мысли, что кто-то найдет труп и решит, что над ним надругались. Такую мерзость обожают газетчики и телевизионщики. Не дай Бог еще скажут, что это все он, пусть даже и не зная, кто он. Приведя девчонку в порядок, Поттс закатал ее в одеяло, как конфетку в фантик.

— А что с барахлом этим? — спросил Сквайерс про героиновый набор.

— Ричи велел оставить. Чтобы этому мудаку напоминанием было, когда домой вернется.

Они взялись за концы свернутого одеяла и неловко понесли его по лестнице вниз, потом на улицу к машине. Сквайерс потянулся к ручке дверцы, и фургон дернулся вперед сантиметров на десять. Потом еще.

Испугавшись, Сквайерс выпустил свой конец одеяла. Голова девушки глухо ударилась о землю. Сквайерс пританцевывал у фургона, сражаясь с дверью. Фургон покатился вниз. Сквайерс исхитрился вскочить в него на ходу. Он надавил на тормоз, но это не очень помогло. Гараж пугающе маячил впереди. Сквайерс навалился всем телом на проклятую педаль, пытаясь вдавить ее в пол, уперся спиной в сиденье и вцепился в руль изо всех сил. Фургон отвратительно заскрежетал, и Сквайерс уже решил, что тормоза совсем отказали. Но тут фургон замедлил ход с грохотом товарняка и замер в полуметре от бампера стоявшего в гараже «Порше».

Сквайерс свалился на руль. Потом вышел из машины и посмотрел на Поттса, оставшегося на вершине холма. Тот сидел рядом с трупом девушки, раскрыв рот.

Сквайерс потрусил к нему.

— Долбаные тормоза, — радостно сообщил он, словно только что прокатился на американских горках.

Поттсу просто нечего было ответить. Они дотащили труп до фургона и запихнули внутрь. На подъезде к Онтарио Поттса еще трясло, он курил сигарету за сигаретой, чтобы успокоиться. И тут Сквайерс ляпнул ни с того ни с сего:

— Хорошо, хоть жопа у нее чистая была.

О книге Дэниела Деппа «Город падших ангелов»

Левая рука Бога

Отрывок из эпической фэнтези Пола Хофмана, первой части большой трилогии.

Вот слушайте. Название «Святилища Искупителей», что на уступе Перестрельном, — гнусная ложь, потому что никакого искупления там не происходит, и еще меньше в нем святости. Земля вокруг вся заросла кустарником и высокими хилыми сорняками, и почти нет разницы между летом и зимой, — то есть, там всегда холодно, как в могиле, независимо от времени года. Само Святилище видно за много миль, если его не скрывает грязный туман, что случается редко, и построено оно из твердого, как кремень, песчаника, бетона и рисовой муки. Мука делает бетон крепче скалы, и это одна из причин, по которой тюрьма — а это и есть на самом деле не что иное как тюрьма — выдержала столько осад, что вот уже несколько столетий считается бесполезным даже пытаться завоевать Святилище на Перестрельном.

Это вонючее, мерзкое место, и никто, кроме Лордов Искупителей, по своей воле сюда не попадает. Кто же тогда их заключенные? Вообще говоря, это неправильное слово для тех, кого привозят на Перестрельный, потому что, если речь идет о заключенных, то предполагается, что они совершили преступление, а эти — ни один из них — не нарушали никаких законов, ни человеческих, ни божеских. И не похожи они ни на каких заключенных, которых вы когда-либо видели: те, кого сюда свозят, это сплошь мальчики не старше десяти. В зависимости от возраста они могут провести здесь больше пятнадцати лет, прежде чем уйдут отсюда, но удается это едва ли половине из них. Другая половина покидает это место в саванах из мешковины и упокоивается на Поле Раздолбаев — кладбище, которое начинается прямо за крепостной стеной. Это огромное кладбище, края которому не видно, и уже исходя из этого вы можете судить о размерах уступа Перестрельного и о том, как трудно там даже просто выжить. Никто не знает всех здешних ходов и выходов, и ничего не стоит потеряться в бесконечных вьющихся и закручивающихся, поднимающихся и опускающихся коридорах, потому что по ним идешь, словно сквозь дикие джунгли. Заблудиться здесь легко потому, что нет никаких внешних примет — все и везде выглядит одинаково: коричневое, темное, угрюмое и пахнущее старостью и тухлятиной.

