Метка: Издательство Ad Marginem

Несколько стихотворений из сборника

Смерть бригадира

Из цикла «Смерти героев»

На дальнем московском объекте,

Где краны, забор да сортир,

Средь бела дня, верьте-не верьте,

Однажды пропал бригадир.

Случиться такому ведь надо.

Он был полон сил и здоров.

Угрюмо молчала бригада.

Мелькали фуражки ментов.

Вполголоса шли разговоры.

С утра еще был он живой.

Растерянный доктор со «скорой»

Седою качал головой.

Фундамент огромного зданья,

Железные бабки копров.

Сбирал лейтенант показанья,

На стройке искал фраеров.

Володька, с КамАЗа водитель,

Сказал: «Здесь концов не найдешь…»

И масляной ветошью вытер

Блестящий бульдозера нож.

Слезами глаза мои пухнут.

Он был как отец нам и брат,

Ходил в лакированных туфлях,

Под мышкой носил дипломат.

Отправил однажды бульдозер

Халтурить, подделав наряд,

Налил всей бригаде по дозе,

А деньги сложил в дипломат.

И вот получил он награду,

Не знаю, как вышло уж так —

Зачем не делился с бригадой?

Почто обижал работяг?

Солдаты для следственной группы

Лопатили тонны земли,

Искали останки от трупа

Да так ничего не нашли.

Нашли они следственной группе,

Где сваи из грунта торчат,

Один лакированный туфель

Да черный портфель-дипломат.

А Леха, Володькин брательник,

Прошедший Сургут, Самотлор,

Он ватник накинул на тельник,

Сказал, закурив «Беломор»:

«Начальник, молчи об народе.

Тебе ль за народ говорить?

Народ, как в семнадцатом годе,

Сумеет себя защитить!»

…На дальнем московском объекте,

Где ямы, бетон да тоска,

На память безвременной смерти

Заделана в цоколь доска.

Götterdämmerung

Из цикла «Смерти героев»

А.О. Шеннону

Канонады раскаты,

На передний наш край

Сорок пятый — проклятый

Надвигается май.

Окружили наш бункер,

Сыплют мины на нас…

Что ж, разлейте по рюмкам

Остающийся шнапс.

Застегните свой китель,

Штурмбанфюрер СС,

Фрау Шульц отпустите,

Ее муж уже здесь.

Выдать фауст-патроны,

Пьем под «Гибель богов»

За витые погоны,

За штандарты полков.

За двойные зиг руны,

За здоровье коллег.

Не грусти, Кальтенбруннер,

Выше нос, Шелленберг.

До свиданья, мой фюрер,

Мой рейхсфюрер, прощай

Видерзейн, фатер Мюллер,

Майн геноссе партай.

За последний пьем выстрел,

За неведомый страх,

За дубовые листья

На железных крестах,

За Париж и Варшаву,

За оружия звон,

За бессмертную славу

Всех германских племен.

Может, через минуту

Наш окончится бой.

Ах, Германия муттер,

Что же станет с тобой?

Твои нивы измяты,

Твои вдовы в слезах,

Тебя топчет пархатый

Большевистский казак.

И заносит заразу

Твоим девушкам гунн,

И киргиз косоглазый

Гонит в кирху табун.

Смерть стоит на пороге,

И, вошедший в кураж,

Маршал их кривоногий

Тычет пальцем в Ла-Манш.

И, как ужас Европы,

На горящий Рейхстаг

Забрался черножопый

И воткнул красный флаг.

И в холодное утро,

Хохоча и грубя,

В комиссарскую юрту

Приведут и тебя.

Тебя встретит лежащий

На кошме замполит,

Пучеглазый, как ящер,

Толстогубый семит.

Он в предчувствии ласки

Ухмыльнется сквозь сон

И распустит завязки

Своих ватных кальсон…

Им не взять меня целым

Пока шнапс на столе,

Пока есть парабеллум

С одной пулей в стволе.

Для немецкого воина

Лучше гибель, чем плен.

На секундочку, фройляйн,

С моих встаньте колен.

Упирается дуло

В поседевший висок,

Сердце сладко кольнуло,

Палец жмет на курок.

Пусть забрызгал я скатерть,

И пропала еда,

Но меня не достать им

Никогда, никогда…

Новогоднее депрессивное

Возле магазина круглосуточного

Там, где лузеры встречают Новый год,

Целовала меня пьяная Снегурочка,

Проникая языком мне прямо в рот.

«Русь, ты вся поцелуй на морозе» —

Вспомнил я слоган антифашистов,

Затем вспомнил Дмитрия Олеговича Рогозина,

Обещавшего Москву от мусора очистить.

Очень странные ряды ассоциаций,

Голова моя совсем не Дом Советов,

Ох, как грустно на морозе целоваться

С пьяницей, в Снегурочку переодетой.

Вспоминаются итоги года трудовые:

Русские и нерусские по столице марши,

Пара переломов рук, один тяжелый вывих,

Михаил Борисович Ходорковский на параше.

Русь, ты вся — стакан на морозе.

Хорошо сейчас бы дернуть двести грамм бы.

Но во рту моем чужой язык елозит,

Доставая аж по самые по гланды.

Проигравшим в жизни-лохотроне

Есть хороший повод, чтоб напиться.

Наступает Новый год, он будет годом Кони.

Лабрадора Кони — не юриста.

Русь, ты вся — минет на морозе,

А вот этого совсем не хочется.

При бросающемся в глаза парадонтозе

У наряженной Снегурочкой уборщице.

Все, довольно, Снегурочка, не удалось.

Я устал и пуст, словно сдутый мячик.

Не хватало, чтобы подъехал обкуренный Дед Мороз

И меня хрустальным посохом офигачил.

Отпусти меня, Снегурочка, отпусти,

Никакая ты не Снежная королева.

Мишура твоя облезлая не блестит,

И та водка, что мы пили с тобой, абсолютно левая.

Герда, сестренка, оторвись от теплой печки,

Приезжай скорей за поседевшим братцем Каем.

А не то он сложит из льдинок слово «вечность»,

И окажется, что это банька с пауками.

О книге Всеволода Емелина «Gоetterdаemmerung»

Отрывок из книги

Шоссе, лесополоса, заснеженные поля. Раннее зимнее утро. У обочины стоит вишневая «девяносто девятая». Четверо молодых людей в кожаных куртках поверх спортивных костюмов мочатся на обочине. У них вид невыспавшихся, угрюмых людей.

ШУСТРЫЙ (втягивая ноздрями воздух): Бля, ну и вонь. Говно… Гиря, хули ты здесь остановился?…

ГИРЯ (сосредоточенно выписывая что-то струей на снегу): Тут везде воняет. Свиноферма. Закопать тебя в свинячье говно — через неделю и кости растворятся.

Все смеются, кроме Шустрого и Малыша.

МАЛЫШ: Хорош тут базарить, поссали и поехали.

Все молча садятся в машину, Гиря за руль.

МАЛЫШ (увидев, что Шустрый пытается закрыть окно) : Не закрывай, разобьемся. В тепле уснет водитель — и привет.

ГИРЯ: Шустрому все говном воняет…

МАЛЫШ: Воняет — да и хуй с ним. Жизнь и не так воняет. Ты, главное, не усни за рулем.

Машина рвет с места, оставляя следы протектора и свастику, криво нарисованную мочой на снегу.

РАССКАЗЧИК: Если верить указателям, до границы оставалось немного. Километров 400. В эту ночь поспать опять не получилось. Все «рашпили» мало спали с тех пор, как началась эта история с Чужой…

* * *

Визуализация рассказа, но голос Рассказчика за кадром продолжает.

РАССКАЗЧИК:…Дедушка с бодрым погонялом Рашпиль отсидел за решеткой лет двадцать. К тому времени, как произошла эта история, он вполне освоился на воле, носил клубные пиджаки, имел долю в разных фирмах, построил казино, там же и жил. На чердаке сделал себе квартиру с телевизором, двуспальной кроватью и сортиром — получилось как люкс в старой советской гостинице, только полировки поменьше…

Окно круглое, потолок скошенный, рама перекрещивает окно — Рашпиль смотрел на мир сквозь прицел, как из бункера. Крепкий старик с трудной судьбой, на его пиджаке неплохо бы смотрелись орденские планки.

…Было Рашпилю лет пятьдесят. В том деле, которым он был занят всю свою жизнь, — это пенсионный возраст. Как у летчиков. Рашпилем его называли за характер, ну и за то, что правая щека у него была в оспинах — только не от ветрянки, а от дроби — попал под выстрел из обреза. Жены у него не было, и он пользовался служебным положением.

Отъезд камеры от окна показывает девушку в униформе казино, на груди табличка с именем. Девушка стоит и ожидает, пока Рашпиль насмотрится в окно, потом он достает бульбулятор, зажигает шарик крэка, дает покурить и ей, потом, расстегивая ширинку, говорит «Соси, пока не отвалится».

…Крэк постепенно занимал место всего остального в жизни Рашпиля, так что сосать у хозяина девочкам оставалось недолго. Кроме казино, у дедушки и других дел хватало…

* * *

Стрельба из автоматов по «восьмерке». Вылетают стекла, машина превращается в решето. Крупно — быстро растущая лужа крови, вытекающая из открытых дверей. В машине четыре человека, они мертвы.

«Рашпили» перестарались, вытесняя конкурентов.

Молодой парень в надвинутой на глаза шапочке, с автоматом, это Бабай, контрольными выстрелами добивает пассажиров машины. Три выстрела, вместо четвертого — щелчок. Патроны кончились. Молодой бросает автомат и бежит к другой машине — бойцы уже в машине, времени нет. Одному пассажиру повезло — он жив, кровь, которой он истекает, смешивается со струйкой мочи из мокрой штанины.

* * *

Кадр в больнице — выживший пассажир расстрелянной «восьмерки» лежит в реанимационной палате, у входа сидит милицейская охрана, в палату заходит генерал милиции в белом халате, наброшенном на мундир, с ним несколько офицеров, свита, врачи.

* * *

Так жизнь Артура, по прозвищу Бабай, двадцатилетнего пацана, у которого не хватило пули на четвертого пассажира, превратилась в одну сплошную неприятность. Светил расстрел, хотя были варианты.

(Осунувшийся, небритый, со следами побоев Бабай пытается держаться ровно на табурете. Через стол от него радостно улыбающийся оперативник в штатском. На стенах — советские вымпелы «победителю соцсоревнования», а также наклеенные заголовки из газет и размноженные на ксероксе надписи:

ОТСУТСТВИЕ СУДИМОСТИ — НЕ ВАША ЗАСЛУГА, А НАША НЕДОРАБОТКА

МОЖЕТ БЫТЬ, ХВАТИТ ЛЕПИТЬ ГОРБАТОГО К СТЕНКЕ?

КАЖДЫЙ УМИРАЕТ В ОДИНОЧКУ

Бюст Дзержинского. Бюст Ленина.

В то же время на стене герб Украины — то есть советская символика — это милицейский прикол, как и надписи.)

