Рубрика: Отрывки

Отрывок из книги Вона Хардести и Джина Айсмана «История космического соперничества СССР и США»

В конце сентября 1957 года Сергей Королев переехал из ОКБ-1, своего экспериментального конструкторского бюро, расположенного в пригороде Москвы, на новый сверхсекретный ракетный полигон в Казахстане. Переезд был неожиданным и засекреченным, окутанный тайной, как и все, связанное с деятельностью Королева. Как ведущий конструктор баллистических ракет с большой дальностью действия он оставался неизвестным в своей стране, несмотря на то что стоял на переднем крае создания советской техники и пилотируемых космических кораблей. В предыдущем месяце под его наблюдением произошел успешный запуск ракеты Р-7 (СС-6), «семерки», которая могла поражать удаленные целы ядерными зарядами. Скрытый переезд Королева в Казахстан означал, что Р-2 является теперь частью засекреченного плана запуска первого в мире искусственного спутника. Учитывая все технические недоработки, запуск, который планировался на Международный геофизический год, был рискованным мероприятием. Однако смелая попытка сулила колоссальные пропагандистские возможности: продемонстрировать новейшие достижения советской технологии и опередить американцев в том, что станет одной их самых памятных технологических вех в истории человечества.
Из Москвы Королев улетел со своим новым аппаратом, окрещенным «Спутником», на удаленный испытательный полигон в Центральной Азии — Байконур. Весь проект был окутан наивысшей секретностью. Королев намеревался установить спутник в носовой части мощной Р-7, готовящейся к запуску на начало октября.

Они вплотную приблизились к порогу исторического запуска только после длительного процесса подготовки. Весь предыдущий месяц был заполнен бешеной гонкой, целью которой являлось завершение сборки спутника. Требовательный и внимательный к мельчайшим деталям, Королёв настойчиво добивался от своего персонала, чтобы форма спутника получилась той, которую он позже назвал «простой и выразительной формой естественных небесных тел» — сферической. По настоянию Королёва получившаяся металлическая сфера была тщательно отшлифована, чтобы обеспечить хорошее отражение солнечных лучей от поверхности спутника и тем самым уменьшить его нагрев и повысить заметность при полете над атмосферой Земли.

Михаил Хомяков, бывший главным конструктором спутника, и талантливые сотрудники королёвского ОКБ-1 разделили его на две полусферы, а затем сварили в вакууме. Маленький спутник содержал в себе радиопередатчик, батареи и приборы для измерения температуры, которые вместе весили около 90 кг — для того времени массивный объект для запуска в космос. Накануне полета Королёв поместил свое создание на специальный пьедестал, завернул в бархат, испытывая пред ним благоговение, как перед яйцом Фаберже. Таким образом он хотел показать своим сотрудникам уникальную важность спутника. Этот маленький сверкающий объект был предвестником новой эпохи в истории ракетостроения. Впервые увидев спутник, знаменитый советский летчик-испытатель Марк Галлай выразил свое уважение и восхищение, назвав спутник «элегантным мячиком с антеннами, развивающимися, как у скачущей лошади».

Как только спутник доставили в отдаленный Байконур, процесс сборки ракеты начался самым серьезным образом. «Спутник-1» осторожно поместили в носовой части Р-7. Все это происходило в специальном «космическом помещении». Здесь соблюдался строгий режим чистоты, и техники в белых халатах занимались кропотливой подготовкой к полету. Михаил Ребров, который был в команде, готовящей запуск, вспоминал дотошность Королёва, который был известен всем, кто стоял у истоков советской космической программы, просто как «Генеральный конструктор». Всякий раз, когда Королёв появлялся в ангаре, все замолкали, напряженно ожидая его обычных требовательных замечаний, не прощающих никаких уступок и погрешностей, которые могли бы привести к поломке, и проникаясь высоким предназначением этого сверхсекретного проекта.

Конструкция спутника не имела никаких исторических параллелей; это было оригинальное произведение технической мысли, созданное с продуманной простотой, от которого требовалось лишь одно — вес спутника не мог превышать 100 кг. Сферическая форма соответствовала требованию Королёва, чтобы объект легко помещался в носовой части Р-7. Конструкция ракеты требовала легкого выхода спутника сразу после отделения обтекателя носового конуса. Исполнение отражало простоту королёвского подхода: он решил, что там будут два передатчика, питаемых серебряно-цинковыми батареями, один с частотой 20,005 МГц, а другой 40,002 МГц. Выбор таких частот означал, что радиосигналы со спутника будут доступны для приема на огромных расстояниях, прежде всего — радиолюбителям, работающими в коротком и ультракоротком радио-диапазонах. Радиосигналы со спутника излучались в виде телеграфных импульсов длительностью примерно 0,3 секунды. Когда один радиопередатчик работал, другой находился в режиме паузы. По плану посылаемые спутником прерывистые радиосигналы «бип-бип-бип» должны были развлекать радиолюбителей и ученых во всем мире в течение двух недель. Космический аппарат был маленьким, всего лишь 45 см в диаметре, но Королёв был уверен, что его отражающая поверхность обеспечит хорошую заметность спутника невооруженным глазом. Советская сторона хотела, чтобы первый искусственный спутник легко можно было обнаружить визуально либо по радиосигналу, потому что это наблюдение мировой аудиторией подтвердило бы новую веху в развитии технологий.

«Спутник-1» был выведен на орбиту ракетой Р-7, самой мощной управляемой ракетой, которая в то время была в СССР. Впечатляющий носитель состоял из центрального тела ракеты и четырех заостренных ускорителей. На старте двигатель сердцевины и ускорители запускались одновременно. Каждый навесной ускоритель был оснащен одним двигателем, создающим тягу 110 т на уровне моря. Спустя примерно две минуты после старта четыре навесных ускорителя отделялись от сердцевины. Ракета продолжала полет, поднимая Р-7 вверх и выводя спутник на орбиту. Разработка Р-7 отразила впечатляющую возможность Советов выводить на орбиту огромные по тем временам грузы (и соответственно, способность посылать ракеты с боеголовками для поражения удаленных целей). В 1957—1958 годах Р-7 выведет на орбиту несколько искусственных спутников. Ее преемник, носитель «Восток», впервые запущенный в сентябре 1958 года и способный выводить на орбиту полезный груз в 5 т, являлся усовершенствованной конструкцией Р-7. Эта была та самая ракета, которая в 1961 году поднимет в космос первого советского космонавта.

Волнующий запуск спутника на орбиту произошел в пятницу, 4 октября, ровно в 22 часа 28 минут 34 секунды по московскому времени. Этот решающий день был наполнен незначительными задержками. И все-таки все эти срывы, как и недели напряженнейшего труда, померкли в памяти, когда Р-7 с ревом оторвалась от земли. Из командного укрытия Королёв и его ведущие помощники Василий Рябиков, Валентин Глушко, Мстислав Келдыш и Николай Пилюгин через перископы следили за историческим запуском. Ответственность за проведение запуска ракеты была возложена на Бориса Чекунова. В тот момент, когда Чекунов нажал на кнопку, пять двигателей ракеты заработали, образуя один яркий огненный бушующий пожар, и земля сотряслась от удара тяги в 508 т. Ракета величаво поднималась в небо, набирая скорость до 27 840 км/ч. Достигнув высоты 227 км, центральный двигатель отключился. «Спутник-1» со своими четырьмя пружинящими антеннами вышел на свободную орбиту вокруг Земли. Орбита с наклоном в 65° к плоскости экватора представляла собой эллипс с удалением от Земли на расстояние от 226,7 до 940,8 км. Не успел спутник начать свой орбитальный полет, как на Землю пошли радиосигналы; первой подтвердила прием отчетливых «бип-бип-бип» с орбиты спутника советская станция, расположенная на Камчатке. Никита Хрущев, который в то время присутствовал на совещании на Украине, получил сообщение об успешном запуске спутника приблизительно в 23 часа. Хрущев разделил энтузиазм Королёва, объявив о наступлении новой эры, эры, «которая на деле продемонстрировала преимущества социализма».

Первое сообщение о спутнике пришло в Вашингтон весьма эффектным образом — во время заседания в рамках МГГ, проводимого в здании Национальной академии наук, и было подобно грому среди ясного неба. Репортер Уолтер Салливан, освещающий новости науки для New York Times, приехал в столицу страны, чтобы присутствовать на конференции, посвященной МГГ. Среди участников совещания началось общее движение, вызванное слухом о запуске спутника либо в Советском Союзе, либо в Соединенных Штатах. В интерьере здания Национальной академии наук, под нарядным орнаментальным куполом, была выставлена для обозрения полномасштабная модель спутника «Авангард». Выполненный в натуральную величину макет «Авангарда» и сигналы спутника, летающего вокруг Земли, привлекли внимание Салливана и других присутствующих, включая советских представителей. Последние не делились подробностями относительно планов Советского Союза запустить свой спутник. Вечером 4 октября Салливан присутствовал на специальном приеме в Советском посольстве, расположенном на Пятнадцатой улице. Среди присутствовавших были известные американские ученые: Джеймс Ван Аллен из Университета штата Айова, Уильям Пикеринг, директор лаборатории реактивного движения в Пасадене, Херб Фридман, ученый-исследователь, занятый в ракетной программе военно-морских сил, и другие светила. Там был также Анатолий Благонравов, глава советской делегации на конференции МГГ. Благонравов, хотя и являлся высокопоставленным официальным лицом, обладающим доступом ко многим секретам советской ракетной программы, ничего не знал о запуске ракеты с космодрома Байконур за день до этого.

Вскоре после того как Салливан прибыл в посольство, советский атташе отозвал его в сторону, чтобы тот подошел к телефону. В последовавшем напряженном разговоре новостной отдел New York Times проинформировал Салливана о только что полученном телеграфном сообщении «Рейтер», объявившем о запуске русскими спутника на орбиту. Объект, названный «Спутником», в это самое время вращался вокруг Земли и подавал радиосигналы для наземных станций слежения. Когда взволнованный Салливан вернулся на званый вечер, он остро осознавал, что является единственным, кто владеет этими новостями огромной важности. Без колебаний он спешно сообщил старшему американскому исследователю с правом совещательного голоса Ллойду Беркнеру о замечательном русском космическом достижении. В свою очередь, Беркнер, не теряя времени, распространил новость дальше. Он хлопнул в ладоши, чтобы привлечь внимание собравшихся гостей, и затем объявил новость, предложив тост за успех Советов в запуске первого в мире искусственного спутника. Ошарашенные зрители присоединились к тосту Беркнера. Как позже рассказывал Салливан, советские делегаты были в восторге, они улыбались, не скрывая своей радости.

Смотрите в небеса!

Зрелище «Спутника» на орбите за пределами атмосферы — с неустанно передаваемым по радио «бип-бип-бип» — быстро захватило внимание глобальной аудитории, включающей ученых, радиолюбителей, военных из разведслужб и бесчисленных зрителей, взобравшихся на крыши со своими биноклями. Это событие было значительной вехой для всего человечества, вехой, не имеющей исторических прецедентов, а для русских — техническим триумфом безмерного значения. Французская Figaro от 7 октября поймала настроение момента, поместив главный заголовок на всю ширину полосы: «Миф стал реальностью: земная гравитация покорена». С плохо скрываемым восхищением французская газета отмечала, что Соединенные Штаты — страна, редко проигрывающая в «технической области», — теперь оказались перед необходимостью наверстывать, двигаясь «по спирали иллюзий и горьких размышлений».

В этот же день британская Manchester Guardian выразила мнение, что теперь Советский Союз владеет громадным техническим мастерством, недавно приобретенным потенциалом, чтобы отправить ракеты к планете Марс. В более мрачной заметке Guardian отметила угрожающий военный облик «Спутника», выражая мнение, что «Русские могут теперь создавать ракеты, способные поражать любые намеченные цели в любой точке мира». Запуском искусственного спутника в период МГГ, отмечала Guardian, были подтверждены некоторые миролюбивые намерения со стороны Советского Союза, но Запад будет безрассудно храбрым, если проигнорирует стратегический подтекст «Спутника» в контексте холодной войны.

Неделей позже журнал Time попытался очертить эпохальное значение «Спутника» для американцев. Журнал представил все событие как новую главу в долгой истории человеческих исследований, поиск новых рубежей: «Запуск русского „Спутника“ является первой успешной попыткой человека проплыть в океане космоса, окружающем Землю». По словам Time, советское техническое мастерство, проявившее себя как ошеломляющий сюрприз, представляет «красный триумф». Конкурирующий американский спутник «Авангард», ко времени этих публикаций завязший на Земле, не мог состязаться с русским «Спутником» по главным параметрам «вес, орбита и высота». Русский «Спутник-1» весил поразительные 83,5 кг. Для сравнения американцы надеялись запустить на орбиту пробную версию спутника «Авангард» весом менее 2 кг.

Как напечатали редакторы Time, русские с присущей им смелостью забросили «Спутник-1» на эллиптическую орбиту, которая пройдет вблизи всех населенных районов Земли (планировалось, что орбита американского «Авангарда» пройдет над югом Европы и более всего над Советским Союзом). Кроме того, апогей «Спутника» на орбите составил 895 км, что, по расчетам журнала, выходило за пределы внешних слоев атмосферы. Согласно Time причина поражения американцев в этой «космической гонке» стала очевидной в первую неделю октября: Соединенные Штаты не использовали свои более крупные военные ракеты, вместо этого полагаясь на «Викинг» военно-морских сил — маломощную ракету, которая, по словам журнала, «едва-едва способна» запустить маленький спутник «Авангард» на орбиту. Эта критика «Авангарда» спустя несколько недель оказалась пророческой. Глядя далеко вперед, заключила Time, русское научное сообщество уж созрело, и зависимость от немецких специалистов давно прошла — «Русские теперь могут быть самостоятельными».
«Спутник-1» будет вращаться вокруг Земли до конца января 1958 года, когда он покинет орбиту и сгорит в атмосфере Земли. Вначале «Спутнику», чтобы совершить полный оборот вокруг Земли, требовалось 96 минут и 12 секунд. Со временем сопротивление атмосферы стало укорачивать время оборота вокруг Земли, и параметры орбиты постоянно сокращались с неизменной скоростью. На ракету-носитель, первоначально находившуюся приблизительно на той же самой орбите, действовали те же факторы. И «Спутник-1» и его носитель были обречены на короткую жизнь. Однако постоянное снижение орбиты «Спутника» в первые недели октября, когда он совершал свои впечатляющие обороты вокруг Земли, не было заметным.

Первое появление «Спутника» над большим городом, провозглашенное посредством его радиосигналов, стало моментом ликования. Советский Союз предпринял хитроумные шаги, чтобы привлечь мировое внимание к его постоянно сдвигающейся орбитальной траектории. На второй день, во время интенсивного всеобщего любопытства «Спутник-1» появлялся над Берлином не менее 13 раз. Дублин, к удивлению и восхищению его жителей, был удостоен такого же числа «визитов». Другие города столкнулись с меньшим числом появления «Спутника» в эти памятные дни: Нью-Йорк — 7 раз, Лондон — 6, Токио — 6, Вашингтон — 5. Однако визуальное наблюдение «Спутника» на орбите было возможно только ночью. Наблюдение за «Спутником» невооруженными глазами, когда он быстро двигался по ночному небу — часто с яркостью звезды, — производило глубокое впечатление на всех. Ни один созданный человеком объект еще никогда не достигал такой огромной высоты и не вращался вокруг Земли. В действительности, как сообщили позднее, эти наблюдатели часто могли видеть не маленький спутник, а ракету-носитель, имеющую бо́льшую отражательную способность.

Русские стремились быстро дополнить октябрьский сюрприз запуском второго спутника, названного просто «Спутник-2». Всегда склонный к празднованиям, Хрущев — главное лицо, принимающее решения, — приказал запустить «Спутник-2» в канун 40-й годовщины Октябрьской революции 7 ноября. Официальное распоряжение произвести запуск было подписано 12 октября и отражало желание Хрущева полностью использовать колоссальный пропагандистский триумф, который возник в связи с первым спутником. Однако подготовка ко второму запуску, согласно документам, была нелегкой задачей для Королёва и его команды, которые были вынуждены работать в течение очень узкого временного интервала — менее месяца. Задача становилась более сложной и в связи с решением, что «Спутник-2» понесет в космос собаку. Для исторического запуска была выбрана дворняга по имени Лайка — и неизбежная мученическая смерть Лайки впишет новую главу в хроники истории космоса. Советы проводили неоднократные запуски высотных ракет с собаками, но в случае с Лайкой плана безопасного возвращения собаки не существовало. Огромное число случайностей сопровождало рождение «Спутника-2», так как последняя ступень — сам спутник — должен был быть изготовлен без каких-либо аналогий в истории техники. Инженеры делали основные наброски, и они передавались рабочим прямо в цех. Получившееся изделие было собрано, по выражению Бориса Чертока, «путем подгонки по месту». Одним ключевым изменением в конструкции «Спутника-2» было, однако, решение не отделять спутник от центрального ускорителя после достижения заданной высоты. Иначе говоря, второй спутник с Лайкой на борту состоял полностью из ускорителя Р-7.