В одном из таких коридоров стоит подросток лет четырнадцати-пятнадцати. Сколько ему на самом деле — не знает ни он, ни кто бы то ни было еще. Свое настоящее имя он забыл, так как каждого, кто сюда попадает, крестят заново и каждому дают новое имя — имя одного из мучеников Лордов Искупителей, а таких множество, учитывая тот факт, что с незапамятных времен все, кого им не удалось обратить, жалели, что родились на свет. Мальчика, который смотрит в окно, зовут Томас Кейл, хотя никто никогда не называет его по имени, и если бы он сам назвал себя Томасом, это считалось бы тягчайшим грехом.

К окну его привлек звук, доносившийся от Северо-Западных ворот, — скрежещущий стон, который раздавался всегда в тех редких случаях, когда эти ворота открывали, словно рычал какой-то колосс, страдающий от нестерпимой боли в коленях. Кейл наблюдал, как двое Искупителей в черных рясах, выйдя за порог, впустили внутрь мальчика лет восьми, за которым следовал еще один, помладше, за ним другой… Всего Кейл насчитал двадцать, прежде чем другая пара Искупителей ввела в ворота последнего, и створки начали медленно, мучительно закрываться.

Выражение лица Кейла изменилось, когда он, наклонившись вперед, успел увидеть в проеме между створками простирающуюся снаружи Коросту. С тех пор как он попал сюда одиннадцать лет назад — говорили, что это был самый маленький мальчик из всех, кого сюда когда-либо привозили, — Кейл побывал по ту сторону стены всего шесть раз. Во всех шести случаях его охраняли так, словно от этого зависела жизнь его стражей (впрочем, так оно и было). Не выдержи он хоть одно из этих испытаний — а это были именно испытания, — его прикончили бы на месте. Из своей прежней жизни он не помнил ничего.

Как только ворота закрылись, Кейл снова переключил внимание на мальчиков. Ни один из них не был пухлым, но у всех были по-детски округлые лица. И все смотрели широко распахнутыми глазами на крепость, пораженные ее огромными размерами и мощными стенами, но, притом что странность окружения удивляла и вселяла трепет, испуганными ребята не казались.

Грудь Кейла наполнилась необычным ощущением, которому он не мог найти определения. Но, как бы ни завладело им это непонятное чувство, дар всегда быть начеку и прислушиваться к тому, что происходит вокруг, спас его и теперь, как много раз спасал в прошлом.

Он отошел от окна и двинулся дальше по коридору.

— Эй, ты! Стой!

Кейл остановился и обернулся. Один из Искупителей, необъятно толстый, со свисающими над воротником складками жира, стоял в дверном проеме. Из комнаты у него за спиной доносились странные звуки и шел пар. Кейл смотрел на него с бесстрастным выражением лица.

— Подойди сюда, чтобы я тебя видел.

Мальчик подошел.

— А, это ты, — сказал толстый Искупитель. — Что ты тут делаешь?

— Лорд Дисциплины послал меня отнести это в Барабан. — Кейл поднял повыше синий мешок, который держал в руках.

— Что ты сказал? Говори четче!

Кейл, конечно, знал, что толстый Искупитель глух на одно ухо, и намеренно говорил тихо. Теперь он повторил сказанное, на сей раз почти прокричал.

— Ты что, забавляешься, парень?

— Нет, Искупитель.

— Что ты делал возле окна?

— Возле окна?

— Не делай из меня дурака. Чем ты там занимался?

— Я услышал, что открываются Северо-Западные ворота.

— Господи, ты в самом деле слышал? — Похоже, это отвлекло толстого Искупителя. — Они явились раньше времени, — проворчал он раздраженно, развернулся и, заглянув обратно в кухню, откуда исходил зловонный пар (да, толстяк был именно Лордом Провианта, надзирателем над кухней, с которой Искупители кормились отлично, а мальчики — едва-едва), крикнул: — Дополнительно двадцать человек к обеду! — после чего снова обратился к Кейлу:

— Ты думал, когда стоял у окна?

— Нет, Искупитель.

— Ты грезил?

— Нет, Искупитель.

— Если я снова замечу, что ты слоняешься без дела, Кейл, я с тебя шкуру спущу. Слышишь?

— Да, Искупитель.

Когда Лорд Провианта зашел в кухню и стал закрывать за собой дверь, Кейл произнес тихо, но вполне отчетливо, так, что всякий, кто не туговат на ухо, мог бы разобрать:

— Чтоб тебе задохнуться в этом дыму, жирный швайн.