:

ОПЕР: Одного из стрелков угандошили при задержании. Полез сдуру за волыной, получил три пули (наклонясь, доверительно) : — так что теперь он виноват перед всеми и за все. Можешь пойти соучастником, убили-то троих из одного автомата, ты уже мертвых добивал — суд учтет молодость и сиротство…

БАБАЙ: Ну. А от меня что вам надо?

ОПЕР: Дурака-то не включай. Дай показания на Рашпиля, и тогда его зароют, как пса, под столбиком с биркой. Ты через десять лет выйдешь на волю, к новой жизни… Ты понимаешь, что я тебе предлагаю? Жизнь! Раздупляйся быстрее, потом поздно будет, получишь расстрел — никто не спасет.

РАССКАЗЧИК: Все это каждый день рассказывал Бабаю симпатичнейший дядька из бандитского отдела, а по ночам — пятеро несимпатичных, из-за чего Артур ссал кровью и ходил вдоль стен.

(Бабай медленно двигается, придерживаясь за стену рукой, как спелеолог.)

Ходил он недалеко — до параши, чтобы слить лишнюю кровь. Рашпиль от такого оборота занервничал. Впору было переходить с крэка на геру, подлечить нервишки.

* * *

Четверо молодых людей — Шустрый, Гиря, Малыш и Сопля — в казино Рашпиля. Они чувствуют себя здесь уверенно, хотя и выглядят пришельцами из другого мира.

Выделяются среди публики в казино отсутствием животов, галстуков и костюмов, в тех же кожанках поверх спортивных костюмов, поломанными носами и ушами. Общее впечатление от этой компании — недоброе, угнетающее. Молча четверка проходит по казино, Малыш показывает кивком на дальний столик, резервированный «для своих» — остальным предложено дожидаться его здесь. Сам поднимается наверх, к Рашпилю.

ШУСТРЫЙ: Побежал Малыш к Карлсону, за советом…

(Оценивающе оглядывая официантку, паясничает, кому-то подражая.)

— Три чая, пожалуйста, милочка моя, какая вы симпатичная сегодня…

(Смущенная официантка уходит, по ходу кто-то из пацанов хватает ее за задницу, за столом царит довольное ржание. Попивая чай, трое недобро посматривают на посетителей и вполголоса разговаривают.)

СОПЛЯ: Смотрите, какая халява шпилит. Золота одного на пару штук… Сосет, наверное, что помпа корабельная.

ГИРЯ: Баловство.

ШУСТРЫЙ: Пойти с ней потереть, что ли…

СОПЛЯ: Ага. Только тебя ей не хватает, некому ее рыжуху в ломбард сдать.

Видимо, это намек на какую-то историю, все смеются.

* * *

На чердаке Рашпиль и Малыш. Малыш сидит на стуле, Рашпиль на кровати. Рашпиль говорит сипло и очень тихо. Перед Малышом фотография девушки.

РАШПИЛЬ: Одна родная душа у нашего Бабая осталась. Сестра… Анжела. А больше никого… Родители давно коней двинули, а воспитала бабка, недавно померла. В Чехии сестра сейчас… Чужая — такая вот кликуха. Ты ж с ней знаком?

МАЛЫШ: Знаком.

РАШПИЛЬ: Вот и хорошо. Нужно ее найти и привезти сюда, ко мне. Сейчас дам тебе лавэ, десятку. Потом, как привезете, еще получите, по пятерке каждому. А тебе — десятку.

(Передает деньги, Малыш не считая прячет пачку за пазуху.)

В Праге найдешь Карасика… Инструмент возьмешь у него, вообще, поможет, он давно там живет. Смотрите… осторожнее… там сейчас нет такого, как у нас, — Вася знает Колю, Коля знает Петю, все, братва, — все будете решать сами, на месте…

(В процессе разговора Рашпиль заряжает в бульбулятор шарик крэка.)

Фотографию возьми, будешь там показывать, да что я тебя учу… от крэка в голове образуется пустота, торричеллева пустота, понимаешь, Малыш, торричеллева… я тебе не предлагаю, а то может понравиться… привези ее, чтобы Бабай не стал подписывать, мусора отсосут, на тебя надеюсь, ты же помнишь…

Откинувшись на кровать, он что-то еще бормочет, разобрать можно только отдельные слова.

Взяв деньги, Малыш спускается в казино и показывает кивком на выход.

Все уходят, официантка, убирая со стола, обнаруживает среди окурков в пепельнице использованный презерватив и недоуменно смотрит. Это Шустрый пошутил — плюнул в него несколько раз. Со стороны выхода раздается громкий смех, пацаны внимательно следили за официанткой.

РАССКАЗЧИК: Времени на сборы было мало, но все привыкли к жизни на колесах. Некоторые так привыкли, что и дома своего не завели.

Сцены сборов пацанов.

Гиря прощается с невестой, невеста беременная, очень средняя, жлобиха. В квартире ковры на стенах, портреты родственников, календарь с котятами, бахрома на занавесках. Когда он уходит, она смотрит на себя в зеркало, гладит живот руками и внезапно начинает плакать.

Сопля живет с родителями, уходит с сумкой, мать закрывает дверь, отец дремлет на кухне, две пустые бутылки водки на столе. Бедность. На стене — скрещенные рапиры и фехтовальная маска. Большая фотография Сопли, он фехтовальщик, на груди — медаль, теперь она висит на ковре.

Малыш живет один — средненько, мебель старая, квартира явно съемная, но телевизор импортный, большой. Собирает сумку, достает из тайника в кресле пистолет, ТТ, подбрасывает его в руке, потом со вздохом прячет обратно.

Перед выходом смотрит в глазок.

Все пацаны, перед тем как выйти из квартир, — смотрят в глазок.

Шустрый живет у женщины, она старше его, скандал, он уходит, телка кричит вслед «чтоб ты не вернулся». Он возвращается, звонит в дверь и, когда она открывает, дает ей кулаком в лоб (как молотком, нижней, мясистой частью кулака.)

…Плюс нужно было еще найти в городе инвентарь…

Захлопывается багажник, на заднее стекло ложится траурный венок с надписью на ленте «Lyubomu Yakobu Toporcheku ot druzzey». Рядом лежит бейсбольная бита, деревянная.

* * *

Восходящее солнце слепит колхозника на телеге, он закрывает глаза рукой.

…Солнце только встало, а уже появился первый потерпевший.

Летящая на полной скорости «девяносто девятая» выскакивает на встречную и идет лоб в лоб с телегой, лошадь шарахается в сторону, колхозник спрыгивает с телеги, «девяносто девятая» возвращается на свою полосу, это шутка.

Колхозник показывает вслед машине кукиш. Машина резко тормозит.

В салоне машины.

ГИРЯ (он дремал, склонив голову, а теперь от резкого толчка вдруг подался вперед, ударившись о переднее сиденье) : Э-э, блядь!

СОПЛЯ: Не понял…

МАЛЫШ: Шустрый, ты чего?

ШУСТРЫЙ: Этот черт дулю показал. Не повезет теперь.

МАЛЫШ (секунду подумав) : Повезет. Ну-ка, сдай назад, прокатим лоха до границы.

* * *

Все происходит в тишине. Колхозник пятится. Из машины вышли все четверо, Гиря помахивает битой.

МАЛЫШ: Ну, ты, хуй! Сюда иди!

* * *

В салоне пять человек. За рулем — Малыш. Гиря и Сопля сзади, между ними Колхозник.

ШУСТРЫЙ (заканчивает рассказ) : Короче, три штриха и одна халява сидят в машине. Штрих, что спереди сидит, блатует, говорит: «Ну, если я не прав — убейте меня, убейте!» Наконец, один, что с бабой на задней сидухе (обращается к Сопле) — вот как ты сидел… волыну достает… и ебашит пассажиру в лоб. (Дает колхознику щелбан.) Вася падает под сиденье — халява ссытся от страха и кричит: «Отпустите меня, я ничего не видела, никого не знаю!» Тут штрихи думают, шо делать с двумя жмурами…

ГИРЯ (тупо) : А второй жмур — кто?

СОПЛЯ: Да халява, что ж ее, живой отпускать?

ГИРЯ: Точно, туплю.

ШУСТРЫЙ: Как всегда. (Продолжает рассказ.) : И тут из-под сидухи вылазит штрих, весь в крови — за голову от так держится — и говорит: «Вы что, совсем охуели, махновцы?» Все так и охуели, а баба — в обморок.

МАЛЫШ: Из нагана стрелял?

ШУСТРЫЙ: Да. Спортивным патроном, а порох отсырел. У дурака как рог на лбу вырос.

МАЛЫШ: Была у меня когда-то такая же история. Пуля мягкая, свинцовая…

ШУСТРЫЙ:…Об лоб расплющилась…

МАЛЫШ: Да.

Все смеются, кроме Колхозника.

Проезжая мимо сел, они берут выставленные крестьянами продукты — молоко, яблоки — грузят в машину, и уезжают не рассчитываясь. Мелькают указатели — счет километров.

МАЛЫШ (смотрит карту, высчитывает что-то, потом смотрит на часы) : Ладно, будем прощаться с нашим кентом…

Машина виляет к обочине.

КОЛХОЗНИК: Да вы что, ребята? Неужели убьете? За что, за дулю?

МАЛЫШ: Давай, выходи, дядя, приехали!

Пацаны вытаскивают колхозника из машины, Гиря ведет его к опушке леса. За ними крадется Шустрый с битой.

СОПЛЯ: Ну, дядя, становись-ка к лесу передом. Не вовремя ты нам попался…

Колхозник справился с собой, на его лице появилась некоторая жесткость, похоже, что он собирается умереть с достоинством. Шустрый сзади несильно бьет его битой по голове, держит биту одной рукой. Колхозник падает, он думает, что в него выстрелили. Под смех пацанов он поднимается и видит уезжающую машину… Некоторое время он стоит на коленях, как боксер в нокдауне, и СМОТРИТ вслед машине.

* * *

Погранпереход. Огромная очередь из автомобилей, люди жгут костры, пьют водку, вообще — движение, как в лагере беженцев. В основном в очереди машины с прицепами, это челноки, хотя попадаются грузовики и автобусы. Малыш и Шустрый идут искать концы. Гиря и Сопля в машине наблюдают за движением вокруг.

Несколько звероподобных кавказцев, судя по всему, здесь заправляют.

СОПЛЯ: Не пойму, кто здесь главный? Где таможня? Где погранцы?

ГИРЯ: Звери (сплевывает за окошко)… Они переход держат… Без очереди — это к ним… (Невдалеке коммерсанты на микроавтобусе, только что договорились с одним из кавказцев, тот деловито похлопывает водителя по спине, микроавтобус выруливает к переходу, огибая очередь машин.) Потрусить лохов на дороге — это тоже они… Золотая жила эта граница… (Зверь что-то говорит в рацию.) : Гляди, номер передал… Видимо, с той стороны — тоже они…

* * *

Малыш беседует с бригадиром кавказцев.

МАЛЫШ: Брат, есть разговор.

ЗВЕРЬ (надменно) : Что ты хотел?

МАЛЫШ: Я не хотел, я хочу.

ЗВЕРЬ: Что?

МАЛЫШ: Перейти по-быстрому.

