Метка: Сергей Волков

Отрывок из романа

О книге Сергея Волкова «Чингисхан. Солдат неудачи»

Я расстегиваю сумку, думаю: «Тебе ничего и не надо понимать». Достаю оранжево-белый надувной мячик, кидаю ошарашенному
Гумилеву.

— Много-много лет назад я обещал тебе, что куплю новый
мяч взамен того, что лопнул под колесами автобуса. Вот.
Андрей смотрит на мячик, поднимает голубые глаза на
меня:

— Не может быть! Как вы меня нашли?

— Тебя нашли другие, Андрей, — я показываю ему содержимое
сумки, сажусь на край стола. Серебряный конь жжет грудь нестерпимым
холодом. — У тебя есть ровно минута, чтобы объяснить
мне, почему я не должен тебя убивать.
Эту дурацкую фразу я произношу, чтобы обозначить ему всю
серьезность положения. Андрей косится на сумку, бледнеет. Но
еще не верит, пытается улыбнуться.

— А разве есть за что?

И снова я чувствую, как фигурка коня источает порцию холода,
от которого меня начинает колотить, как в лихорадке. Мой
проклятый талисман не просто ожил — он давит на меня, туманит
разум, путает мысли. Такого еще никогда не было!

Конь хочет, чтобы я убил Гумилева! Я понимаю это ясно и
четко. Моя воля подчиняется воле того, кто послал мне фигурку
через бездну времени.

Незримые холодные пальцы сдавливают сердце. Я судорожно
вдыхаю, закашливаюсь. Дрожащей рукой расстегиваю ворот рубашки. В ушах шумит, и сквозь этот шум до меня доносится
голос… чужой, но вполне понятный: «Убей!».

Представляю, как достаю пистолет из сумки, как срез глушителя
упирается в грудь парня, как мой палец нажимает на спусковой
крючок, как пуля пробивает плоть, и бьющееся в агонии
тело Андрея Гумилева падает на пол.

Зачем? Кому это нужно? Витьку? Богдашвили? Мне?

Нет. Это конь хочет устранить еще одно препятствие на моем
пути к горе Хан-Тенгри. Это Чингисхан властно указывает мне
через века — убей и иди ко мне, к своему господину и повелителю!

Но я — не раб его и не подданный. Хватит! Того, что я успел
натворить, и так хватит на несколько ссылок в преисподнюю,
причем заживо.

— Вам плохо? — спрашивает Андрей, пытаясь заглянуть мне в
глаза. — Может, «Скорую»?

Я пытаюсь встать, но ноги точно одеревенели. Хватаю его за
отвороты куртки, притягиваю к себе и сквозь зубы цежу:

— Похоже, работать тебе сегодня не придется.

Он вскидывает подбородок, с трудом сглатывает.

— Что вы собираетесь делать?

Слышу свой голос как бы со стороны:

— Для начала — Отправить тебя на тот свет…

«А ведь я сейчас и в самом деле его убью», — мысль эта равнодушно
скользит по краю сознания. Похоже, конь опять победил.
Похоже, я отниму жизнь у человека, которого однажды спас от
смерти. А потом получу за это деньги. Куплю снаряжение и поеду
в Среднюю Азию. Нет, сначала я все же разыщу маму…

Мама! Становится чуть теплее, словно кто-то подышал на заледеневшие
руки. Мама! Мертвенный холод сдает свои позиции,
отступает. Я разжимаю пальцы. Андрей что-то говорит,
но я не слышу — какофония звуков бьется в уши, как океанский
прибой. Перед глазами все плывет.

Я борюсь с холодом.

Я, Артем Новиков, сопротивляюсь воле Чингисхана!

Я не буду убивать этого человека!!

Я сам хозяин своей судьбы!!!

Дзинь! Ощущение такое, словно где-то рассыпалась на мириады
осколков огромная глыба льда. Я прихожу в себя. Вижу Андрея
с телефонной трубкой в руке. Он набирает номер, поглядывая
на меня через плечо. Сумка с оружием все так же лежит
на столе.

— Погоди, — говорю я парню. — Оставь телефон. У меня был…
приступ. Все прошло. У нас очень мало времени, Андрей. Меня
зовут Артем Новиков. В настоящий момент я — киллер…

Историю о том, как его заказал Богдашвили, Гумилев слушает
молча, только бледнеет все сильнее. Но держится он молодцом
— не впадает в истерику, не паникует. И, едва я заканчиваю
рассказ, кивает головой:

— Понятно. Спасибо тебе. Значит, так, давай сделаем вот что…
— после чего начинает говорить так методично и уверенно, как
будто у него была пара суток на обдумывание плана…

— И последнее. Артем, я так понял, документов у тебя нет. Вот
мой студенческий, мы примерно одного возраста, думаю, билет
на самолет ты по нему купишь без проблем, — заканчивает
он свой монолог.