Запуск «Спутника-2» состоялся 3 ноября; старт прошел без неприятностей, и завершился выводом спутника с собакой-пассажиром на орбиту. Бортовое электропитание было ограниченным, достаточным для поддержания приборов и системы жизнеобеспечения Лайки в течение около шести дней. Собака размещалась в герметичной капсуле, оборудованной раздаточными устройствами для воды и пищи. Посредством электродов измерялись пульс и кровяное давление Лайки. Телеметрия со «Спутника-2» предоставила частичную летопись жизни Лайки в космосе. Она благополучно перенесла запуск с большим ускорением и неизменно находилась в спокойном состоянии в течение полета. По имеющимся сведениям, она лаяла и съела какую-то часть своего корма в ходе своего несчастливого путешествия в космосе. Когда электропитание закончилось, Лайка погибла из-за чрезмерного нагрева капсулы. Позднее Советы выпустили новую марку сигарет с изображением Лайки на упаковке — в честь собаки-пионера.

В отличие от «Спутника-1», второй спутник был оснащен некоторым числом научных приборов, это было сделано для того, чтобы второй запуск был чем-то бо́льшим, чем просто эффектное воздушное представление, и связывали их с целями МГГ. «Спутник-2» имел орбиту с апогеем 1660 км. Западные ученые были поражены количеством и совершенством приборов на втором искусственном спутнике. Среди различных экспериментов на «Спутнике-2» Советы провели ряд точных и детальных измерений солнечной радиации. В итоге полезная нагрузка спутника весила около 500 кг, что было качественным скачком по сравнению со «Спутником-1». Скрытый смысл для западных военных стратегов был очевидным и угрожающим: благодаря ракете Р-7 Советы овладели средством для создания мощного межконтинентального баллистического носителя.

Скорая последовательность запусков двух спутников в течение октября— ноября 1957 года провозгласила наступление новой космической эры. В этой новой области человеческих исследований Советский Союз утвердил себя первопроходцем. В официальных средствах массовой информации Москва постаралась отобразить ошеломляющий успех своей космической программы как доказательство превосходства социалистического строя в России. Своим вкладом в науку и человеческий прогресс марксизм-ленинизм открыл новое яркое будущее для человечества. Если это и так, то был сделан один незаметный шаг в сторону исходной важности ракетостроения для национальной безопасности — срочной необходимости построить эффективный межконтинентальный баллистический носитель.
Более того, Москва спланировала дополнительные яркие космические представления в ближайшее время и далее: 15 мая 1958 года был запущен «Спутник-3», двумя годами позже последовали «Спутник-4» и «Спутник-5». Кульминацией серии спутников будет запуск в 1961 году Юрия Гагарина, ставшего первым человеком на околоземной орбите. Как оказалось, это был золотой пери-од советской космической программы, последовательность успешных запусков была возможной благодаря мощной Р-7, военной ракете, которая была умно использована Хрущевым для развивающейся советской космической программы.

О книге Вона Хардести и Джина Айсмана «История космического соперничества СССР и США»

Глава из книги Екатерины Чубукиной «Школа: Выжить и победить»

Привет! Поздравляю с тем, что сегодня ты сделал правильный выбор чтения, независимо от того, являешься ли ты поклонником или ненавистником сериала «Школа». Может быть, выживание интересует тебя даже больше, чем «Школа»? В любом случае, я надеюсь, ты найдешь в этой книжке что-то интересное и полезное для себя.

Ни для кого не секрет, что создателей «Школы» ругают за излишнюю натуралистичность и показ школьной жизни «без купюр и грима». Что ж, нам это отсутствие грима только на руку — благодаря этому, мы сможем обсудить вполне реальные проблемы, характеры и взаимоотношения на примере происходящего в этом удивительно правдивом сериале о подростках.

Я не знаю твоего отношения к школе и к «Школе». Может, ты уверен, что школьная жизнь — ровно такая, какой нам ее показывают создатели — непростая, жестокая, порой несправедливая . А может, наоборот, считаешь, что все гораздо проще — школьники добрее, разумнее и мягче, чем нам пытаются их представить. Обе точки зрения имеют право на существование — ведь все мы учились или учимся в разных учебных заведениях. Кто-то ездит на машине в элитную гимназию, расположенную в центре шумного мегаполиса, кто-то бежит на уроки в сельскую школу под кукареканье петухов. И все-таки, есть вещи, которые одинаково важны всем нам, — жителям больших и маленьких городов, детям из хороших и неблагополучных семей, робким и смелым, отличникам и двоечникам. Я имею в виду отношения — с одноклассниками, с противоположным полом, с друзьями, родителями, учителями, с самим собой, и с миром в целом. Как раз этому и посвящена книга, которую ты держишь в руках.

Конечно, думаю, будь я сама подростком, и кто-то подсунул бы мне похожее издание со словами «А вот здесь ты найдешь ответы на все свои вопросы», я бы только посмеялась. Ну, невозможно же сложный многогранный мир взросления поместить в несколько глав! Тем не менее, психологи и педагоги бьются над тем, чтобы структурировать и разложить по полочкам проблемы этого такого «трудного», но такого прекрасного возраста!

Для нас этими «полочками» будут хорошо знакомые тебе герои сериала — ведь все они очень непростые, и своими поступками дают немало поводов для споров и обсуждений. И все они сталкиваются с проблемами очень похожими на твои. На их примере мы и попробуем найти самые подходящие для тебя способы сделать твое существование в школе не просто выживанием, а самыми волнительными интересными и насыщенными днями твоей жизни.

Но прежде, я попрошу тебя вот о чем: задумайся, кто из героев тебе нравится больше всего? Может, ты хочешь быть похожим на кого-то из учеников девятого А, или сопереживаешь одному из них больше, чем остальным, а может, кто-то сильно тебя «зацепил»? Ну как, выбрал?

Что ж, вот уже и начинается психология. Тот персонаж, который вызывает у тебя самые сильные чувства — и есть твое отражение. Ты можешь не согласиться со мной, но факт остается фактом — с самого детства, со времен детских сказок и мультиков мы проецируем себя на любимого героя — добрую фею, хитрую лису, или, скажем, находчивого кролика. Подрастая, мы везде ищем себя — осознанно или нет. То, что нам нравится в других, — нравится и в себе, а что нас раздражает в окружающих, мы терпеть не можем в своем характере. Думаю, общий принцип ты понял. Так что вспомни сейчас, кого из персонажей ты выбрал и подумай, чем он похож на тебя? Если же ты не смотрел сериал, то для тебя это возможность заочно познакомится с его героями.

Илья Епифанов

Яркий, талантливый, начитанный и безумно обаятельный. Хорошо разбирается в людях, тонко понимает их чувства и настроение. Любит эпатаж, умеет работать на публику, и с легкостью провоцирует окружающих. Илья независим, но, в то же время хочет быть признанным лидером. Считает себя выше своих одноклассников.

Сергей Королев

Уверен в себе, обеспечен, обладает твердым характером, он — мечта многих девчонок класса. Из-за неприятностей в семье, Сергей берет на себя роль главы дома, становится нервным и мрачным.

Оля Будилова

Непосредственная, живая, уверенная в себе и умеющая за себя постоять — первая красавица и королева класса. Веселая и эмоциональная, Ольга, в то же время, может быть грубой, мстительной и жестокой.

Ира Шишкова

Женственная, обаятельная, талантливая девушка. Уверенная в себе, но, в то же время, не имеющая внутреннего стержня и четких жизненных ценностей. Благодаря занятиям танцами у Иры выработался характер и целеустремленность, но, не смотря на это, она во всем идет на поводу у выбранного авторитета, в данном случае такой фигурой выступает ее молодой человек.

Аня Носова

Из-за чрезмерного контроля, Аня долгое время была одинока, проводила свободное время в интернете, и так и не научилась общаться со сверстниками. Экспрессивна, чувствительна, выбирает для себя образ «эмо». Пытается скрыть глубокую неуверенность в себе под показным равнодушием. Она находит себя среди таких же как она эмо деффачек, и только там получает понимание и сочувствие.

Миша Дятлов

Тихий, застенчивый парень — добрый и заботливый к близким людям. Влюблен в Аню Носову и терпит все ее капризы, лишь бы она была рядом. В то же время, Миша втайне от всех терроризирует Носову и даже доводит ее дедушку до инсульта.

Вера Ахмаметьева

Умница- отличница, получившая такой имидж не по своей воле. Родители Веры хотят, чтобы их дочь всю свою жизнь жила «на отлично», но у Ахмаметьевой это вызывает протест. Она, также как и Носова, пытается уйти в виртуальный мир и очень переживает из-за тотальной нехватки времени.

Соня Каштанская

«Белая ворона», одиночка, которая есть почти в каждом классе. Соню не уважают и посмеиваются над ней, но у девочки богатый внутренний мир, который помогает ей справляться с нападками. Соня преображается, начав встречаться с Костей, таким же тихоней, как она сама.

Вадик Исаев

Мальчик из неблагополучной семьи, под влиянием многих факторов причисляет себя к моложежному экстремистскому движению скинхедов. Жесткий, порой агрессивный, привык решать проблемы силой. В то же время, Вадик заботится о своем младшем брате, любит животных, и готов прийти на помощь одноклассникам.

Тимур

Кавказец, которого в классе не принимают из-за его национальности. С Тимуром практически никто не общается, а с Исаевым у них возникает вполне ожидаемый острый конфликт. Сам Тимур — добрый и отзывчивый парень, готовый идти на контакт, но и в обиду себя давать не собирается.

Леха Шутов

Самоуверенный, нахальный, иногда даже агрессивный молодой человек. Встречается с Ирой Шишковой. В своем классе ничем не выделяется, поэтому идет завоевывать авторитет в девятом «А». Очень ревнив — он настоящий собственник! При этом не считает зазорным изменить Ире с Будиловой. Любит покомандовать, но, в сущности, мало что из себя представляет.

Наталья Николавена (физичка)

Красивая, стильная, привлекательная женщина, которая умеет расположить к себе. Наталья Николаевна является доверенным лицом девятого А и их близким другом, до той поры, пока не отступается от них на педсовете. Она больше, чем просто «училка», она роковая женщина, сексуальный объект и один из немногих «взрослых», которого ребята воспринимают наравне с собой.

Я, то есть, Ты

Возможно ты знаешь, что наше представления о себе, или, говоря по-умному, наша «Я-концепция» состоит из нескольких факторов. «Я идеальное» — это то, каким я хочу быть. «Я зеркальное» — это то, каким, как мне кажется, меня видят другие. «Я реальное», же, это то, кто я есть на самом деле.

Свое «Я идеальное» ты, возможно, выделил, выбрав одного из перечисленных героев. Но сейчас давай немного поговорим о «Я реальном», и посмотрим, какую роль ты в настоящий момент играешь в своем классе. Для этого я предлагаю тебе пройти небольшой тест.

Кто ты в своем классе?

1. На уроке ты…
   1. Усердно пишешь под диктовку
   2. Листаешь модные журналы, шепчешься с друзьями или скачиваешь игры на свой ай-фон
   3. Витаешь в своих мыслях, стараясь, чтобы на тебя обращали меньше внимания
   4. То же, что и большинство класса
   5. Строишь планы по захвату мира, пишешь книгу, или выращиваешь кристаллы- неважно что, главное- интересно!
   6. Доводишь до слез учителя
2. Тебя встречают…
   1. Словами «Ну пожа-а-алуйста, дай списать!»
   2. Комплиментами, улыбками или десятком рукопожатий
   3. С каменными лицами
   4. А зачем меня встречать?
   5. Аплодисментами
   6. …и сразу выпроваживают из класса.
3. Идеальный друг- это..
   1. Тот, кому интересны не только мои конспекты
   2. Тот, кто не будет со мной во всем соперничать
   3. Тот, кто меня понимает
   4. Тот, кто всегда знает, что делать
   5. Идеальных не бывает, но мне важно, чтобы человек был интересным
   6. Тот, кто меня никогда не предаст
4. Ты мечтаешь о….
   1. Золотой медали и престижном Вузе
   2. Мотоцикле, дизайнерском костюме и миллионе поклонников
   3. Том, чтобы люди терпимее относились друг к другу
   4. Да как все- друзья, работа, семья…
   5. Прославиться или сделать что-то выдающееся
   6. Том, чтобы тебя все боялись
5. На праздниках тебе обычно поручают:
   1. Написать сценарий и следить за организацией
   2. Главные роли
   3. Тихонько посидеть в стороне
   4. Побыть массовкой
   5. Талантливый человек талантлив во всем! Мне подойдет любое занятие.
   6. Умоляют, хоть раз в жизни не сорвать мероприятие
6. Ты выглядишь..
   1. Очень прилично
   2. Ярко и запоминающиеся
   3. Стараюсь быть незаметнее
   4. Да какая разница как
   5. Так, как мне захочется
   6. Вызывающе и угрожающе
7. Ты бы хотел стать:
   1. Врачом, инженером, юристом или учителем
   2. Актером, моделью, ведущим —шоу
   3. Писателем или художником
   4. Может менеджером, или секретаршей
   5. Столько интересных профессий…На данный момент, пожалуй, президентом.
   6. Тренером, или охранником.

Теперь подсчитай результат:

Больше «A» — Ты — ботаник. — ты проводишь свою жизнь в погоне за хорошими оценками и мало интересуешься происходящим- ты не спешишь становиться «взрослым» и твердо знаешь, что тебе нужно. Вопрос — тебе, или твоим родителям?

Больше «B» — Ты — среди королей. — ты умеешь привлечь к себе внимание. Всегда хорошо выглядишь, окружен друзьями, и гораздо больше думаешь о развлечениях, чем об учебе — ведь ты уверен — всегда найдется кто-то готовый помочь!

Больше «C» — Ты — одиночка. — по какой-то причине ты не нашел признания в классе и так и не обзавелся друзьями. Ты стараешься стать незаметнее и привлекать к себе как можно меньше внимания, ведь ты уже смирился с таким положением вещей. Но разве тебе не хочется выбраться из этого одиночества — вынужденного или созданного тобой самим?

Больше «D» — Ты — свита. — ты привык везде и всюду идти за толпой, для тебя это очень удобно — не надо думать, не надо рисковать высказать свое мнение. Ты готов во всем поддерживать авторитетных людей твоего класса, считая, что эта стратегия поведения — самая комфортная и безопасная.

Больше «E» — Ты — сильная личность (неформальный лидер) — Ты запросто мог бы оказаться среди королей, но ты хочешь править королевством, а не стадом, а это всегда сложнее. У тебя много интересов, ты не зациклен на чем-то одном, и готов попробовать себя в совершенно разных сферах.

Больше «F» — Ты — хулиганье. И сам прекрасно это знаешь.

Мифы о тинейджерах

Итак, все люди очень разные. Наши отличия обусловлены сотней факторов — наследственностью, воспитанием, социальным положением, полом, местом проживания, и многим многим другим. Но, несмотря на эту огромную разницу, очень часто образ подростка рисуется весьма однообразно. Мол, современный подросток неприменно этакий наглый, всех ненавидящий лентяй, зависший с тупым взором у компьютера. Причем, лучше держаться от него подальше, ведь он, скорее всего, немотивированно агрессивен, а по после обыска в спальне непременно выплывают неплохие запасы сигарет, порножурналов, пива, а может даже и легких наркотиков.

На самом деле многие представления такого рода можно отнести к мифам о мире тинейджеров. Например:

1. Подростки агрессивны и социально опасны. Чаще всего в новостях говорят о правонарушениях среди подростков, но редко сообщают о том, что подросток сам стал жертвой преступления. А, между прочим, на одно преступление совершенное несовершеннолетним, приходится три преступления, совершенными взрослыми, гда жертвой становятся сами подростки.
2. Все подростки употребляют наркотики. Масс медиа и популярная культура приучили воспринимать подростков как начинающих наркоманов. Ни один фильм о забавах несовершеннолетних не обходится без сцены шумной вечеринки, где по кругу передается здоровенный косяк, а зрачки танцующих подозрительно расширены. Однако, и в этом случае неоспоримая статистика утверждает, что больше всего от наркомании страдают люди после 26 лет.
3. Несовершеннолетние чрезмерно сексуально активны, даже распущены. В каждой школе ходят сплетни про мифических девочек из параллельного класса, которые беременеют ну просто постоянно. Ну и, конечно, секс — основная тема любой пубертатной беседы. На самом же деле, ранняя беременность — явление не такое уж частое. А кроме секса есть, например, еще ролики, сноуборд, путешествия и даже учеба!
4. Подростки принципиально не уважают старших. Они под страхом смерти не уступят место в трамвае, поголовно ненавидят своих родителей, а слово «ветеран войны» для них синоним старой зануды. Но это тоже не так — многие подростки активно занимаются волонтерством в пользу инвалидов, с уважением относятся к старикам. В тайне, большинство тинейджеров искренне любят свою семью.
5. Подростки ленивы и глупы. Им ничего не интересно, и все что им нужно — хрустя чипсами смотреть «Дом-2» одной рукой отсылая смски, а другой сообщения в аське — потому что компьютером, телевизором и телефоном их мир и ограничивается. Если бы это было правдой, то откуда бы тогда взялись тысячи различных кружков, секций, молодежных проектов и веселых компаний на улице?

Однако, это вовсе не значит, что современная молодежь абсолютно лишена всяческих пороков… Я сама работаю в школе, и иллюзий насчет подрастающего поколения не имею. Мне приходилось сталкиваться со всякими старшеклассниками. Немало было и жестоких, лживых, ленивых, глупых, апатичных, и конечно же, ведущих весьма паразитический образ жизни. Но, руководствуясь опытом могу сказать, среди молодежи ничуть не меньше талантливых, веселых, целеустремленных, искренних, добрых и одаренных. Причем, нередко, жестокий человек может оказаться одаренным, а лентяй — по-настоящему добрым. Люди не черно-белые, в них намешано много всего, и хорошего, и плохого. Так что давай сейчас поговорим о конкретных людях, а именно — о наших героях, и попробуем разобраться в их характерах и поступках.