ЗВЕРЬ: Триста баксов.

МАЛЫШ: Ты не понял, братыло! Мы такие же, как вы.

ЗВЕРЬ: Вы от кого?

МАЛЫШ: От Рашпиля.

ЗВЕРЬ: Не знаю такого.

ШУСТРЫЙ: Не гони, Рашпиля все знают.

ЗВЕРЬ: Э-э, ты притормози, гонят говно по трубам, понял?

ШУСТРЫЙ: Ты меня на понял не бери, понял? (Видит, как подтягиваются другие звери.)

МАЛЫШ: Ладно, раз так — мы сами договоримся с таможней. Пошли, Шустрый.

ШУСТРЫЙ (зверям) : Увидимся еще, рэкетиры…

* * *

Шлагбаум. Малыш о чем-то говорит с таможенниками, жестом показывает Шустрому, чтобы подъезжал к КПП. Веночек отчетливо виден через лобовое стекло. У пацанов — хмурые сосредоточенные лица. Зверьбригадир пытается что-то выяснить у толстого усатого таможенника.

ТАМОЖЕННИК (серьезным тоном) : На похороны едут, уважаемый человек умер… (У Усатого в руках — бита, которую он забрал у пацанов.) :

* * *

(Реминисценция.) : В похоронном бюро прошедшей ночью. Сонный работник возится с венком, Гиря и Сопля рассматривают венки, гробы и прочее похоронное хозяйство.

МАЛЫШ: Извиняй уже, что подняли тебя ни свет ни заря…

РАБОТНИК (устало) : Ничего… На венке-то что писать будем?

ШУСТРЫЙ: Все там будем…

Гиря смеется.

МАЛЫШ: Подвязывай, юморист… (Работнику.) : Ты это… По-русски только пишешь?

РАБОТНИК: По-всякому пишу.

МАЛЫШ: А на словацком можешь?
РАБОТНИК: Не, я такого языка и не знаю.

МАЛЫШ: Ладно… Пиши по-украински, только буквы польские чтобы были. И над «Цэ» птичку такую прихуярь.

РАБОТНИК: Так что писать?

МАЛЫШ: «Любому Якобу Топорчеку от друзей».

* * *

Проезжая границу, пацаны откровенно веселятся.

ШУСТРЫЙ: Бля, колхозники тупые, повелись. Пролезло, бля! (Открывает дверь и выбрасывает венок на дорогу.) :

Словацкие пограничники, все это в десятке метров от КПП, смотрят вслед машине. Венок лежит в грязи, ленточка развевается на ветру. Зверь, видимо из той же бригады, что и по ту сторону границы, с удивлением смотрит на венок в грязи, потом, глядя вслед машине, что-то бормочет. На ругательства не похоже, скорее, он шепчет молитву.

* * *

Машина едет по Словакии, пацаны смотрят с интересом, веселы.

ШУСТРЫЙ: Не, пацаны, если дальше дорога такая же хорошая, то, я скажу, здесь можно ездить…

МАЛЫШ: Дальше — только лучше… До самого океана…

СОПЛЯ (рассматривая в окошко) : А мне пейзаж нравится…

МАЛЫШ: Да, получше стало, хотя они и тогда не бедствовали.

СОПЛЯ (пытается шутить наравне со всеми) : Когда это «тогда»? В войну, что ли?

МАЛЫШ: Я здесь был, два года назад, еще с Монголом.

ШУСТРЫЙ: С Монголом? Ни хуя себе, я и не знал, что ты у него работал.

МАЛЫШ (смотрит косо на Шустрого) : Значит, не надо было тебе знать. Теперь знаешь, и хорошо.

ШУСТРЫЙ (выдержав паузу) : Ты потому такой скрытный, что не по понятиям бизнесом занимались? Блядей возили? В Прагу, на заработки…

МАЛЫШ: Фильтруй базар, ты. Да, блядей пасли… Тогда можно было. Понятия другие были. Монгол и с карманников получал.

СОПЛЯ (изумленно) : С воров?

МАЛЫШ: Да. Время было такое…

ГИРЯ: А где теперь Монгол?

МАЛЫШ: Да там, где и все. На кладбище. Хоть в закрытом гробу хоронили, но могила есть. У остальных не так. Мы тогда здесь много народу оставили, и дома тоже многих потеряли. Всю верхушку. (Меняя тон на приказной.) : Так! Сделали добрые лица… Веселимся, блядь. Гиря, анекдот рассказывай…

Полицейский из дорожной полиции машет жезлом — указывает на обочину дороги, машина тормозит.

* * *

Минутой позже. Полицаи проверяют документы, обыскивают машину.

ГИРЯ: …И тут доктор говорит: «А почему ж ты ее не ебешь?» А больной: «Ты гонишь, доктор, мы ж с ней хаваем».

Смех.

Полицай с презрительной миной возвращает паспорта.

* * *

Едут дальше, Малыш рассказывает историю.

МАЛЫШ: Короче, проститутки на той хате спали по трое в кроватях, в две смены, девять телок… За ними Барбос присматривал. Не пацан, мусор бывший, спецназовец.

Пацанам вроде как не по понятиям было с телками жить, а ему это дело нравилось. В виде наказания — ебал их в жопу. Один раз пацаны тему просекли и посоветовали Барбосу намазать гандон змеиным ядом, чтоб больнее было.

Пацаны ржут.

СОПЛЯ: И шо?

МАЛЫШ: Тот намазал. Гандон разъело, и Барбос носился по хате со стоячим хуем, верещал от боли, шо кабан.

Все смеются.

ШУСТРЫЙ: Так как потом, пропал интерес в жопу ебать?

МАЛЫШ: Хуй его знает. Его грохнули через две недели.

МАЛЫШ: Ладно. Расскажу еще одну историю.

(Визуализация рассказа.) : Надо было перевезти через границу деньги. Монгол поделил общак, когда понял, что не перевезти все сразу. Пять тысяч повез я. Монгол сказал в жопу засунуть, на торпеду… Тогда сильно русских на границе шмонали, из Чехии оружие возили, патроны люгеровские, и на 7,65 — там свободно продавались, если есть чех с разрешением на оружие. У нас не достать было, а оружие под них еще с войны оставалось. Деньги забрали бы, больше штуки нельзя было везти. Я, лох, взял пленку от пиццы, завернул, и в поезде, в туалете, стал заталкивать.

ШУСТРЫЙ (заинтересованно) : Затусовал?

МАЛЫШ (устало) : Нет. Я ж не сидел, не умею крутить торпеды, да и здоровая была слишком. А главное, пицца перченая была, так что я чуть не охуел…

Все смеются, и Малыш с ними.

ГИРЯ: Но провез?

МАЛЫШ: Провез. Спрятал в ботинки, под стельки, на границе побрезговали рыться… Монголу рассказал — тот смеялся.

ШУСТРЫЙ: Что Монгол сказал?

МАЛЫШ: Сказал, что надо разрабатывать очко, в жизни пригодится. (Все смеются.) : Он мне сказал, а я тебе говорю, на всякий случай.

Смех.

О книге Владимира «Адольфыча» Нестеренко «Чужая»

Несколько стихотворений из книги

Е.

В России медлит потеплеть,

Всё думаешь, чего б надеть..?

Включаешь обогрев с утра.

Где ж летняя жара?

Москиты медлят, не жужжат,

Рождаться в холод, — сущий ад!

А у тебя такая грудь!

И тесный в попу путь…

Перед моим же взором дом

Необитаемый, и в нём

Скрываться может там стрелок!

Мне мой неведом срок!

Услышу, как звенит стекло?

А тело пулей обожгло,

Как тысячью крапив,

Но я останусь жив…

В России медлит потеплеть

Я на тебя залезу впредь

Как на кобылу конь,

В дыре твоей огонь!

Лола

Плескается Лола. Шумят года.

Никто не уйдёт живым…

Смыкается в ванне моей вода

Над телом твоим молодым…

У ведьмочки жёлтый побритый пах

Выныривает из вод,

Я весь тобою промок, пропах,

Я врос в твой, Лола, живот.

Я жопу твою тиранил в ночь,

Я все перебрал волоски

И качество жизни сумел помочь,

Поднять, нас стерев в порошки.

Мужчина и женщина: зверя два,

Нам вместе пришлось сойтись.

Постель потоптана как трава

И нас покрывает слизь.

Мужчина и женщина. Блядь и солдат.

Рычанье, удары, борьба,

Но вместе гудят и стучат в набат

Набухшие сердца два.

Качает нас страсть и нас похоть берет

И мы не любовью тут…

Но в зад и вперед и конечно в рот

Друг друга два зверя бьют

Я плечи твои до утра ломал,

Я рот твой объел как плод,

Еще и еще я в тебя совал…

Ведь Вам двадцать третий год.

Песня

Хорошо, что тихий вечер

Навалился на долины,

Не хватает, чтоб запели

Золотые мандолины…

Чтобы ослик бы, бедняга,

За собой влачил тележку,

Не хватает, чтоб бродяга

Торопился бы в ночлежку…

Чтобы мясо бы шипело,

Чтобы пробки вылетали

И Кармен сплошное тело

Разделилось на детали…

Дайте кружев, дайте цокот,

Дайте девок на копытах,

Пусть нас сотрясает хохот,

Позабудем об убитых…

Хорошо, что тихий вечер

Опустился над Москвою,

Что сидит напротив девка

И что ляжем с нею двое…

Полковник и Зверь

Холодная осень в сегодняшнем дне

И прыгнула осень на сердце ко мне,

Но мы здесь живём теперь двое в квартире

На кухне питается хлебом на сыре

Голодный, большой, черногривая

Зверь, Поэтому осень уйди, не теперь!

Тебе не осилить Полковника с Зверем,

К тому же мы даже и в Бога не верим…

У Зверя две сиськи, две попки, три дырки,

Она так рычит, что в далёкой Бутырке

От стонов её распаляются узники

(Которые дяди нам нынче союзники).

Она так ласкается, словно в горячем

Арабском я море купаюсь незрячем,

Она так виляет копытом и крупом,

Что похоть внушает фактически трупам.

«Со зверем таким проживу двести лет…»

решает Полковник. Готовит обед.

Восторженный, юный, ворчливый и бравый

Полковник готовый и слева и справа…

Е.

Я стар и беден, и я груб,

Мой дом не ломится от шуб,

Я выгнал женщину за дверь.

«Пошла, пошла, проклятый Зверь!»

Я стар. Я беден. Знаменит.

Мой Рот античностью разит.

Я сразу Ромул, вместе Рэм,

Но я прекрасен тем,

Что смело шашни завожу,

За незнакомками слежу

И от пленительнейших фей

Балдею я, злодей.

Да я прекрасен тем, ma chatte,

Что не брезглив, аристократ,

Что пью и бренди и кагор

И слушаю твой вздор.

И бровью я не поведу,

Пусть сядут НЛО в саду,

Пусть сядут НЛО в саду

Ведь я давно их жду…

О книге Эдуарда Лимонова «А старый пират…»

Рассказ из сборника Германа Садулаева «Бич Божий»

Виктор Калкин понимал, что всё это должно закончиться. Скоро.

