Цубаки

Дождь льет, не переставая, со дня смерти мамы. Я сижу у окна и смотрю на улицу. Жду маминого адвоката: у него в конторе работает одна только секретарша. Нужно подписать все документы, касающиеся наследства — денег, дома и цветочного магазина, который достался маме после смерти моего отца. Он умер семь лет назад от рака желудка. Я единственный ребенок в семье и единственная законная наследница.

Мама любила наш дом, старый дом, окруженный живой изгородью. Возле дома — сад с небольшим круглым бассейном и огород. И несколько деревьев. Купив дом, родители посадили под деревьями камелии. Камелии нравились маме.

У камелий яркие красные лепестки и густо-зеленые листья. Осенью цветы опадают, но — даже опавшие — в точности сохраняют свою форму: венчик, тычинки и пестик не отделяются друг от друга. Мама поднимала с земли камелии, еще живые и свежие, и бросала их в бассейн. Красные цветы с желтой сердцевиной плавали на поверхности воды несколько дней. Однажды утром мама сказала моему сыну: «Мне бы хотелось умереть так, как умирают цубаки. Цубаки — это камелии по-японски».

Всё сделали так, как просила мама: ее прах рассеян по земле в том месте, где цветут камелии, а могильная плита лежит на кладбище рядом с папиным надгробьем.

Маме было чуть больше шестидесяти, но она говорила, что уже отжила свой век. Она страдала тяжелой болезнью легких. Мама осталась в живых после взрыва атомной бомбы, сброшенной на Нагасаки через три дня после трагедии в Хиросиме. За короткий миг в Нагасаки погибло восемьдесят тысяч человек. Япония капитулировала. Мамин отец, мой дед, тоже погиб.

Папа родился в Японии, а после войны уехал в Канаду и стал работать в маленькой фирме, владельцем которой был его дядя. Фирма занималась производством одежды из хлопка — простой и удобной, по покрою напоминавшей кимоно. Перед отъездом папа решил жениться. Его родители устроили миай с моей мамой и договорились о браке. Мама была единственным ребенком в семье. Ее мать умерла от лейкемии через пять лет после взрыва атомной бомбы. Оставшись сиротой, мама приняла предложение и вышла замуж.

Помогая отцу, она работала не покладая рук и все силы отдавала фирме. Когда родители вышли на пенсию, они открыли цветочный магазин, где мама пропадала все свободное время. Магазин был их общим делом вплоть до папиной смерти. На похоронах говорили, что отец, должно быть, прожил счастливую жизнь рядом с такой преданной женщиной, как мама. Только после папиной смерти она стала вести более спокойную и размеренную жизнь, ограничив свой круг общения домашней прислугой, госпожой С., которая была иностранкой и не говорила ни по-японски, ни по-французски. Госпожа С. работала за жалованье и комнату, а мама нуждалась в человеке, который мог бы позаботиться о ней и о доме. Мама не хотела жить ни у меня, ни в доме престарелых, ни тем более в больнице. Чтобы вызвать врача, мама обращалась к госпоже С., которая снимала телефонную трубку и произносила заученную фразу: «Приезжайте к госпоже К.».

Мама доверяла госпоже С. «Мне с ней спокойно, — говорила она моему сыну, когда тот спрашивал ее, как им удается общаться друг с другом. — Я не люблю лишних слов. Госпожа С. сдержанная и тактичная. Она помогает мне и не беспокоит по пустякам. Она нигде не училась, но для меня это не имеет значения. Главное — ее опыт и мудрость».

Мама не хотела рассказывать ни про войну, ни про атомную бомбу, сброшенную на Нагасаки. Даже запрещала мне говорить посторонним людям, что она выжила в катастрофе. Пришлось оставить маму в покое, хотя ее прошлое вызывало во мне любопытство с самого детства. Мне казалось, что она так и не смогла свыкнуться с мыслью о смерти своего отца, погибшего во время взрыва.

