Автор: Arseny Shmartsev

Отрывок из романа

О книге Джил Маршалл «Самый красивый в мире мужчина»

Дэвид

1968

— Не надо так больше делать, милый!

Мама так прекрасна, что невозможно удержаться
и не попробовать на ощупь мягчайший
шелк, вьющийся вокруг ее колен. Мальчику
кажется, что она стоит в белой кофейной
чашке. Мама не любит, когда он мнет ее платья,
и мальчик отдергивает руку.

— Куда ты идешь, мамочка?

— Ты имеешь в виду, куда мы идем?

Мама улыбается, и в мире мальчика как
будто становится светлее. Она грациозно
оборачивается и сжимает его руки, пожалуй,
слишком сильно, мальчику даже немного больно.
Но он не протестует: это всегда счастье, когда
мамочка обнимает его, огромное счастье.

— Я встретила одного человека, мой милый,
и рассказала ему, какой ты красивый и хороший
мальчик, и теперь он хочет с тобой познакомиться.

Ты ведь будешь хорошо себя вести,
правда? Этот человек может быть нам очень
полезен.

— Я буду хорошо себя вести, мамочка. А папа
тоже идет с нами?

Ее лицо кривится, и облачко пудры осыпается
на пол.

— Папа не разбирается в наших делах, милый.

Ты же знаешь, как он иногда сердится по пустякам, верно? Ну, теперь беги и надень свой морской
костюмчик.

— Мамочка, а можно мне надеть длинные
брюки? Папа говорит, я уже большой.

Серебряный гребень с треском опускается на
полированную поверхность трюмо.

— Морской костюм, я сказала. И не смей мне
перечить, ясно? Никогда. Мне совершенно неинтересно,
что говорит твой отец. — Внезапно
она наклоняется и заключает мальчика в свои
душистые объятия. — Говорю тебе, он ни в чем
не разбирается.

Мальчик решает не возражать. Он плывет —
плывет в мамочкиной кофейной чашке. Он так
счастлив, что, если утонет в ней, даже и не заметит.

Клэр

1982

Не то чтобы у меня никогда раньше не было
секса, вы не думайте. С мужчинами не было, это
правда.

Ужас, ну я и ляпнула! Получается, как будто
у меня был секс с женщинами. Конечно, лесбийская
любовь нынче в моде и вряд ли кого-то
удивит. Я бы даже сказала, сейчас круто считаться
лесбиянкой. У нас в колледже половина
девчонок или спала друг с другом, или хотя бы
тискалась в туалетах, или… Короче, если честно,
я представления не имею, чем еще они там занимались,
слава богу, меня не приглашали. Ну а все
остальные проявления феминизма — демонстрации
протеста, пирсинг по всему лицу и телу,
ритуальные обрезания волос и избавление от
бюстгальтеров — невозможно было не заметить,
они проходили у всех на виду, поэтому избитое
утверждение: все мужики — козлы, постепенно
переросло в убеждение, что девочкам остается
любить только девочек. Я так окончательно и не
поняла: наши девахи на самом деле имели склонность
к однополой любви или это необузданный
феминизм так на них подействовал? К счастью,
в отношении собственной ориентации я могла
быть совершенно спокойна: я и уши-то проколола
после мучительных двухмесячных колебаний
и, кстати говоря, только потому, что кое-кто —
мужского, между прочим, пола — сказал мне,
что серьги зрительно удлиняют шею (наверняка
посмотрел «Девушку с жемчужной сережкой»).
Я бы в жизни не стала прокалывать себе нос или,
упаси бог, язык, а при мысли о том, что этим проколотым
языком я к тому же буду слюнявиться
в коридоре с какой-нибудь Барбарой Бутч из
Колвин-Бэя, мне сразу становилось нехорошо.

Короче, я хотела сказать, что до Дэвида
Осгуда, или Дэйва, как я стала называть его потом,
когда мы познакомились поближе, я еще
не спала с мужчинами. Как вам это нравится, а?
Мне шел двадцать первый год, уж день рождения
был не за горами. По сравнению с Дэйвом
остальные мои любовники показались бы вам
сущими мальчишками. Конечно, я и сама была
еще ребенком, когда в восемнадцать лет встретилась
со своим первым, — свежая, как стебель
сельдерея, и такая дура, что кажется невероятным,
как это у круглой отличницы, известной
в классе под прозвищем «башковитая чувиха»,
могло быть так мало мозгов.

Ну вот, понимаете, с парнями я спала. Как
минимум, с двумя, впрочем, второго я практически
не помню. А вот первого звали Натаниель
Форсайт, и наш роман протекал на автобусной
остановке рядом с моим домом. Я и сейчас не могу
забыть, как он прыгнул на подножку автобуса
№ 214, на ходу застегивая узкие черные джинсы
и размазывая по лицу черные слезы: в то время
он подводил глаза в подражание Роберту Смиту
в его готический период — «Мальчики не плачут»
и все такое прочее… Жаль, никто не предупредил
бедняжку, что косметика от воды течет, а у
него, как выяснилось, была особенность в критический
момент обливаться слезами.

В общем-то я не могла его осуждать. Мне
тоже ужасно хотелось плакать. Какое разочарование,
как это печально! Предыдущие четыре
года я провела, тоскуя по этому мальчику
и желая его всеми, так сказать, фибрами души
и тела. Бродила за ним по школе, соблюдая дистанцию,
конечно рассчитанную с математической
точностью: чтобы он меня не заметил, но
и я не потеряла бы его из виду. Я не собиралась
ничего предпринимать для нашего сближения,
меня вполне устраивала изощренно-сладкая
пытка его безразличием. Но вот закончился его
строгий монохромный период, когда Натаниель
признавал только костюмы цвета мокрого асфальта
в сочетании с рубашками цвета пудры,
а потом и период подражания Саймону Ле Бону
из «Дюран Дюран», характеризовавшийся широкими
рукавами и крахмальными манишками,
и мы неожиданно оказались в одной группе на
занятиях по английской литературе для «продвинутых»
учеников. Мы все как-то очень
быстро сдружились на почве нашей надменной
уверенности в собственной гениальности.
Байрон? О да, обожаю старикашку Байрона. Иэн
Маккаллох? Ну да, да, тоже неплохо, но тебе не
кажется, что эти ребятишки слишком сильно
косят под «Клэш», да только у них не очень получается,
правда? Хе-хе-хе, ты совершенно прав,
старичок, надо признать, они безусловно вторичны.

Мы стояли на переменах группкой в четыре
пять человек, перебрасываясь подобными замечаниями, снисходительно посмеиваясь над
великими и не очень великими, талантливыми
и не так чтобы, а у меня горло перехватывало
от одной мысли о том, что я нахожусь рядом
с ним — с ним! Неужели это его локтя я только
что коснулась, неужели он засмеялся моей
шутке? Впервые в жизни я почти с глазу на глаз
разговаривала со своим кумиром.