Проезжая на автомобиле по улицам города, особенно ночью, когда всё вокруг выглядит празднично — светящиеся рекламы, витрины магазинов, гирлянды на домах и деревьях, — Калкин испытывал странное ощущение. Зыбкости, марева. Как в знойный полдень, когда воздух струится и колеблет образы. Однажды с ним уже было такое.

Много лет назад. Проходя мимо деревянного дома в пригороде, он рассеяно посмотрел. И дом вдруг дрогнул, закачался, потерял чёткость, расплылся по горизонталям. Калкин сморгнул, и наваждение исчезло.

Утром на месте строения, в грудах обгорелых брёвен и золы, залитых пеной, суетились запоздалые пожарные. Калкин тогда сказал себе, что у обречённых вещей прежде их физической гибели разрушается образ, матрица, по которой налеплены молекулы вещества. Иногда можно случайно подсмотреть, как колышется образ: так проявляются предвестники скорого распада. И ещё, так можно понять о близкой смерти человека. Или самого себя. Если начинаешь замечать дыры в своей собственной тени, или встаёшь перед зеркалом, а отражение появляется не сразу. И подрагивает, как если бы амальгама была водой, потревоженной слабым ветром.

Этот город уже не отбрасывал вовсе никакой тени, и не отражался ни в одном из зеркал. Всё зашло слишком далеко. Непоправимо.

И, чем быстрее вырастали комплексы новых торговых центров, перестраивались целые кварталы, чем активнее и суетливее были все эти люди, зарабатывавшие и тратившие с каждым днём всё больше и больше денег, чем увереннее звучали по радио, телевидению и с первых полос газет провозглашения новых успехов и достижений, заклинания о стабильности, тем сильнее Калкин утверждался в своём предчувствии. Иногда он шептал: Господи, даже я не думал, что всё будет так плохо и так быстро.

Калкин не был уверен, что в точности должно произойти. Он допускал множество сценариев. Самым вероятным был финансовый крах существующей экономики и цепная реакция развала и хаоса, которую этот крах породит. По сути, у экономики, насквозь виртуализированной, фальшивой, дутой не могло быть никакого иного будущего, кроме скорого краха. Но вполне вероятна была и техногенная катастрофа: взрыв электростанции и паралич энергоснабжения, как вариант. Неуправляемый социальный конфликт, уже перезревший в обществе, разделённом непроходимой границей на господ и быдло, и ежедневно готовом взорваться гноем, как огромный волдырь. Национальные беспорядки — дело только времени, когда город заселён людьми, половина из которых не говорит на твоём языке и смотрит на тебя, как на чужого и лишнего. Террористические акции или просто погромы. Путч и последующие тотальные репрессии, для устрашения. Даже нападения извне невозможно было совершенно исключить.

Что будет запалом, первым сломанным зубчиком шестерёнки вращающейся жизни обречённого города было не столь важно. В любом случае, все компоненты катастрофы будут накладываться друг на друга, пока не настанет полный коллапс.

Если катастрофа начнётся с массовых волнений, то к ней скоро присоединятся и техногенные факторы — системы жизнеобеспечения будут разрушены. Если, наоборот, катастрофа начнётся с выхода из строя систем жизнеобеспечения города, то всё равно — это спровоцирует массовые волнения, погромы и резню. Начавшись с чего угодно, катастрофа будет развиваться, пока не станет тотальной, абсолютной и не достигнет своего апогея в совершенной деструкции.

И главный фактор катастрофы, зародыш гибели города, гарантия его полного уничтожения — это люди, населяющие город. Калкин видел это, читал по лицам. Если во всём городе отключат электричество, перестанет работать освещение и охранная сигнализация, эти люди отправятся громить супермаркеты. Если правительство объявит о денежной реформе и деноминации на два порядка, обесценив все доходы и вклады, эти люди отправятся громить супермаркеты. И если революционеры низложат продажную власть, эти люди не соберутся силами, чтобы переустроить прогнившее государство — нет, они отправятся громить супермаркеты.

Они в любом случае будут громить супермаркеты, взламывать кассы, выносить продукты и растаскивать по домам цветные телевизоры, а по пути они будут поджигать автомобили и убивать друг друга.

Это будет происходить в течение месяца или дольше. Потом в город войдут войска, свои или чужие, ремонтные службы и спасатели. Энергоснабжение и коммуникации постепенно заработают, витрины вставят, мародёров расстреляют, порядок восстановят.

Калкин понимал, что его задачей будет выжить, продержаться этот месяц. И готовился.

В первую очередь, нужно было оружие. Виктор не собирался убивать и грабить, но оружие было необходимо для самозащиты. От тех, кто, несомненно, будет грабить и убивать. Страшнее всего будут банды подростков — мужчины среднего возраста, как правило, ведут обособленную жизнь, одни или в своих семьях. Им будет трудно объединиться. Подростки уже сейчас живут сворами, они лучше всех подготовлены к хаосу — хаос только развяжет им руки и высвободит агрессию. Группы подростков обоих полов, вооружённые всем, что они смогут достать, будут охотиться на взрослых, убивать их ради вещей или просто так, а также устраивать кровопролитные стычки друг с другом.

Другой опасностью будут бывшие милиционеры. Они станут бывшими, когда беспорядки хлынут через край, и защитники правопорядка поймут, что не в силах справиться с хаосом. Тогда копы сами превратятся в мародёров — они тоже, как подростки, организованы в шайки, и у них уже есть оружие.

Калкин сделал всё по закону, чтобы не наживать себе преждевременно лишних проблем. Он оформил охотничий билет и приобрёл многозарядный гладкоствольный карабин. Несмотря на то, что карабин считался охотничьим, у него были внушительные боевые характеристики: скорострельность, прицельная дальность, калибр. К карабину Виктор приобрёл две коробки патронов, по пятьдесят штук в каждой коробке. Через неделю раздумий, Виктор снова отправился в оружейный магазин, и приобрёл ещё шесть коробок патронов. Теперь он был готов к длительной обороне.

Карабин, оптический лазерный прицел и боеприпасы Калкин поместил в специально приобретённый стальной шкаф, запирающийся на ключ: всё, как требовалось по правилам хранения гражданского оружия в домах частных лиц.

В другом оружейном магазине Калкин купил себе два метательных ножа. Ещё недавно метательные ножи не поступали в свободную продажу, считались запрещённым холодным оружием и имелись только на вооружении военных и силовиков. Теперь такие ножи, с направленным центром тяжести, открыто лежали на прилавке. Продавец объяснил Калкину, что по длине и ширине лезвия эти экземпляры не подпадают под холодное оружие. Калкин купил для ножей и набедренные чехлы на ремнях. Метать ножи он научился ещё в детстве.

Калкин не собирался вести наступательных боевых действий, поэтому посчитал, что карабина и ножей в качестве вооружения хватит. Дальше стоило подумать о минимальных запасах продовольствия.

И, даже важнее — воды. Человек может жить без еды неделями, без воды — погибнет всего за несколько дней. Когда начнётся катастрофа, водопровод перестанет работать, рано или поздно. Калкин купил двадцать пятилитровых пластиковых канистр с водой. Этого должно было хватить на какое-то время. Если расходовать экономно — то на месяц вполне.

Калкин любил мыться дважды в день: утром он принимал душ, выдавливал на губку гель и натирал всё тело, вечером погружался в ванну с морской солью. Он с горечью думал о том, что на время бедствия от гигиенических пристрастий придётся отказаться. Он сможет позволить себе только обтирание намоченным в воде полотенцем. Гелем, шампунем и мылом Виктор не запасался — на смывание мыла тратится слишком много воды. Чтобы не беспокоили грязные засаленные волосы, Калкин приучил себя стричься очень коротко, почти под ноль. Он также сбривал лишние волосы в паху и подмышками.

Очень важно будет экономить воду! Пока остаётся вода — можно жить, не выходя в разбушевавшийся мир. На мытьё посуды драгоценную воду тратить глупо. Калкин запасся ящиком одноразовых тарелок.

С едой было сравнительно просто. Делать запасы скоропортящихся и замороженных продуктов не имело смысла — когда прекратится подача электричества, холодильник перестанет работать и всё стухнет. Но современная пищевая индустрия предлагала огромный выбор консервов и прочих продуктов длительного хранения.

Виктор отправлялся в продуктовые супермаркеты почти каждый день и пополнял свои запасы. Он был готов, если продавщица станет смотреть на него с подозрением, обмолвиться, что кормит бригаду рабочих, делающих у него ремонт. Но продавщицы бесстрастно пробивали товар и на Калкина совсем не смотрели. К тому же, обратив своё внимание на других покупателей, Калкин заметил, что многие из них катят к кассе тележки, с верхом гружённые всякой всячиной, как будто тоже собираются пережить длительную осаду или, как минимум, предвидят серьёзный скачок цен.
Он купил ящик лапши быстрого приготовления. Тридцать банок разнообразных рыбных и мясных консервов. Крупы и макароны. Сушёную и вяленую рыбу. Большую банку мёда, бутыль разливного подсолнечного масла, два килограмма топлёного масла — дома Калкин масло ещё раз перетопил и очистил, хорошо очищенное топлёное масло можно хранить без холодильника годами. Хлеб покупать не стоило — быстро почерствеет или, того хуже, заплесневеет. Сушить сухари Калкин не хотел. Он купил дюжину пакетиков готовых сухариков, к пиву. На них тоже не стоило особенно рассчитывать: усиливают жажду, а воду придётся экономить. Но стали продавать сушенные хлебцы из цельномолотого зерна, диетическое питание, и Калкин купил сорок упаковок. Конфеты хранятся долго, Калкин купил конфет. А также несколько килограммов сахара и пару банок сиропа, чтобы разбавлять воду для питья. Килограмма чая и двух литровых банок кофе хватит, посчитал он. Вообще не стоит особо рассчитывать на то, что в квартиру будут подавать газ.

Чтобы была возможность готовить, Калкин купил миниатюрный мангал и четыре мешка древесного угля — он продавался в супермаркетах, для любителей пикников. На растопку пойдут книги и журналы, они у Калкина были.

Виктор планировал устраивать и небольшие праздники. Поэтому не отказал себе в ящике пива, нескольких бутылках вина и коньяка.

Мысли о еде неизбежно привели к вопросу об экскрементах и прочих отходах. Когда прекратится водоснабжение, канализация тоже перестанет работать. Калкин решил, что будет пользоваться горшком, а ночью вываливать его содержимое в пакет и выбрасывать в окно, вместе с накопившимся мусором. Запас туалетной бумаги был сделан, пятнадцать рулонов. Мочиться можно будет в освобождающиеся канистры из-под воды и также выбрасывать их в окно, по мере наполнения. Только зашвыривать надо будет подальше, чтобы невозможно было установить, в какой квартире скрывается жилец.

Калкин готовился к самому худшему, но молил, чтобы бедствие не пришлось на суровую зиму. Центральное отопление работать не будет, а обогревать квартиру мангалом долго не получится. К тому же, придётся открывать окно, чтобы выходил дым. Калкин запасся тёплыми вещами — одеялами на синтепоне, овчинным тулупом, шерстяными носками, варежками, тёплой шапкой.