Еще подростком мой сын начал задавать ей те самые вопросы, которые всегда интересовали меня. Когда он становился слишком настойчивым, мама отправляла его обратно домой.

В последние три недели перед смертью мама жаловалась на бессонницу и попросила врачавыписать ей снотворное. Именно с этого момента она вдруг стала много рассказывать о войне. Мы с сыном навещали ее почти каждый вечер. Даже накануне смерти мама разговаривала с ним.

Она сидела в кресле в гостиной, прямо напротив кухни, где я читала книгу. Я видела и слышала все, что происходило в комнате.

Мой сын спросил маму:

— Бабушка, а почему американцы сбросили на Японию две атомные бомбы?

— Потому что тогда у них было только две бомбы, — ответила мама.

Я посмотрела на нее. Мне показалось, мама шутит, но лицо ее было серьезным. Мой сын удивился:

— А если бы у них было три бомбы, они бы сбросили все три?

— Да, скорее всего.

Мой сын затих на мгновенье, а потом спросил:

— Но ведь к тому времени, как американцы сбросили бомбы, почти все японские города уже были разрушены, разве не так?

— Да, в течение марта, апреля и мая бомбардировщики Б-29 уничтожили почти сто городов.

— Значит, американцы понимали, что Япония не в состоянии продолжать войну.

— Да. Кроме того, американские власти знали, что в июне Япония попыталась при посредничестве России начать мирные переговоры с Соединенными Штатами. Японцы также боялись быть завоеванными русскими.

— Тогда почему же американцы все-таки сбросили эти две бомбы? Пострадали прежде всего ни в чем не повинные мирные жители. За несколько недель погибло больше двухсот тысяч человек! В чем тут отличие от нацистского Холокоста? Это же преступление!

— Это война. Все стремятся только к победе, — ответила мама.

— Но ведь американцы уже выиграли войну! Зачем им понадобились бомбы? Прадедушка умер от атомного взрыва, который, я уверен, был абсолютно бессмысленным.

— Американцам взрывы не казались бессмысленными. За каждым действием стоит определенная причина, выгода или расчет.

— Тогда скажи, бабушка, какую выгоду видели американцы в сбрасывании атомных бомб?

— Подавить более сильного противника, чем Япония. Россию.

— Россию? Разве для этого было недостаточно одной бомбы?

— Хороший вопрос! Думаю, американцы хотели продемонстрировать России, что у них в запасе больше одной бомбы. Возможно также, что они проверяли мощность различных бомб, и их особенно интересовала вторая, поскольку бомбы не были одинаковыми: та, которую сбросили на Хиросиму, содержала уран, а бомба, предназначенная для Нагасаки, — плутоний. На изготовление бомб затратили немыслимое количество денег. Рядовые американцы даже не подозревали о существовании этого секретного оружия. Не проинформировали и Трумэна, вице-президента страны. По-видимому, бомбы нужно было использовать до окончания войны.

О книге Аки Шимазаки «Бремя секретов»

Джон Бэнвилл. Кеплер

  • М.: Текст

Маленькие книжки «Текста» из серии «Первый ряд» издаются на еврогранты и представляют собой солидную некоммерческую евролитературу — аналог нашей толстожурнальной словесности. Правила игры здесь твердые и устоявшиеся: соответствие исторической правде, реалистическое повествование, гуманизм, капля ностальгии. Талант не обязателен, хотя авторы обычно увешаны призами, как рождественские елки мишурой. Но среди сих почтенных старцев встречаются очень сильные стилисты — и это как раз случай ирландца Бэнвилла (1946 г. р.; 15 романов, 1 «Букер», 6 русских переводов). До книги о Кеплере (1981) он написал роман о Копернике, а после нее — о Ньютоне. Жизнь Кеплера — обычная судьба обычного гения: шекспировское время, религиозные войны, зависимость от коронованных тупиц и завистливых старших коллег, хабалка-жена, хам-тесть, нет денег на дрова, кругом невежество, астрология и костры инквизиции. Содержание предсказуемо. Но книга завораживает каким-то обморочным, заговаривающим этот мир стилем — от первой фразы: «Иоганнесу Кеплеру, уснувшему в брыжах, приснилась разрешенной тайна мироздания» — и до последней: «Не умирать, не умирать». Рекламное сравнение с Набоковым, вынесенное издателями на обложку, имеет основания: у Бэнвилла так же загадочно мерцают зеркала и ложатся на стены ромбы света, он так же способен заметить рисунок небывалых географических карт на крыльях насекомых или сказать что-нибудь невероятно точное — «медный запах страха». Но разве не тем же талантом обладал Кеплер, который изучал снежинки и задавался вопросами: откуда берет улитка форму своей раковины? откуда зимой узоры на окнах?