Верчу в руках серый прямоугольник, открываю. А что, и в самом
деле можно попробовать. Фотография мутноватая, абрис
лица похож, а кто там будет разбираться, вглядываться.

Перевожу взгляд на этого взрослого и уверенного в себе мужчину,
каким за считанные — для меня — месяцы стал карапуз, которого
я когда-то выдернул из-под машины, и вдруг понимаю,
что он ведь старше меня — почти на год. И жизненный опыт у
него, раз уж он не только выжил, но и преуспел в этом чужом и
неуютном мире, никак не беднее моего. Это другой опыт, но в
той ситуации, в которой мы с ним оказались, именно такой и
нужен. Это для меня новая Россия с ее изменившимися до неузнавания
законами жизни — терра инкогнита, а для него — естественная
среда обитания, в которой он вырос и сформировался.
Он, как в старой песне пелось, другой страны не знает.

— Спасибо, — несколько невпопад отвечаю я.

— Это я должен тебя благодарить.

— Погоди, бог даст, успеешь еще. Где, говоришь, второй выход?

— Вон, через старую котельную. Мы им никогда не пользуемся,
о нем и забыли все. Дверь заперта.

— Ключи?

— В сейфе где-то.

— Давай, Андрюха, давай, — тороплю я его.

Часы на стене показывают без трех минут девять. Если за
офисом следят — а Хазар наверняка послал «шестерку» проверить
меня — могут возникнуть вопросы, мол, что я так долго делал
внутри, наедине с клиентом?

Лязгает дверца сейфа. Андрей выкладывает на стол деньги. Я
таких никогда не видел — зеленоватые купюры с заключенным
в овал портретом какого-то человека в парике. Доллары. Много,
несколько сотен. Это — на реализацию родившегося только
что плана.

— Черт, наличку в офисе всегда стараюсь держать по минимуму.
Ладно, должно хватить. А, вот они, ключи. Артем, а если…

— Никаких «если». Все будет путем, Андрюха. Телефон я запомнил.
Давай, бегом. И — удачи тебе.

— И тебе!

Он жмет мне руку, бежит к дальней стене, отпирает неприметную
дверь и скрывается за ней. Я облегченно выдыхаю, достаю
из сумки гранату, зажимаю скобу и выдергиваю чеку. Ну
что, Артем Владимирович, поиграем в войнушку?

С порога кидаю гранату за спину и быстро поднимаюсь по
лестнице. Во дворе несколько человек. Они далеко, у соседнего здания, стоят возле микроавтобуса, что-то обсуждают. На
меня не смотрят. Успеваю сделать несколько шагов, поворачиваю
за угол…

Взрыв! Подвальные окна разлетаются вдребезги, оттуда выметываются
клубы пыли вперемешку с осколками и мусором.
Перехожу на бег. Плохо, что люди во дворе видели меня. Или не
видели? Впрочем, это уже не так важно.

Важно другое — как можно скорее покинуть этот район.
Вылетаю на улицу, останавливаюсь, придаю лицу испуганное
выражение. Таких, как я — удивленных, растерянных —
тут много. Взрыв слышали все. Случайные прохожие озираются,
переговариваются вполголоса. Над крышей двухэтажного
дома, в котором был офис Гумилева, поднимается
дым.

— Газ взорвался! — уверенно говорит мужчина с портфелем.

— Бомба, бомба, — щебечет стайка девушек поодаль.

— Милицию надо вызвать, — советует пожилая женщина.

На меня никто не обращает внимание.

Теперь надо приобрести одежду. Это важная часть нашего с
Андреем плана. Шмотки, купленные на аванс Витька, «засвечены». Их надо будет сменить. Не сейчас, но скоро.

Мои познания о Москве-торговой ограничиваются парой
магазинов да ГУМом. Чутье подсказывает — там ловить нечего.
Что ж, судя по всему, сейчас в столице должно быть множество
мест, где продают одежду. Поищем.

Выхожу на край тротуара, голосую. Останавливается плоская
коричневая машина с зализанными формами. Я уже знаю

— это новый-старый «Москвич». В семьдесят девятом таких еще
не было, а сейчас, в девяносто четвертом, они уже считаются
рухлядью.

— Куда едем? — интересуется хозяин «Москвича», толстый мужик
в кожаной кепке.