А затем наступила пора настолько прекрасная,
что у меня до сих пор дыхание сбивается, когда
вспоминаю: мы начали проходить «Гамлета»,
программное произведение семестра. Я просто
обожала Шекспира, а «Гамлета» в особенности!
Сидела на занятиях как в трансе, завороженно
слушая, как наш препод, имя которого сейчас
уже забылось, расшифровывал смысл запутанных строф; пыталась унять бешено колотящееся
сердце, готовое выскочить из груди при звуках
голоса Натаниеля, читающего знаменитый монолог.

— Уууу, валяться в сале / Продавленной кровати,
утопать / В испарине порока, целоваться /
Среди навоза… — произносил он нараспев угрожающим
голосом, бросая на меня взгляды, которые
были гораздо яснее шекспировских строк.
«Если кто-нибудь осмелится сделать то же с тобой,
я убью его!» — вот что говорили эти горящие глаза. Жаль, что его не было рядом со мной пару
лет спустя, вот все, что я теперь могу сказать по
этому поводу. Тогда мне очень пригодилась бы
защита, ну хотя бы намек на защиту, хотя бы обещание
поддержки.

А после уроков Натаниель впервые заговорил
со мной.

— Клэр, — произнес он, упираясь худой грудью
мне в плечо в сутолоке школьного автобуса.

— Садись рядом со мной.

В изумлении я молча уставилась на него. Он
не ездил этим маршрутом: ему совсем в другую
сторону. Что это с ним? Давай же, Клэр, скажи
хоть что-нибудь, не молчи, как последняя
дура…

— Хотелось бы знать твое мнение о характере
Офелии, мне интересно… мнение представительницы
того же пола, — произнес Натаниель
надменно, подталкивая меня вперед по проходу.

Я помахала школьной карточкой перед носом
водителя и кивнула как можно небрежнее.

— Да, конечно, это… крайне интересно… — 
Вот и все, что я смогла выдавить, но это были
первые пять слов, сказанных моему кумиру напрямую.

Целых пять слов! Подавленная величием
момента, я уселась у окна и надолго замолчала.

Больше, собственно, мне ничего и не пришлось
говорить. Он сел рядом со мной, и его бедро
так тесно прижалось к моему, что все мысли
немедленно вылетели у меня из головы, в первую
очередь об Офелии — я с трудом вспоминала,
кто она такая.

По дороге до моего дома Натаниель все теснее
прижимался ко мне и все с большим воодушевлением
излагал свои суждения о характере
отношений Офелии и Гамлета. По правде говоря,
не свои — его речь в основном состояла из
банальных истин, стибренных по случаю у критиков,
надерганных из разных книг высказываний,
но это не важно. Я была так благодарна
за оказанную мне честь, что не замечала ни отсутствия
логики, ни поверхностности его суждений.
Своего мнения я не излагала, поскольку
его попросту не имелось. У меня всегда были
проблемы с выработкой собственной жизненной
позиции.

Мы подъехали к Стентону, и на минуту я забеспокоилась:
что мне теперь делать? Продолжать
тихонько сидеть рядом, глядя, как шевелятся
его чувственные губы, мечтая лишь о том, чтобы
ощутить на своих губах их нежную влажность?
Или, подобно Офелии, проскользнуть в их бездонную
глубину и остаться там навсегда, раствориться,
уйти в небытие? Ну нет, это было бы
слишком пафосно даже для того идиотического
состояния, в котором я в то время пребывала.

— Вот здесь я живу, — пробормотала я, указывая
рукой за окно на маленький кирпичный
домик, чья крыша выглядывала из-за живой изгороди.

— Твой дом не очень-то большой, — задумчиво
констатировал Натаниель.

— Это не мой, я хотела сказать, что приехала!
Я здесь выхожу.

Автобус послушно остановился.

Все, Клэр, заткнись. Он ведь пошутил, идиотка!
Я понимала, но не смогла ответить шуткой,
вместо этого пустилась в ненужные объяснения.
Голова шла кругом: получалось, что Натаниель
специально проделал весь этот путь в никуда
ради того, чтобы посидеть со мной? Ведь через
две остановки автобус дойдет до конечной остановки
«Деревня», развернется и поедет назад по
своему маршруту.

Натаниель взглянул на меня сквозь обведенные
угольно-черной линией рамы бездонных
глаз.

— Вот черт! — протянул он со смешком. — 
Я что, так и проболтал всю дорогу? Маразм
какой-то, слушай, это самое… в общем, давай…
— Тут он схватил свою сумку, другой рукой
подхватил меня за локоть и одним плавным
движением выволок на дорогу. — Я, пожалуй,
подожду автобус здесь, — сказал он, окидывая
пренебрежительным взглядом заплеванную
остановку.

— Хорошо, — пискнула я, вываливаясь наружу,
все еще не в силах поверить своей удаче.
Натаниель Форсайт, мой черноглазый идол, специально
выходит на моей остановке. Вместе со
мной! Господи Иисусе!

— Составишь мне компанию? — спросил
Натаниель, похлопывая рукой по скамейке в самом
дальнем углу остановки.

— Ладно. — Я смахнула два окурка и какие-то
мятые бумажки на землю и послушно опустилась
на скамью рядом с ним.

Бабуля уже, наверное, нарезает кусками пирог
с рыбой, готовится выслушать мой рассказ
о сегодняшних достижениях. А вот сейчас она
бросает взгляд в окно, видит, что автобус отошел
от остановки, и идет к двери, ожидая, что
через минуту я войду в дом. Бабуля… Усилием
воли я отогнала от себя все мысли, кроме
одной.

— Извини, я что-то увлекся в автобусе. — К моему
ужасу, Натаниель пошарил в своей модно
потертой сумке и извлек из нее пачку сигарет. — 
Героини Шекспира — мой конек. Покурим?

— Давай, — выдохнула я, хотя до этого никогда
не только не брала сигарету в руки, но
даже вблизи не видела.

Мне пришло в голову, что бабуля почует запах
табака еще до того, как я войду в дверь.
К тому же я уже и так опаздывала домой, а ведь
никогда в жизни не задерживалась! Ну кроме
того случая, когда в Хэмпшире вдруг выпал снег
и наш автобус взял да и съехал в канаву. Бабуля
тогда взад-вперед металась по дорожке, да так
быстро — аж снег на ней растаял, а потом у нее
схватило сердце. Наверное, она и сейчас уже
пьет сердечные капли. А может быть, звонит в полицию и дрожащим голосом объясняет дежурному,
что внучка пропала — задерживается
уже на пять минут… Конечно, бабуля слишком
опекает меня, но что делать? Последние десять
лет, после того как погибли мои родители, она
старалась не выпускать меня из виду больше
чем на полчаса.