для медленного чтения

Андрей Степанов

Макс Фриш. Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle

  • Die Schwierigen oder J’adore ce qui me brûle
  • Перевод с нем. С. Ромашко
  • М.: Текст, 2007
  • Переплет, 304 с.
  • ISBN 978-5-7516-0549-7
  • 3500 экз.

«Наше бытие быстротечно, как один день…»

Сильнее всего этот роман ассоциируется с утонченной трагической фигуркой на камине или с бокалом вина, предназначенным для смакования на балконе с витыми перильцами. История, заключенная в книге, является изысканной прелюдией к суициду главного ее героя, художника Рейнхарта, и длина истории равна почти всей жизни последнего. Конечно, есть еще и другие персонажи, дела, обстоятельства… Есть две женщины, Ивонна и Гортензия, есть муж Ивонны, в свое время прыгнувший в пропасть от безумной любви пополам с отчаянием (Ивонна ушла от него), есть дети: и убитые еще во чреве матери, и рожденные от «греха» гувернантки с мясником, и родные, желанные — здоровые, красивые и молодые. Есть нарочитая изысканность пространных реплик, некоторые изюминки в духе Павича («Она курила и за мгновение, пока стряхивала пепел, старела на несколько лет»), а то и вовсе сюрреалистические зарисовки, как, например, такое вот описание фотографии: «…тощая девушка присела на корточки в саду и, заразительно смеясь, играла с крупной собакой — самой собаки на фото не было видно, виднелась только ее тень на ослепительно белой стене». Есть чувственные пейзажные этюды, уколы меткой авторской наблюдательности, безмолвные эмоциональные взрывы… И тем страннее на этом горько-сладком фоне смотрятся редкие чудовищные, но с художественной точки зрения вполне оправданные эпизоды вроде описания забоя свиней — верх ошеломляющей откровенности, вопль из полуразмозженной головы, потоки крови и нечистот (Пазолини бы восхитился). Это книга из тех, которые позволяют нам получить от чтения едва ли не тактильные ощущения. Она хороша для тех, кто не прочь оценить по достоинству прекрасный перевод, хороша для размышлений, для выписывания цитат в альбом и для получения наслаждения от книги как от художественного произведения; несомненно, роман подойдет в качестве аперитива тем, кто привык искать утешения в Набокове. Автор легко переселяется из сознания одного героя в сознание другого, обнажая перед нами их чувства, стремления и помыслы «изнутри», а читатель порхает вслед за ним, как бабочка, присаживаясь на плечо Райнхарта, Гортензии, Ивонны, глядя на происходящее едва ли не их глазами. «Нет ни начала, ни конца. Все повторяется, ничто не возвращается»,— и даже когда книга закрыта, прочитанная, послевкусие еще долго дает о себе знать.

Надежда Вартанян

Флер Йегги. Счастливые несчастливые годы

  • I beati anni del castigo
  • Перевод с итал. Н. Кулиш
  • М.: Текст, 2006
  • Переплет, 192 с.
  • ISBN 5-7516-0636-1
  • 3000 экз.