— Где одежду можно купить не очень дорого?

— Ха! — на пухлом лице отображается тяжелый мыслительный
процесс. Итогом его становится безапелляционное: — В
Коньково лучше всего!

— Поехали, — я сажусь на пассажирское сидение.

— Так это… — и отчаянно выпучив глаза, он бухает: — Семьдесят
долларов!

— Поехали! — я повышаю голос, давая понять, что деньги — не
проблема. — В рублях возьмешь?

— По курсу три сто! — мужик краснеет, как помидор.
«Три-сто», надо же! Это при том, что сегодня за один доллар в
обменниках просят три тысячи тридцать семь рублей! Вон вывеска,
мимо проезжаем. Ни стыда у людей, ни совести. Одни
доллары на уме.

Водила включает радио. Передают новости. Диктор скорбно
сообщает, что появились новые факты в расследовании убийства
Дмитрия Холодова.

— Во, — кивает хозяин «Москвича» на радио. — Дожили. Журналистов
прямо на рабочем месте мочат. Верно я говорю?
Пожимаю плечами. Я не в курсе этой истории.

— Может, и правильно, что грохнули, — воодушевляется вдруг
мой собеседник. — Не лезь, куда не надо! А полез — так получил.
Верно я говорю?

Он меня раздражает, и я не особо подбираю выражения.

— Верно. Вернее некуда. Для хомяков особенно.

Недобро зыркнув, он умолкает. Едем дальше.
Путь в Коньково оказывается неблизким. Я догадываюсь, что
есть рынки и поближе, чем эта ярмарка на юге Москвы. Толстомордый
и тут меня облапошил. Чувствую, что начинаю злиться.
Это плохо. Мне сейчас нельзя поддаваться эмоциям.

«Москвич» останавливается.

— Приехали, — сообщает мужик и выразительно смотрит на
меня. С трудом подавляю в себе желание врезать ему по роже,
сую двести тысяч.

— На.

— Э, мы ж на семьдесят баксов договаривались! — он, едва
взглянув на деньги, с азартом начинает «выбивать» из меня
свое, кровное: — Двести семнадцать должно быть!

Я кидаю на сиденье пачку купленных накануне импортных
сигарет.

— На, сволочь. Тут больше.

— Э, я не курю!

— А мне без разницы.

Ярмарка «Коньково» оказывается обычной барахолкой, только
очень большой. В огромном железном ангаре стоят железные
прилавки, крашенные синей масляной краской. За прилавками
тесными рядами — продавцы со товаром, по другую сторону
— покупатели. Многоголосая перекличка первых со вторыми
сливается в общий невыразительный гул. В воздухе витают,
смешиваясь, запахи плохо выделанной кожи, табака, пота, духов,
прогорклого жира, перегара и бог еще ведает чего. Повсюду
громоздятся перетянутые полосами скотча клетчатые тюки
с барахлом, высятся стойки с развешанными на них дубленками,
пуховиками, куртками, свитерами, шапками, джинсами.
Наверное, в мое время вот так должен был выглядеть рай в
представлении покупателей магазина «Одежда».

Перед тем, как погрузиться в рыночную стихию, звоню из
автомата Хазару. В трубке — гудки, гудки. Наконец слышу хриплый
голос:

— Алло?

Произношу, как и условились, одно слово:

— Да.

— Ништяк, — хрипит Хазар и отключается.

Пробираясь сквозь толпу, разглядываю выложенный товар.
После всего того, что я пережил в офисе Андрея, после леденящего
холода и ощущения тяжелой руки Чингисхана мне приятно находиться среди людей. Спустя минут двадцать становлюсь
счастливым обладателем норковой шапки — в Казани их
носят все поголовно — кожаных перчаток, вязаной спортивной
шапочки и свитера.

Остается самое главное — двухсторонний пуховик. Такая
одежда позволит быстро изменить внешний вид. Нужный мне
пуховик обнаруживается у самого выхода, в небольшом павильончике.
Как раз то, что надо. Хочешь — ходи в длинном, до колен,
одеянии, а хочешь — отстегни полы, выверни, и у тебя уже
дутая спортивная куртка совсем другого цвета.