Однако мне даже в голову не пришло покинуть
Натаниеля и пойти домой успокоить бабулю,
наоборот, я с благоговением приняла из
его рук прикуренную сигарету. Судьба дала мне
шанс поразить воображение моего загадочного
кумира, изобразив крутую девчонку, но, понятное
дело, я его не заметила. Я могла бы сказать,
к примеру: «Ты, видно, не знаешь, что это
дерьмо делает с легкими?», или «Думаешь, после
сигареты приятнее целоваться?», или на худой
конец «Ладно, давай я попробую, но только один
раз…». Но я втюрилась так, что могла только согласно
кивать головой, как китайский болванчик.
И вот я на скамейке, тесно прижавшись
к худому бедру Натаниеля, тупо гляжу на горящий
кончик «Бенсон и Хеджес», зажатой между
моими пальцами.

— Знаешь, — сказал Натаниель, сощуривая
накрашенный глаз и обращая на меня задумчивый
взгляд, — мне только что пришло в голову…
ты чем-то напоминаешь Офелию.

В тот момент я с отвращением посасывала
сигарету, отчаянно пытаясь не раскашляться
или, что было бы еще хуже, не блевануть прямо на обклеенную антивоенными стикерами сумку
Натаниеля. Пораженная его замечанием, я лишь
молча подняла глаза. Натаниель же глубоко
вдохнул и, мягко взяв меня за мизинец, вдруг
засунул наши ладони между наших же крепко
прижатых друг к другу бедер таким чувственным
жестом, что у меня запылало лицо.

— Почему? — выдавила я наконец. Гордая тем,
что смогла произнести что-то кроме простого
«ага», я поторопилась закрепить успех и пошутила:
— Думаешь, это у меня водоросли в волосах?
Да нет же, чувак, это просто краска позеленела.
И только потому, что я рыжая.

Недели две назад я решила сделать себе не
обычное тупое мелирование, а продвинутое колорирование,
как у наших крутых девчонок, но
в результате голова стала похожа на мишень для
дартса. В районе макушки красовалось темнооранжевое
пятно, а ниже расходились концентрические
круги оттенков, для которых ученые
и названий еще не придумали, — все вместе это
напоминало помутневший бараний глаз. Зато на
одной щеке концы косой модной стрижки были
по-настоящему белокурыми. Ну да, они чуточку
секлись, но это не важно!

Натаниель тихо рассмеялся и, закинув назад
голову, выдохнул дым к грязному потолку автобусной
остановки. Столбик собрался в облачко
и повис над нами, как недосказанные слова.

— Знаешь, Клэр, ты такая… глубокая… умная,
ты много не базаришь, но внутри у тебя столько
страсти, и огня, и… — Натаниель помолчал, откинул
назад прядь иссиня-черных волос и взглянул
на меня искоса. — Ну и тому подобной фигни.
Ты меня понимаешь?

Фигни? Ах, фигни! О да, теперь-то я отлично
понимаю в фигне, могу признаться с полной откровенностью.
Теперь я так хорошо разбираюсь
в фигне и так много знаю о ней, что могла бы
погрузить всю эту фигню в фиговый вагончик
и отправить на мусорную свалку, где ей и место.
Ой, нет, туда не надо, фигня может непоправимо
загрязнить окружающую среду, а ведь мы
о ней заботимся, правда? Но все равно, поверьте,
я знаю о фигне почти все. В устах мужчины или
даже мальчика, как в нашем случае, она означает
одно — секс. Но, понятное дело, тогда
я об этом не подозревала. О сексе у меня были
весьма смутные представления, основанные на
проштудированных томах любимых классиков:
Томаса Гарди, Джейн Остин, Марселя Пруста.
Несмотря на десятки прочитанных книг, я была
до нелепости наивна. Можно было, конечно,
выпустить кольцо дыма в прыщеватое лицо
Натаниеля, блин, Форсайта и сказать ему что-то
вроде: «Фигни? Ты, наверное, имеешь в виду гормоны,
полное отсутствие здравого смысла и неуемное
воображение, вскормленное на классиках,
как рождественский гусь на орехах? Или
низкую самооценку, вернее, полное отсутствие
самооценки? Неудачную попытку мимикрии,
подделку под крутых героинь этих самых чертовых романов? Когда тебе восемнадцать лет, все
кажется таким важным, таким пафосным! Ты
эту фигню имеешь в виду, Натаниель? Именно
это тебя во мне привлекает?»

Но, как вы и сами догадываетесь, ничего подобного
я ему не сказала. Потому что на самом
деле никакой особенной фигни во мне не было.
Во мне вообще тогда ничего особенного не было,
теперь-то я это очень хорошо понимаю. Конечно,
природа не терпит пустоты и всегда ее чемнибудь
заполняет. Так вот, в то время моя пустота
заполнялась одним сплошным желанием.
Желанием быть услышанной и понятой, кому-то
интересной. Хотя, чего греха таить, кое-какая
фигня иногда во мне пробивалась. Но я была настолько
не искушена в любовных отношениях,
что, разумеется, легко приняла бы обычный выброс
гормонов за истинную и чистую любовь.

В это время, к моему отчаянию, из-за поворота
показался автобус и захромал в нашу сторону.
Натаниель вскочил со скамьи и подхватил
свою сумку:

— Вот черт, мы ведь так и не успели обсудить
домашнюю работу! Проклятие! Когда надо сдавать?

Я знала расписание наизусть. Ну наконец-то
настал мой час. Теперь-то я смогу поразить его
воображение глубоким, как у Офелии, подходом
к школьным занятиям!

— В пятницу после обеда, — небрежно сказала
я.

— Осталось два дня, — глубокомысленно кивнул
Натаниель. — Что скажешь, если я завтра
опять проедусь с тобой до дома? Тогда мы успеем
все обсудить. Кстати, как называется эссе, которое
нам задали, не помнишь?

«Странно, разве не об этом ты говорил целый
час? — пронеслось у меня в голове. — А если не
об этом, так о чем же?» Но гормоны быстренько
уничтожили зарождающиеся сомнения, и я преданно
подняла на Натаниеля глаза.

— Как по-твоему, Лаэрт был прав, когда предупреждал
Офелию не влюбляться в Гамлета?
Что ты думаешь по этому поводу? — Натаниель
в последний раз затянулся сигаретой и щелчком
отправил окурок в сторону живой изгороди. — 
Ладно, завтра расскажешь.