Эксгумация юности

Этот роман швейцарской писательницы увидел свет в 1989 году и в течение пяти следующих лет был удостоен двух литературных премий. Роман-взросление — так можно было бы сказать об этой книге и поставить ее в один ряд с «Историей одного детства» Е. Водовозовой, «Записками институтки» и «Записками гимназистки» Л. Чарской. Можно было бы, да не всегда точными будут найденные совпадения. Героини всех этих книг воспитываются в некоем учебном заведении, институте благородных девиц или женской гимназии, где девочки словно проходят обряд инициации, их учат уму-разуму, а также премудростям ведения домашнего хозяйства и умению держаться в обществе. Но если русские институтки и гимназистки открыты миру, готовы к общению, с ними вечно происходят какие-то курьезы, то воспоминания героини книги Йегги скорее похожи на произнесение заупокойной речи возле склепа, где покоится ушедшая юность. У русских девочек наблюдается единство группы, либо они объединяются в стайки, на худой конец — дружат против кого-то. Здесь каждый сам по себе (во всяком случае, главная героиня и Фредерика, предмет ее обожания). Если и существует общий сговор молчания, так только против негритянки, дочери президента африканского государства, которому была оказана слишком большая почесть при приеме «новенькой» в интернат. Возможно, одна из причин разобщенности в том, что воспитанницы говорят на разных языках,— предполагается, что так им будет проще осваивать иностранный.

Пансион в Аппенцеле — один из этапов, героиня живет в нем после одного подобного учреждения и перед другим таким же. Она учится по настоянию матери, живущей в другой стране, а еще потому, что так выстраивается ее биография в соответствии с представлениями отца, с которым она видится только на каникулах и с которым ей почти не о чем говорить. Девушка вспоминает о годах, проведенных в воспитательных заведениях — по сути, о лучших днях своей жизни,— но это скорее расцарапывание раны, которой не суждено зажить. Тление и омертвелость, старение и могильный холод сквозят с первой страницы и взрастают надгробными крестами в конце книги. То ли это предчувствие будущего, то ли такое повествование созвучно с мировосприятием героини, которая получает удовольствие от боли, страдания, ревности, добровольного отказа от собственного счастья и т. д.

Пансионская жизнь тянется бесконечно долго, и доступный другим самый обыкновенный мир за стенами становится для воспитанниц долгожданной мечтой. А пока девушки учатся «надевать маски», подчиняться, отвечать улыбкой на отказ, говорить общие фразы. Двойная жизнь проявляется в следующем: каждая уважающая себя воспитанница должна создать свой образ, индивидуальную манеру говорить, ходить, смотреть. Это возможность существовать на своей территории, особенно когда приходится подчиняться внешним незыблемым правилам (например, ночевать в корпусе для маленьких, если воспитаннице еще нет 15 лет). В пространстве, где все выстроено по единой системе, можно лишь предпочесть прогулку по окрестностям утреннему сну, выбрать область своих интересов (будь то французская литература или немецкие импрессионисты), строить мечты (мечтать) о будущем (балы, семейный уют или уединение), а также решить, что лучше: общение или одиночество. Если выбрать «объект» не удается, приходится завоевывать его расположение. Происходит тайная битва за внимание не мужчин (это мир внешний, и рассказ о тамошней любви может восприниматься как выдумка), а женщин: учительницы, ученицы, покровительницы и подруги. Это тонкая грань влюбленности, с которой неизбежно сталкиваются юные барышни, предоставленные друг другу, оказавшись в замкнутом пространстве. Один из предметов, который постигают девушки вне учебной программы,— обожание, но порой оно граничит с фетишизмом, а покровительство может оборачиваться рабством.

Так, героиня романа упорно добивается расположения недоступной, отстраненной и во всем безупречной Фредерики. При том, что ей это удается, вечно недостижимая Фредерика всегда оказывается на шаг впереди, и не только в пансионе, но и после его окончания, в «большой» жизни. Временным помешательством, затмением и безудержным праздником врывается в этот мучительно созданный союз рыжеволосая красавица Мишлин. Чтобы потом так же безболезненно упорхнуть. Фредерика молча ушла в тень, и только отдалившись от нее, а потом расставшись с ней, героиня понимает, что потеряла самое дорогое в своей жизни. То, что с легкостью было обретено, с легкостью теряется. То, что мучительно завоевывалось, тянет и тяготит всю жизнь.