Складываю покупки в клетчатый баул, купленный тут же.
Выхожу на улицу. За рядами киосков и палаток, торгующих сигаретами
и пивом, украдкой оглянувшись, засовываю в самую
середину баула пистолет. Это тоже придумал Гумилев. Он сказал:

— Полетишь на самолете. Оружие положишь в сумку и сдашь
в багаж. Никто не заметит. Сейчас багаж в аэропортах не проверяют.
Несмотря на его уверенный тон, опасения попасться с пистолетом
у меня присутствуют. Поэтому на всякий случай покупаю
в палатке у смуглого носатого гостя с юга жареную курицу.
У них здесь теперь это называется «гриль». Ем курицу — я
проголодался, а в фольгу из-под птицы заворачиваю ТТ. Багаж,
насколько мне известно, просвечивают рентгеновскими лучами.
Очень надеюсь, что упакованный таким образом пистолет
не будет виден на экране аппарата.

До аэропорта Домодедово добираюсь без приключений на
автобусе. Покупка билета проходит без сучка, без задоринки.
Женщина в кассе равнодушно смотрит на студенческий Гумилева,
выписывает данные. Дальше регистрация, сдача багажа
— все как положено. Перелет тоже ничем примечательным
не запоминается. Практически пустой Як-42, похожий
изнутри на большой автобус, за два с небольшим часа переносит меня вместе с другими пассажирами в казанский аэропорт.

А вот багаж получать я иду с влажными ладонями и неприятным
чувством обреченности. Лента транспортера выносит
из подземелья сумки и чемоданы. Появляется и мой клетчатый
баул. Считаю про себя до десяти, чтобы успокоиться, и делаю
шаг к бортику транспортера. Берусь за пластиковые ручки.
Поднимаю баул.

И тут за моей спиной раздается вежливый голос:

— Простите, можно вас на пару слов?

Купить книгу на Озоне

Глава из романа

Приклад винтовки вжимается в плечо. Черное яблочко мишени садится на пенек мушки. Теперь нужно убрать дыхание. У каждого стрелка своя метода. Кто-то набирает полную грудь воздуха и пытается не дышать, пуча глаза. Кто-то дышит, но животом, стараясь, чтобы плечевой пояс оставался неподвижным. Я использую «способ Маратыча» — делаю глубокий вдох, прокачивая альвеолы, потом вдыхаю вполсилы, а последний перед выстрелом вдох делаю еле заметный, одними верхушками легких. И ласково нажимаю на спусковой крючок.

Выстрел!

Рука привычно передергивает затвор, серый цилиндрик гильзы прыгает по полу. Я с наслаждением вдыхаю пороховую гарь. Маратыч приникает к окуляру зрительной трубы. Он еще не увидел, но я уже знаю, что попал. Это знание обычно приходит еще до выстрела. Если прицел взят правильно, если дыхание не сбилось, если не дрогнул палец, если тот неведомый медицине орган, что есть у каждого настоящего стрелка, вовремя подсказал: «Пора!» — будет десятка.

Эта самая десятка размером с двухкопеечную монетку. Десять и четыре десятых миллиметра, если быть совсем точным. Попасть в нее с пятидесяти метров — та еще задачка. Но мы попадаем, кто-то чаще, кто-то реже. Сегодня мне везет. Сегодня я отстрелялся «по-ворошиловски».

С чувством удовлетворения от хорошо сделанной работы я встаю с мата, держа винтовку стволом вверх. Это уже рефлекс — только стволом вверх, в серый деревянный потолок. От греха. Ибо — были случаи. Маратыч часто любит повторять: «Каждая буковка в правилах техники безопасности написана кровью тирщиков». Тирщики — это он так называет всех стрелков, в том числе себя и нас, членов сборной команды по пулевой стрельбе спортобщества «Динамо» города Казани.

Я улыбаюсь. Маратыч, наконец, высматривает в трубу результат последнего выстрела и его изуродованное шрамами лицо искажает зверская гримаса. Это означает — мой тренер доволен.

— Пятьдесят семь из шестидесяти, — скрежещет Маратыч. — На зоналку ты, считай, отобрался. Если там выступишь не хуже — поедешь на первенство Союза…

— А если и там будет так же? — спрашивает мой приятель Витек Галимов, двигая белесыми бровями.

— Если да кабы… — ворчит Маратыч, скаля прокуренные клыки. — Думаешь, он один такой? Все в сборную хотят…

Я на секунду зажмуриваюсь. Сборная, Олимпиада… Она, конечно, будет только через год, но все же…

— Кор-роче: мечтать не вредно, — подытоживает Маратыч. — Все, пацаны, на сегодня шабаш!

Я сдаю винтовку, иду в раздевалку. Там уже никого нет — Маратыч отпустил всех пораньше, чтобы дать мне возможность отстрелять серию в спокойной обстановке. Из болельщиков присутствовал один Витек, но ему можно, потому что, во-первых, он мой друг, а во-вторых, он «везунок».