О книге Екатерины Чубукиной «Школа: Выжить и победить»

Отрывок из книги

I
Персона нон грата. — Поэты получают не только любовные письма. — Будет нарушен порядок дат. — «Фигаро»

По-моему, невозможно писать мемуары. Прежде всего, я путаюсь в датах. Случается, перескочив лет на десять назад, перепутать и декорации. Память — жуткая туманная ночь. Боюсь, что я буду наказан, подобно тем археологам, что оскверняют гробницы Египта. Могилы мстят за себя. Сон мертвых — особый сон: отражая кощунственный свет, он приносит беду. Куда безопасней и веселей, вспоминая забытое, подымать фигуры ударами мячика — назовем это тиром-наоборот: прицелишься, и знакомый образ всплывет из потемок, а вместе с ним — доподлинные события и места, как у тех зазывал из «Парада», которых Пикассо одел в костюмы с видами Парижа и Нью-Йорка.

Похожие костюмы можно увидеть в балаганах ярмарочных фотографов. Разрисованная холстина с отверстием для головы — большой воротник-декорация — усадит клиента в аэроплан или за руль «Серполле», а не то взгромоздит на ринг. Я открыл бы, будь то возможным, особое ателье «Портреты-воспоминания», где желающий сняться сам создавал бы свой фон, помогая мне избежать этой путаницы в датах и декорациях, несомненно, забавной на балаганных снимках, но несовместимой с моим стремлением к достоверности.

* * *

Поэт по природе — медиум, проводник таинственных сил. Пользуясь его чистотой, они посылают сигналы в наш мир, пытаются если не разрешить, то хотя бы дать нам почувствовать тошнотворную тяжесть проблем, от которых мы прячемся за дневной суетой. Проснувшись, каждый старается тут же забыть амальгаму ужасных снов, смысл которых дано толковать поэту, за что толпа объявляет его персоной нон грата. Классический случай! Однако из всех приписываемых ему прегрешений не самый ли тяжкий грех в людских глазах — достоверность? Да, поэт достоверен. Достоверность — прерогатива поэзии. После Бодлера публика, наконец-то, начала понимать, что поэзия — один из самых дерзких способов выразить правду. Не существует оружия более меткого, чем поэзия; и толпа защищается инстинктивно от яркого света, от прицельной точности ее откровений, называя поэта лжецом, а живость его ума — парадоксом.

К чему сочинять истории, в которых нет правды? Зачем выдумывать прошлое, рассказывать небылицы, приукрашивать факты? Мертвый груз лжи угнетает. Правда, напротив, легко, словно луч прожектора, скользит в ночи, окружающей нас, и, выхватывая из тьмы лица, памятные места, события, придает им наибольшую выразительность и достоверность.

* * *

Портреты-воспоминания. Я предпочел бы их собирать произвольно. Разумеется, я понимаю, что деформирующая стихия памяти может исказить хронологию: будет нарушен порядок дат, но не более. Итак, обычное, ни на что не претендующее собирательство — вот чем, пожалуй, воспользуюсь я, чтобы перетряхнуть пустоту.

Воспоминания поэта — сугубо личного свойства. На зов таинственных друзей, поселившихся в его книгах, на их необычные послания он отвечает сам: секретарь не заменит поэта, в этом смысл и оправдание поэзии. К тому же поэты идут по снегу, не касаясь земли. Снег тает и уносит следы. Все это не создает в работе удобств, мешает материализации призраков. Стоит добавить, что в опасной игре с пламенеющим прошлым есть риск превратиться в соляной столп, иными словами, в памятник скорби из соли слез.

Год 1934-й, год 1935-й. Занавес падает, занавес подымается. Жизнь умерла, да здравствует жизнь! Еще один год отошел в прошлое, год, прожитый трудно, из последних сил, на втором дыхании. Наступает новое время, и по некоторым добрым знакам я предугадываю, что оно будет достойным. А сейчас я воспользуюсь кратким антрактом, чтобы встать, размяться, оглянуться назад, пройтись по рядам биноклем.

Я бывал в необыкновенных местах, знал многих необыкновенных людей, они сохранились в памяти и живут во мне, не вмешиваясь в дела и заботы, которыми наполнена и размечена, словно вехами, моя жизнь. Звезды парижского небосклона, священные монстры! Я всегда удивлялся: их необычный, не такой как у всех вид, делая их заметными, возводя в ранг звезд, меньше всего был обусловлен желанием выделиться. Они боролись со смертью. Патетика этой борьбы возвышает их над людьми обычными — их смешными подобиями. Между ними такая же разница, как между господином, который, не спеша, прогуливается по тротуару, прикрываясь японским зонтиком, и акробатом, который с таким же зонтиком, балансируя, медленно, шаг за шагом, продвигается по туго натянутому канату. То же самое можно сказать о местах.

Итак, в моей памяти сохранились лишь исключительные места и те люди, которые жаждали выжить, за чьей беззаботностью пряталась драма, за легкомыслием — великое чудо, талант, и чьи тени, как выразился Томас Манн в знаменитой «Волшебной горе», были «большого формата».

* * *

Портреты-воспоминания большого формата — вот что меня соблазняет как журналиста. Но справлюсь ли я? Главное — не мельчить, ничего не готовить заранее, сразу броситься, очертя голову, в омут воспоминаний.

Не люблю смешения жанров. Театральная пьеса должна быть пьесой, фильм — фильмом, роман — романом, а статья — статьей.

Однажды, когда я читал Пикассо одно оскорбительное письмо, он мне сказал: «Это письмо анонимное». Я показал ему подпись. «Неважно, — заметил Пикассо. — Анонимное письмо — это жанр». Я сочинил после этого разговора песню. Песня — жанр. Это не монолог, не стихотворение. Песня останется песней, безразлично, декламируете вы ее или поете. Статья — тоже жанр и должна подчиняться законам жанра.

Статья с воспоминаниями поэта в субботнем номере «Фигаро» мне представляется легкой, напористой, неконъюнктурной, без ретуши, написанной свежими красками за один присест, как любая другая статья газетного жанра. Скользя по поверхности времени и времен, она сопричастна привилегии великих умов — тому искрометному смеху, что обнажает суть человека.

Мнимое величие не приемлет смеха — возомнившие о себе эпохи высокомерно взирают на пьянящее легкомыслие и недоступную им элегантность высоких трагических эпох.

Грядущий год, год новой эпохи, которую я предугадываю, признаться, волнует меня и вселяет надежду. Будь я богат и молод, я бы завтра на бойком извозчике, минуя Вандомскую площадь, площадь Согласия и Елисейские Поля, приехал бы в ту редакцию, по ступеням которой поднималась Жорж Санд, молодая денди с сигарой во рту. Я постарался бы стать достойным замечательного творения Ами Буассо, его восхитительного колосса с бронзовой гитарой через плечо. В сеточке для волос, затейливо разнаряженный, он и сейчас, в бронзе, держит готовыми перья, заостряя их лезвием бритвы.

VII
Опасно смеяться над модами. — Мадам Летелье входит в «Риц». — Сем на «охоте». — Мех астраханской мерлушки. — Кажущаяся неподвижность природы. — Мода в замедленной съемке. — Лалик. — Драматургия в контексте времени

Я положил за правило не осквернять священных гробниц, не срывать с умерших пелён. Лишая себя возможности приукрасить рассказ пикантными подробностями, я надеюсь тем самым быть справедливым по отношению к прошлому. Ибо пока есть соблазн посмеяться над модами и недугами переходных периодов, поживиться за счет трудной поры Красоты, за счет наиболее острых моментов ее подросткового возраста, легко попасть под влияние злого гения парижан с его мерзкой привычкой относиться враждебно к новому, с милой улыбкой осмеивать то, о чем Бодлер говорил: «самая свежая красота». Нельзя забывать, что «Пеллеас» тогда цвел на обочинах медленных вальсов и романсов Делме, Ренуар и Сезанн ютились еще на задворках Салона, где каждый год выставлялось одно и то же: бесконечные верески Дидье-Пуже, купальщицы Шабb, кардиналы художников X, Y, Z (птицы сидят на столе, дразня кошек) и неизменный Бай со своими крестьянками: крестьянки в высоких белых чепцах, стоя около ярко начищенных медных тазов, внимательно смотрят на корнишоны в огромной стеклянной банке, на стекле изогнутой линией — отражение оконца. Салон наводняли военные аллегории Детая и бесчисленные мраморные бюсты министров в железных пенсне.

Надо помнить, что мода в своем стремлении к новому, увлекаясь попеременно то строгой, то легкомысленной красотой, преподносит сюрпризы из разряда чудес. Как все необычное, они вызывают лишь смех у людей, которые слепо идут за модой, не понимая ее трагического закона. Мода умирает всегда молодой, знак неминуемой ранней смерти придает благородство ее чертам. Мода проигрывает процесс, она не может подать апелляцию и не ждет пощады. Мода должна уложиться во времени, в очень короткий срок достичь цели и быть убедительной. Я видел, как в ресторане при первых звуках оркестра меняется женщина. Шедевры моды — походка и платье — извлекают спрятанные сокровища, обдают их брызгами света, прячут в тень наши худшие свойства.

Сем рассказывал, как однажды у входа в «Риц» он стал свидетелем странного разговора мадам Летелье с людьми в черном (ее эскорт). Она их просила не удивляться, если вдруг ни с того ни с сего начнет сама с собой разговаривать, и тут же, смеясь, стала бессвязно что-то выкрикивать; шум голосов слышался справа и слева — так художник широким мазком творит полотно декорации. Со стороны могло показаться, что компания мило болтает, продолжая прерванный разговор. Так мадам Летелье «между делом» избавлялась от страха перед зрительным залом. Рассказывая этот случай, Сем сетовал на свое ремесло: «Оно меня утомляет. Женщины необыкновенно выносливы, каким-то чудом могут держаться часами. Чтобы увидеть их истинное лицо в момент, когда они расслабляются, мне приходится иногда караулить их до утра, часов до пяти». Услышав сердитые откровения Сема, я подумал о моде: заманчиво было бы увидеть момент, когда она, меняя один диковинный наряд на другой, обнажает смешное. Но смешная пора в жизни моды бывает недолгой. Немного терпения, и дух любви, которому ненавистно дешевое зубоскальство, будет вознагражден. Распустив шнуровку, избавившись от гримас борьбы, женщина с годами превращается в пожилую красивую даму — старые моды, уходя на покой, становятся звездами и тихо мерцают вдали от мирской тщеты.

Разумеется, наряду с остролистным ирисом сквозь пирогравюру детства пробивается и священный чертополох. В одной корзине оказались «Малины» Мадлен Лемер и «Пионы» Марты, моей сестры, которая рисовала акварельными красками, обсасывая кисть и декламируя бесконечные монологи из «Сирано де Бержерака».

Нетрудно вспомнить и «сухую иглу» Эльо — гравюры, которыми украшали комнаты молодых девушек, обставленные белой крашеной мебелью: приосанившись, рядом с зонтиком, похожая на героинь Мопассана дама среди множества одинаковых чаек (чайка на шляпе, чайка на волнах — всюду чайки). В памяти — черный драп накидки «Орленок» с высоким, обшитым серебряной нитью воротником и болеро из каракуля. В прохладный мех астраханской мерлушки я зарывался лицом, как в завитки верного пуделя, чтобы вдохнуть влажные запахи, которые мать приносила с утренних конных прогулок.

* * *

Горы дышат, находятся в постоянном движении, скользят одна по другой; вздыбившись, проникают друг в друга. Медленный ритм их движения, исчисляясь веками, ускользает от нашего глаза, горы кажутся неподвижными. Растения тоже активны — кинематограф тому свидетель. За их безмятежный покой мы принимали простейшую разницу между растительным миром и царством животных, разницу в темпах движения. Самонадеянный вывод. Не пора ли быть более скромными, особенно после тех замечательных фильмов ускоренной съемки, в которых нам показали секрет распускания розы, таинство прорастания фасоли и взрыв тычинок у крокуса.

Было бы интересно снять в такой технике смену неторопливых эпох и присущих им мод. Перед нами промелькнуло бы интересное зрелище. С захватывающей дух быстротой удлинялись бы платья, затем укорачивались и вновь удлинялись; рукав то пышный, то узкий; шляпы с загнутыми полями, шляпы, надвинутые на лоб, высокая тулья, низкая тулья, с перьями или без перьев; пышная грудь, плоская грудь — она то бросает вызов, то стыдится самой себя; меняется талия — интервал от сосков до коленок; колышутся бедра, зады; живот то сдает позиции, то выступает вперед; верхнее платье то облегает, то пенится вокруг тела; белье исчезает совсем и вновь появляется; щеки то впалые, то округляются, бледные наливаются красками и снова бледнеют; волосы тоже меняются: то длинные, то короткие, короткие отрастают, их завивают, потом распрямляют, взбивают в пышную пену, поднимают наверх, скручивают и ослабляют попеременно, украшают гребнями, шпильками, наконец, о них забывают, затем вновь начинают заботиться; обувь то прячет, то обнажает пальцы; шерстяную, пикантно украшенную сутажной тесьмой одежду сменяет шелк — ненадолго, и снова — шерсть, которую опять побеждает шелк; мелькает прозрачный газ, свисает тяжелый бархат, одежда сверкает блестками, умирает атлас; то опускаясь, то подымаясь, украшая одежду, вокруг шеи и платья — меха, вместе с безумным страхом животных, с которых эти меха сдирают.

Вы увидели бы тогда легкомысленные, но чуждые непристойностей аксессуары эпохи — эпохи, в которой мы выросли, — настоящую голову Медузы, клубок событий, напряженный великолепный спектакль. Он учил нас формам и стилю не хуже, чем арки метро и кулоны Лалика.

За неимением выбора (этот фильм — увы! — плод мечты), я советую каждый раз посещать выставки шедевров Лалика. Петухи с аметистами в клюве, венки из васильков, свернувшиеся ужи — эмали и камни, искусно созданные флора и фауна не оставят вас равнодушными. Может немного смутить строгость оправы. Золотых и серебряных дел мастера помечают свою эпоху каждый собственным завитком, который, как банковский билет, невозможно подделать. (Известно ли вам, что первые кольца в виде змеи связаны с именем Поля Ириба? Молодой рисовальщик служил у Лалика и, копируя для патрона гадов, приносил их в рукавах и карманах одежды.)

И другая диковина: гребень Сары Бернар, украшенный цветами из простого металла и бирюзы, выставленный Сашb Гитри в вестибюле театра Мадлен рядом с подлинными, удивительно маленькими башмаками Литтл Тича.

Уже только поэтому не стоит подшучивать над стилем модерн и опасаться, что он будет нелепо выглядеть рядом с сегодняшней модой.

Любая театральная пьеса таинственным образом сохраняет особенности языка, присущие моменту создания и месту, где она была сыграна. «Человеческий голос» увидел свет в «Комеди Франсез». В этом театре с его любовью к Расину мои «телефонные барышни» превратились в «мадам». Я на это пошел, но никогда не соглашусь поставить на сцене телефон с автоматическим набором, ибо он исключает ту путаницу, которая происходит в моей пьесе.

Я считаю, что артисты обязаны выходить на сцену в костюмах того времени, когда пьеса была написана, даже если с тех пор прошло только пять лет. Если же ее возраст старше, костюм, некогда модный, превращается в театральный костюм. Драматург от этого только выигрывает.

О книге Жана Кокто «Портреты-воспоминания: 1900—1914»

Эссе из книги Йохана Хёйзинги «Тени завтрашнего дня. Человек и культура. Затемненный мир»

В феврале 1937 г. я получил от председателя Österreichischen Kulturbundes [Австрийского союза культуры] в Вене почетное приглашение завершить запланированный ими на зиму 1937–1938 гг. цикл лекций сообщением на тему Человек и культура. В цикле под общим названием Der Mensch zwischen Gestern und Morgen [Человек между вчера и завтра] человек, представляющий любого из нас, должен был быть показан последовательно в своем отношении к государству, религии, экономике, науке и т. д. В заключение его следовало еще раз сопоставить с понятием, которое всё вышеперечисленное в известной мере в себя включает, — с культурой. Эту трудную тему, более широкую и менее четко очерченную, чем все предыдущие, доверили не философу, не социологу, но бедному историку, который лишь в духовном бродяжничестве, которым он занимается по долгу службы, мог черпать мужество, чтобы взяться за такую задачу. Доклад был назначен на начало мая 1938 г. Текст был закончен в начале марта 1938 г. Доклад так и не был прочитан и выходит — как, собственно, и предусматривалось — в серии Перспективы.

Словосочетание человек и культура, по всей вероятности, предполагает, что человека, а именно западного человека сегодняшнего дня, можно было бы противопоставить его культуре, можно было бы рассматривать в отрыве от связи с нею, что на культуру можно было бы взглянуть обособленно от культурного человека. Однако говорить об этом можно лишь фигурально, ибо человек есть носитель культуры, неотделимый от нее и сросшийся с нею.

Попробуем на мгновение представить себе подобное противостояние: человек — и культура. Итак, перед нами — человек, в своей основе такой же, каким был всегда, то есть неприметный, тщеславный, но при этом невероятно сообразительный, со слабой склонностью к добру, но с большим самомнением; в отдельности — нередко порядочный, смелый, добросовестный и надежный. В коллективе или как член коллектива он много хуже, ибо коллектив отстраняет его от решений на основе собственной совести. В преданности признанному им коллективу человек, будучи одним из многих, слишком легко обнаруживает склонность к жестокости, нетерпимости, сентиментальности и пуэрилистичности. Здесь всё зависит от содержания коллективного идеала.