Лекарства. Необходимы были лекарства. Виктор собрал внушительную аптечку из жаропонижающих, обезболивающих, антисептиков, антибиотиков, сосудорасширяющих и прочих препаратов, купил бинты, вату, марлю и бактерицидные пластыри. Он часто думал, в какое ужасное положение человека, удалённого от благ цивилизации, может поставить внезапно разболевшийся зуб. В книгах и фильмах у робинзонов зубы не болят. Но в жизни это может произойти с очень большой вероятностью.

Калкин посещал стоматолога несколько месяцев, превентивно перелечил все зубы, а наиболее подозрительные удалил.

Калкин с трудом нашёл в хозяйственном магазине хорошие, толстые свечи и купил два больших ящика. Свечи будут освещать квартиру по ночам и немного согревать. Он подумал об опасности пожара и купил огнетушитель. Придётся быть начеку, ведь совсем без открытого огня обойтись не удастся!

Виктор подумал и о своём досуге, и о связи с внешним миром. Вся его бытовая техника — радиоприемник, телевизор, магнитофон — работали на батарейках. Запас элементов питания был сделан внушительный. В своей фонотеке он держал дюжину нераспечатанных кассет с музыкой — преимущественно классической. На книжной полке дожидались времени, когда досуга будет хоть отбавляй, десяток новых книг, толстых, в массивных переплётах. После прочтения они пойдут на растопку мангала — двойная польза.

Маленькая однокомнатная квартира Калкина превратилась в подобие мелкооптового склада. Вдоль стен громоздились ящики, коробки, канистры, банки. Часть мебели пришлось выкинуть, иначе запасы не помещались. Виктора это не смущало. Он давно перестал приглашать к себе друзей и даже девушек. Семьи Виктор не заводил.

О какой семье можно было думать сейчас, на пороге катастрофы? Какое будущее планировать? Калкин с грустью думал о мужчинах, которым, когда придёт беда, будет нужно заботиться не только о себе, но и о беспомощных орущих детях, о бьющихся в истерике женщинах, которых станут отлавливать и насиловать банды ментов и подростков. Им будет точно не выжить, не выдержать, не спастись. Они погибнут — все вместе. Семья тяжкая обуза, кандалы, балласт. Семьи быть не должно. Только одному можно хотя бы попытаться выжить. С семьёй на спасение не останется ни единого шанса.

Дом — крепость. Виктор вставил двойные железные двери. Но, чтобы не привлекать внимание, оббил внешнюю дверь самым дешёвым дермантином, да ещё и расцарапал его. Квартира не должна выглядеть так, как будто в ней живёт богач. Седьмой этаж, без балкона. Решётки можно было не ставить. Но, на случай, если выбьют стёкла, Калкин вырезал и поставил у окон щиты фанеры. С внутренней стороны он закрыл окна тяжёлыми светонепроницаемыми шторами. Такие шторы буду хранить тепло и скрывать свет огня, зажжённого в квартире.

Вечерами после работы Калкин, если не шёл в магазин, сидел дома, в одиночестве. Осматривал свои запасы, пересчитывал, заносил в журнал. Проверял сроки годности продуктов. Если срок годности подходил к концу, Калкин нёс упаковку на кухню, для употребления в ближайшее время, а в журнал записывал, что надо заменить запас этого продукта свежим.

И ещё Калкин думал, мучительно: что ещё? Чего он не учёл, не предусмотрел? Самая незначительная ошибка могла стать неисправимой, фатальной, когда катастрофа настанет.

Деньги. Калкин ничего не держал на банковских счетах и картах. Только наличные. С самого начала кризиса банкоматы будут взломаны, банки перестанут работать. А наличные ещё будут в ходу, по крайней мере, какое-то время. Калкин хранил в квартире накопленные деньги в трёх самых распространённых валютах: отечественной, долларах и Евро. Однажды, получив зарплату, Калкин подумал и разменял часть денег на китайские юани.

Ещё у него было немного золотых украшений. Он не был богат и не мог позволить себе бриллианты или что-то подобное.

Но что если и через месяц помощь не придёт, инфраструктуры не будут восстановлены, беспорядки не прекратятся? Или катастрофа будет развиваться так, что для того, чтобы выжить, необходимо будет ещё раньше покинуть город?

На автомобиль рассчитывать не приходилось. Много автомобилей — не исключено, что и его собственный — будут сразу разбиты, сожжены. Заправки работать не будут. К тому же, даже если и будет автомобиль, и бензин в баке — когда из города на машинах попытаются выехать сразу все, это парализует движение. Летом, стоя в пробке, Калкин думал, что городские трассы не приспособлены, не готовы к массовой эвакуации. Если даже одни дачники и отдыхающие по выходным закупоривают движение на всех выездах из города, то что будет твориться, когда объявят об эвакуации?

Следовательно, выбираться из города нужно пешком. И держаться подальше от магистралей. Калкин изучил карту и наметил путь личного спасения. Мимо гаражей, по пустырям и дальше — на юг. Идти надо на юг, туда, где мягче климат.

Калкин купил хорошие крепкие ботинки, непромокаемый комбинезон, вместительный рюкзак и палатку. Выходить надо в предутреннее время, не днём, когда светло, но и не ночью. Перед самым утром человек вял, даже если этот человек — злодей. В предрассветные часы удастся избежать встречи с шайками погромщиков. Если не удастся — у него будет с собой карабин, и дёшево он свою жизнь не продаст.

В рюкзак он сложит патроны, палатку, небольшой запас продуктов, воды. Надо не забыть документы.

Калкин был готов. Но ожидание томило его, неопределённость угнетала.

В один сырой осенний вечер он пришёл домой, опустил своё усталое тело на маленький диван, еле помещавшийся в комнате меж груд запасов, и включил телевизор. Шло старое кино, которое Калкин видел уже раз двести. Калкин стал засыпать.

Его разбудил экстренный выпуск новостей. С экрана к гражданам обращалось первое лицо государства. Было не совсем понятно, о чём оно говорит. Фразы звучали как ритуальные заклинания: «Мы призываем сохранять спокойствие… принимаются все необходимые меры… ситуация полностью контролируется правительством… у нас достаточно ресурсов, чтобы обеспечить… все возможные провокации получат адекватный ответ… затруднения носят временный характер… мы гарантируем, что в течение ближайших…»

Тогда, впервые за несколько последних месяцев, а, может, и лет, ему стало легко и спокойно. Он подумал — наконец… Улыбнулся светло. И сказал: храни нас, Господи!

О книге Германа Садулаева «Бич Божий»

1

Вам всем знакома щемящая грусть, которая
охватывает нас при воспоминании о временах
счастья. Как невозвратны они, и как немилосердно
мы разлучены с ними, словно
это было не с нами. И картины заманчивей
проступают в отблеске; мы мысленно воскрешаем
их, как тело умершей возлюбленной,
которое покоится глубоко в земле и, подобно
более возвышенному и духовному великолепию
пустынного миража, заставляет нас содрогнуться.
И в своих взыскующих грёзах мы
снова и снова ощупью перебираем каждую
подробность, каждую складку минувшего.

Тогда нам начинает казаться, будто мы не до
самого края наполнили меру жизни и любви,
однако никакое раскаяние уже не возвратит
нам упущенного. О, если бы это чувство могло
стать нам уроком для каждого мгновения
счастья!

А ещё слаще становится воспоминание о
наших лунных и солнечных годах, когда они
внезапно заканчивались ужасом. Лишь тогда
мы понимаем, какой же счастливый жребий
выпадает нам, людям, когда мы беспечно
живём в своих маленьких общинах, под
мирной крышей, за сердечными разговорами
и ласковым пожеланием доброго утра и спокойной
ночи. Ах, мы всегда слишком поздно
узнаём то, что уже этим был щедро открыт
для нас рог изобилия.

Так и я мысленно возвращаюсь к тем временам,
когда мы жили в Большой Лагуне, —
лишь воспоминание воскрешает снова их
волшебство. В ту пору, правда, казалось, что
дни нам омрачает какая-то забота, какое-то
горе; и прежде всего нас заставлял быть начеку
Старший лесничий. Поэтому мы жили в некотором напряжении, одеваясь в простые
одежды, хотя нас не связывала никакая клятва.
Между тем дважды в год мы таки освещали
красную пищу — раз весной и раз осенью.

Осенью мы пировали как мудрецы, отдавая
должное превосходным винам лозы,
растущей на южных склонах Большой Лагуны.
Когда из садов между красной листвой и
тёмными гроздьями до нас доносились оживленные
возгласы сборщиков винограда, когда
в маленьких городках и деревнях начинали
скрипеть виноградные прессы и со дворов
тянуло бодрящим запахом свежих выжимок,
мы спускались к хозяевам, бочарам и виноградарям
и вместе с ними пили из пузатого
кувшина. Там мы всегда встречали весёлых
товарищей, ибо край был богат и красив, там
было место беспечному досугу, а шутка и хорошее
настроение почитались здесь наличной
монетой.

Так из вечера в вечер сидели мы за праздничной
трапезой. В эти недели замаскированные
сторожа с рассвета до поздней ночи
с трещотками и ружьями обходят виноградники, отстреливая прожорливых птиц. Они
возвращаются запоздно с вязками перепелов,
крапчатых дроздов и рябчиков, и вскоре затем
их добыча, с виноградными листьями разложенная
по большим блюдам, появляется на
столе. Под новое вино мы с аппетитом уплетали
также жареные каштаны и молодые орехи,
но в первую очередь великолепные грибы, по
которые в лесах ходят с собаками, — белые
трюфели, изящные подосиновики и красные
кесаревы грибы.

Пока вино ещё было сладко и сохраняло
медовый цвет, мы дружно сидели за столом, за
мирными разговорами и часто положив руку
на плечо соседа. Но как только оно начинало
действовать и раскачивать под ногами землю,
просыпались могучие духи жизни. Тогда устраивались
блестящие поединки, исход которых
решало оружие смеха и в которых сходились
фехтовальщики, отличавшиеся лёгким,
свободным владением мыслью, какого достигаешь
лишь в долгой и вольной жизни.

Но ещё больше этих часов, пролетавших
в блестящем настроении, нам был мил тихий обратный путь по садам и полям в глубоком
опьянении, когда на пёстрые листья падала
уже утренняя роса. Проходя Петушиные ворота
городка, мы видели высвечивающийся
справа от нас морской берег, а по левую руку,
ярко переливаясь в свете луны, поднимались
мраморные утёсы. Между ними по холмам,
на склонах которых терялась тропа, тянулись
шпалеры лозы.