Героине не было жаль расставаться с сокурсницами, с учителями, с пансионом. Но памяти угодно сохранять лица тех, кто не был дорог, тогда как даже имя может стереться. Имя Фредерика переводится как «рассказ», и героине чудится, будто это она водит ее рукой. Но это заблуждение, тень из счастливого несчастливого прошлого. Потому что супруги — владельцы пансиона погибли в катастрофе, вместо самого пансиона — клиника для слепых, а Фредерика находится в доме для душевнобольных. Остались воспоминания и одно поразительное открытие: детство заканчивается тогда, когда начинают сбываться обещания.

«Читаешь четыре часа, а вспоминаешь всю жизнь»,— так сказал об этом романе И. Бродский, некогда, в счастливые / несчастливые годы, близкий друг семьи Йегги.

Ярослава Соколова

Марсель Рюби. История Бога

  • Histoire de Dieu
  • Под редакцией Марселя Рюби
  • Перевод с фр. Е. Смагиной, С. Кулланды
  • М.: Текст, 2006
  • Переплет, 272 с.
  • ISBN 5-7516-0616-7
  • 3000 экз.

Канули в Лету времена «воинствующего безбожия» и «атеистического мракобесия», и религиозные проблемы все чаще становятся объектом всеобщего обсуждения. При этом не только потому, что религия оказалась для многих «спасительным кругом» от жизненных невзгод и неурядиц. Скорее, из страха перед разного рода экстремистскими, тоталитарными религиозными организациями, безобидное, казалось бы, посещение которых в конце концов превращает жизнь отдельного человека в настоящий кошмар. Причиной тому религиозное невежество, преодоление которого — очевидная и насущная потребность современного общества. Поэтому книга «История Бога», задуманная французским профессором Марселем Рюби и подготовленная авторитетными специалистами по основным религиозным конфессиям, появилась как нельзя кстати.

В ней приводятся свидетельства о религиозных представлениях разных эпох и народов, что называется, «из первых рук»: от священнослужителей действующих религий и специалистов по религиям прошлого и настоящего. И несмотря на абсолютно нелепое название, сложность терминологии, неуклюжий стиль изложения, книга эта все-таки является неплохим пособием для всех, кто не слишком хорошо знаком с религиозной историей человечества и желает восполнить недостаток религиозно-культурной образованности.

Здесь заинтересованный читатель найдет сведения о зарождении религиозных верований и первых политеистических религиях Европы, Азии, Африки и Америки, познакомится с мировыми монотеистическими религиями иудеев, христиан и мусульман, узнает о том, как религиозные традиции отвечают на вечные вопросы о сотворении мира, смысле жизни и смерти, Страшном суде и, главное, о месте и роли религии в современном обществе.

Владимир Кучурин

Петер Вебер. Вокзальная проза (Bahnhofsprosa)

  • Перевод с нем. С. Фридлянд
  • М.: Текст, 2006
  • Переплет, 192 с.
  • ISBN 5-7516-0581-0
  • 3000 экз.

«Я проспал несметное число холмов. Изливался дождем сквозь перины, съезжал по занавескам, шел сквозь не пойми что, а очнулся на белых простынях. Проспал красные желудки, продремал луга и поля, причесывал облака, взбивал сахар в вату. Угодил в мельницу, где меня и размололи вместе с часами и секундами, просочился в чашки». Вот почти наугад выбранный из книги отрывок. На первый взгляд эта книга может показаться подробной записью видений человека, злоупотребляющего наркотиками. И возможно, это отчасти так, ведь автор ее — популярный в Швейцарии музыкант. Но книга не стоила бы рецензии, если бы все было так просто.