Автобус затормозил у остановки, и он как тень
проскользнул внутрь сквозь открывающиеся
двери. В памяти остались его лицо, серьезные, внимательные
глаза, вглядывающиеся в меня сквозь
слегка затемненные автобусные окна. Ему было
действительно интересно. Он на самом деле хотел
знать мое мнение о Лаэрте. Впервые в жизни мне
показалось, что я вполне могу иметь собственное,
ни от кого не зависимое мнение. Могу возбудить
в мужчине интерес как личность…

Года два спустя мы обсуждали с ним эту сцену.
С Дэйвом Осгудом, я имею в виду.

— Ну и что же ты об этом думаешь? — мягко
спросил он.

Я встряхнула головой, откидывая с лица волосы,
и повернулась к нему в профиль. К тому
времени волосы отросли, и я сделала профессиональное
мелирование. Этот жест должен
был коренным образом отделить меня от всех
этих лесби-феминисток, подчеркнув женственность.
К тому же я хотела привлечь его внимание
к своей лебединой шейке, тем более что теперь
могла оттенить ее грацию с помощью сережек
с поддельными бриллиантами.

— Понимаешь, Дэвид… Дэйв, — быстро поправилась
я. — Я ведь стала старше (ну да, на
два с половиной года старше! Ой, держите меня
семеро!). Тогда я вряд ли вообще была способна
думать, просто балдела, оттого что самый прекрасный
в мире молодой человек обратил на
меня свое драгоценное внимание. — И попыталась
кривоватой улыбочкой передать что-то
вроде «О, как же наивна я была!».

Казалось, моя стратегия сработала.

— Что же, он оказался прав. Ты действительно
страшно похожа на Офелию. — Дэйв улыбнулся
суховато, многозначительно, давая понять,
что он слегка играет со мной. Нежно дразнит.
Предоставляет возможность выразить себя,
которую неоперившийся птенец Натаниель так
нагло отобрал. И вдруг меня осенило.

— Ну конечно! — сказала я. — Я ведь была совершенно
невинной, потерянной… А он… он
был до ушей полон тестостероном, прямо умирал,
так ему хотелось трахаться… — Мне казалось, что с Дэйвом я сама становлюсь такой…
взрослой.

— О, это удивительное, парадоксальное женоненавистничество
Гамлета! — кивнул Дэйв, его
губы раздвинулись, а усы чуточку приподнялись.

— Ты абсолютно прав. — Я затянулась сигаретой.
— Он был Гамлетом, а я Офелией. И в тот
день должна была повернуться к нему и выкрикнуть
прямо в лицо: «Ну ты, чувак, даешь! Вруби
мозги! Конечно, Лаэрт был прав, черт меня побери!»
— Как приятно ругаться перед настоящим
взрослым мужчиной. Такое освежающее, освобождающее
чувство! — Я имею в виду, Гамлет
ведь был таким… плохим мальчиком. Лаэрту
следовало сказать сестре: «Остановись! Не влюбляйся
в него, это тебя до добра не доведет!»
Дэвид склонил голову набок, и я поняла, что
ему понравился ход моих рассуждений.

— Что ж, неплохо, — сказал он задумчиво. — 
По-моему, нам стоит продолжить и углубить
нашу дискуссию, да, Клэр?

«Углубить? Каким образом, Дэвид? Дэйв?
Неистовый Дэйв Осгуд? Углубить, засунув руку
мне под юбку? Неужели ты не понимаешь, что
если я — Офелия, а Натаниель — Гамлет, то тебе
остается только роль Полония? Зачем ты навязываешь
мне свое мнение, зачем указываешь,
что мне говорить, как думать? Нет, тысячу раз
нет! Не будем мы ничего углублять!»

— Конечно! — решительно сказала я вслух.

Светские новости «Сегодня»

26 октября 2006 года

Дэйн Ишервуд, популярный телевизионный актер, недавно получивший титул «самый красивый мужчина в мире» по версии журнала «Не девочки!», был найден мертвым у себя в особняке, расположенном в фешенебельном районе Лос-Анджелеса.

Близкие знакомые покойного утверждают,
что актер, завоевавший огромную популярность
и невероятные зрительские симпатии ролью
благородного финансового магната в сериале
«Жить сейчас!», в последнее время был угрюмым
и нелюдимым.

«Я очень беспокоилась о нем, — призналась
исполнительница главной роли в сериале „Жить
сейчас!“ Пэм-Элла Брайант, с которой актера, по
мнению коллег, связывали романтические отношения, — но он повторял, что с ним все в порядке. Никого не подпускал близко к себе, отвергал любую помощь…» — На этом молодая звезда разразилась слезами и позволила пресс-секретарю увести себя в машину.

Тело Ишервуда было найдено плавающим
в бассейне: его обнаружила домработница в пятницу после обеда. Полиция исключает возможность убийства.

«По нашему мнению, это — очередной случай
запущенной депрессии, которую друзья и коллеги не смогли вовремя определить», — комментирует печальное событие детектив Сэнди
Баррет. — Мы уверены, нет никакого смысла
предполагать участие в этой трагедии третьих
лиц.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из книги Рудольфа Шенкера «Rock Your Life»

О книге Рудольфа Шенкера «Rock Your Life»

Если взглянуть на наш мир глазами невинного ребенка, то может показаться, что секрет счастливой и интересной жизни несложен. Придерживайся определенных правил, приноси домой хорошие отметки,
работай каждый день на пределе сил — и тогда твои
старания будут щедро вознаграждены — новой порцией правил, новыми школьными занятиями и еще более тяжелой работой. Когда школьные годы окажутся
позади, тебя ожидает самое гениальное, что вообще
может предложить жизнь: место работы, зарплата и
будущее, которое наполнено нескончаемой, бешеной
погоней за деньгами и разными благами — пока однажды ты не проснешься седым стариком, стоящим одной
ногой в могиле. Вот такую жизнь и принято считать
счастливой.

«Ну, что за мрачный взгляд, честное слово! Откуда
только у этого Рудольфа столько цинизма?» — подумает кто-то. «Да, верно, все так — и в чем проблема?» —
скажут другие. К какой группе принадлежишь ты? Возможно, ты и сам толком не знаешь, так как никогда
не задумывался над этим. Не парься‚ малыш, ничего
страшного. Немножко пофилософствуй. А я пока расскажу тебе одну историю, которую я пережил в своей
родной деревне Швармштедт.