С этими дорогами связаны воспоминания
о светлом, изумляющем пробуждении, которое
одновременно и наполняло нас робостью
и веселило. Возникало впечатление, будто из
глубины жизни мы выныриваем на её поверхность.
Словно толчком вытряхивая нас из сна,
в темноту нашего опьянения внезапно попадало
какое-нибудь изображение — это мог
быть бараний рог, насаженный на высокую
жердь, какую крестьянин втыкает в землю
своего сада, или филин с жёлтыми глазами,
сидящий на коньке амбара, или метеор, с шелестом
промелькнувший по небосводу. Но
мы всякий раз замирали как окаменелые, и
кровь нашу леденил внезапный озноб. Тогда казалось, что нам передавалось умение поновому
взглянуть на свой край, мы словно бы
обретали глаза, способные разглядеть глубоко
под стеклянной землёй светящиеся жилы
золота и кристаллов. И тогда, случалось, подступали
они, похожие на серые тени, исконные
духи края, поселившиеся здесь давнымдавно,
ещё до того, как зазвенели колокола
монастырской церкви и плуг провёл первую
борозду. Они приближались к нам нерешительно,
с грубыми деревянными лицами, выражение
которых непостижимым образом
было и весёлым, и страшным; и мы взирали
на них с одновременно испуганным и глубоко
тронутым сердцем, в краю виноградной
лозы. Иногда нам казалось, будто они хотят
заговорить, но вскоре они исчезали как дым.

Потом мы молча преодолевали короткую
дорогу к Рутовому скиту. Когда в библиотеке
зажигался свет, мы глядели друг на друга,
и я замечал в лице брата Ото возвышенное,
лучащееся сияние. По этому зеркалу я понимал,
что случившаяся встреча не была обманом.
Не проронив ни слова, мы обменивались рукопожатием, и я поднимался в кабинет с
гербариями. В дальнейшем речь об этом никогда
между нами больше не заходила.

Наверху я ещё долго сидел у открытого
окна в очень радостном расположении духа и
чувствовал сердцем, как золотыми нитями с
веретена разматывается материя жизни. Потом
над Альта Плана вставало солнце, и страна
ярко высветлялась до самых границ Бургундии.
Крутые утёсы и глетчеры сияли белым и
красным цветом, а в зелёном зеркале Лагуны
проступали подрагивая высокие берега.

На остром фронтоне теперь начинали
день домашние краснохвосты и принимались
кормить свой второй выводок, птенцы
голодно попискивали, как будто кто-то точил
крошечные ножи. Из поясов камыша на озере
взлетали цепочки уток, а в садах зяблики
и щеглы склёвывали с лоз последние виноградины.
Потом я слышал, как открываются
двери библиотеки, и в сад, чтобы взглянуть
на лилии, выходил брат Ото.

2

А вот весной мы устраивали карнавальные
попойки, как заведено в тех местах. Мы облачались
в пёстрые шутовские наряды, бахромчатая
ткань которых светилась как птичьи
перья, и надевали твёрдые маски с клювом.
Потом, дурашливо прыгая и размахивая руками,
как крыльями, мы спускались в городок,
на старой Рыночной площади которого уже
было возведено высокое масленичное дерево.
Там при свете факелов устраивалось карнавальное
шествие; мужчины наряжались птицами,
а женщины были одеты в великолепные
платья минувших столетий. Высокими, подражающими бою часов голосами они кричали нам всякие шутки, а мы отвечали им пронзительным криком птиц.

Из таверн и винных погребков нас уже
манили марши пернатых гильдий — тонкие,
пронзительные флейты Щеглов, жужжащие
цитры Сычей, трубные контрабасы Глухарей
и пищащие ручные органы, звуками которых
сопровождает свои пародирующие стихи стая
Удодов. Мы с братом Ото присоединялись к
Чёрным дятлам и, выбивая марш поварёшками
по деревянному чану, высказывали
глупые советы и мнения. Здесь приходилось
пить осторожно, поскольку вино из стаканов
нам нужно было соломинкой тянуть через
ноздри клюва. Когда голова начинала гудеть
от выпитого, нас освежала прогулка по садам
и рвам кольцевого вала, мы роем влетали на
танцевальные площадки или в садовой беседке
какого-нибудь хозяина сбрасывали маски
и в обществе случайной милашки лакомились
прямо из жаровен блюдом улиток, приготовленных
по бургундскому рецепту.

До самого рассвета в эти ночи повсюду
раздавался пронзительный птичий крик —
в тёмных переулках и на Большой Лагуне,
в каштановых рощах и виноградниках, с украшенных
лампионами гондол на тёмной поверхности
озера и даже между высокими кипарисами
кладбищ. И всегда, словно отвечая
на него эхом, тут же слышался испуганный,
убегающий возглас. Женщины этого края
красивы и полны жертвенной силы, которую
Старый Запальщик (Ницше. — примеч. перев.) называет дарящей добродетелью.

Ведь не страдания этой жизни, а задор и
щедрое её изобилие, когда мы вспоминаем
о них, вызывают у нас почти слёзы. Эта игра
голосов до сих пор отчётливо слышится мне
как живая, и прежде всего сдерживаемый
возглас, с каким меня на валу встретила Лауретта.
Хотя стан её скрывал белый, обшитый
по краям золотом кринолин, а лицо — перламутровая
маска, я в темноте аллеи тотчас же
узнал её по манере сгибать при ходьбе бедро и коварно затаился за деревом. Потом я напугал
её смехом дятла и кинулся преследовать,
размахивая широкими чёрными рукавами.
Наверху, где на винограднике стоит римский
камень, я настиг утомившуюся бегунью
и, трепеща, обнял её рукой, склонив над её
лицом огненно-красную маску. Когда, словно
во сне очарованный волшебной силой, я
ощутил её в своих объятиях, меня охватило
сочувствие, и я с улыбкой сдвинул птичью
маску на лоб.

Тут она тоже заулыбалась и очень нежно
прикрыла мой рот ладонью — так нежно, что
в тишине я слышал только дыхание, веявшее
сквозь её пальцы.

3

Но обычно мы день за днём проводили в нашем
Рутовом скиту в исключительной воздержанности.
Скит располагался на краю мраморных
утёсов, посреди одного из скальных
островов, которые там и тут, насколько хватало
глазу, перемежают лозовый край. Сам сад
был бережно устроен в узких пластах горной
породы, и по краям его неплотно возведённых
стен селились дикие травы, какие разрастаются
на тучной земле виноградников.
В раннюю пору года здесь цвела синяя жемчужная
гроздь мускатного гиацинта, а осенью
своими светящимися, как красные лампионы, плодами нас радовала еврейская вишня. И во
все времена дом и сад обрамляли серебристозелёные
рутовые кусты, от которых при высоком
положении солнца исходили вьющиеся
клубы пьянящего аромата.

В полдень, когда от сильного зноя грозди
буквально вскипали, в скиту сохранялась освежающая
прохлада, и не только потому, что
полы его были по южному обычаю выложены
мозаиками, но и потому, что некоторые помещения
вдавались в скалу. Впрочем, в это время
я любил, растянувшись, лежать на террасе
и в полусне слушать стеклянное пение цикад.
Тогда в сад запархивали парусники и вились
у похожих на блюдце цветов дикой моркови,
а на горячих камнях наслаждались солнцем
жемчужные ящерицы. И наконец, когда белый
песок Змеиной тропы накалялся в невыносимом
пекле, на неё медленно выползали
ланцетные гадюки, и вскоре она покрывалась
ими как фриз иероглифами.

Мы не испытывали никакого страха перед
этими животными, которые во множестве
обитали в расселинах и трещинах Рутового скита; скорее, они радовали нас: днём своим
красочным блеском, а ночью — тонким и
звонким свистом, которым сопровождались
их любовные игры. Часто мы, слегка подобрав
полы одежды, переступали через них,
а если ждали гостей, которые их боялись, ногой
отбрасывали змей с дороги. Но мы всегда
шли с нашими посетителями по Змеиной
тропе рука об руку; и я часто замечал, что им,
казалось, передавалось то чувство свободы и
танцевальной уверенности, которое охватывало
нас на этой стезе.

Пожалуй, многое способствовало такому
свойскому обхождению с этими змеями,
но всё же без Лампузы, нашей кухарки, мы
едва ли узнали бы что-то об их привычках.
Во всё продолжение лета Лампуза каждый
вечер выставляла им перед скальной кухней
серебряную мисочку с молоком; потом неведомым
зовом манила к себе животных. Тогда
в последних лучах заходящего солнца можно
было увидеть в саду, как повсюду сверкали
золотые изгибы: по чёрной земле лилейных
клумб, по серебристо-зелёным рутовым подушкам и высоко в кустах лещины и бузины.
Потом змеи, образовав знак горящего
огненного венка, располагались вокруг мисочки
и принимали дар.

Совершая это пожертвование, Лампуза
уже с первых дней держала на руках маленького
Эрио, который своим голоском вторил её
призыву. Но как же я удивился, когда однажды
вечером увидел, как едва научившийся ходить
мальчуган тащил мисочку на открытый
воздух. Там он постучал о её край ложкой из
грушевого дерева, и красные змеи, сверкая,
выползли из расселин мраморных утёсов.
И, точно во сне наяву, я услыхал смех маленького
Эрио, стоявшего среди них на утрамбованной
глине кухонного дворика. Привстав
на хвост, животные окружили его и мерно,
как маятник, быстро раскачивали у него над
макушкой тяжёлыми треугольными головами.
Я стоял на балконе, не смея окликнуть
моего Эрио, как не решаешься позвать человека,
в сомнамбулическом сне идущего по
крутому коньку крыши. Но тут я увидел перед
скальной кухней старую женщину — Лампузу, она стояла там со скрещенными руками и
улыбалась. При виде её меня охватило чувство
полной уверенности в благополучном исходе
этой страшной опасности.

С того вечера Эрио стал сам звонить для
нас в колокольчик вечерни. Заслышав позвякивание
мисочки, мы откладывали работу,
чтобы порадоваться зрелищу его дарения.
Брат Ото спешил из библиотеки, а я из гербария
на внутренний балкон, Лампуза тоже
отрывалась от плиты и, выйдя во двор, с гордо-
нежным выражением лица слушала ребёнка.
Для нас стало обыкновением любоваться
усердием, с каким он наводил порядок среди
животных. Вскоре Эрио уже каждого мог назвать
по имени и, ещё нетвёрдо ступая, расхаживал
в окружении их в синей бархатной курточке
с золотой оторочкой. Он также следил
за тем, чтобы молока доставалось всем, расчищая
пространство возле мисочки для опоздавших.
Для этого он деревянной ложкой постукивал
по голове ту или иную из пьющих, или,
если она не спешила освободить место, хватал
её за шиворот и изо всей силы выдёргивал прочь. Но как бы грубо он ни обращался с
ними, животные всегда и во всём подчинялись
ему, оставаясь ручными даже во время
линьки, когда они крайне чувст вительны.
В этот период, например, пастухи не позволяют
своей скотине пастись на лугу у мраморных
утёсов, ибо одного нацеленного укуса
достаточно, чтобы мигом лишить силы даже
самого могучего быка.

Особенно Эрио любил самую большую
и красивую змею, которую мы с братом Ото
звали Грайфин и которая, как мы заключили
из легенд виноградарей, жила в расселинах
испокон веку. Тело ланцетной гадюки металлически-
красное, и нередко в его узор вкраплены
отливающие светлой латунью чешуйки.
А вот у этой Грайфин чётко вырисовывался
чистый и безупречный золотой блеск, переходящий
на голове в зелень и усиливающийся до
светимости, словно у драгоценного изделия.
В гневе она, бывало, раздувала шею в щиток,
как золотое зеркало сверкавший в атаке. Казалось,
остальные выказывали ей уважение,
ибо никто не притрагивался к мисочке до тех пор, пока Золотая не утолит жажду. Позднее
мы увидели, как Эрио играл с нею, а она, как
то иногда делают кошки, острой головой тёрлась
о его курточку.