В раздевалке пахнет табаком, потом, резиной, бензином и машинным маслом. Помимо нас, тут переодеваются еще мотоциклисты-кроссовики, но у них тренировки утром. Мы практически не пересекаемся и знаем о наших коллегах только по этому терпкому запаху гаража, запаху суровых мужчин. Впрочем, порох, которым пропахла моя футболка, в этом плане ничуть не хуже. «Стрельба в цель упражняет руку и причиняет верность глазу», — любит повторять Маратыч. Мы ему верим, он двадцать семь лет отслужил в армии и прошел три войны.

Я переобуваюсь. Витек вьется рядом. На его веснушчатом лице живет такая широченная улыбка, словно это не я, а он только что отстрелялся на золото.

— Может, отметим это дело? — заговорщицки подмигивает мне Витек. — Айда в «Вампир», вмажем по паре кружек, а?

Я зашнуровываю кеды, вешаю на плечо синюю сумку с красной надписью «СССР» и виновато хлопаю его по плечу. Витька хороший парень, но мне сегодня не до бухла.

— Давай в пятницу, — говорю я. — А сегодня я Надюху в кино пригласил.

— Это которую Надюху? — немедленно задается вопросом Витек. И тут же сам себе отвечает: — С геофака? Или Аверину?

— Ты ее не знаешь. Она в КАИ учится, — я смотрю на часы. Времени у меня в обрез — добраться до дома, переодеться и подскочить к «Дружбе».

Июльская жара обрушивается на меня, солнечные лучи прошивают тело навылет. Над Казанью плывут белые облака. Они отражаются в Волге, и издали кажется, что по огромной реке плывут льдины. Горячий ветер гонит облака в сторону Верхнего Услона. За Волгой висит желтоватое марево. Облака тают в нем, зной плавит их, как куски масла на сковородке.

Сад Эрмитаж манит прохладой. Там, под сенью листвы, с визгом носится ватага голоногих пацанов, поливающих друг друга водой из брызгалок. Колокол громкоговорителя звенит голосом Пугачевой: «Лето, ах лето…». Здорово было бы сейчас купить мороженное, присесть на скамейку под раскидистым тополем, откинуться на изогнутую спинку и насладиться покоем. Но покой нам, как известно, только снится, потому что жизнь — это вечный бой.

Я останавливаюсь на углу Щапова и Пушкина у автоматов с газированной водой. Стакан чистенькой, без сиропа — вот то, что мне нужно. В кармане бренчит мелочь, но копеек там не оказывается. Кидаю в щель троячок, автомат урчит, клокочет и плюется рассерженным верблюдом. Стакан остается практически пустым. Воды нет. Ее выпили измученные июлем сограждане. Проходящие мимо девушки смотрят на меня с сочувствием. С трудом одолеваю соблазн хватить стаканом об раскаленный асфальт и иду вниз, к Кольцу.

Я несколько слукавил, когда говорил Витьку про кино. То есть в кино-то мы с Надей сегодня идем, но до того мне нужно встретиться с одним человеком. Человек этот — «жук». Ну, или «жучок». Так блатные называют подпольных торговцев книгами. «Жучки» работают тихо, скрытно, но в отличие от магазинов, способны достать любое издание, любую книгу, хоть современную, хоть букинистическую.

Мой «жучок» — старый, лысый человечек с унылым пористым носом, нависающим над толстыми губами. Его зовут вычурно и провокационно — Соломон Рувимович. Он работает в «Доме Печати» на улице Баумана в киоске периодики. Это очень удобно для «жучка» — заказчики могут подходить под видом покупателей, листать газеты, журналы, беседовать с продавцом, не вызывая никаких подозрений.

Соломон Рувимович обещал найти для меня прижизненное издание Гиляровского. Эта книга нужна мне для курсовой. Курсовая — мой хвост, без нее об учебе можно забыть. Говорят, что дореволюционный вариант «Москвы и москвичей» содержит несколько глав, отсутствующих в советских изданиях «дяди Гиляя». Тема моей курсовой звучит несколько пугающе для неподготовленного человека: «Мещанство в русской журналистике начала ХХ века». Материалы по такой теме собирать трудно. Я очень надеюсь на дореволюционного Гиляровского и Соломона Рувимовича.

«Дом Печати» серым утесом высится над улицей Баумана. Вдали, в знойном мареве, колышутся стены и башни казанского кремля. Узкая пирамидка Сююмбеки кажется новогодней елкой, которую неведомый шутник выкрасил в кирпично-красный цвет.