Было чудесное утро, светило солнышко, крестьянка, как и каждую неделю, устанавливала на деревенской площади свою палатку с фруктами и овощами. Я,
как обычно, пил у Джино свой гутен-морген-эспрессо‚ когда в пиццерию вошли два каких-то мужика и сели
за столик возле меня. Судя по манере держаться и по
стилю одежды, два этаких типичных менеджера. Они
заказали капучино и стали громогласно рассуждать о
последствиях финансового кризиса. Ругали беспомощную государственную политику, одержимых властью
политиков, слетевший с катушек капитализм. Больше
всего досталось алчным банкирам, которые совершенно четко и без всяких сомнений назначались единственными подлинными виновниками произошедшей
катастрофы. Банкиры получили за все: за капризного
шефа этих мужиков, за их страх перед будущим, за плохие оценки детей, даже за личные проблемы. Я с интересом прислушивался к их разговору. Неужели этот
тип и в самом деле возлагал вину за свой семейный
кризис на совершенно незнакомого ему банкира? Точно! И даже без тени сомнения. До финансового кризиса у него все шло гладко, не было никаких проблем —
ни с женой, ни с детьми, ни с работой, — все было в
шоколаде! Теперь же — проблема за проблемой, и виноват в этом, разумеется, был только один человек —
злой банкир. Дискуссия закончилась. Счет, пожалуйста! Когда они двинулись своей дорогой, я посмотрел
им вслед. Да, они не светились от счастья.

Ну? Тебе знакомы такие речи? Разве ты сам их не
произносишь? Возможно, не слово в слово, и, может,
тебя пощадил финансовый кризис, но разве у тебя нет
такой привычки — возлагать вину за трудную ситуацию
на других, а не на себя самого? Ты можешь спокойно
признаться, ведь большинство так и делают.

Ну а теперь задержимся еще немного на теме злого банкира. Как известно, в обществе сложилось не самое благоприятное мнение о банкира. И когда все
увидели в новостях, как на лондонских фонарях болтаются пластиковые куклы, одетые как банковские менеджеры, ты тоже, вероятно, подумал — хотя бы мельком: «Правильно. Так им и надо, мерзавцам!»

О’кей, еще раз перечитай эту фразу, не торопись.
Интересно, как бы ты думал, если бы банковский менеджер был твоим младшим братом? Любимым супругом, лучшим другом или даже твоим отцом? Как бы ты
тогда смотрел на ситуацию?

Не один только банковский менеджер несет вину за
нынешнюю плачевную экономическую ситуацию, если
здесь вообще можно говорить о вине. Мысленно пройди на пару шагов вперед. Пусть даже это смешно звучит, но за нашу теперешнюю ситуацию в ответе мы все.
В чем же состоит твоя связь с банкиром? Ну, ты наверняка держишь свои деньги в банке — этим ты поддерживаешь систему. Ведь ты считал ее разумной и обоснованной, пока твои личные дела шли нормально, так
ведь? Никто не сможет от этого отпереться. Мы все
сидим в одной лодке и все поддерживаем приемлемые
для нас вещи — хотя бы ради наших детей и их детей.

Мировой экономический кризис, климатическая
катастрофа, религиозные войны — все это мы, так как
все это исходит от нас. В том числе и от тебя. Нечего смотреть на других и уж тем более проклинать
их, ведь они делают только то, что диктует им система, в которой мы все живем: будь самым лучшим, самым хитрым, самым быстрым и сильным! Мы видим,
к чему ведет такое мышление. Или тебя учили в школе — что ты должен быть самым счастливым? За что
тебе вручили аттестат — за заботу о своем классе, за верность в дружбе или «всего лишь» за то, что ты выучил наизусть кучу всякой ерунды?

Мы любим сетовать на то, что в нашем мире трудно
разобраться, что все безумно сложно и запутано. Что ж,
допустим, это так, но не надо быть супергением, чтобы сообразить, что устройство этого мира все равно не
функционирует. Все больше людей голодают, все больше жестоких военных конфликтов сотрясают целые
континенты, все больше людей по всей Земле так страдают, что не видят смысла жить дальше, хотя у всех этих
проблем есть решение. Никто не может предъявить мне
убедительные аргументы в пользу того, что эта самая
система, которая породила подобные кризисы, — самая
правильная. Такое просто невозможно. Мы все это знаем и все-таки ничего не хотим менять. Почему же люди,
подобно тем менеджерам из ресторана Джино, жалуются на жизнь, вместо того чтобы использовать энергию,
которую они тратят на жалкое мемеканье, и что-то активно изменить в своей ситуации? Потому что не хотят
брать ответственность за свою жизнь! Они выставляют
себя жертвами, чтобы не испытывать вину за свой возможный крах. Им трудно признаться: «Черт побери, я
сам во всем виноват! Я один, и больше никто!«

Обама и его путь

Феномен энергичного созидания прекрасно виден на
примере Обамы, истории его успеха. Я не верю, что
все восхищаются им только потому, что он первый черный президент в истории Соединенных Штатов Америки. Нет, все дело в том, что он совершил нечто, казавшееся невозможным. Барьер, связанный с его цветом
кожи, был настолько высоким, что ему пришлось проявить невероятное волевое усилие, чтобы преодолеть
этот барьер. Обама осуществил свою самую большую
мечту и показал человечеству: достичь можно всего,
если верить в победу. За это он и пользуется всеобщим
уважением, за это его и почитают, как рок-звезду. Наконец-то мир снова получил вождя, на которого можно
спихнуть ответственность за все проблемы. Мы получили нового Мессию, и он отныне будет вершить суд.
Мы же вздохнем с облегчением, ведь отныне можно
больше не думать о нашей собственной пассивности.

Да, несомненно: наш мир нуждается в таких визионерах и стратегах, как Обама, идущих собственными,
непроторенными путями. В людях, для которых нет
навсегда установленных стандартов, которые вырабатывают новую энергию и ведут нас вперед. Но ведь и
ты можешь стать таким человеком. Нет, ты уже такой,
только сам этого не замечаешь.

Иногда из вонючей навозной кучи вырастает прекрасный цветок, но если мы стоим рядом с закрытыми
глазами, то не видим эту красоту. Экономический кризис — такая вот вонючая куча. Нам пойдет на пользу
возникшее за счет кризиса напряжение, чтобы еще раз
пересмотреть обычный порядок вещей. То, что мы называем «нормальным порядком», рушится у нас на глазах. И все-таки, на мой взгляд, не так все плохо: этот
кризис станет для нас поводом для пересмотра нашего мироустройства. Нас, конечно, крепко тряхнуло, но
мы еще не проснулись. Голова наша по-прежнему спрятана в песок, глаза закрыты. Либо мы вообще ничего не делаем, либо пытаемся найти решение проблем,
хватаясь за те же средства, которые и привели нас в
эту плачевную ситуацию. Мы летаем на Луну, посылаем
в космос ракеты, но не понимаем самых простейших
вещей. Поэтому кризисы неизбежно повторятся и в будущем в той или иной форме, пока кто-нибудь в конце
концов не поймет, что нашу систему пора менять.