На самом деле этот набор галлюцинационных (читай — глючных) зарисовок есть не что иное, как реализация одной мощной метафоры, в которой вокзал — это и весь мир, и вся западная цивилизация. В этой метафоре сравниваются не два отдельных явления, а два ассоциативных ряда: вокзал превращается по ходу (движения поезда) то в пароход, то в угольную шахту, то еще во что-нибудь. Герой пробивается через толпы влюбленных, завсегдатаев кафе, полицейских (курение, конечно, на всей территории вокзала запрещено), мочится в подземные реки, ловит рыбу в вестибюле, забирается на самую высокую мачту… и — о радость! — Господь тоже курит!

Путешествие по внутренним дворам, темным чердакам и тайным подвалам западной цивилизации оказывается, как и следовало предположить, неутешительным. На чердаке затхлый воздух, подвал залит нефтью, а во дворике торгуют наркотиками. Западный мир не приспособлен для жизни человека, человек в нем — орудие производства, а искусство — только товар. Сикстинская капелла, которая появляется в качестве рамки к этим записям в начале и в конце книги, являет собой, по-видимому, с одной стороны, память о времени, когда в жизни европейцев был смысл, а с другой — декорации, в которых нынешние жители Европы пьют кофе. Под сводами капеллы — Европы, перешептываются восхищенные разноязыкие туристы с востока, и теплота их дыхания разъедает красочный слой. Автор призывает публику к тишине, но признает, что «на Главном вокзале просто необходим адский шум, весь Главный вокзал есть сосуд для адского шума».

Наконец, нужно сказать, что «Вокзальная проза» — чуть ли не последняя работа недавно ушедшей из жизни Софьи Львовны Фридлянд — переводчика, подарившего русскому читателю Грасса, Цвейга, Белля, Гамсуна и Стриндберга. Вряд ли Петер Вебер займет место рядом с ними, скорее всего его проза — во втором вагоне европейского литературного состава. Но нужно признать, что европейский второй вагон едет далеко впереди нашего второго вагона, так что нам, слава богу, есть у кого учиться.

Вадим Левенталь

Катарина Масетти. Не плачь, Тарзан!

  • Перевод с швед. О. Коваленко
  • М.: Текст, 2006
  • Переплет, 224 с.
  • ISBN 5-7516-0607-8
  • 3000 экз.

Это шведский вариант «Красотки»: Ричарда Гира играет двадцатидевятилетний программист, а Джулию Робертс — тридцатипятилетняя учительница рисования. Конечно, это женский роман. Но такой женский роман не покажется слишком женским даже тем, кто читал в этой жизни что-то кроме Маргарет Митчелл.

Второй роман шведской (не итальянской!) писательницы о том же, о чем и первый, «Парень с соседней могилы», — об электрическом притяжении между мужчиной и женщиной, о том, что, когда оно возникает, все остальное оказывается неважно. Возраст, социальное положение, деньги и даже общепринятая в качестве обязательной сексуальность — все это отступает на второй план, и герои бросаются друг другу в объятья.

Любовь, которая вынуждает преуспевающего программиста, никогда не считавшего денег на кредитке, добиваться взаимности от обремененной двумя детьми, мужем-шизофреником и обвислой грудью школьной учительницы, которая к тому же старше его, не требует никаких объяснений.

Этот роман сделан без особенных неожиданностей, но у него есть большой плюс — чувство меры, с которым шведка выжимает из читателя то слезы, то смех. При этом он достаточно короткий, и его простота не успевает надоесть. Читателю не придется ни разгадывать эзопов язык постельных сцен, ни пролистывать страницы с рассуждениями о сущности любви — ничего этого в романе нет, и в этом, наверное, своеобразное проявление авторской вежливости по отношению к читателю. Кроме того, это «книга с дружественным интерфейсом» — история рассказана несколькими персонажами поочередно от первого лица.

И хотя это безусловно женский роман, здесь нечего рифмовать с морковью, роман — не про любофф. Во всяком случае, слова такого его герои, кажется, не знают или целомудренно его избегают — он не знает, почему каждый вечер привозит ей и ее детям корзинку изысканных деликатесов (как не знает и того, что ей не на что купить просто картошки), а она не знает, почему, оставаясь верной мужу, который исчез и неизвестно, вернется ли, продолжает эти корзинки принимать, но так ни разу его и не поцелует. И это, очевидно, не объяснить только сексом (безумным, незабываемым — конечно), но и любовью не объяснить.