Новый год… Снег, много снега! Я хочу Новый год прямо сейчас. Но вместо снега у меня под ногами мягкий асфальт. Каблуки женских туфель оставляют в нем глубокие следы-ямки. Толкнув тяжелую дверь, я вваливаюсь в прохладу «Дома Печати» как в убежище. Толстые стены этого здания, выстроенного еще до войны в модном тогда стиле конструктивизма, не пускают внутрь жару.

Я с удовольствием вдыхаю запах типографской краски, клея и сургуча. Сразу становится спокойно и уютно. Проходя мимо полок с книгами, я машинально пробегаю глазами по корешкам в поисках новинок.

Вот и киоск «Союзпечать». Соломон Рувимович, облаченный в неизменный синий халат, сквозь очки с толстенными стеклами читает журнал «Огонек». Несколько человек топчутся у витрины с газетами, но это не «клиэнты», как называет своих заказчиков «жучок» (он вообще любит «экать»), а случайные люди.

Поздоровавшись, я беру в руки свежий номер журнала «Катера и яхты». Соломон Рувимович поднимает на меня скорбные глаза и произносит, словно мы расстались минуту назад.

— Они таки выжили этого Сомосу. Прэдставляете? Я всегда говорил — помимо Кубы нам нужен еще один союзник в Центральной Америке. И вот вам: сэгодня сандинисты взяли Манагуа. Сомоса бежал в США.

Он произносит не «СэШэА», а именно «США». Соломон Рувимович увлекается политикой. Он из тех людей, которых, по выражению дяди Гоши, «Гондурас беспокоит».

Я киваю, всем видом давая понять, что поддерживаю и Соломона Рувимовича, и отважных сандинистов. Хотя, если честно, мне плевать на Никарагуа. Меня сейчас волнует Гиляровский.

— Увы, — печально вздыхает «жучок» в ответ на мой не высказанный вопрос. — Гиляровский пока не пришел.

Черт! Я едва не скриплю зубами от злости. Черт и еще раз черт! Вот ведь невезуха. Сегодня девятнадцатое июля, мне кровь из носу нужно сдать курсовую до двадцать пятого числа, а там еще конь не валялся.

— Подвели вы меня, Соломон Рувимович.

Старик трясет носом, словно собирается клюнуть меня и бормочет, не двигая толстыми губами:

— Тысячу извинэний, молодой человэк. Могу предложить уникальное издание. Ваш период, очэнь, очэнь редкий экземпляр. Один из моих клиэнтов предлагал за нэго дэсять рублей. Но вам, учитывая ваше положэние, отдам за пять.

— Что за книга? — я стараюсь, чтобы в моем голосе не звучало никаких эмоций. «Жучок» — настоящая продувная бестия, с ним нужно держать ухо востро.

— Т-ш-ш! — шипит Соломон Рувимович. — Черэз минуту на обычном мэсте…

Я киваю и иду к выходу. Покидать «Дом Печати» и выходить на улицу не хочется, но дело есть дело. Соломон Рувимович ставит на витрину табличку «Перерыв 5 мин.» и скрывается в подсобке.

«Обычное мэсто» — маленький дворик на Астрономической улице, в двух шагах от «Дома Печати». Здесь «жучок» обычно встречается с «клиэнтами». Мы идем туда порознь — я по улице, а Соломон Рувимович — какими-то одному ему известными тайными тропами.

Мне еще ни разу не удалось обогнать старика, хотя он двигается медленно и к тому же хромает. Вот и сейчас «жучок» уже на месте и дожидается меня, присев на низенький железный заборчик. Над его головой хлопают крыльями голуби. В руках у старика вытертый кожаный портфель с двумя замками. Портфель едва ли не старше Соломона Рувимовича и он никогда не расстается с ним.

— Прошу вас, молодой человэк… — щелкают замки и мне в руки ложится довольно увесистая книга, обернутая в кальку. Я открываю титул и шепотом читаю название:

— «Альманах Санкт-Петербургского императорского эзотерического общества», издание тысяча девятьсот шестнадцатого года… Что это, Соломон Рувимович? Вы же знаете мою тему…

— Э, не спешитэ, Артем, не спешитэ! — старик растягивает свои негритянские губы в улыбке. — Уверяю вас, здэсь вы найдете немало интерэсного, в том числэ и по вашей тэматике!

Я наугад раскрываю книгу. Сорок седьмая страница. Желтая ломкая бумага понизу изъедена книжным червем, но в остальном сохранность альманаха довольно приличная. Глаза цепляются за текст: «Суеверия есть обобщенный коллективный опыт народа, прошедший проверку временем».