Поставим теперь рядом с этим человеком образ его культуры. Это бесформенный монстр. В овладении и использовании природы культура ушла бесконечно далеко вперед и невообразимо тонко отшлифовала человеческий ум. Культура стала богаче и мощнее, чем когда-либо раньше. Но она не обрела подлинного, самобытного стиля, в ней отсутствует единодушная вера, в ней нет внутренего доверия к собственной прочности, нет критерия истинности, нет гармонии и достоинства, нет божественного покоя. Она обременена таким грузом всяческого вздора и нелепых идей, какого никогда прежде не несла миру. Что делать человеку с этой культурой? Разве фантом, возникающий перед нашим взором при слове культура, имеет право носить это имя?

Да и понимаем ли мы, вообще говоря, чту именно мы имеем в виду, когда говорим о культуре? На протяжении одного поколения это слово навязывается всё более широким кругам, так сказать, для повседневного употребления. Выйдя из области распространения немецкого языка, оно завоевало остальной германский мир, а также славянский и даже англоязычный, проникло уже и в романские языки. Мы орудуем этим словом так, словно мы совершенно едины относительно его содержания. Но это чистый самообман.

Не будем пытаться дать точное определение понятия культура. Это завело бы нас чересчур далеко. Будем исходить из шаткой взаимосвязи значений в оценке самого этого слова.

Одно несомненно. Действенность слова культура, с тех пор как оно вошло во всеобщее употребление, не только распространялась на всё большую территорию — оно вбирало в свою сферу всё больше видов человеческой деятельности. Это становится ясно, если представить себе, чту именно понимал Якоб Буркхардт под словом культура, и чту имеют в виду в настоящее время. Для Буркхардта в слове культура акцент еще падал решительно на духовную сторону жизни. Воспитание и общественная жизнь также принадлежали культуре, но всегда в их внутренней связи с искусством, литературой и наукой. Культура для него еще сохраняла преимущественно эстетико-интеллектуальный облик, это понятие еще было в близком родстве с образованием. В грандиозном сочинении, которое позже получило название Weltgeschichtliche Betrachtungen [Рассуждения о всемирной истории], Буркхардт еще мог представить культуру как свободную функцию общества во всеохватывающей тройственности с религией и государством, позволяя всем трем совершать свой обособленный путь, подобно планетам на небесной тверди человеческой истории.

Изящное буркхардтовское понятие сейчас уже больше не покрывает наших представлений о содержании слова культура, по крайней мере, если говорить о культуре, в которой мы сами живем. Между культурой как историческим — и как актуальным понятием произошел не всегда осознаваемый нами раскол. Если я говорю о культуре Эллады или XVIII столетия, передо мной возникает чистый, гармонически законченный образ чего-то действительно бывшего. Если же слово культура употребляют, имея в виду нынешнее состояние какой-либо общественной группы или какой-либо части Земного шара, то черты этого образа расплывчаты и неясны.

Быть может, невразумительность термина объясняется тем, что слово культура способно выражать лишь идею, но не абстракцию? А идея может быть воспринята лишь как понимание действительно существующего.

Мы всё время вынуждены довольствоваться тем, что живем и мыслим в мире недостаточных средств выражения. Если оказывается невозможным заранее свести понятие культуры к одной дефиниции, то можно рекомендовать следующее: примем общее состояние нашей культуры как данность, которую будем рассматривать как своего рода клинический случай, где человек — пациент, а культура — его телесные и душевные особенности, при том что вопрос, к какому именно мнению мы придем относительно общего состояния, пока что остается открытым.

Никто не отваживается назвать культуру нашего времени вполне здоровой. Но в том, какие симптомы считать болезненными и даже критическими, мнения расходятся — не говоря уже о видах лечения. И всё-таки, действуя методом исключения, нам, быть может, удастся достигнуть минимума согласия. Спросим себя, какие именно элементы культуры, если бы мы, например, могли только некоторые из них спасти во время пожара, захотелось бы нам вынести из огня и сохранить прежде всего. То есть какие культурные ценности сочли бы мы наиболее существенными и безусловно необходимыми. Ответы будут очень различными, но в негативном плане результат кажется мне довольно определенным. Ни один серьезный человек, поставленный перед подобным выбором, не предпочтет гигантский и поразительный технический уровень нашей жизни ее духовным и душевным сокровищам. В нашем представлении о картине возрожденной и здоровой культуры вряд ли найдется место удобствам передвижения и передачи энергии. Скорее уж мы обратим внимание на достижения в области гигиены или социального обеспечения, но и здесь наше «или — или», требующее выбора между этими вещами — и вещами чисто духовного свойства, склонило бы чашу весов в пользу последних. Это означало бы, что идея культуры, стоит ей прозвучать, зовет дух вдаль и на волю, прочь от повседневных дел этого мира. Это означало бы также, что немалую долю ежедневно переживаемой нами действительности мы по сути не связываем с культурными ценностями. Но это ни в коем случае не говорит о том, что культура — всего лишь образование. Хотя бы потому, что в любом случае остается нравственный фактор, обладающий высшим значением для культуры. Прежде всего, однако, культуру нельзя отождествлять с образованием потому, что для нас культура безусловно связана не только с представлением о мышлении и созерцании, но в гораздо большей степени — с представлением о переживании и деятельности. Культура реализуется не только в тиши духовной работы или духовного наслаждения, но и в повседневном делании — как поведение и душевный порыв. Но осознанной культура становится только для тех, кто способен возвыситься над повседневностью. Для этого человеку не нужно обособляться в аристократическом отдаленье от мира, однако необходимо уметь противостоять миру как личность. Только личность может быть тем сосудом, где хранится культура.

Здесь мы касаемся критической точки нынешней ситуации. Если переживание культуры реализуется только в самой личности, значит и возможное исцеление културы может произойти только лишь в личностях. И поэтому необходимо, чтобы форма и тип общественной жизни способствовали появлению личности, благоприятствовали ее выращиванию и созреванию. Едва ли можно отрицать, что определенное число наиболее общепризнанных пороков современной культуры коренится как раз в том, что структура современной жизни препятствует развитию личности. Продукт индустриального века — полуобразованный человек. Всеобщее образование, вместе с внешним нивелированием классов и легкостью духовного и материального общения, сделали тип полуобразованного человека доминирующим в обществе. Полуобразованный — смертельный враг личности. Благодаря своей численности и однородности он душит в почве культуры семя индивидуальности. Оба грандиозных меркантильно-механических средства коммуникации сегодняшних дней — кино и радио — приучили его к сомнительной односторонности и поверхностности духовного восприятия. Он видит лишь фотографическую карикатуру максимально ограниченной визуальной действительности, краем уха слушает расточаемую для него музыку или сообщения того или иного рода, которые лучше бы он прочел — а еще лучше бы вообще не читал.

Появление истинной культуры на почве ей соответствующей — имеется в виду личность, — наводит нас на метафоры из растительной жизни. Культура пускает корни, расцветает, раскрывается и т. д. Полуобразованному же его культуру, а лучше сказать, эрзац, который он вместо нее получает, дозируют как некое снадобье.

Для замены спонтанного роста свободной духовности полумеханическим процессом массового распределения вовсе не нужно, чтобы именно власть желала так или иначе выдавать препараты культуры. Современный аппарат экономики уже сам по себе функционирует в форме принудительного предложения. Культурная пища, которую потребляет та или иная страна, становится во всё большей доле товаром, поставляемым на рынок каким-либо организованным способом. При его потреблении массами почти совершенно исключается не только момент индивидуального творчества или открытия, но даже и свободного выбора. Механизм современной прессы поставляет беспрерывный поток духовной продукции. Высокоразвитое искусство рекламы распространило свою власть вплоть до самых возвышенных областей и сделало непреодолимым натиск предложений в сфере культуры. Соединенные Штаты Америки — страна, технизированная раньше других, — подали пример в этом процессе культурной гальванизации целого народа. И все страны Европы в быстром темпе последовали за ними.

Разумеется, это не должно означать, что в такой стране, как Америка, и сегодня беспрерывно и повсеместно не возникают цельные личности. Но нельзя не признать, что у нас, европейцев, американский средний уровень вызывает более сильное впечатление безликости, чем общение с нашими соседями в Старом Свете. Еще менее только что сказанное должно означать, что в Америке лишь экономическая воля стимулирует распространение культуры. Благородный и здоровый идеализм, возможно, нигде так явно не проявляется, как именно в американской общественной жизни.

Мы уже говорили о Буркхардтовой триаде религии, государства и культуры. Странно, что Буркхардт совсем не подумал при этом об экономике как о четвертом повсюду упоминаемом факторе. Однако сейчас мы хотели бы говорить не о взаимосвязи культуры и экономики, но об отношении культуры и государства, на которое Буркхардт еще мог взирать без ущерба для своей аполлонической ясности. С конца Мировой войны в мире, со всей очевидностью, протекает процесс, который я бы назвал соскальзыванием культуры в сферу политического. Вместе с тем культуру изначально и вполне осознанно оценивали по сравнению с политическим началом как наивысшее.

Мы уже вряд ли сможем, подобно Буркхардту, рассматривать культуру как идеальную величину, свободную от связи с каким-либо государством. Сама идея культуры непроизвольно смещается для нас в сторону концепции культуры в том или ином государстве. Государство всё более расширяет сферу своей деятельности и тем самым всё больше и больше стеснений накладывает на культуру. Оно всё больше привлекает культурные силы себе на службу и всё настойчивее претендует на то, чтобы ими распоряжаться. Намечается перевес политического над культурным, что означает потери и опасность для человечества. Мы уже высказывали мысль, что нравственное содержание человеческого общества зависит от чистоты и благородства его коллективного идеала. У истоков культуры могут стоять только самая высокая мудрость и самые благородные помыслы, до которых способен был бы возвыситься отдельный человек соответствующей общности. Если теперь государство стремится быть не только пространством и рамками, но также хранителем и донатором культуры, то возникает вопрос, не сумеют ли политические интересы в какой-то момент занять место наивысшей мудрости и благородных помыслов, которые являются и должны оставаться единственной путеводной нитью культуры.

Всякая политика по самой своей сути направлена на достижение ограниченных целей. Ее мудрость — это мудрость ближнего прицела. Ее интеллектуальная связность в большинстве случаев чрезвычайно слаба, ее средства редко соизмеримы с целью, и она всегда действует с неслыханной расточительностью своих сил. Ее действия чаще всего не более чем стремления найти выход из тупика, прибегая к вынужденным мерам, разве только, что еще хуже, она не направляется злой волей и слепыми иллюзиями. Ее успехи или то, что принимают за таковые, весьма краткосрочны: столетие политического успеха — уже слишком много! Ее ценности, если смотреть на них с отдаления в несколько столетий, лишены смысла и содержания. Чту для нас сегодня противостояние гвельфов и гибеллинов? А ведь некогда оно переживалось так же остро, как сегодня ненависть воздетой руки к сжатому кулаку. Но каждая терцина Данте жива до сих пор.

Всякий, кто окинет взглядом историю возникновения государств с того момента, когда политические интересы просматриваются как действенный фактор, увидит, что почти нигде достижение осознанных политических намерений не имело длительного успеха. В мире государств всегда от одного вынужденного решения переходят к другому. Расцвет Афин подобен вспышке метеора на ночном небосводе. Всемирная Римская империя была тронута гнилью уже в самом начале. Испанская мировая держава не продержалась и столетия. Политика Людовика XIV привела к истощению, которое лишь благодаря цепи непредвиденных случайностей не стало смертельным для Франции. Список можно продолжить.

Нужно еще помнить о том, что история в своем благодушном оптимизме зачастую готова приписывать достижение политического результата выдающемуся уму или даже государственному гению некоего властителя, в то время как в действительности его старания закончились неудачей.

Сказанное не должно помешать нам испытывать удивление перед каждым, кто, видя перед собой трудную политическую задачу, решает ее всеми доступными средствами. Но всё это означает также, что поддержание культуры можно в столь же малой степени доверить политической власти, как и капитану корабля, только из-за того что он показал себя мужественным и решительным.

Здесь, возможно, нам возразит одно мощное течение нашего времени, что культура не соскальзывает в политическое, но возвышается до национального. Невозможно избежать чрезвычайно деликатного вопроса о ценности национального для культуры. Прежде всего — мое личное признание: я считаю высшим благом и высшим счастьем для каждого принадлежать к своему народу и к государству; я признаю высшим долгом верность своему народу и государству, вплоть до смерти, и любовь к духовным богатствам собственного народа я ощущаю как одно из богатейших сокровищ жизни. Тем не менее, на мой взгляд, всё национальное говорит о нашей человеческой ограниченности. Это часть нашей смертной природы.

Судьбой нашей части света стало всё больше и больше выстраиваться и члениться в виде системы наций. Вот уже почти полтораста лет повсеместно ясно осознают неупрощаемый характер национальности и ее высокую ценность. И примерно два десятилетия эту ценность осознают в широких кругах во всех отношениях с такой степенью напряженности, что едва ли можно удержаться от того, чтобы не назвать это гипернационализмом. Виной всему Мировая война. Накал всё еще не снижается и не может снижаться, ибо раны до сих пор не залечены и всё еще продолжают гноиться. Но как бы ни обстояло дело, даже явные противоречия между народами, каждый из которых ощущет себя в высшей степени нацией, сами по себе вполне допускали бы мирную совместную жизнь. Очевидно, здесь требовалась бы лишь совсем малая доза человеческой рассудительности и доброй воли. Отдельный человек, возможно, и мог бы их проявить, но коллектив к этому неспособен. Нетрудно представить себе in abstracto положение, при котором нации вполне осознают свое существенное различие и всё же в добром согласии обмениваются духовными и материальными богатствами и достигают взаимопонимания, вынужденно останавливаясь лишь на границах национальных возможностей выражения и способностей восприятия. Такие границы существуют, и нащупать их всегда интересно. Частично эти границы лежат в сфере аффектов, частично в различии национальных особенностей, то есть в истории, частично в различии общественного устройства и т. д. Особенно примечательны мелкие речевые непреодолимости между нациями. И они затрагивают как раз наиболее общие и основополагающие понятия. Так, например, немецкое Vernunft [разум, здравый рассудок, здравый смысл] не вполне соответствует французскому raison [разум, рассудок, интеллект; рассудительность, здравый смысл; довод, основание, мотив, соображение; причина; право на существование; смысл существования; разумное основание, удовлетворение, отношение; пропорция] и английскому reason [причина, повод, основание; соображение, мотив; довод, аргумент; оправдание, разум, рассудок; благоразумие, здравый ум] (голландское rede [разум, рассудок; речь] оказывается здесь совсем в отдалении). Значение английского evil [зло; вред; бедствие, несчастье; грех, порок; уст. болезнь] не вполне покрывается немецким Bose [зло, вред]; французское salut [спасение, избавление, благо, поклон, приветствие] — немецким Heil [благо, благополучие; спасение; счастье] и французское же redemption [спасение, покаяние, выкуп] — немецким Erlosung [избавление, освобождение, спасение]. Немецкому и голландскому Schuld [долг, обязательство, вина] нет однозначного соответствия ни в английском, ни во французском языках. Будучи правильно поняты, моменты недостаточности языкового и понятийного эквивалента становятся столь же обнадеживающими факторами плодотворного международного духовного общения. И как раз из осознания недостаточности собственного языка и возможности существования инаковости в привычном способе думания наш ум извлекает глубочайшую пользу.

Богатое разнообразие национального было бы таким образом чистым благословением. Опасность для культуры возникает только там, где в раскрытии национальной самобытности практическая политика проявляет чрезмерное рвение. Ибо тогда, с помощью средств современной пропаганды и цензуры, начинается намеренное национализирование культурного достояния, что может привести к весьма печальным последствиям. Националистическое восприятие очень скоро изолирует себя от всего, присущего Западу вообще, в особенности если процесс изоляции ускоряют враждебные настроения времени. Всего за несколько лет формируется система идей и соответствующий словарь, непонятный для иностранца, даже если он и владеет языком данной страны. Диссоциации национальных средств выражения, без сомнения, всё еще противостоит тенденция к всеобщему нивелированию, но эта последняя — в том, что касается общественных связей, — сглаживает острые углы лишь поверхностно, тогда как само положение культуры, в которое национальная пропаганда стремится проникнуть, таким нивелированием не затрагивается. Сравнивая статьи в различных журналах, вполне возможно установить, до какой степени и с каким нарастанием проходило размежевание национальных культур на Западе — например, с 1900 года. В важных областях уже сейчас для одного народа является решенным делом и святой истиной то, что другой воспринимает как фальшь и бессмыслицу. Существуют силы, которые намеренно и всерьез углубляют культурный раскол. Если мнения, которые теперь публично и громогласно оглашают и предлагают Европе, а то и навязывают силой, будут надолго закреплены в качестве национальной культуры, то можно представить себе довольно близкое будущее, в котором западная культура разделится на многие разновидности, из которых каждая будет понимать другие лишь отчасти, не говоря уже о том, чтобы ценить их.