После этого Лампуза накрывала нам
ужин: два бокала простого вина и два ломтя
чёрного, солёного хлеба.

О книге Эрнста Юнгера «На мраморных утесах»

Одного молодого священника, недавно закончившего семинарию, отправили служить в русский городок. Уютный бревенчатый город на холмах, над рекой, славился резными наличниками, а также деревянными игрушками — их резали местные умельцы. Но церковь здесь была каменная, огромная и просторная, вся белая, как античный храм.

В молодом священнике неожиданно обнаружился талант экзорциста. То есть он, оказалось, мог изгонять из тел человеческих чужеродных духов. Таким образом лечил многих. Молва быстро разнеслась по окрестности, и к нему часто стали приводить невменяемых и одержимых. Сам парень в свободное время читал запоем научную литературу, знал языки, получал в своей глуши новейшие иностранные научные журналы. Духов изгонял, а сам, втихомолку от церковного начальства, работал над большим научным текстом об одержимости и экзорцизме. Звали парня отец Потап. Кроме научных интересов имелись у него и литературные наклонности. Он любил иногда, в коротком рассказе, описать, как сверкает река, как пахнет весной. Речной простор являлся главным героем его повествований. Одержимые, как водится, лаяли, свистели, кудахтали, блеяли, грязно бранились, пели на неведомых языках. Из невинных уст какогонибудь даже ребенка мог вдруг проистечь злобный мужской голос, излагающий исповедь преступника или выдавливающий огрызки матерных слов. Отец Потап читал положенные в таких случаях молитвы, иногда кричал на бесов, приказывая им повиноваться, иногда даже вступал с ними в беседы, требовал называть свои имена. Все получалось. Освобожденные от недуга люди (или же их близкие, если речь шла о детях) не знали даже, как благодарить священника. Но он ни денег, ни других подношений не принимал. Только бережно записывал информацию об исцеленном, составлял, своего рода, «историю болезни». Таких историй у него за короткое время скопилось много. Просили его посещать и дома, где ходила мебель или из какой-нибудь дыры неслось неудобное улюлюканье. И в таких случаях он действовал успешно.

Один раз его позвали в деревню, где находился больной, который сам не перемещался. Отец Потап вышел из джипа возле обычного, довольно ухоженного дома. Минуту постоял на резном крыльце, глядя в синее небо с бегущими рваными облаками. Ранняя весна, любимое время года. Разбитый лед, лужи и талый снег — все это сверкало, как грязные алмазы. Недалеко виднелись телега и лошадь.

— Как на картине Грабаря или Саврасова… — подумал отец Потап, и тут в руке у него зазвонил мобильный телефон, подаренный ему одной исцеленной девочкой. Детский перламутровый телефон звенел. Вибрировал и весь вспыхивал розовым светом, этот свет розовым пятнышком отражался в ледяных осколках у ног священника. Отец Потап вошел в дом. В одной из комнат лежал парень лет девятнадцати. Отец Потап подошел, сопровождаемый родителями больного. Тот лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Впрочем, никакой болезненности в его облике не замечалось. Лицо румяное, кровь с молоком. Здоровый парень, крепкий. Выражение лица спокойное, даже довольное. Дышит глубоко, ровно. Священнику рассказали, что он лежит уже давно, причем, по всей видимости, не спит. Пищу принимает — ест, не открывая глаз. Ходит в нужник, но тоже с закрытыми глазами. Молчит, на вопросы не отвечает. Иногда улыбается. При первой возможности ложится, и лежит на спине, совершенно неподвижно, не меняя позы. Но — никакой оцепенелости.

Отец Потап попросил всех выйти из комнаты. Оставшись с больным наедине, прочитал несколько молитв. Затем пытался кричать на духа, вызывая его на «контакт». Безрезультатно. Ни конвульсий, ни хриплого лая. Парень продолжал лежать спокойно. Священник сел в кресло, долго смотрел на своего пациента. Да, тот явно не был бесноватым. Аура, как говориться, не та. Не ощущалось вокруг паренька той невидимой грязи, того энергетического шлака, что вращаются вихрями вокруг одержимых. Эти вещи отец Потап чувствовал и понимал хорошо. Вокруг неподвижного парня все было чисто. Странной, холодной чистотой веяло от лежащего, не согласующейся с теплой и затхлой задушевностью деревеньки. Таких ребят Потап еще не видал. Но присутствовало в пареньке, без сомнения, нечто чужеродное. На это у молодого священника имелся безупречный нюх. Он попытался настроиться на волну этого «нечто».

Далее цитируем по записи отца Потапа:

«…Внезапно мое зрение изменилось. Все предметы и тела сделались прозрачны и проступили друг сквозь друга. Прозрачным предстало и тело человека, который лежал предо мной на диване. В области желудка скрывалось существо — на вид совершенно абстрактное. Собственно „существом“ я называю его условно, просто потому, что хочется обозначить его как „существо“. А так: восемь простых белых дисков, соединенных между собой краями, наподобие гирлянды или ожерелья. Диски разных размеров.

Я почувствовал возможность общения с „этим“. Причем инициатива исходила от него, оно словно бы налаживало телепатический канал сообщения с моим сознанием. Канал включал в себя, как видно, некую систему перевода с моего языка на язык этого „существа“.

— Ты — злой дух? — спросил я. Мне пришлось ждать ответа. Наконец ответ (или перевод ответа) пришел:

…НЕТ. Я НЕ ЗЛОЙ…

— Нет. Я не злой.

— Как тебя зовут?

— Никак. Иногда называют Краденое Солнце. А иногда: Гость Из Будущего.

— Ты из далекого будущего?

— Из очень далекого. Из тех времен, где не останется никакой памяти о ваших временах. Никакой. Ни одна нить не дотянется от вас к нам. Все прервется. Все забудется.

— Зачем ты здесь?

— Я путешествую по Каскадам Заб вения.

— Ты — маг? Там, у себя, в будущем?

— У нас нет магов. Я, скорее, спортсмен. Одинокий спортсмен. Слово „спортсмен“ означает: „Когда одиночество выходит из берегов и словно стремнина…“

— Кто у вас обитает?

— Четыре принципа: Волна, Свежесть, Песок и Стелящийся.

— А ты?

— Маня там уже нет. Я здесь.

— А люди у вас есть?

— Люди? Да, они есть. Люди это определенное состояние, когда мучительно хочется спать, а разговор все длится, и возникают новые темы, вроде бы интересные, но уже завтра, после бессонной ночи, все они покажутся наживкой, в которой скрывался беспощадный крючок усталости…»

О книге Павла Пепперштейна «Весна»

• Купить электронную книгу на Литресе

«Японки» начали появляться во Владивостоке в конце 70-х, в махровое брежневское время, которое его недоброжелатели называют «застоем» (с тем же успехом его можно охарактеризовать и как «стабильность» — самое популярное словечко номенклатуры путинского периода). По одному из городских преданий, первая япономарка появилась во Владивостоке в 1977 году. В том «Ниссане-Цедрике» передвигался Валентин Бянкин — легендарный начальник Дальневосточного морского пароходства, вскоре снятый с должности и несколькими годами позже покончивший с собой.

«Ниссанов» на заре японизации Приморья действительно было необычно много. Может даже показаться, что «Тойоты» захватили бесспорное лидерство и ушли в недосягаемый отрыв несколько позже. Ниссановские «Лаурели», «Глории», «Цедрики» — красавцы представительского класса — несли в себе явные генетические черты своих предшественников из Штатов. В них было больше американских черт, нежели японских: широченные, длинные, роскошные, безумно стильные рыдваны, прячущие под необъятными капотами многолитровые пламенные моторы. Автоминимализм вместе с мёртвыми пробками, экологической паранойей и модой на мало- и микролитражки с объёмом двигателя чуть больше бутылки водки придут позже. Я и теперь остаюсь убеждённым фанатом того Большого Стиля. Машина должна быть большой, мощной и комфортной. Некоторые считают, что большим размером автомобиля компенсируют своё ущемлённое самолюбие мужчины с маленькими членами, но я знаю, что это псевдофрейдистский бред. Хотя, безусловно, автомобили имеют прямое отношение к человеческой сексуальности.

Сейчас эти последние могикане в большинстве своём вымерли или вымирают, как дальневосточные леопарды. Гниют на свалках, лежат в лесных кюветах или на морском дне, когда-то провалившись вместе с хозяевами под лёд. Омертвело пылятся на чурочках за деревенскими заборами, убиваются малолетними гонщиками, ездящими на диком острове Русском близ Владивостока без номеров, правил и прав. Отреставрированное и отполированное меньшинство получает новую жизнь в качестве невероятных ретро-каров, вызывающих восхищённые взгляды тех, кто обладает.

Интересно, как окончила свои дни самая первая наша «японка»?

По-настоящему массовая миграция твоих японских сородичей во Владивосток началась в конце 80-х, когда Советский Союз уже агонизировал. Ещё закрытый, но уже прорубивший форточку в иной мир портовый город; моряки, привозящие джинсы, двухкассетные магнитофоны Sharp, вожделенную жевательную резинку, фантастические часы Casio, так отличавшиеся от нашей невзрачной и всё равно дефицитной «Электроники»; море, остро пахнущее заграницей — возможностью другой жизни. На участки берега, открытые океану, оно выбрасывало поблёкшие от морской воды, но узнаваемо иностранные бутылки, пакеты, кроссовки и прочее барахло, казавшееся нам сокровищем. Пацанами мы коллекционировали пустые алюминиевые банки из-под пива, вкладыши от «жувачки», сигаретные пачки, бросались на всё зарубежное и яркое, подобно сорокам. В школе на переменах жарко спорили, сможет ли Сталлоне побить Шварценеггера и способны ли они даже и вдвоём отп…ить Брюса Ли.

Году, не ошибиться, в 89-м морякам (настоящим морякам, а не обладателям паспорта моряка, как потом) официально разрешили льготный, фактически — беспошлинный провоз автомобилей. Правда, только для личного пользования, то есть без права продажи. Эта оговорка никого не смущала. Транспортного налога не было, машины повсеместно продавались по доверкам, то есть юридический собственник попросту выписывал на коленке доверенность фактическому, получал деньги и отдавал ключи. Быстрее всех сориентировалась уже изрядно подгнившая к тому времени номенклатура и тогда ещё осторожные бандиты. Эти социальные или антисоциальные группы быстро научились конвертировать свою легальную и нелегальную силу (властные полномочия у одних и накачанные наглостью в подвальных тренажёрках мускулы — у других) в живые, слишком живые деньги. Одни организовывали «целевые круизы», другие встречали пароходы в порту и реквизировали движимое имущество прямо на причале. Те из них, кто не словил потом пулю в подъезде, не сгорел во взорванном джипе, не умер от передозировки и не уехал в Москву, стали большими людьми.