Листаю. Вот подробный чертеж столика для спиритических сеансов. «Диаметр крышки составляет 666 миллиметров, высота ножек — 13 вершков. Для изготовления сего атрибута надобно взять сухую осину, срубленную в Иудин день, сиречь 1 марта».

На другой странице — рецепт приготовления амальгамы для зеркал, «позволяющих узреть будущность». Сложные химические формулы, описание технологического процесса. И тут же текст заговора от зубной боли: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь, аминь, аминь. Каин, Каин, Каин окаянный!…»

Еще через несколько страниц натыкаюсь на заголовок: «Религия древних монголов и ее влияние на национальный характер». Причем тут монголы? Бред какой-то.

Далее следует сочинение некоего N, озаглавленное: «О магических предметах и их влиянии на судьбы владельцев». Внутри разворота сложенный в несколько раз тонкий лист, изрисованный фигурками животных, птиц и рептилий. Разворачиваю и пробегаюсь глазами — похоже на схему. Стрелки от одного рисунка к другому, что-то обведено, что-то зачеркнуто, знаки вопросов — похоже, человек, который составлял эту схему и сам ни черта не понимал в том, что он делает.

— В этой книге собраны отчеты и статьи членов общэства, — журчит над ухом голос Соломона Рувимовича. — Среди них были видные дэятели искусства, науки и даже политики! Особенно хотел бы обратить вашэ внимание на два матэриала. Один принадлежит пэру самого Гурджиева, второй — его соратнику и эдиномышленнику Петру Успенскому. Вот посмотритэ — это наброски к «Взгляду из реального мира», а на сто двенадцатой странице тэзисно изложен легэндарный «Четвертый путь». Вы прочтитэ, прочтитэ…

Пролистав альманах до названной страницы, я читаю:

— «Гурджиев начертил чертеж: Человек-Овца-Червь. Человек состоит из трех этажей, овца — из двух, червь — из одного. Нижний и средний этажи человека, так сказать, эквивалентны овце, а один нижний — червю, что позволяет говорить, что человек состоит из человека, овцы и червя, а овца — из овцы и червя…» Шизофрения какая-то!

Соломон Рувимович мелко хихикает, потирая сухие коричневые ладони.

— Ах молодость, молодость… Знаете, в моем возрастэ эти вещи воспринимаются несколько иначэ. Когда до чэрвей осталось совсем чуть-чуть, поневолэ задумываешься — каким образом все это будет…

— Что «это»? — не понимаю я.

— Смэрть, молодой человэк, смэрть…

Пролистнув несколько страниц, я выхватываю из мешанины букв еще одну фразу: «Встретивший мертвеца к мертвецу и отправится».

— Тьфу ты! — я захлопываю альманах и едва ли не силой впихиваю его в руки «жучка». — Соломон Рувимович, мне нужен Гиляровский. На худой конец Успенский, но только не какой-то там Петр, а Глеб Иванович! А эта книга… она…

— Отдам за пять рублэй! — быстро произносит старик. — Уникальное издание, до наших днэй дошло всего нэсколько экземпляров…

— Нет, — решительно отвечаю я. Книга занятная, но отдавать за нее пять рублей… — Я зайду к вам через три дня. Если к тому времени появится Гиляровский, я его возьму.

Соломон Рувимович качает головой.

— Жаль, жаль… Я постараюсь найти Гиляровского, но не обэщаю.

— Всего вам доброго, — я покидаю дворик и по Астрономической поднимаюсь к университету, обгоняя вяло плетущих прохожих. Напротив главного входа на «сковородке» плавится памятник молодому Володе Ульянову. Скамейки вокруг пусты — абитуриенты уже сдали вступительные экзамены и университетский городок пуст.

Настроение мое неожиданно портится. Дурацкая фраза про мертвеца, вычитанная в альманахе, вертится в голове, жужжит назойливой мухой. По Университетской, прозванной в народе «аэродинамической трубой» за вечно дующий здесь ветер, я спускаюсь на улицу Пушкина, но прямо посредине останавливаюсь. Путь мне преграждает похоронная процессия. Открытый грузовик, гроб в еловом лапнике, десяток скорбящих, бредущих следом.

«Встретивший мертвеца к мертвецу и отправится». Прижав локтем сумку, я кидаюсь в соседний дворик, запутываюсь в каких-то сохнущих простынях, лезу через поленницу дров. Черт бы побрал этого «жучка» с его эзотерикой! Дрова у меня под ногами разъезжаются, я падаю, попадаю ногой в лужу мутной воды. Гнилостный запах обволакивает меня, плывет над двором.