Продолжение

О книге Йохана Хёйзинги «Тени завтрашнего дня. Человек и культура. Затемненный мир»

Эссе из книги Йохана Хёйзинги «Тени завтрашнего дня. Человек и культура. Затемненный мир». Продолжение

Начало

Здесь можно заметить, что некогда уже имел место подобный раскол европейской культуры, а именно в эпоху конфессионального противостояния. Однако тогда раскол на католическую и протестантскую части собственно культуру на самом деле затронул гораздо меньше, чем теперешнее противопоставление мировоззрений. Религиозные противоречия сами по себе не влияли на общий фундамент убеждений обеих сторон. К тому же границы между странами совпадали с конфессиональными границами лишь частично. Политически согласованные действия католических и протестантских держав всегда были в порядке вещей. Оживленное, действительно международное общение в сферах искусства, науки, философии поддерживалось и в военное время. Намеренное подчеркивание моментов раздора было гораздо менее острым, чем в наше время.

Действительно ли нас ожидает в ближайшем будущем принципиальный распад культуры на некое число ее национальных разновидностей? Я всё-таки не хотел бы этому верить. Прежде всего потому, что нынешняя культурная схизма в значительной мере есть не что иное, как политически обусловленная уловка. Новые овцы и козлища обоюдно схожи друг с другом. Шум политических трений, которые в основе суть явления поверхностные и преходящие, мешает во многих случаях наблюдать вековой культурный процесс, который протекает в глубинах. И всё же не исключено, что опасный перевес политического, если он к тому же приводит к взрывам насилия, может в короткое время погубить культуру или во всяком случае на сотни лет похоронить ее под развалинами Европы. Если же это удастся предотвратить, то в отношении дальнейшего развития западной культуры мы можем рассчитывать на вероятность процесса сменяющих друг друга течений, следующее из которых уже может оказаться реакцией на нынешние события.

И тогда возникает вопрос: как могло бы выглядеть ожидаемое течение, противостоящее доминантному направлению нынешнего периода? Чтобы сделать какие-либо предположения, нам следовало бы более внимательно вникнуть в относящиеся к нашей жизни знамения времени.

Для обозначения характерных признаков нашего духовного состояния на ум сразу же приходит ряд мало обнадеживающих определений. Сами собой напрашиваются такие характеристики, как ощущение кризиса, растерянность, одичание, смятение, слепые иллюзии, лицемерие, бегство от отчаяния в самообман. Колоссальное применение силы и власти в нынешнем мире, кроме, быть может, чисто технической сферы, почти никогда не приводит к заранее намеченной цели. В результате всегда получается совершенно не то, что хотелось: наиболее убедительный пример — советское государство в его противоречии коммунистическому идеалу. Отвлеченные системы явно заходят в тупик. Наука и философия не находят опоры в простом человеческом понимании. Для нефилософа картина мира, как ее видит современная философия, кажется подчас чуть ли не карикатурой. Настроение философского мышления порой напоминает о мрачных образах позднего Средневековья. Так же, как и тогда, внушаемый смертью ужас и зияние преисподней подстерегают человека на каждом шагу, и неизменным исходным пунктом всякой психологии и всякого мировоззрения является страх. Контуры основных вопросов бытия как будто теряются в безнадежной пустоте.

Такой, по крайней мере, предстает картина настроений нашего времени, если судить по книгам или, лучше сказать, по определенному роду философской и социологической литературы. Но стоит спросить отдельного конкретного человека, созвучно ли его жизненное настроение этому мрачному тону, ответ во многих случаях будет решительно отрицательным. Состояние культуры может во многих отношениях выглядеть угрожающим, политическое положение — казаться опасней, чем когда-либо раньше, но человек, при обычных обстоятельствах, чувствует себя в этом свихнувшемся мире вполне бодрым и жизнерадостным. Это справедливо не только для людей полуобразованных, которые так легко обманываются относительно подлинной картины собственного существования, но и для духовной элиты, которая вполне отдает себе отчет в серьезности культурного кризиса. Другими словами, настроения заката и отчаяния преобладают, на самом деле, главным образом в литературе, а не в жизни. Вместе с тем примем к сведению, что европейцы на континенте, как правило, не слишком замечают, что англосаксонская половина мира лишь в малой степени затронута нашим культурпессимизмом и нашей культурной скорбью и всё так же беззаботно продолжает свой путь.

Но что если этот путь приводит лишь к плоскому и бездушному усредненному знанию, которое, как мы с каждым днем убеждаемся, надвигается отовсюду? От одной бодрости и энергии мало проку культуре, даже если эти старые добродетели кичливо именовать героизмом. Чтобы строить культуру, общая энергия должна быть направлена на некую высокую цель. Если же сама цель зовется культурой, civilitas humana, — воспользуемся этим, собственно, так и не превзойденным именем, которое дал ей Данте в своей Монархии, — то есть представляет собой нечто большее, чем временное благо определенной, замкнутой на самоё себя национальности, — тогда нужно задать себе серьезный вопрос, как именно использовать эту накапливаемую энергию.

Осознанию нашим временем неслыханно сильной коллективной динамики, которую человек может привести в действие по своему усмотрению и в соответствии со своими намерениями, препятствует ход мысли, который скорее приближается к фатализму, но, несмотря на это, принимается также и сторонниками социально активных действий. Мы убеждены, что живем в эпоху необычайного культурного перелома, который неудержимо и вопреки всему свершается и будет свершаться. «Переустройство общества», «перелом», «обновление культуры» почти повсюду давно уже стали ключевыми словечками и превратились в общее место. Чувство глубокого обновления окружающего мира было знакомо и предшествующим эпохам. Ожидание грядущих изменений тогда чаще всего далеко превосходило исторический результат действительно наступивших перемен, как становилось ясно впоследствии. В 1815 г. мир выглядел иначе, чем в 1788-м, в 1555 г. — иначе, чем в 1520-м, но в обоих случаях различия были гораздо меньше, чем того ожидал энтузиазм молодых революционеров или молодых реформаторов и гуманистов. Подобное может произойти и теперь. В России в определенном смысле уже можно видеть, как после 1917 г. неповоротливая масса от изобилия грубых преобразований постепенно переваливается на старую проторенную колею. Грохот машин и словесный шум порой обманывают нас относительно размеров и значимости действительно совершающихся изменений.

Сомнения в реальности грандиозного поворота в культурной жизни ни в коем случае не должны открывать дорогу мрачному фатализму. Мы вовсе не хотим, чтобы всё застыло и оставалось по-старому. Напротив: всё должно измениться. Мы только хотим предостеречь от поспешного детерминизма, который воспринимает всё как свершающуюся катастрофу. Западный мир не должен и не может удовлетвориться нынешним состоянием культуры. Мы все хотели бы видеть ее излечившейся, эту нашу культуру, — излечившейся от ущерба, нанесенного механизацией и технизацией жизни, излечившейся от всё более охватывающего ее страшного одичания. И мы знаем: если культуре суждено выздороветь, то принести ей выздоровление должны мы, люди. И чтобы суметь сделать это, мы должны прежде всего излечиться сами.

Человек и культура, — вопрос в том, что можно сделать, чтобы среду, в которой живет человек вместе со своими высшими функциями и способностями, уберечь от гибели и сохранить в чистоте? Разумеется, здесь всё зависит от того, что именно считать гибелью. Предварительно поставим вопрос в самом общем виде.

Процесс выздоровления культуры не обязательно должен стать обновлением в том смысле, как современное искусство врачевания обновляет наши носы или зубы. Иногда об обновлении говорят с такой уверенностью потому, что смешивают узкий — и широкий смысл этого слова. В широком смысле всякая вещь — новая в каждое следующее мгновение. В узком смысле немногие вещи в мире являются действительно новыми. Только близорукому взору, который видит не дальше поверхности, кажутся они таковыми. Так же точно и оздоровление культуры само по себе вроде бы может означать восстановление прежнего состояния. Но на практике, в потоке мировой истории и при постоянном расширении осуществленных возможностей, простое возобновление прежнего состояния культуры немыслимо даже в ничтожных деталях. Нынешний человек может, пожалуй, вообразить на мгновение, что в мире около 1750 г. он чувствовал бы себя вполне приятно: без быстрого сообщения и комфорта, но в безмятежной иллюзии благосклонного, рационально действующего Провидения и в идиллической красоте еще не механизированной и не меркантилизированной Европы. Однако он не пожелал бы довести эту грезу до серьезного пожелания. Путь назад в истории возможен в столь же малой степени, как и в жизни отдельного человека.

Но наряду с обновлением и восстановлением, возможен еще и третий вид оздоровления культуры, который обладает столь же динамичной природой, как и два вышеназванных, то есть означает не остановку и окостенение в данности, но, так сказать, объединяя понятия обновления и восстановления, возводит их в нечто третье. Для обозначения этого третьего вида не найти лучшего имени, нежели ограничение.

Многое указывает на то, что на деле в сознательном и добровольном отбрасывании излишнего и вредного в культуре заключается единственная возможность ее спасения и оздоровления.

По всей видимости, наша западная культура почти во всех отношениях подошла к пределам своего воплощения и раскрытия. Хотя это суждение может быть ошибочным и грядущие поколения будут оспаривать мнение о придании нашей эпохе характера предельной разработанности возможностей, наш кругозор не позволяет нам видеть это иначе. Нам кажется, что наука уже достигла границ постижимого мира. Ее старые прочные понятия словно бы улетучиваются. Во всех ее дисциплинах некогда надежная почва становится всё более шаткой. Прежняя математика стала всего лишь одной из многих возможных. Логика утратила свою действенность, разум — престиж. История — под именем мифа — подсовывает в качестве непреложных истин пустые фантазии. Техника каждый день творит всё более совершенные чудеса, но никто более не чувствует к ней доверия, ибо она уже показала, что в гораздо большей степени способна разрушить, нежели уберечь. Поэзия продолжает отдаляться от мысли, искусство — от природы. За каждой достигнутой степенью духовной напряженности или сверхнапряженности зияют пустота или хаос, и Ничто выступает паролем доступа к мудрости. Многие вместе с моралью отреклись от неизменных основ права и некогда обязательной человечности.

Возникает вопрос, возможно ли, чтобы человеческий дух в нашем надменном мире научился ограничиваться всеобщим и действительно ценным, захотел бы отказаться от излишнего, бесполезного, лишенного смысла и вкуса. Совершенно очевидно, что готовность добровольно отказаться от всевозможных достижений беспорядочно разросшейся цивилизации означает нечто другое, нежели безрассудное стремление к восстановлению идеализированного прошлого. Но можно ли всерьез представить себе этот процесс, не говоря уже о том, вероятен ли он вообще? Прежде всего можно было бы принять к сведению, что в некоем будущем определенные компоненты сегодняшней культурной жизни могут выйти из моды просто из-за того, что они всем надоели. Кажется почти неизбежным, что когда-нибудь человечество пресытится пустопорожней поверхностностью нынешней машинерии публичности. В конце концов даже полуобразованные массы устанут от ежедневного сверхизобилия продукции кино и радио. Чудовищное порождение нашего технического века — реклама, будь то коммерческая или политическая, должна будет, наконец, утратить свое воздействие из-за отвращения пресытившейся публики.

Но эти негативные эстетические реакции смогли бы всего лишь сдуть пену с поверхности культуры. Бесконечно труднее помыслить ее восстановление через добровольное ограничение в сфере интеллектуальной жизни. Допустим на мгновенье, что человеческому духу — или, беря менее абстрактно, — мыслящему человечеству, удалось прийти к выводу о безусловной необходимости упрощения сложившегося мира идей. Неразрешимость конечных основ бытия осознана была бы тогда столь болезненно, бесплодность всё углубляющейся проницательности понята была бы столь окончательно, что человечество, со всем своим мышлением, захотело бы вернуться на твердую почву. Но возможно ли это? Может ли дух отказаться от того, что он однажды познал, даже если он познал лишь незнание? Смогло ли бы наше столетие отступить за линию Кьеркегор — Достоевский — Ницше и затем начать всё сначала? Разумеется, нет.

И всё же задача нашего времени по спасению культуры имеет некоторое подобие с таким радикальным методом. Речь определенно идет о том, чтобы смиренно довольствоваться незнанием, чтобы воздерживаться от внедрения и копания в залежах по ту сторону разума. Что нам жизненно необходимо, так это аскеза мысли во имя жизненной мудрости.

Будет ли это реставрация рационализма или, быть может, принятие философии жизни? Ни то, ни другое. Это не возврат к clare et distincte [ясно и отчетливо], которые так дороги были Декарту. Впрочем, легкий поворот континентально-германского и славянского духа к ясности латинского и к практическому реализму англосаксонского мог бы оказаться полезным. Во всяком случае обновление подхода к интеллектуальной сфере кажется неизбежным, ибо без признания ее ценности мы не сможем достаточно долго жить в этом мире рядом друг с другом.

Дурно понятый иррационализм угрожает в наше время стать в руках полуобразованных масс смертельным оружием против всех видов культуры. За отказом от господства интеллекта во имя жизни в биологическом смысле слова всегда стоит колоссальное недоразумение. Снова и снова разум устраняет себя своими собственными средствами, reason reasoned away. Иррациональный Мюнхгаузен снова и снова за собственную косицу вытаскивает себя из болота. Полемику против разума можно вести лишь по правилам логики. Мы давно уже знаем, насколько он недостаточен, наш разум, но ведь это — все наши ресурсы. Разум нам дан как мера вещей и заслон от безумия и хаоса. Разум, наконец, самый надежный инструмент духа, который есть в нашем распоряжении.

Человек образованный может даже в шумном и обезображенном мире выгородить для себя пространство гармоничной жизни. Но так не спасти культуру. Проблема — в воспитании масс. В эстетической сфере нам это кажется возможным из-за пресыщенности и скуки. В конце концов массы перестанут смотреть и слушать всё то, что коммерциализированное производство подсовывает им под видом культуры. В интеллектуальной сфере новое воспитание масс ради оздоровления культуры было бы легче из-за того, что благодаря современной технологии культуры массы вообще отучились думать. Но, с другой стороны, логическое устройство культуры гораздо глубже обосновано и прочнее укоренено, чем эстетическое, и поэтому сильнее сопротивляется тенденции устранять лишнее. Предположим всё-таки, что в обеих областях — эстетического и логического — такое добровольное ограничение и опрощение, которое кажется нам единственным выходом из хаоса упадка культуры, само по себе будет возможно. Спасет ли это культуру? Ни в коем случае. Ибо важнейшая часть дела, а именно моральное оздоровление культуры, останется незатронутой.

В конце концов, именно от моральной позиции общества зависит, осуществило ли оно со своей стороны civilitas humana. Вопрос не только в том, живет ли там или здесь большинство людей благочестиво и благонравно. Люди вообще живут, вероятно, в данное время и в данном уголке земли не более нравственно, чем везде и всегда. Гораздо более важно, если всеми признанное стремление к лучшему и высшему пронизывает и воодушевляет всё общество. Только нравственная опора на summum bonum [высшее благо] может сделать массы носителями культуры. Здесь снова встает вопрос о пребывании культуры в плену у политики. Во многих местах Государство берет на себя создание обстановки, которая обусловливает культуру. Я, говорит Государство, — или, по сути, та группа, которая говорит от имени Государства, — я наделяю всех вас стремлением к высшему, которое придает смысл вашей жизни, я даю вам именно ту более простую культуру, которая вам нужна, я даю вам собранность сил для достижения цели, моральную опору, которая облагораживает всю вашу жизнь. Но Государство могло бы претендовать на это только в том случае, если бы оно указывало на нечто высшее, чем оно само, на то, где осуществляются все эти требования; и если бы само Государство следовало тому нравственному идеалу, служения которому оно требует от своих подданных. От последнего же отказываются самым решительным образом именно те государства, которые наиболее властно берут на себя роль хранителей коллективной морали и выступают воспитателями своих народов. Именно они требуют для себя нравственной, скорее безнравственной, автономии.

Теория аморального государства — довольно старая песня. Макиавелли и Гоббс полагали, что заимствовали эту теорию из действительности и что большинство политиков поступали в согласии с ней, хотя и не признавались себе в этом открыто. Ей еще долго противостояли христианские представления, а также и то, что практически определенно не было никакой необходимости следовать ей во всех случаях. Однако чем сильнее и шире становились средства принуждения и сфера действия государства, тем опаснее делалось это учение. Государство, возвышающее себя до меры всех вещей и одновременно прокламирующее свой аморальный характер, менее всего призвано быть нравственным руководителем своего народа. Претендуя быть выше морали, государство обращает область своей деятельности в пристанище зла и форменным образом вбирает в себя извечную людскую злобу. Мое глубокое убеждение, что учение об аморальном государстве — гноящаяся рана на теле нашей культуры, отравляющая весь ее организм.

Но если морального оздоровления культуры нельзя ожидать от государства как такового, то откуда оно могло бы прийти? Поколение, оторванное от всех моральных корней, еще могло тешиться пустыми словами о героическом жизненном идеале и верить, что черпает в нем свою силу. Это оказалось возможным потому, что люди утратили связь со священным. Возобладание подлинной, глубокой, чистой и живой веры, разумеется, стало бы основанием оздоровления культуры. Подлинная вера могла бы положить начало необходимому ограничению и опрощению культуры, и тем самым — возвращению к основам нашей духовной жизни. И такой верой для Запада могло бы быть лишь христианство. Наша культура, несмотря на все измены и отречения, это культура христианская. Христианское восприятие существующего мира остается жизненной атмосферой всех народов Запада. Сколь многие из тех, кто вне конфессиональной принадлежности или философски формулируемого ими мировоззрения прошли долгий путь по одной из многих дорог мышления, в конце своих рассуждений, осознав образный характер всех наших представлений, нашли наиболее адекватное выражение отношения человека к бытию в христианской этике и в религиозных принципах милосердия и спасения! И даже если для них это было всего лишь предчувствием и надеждой, это придавало твердость их позиции в жизни.