Твои соплеменники сразу выделялись в потоке (громко сказано, конечно) однотипных советских машин с простоватым, дворняжьим выражением фар. Моему детскому взгляду казалось, что их обтекаемый, приземистый, заострённый вид как-то связан с узостью японских глаз, что японцы неосознанно или сознательно наделяют своими расовыми чертами всю производимую ими технологическую продукцию. Сейчас, когда я вижу эти уже не столь часто попадающиеся в городе модели разлива конца 70-х и начала 80-х, они воспринимаются мной совсем по-другому. Угловатые острогранные коробки, к тому же много раз битые и крашенные. Слишком уж быстро обновляется линейка японских моделей. Пока в России десятилетиями выпускают квадратную заднеприводную ВАЗовскую «классику» родом из 60-х (той эпохе она была адекватна) и более «продвинутые» переднеприводные «зубила» с нестираемым клеймом ранних 80-х, у каждой японской модели успело смениться по нескольку кузовов и двигателей. Каждый раз, видя очередную версию давно известной машины, я думаю: всё, совершенство достигнуто, дальше двигаться некуда, «конец истории». Но проходит несколько лет, и опять появляется новый кузов. Одновременно на глазах устаревает облик этого же автомобиля предыдущего поколения, которое ещё вчера казалось таким современным. Машины покидают передний край моды, ещё не успев постареть физически. Думаю, несложно смоделировать при помощи компьютера, во что превратились бы наши «Жигули» и «Волги», эволюционируй они с японской скоростью. Автомобильная мода, при всех национальных чертах и частных отклонениях, глобальна. На рубеже 80-х и 90-х угловатые кузова сменились дутыми, став похожими на мыльницы, чтобы уже в середине десятилетия снова получить рубленые линии и поджарые формы, но уже на следующем витке развития. И опять разжиреть боками к началу нового века.

Они удивляли многим, твои заморские сородичи. Невиданной прежде надёжностью: ходовка не сыпалась, движки не требовали переборки, с аппетитом поглощая самое тошнотворное отечественное топливо вплоть до левой в обоих смыслах судовой соляры. Невиданной укомплектованностью: даже на самых простеньких машинках стояли автоматы, которых поначалу побаивались наши люди, привыкшие к механике, имелись буржуазные кондиционеры. В обязательном порядке — гидроусилители руля, позволявшие без напряжения крутить баранку, что называется, одним пальцем (кстати, по манере держать рулевое колесо обеими руками можно почти безошибочно угадать водителя старой школы; большая часть научившихся вождению уже в новое время, по крайней мере мужчины, небрежно рулит одной правой, наложив её «на 12 часов» — так удобнее приветствовать знакомых или благодарить незнакомых, на мгновение растопыривая пальцы рулящей руки). Электропакет, то есть кнопки стеклоподъёмников и центрального замка, шумоизоляция, регулировки сидений и рулей, подвески с изменяемой жёсткостью, множество каких-то наворотов, бардачков, приятных мелочей, о которых мы и не подозревали раньше. В 80-е и ранние 90-е всё это обрушилось на наш народ — именно народ, а не только номенклатурную или криминальную «элиту». Это теперь автоматами и кондишками никого уже не удивишь, иномарка давно перестала быть экзотикой. Тогда «японки» воспринимались как космические корабли из фантастических фильмов. Дожившие до сегодняшних дней машины тех поколений кажутся ностальгически трогательными. Они несут на себе смешные в своей устаревшей гордости надписи: EFI, 16 valve, twin cam… Уже несколько лет спустя эти пометки стали избыточными: и так понятно, что не карбюратор, а эфишка. Всё равно что сегодня специально обращать внимание на автоматическую коробку передач (сменившим её вариатором, кстати, некоторые производители ещё хвастаются, помещая сзади на кузов гордые буквы CVT) или писать, что у машины наличествуют все четыре колеса.

В окрестностях Владивостока я знаю только один участок без оговорок отличной дороги, на которой не страшно разгоняться. Это трасса, ведущая из владивостокского аэропорта (он расположен в соседнем городке Артёме) к федеральной дороге «Хабаровск — Владивосток». «Аэропортовской трассой», как свидетельствует городское предание, мы обязаны американскому президенту Форду, в 1974 решившему встретиться с Брежневым почему-то во Владивостоке. К приезду именитого гостя город, и дороги в том числе, привели в порядок. Сколько спидометровых стрелок было упёрто в ограничитель на этой трассе — не сосчитать. Казалось, сама близость аэропорта заставляла автомобили набирать взлётную скорость и пытаться оторваться от надоевшей земли. По той дороге ехать с разрешённой скоростью просто невозможно. К концу 80-х относятся знаменитые истории про «летучих голландцев»: водитель большегруза вдруг замечал в зеркале заднего вида машину невиданного облика, с невероятной быстротой настигающую грузовик. Когда машина выходила на обгон, обгоняемый вдруг с ужасом замечал, что на водительском месте никого нет. Потом, когда правый руль сам по себе уже никого не удивлял, пешеходы, особенно старшего возраста, долго не могли привыкнуть к тому, что автомобиль может подъехать сзади с опасной бесшумностью. Мотор, даже бензиновый и легковушечный, должен обязательно тарахтеть как потерпевший — мы так привыкли. А сколько времени ушло на то, чтобы отучить пассажиров остервенело лупить дверью, выходя из машины! «Это тебе не «Жигули», — презрительно цедили или раздражённо кричали водители.

Воспоминания, как старые «Ниссаны», подвержены коррозии, даже если мы пытаемся их зафиксировать со всей доступной нам мерой добросовестности. Мемуары пишутся задним числом, а память — не лучший редактор с точки зрения объективности и фактической выверенности. Дневники слишком сиюминутны, чтобы «в режиме реального времени» зафиксировать то, что потом окажется важным и «знаковым». Поэтому точно сказать, как всё начиналось, я не смогу. Да и никто не сможет, наверное. Ничего, если я ошибусь в некоторых деталях. Я надеюсь не ошибиться в главном.

Частные объявления в старых газетах — вот где в законсервированном виде хранится неотретушированная, настоящая жизнь. Перелистывая местные газеты за 1990 год, я убеждаюсь, что с той поры миновала целая эпоха. Дело не в календарной протяжённости отрезка времени, а в его насыщенности, когда год запросто идёт за три. «Куплю помпу к двигателю „тойота“ 13TV и его аналогам. Оплата по договорённости, можно валютой первой категории. Обращаться письменно: Владивосток, главпочтамт, до востребования МФ 20767, удостоверение». Сейчас никому и в голову не пришло бы в поисках помпы специально подавать объявление. Да и «валюта первой категории» — забытый термин, такой же, как СКВ — «свободно конвертируемая валюта». А вот раздел «Меняют»: «Импортную машину на квартиру или двухкомнатную квартиру». Или: «Меняю машину иномарки (то есть „иностранной марки», сейчас говорят проще — «иномарка“, и всё) на квартиру или машину и гостинку на трёхкомнатную квартиру. Возможны варианты». «Автомобиль иномарки в хорошем техническом состоянии на двухкомнатную квартиру в любом районе Владивостока». Не указаны ни модель, ни год: достаточно того, что «автомобиль иномарки». Меняют «трёхкомнатную квартиру в пос. Тикси ЯАССР (льготы Крайнего Севера, улучшенной планировки, в центре) на благоустроенную квартиру во Владивостоке, пригороде или иностр. машину типа „Волга“, телефон…». Сейчас бы у нас сказали «класса «Крауна» или «что-нибудь маркообразное». Тогда общепринятой точкой отсчёта, эталонным представительским седаном ещё выступала «Волга» — мечта советского человека 70-х, названная героем известного фильма той эпохи «малогабаритной квартирой». А как звучит — «в центре Тикси»!

Восхищаюсь удивительной невыдуманной прозой частных объявлений. «Елену, звонившую по телефону 25-05-04 Павлу, просим перезвонить по телефону 46-92-45 Алексею в ближайшие дни после 21 часа». Шедевр, и какой краткий, насухо выжатый — ни одного лишнего знака. Позвонила ли Елена? Финал открыт.

В тот короткий период машины, тогда ещё дефицитные, действительно менялись на квартиры. Именно тогда многие бесквартирные моряки сумели решить свой жилищный вопрос. За джип можно было обзавестись нормальной «трёшкой». Не то что потом: посмотришь на обшарпанную гостинку (я долго считал, что это общеупотребительное слово, пока не столкнулся с тем, что меня иногда не понимают люди с запада, поэтому следует пояснить: гостинки — блёклые серопанельные аскетичные муравейниковые здания с длинными тёмными коридорами; каждое отдельное жилище в них, тоже называемое гостинкой, представляет собой крошечную комнатку-клетушку, зато со своим санузлом), куда и днём-то в одиночку зайти страшно, а она вся по периметру уставлена автомобилями, в том числе и дорогими. Ни за один из них никакого жилья, даже самого затрапезного, уже не купишь. Поэтому сегодня так много бесквартирных с машинами. На квартиру нормальный средний человек всё равно не заработает. На машину — может.

Но я отвлёкся. Я расскажу тебе о крае, в котором ты очутилась, когда тебя, всю в белых надписях толстым маркером и в соляном налёте от залетавших на палубу волн, выгрузили на причал, где стояли высокие люди со странными лицами. Если бы ты могла вглядеться в правый нижний угол карты той территории, которую раньше обозначали гордой и даже грозной аббревиатурой «СССР», а теперь унизительно называют «постсоветским пространством», я бы показал тебе небольшой продолговатый отросток суши на крайнем юго-востоке, очертаниями напоминающий итальянский «сапог» и выдающийся в море. Это море южные корейцы зовут Восточным, северные корейцы — Корейским Восточным, а японцы и нещепетильные в таких вопросах русские — Японским. На полуострове расположен российский город Владивосток, именуемый китайцами «Хайшеньвэй», что означает «залив трепанга», а японцами — «Урадзиосутоку».

Тебе нечем увидеть карту этой территории. Ты можешь только осязать её своими чёрными круглыми бескамерными подошвами. Я дам тебе такую возможность. И ещё расскажу о том, как зимой на обледенелые склоны сопок отчаянно карабкаются автомобили, а летними ночами в море мерцают искорки планктона — не офисного, а самого настоящего; как разноцветно умирают кальмары, а на берег зачем-то выползают целые полчища красно-бурых живой, только что взятый с песчаного морского дна гребешок, политый солёным соевым соусом. Как цветут нежнейшим розовым цветом на городских улицах абрикосы-дички, а за городом, ещё в его черте, растут лимонниковые и кишмишовые лианы, кедры и маньчжурские орехи — близкие родственники грецких. Как в море в тёплые недели заплывают с юга акулы и смертельно ядовитая рыба фугу — любимое блюдо самураев-ортодоксов и зомби, которую я как-то сдуру чуть не съел. Как из воды выпрыгивает высоко к солнцу другая рыба — пиленгас, где-то далеко на западе именуемая кефалью. Я буду рассказывать долго, пока ты не поймёшь всё.

Поняв, ты не захочешь возвращаться на родину никогда.