«Ладно, все так, но я-то тут при чем?» — спросишь
ты. Ведь тебе нужно наладить лишь твою собственную
жизнь, а не спасать весь мир. Конечно, мне это понятно, но и никакого противоречия здесь нет. Большой
мир развивается точно таким же образом, как и твой
собственный, маленький мир, как мир любого другого
человека. Мы сами создаем его по собственным представлениям и даже конструируем, строим его. Бог нарочно дал нам с собой в дорогу свободную волю, поэтому он и позволяет нам создавать всю эту ерунду.
Он дал каждому из нас, тебе, мне, Бараку Обаме, Усаме бен-Ладену, всем семи миллиардам людей на нашей
планете столько власти, что мы можем все устроить
по-другому не только теоретически, но и практически,
в эту секунду, вот здесь и сейчас. Мы все носим в себе
это знание, но лишь немногие им пользуются.

Но все же я замечаю, что в последнее время глобальное сознание меняется к лучшему, и меняется массово.
Это хорошо. Ведь еще 30 лет назад все выглядело совсем по-другому. Человечество медленно пробуждается
ото сна, пусть и в темпе улитки, но все же пробуждается.
Как это говорится: капля и камень точит. Но все же мы
постоянно упускаем из вида целое и направляем нашу
энергию не на перемены, а на накопление материальных
ценностей: домов, автомобилей, телевизоров, компьютеров, мобильников и прочей всякой всячины.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

Мне девяносто. Или девяносто три. Или так, или этак.

Когда вам пять, ваш возраст известен с точностью до месяца.
Даже когда вам за двадцать, вы еще помните, сколько вам
на самом деле лет. Вы говорите: мне двадцать три. Или, допустим,
двадцать семь. А вот после тридцати начинаются всякие
странности. Сперва — просто сбой, минутное колебание. Сколько
вам лет? Ну, как же, мне… — уверенно начинаете вы и вдруг
останавливаетесь. Вы собирались ответить, что тридцать три, но
ведь это неправда. Вам тридцать пять. И тут вас одолевает беспокойство,
вам кажется, что это начало конца. Да так оно и есть,
только пройдут десятилетия, прежде чем вы это признаете.

Вы начинаете забывать слова: вот же оно, вертится на кончике
языка, но ни за что не сорвется. Вы идете за чем-то наверх,
но, поднявшись по лестнице, уже не помните, за чем отправились.
Прежде чем обратиться к сыну по имени, вы перебираете
имена всех своих остальных детей и даже собаки. Порой вы
забываете, какое нынче число. И наконец — какой нынче год.

На самом деле я не так уж и много забыл. Просто бросил
следить за происходящим. Настало новое тысячелетие, тут уж
я в курсе — столько возни и хлопот без всякого повода, вся эта
молодежь, беспокойно кудахчущая и на всякий случай закупающая
консервы, а все потому, что кто-то поленился оставить
место для четырех цифр вместо двух. Но, кажется, это было
месяц назад, а может, и три года. Какая, в конце концов, разница?
Чем три недели отличаются от трех лет и даже трех десятилетий,
если все они заполнены толченым горохом, кашей-размазней
и подгузниками «Депенд»?

Мне девяносто. Или девяносто три. Или так, или этак.

Похоже, там не то авария, не то чинят дорогу, поскольку
целая компания старушек прилипла к окну в конце вестибюля,
словно малышня или арестанты. До чего они все тонкие и хрупкие,
а волосы их подобны дымке. Большинство из них на добрую
дюжину лет моложе меня, и это просто поразительно. Даже когда
тело изменяет вам, разум отказывается это признать.

Мое кресло-каталка стоит в коридоре, а рядом ходунки.
Слава богу, я здорово продвинулся с тех пор, как сломал бедро.
Поначалу казалось, что я больше не буду ходить — вот почему
меня вообще уговорили перебраться сюда, однако каждые пару
часов я встаю и прохожу несколько шагов, и каждый день мне
удается пройти все больше и больше, прежде чем я почувствую,
что пора бы уже и вернуться. Ничего, мы еще повоюем.

Их там уже пять, этих седовласых кумушек, сбившихся в
кучку и тычущих скрюченными пальцами в стекло. Я жду, не
уйдут ли они. Но нет, не уходят.

Я смотрю вниз, убеждаюсь, что кресло стоит на тормозах, и
осторожно поднимаюсь, опираясь на ручку кресла — все-таки
перебираться на ходунки небезопасно. Наконец я готов. Ухватившись
за серые резиновые подлокотники, я толкаю ходунки
вперед, распрямляя локти — получается как раз шаг длиной с
плитку, какими здесь выстелен пол. Волочу вперед левую ногу,
проверяю, крепко ли она стоит, и подтаскиваю к ней правую.

Толкаем, волочем, ждем, волочем. Толкаем, волочем, ждем,
волочем.

Вестибюль длинный, а ноги уже не слушаются. Это, слава
богу, не та хромота, что была у Верблюда, но все равно я стал
передвигаться медленнее. Бедный старина Верблюд, я и думать-то
о нем забыл. Ноги у него болтались так, что ему приходилось
высоко поднимать колени и выбрасывать ступни вперед. А я
волочу ноги, как будто они налиты свинцом, а поскольку спина
у меня сгорбленная, приходится все время смотреть на собственные
тапочки в обрамлении ходунков.

Не быстрое это дело — добраться до конца вестибюля, но в
конце концов я справляюсь, и даже на своих двоих. Я доволен
как последний дурак, но тут же вспоминаю, что мне еще придется
возвращаться.

Завидев меня, старушки расступаются. Все они очень
живенькие, из тех, что передвигаются сами или же просят подружку
прокатить их по вестибюлю в кресле-каталке. Они, голубушки,
пока еще в своем уме, и очень ко мне добры. Таких как
я тут немного — старик среди целого моря вдов, все еще скорбящих
по мужьям.

— Эй, — кудахчет Хейзл, — пропустите Якоба.

Она оттаскивает инвалидное кресло Долли на несколько
футов назад и принимается суетиться вокруг меня, всплескивая
руками. В ее белесых глазах мелькают искорки.

— Ах, как интересно! Все утро возятся.

Я приближаюсь к стеклу и поднимаю голову, щурясь от
солнечного света. Солнце такое яркое, что поначалу я не могу
ничего разглядеть. Но постепенно предметы начинают обретать
очертания.

В парке в конце квартала появился огромный брезентовый
шатер в пурпурно-белую полоску с остроконечной верхушкой
— ошибиться невозможно…

Сердце сжимается так, что я хватаюсь за грудь.

— Якоб! Ой, Якоб! — кричит Хейзл. — Боже мой! Боже
мой! — Она в замешательстве машет руками и поворачивается
в сторону вестибюля. — Сиделка! Сиделка! Скорее же! Мистер
Янковский!