Горячее стремление к миру, свободе и человечности заметно повсюду. Мы знаем, есть немало мест, где эти настроения сегодня еще вынужденно затемнены, потому что непосредственные политические или социальные цели там еще не достигнуты, потому что люди испытывают там чувство, что они в конце концов должны с боем пробиться к высокому порогу некоего земного, всегда неустойчивого, равновесия. Но благородный стимул боевого долга, направленного на частные цели, слишком легко может побуждать к безумным затеям ради достижения почета и власти. Если этого не происходит, тогда всё еще идеалом наших стремлений, хотя его никогда так и не удавалось достигнуть, предстает всечеловеческое культурное состояние — я намеренно не говорю: вечного мира, но — сivilitas humana, идеал Данте. Итальянскому языку можно позавидовать, ибо вместо неопределенного слова культура у него есть ясное: сiviltа. Civilitas — всеобщее состояние упорядоченной государственности в сочетании с личным поведением каждого человека, который предстает как цивилизованный, свободный и ответственный сivis, [гражданин]. Так, в конечном счете, была бы вновь признана политическая составляющая: государство как среда, в которой существует культура. Но только в том смысле, что сivilitas [цивилизация] действительно была бы humana [человечной, гуманной], что она охватывала бы humanitas [человечество], включала бы его в себя и жила им, что в civilitas humana воплотились бы мирное общежительство и благожелательное взаимопонимание людей, многих и разных.

Так два понятия, бывшие темой нашего рассмотрения — человека и культуру в их сложном переплетении, — в конце концов мы объединили в их неразрывной связи друг с другом.

О книге Йохана Хёйзинги «Тени завтрашнего дня. Человек и культура. Затемненный мир»

Мемуарный очерк Анны Шмаиной-Великановой из книги «Дар и крест. Памяти Натальи Трауберг»

Эти слова принадлежат ей — так она когда-то представилась. В них есть нечто удивительное, потому что когда мы говорим «некий», допустим — житель Иерихона, — понятно, что речь идет о притче. «Некий» — о себе вообще-то человек не может сказать. «Некий» — это переменная. Это означает, что человек «некий» — тайна не для других только, но и для себя тоже, что он не будет разгадан. Даже тогда, когда про него скажут всё, он останется неким.

Ощущение тайны, прежде всего, создается впечатлением исключительности явления Натальи Леонидовны, как мне кажется, общим у всех ее знавших: что-нибудь другое прекрасное, значительное, умное мы еще найдем, ее — никогда, ни в чем, нигде. Все, конечно, помнят эссе Честертона о пойманном гноме, кончающееся словами о том, что его заперли в работный дом, и о том, что единственное утешение — что бы с ним ни делали, работать он не станет. Прежде чем прийти к этому успокоительному заключению, он называет целый ряд существ. Поймали, например, кентавра. Куда его — в гостиную или на конюшню? Поймали ангела — в голубятню или в сумасшедший дом? Среди прочего он задает вопрос: вот мы поймали ундину — куда ее, в приют или в аквариум? С тех пор как Наталья Леонидовна прочла это эссе вслух у нас дома, мне никогда не случалось посмотреть на нее без этого вопроса. Все-таки куда — в приют или в аквариум? И как сделать — и можно ли сделать? — чтобы ее куда-нибудь не заперли?

Наталья Леонидовна была необычна в той степени, которая делает человека символом или персонажем. Она учила нас сочетанию милости и ума, что в повседневности означает готовность принять чужое. А поскольку наиболее чужое для меня — это Набоков, мне уже по дороге на кладбище <когда хоронили Н. Л. Трауберг. — Ред.> пришло в голову, что именно его призыв в «Даре» портретирует ее:

Люби лишь то, что редкостно и мнимо,

Что крадется окраинами сна,

Что злит глупцов, что смердами казнимо;

Как родине, будь вымыслу верна.

Она, как это ни странно, была на самом деле, прожила долгую жизнь. Многим из нас выпало счастье знать ее всю жизнь, и, тем не менее, это было нечто из области мнимого и вымышленного. То, что остается удивительным и после того, как ты убеждаешься, что оно есть.

У меня нет ярких воспоминаний о нашем знакомстве, потому что я себя без нее не помню. При этом виделись редко — и так это было не только в раннем детстве, но и потом. Однажды мы встретились в храме Ильи Обыденного, она испугалась, что я ее не узнаю — вот тогда и сказала: «Я — некая Наташа», и приняла за меня мою, тоже покойную уже, младшую сестру. В начале 1970-х годов, в моей юности, мы встречались постоянно, в 1975-м мы уехали за границу и редко переписывались с Наташей, и после возвращения в Россию в 1992-м виделись тоже редко, так редко, что было естественно спросить — где учатся ваши дети? И при этом, встречаясь, мы, как сказал Примо Леви, говорили друг с другом о том, о чем живые не говорят.

Один раз я даже осмелилась, да простится мне это нескромное воспоминание, сказать на семидесятилетнем Наташином юбилее в цветаевском музее в ее присутствии — чтo я думаю о ней. Я решилась произнести тост о том, что встречается реже всего и в ней было наиболее очевидно: предложила тогда выпить за то, что она такая, какой кажется. Молодежь не удивилась, студенты радостно за это выпили, они хорошо знали, что она такая, какой кажется. Но этому предшествовали десятилетия, и всюду клевета сопутствовала ей, и люди находили особую радость в том, чтобы говорить, что она совершенно не такая, какой кажется, — уж слишком хорошей она казалась, слишком красивой. Протоиерей Александр Борисов на панихиде сорокового дня завершил проповедь о Наталье Леонидовне словами: «Она была очень красивая женщина!» Это редко можно услышать на панихиде по человеку, который все-таки оставил нас в восемьдесят, а не в двадцать лет. Мне подумалось тогда, что он, словно от лица всех присутствующих, подтверждает — да, она была такой, какой казалась: казалась неземной красавицей, ею и была, казалась ни на кого не похожей — и была ни на кого не похожа.

Эта длинная жизнь, как всякое настоящее предприятие, все время была крахом. Как известно, в Библии слова «тоху ва воху» встречаются всего два раза — первый раз в первой фразе книги Бытия, когда это говорится о том, что представлял собой мир до того, как он был сотворен, структурирован. Он был хаос — тоху ва воху, звукоподражательное, ничего не значащее словосочетание. А второй раз это говорит Исайя, когда он упрекает Бога: «Для чего все, что я делаю для тебя, ты обращаешь в тоху ва воху?» — в хаос, в ничто. Однако постоянный крах всего затеваемого ею, как и пророком Исайей, — всего затеваемого с нею, вокруг нее, — сочетался с постоянной радостью, победой, потому что поражение без измены и есть единственная в нашем мире победа. А сочетание краха и победы в ее личности и судьбе заставляет вспомнить заповеди блаженства. Они ведь не говорят: «блаженны собранные, блаженны деловые, блаженны настоящие мужчины, немногословные, не передающие, что они слышали о другом человеке, не растрачивающие попусту драгоценное время в болтовне» — ничего этого там нет. Там сказано совсем другое: «Блаженны плачущие. Блаженны кроткие. Блаженны чистые сердцем» — и мне кажется, каждая и все вместе, они удивительно подходят к Наталье Леонидовне. Ведь заповеди блаженства — это не правила поведения, а инструкция по достижению настоящего счастья, и это счастье постоянно излучала Наташа.

Оно сообщается нам и через ее сочинения, а, как мне кажется, переводы Натальи Леонидовны Трауберг были в гораздо большей степени ее творческими созданиями, чем это обычно бывает с переводами. Переводчица «Томасины» и сказок Нарнии зачем-то строила на наших суровых просторах сказочный мир, иноземный рай: Честертон, Льюис, потом еще Вудхауз, — нечто, что людям, живущим очень трудно, могло показаться не самым нужным. Зачем нам христианство для джентльменов? Кто у нас джентльмен? Как может в нашем «отчаянье, славе и ужасе мира», в христианстве того масштаба, которое есть в России, — как может утешить здравомыслие и чудачество старой Англии? Это трудно понять; долгое время мне казалось, что — не может. А сейчас какой-то ключ открывается в словах Целана: «Свет, который не хочет утешать». Работа Натальи Леонидовны, ее смиренный труд и дерзкий дар не служили утешению. Это была попытка произрастить рай детства в этом мире. Наташа часто цитировала честертоновские стихи в переводе В. С. Муравьева: «…когда молчали колокола, звенели кубки у нас». В России, когда замолкают колокола и звенят кубки, не происходит ничего кроме гибели, и Наташа это хорошо знала, лучше других, в частности, потому, что была близко знакома с Веничкой Ерофеевым и его кругом. И, тем не менее, и вопреки этому, она хотела насадить такой сад, создать общество, Круглый стол, где рыцари, а не гибнущие юродивые поднимают заздравные кубки.

Я думаю, что это предприятие было безуспешным, как все настоящие предприятия. Наталья Леонидовна ясно видела это, замечала, что урок счастья, преподанный ею, оказался усвоен у нас очень поверхностно. Поэтому, может быть, в ее поздних эссе и интервью имя Пушкина стало звучать в открытую. «За что Вы любите Пушкина? — За райскость».

В октябре 1993 года, призывая к милости к падшим, которая неотделима от чести, она вслух вспоминала Пушкина. Однако я думаю, что пушкинская задача воодушевляла Наталью Леонидовну в течение всей жизни. Первое честертоновское эссе, которое Наташа перевела в начале шестидесятых годов, — «Кусочек мела», говорит о том, что всё — земля, например, на которой мы живем, почва Южной Англии, — состоит из мела, то есть из творческой возможности, дарованной каждому, кто готов это увидеть. То, что все состоит из мела, это, наверное, поэзия. А другое, тоже давно ею переведенное честертоновское эссе «Хор», особенно любимое в нашей семье, утверждает, что человечество поет хором «а я буду верен любимой моей, если не бросит меня» в то время, как герои приходят к выводу, что в нашу эпоху самое разумное — покончить с собой. «Хор» — это, наверное, дружба. И то, что великан нас непременно убьет, а мы ему сделаем маленькую ранку в пятке, от которой он потом сдохнет, это, как сказано в эссе «Великан» — самом известном, вероятно, из переведенных ею честертоновских эссе, — это свобода. Нужно ли напоминать, что свобода и милость, поэзия и дружба, детство и мудрость, и даже такая не необходимая счастливая особенность русской культуры, как ее любовь к английской, — все это собирается в Пушкине? Он знает, зачем насаждать у нас этот иноземный рай. Сад перестает быть иноземным, его можно одомашнить; Пушкин учит нас, как это сделать, и мне кажется, что именно о Пушкине напоминает сочетание дома и свободы в стихах, которые Наташа так часто вспоминала:

Но голос зовет сквозь годы: «Кто еще хочет свободы?

Кто еще хочет победы? Идите домой!»

О книге «Дар и крест. Памяти Натальи Трауберг»

Отрывок из романа

Да, им посчастливилось. Убежали бы вместе с другими — и для них это могло обернуться несчастьем. Пуля, от которой погибла красавица Ася, единственная дочь фотографа Вильфа (в нее был безумно влюблен кудрявый Бум), могла, не приведи Господь, достаться Мине, невестке старого Тага, или его внучке, тринадцатилетней Лёльке. Он их не задерживал. Старый Таг готов был остаться один. Тут родился он, родился его отец, умерли его родители, жена, и он хочет тут умереть. Если человек не чувствует себя уверенно в собственной постели, где он может себя чувствовать уверенно, спрашиваю я вас? Среди чужих? А, пускай себе идут, глупцы, коли уж стронулись с места. О нем пусть не беспокоятся. Он не пропадет. Коровы с голоду не подохнут. Явдоха поможет по хозяйству и с гостями в аустерии¹. Да и осень не за горами. Прошел июль — прошло лето. Аустерия так и так никому не будет нужна. Если вообще хоть что-нибудь нужно идущим на дно. Этого старый Таг вслух не сказал. Мина и внучка Лёлька ничего не понимают. Но разве только они?

После Пасхи, когда женихи с невестами отправляются гулять за город, — вот тогда и в аустерию к старому Тагу заглядывают. Тут хозяйничали его отец и дед. Он последний. Эля, единственный сын — вторая беременность закончилась выкидышем, жена потом так и не оправилась, — работал бухгалтером рядом, у Аксельрода на паровой мельнице. Аустерия стояла на окраине города, при дулибском шляхе, ведущем в Сколе, в Карпаты, на отшибе, можно сказать, до школы и синагоги далековато, и молодые, конечно, перебрались бы в город, если б Эле не было до работы рукой подать.

Прошел июль — прошло лето, а осенью, когда близятся Грозные дни² (у нас даже у праздников должны быть страшные названия), когда зарядят дожди, людям не до прогулок. Это в мирное время, а что уж говорить про сейчас! Когда начинается школа (вопрос, будет ли вообще в этом году учеба), у детей свои дела, Лёлькины щеки горят под лампой над пахнущими свежей бумагой тетрадками. Забавы еще впереди, пока ни коньков, ни санок. А взрослые нагрешили, ой, нагрешили за год, Боже, Тебе все известно! А перед Судным днем вдруг вспоминают, что есть на свете Всевышний, и шумно в синагогах от покаяний, и душно в домах молитвы от жалоб. Даже к тем, кто чурается своего еврейства, к адвокатам и врачам, что могут и целый год не вспоминать, кто они, кем были их родители, закрадывается в душу тревога. Великий Счетовод подсчитывает, сколько цигарок выкурено в субботу, сколько кило ветчины куплено у свинореза Пыти. Между нами, это еще не худшие грехи, это грехи громкие; худшие — те, что самые тихие. Но Всеведущий о каждом помнит, а если Сам не помнит, то всегда найдется кто-нибудь услужливый, который Ему напомнит, чтоб вписал грешника в Книгу вместе с приговором: простится ли тому еще раз, или, не приведи Господь, он будет вычеркнут из мира живых. Самые благочестивые отцы и самые благочестивые сыновья встают глубокой осенней ночью, когда тихо вокруг, когда не слышно скрипа колес, когда даже забившиеся в свои будки собаки не подают голоса и только в каждом еврейском доме поют петухи. Известное дело: к Судному дню в курятниках и сарайчиках откармливают птицу, для мужчин петухов, для женщин кур. Они хлопают крыльями, кричат и рвутся из рук, когда им наступают на клювы, чтобы, принеся искупительную жертву, их смертью отвратить смерть человека, а по возможности еще и хвори, и нужду, да убережет от этого Господь всякого еврея, и неуря дицы в доме и в лавке. А там снова жди целую зиму, неповоротливую, как медведь, пока не высохнет под солнцем земля и куры с весенним кудахтаньем снесут пасхальные яйца, — тогда только снова начнутся загородные прогулки и снова потянется народ в аустерию. В основном за кислым молоком, лучше которого нет в городе. К молоку подавались теплые еще булочки из пшенично-ржаной муки с тающим майским маслом, желтым от одуванчиков, заполонивших ближайший луг над уже начавшим пересыхать ручьем, где Явдоха пасет коров. Приходили скорее перекусить, чем подышать хорошим воздухом соседнего лесочка. Там росла черная ольха. У кого еще такое молоко, как у старого Тага! Врачи рекомендовали его, не приведи Господь, чахоточным, брала для своих больных Общедоступная больница, когда еще, понятное дело, был мир и ее не превратили в военный госпиталь. Правда, всего на пару дней — вчера раненых спешно эвакуировали. Только и осталось на крыше белое полотнище с красным крестом. Покачивается, как огородное пугало. Считалось, на всем свете нет лучше защиты, чем красный крест. Уговорились, что в раненых нельзя стрелять. Может, другие и соблюдали уговор, но только не русские. Аэроплан прилетел среди бела дня. Ни стыда, ни совести! И прицелиться толком не сумел! Когда люди, задрав головы, показывали друг другу на небо, сбросил бомбу! Страшный огонь низвергнулся на одноэтажный домишко неподалеку от больницы. Весь город ходил смотреть на сорванную крышу и наполовину обрушившуюся стену. Вот она, гойская силища! Приехала баронесса в запряженном парой вороных экипаже, с Амалией Дизенгоф, первой в городе эсперантисткой, собиравшей детей по дворам и задаром учившей всех, кто только захочет. Пришел ксендз-законоучитель, который любит евреев, жена адвоката Генриетта Мальц с младшей сестрой Эрной, обе дочки еврейского помещика Лорбеера, владельца Стинавы. Тотчас организовали сбор денег и одежды для беженцев. В «Тойнбихалле«³ открыли кухню. Были каникулы, и несчастных бездомных разместили в школе имени Чацкого⁴. Один только вид этой внезапно нагрянувшей беды, эта нищета на соломе, эта вонь могли отбить охоту бежать. О казаках разные ходили слухи. Больше всех перепугались женщины и девушки. Полгорода, то есть евреи, запаковывались и распаковывались. В зависимости от новостей, которые разносили сплетники. Утром русская армия была уже близко, вечером отступала. Вчера ночью гремела канонада.

Сегодня зала аустерии была полна.

Беглецы зашли, чтобы передохнуть и набраться сил перед дорогой. Докуда они собрались бежать? До самой Вены? Далеко ли убежишь пешком? Пару километров. Зачем ждать до последней минуты? Не лучше ли было с удобствами поехать на поезде? Неделю назад заняли Подволочиск. «Отобрали Подволочиск». Что значит — «отобрали»? Отобрать можно то, что тебе когда-то дали, то есть твою собственность. А Подволочиск никогда России не принадлежал, и никогда она его нам не дарила. Кто б мог подумать, что русские — враги императора?! Но Подволочиск пал, и было достаточно времени, чтобы посоветоваться с женой. Город за городом падает, что твои кегли, враг торопится. Время, видать, поджимает. Почему? Это потом покажет история. Если кто не уехал вовремя поездом, а сейчас не имеет денег на подводу или имеет, но не хочет тратить, пускай сидит дома.