Дверь захлопнулась, и Кейл зашагал по коридору, таща за собой огромный мешок. Хоть порой он пускался даже бегом, не менее пятнадцати минут ушло на то, чтобы добраться до Барабана, располагавшегося в конце отдельного короткого прохода. Барабаном это сооружение называлось потому, что было действительно похоже на барабан, если не принимать во внимание того факта, что оно имело футов шесть в высоту и было встроено в кирпичную стену. По другую сторону Барабана находилось запретное помещение, строго отгороженное от остальной территории Святилища, где, по слухам, жили двенадцать монашек, которые готовили еду только для Искупителей и стирали их одежду.

Кейл не знал, что такое «монашка», и никогда не видел ни одной, хотя время от времени ему приходилось разговаривать с какой-либо из них через Барабан. Он не ведал, чем монашки отличаются от других женщин, о которых здесь вообще говорили крайне редко, да и то как о чем-то абстрактном. Существовало лишь два исключения: Святая Сестра Повешенного Искупителя и Блаженная Имельда Ламбертини, в одиннадцатилетнем возрасте умершая от транса во время первого причастия. Искупители никогда не объясняли, о каком трансе идет речь, а спрашивать дураков не было.

Кейл крутанул барабан. Повернувшись вокруг своей оси, тот вынес наружу широкий зев, в который Кейл положил синий мешок и снова крутанул барабан, после чего заколотил по нему кулаком — раздалось гулкое «бум-бум-бум». Через полминуты с другой стороны стены рядом с барабаном послышался приглушенный голос:

— Это что?

Кейл приложил голову к стене и, почти касаясь ее губами, чтобы его было лучше слышно, прокричал:

— Эти вещи Искупителя Боско должны быть готовы к завтрашнему утру.

— Почему их не принесли вместе с остальными?

— Откуда, черт возьми, мне это знать?

Из-за Барабана высокий голос с плохо скрываемым гневом прокричал:

— Как тебя зовут, нечестивый щенок?

— Доминик Савио, — солгал Кейл.

— Ну, Доминик Савио, знай: я пожалуюсь на тебя Лорду Дисциплины, и он с тебя шкуру спустит.

— Да мне плевать.

Еще через двадцать минут Кейл уже стоял в учебной контории Лорда Воителя, где не было никого, кроме самого Лорда, который не поднял головы и вообще ничем не дал понять, что заметил появление Кейла. Он продолжал писать в своем гроссбухе еще минут пять, прежде чем заговорил, по-прежнему не поднимая головы:

— Почему ты так задержался?

— Лорд Провианта остановил меня в коридоре внешней стены.

— Зачем?

— Кажется, он услышал шум снаружи.

— Какой шум? — Лорд Воитель наконец посмотрел на Кейла. Глаза у него были бледные, водянисто-голубые, но взгляд острый. От него не ускользало почти ничего. А может, и вообще ничего.

— Там открывали Северо-Западные ворота, чтобы впустить свежачков. Он не ожидал их сегодня. Я бы сказал, потерял чутье.

— Придержи язык, — сказал Лорд Воитель, но сказал довольно мягко по сравнению с обычной своей суровостью. Кейл знал, что он презирает Лорда Провианта, а посему позволил себе высказаться о том подобным образом, понимая, что это не очень опасно.

— Я спрашивал твоего друга о слухах насчет их приезда, — сказал Искупитель.

— У меня нет друзей, Искупитель, — ответил Кейл. — Они запрещены.

Лорд Воитель тихо рассмеялся — не слишком приятный звук.

— На этот счет у меня нет сомнений, Кейл. Но если ты такой зануда, ладно, я имею в виду того тощего блондина. Как вы его называете?

— Генри.

— Я знаю его имя. Но у него есть кличка.

— Мы зовем его Смутный Генри.

Лорд Воитель рассмеялся, и на этот раз в его смехе можно было даже уловить намек на обыкновенное добродушие.

— Прекрасно, — одобрительно сказал он. — Так вот, я спросил его, в какое время ожидаются свежачки, и он ответил, что точно не знает — где-то между восемью и девятью ударами колокола. Тогда я спросил его, сколько их будет. Он ответил: человек пятнадцать или около того, но может, и больше. — Лорд Воитель посмотрел Кейлу прямо в глаза. — Я выпорол его, чтобы в будущем он был точнее. Что ты об этом думаешь?

— Мне все равно, Искупитель, — безразлично ответил Кейл. — Как бы вы его ни наказали, он того заслуживает.