— Все в порядке, — говорю я, откашливаясь и растирая
грудь. Вот так всегда и бывает со старухами. Вечно боятся, что
ты вот-вот скопытишься. — Послушайте, Хейзл, все в порядке.
Но слишком поздно. В вестибюле раздается скрип резиновых
подметок, и вот уже вокруг меня толпятся сиделки. Судя по
всему, в конечном счете мне не придется беспокоиться о том,
как вернуться в свое кресло.

— И что у нас сегодня на ужин? — бормочу я, когда меня
ввозят в столовую. — Овсянка? Толченый горох? Манная
кашка? А ну-ка, дайте я угадаю… тапиока? Что, и в самом деле
тапиока? А может, рисовый пудинг?

— Ох, мистер Янковский, ну вы и шутник, — спокойно произносит
сиделка. Могла бы не отвечать, да она и сама прекрасно
знает. Сегодня пятница, и нас ждет обычный, питательный, но
невкусный ужин из мясного хлеба, кукурузной каши, картофельного
пюре и подливы, в которой, быть может, когда-то плавал
кусочек мяса. И они еще спрашивают, почему я теряю вес.
Понятное дело, кое у кого здесь нет зубов, но у меня-то есть,
и я хочу тушеной говядины. Такой, как делала моя жена, с лавровым
листом. Хочу морковки. Картошки в мундире. А еще —
запить все это густым душистым каберне. Но больше всего хочу
початок кукурузы.

Порой я думаю, что если бы мне предложили на выбор
полакомиться кукурузным початком или заняться любовью с
женщиной, я выбрал бы кукурузу. Я, конечно, не прочь побыть
с женщиной — ведь я все еще мужчина, в моем случае годы
бессильны. Но стоит вспомнить, как лопаются на зубах эти
сладкие зернышки — и у меня просто слюнки текут. Понятное
дело, все это мечты, и только. Ни то, ни другое мне не светит.
Мне просто нравится делать выбор, как если бы я стоял перед
царем Соломоном: побыть напоследок с женщиной — или
съесть початок кукурузы. Порой вместо кукурузы я представляю
себе яблоко.

За столом все только и говорят о цирке — ну, не все, а те,
кто вообще может говорить. Наши молчуны, с застывшими
лицами и парализованными руками и ногами, а заодно и те,
кто не в силах удержать столовые приборы, поскольку очень уж
у них трясутся руки и голова, — все они сидят по углам, а при
них санитары, которые вкладывают им в рот кусочки пищи
и уговаривают пожевать. Они похожи на птенцов, вот только
едят без особого энтузиазма. Если не считать легкого подрагивания
челюстей, лица их спокойны, а взгляд до ужаса бессмысленный.
Именно до ужаса — ведь я понимаю, что в один
прекрасный день со мной случится то же самое. Пока этот день
не настал, но он не за горами. Я знаю только один способ избежать
его прихода, но и он мне не очень-то симпатичен.

Сиделка подвозит меня к моей тарелке. Подливка на мясном
хлебе уже застыла до корочки. Я ковыряюсь в тарелке вилкой.
Подливка издевательски подрагивает. Я с отвращением
поднимаю глаза и встречаюсь взглядом с Джозефом Макгинти.

Он, новичок, незваный гость, сидит напротив меня. Бывший
судебный адвокат с квадратной челюстью, бугристым
носом и большими вислыми ушами. Глядя на его уши, я вспоминаю
Рози, хотя во всем остальном он ничуть на нее не
похож. Она была чудесная, а он — ну, он бывший адвокат.
Не понимаю, что общего сиделки нашли между адвокатом и
ветеринаром, и почему в первый вечер усадили его напротив
меня, да так оно и повелось.

Он смотрит на меня в упор, двигая челюстями, словно корова, жующая жвачку. Невероятно. Он и правда это ест.

Старушки в блаженном неведении болтают друг с другом.

— Они пробудут здесь до воскресенья, — говорит Дорис. — 

Билли у них спросил.

— Да, два представления в субботу и еще одно в воскресенье.
Рэндалл с девочками обещали меня завтра туда свести, — подхватывает
Норма и оборачивается ко мне. — Якоб, а вы пойдете?

Я открываю рот, чтобы ответить, но тут снова встревает
Дорис:

— А вы видели лошадок? Ей-богу, просто чудные. Когда я
была маленькая, у нас тоже были лошади. Ах, как я любила на
них кататься!
Она смотрит вдаль, и я моментально понимаю, что в молодости
она была красавица.

— А помните передвижные цирки? — спрашивает
Хейзл. — За несколько дней до их прибытия появлялись
афиши — ими умудрялись обклеить весь город! Ни одной
стены не пропускали!

— Помню, ей же ей! Как не помнить? — отвечает Норма. — 
Как-то раз афишу налепили прямо на наш сарай. Сказали отцу,
что у них такой специальный клей, который сам растворится
через два дня после представления, но, черт возьми, еще два
месяца спустя афиша красовалась на том же месте! — Она хихикает
и трясет головой. — Отец был вне себя от ярости!

— А через день-другой появлялись циркачи. Всегда ни свет
ни заря.

— Отец обычно водил нас посмотреть, как разбивают
шатры. Боже, вот это было зрелище! А потом — гуляния! И запах
жареного арахиса…

— А воздушная кукуруза!

— А сахарные яблоки, а мороженое, а лимонад!

— А опилки! Как они забивались в нос!

— А я носил воду для слонов, — вставляет Макгинти.

Я роняю вилку и поднимаю взгляд от тарелки. Он вот-вот
лопнет от самодовольства — так и ждет, что девочки начнут
перед ним лебезить.

— Не носили, — говорю я.

Молчание.

— Что, простите, вы сказали? — спрашивает он.

— Вы не носили воду для слонов.

— Еще как носил.

— Нет, не носили.

— Вы хотите сказать, что я лжец? — медленно произносит
он.

— Если вы утверждаете, что носили воду для слонов, то
ровно это я и хочу сказать.

Девочки смотрят на меня с открытыми ртами. Сердце колотится.
Я понимаю, что не следовало так себя вести, но ничего
не могу с собой поделать.

— Да как вы смеете! — Макгинти хватается узловатыми
пальцами за край стола. На руках проступают жилы.

— Послушайте, дружище, — говорю я. — Годами я слышу,
как старые болваны вроде вас болтают, будто носили воду для
слонов. Но повторяю, это неправда.

— Старые болваны? Старые болваны?! — Макгинти вскакивает,
а его инвалидное кресло откатывается назад. Он тычет
в меня скрюченным пальцем, а потом вдруг падает, словно подкошенный.
Так, с расширенными глазами и разинутым ртом,
он исчезает под столом.

— Сиделка! Эй, сиделка! — кричат старушки.