«Сыды и не рыпайся», — говорит Явдоха корове, и корова понимает, а человек не понимает.

Да, враг торопится — возвращаясь к тому, о чем шла речь. Но почему? Возможно ли, что наша армия не способна остановить фонек?⁵ А может, это план генерального штаба?

Утром в городе было спокойно. Завзятые сплетники распустили слух, будто наши оттеснили российскую армию. А в обед (обязательно что-то случается «в обед») прибежал жилец, молодой еще, но ума побольше, чем у иного старика, уже пару лет, как завел свое дело, сапожная мастерская у него в комнатушке напротив залы, вход из сеней, — так вот, прибегает жилец с черной вестью: опять пакуются! Его все зовут сапожник Гершон, у бедняков нет фамилий. Казаки уже в Миколаеве. В каких-то тридцати километрах отсюда. Казаки, на конях. Пехота опасна для мужчин, потому что хватают и отправляют рыть окопы, но для женщин стократ опаснее казаки. И зачем пакуются? Всё ведь придется оставить. Даже если б золотом предлагали заплатить за подводу, дураков теперь не сыскать. Уехать-то можно, да вернуться будет труднее. Не затем мужики прятали упряжки от своих, когда надо было вывозить раненых, чтобы сейчас их реквизировали чужие. На войне лошадь в четыре раза главней человека.

Мина, невестка, и внучка Лёлька стояли у окна и лили слезы.

— Бегите тоже! Я останусь. Чего мне бояться? Что мне казаки могут сделать! Ничего.

— Почему? — спросила Лёлька.

— Глупая. Всегда притворяешься глупее, чем есть.

— Я могу остаться, — отозвалась невестка Мина, — но что будет с Лёлькой? Ей уже тринадцать, — шепнула она, округляя глаза, — об этом нельзя забывать. Был бы Эля…

Мина с дочкой проводили его сразу после того, как на стенах и заборах расклеили черно-желтые объявления о всеобщей мобилизации. Призывники, уже в форме, с сундучками, шли на вокзал. Уже солдаты и принадлежат императору. Ох, любимый наш император!.. Видел бы ты, что делалось на вокзале!..

---

¹ Аустерия, или австерия, — трактир, заезжий (постоялый)
двор, корчма, харчевня, странноприимница; в
русский язык слово вошло при Петре I. (Здесь и далее —
примеч. переводчика.)

² Грозные дни, или Дни трепета, — десять дней между
еврейским Новым годом (Рош а-Шана) и Судным
днем (Йом Кипур), когда на небесах решается судьба
каждого человека: будет ли его имя записано в Книгу
жизни или Книгу смерти.

³ Тойнбихалле — центр просвещения бедных евреев.

⁴ Тадеуш Чацкий (1765–1813) — польский просвети-
тель, педагог, общественный и государственный деятель;
сторонник предоставления польским евреям
равноправия.

⁵ Презрительное название русских.

О книге Юлиана Стрыйковского «Аустерия»

Отрывок из романа

Эпилог вместо предисловия

1924—1925—1926—1927

Кто он? Чем занимается? О чем помышляет?

О Жане Гальмо до сегодняшнего дня известно лишь то, что он был разорен, что у него больше не оставалось никакой собственности. Однако немыслимо поверить, что его закат был таким, каким он выглядит в разоблачительных материалах, представленных мсье Филиппом Анрио следственной комиссии по делу Ставиского*, — материалах, ко всему прочему еще и рисующих в неожиданном, но каком же отвратительном свете обстоятельства кончины Жана Гальмо, неразгаданные и по сей день.

---

* Александр Ставиский — французский предприниматель, оставшийся в истории как авантюрист редкой изобретательности. В 1934 году покончил с собой, разыскиваемый полицией по обвинению в финансовых махинациях. Был тесно связан с финансовой элитой Франции и в том числе, конечно, с Жаном Гальмо.

Больше читатель не прочтет в этой книге ничего о Стависком. Поскольку для Сандрара Жан Гальмо — рыцарь честного бизнеса без страха и упрека, автор словно бы сразу предупреждает читателя: не будем и говорить о таких глупостях, мой герой не стукач какой-нибудь.

Гальмо умер в Кайенне 6 августа 1928 года. Когда его везли в больницу Святого Иосифа, он обвинил свою служанку Адриенну в том, что она отравила его креольским бульоном, который сама же и приготовила.

Последними словами Жана Гальмо, на смертном одре долго исповедовавшегося магистру Лавалю, были:

«Ах, негодяи! негодяи! они меня одолели!» Однако, скрупулезно рассмотрев гипотезу о самоубийстве и после долгого расследования, выяснившего полную непричастность всех фигурантов, следствие вынесло решение о естественном характере смерти. А вот в Кайенне, напротив, любой знает, что с Гальмо расправились.

Но кто расправился? И почему?

Гороскоп Гальмо завершается следующим заключением Морикана:

«Произведенные вычисления указывают на очень опасный период в апреле, мае и июне 1928 года; грядет весьма серьезное событие, это вопрос любви и смерти. Посему я советую отправиться летом 1928 года в путешествие и остерегаться стран, находящихся под властью льва, особенно Франции».

Сам Гальмо написал так: «Начать жизнь сначала?.. Никогда… Однако ж… да, правда… однажды… пришла женщина… и ради нее я хотел бы заново начать жить.

Какой мужчина, ради встречи с такой женщиной, не вступил бы, плача от счастья, на ту обагренную кровью дорогу, какой оказалась моя?»

Как все это сегодня волнует, как увлекает!

Б.С.

1934

I

Человек, потерявший сердце

Это история необыкновенная…

«Жан Гальмо, бывший депутат от Гвианы, успевший до этого побыть и золотоискателем, и первопроходцем, и основателем треста по производству рома и розового дерева, да еще и журналистом, в последние минуты жизни напрямую обвинил своих политических и личных врагов в том, что они, подкупив его служанку Адриенну, отравили его.

Для установления истины были приглашены три медицинских эксперта: доктора Декло и Дервье и профессор Бальтазар.

Господину Коэн-Абресту, директору токсикологической лаборатории, было поручено провести дополнительную экспертизу.

И тогда оказалось, что в груди Жана Гальмо не хватало сердца!

По всей вероятности, оно так и осталось в Гвиане.

„Сердце мое никогда не покинет вас!“ — так заявлял Жан Гальмо своим гвианским избирателям в одном из тех зажигательных воззваний, цену которым он хорошо знал — ведь они принесли ему такую популярность в краях каторги и Эльдорадо.

А что, если, исполняя волю покойного, этот внутренний орган тайно похитили у следователей верные друзья Гальмо?

Или уж скорее администрация, в силу чрезмерной занятости или головотяпства, затеряла его сердце в каком-нибудь дальнем ящике или пыльном досье?

В таком деле, как отравление, сердце — орган слишком важный, чтобы медицинские эксперты позволили себе не проявить к нему интереса.

Итак, поищем же его. Но можно ли его отыскать? И в каком состоянии оно теперь?

Во всяком случае, не хотелось бы верить, что тамошнее правосудие позабыло о нем…

Зададимся вопросом: а что, если Правосудие — речь, разумеется, о гвианской юстиции — приняло отнюдь не все меры для того, чтобы на загадочную драму гибели Жана Гальмо когда-нибудь мог пролиться свет истины?

Вещественные доказательства — а их было тридцать пять ящиков — давно утрачены. Свидетелей и соучастников доставили во Францию, однако настоящие обвиняемые, то есть те, кого изобличало общественное мнение, остались в Гвиане, временно отпущенные на свободу».

Эта заметка из прошлогодней газеты называется «Человек, потерявший свое сердце» и имеет подзаголовок: «Фемида потеряла сердце Жана Гальмо. Нашедшего ждет хорошее вознаграждение». Невозможно читать это без трепета душевного…

С прошлого года уже много воды утекло. Суд будет, но он нисколько не прояснит того стечения подозрительных обстоятельств, при которых умер Жан Гальмо. На нем осудят его сторонников, нескольких гвианских «гальмоистов», для которых его смерть означала национальный траур и была нестерпимой несправедливостью, требовавшей отмщения. Чудо еще, что всю ответственность за происшедшее не возложат на самого Жана Гальмо — ведь в итоге выйдет, что он-то и был единственным виновником вероломства и коварного интриганства врагов своих…

Но его как раз больше нет. Дело хотят замять. Как влекуще названа одна из его книг: «Жил меж нас мертвец»… А теперь его сердце, его умершее сердце, исчезло, точно портмоне или сумочка какой-нибудь красотки… И разговоры об этом исчезновении не сходят со страниц газет. Всей правды им никогда не сказать…

Жан Гальмо.

Жизнь человеческая!

С чего тут начать?

Я встретился с ним в 1919 году.

Не то чтоб я совсем уж не знал легенд, ходивших о Жане Гальмо. Невозможно было, подобно мне годами крутясь за кулисами делового мира, варясь в той каше, которую я называл к концу войны финансовой богемой (и это, к слову, единственная среда, где в те годы еще жил дух латинского квартала), не разбираться и в служившем ей фоном Париже. Под этим я подразумеваю не просто умение пользоваться «боттэном» — телефонным справочником для высшего света, — но и тайные махинации коммивояжеров и банков, способные неожиданно вознести на самые вершины или отправить в геенну общественного презрения такие дела, как распродажа огромного запаса американских товаров, международный консорциум карбидов, спекуляция на виноградном сусле, рынок Sunday Up, «РоялДатч», скандал с валютными курсами и китайским промышленным банком.

А Жан Гальмо?

Человек-легенда!

В 1919 году говорили, что миллионов у него куры не клюют. Дюжины, сотни? Этого я не знал. Но у него был ром! Столько, что им можно было заново наполнить женевское озеро и Средиземное море! еще у него было много золота, и в виде песка, и в слитках, и в самородках! а поскольку все рвачи-богачи, все спекулянты, все нувориши Франции покупали себе замки, то Жану Гальмо приписывали их целую дюжину. Это была фигура наподобие набоба, господаря, то есть того, кто напропалую кутит, вовсю прожигает жизнь, а уж женщин у него больше, чем у турецкого паши.

Кем же он был?

Авантюристом, депутатом.

Откуда приехал?

Из Гвианы.

А слухами-то земля полнится быстрехонько.

Поскольку он охотно посещал редакции газет и любил окружать себя писателями и людьми искусства, о нем принялись судачить и каких только гадостей не измышляли. В прошлом он-де был пиратом, провозгласил себя королем негров, убил отца и мать. Кроме того, он классный делец, злой на работу, способен на самую преданную дружбу, человек, не знающий жалости, ловкач-мошенник, грубое животное, важная птица, развратник, простак, аскет, гордец, вознамерившийся потрясти Париж, кутила, опустошенная душа, силач, выступавший перед ярмарочной толпой и боровшийся там с собственной любовницей, бывший каторжник. Меня даже убеждали, что он татуированный!

В те времена я сидел в кабинете, по размеру не намного превосходившем портсигар.

О книге Блеза Сандрара «Ром. Тайная жизнь Жана Гальмо»

Отрывок из книги

Иосиф Райхельгауз о конкурсе

Так получилось, что я уже много лет имею дело с драматическим театром, который, в свою очередь, имеет дело с современной драматургией. «Современник» в то время, когда я там работал, был центром современной драматургии, и Михаил Рощин был тогда просто автором театра. Анатолий Васильевич Эфрос искал современную пьесу и находил — от Виктора Розова до Алексея Арбузова. В 70-е годы в театре Станиславского поставили Александра Вампилова и Виктора Славкина. Все эти авторы сейчас считаются классиками русско-советской драматургии.

Тем не менее, во все времена звучат жалобы театров, режиссеров на отсутствие современной пьесы. Дескать, дайте нам хорошую пьесу! Но сама по себе она не обнаружится. Чаще всего эту хорошую пьесу находят на премьере хорошего спектакля. Прошла в Москве премьера спектакля «Мой бедный Марат» в постановке Анатолия Эфроса, или в Ленинграде — «Пять вечеров» Александра Володина в постановке Георгия Товстоногова, и все — эти пьесы тут же оказывались «нарасхват» в каждом театре страны!

Пример из моего опыта: я сделал спектакль из рассказов Василия Шукшина в «Современнике» «А поутру они проснулись» — и в сотне театров их начали ставить. Поставил «Из записок Лопатина» по Константину Симонову — и покатилась волна…

Сегодня я слышу те же разговоры — разговоры моего любимого выдающегося коллеги Петра Наумовича Фоменко: «Я нашел замечательную современную пьесу, она называется „Три сестры“. Ее написал Чехов». Я очень люблю и уважаю Петра Наумовича Фоменко, но не считаю его шутку смешной… Потому что она говорит о том, что режиссеры просто не хотят прочесть что-то новое, узнать, что пишут сегодня на нашем языке наши современники. Я совершенно уверен, что русский театр по-прежнему талантлив и, прежде всего, талантлив своей драматургией. Современная драматургия есть! Но нельзя предугадать, где появится шедевр. Нельзя понять, какая из пьес станет классикой. Я хорошо помню, как «Любовь» Людмилы Петрушевской все тот же великий Анатолий Эфрос назвал «чернухой». А сегодня я дал своим студентам в ГИТИСе эту пьесу как классическое произведение — каждый из них покажет на экзамене свою «Любовь», которая выдерживает любой жанр, любую трактовку, любой разбор. То же самое могу сказать о пьесах Семена Злотникова, которые уже более 30 лет идут по всему миру. Именно в нашем театре как драматурги дебютировали Евгений Гришковец, Александр Демахин, Борис Акунин*, Людмила Улицкая**, Ксения Степанычева. Новая пьеса Павла Пряжко, вошедшая в тройку лучших пьес 2009 года (она опубликована в настоящем сборнике), уже в нашей афише.

Конкурс «Действующие лица» мы проводим семь лет. Смысл его только в одном — максимально открыть двери талантливым людям любого возраста, любой художественной программы, которые в своих пьесах талантливо и современно отражают нашу жизнь, тем самым, давая повод режиссеру сочинить спектакль, на который придет зритель. А зритель в свою очередь идет в театр, чтобы включиться в тот опыт, который отбирает из окружающего нехудожественного мира для него драматург.

Думаю, что наш театр по своей идеологии просто обязан быть центром современной драматургии, «Школой современной пьесы». И важнейшее в этой Школе — конечно же, конкурс «Действующие лица» и программа «Класс молодой режиссуры», которые вместе, в одной связке могут открыть новые имена, новые пьесы, новый взгляд на мир. Мы ждем следующих пьес!

Виктор Калитвянский

Родился на Украине в 1953 году. Вырос на Дальнем Востоке, в Комсомольске-на-Амуре. Окончил Московский авиационный институт по специальности инженер-экономист в 1976 году. После института работал в подмосковном городе Дубна на оборонных предприятиях (последняя должность — заместитель директора по экономике). С 1980 года по 1986 год учился на заочном отделении Литературного института им. Горького (семинар прозы А. И. Приставкина). В конце 90-х годов переехал в Москву. Работал в финансовой сфере. В 90-е годы занимался литературной деятельностью, как говорится, без отрыва от производства. Вышли книги «На три голоса», «Карьер». Первую пьесу написал в 2003 году. Всего написано 12 пьес (драмы, комедии и даже, осмелюсь заметить, одна трагедия). Ни одна из них в профессиональном театре не поставлена. Пьеса «Возчик» написана в 2008 году. На конкурсе Свободного театра в 2009 году пьеса «Возчик» вошла в шорт-лист. В итогах конкурса пьеса получила так называемое особое упоминание. Был женат, теперь разведен. Двое взрослых детей — сын и дочь. На конкурс представлена пьеса «Возчик».

Возчик

Пьеса в девяти сценах

Действующие лица

КОВТУН — уполномоченный НКВД, женщина лет 35.

СЕМЕНОВ — работник НКВД, около 40 лет.

ПЕТРЕНКО — работник НКВД, около 60 лет.

СЕКРЕТАРЬ (РАЙКОМА) — за 40 лет.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ (РАЙСОВЕТА) — около 50 лет.

ВОЗЧИК — неопределенного возраста.

ШОФЕР — около 40 лет.

АНЬКА — около 30 лет.

ВТОРОЙ СЕКРЕТАРЬ (РАЙКОМА) — около 40 лет.

ЖЕНА (ВТОРОГО СЕКРЕТАРЯ) — за 30 лет.

НАЧАЛЬНИК РАЙОТДЕЛА НКВД — за 40 лет.

СЦЕНА 1-я

Большая комната в старом деревянном доме — райотделе НКВД. Справа — лестница в подвал. В центре — двустворчатая дверь. Слева — маленькая дверь. Между двумя дверьми — старый шкаф. Между большой дверью и лестницей в подвал — окно. В центре — большой стол и две длинные лавки. Слева — стол поменьше, два стула. За маленьким столом сидит Петренко, возится с бумагами. Раздается выстрел. Петренко вздрагивает, смотрит в сторону лестницы, качает головой, крестится. Берет папку с бумагами, идет к шкафу, открывает дверцу. Раздается скрип.

ПЕТРЕНКО. Господи ты боже мой, где бы маслица-то веретенного, а?..