— Это верно. Приятно, что ты так думаешь. Так когда они прибыли?

— Без малого в пять.

— Сколько их?

— Двадцать.

— Какого возраста?

— Ни одного младше семи. Ни одного старше девяти.

— Каких разновидностей?

— Четыре мезо, четыре эйтландца, трое фолдеров, пять полукровок, трое майями и один мне неизвестно кто.

Лорд Воитель пробормотал что-то, словно лишь отчасти был удовлетворен точными ответами на все свои вопросы.

— Подойди. У меня для тебя задачка. Десять минут.

Кейл подошел к большому, двадцать на двадцать футов, столу, на котором Лорд Воитель развернул карту, слегка свешивавшуюся с краев. Кое-что на ней было нетрудно разобрать: горы, реки, леса, но на остальной части стояли многочисленные деревянные бруски с написанными на них цифрами и иероглифами, некоторые бруски были выстроены в определенном порядке, другие разбросаны хаотически. Кейл внимательно вглядывался в карту отпущенное ему время, потом поднял голову.

— Ну? — сказал Лорд Воитель.

Кейл начал отвечать.

Спустя двадцать минут, когда он закончил, его руки все еще были, как положено, протянуты вперед.

— Весьма недурно. Даже впечатляюще, — сказал Лорд Воитель.

Что-то изменилось во взгляде Кейла. Вдруг, с чрезвычайной проворностью, Лорд Воитель хлестнул по левой руке Кейла кожаным ремнем, утыканным крохотными, но густо посаженными шипами.

Кейл моргнул и скрипнул зубами от боли, однако почти сразу же его лицо вновь обрело выражение настороженного хладнокровия, какое Искупитель неизменно видел на нем при каждой их встрече. Лорд Воитель сел и уставился на мальчика, словно это был некий предмет, вызывавший одновременно интерес и недовольство.

— Когда ты усвоишь, что, демонстрируя изобретательность, делая нечто оригинальное, ты просто тешишь свою гордыню? Твое решение может сработать, но оно неоправданно рискованное. Тебе прекрасно известен проверенный ответ этой задачки. В войне заурядный успех всегда лучше блестящего. И тебе следовало бы научиться понимать, почему это так. — Он в ярости стукнул кулаком по столу. — Ты что, забыл, что любой Искупитель вправе убить на месте любого мальчишку, если тот сделает нечто неожиданное?

Снова грохнув кулаком по столу, Лорд Воитель встал и свирепо уставился на Кейла. Из четырех проколов на все еще протянутой вперед руке Кейла слабо сочилась кровь.

— Никто не станет потакать тебе так, как я. Лорд Дисциплины внимательно за тобой наблюдает. Ему каждые несколько лет требуется наглядный пример. Ты что, хочешь кончить героем Акта Веры?

Кейл молча смотрел прямо перед собой.

— Отвечай!

— Нет, Лорд.

— Думаешь, ты такой уж необходимый, ты, бесполезный нуль?!

— Нет, Лорд.

— Это моя вина, моя, моя страшная вина! — воскликнул Лорд Воитель, трижды ударив себя в грудь. — У тебя есть двадцать четыре часа, чтобы подумать о своих грехах, после чего ты смиренно предстанешь перед Лордом Дисциплины.

— Да, Искупитель.

— А теперь убирайся.

Опустив руки по швам, Кейл повернулся и пошел к двери.

— Не испачкай кровью ковер, — крикнул ему вслед Лорд Воитель.

Кейл отворил дверь здоровой рукой и вышел.

Когда дверь со щелчком закрылась и Лорд Воитель остался в своей учебной контории один, выражение его лица изменилось: едва сдерживаемый гнев уступил место задумчивому удивлению.

Оказавшись в коридоре, Кейл на минуту остановился в ужасающем коричневом свете, коим было отравлено все пространство Святилища, и осмотрел свою левую руку. Раны не были глубокими, потому что шипы в поясе предназначались для того, чтобы причинить сильную боль, но нанести лишь легко залечиваемые раны.

Он сжал кулак и съежился, голова его затряслась, словно глубоко внутри черепа пробежала дрожь. Потом он расслабил руку, и в мрачном свете стало видно, как на его лицо наползает выражение мучительного отчаяния. Оно исчезло уже в следующий миг. Кейл зашагал по коридору и скрылся из виду.

О книге Пола Хофмана «Левая рука Бога», официальный трейлер книги