— Ты что, охренел? — кричит мне из окна мрачный мужик в майке. — Куда прешь, козел?!

— Да пошел ты! — ору я ему в ответ и, проклиная теперь уже не «жучка», а казанские трущобы, хлопаю дверью проходного подъезда.

Вот и улица Пушкина. Трамвайные рельсы блестят под немилосердным солнцем как намасленные. Желто-красный вагон устало гремит железными кишками, натужно одолевая подъем. Я смотрю на номер — «пятерка»! Приходится сделать марш-бросок до остановки, но, даже зажав в руке билетик и усевшись на бугристое сидение, я все еще не могу отойти от пережитого.

Встретивший мертвеца к мертвецу и отправится…

До начала сеанса — полчаса. Торопливо ужинаю, поглядывая на часы. С минуты на минуту должна прийти Надя.

Нож выскальзывает из моих пальцев, падает на край стола, а оттуда — на пол.

— Ручкой о столешницу постучи, — советует мать, не оборачиваясь. — А то придет незваный гость.

— Почему незваный? — удивляюсь я. — Надя же должна зайти. Я тебе говорил: мы в кино собрались, на «Экипаж».

— Это если бы ты вилку уронил, — объясняет мать. — А то — нож.

Мне вспоминается фраза из альманаха «жучка»: «Суеверия есть обобщенный коллективный опыт народа, прошедший проверку временем». Я кладу нож в мойку и отправляюсь в свою комнату — пора переодеваться, времени уже половина девятого. Звонок в дверь застает меня перед открытым шкафом.

— Мам, это Надя. Открой, а то я в трусах!

Проблема выбора рубашки в жару приобретает воистину планетарные масштабы. Нейлоновую не оденешь — сразу же истечешь потом, с длинным рукавом не пойдет — будешь выглядеть дебил дебилом. Тенниска с тремя пуговками на воротнике какая-то линялая — тоже мимо. В итоге останавливаю свой выбор на цветастой футболке, сплошь покрытой надписями на разных языках «Олимпида-80». Вот, это как раз то, что нужно.

Краем уха я прислушиваюсь к происходящему в прихожей. Мать с кем-то разговаривает, но это явно не Надя. Голос глуховатый, мужской.

«Кого там принесло? А нож-то сработал, вот и не верь после этого в приметы», — я застегиваю свои парадные болгарские джинсы и выхожу из комнаты. Мать запирает дверь. На тумбочке под зеркалом лежит какой-то конверт.

— Новикову Артему Владимировичу. Тебе, — кивает мать. — Заказное, с доставкой. Я расписалась.

— Откуда? — я беру письмо, верчу его в руках, разглядывая марки с космонавтами. «Союз-Аполлон, 1975 г. Почта СССР». Года три назад я бы непременно отклеил их над паром — для коллекции.

— Обратный адрес посмотри, — говорит мать.

Я читаю вслух:

— «Москва, Ленинградский проспект, дом номер восемнадцать, квартира… Чусаева Людмила Сергеевна». Чего-то я таких не знаю…

— Чусаева Людмила… Чусаева… — бормочет мать. — Погоди-ка! А это не жена ли Николая Севостьяновича?

— Какого еще… — ворчу я, вскрывая письмо, и вспоминаю: точно, есть у нас в Москве родственники по отцу, именно что Чусаевы! И Николай Севостьянович — большая шишка, в семье его называют «дядя Коля из ЦК».

В конверте оказывается напечатанный на машинке лист бумаги.

— Читай! — требует мать.

— «Здравствуйте, уважаемый Артем…»

Мое имя вписано в пустой строчке от руки красивым, каллиграфическим почерком. Весь остальной текст печатный.

— «С прискорбием сообщаю Вам, что Ваш родственник, а мой муж, Николай Севостьянович Чусаев, 10 июня сего года скоропостижно скончался. Согласно последней воле покойного, на сороковой со дня смерти день в присутствие нотариуса и всех родственников будет оглашено завещание Николая Севостьяновича. Так как Вы входите в их число, убедительно прошу Вас прибыть в Москву не позднее 20 июля и связаться со мной по телефону 234-42-31.

С уважением, Л. С. Чусаева».

— Двадцатое — это же завтра… — растеряно говорит мать.

Это было как выстрел. Хороший, результативный выстрел. Пуля угодила точно в центр кружка диаметром в десять и четыре десятых миллиметра.

Встретивший мертвеца к мертвецу и отправится…

О книге Сергея Волкова «Чингисхан. Повелитель страха»