Вздыхает, ставит папку в шкаф. Тянется к дверце и осторожно ее закрывает. Дверца не скрипит. Медвежьим салом надо помазать. Не забыть. Идет к столу. Снова берется за бумаги. На лестнице из подвала появляется Семенов. Лестница под его тяжелыми шагами постанывает. Садится за большой стол, расстегивает ворот гимнастерки. Сидит, постукивая сапогом. Петренко косится на него.

СЕМЕНОВ. Вот сука…

ПЕТРЕНКО. Ты чего палил?

СЕМЕНОВ. Ничего!

ПЕТРЕНКО. Ты чего?.. Неужто?..

СЕМЕНОВ. Да не боись. Живой он, сука. Я так. Попугать.

ПЕТРЕНКО. Попугать… Ну чего к нему пристал? Пусть человек отдохнет. Сколько ему жить-то осталось — одному богу известно.

СЕМЕНОВ. Богу… Мне известно. Мне! Начальник вот вернется из Иркутска, так он часу не проживет, сучье племя!

Пауза.

ПЕТРЕНКО. Только что-то долгонько его нет. Начальника-то.

СЕМЕНОВ. Думаешь, его тоже…

Делает неопределенное движение головой.

ПЕТРЕНКО. Ничего я не думаю. Просто долго не возвращается.

Cкладывает бумаги в папку и завязывает тесемки.

СЕМЕНОВ. А тебе бы только бумажку подшить.

ПЕТРЕНКО. А это не просто бумажки. (Встает, идет к шкафу). Правильно оформленная бумага — это порядок. Когда порядок в бумагах, порядок и в государстве. (Тянет дверцу, раздается скрип). Чтоб ты провалилась!

СЕМЕНОВ. Скрипит, гадина. Веретенного масла надо капнуть.

ПЕТРЕНКО (ставя папку на полку). Надо. Да где ж его взять.

СЕМЕНОВ. Как михеевскую лавку прикрыли в тридцать втором, так больше веретенного не видали. (Пауза). Надо салом помазать, медвежьим… (Пауза). Налей.

Петренко достает из шкафа стакан и штоф, наливает. Осторожно, без скрипа, прикрывает дверцу. Приносит стакан Семенову. Тот одним махом выпивает.

Порядок, говоришь… Ну-ну.

ПЕТРЕНКО (чуть раздраженно). Что — ну-ну? Опять ты за свое?

СЕМЕНОВ. А как ты думал? Кто из нас двоих должен быть бди тельный?

ПЕТРЕНКО. Мы оба должны быть бдительные.

СЕМЕНОВ. Ну да. Только я — больше. Сам знаешь, — почему.

ПЕТРЕНКО. Ты это брось. Я про порядок говорил. А порядок — он везде порядок. Что при капитализме, что при социализме. Товарищ Ленин что говорил? Социализм — учет и контроль. А что такое учет и контроль? Это и есть порядок.

СЕМЕНОВ. Да?

ПЕТРЕНКО. Да! Написано в статье… (Хмурится, пытается вспомнить). В общем, в одной известной статье.

СЕМЕНОВ. Ну вот. Забыл. Опять же, непонятно почему забыл. Может, потому что старый стал, а может — еще почему-то? А?

ПЕТРЕНКО. Опять ты за свое?

СЕМЕНОВ. Ты гляди у меня, забывчивый!.. Товарищем Лениным прикрылся… Насквозь я тебя вижу, старый хрен. Порядок у него… Ты бумажку, гляди, не потеряй! На которой две подписи стоят. И третью ждут. Понял?

ПЕТРЕНКО. Понял.

СЕМЕНОВ. Только начальник на порог, так сразу третью подпись… Тогда я его и кончу.

Оба смотрят в сторону лестницы.

ПЕТРЕНКО. Ты бы не палил попусту. А то не дай бог, зацепишь кого. Забыл, как Колчака нашего подстрелил?

СЕМЕНОВ. Ишь ты, Колчака пожалел. А может, он за дело пролетариата погиб, а?

ПЕТРЕНКО. Ну ежели за дело…

СЕМЕНОВ. Пса ты жалеешь, старый хрыч… Лучше бы ты тех людишек жалел, которых твои дружки расстреливали…

ПЕТРЕНКО. Ей-богу, что ж ты каждый раз поминаешь-то? Столько лет прошло.

СЕМЕНОВ (похлопав себя по левому плечу). А у меня поминалка есть. Как погода меняется, так я снова и вспомянываю, как вы по народу шмаляли и как я чуть не отдал… чуть не погиб.

ПЕТРЕНКО. Опять ты… Ребята же поверх голов стреляли. Тебя-то кой черт понес на ту сосну?

СЕМЕНОВ. Ага, меня, значит, случайно зацепило. А десяток мужиков?

ПЕТРЕНКО. Ну что ты врешь? Трое молодых со страху пальнули — в божий свет, как в копеечку. Задело кого-то. Ну и тебя, дурака малолетнего.

СЕМЕНОВ. Кого-то. Не кого-то — а народ.

ПЕТРЕНКО. Ну да, ты у нас — народ.

СЕМЕНОВ. А то нет? А кто же я, по-твоему? Или, может, народ у нас — ты? Чего молчишь? (Пауза.) Вот и выходит — народ расстреливали. А кто приказ отдавал? (Смотрит на Петренко. Петренко молчит.) А приказ твой дружок отдал, становой пристав.

ПЕТРЕНКО. Сколько раз тебе говорят, не дружок он мне. Он был начальник, а я — служащий.

СЕМЕНОВ. А ты договаривай. Скажи: я служил в полиции. Помощником станового… Ну давай!

ПЕТРЕНКО. Хватит тебе. Я всю жизнь агентурой занимался. А это при всех властях требуется. И вообще…

СЕМЕНОВ. Что — вообще?

ПЕТРЕНКО. Совести у тебя нет, вот что. Я ж тебя, дурака, вот на этих руках сюда принес. И возился тут с тобой, пока фельдшер мужиков пользовал.

СЕМЕНОВ. И что?

ПЕТРЕНКО. Ничего.

СЕМЕНОВ. Вот именно то, что ничего. (Пауза). А может, потому ты здесь и сидишь, живой да здоровый, бумажки свои перебираешь, что я помню, как ты меня принес и перевязал? А? (Они смотрят друг на друга. Петренко машет рукой.) То-то. (Пауза). Говорят, его опять видали.

ПЕТРЕНКО. Кого?

СЕМЕНОВ. Сам знаешь, кого.

ПЕТРЕНКО. А, ерунда. Небось, Васька-дурачок?..

СЕМЕНОВ. Что у Васьки на языке, у других на уме.

ПЕТРЕНКО. Двадцать лет прошло, как он пропал.

СЕМЕНОВ. И что? Могилы — нет. И трупа — нет.

ПЕТРЕНКО. Попусту болтают.

СЕМЕНОВ. Ну да, попусту. А только вот описывают его, словно бы живехонького. Это как?

ПЕТРЕНКО. Ты сам Ваську в смущенье вводишь, допытываешься. Он со страху чего только не выдумает.

СЕМЕНОВ. Может, и так. А может, и нет. Распахиваются обе дверные створки. Входит женщина в черном пальто и с саквояжем — Ковтун.

КОВТУН. Кто здесь старший?

Семенов и Петренко переглядываются.

ПЕТРЕНКО. Он.

СЕМЕНОВ. Я. Ковтун протягивает Семенову бумагу.

СЕМЕНОВ (читает). Управление НКВД по Иркутской области… направляется… товарищ Ковтун…

КОВТУН. Это я.

ПЕТРЕНКО. А начальник наш… Не будет его?..

КОВТУН. Я теперь ваш начальник.

СЕМЕНОВ. Ага… Присаживайтесь, товарищ… (Смотрит в бумагу). Товарищ Ковтун.

Ковтун расстегивает пальто, садится на лавку за большой стол.

КОВТУН. Весь наличный состав?

СЕМЕНОВ. Еще возчик есть.

КОВТУН. Арестованные?..

СЕМЕНОВ. В подвале. Как положено.

КОВТУН (оглядывая помещение). Старая постройка. Дореволюционная?

СЕМЕНОВ. Так точно.

Кивает на Петренко. Ковтун смотрит на Петренко.

ПЕТРЕНКО (сдержанно). Полицейская часть занимала.

КОВТУН. А ты там служил, верно?

ПЕТРЕНКО. Верно.

КОВТУН. Так это при тебе был тот самый расстрел рабочих на мосту?

СЕМЕНОВ. А как же! При нем. То есть, при нас.

КОВТУН. При вас?

СЕМЕНОВ. Ну да. Он в полиции служил, а я, значит, малолетний. Одиннадцать годов. На сосну залез, смотрел, как мужики у моста собиралися. А как они (кивает на Петренко) по народу шмалять стали, тут и мне досталось…

ПЕТРЕНКО. Сколько раз я тебе говорил: поверх голов стреляли!

СЕМЕНОВ. Вот, в плечо долбануло, прямо по кости пуля прошмыг нула. Как погода меняется, у меня ломота, спасу нет.

КОВТУН. А кто приказ отдавал?

СЕМЕНОВ. Ясное дело, кто. Становой. Пристав.

КОВТУН (глядя на Петренко). Тот самый, который пропал в во семнадцатом году?

Пауза. Ковтун смотрит на Петренко. Петренко и Семенов — на Ковтун.

СЕМЕНОВ. Тот самый. Ни трупа, ни могилы. Вот, в этом подвале сидел. Утром пришли, а его и след простыл. С тех пор никто не видал. Окромя Васьки-дурачка.

Пауза.

КОВТУН (глядя на Петренко). Так говоришь, приказ был — поверх голов?

ПЕТРЕНКО. Поверх.

КОВТУН. А как же убитые?

ПЕТРЕНКО. Один был убитый. А два трупа с прииска притащили. Следствие установило.

СЕМЕНОВ. Может, с прииска, а может, и нет.

ПЕТРЕНКО. Я ж говорю, трое было новобранцев, без году неделя. Мужики стеной поперли, у них, видать, руки-то и затряс лись. Несчастный случай.

СЕМЕНОВ. Может, и несчастный. А может, и нет.

КОВТУН (глядя на Петренко). А может, это ты приказ отдал?

ПЕТРЕНКО. Я? Господь с вами.

Поднимает руку — перекреститься, но — опускает. Ковтун улыбается.

СЕМЕНОВ. Да нет. Он по агентуре всегда работал. Он меня сюда принес и перевязал, когда меня подстрелили. Он по агентуре, Петренко-то.

КОВТУН. Ладно, разберемся.

СЕМЕНОВ. Вот и говорю: разберемся. Товарищ Ковтун, тут вопро сец один важный есть.

КОВТУН. Какой вопрос?

СЕМЕНОВ (Петренко). Ну-ка, давай протокол!

Петренко медлит, глядя на Ковтун.

КОВТУН. Что за протокол?

СЕМЕНОВ. Решение тройки. Две подписи есть. Прокурор и секретарь райкома. А начальника нашего в Иркутск вызвали… ну вы знаете. И он забыл подписать. Такая вот хреновина.

КОВТУН (Петренко). Покажи протокол.

Петренко идет к шкафу. Открывает дверцу. Раздается скрип.

СЕМЕНОВ. Вот зараза! Скрипит. Веретенного масла не можем достать.

Петренко снимает папку с полки, достает бумагу, подходит к Ковтун.

КОВТУН. По агентуре, говоришь? Это хорошо.

Читает протокол. Семенов подносит чернильницу и ручку. Ковтун берет ручку и подписывает.

СЕМЕНОВ (со сдержанным нетерпением). Разрешите, товарищ Ковтун, исполнить приговор трудового народа?

КОВТУН (внимательно глядя на Семенова). Разрешаю. Семенов кивает, пятится два шага, поворачивается и быстро спускается по лестнице в подвал.

КОВТУН. Он всегда такой?.. Не терпится ему — всегда?

ПЕТРЕНКО. Да нет.

КОВТУН. А этот чем ему насолил?

Пауза. Ковтун поворачивается к Петренко.

ПЕТРЕНКО (неохотно). Болтают, что этот… ну арестованный… баловал с его женой.

КОВТУН (улыбаясь). Понятно. Житейское, значит, дело.

Раздается выстрел. Петренко поднимает руку, но — опускает.

КОВТУН. А сколько у вас в подвале арестованных?

ПЕТРЕНКО. Один. То есть… теперь — ни одного.

КОВТУН. Один? (Качает головой). Да, работнички. Ладно, разберемся.

КОНЕЦ 1-й СЦЕНЫ

О книге «Лучшие пьесы 2009»

 

* Внесен в реестр террористов и экстремистов Росфинмониторинга.

** Признаны в РФ иноагентами.

Отрывок из книги

I

Возвращаясь мыслями в годы далекой молодости, всегда, всю жизнь Лида Мантовани с волнением вспоминала день родов и особенно несколько предшествующих дней. Всякий раз, думая об этом, она испытывала волнение.

Долгое время, более месяца, провела она тогда, лежа в постели, в глубине коридора; и все эти дни только и делала, что смотрела в окно напротив, обычно распахнутое настежь, на листья большой столетней магнолии, возвышавшейся прямо посреди сада. Потом, ближе к концу, за несколько дней перед тем, как начались схватки, она вдруг резко потеряла интерес и к этим черным и блестящим, словно смазанным маслом, листьям магнолии. Она перестала даже есть. Бессловесная вещь, вот во что она превратилась: надутый и бесчувственный предмет (было уже жарко, хотя стоял только апрель), оставленный там, в глубине больничной палаты.

Она почти ничего не ела. Но профессор Барджеллези, в то время главный врач родильного отделения, повторял, что это к лучшему.

Он стоял в ногах кровати и наблюдал за ней.

— Действительно, жарко, — говорил он, поглаживая своими хрупкими красноватыми паль- цами белую бороду с пятнами от табака вокруг рта. — Если хочешь дышать как нужно, лучше не перегружать себя. А кроме того, — добавлял он с улыбкой, — кроме того, мне кажется, что ты уже и так достаточно толстая…

II

После родов время снова пошло вперед.

Сначала, думая о Давиде (скучающий, недовольный, он с ней почти никогда не разговаривал: целыми днями лежал в постели, пряча лицо за книгой, или спал), Лида Мантовани рассчитывала прожить самостоятельно в меблированной комнате дома на улице Мортара, где вместе с ним она жила последние полгода. Но позднее, через несколько недель, поняв, что Давид уже не даст о себе знать, заметив к тому же, что несколько сотен лир, которые он ей оставил, вот-вот кончатся, и так как, помимо всего прочего, у нее стало не хватать молока, она решила вернуться домой к матери. И вот таким образом, летом того же года, Лида вновь появилась на улице Салингуэрра и опять стала жить в маленькой комнатушке с пыльным деревянным полом и двумя составленными вместе железными кроватями, где провела детство, отрочество и раннюю юность.

Хотя это был подвальный этаж, когда-то использовавшийся для хранения дров, проникнуть туда было нелегко.

Войдя в подворотню, служившую прихожей, большую и темную, как сеновал, нужно было вскарабкаться по лесенке, поднимавшейся вдоль левой стены. Лесенка вела к низенькой двери вполроста: пройдя в нее, Лида упиралась головой в балки потолка, нависающие над дырой, напоминавшей лестничную шахту. «Боже, какая тоска! — сказала себе Лида в вечер своего возвращения, задержавшись наверху и глядя вниз. — Однако и какое чувство защищенности, спокойствия…» С ребенком на руках она медленно спустилась по внутренней лестнице и пошла навстречу матери, поднявшей голову от своего шитья, наклонилась, чтобы поцеловать ее в щеку. Та ответила поцелуем, спокойным, без единого слова приветствия или обсуждения.

Почти сразу встал вопрос о крещении ребенка.

Едва осознав положение, мать перекрестилась.

— Ты что, с ума сошла? — воскликнула она.

Пока мать в волнении провозглашала, что нельзя терять ни минуты, Лида чувствовала, как в ней ослабевает всякая способность к сопротивлению. Когда в родильном отделении, принимая у нее ребенка, к ней обращались с радостными вопросами, как она хочет назвать малыша, из желания не делать ничего против Давида она не отвечала, говорила, что хочет подумать еще немного. Но теперь, размышляла она, с чего бы ей продолжать проявлять принципиальность? Чего теперь ей дожидаться? В тот же вечер ребенка отнесли в церковь Санта-Мария-ин-Вадо. Мать все устроила; именно она, в память о своем умершем брате, о существовании которого Лида даже не подозревала, решила назвать внука Иренео… Направляясь в церковь, мать и дочь шли поспешно, будто их кто- то преследовал. А на обратном пути они медленно, словно вмиг утратив всякую энергию, поднимались по улице Борго-ди-Сотто, где городской фонарщик зажигал один за другим уличные фонари.

На следующее утро они вновь принялись за работу.

Сидя, как когда-то, как всегда, под квадратным окном, выходившим на улицу вровень с тротуаром, склонив головы к шитью, они предпочитали говорить, если уж случалось, не о том горьком для них обеих времени, которое они только что пережили, а об отвлеченных вещах. Они чувствовали сейчас гораздо большую теплоту, привязанность друг к другу. Обе они, впрочем, понимали, что согласие между ними могло сохраняться только так: при условии, что они будут избегать всякого упоминания о той единственной вещи, на которой оно основывалось.

Порой, однако, не в силах сдержаться, Мария Мантовани бросала какую-нибудь шутку, скрытый намек.

Со вздохом она произносила:

— Эх, все они, мужчины, одинаковы!

Или даже:

— Мужчина — охотник, известное дело.

О книге Джорджо Бассани «В стенах города. Пять феррарских историй»