Знакомый скрип резиновых подметок — и вот уже две
сиделки подхватывают Макгинти под локти. Он ворчит и делает
слабые попытки вырваться.

Третья сиделка, бойкая негритяночка в нежно-розовом
костюме, стоит в конце стола, уперев руки в боки.

— Что тут, в конце концов, происходит? — спрашивает она.

— Этот старый козел назвал меня лжецом, вот что! — 
отвечает Макгинти, благополучно водруженный обратно в
кресло. Он одергивает рубашку, поднимает заросший седой
щетиной подбородок и скрещивает руки на груди. — И старым
болваном.

— О, я уверена, что мистер Янковский вовсе не хотел… — 
начинает девушка в розовом.

— Еще как хотел, — отвечаю я. — Но он тоже хорош.
Пфффф. Носил воду для слонов, как же. Да вы вообще хоть представляете,
сколько пьют слоны?

— Понятия не имею, — говорит Норма, поджав губы и
тряся головой. — Но я одного в толк не возьму: что это на вас
нашло, мистер Янковский?

Да-да. Вот так оно всегда и бывает.

— Это возмутительно! — восклицает Макгинти, чуть склонившись
к Норме. Заметил, стало быть, что глас народа на его
стороне. — Я не понимаю, почему обязан терпеть, когда меня
обзывают лжецом.

— И старым болваном, — напоминаю я.

— Мистер Янковский! — обращается ко мне негритяночка,
повышая голос. Она подходит ко мне и снимает кресло с тормоза.

— Думаю, вам лучше побыть у себя. Пока не успокоитесь.

— Постойте! — кричу я, но она уже откатывает меня от
стола и везет к двери. — С чего это я должен успокаиваться?

И вообще, я еще не поел!

— Ужин я вам принесу, — доносится у меня из-за спины.

— Но я не хочу ужинать у себя! Верните меня обратно! Вы
не имеете права!

Оказывается, очень даже имеет. Она провозит меня по
вестибюлю со скоростью молнии и резко сворачивает в мою
комнату. Там она с такой силой жмет на тормоза, что кресло аж
подпрыгивает.

— Я еду обратно, — говорю я, замечая, что она поднимает
подставку для ног.

— Ни за что, — отвечает она, ставя мои ноги на пол.

— Но так нечестно! — чуть ли не взвизгиваю я. — Ведь я
всегда там сидел. А он только две недели. Почему все встали на
его сторону?

— Никто не встал ни на чью сторону, — она наклоняется
ко мне и подхватывает меня под руки. Когда она меня поднимает,
ее лицо оказывается вровень с моим. Ее волосы, явно
распрямленные в парикмахерской, пахнут цветами. Она усаживает
меня на край кровати, и я утыкаюсь глазами в ее грудь,
обтянутую розовым. И в табличку с именем.

— Розмари, — окликаю ее я.

— Да, мистер Янковский?

— Но ведь он и правда соврал.

— Я не в курсе. И вы не в курсе.

— Я в курсе. Я сам из цирковых.

Она сердито моргает.

— Что, простите?

Меня одолевают сомнения, и я решаю не вдаваться в подробности.

— Неважно.

— Вы работали в цирке?

— Я же сказал, неважно.

Повисает неловкая пауза.

— Вы наверняка здорово обидели мистера Макгинти, —
говорит она, занимаясь моими ногами. Она действует быстро и
ловко, а если и останавливается, то ненадолго.

— Едва ли. Адвокаты несокрушимы.

Она смотрит на меня долгим взглядом, как будто хочет увидеть
во мне не пациента, а личность. На миг у меня перехватывает
дыхание. Но она вновь принимается за работу.

— Скажите, родные поведут вас в выходные в цирк?

— О да, — отвечаю я не без гордости. — Каждое воскресенье
кто-нибудь да заходит. У них все четко, как в аптеке.

Она встряхивает одеяло и укрывает мне ноги.

— Ну что, принести ужин?

— Нет, — отвечаю я.

И вновь неловкая пауза. Мне приходит в голову, что следовало
бы добавить «спасибо», но уже поздно.

— Ладно, — говорит она, — я еще загляну посмотреть, не
нужно ли вам чего.

Как же, заглянет она. Все они так говорят.

Но, будь я проклят, вот и она.

— Только никому не говорите, — просит она, спешно
водружая мне на колени переносной столик и застилая его
бумажной салфеткой, а потом кладет туда пластиковую вилку
и ставит блюдце с фруктами. Клубника, дыня, яблоко… До чего
же аппетитно они выглядят!

— Это мой завтрак. Я на диете. Вы любите фрукты, мистер
Янковский?

Я и хотел бы ответить, но вместо этого зажимаю рот дрожащей
рукой. Боже мой, яблоко…

Погладив меня по другой руке, она уходит, деликатно не
замечая моих слез.

Я кладу в рот кусочек яблока и смакую. Флуоресцентная
лампа, жужжащая у меня над головой, льет резкий свет на мои
скрюченные пальцы, тянущиеся за кусочками фруктов. До чего же они чужие. Нет, не может быть, чтобы это были мои пальцы.

Возраст — безжалостный вор. Когда дни твои подходят к
концу, он лишает тебя ног и сгибает спину. Боль и помутившийся
рассудок — вот его приметы. Это он тихой сапой насылает
на твою жену рак.

Метастазы, сказал врач. Протянет от нескольких недель до
нескольких месяцев. Но моя любимая была хрупкая, как птичка.
Она протянула всего девять дней. Мы прожили вместе шестьдесят
один год — и вот она сжала мою руку и в одночасье угасла.

Порой я готов отдать что угодно, лишь бы она вернулась, но
на самом деле даже рад, что она ушла первой. Когда ее не стало,
что-то во мне надломилось. Казалось, жизнь закончилась — и
я не хотел бы, чтобы эта участь досталась ей. Остаться в живых
куда как более гадко.

Раньше мне думалось, что лучше дожить до глубоких седин,
чем наоборот, но теперь я засомневался. Все эти игры в лото и
спевки, ветхие старички и старушки в инвалидных креслах,
расставленных по всему вестибюлю, — да тут любой возжелает
смерти. Особенно если вспомнить, что я и сам — один из этих
ветхих старичков, отправленных в утиль.

Но тут ничего не поделаешь. Все, что мне остается — ждать
неизбежного, наблюдая, как тени прошлого врываются в мое
праздное настоящее. Они громыхают и рокочут и вообще чувствуют
себя как дома, ведь моя жизнь больше ничем не заполнена.
Бороться с ними я уже бросил.

Вот и сейчас они громыхают и рокочут вокруг меня.

Чувствуйте себя как дома, друзья мои. Побудьте еще немного.
Ах да, вы и так уже неплохо устроились.

Чертовы тени.

Купить книгу на Озоне