Единственная несомненная любовь в этом романе — любовь главной героини к своим детям. Впрочем, есть еще и вторая — читатель тоже, если он не школьный учитель, влюбится в этих детей. Они и правда очаровательные. Может быть, лучшее, что есть в книге. Смешные, неугомонные, задорные — они привносят смысл не только в жизнь главных героев, но и придают его тем часам, которые потратит читатель на новый роман Катарины Масетти.

Вадим Левенталь

От шутки к шутке

Почти одновременно в русском переводе появились три антологии юмора: еврейского, английского и американского. Чем не повод проверить оправданность устойчивых представлений о национальном характере? Ведь «народы мыслят одинаково, но шутят по-разному», как заметил некогда Генрих Гейне, а в том, что касается юмора, не доверять Гейне оснований нет.

Кровь, пот и слезы

Еврейское остроумие
Еврейское остроумие

Der judische Witz

Составитель З. Ландман; Перевод с нем. Ю. Гусева, Н. Михелевич; М.: Текст, Лехаим, 2006; переплет, 672 с.; 7000 экз.

«Еврейское остроумие», несмотря на заманчивое (не для каждого, конечно) заглавие, едва ли можно назвать книгой для чтения. Представьте себе толстый, почти в 700 страниц, том, где на каждой странице собрано по пять-шесть анекдотов — притом однообразных и в большинстве не слишком смешных. Даже не то чтобы не смешных, просто навсегда ушедших вместе с тем миром, в котором они возникли, — юмор ведь вообще старится довольно быстро, многое из того, что казалось неотразимым лет сто назад, сегодня вызовет разве что пожатие плеч. А большинство из вошедших в книгу анекдотов были созданы век-полтора назад в императорской Австро-Венгрии или Польше Пилсудского. Так давно, что даже непременного Рабиновича тогда еще звали на немецкий манер — господин Кон.

Собственно, это даже и не анекдоты в привычном смысле слова — скорее жанровые сценки, заготовки для пьесы или романа какого-нибудь Шолом-Алейхема или Менделе-Мойхер-Сфорима. И действующие лица везде одни и те же: раввин (непременно мудрый и оттого избегающий прямых ответов), сват (этот, разумеется, отъявленный плут), солдат (умен и потому трусоват), жадный торговец, банкир-обманщик (антисемит, читая сборник, будет горько плакать — евреи сами о себе такое понарассказывали, что на его долю не осталось практически ничего). Это не считая персонажей интернациональных — рогатый муж, неверная жена.

Кроме всего прочего, беда в том, что еврейский анекдот нельзя читать, его надо рассказывать, еще лучше показывать. Не случайно целый раздел сборника посвящен роли рук в жизни еврея (Шмуль впервые видит телефон. Почтовая барышня объясняет ему: «Левой рукой вы снимаете трубку, правой вращаете диск». «Очень интересно, — отвечает Шмуль. — А чем я тогда буду говорить?»). Жесты, акцент, картавость — наверное, какой-то другой анекдот и может существовать в письменной форме, но уж точно не еврейский.

Надо отдать должное издателям: они позиционируют (прошу прощения, но по-другому не скажешь) выпущенный том скорее как научную, нежели развлекательную продукцию. Конечно, в начале, для отвода глаз и привлечения доверчивого покупателя, вклеена страничка бойкого предисловия от Виктора Шендеровича. Но сразу за ним следует большая и вполне наукообразная статья немецкого (книга впервые вышла по-немецки) составителя, со ссылками на Фрейда и прочих заслуженных шутников соответствующей национальности.

И последнее. Существует устойчивое мнение о неотделимости еврейского анекдота от черного юмора. На самом деле ничего специально «чернушного» в этих историях нет. Просто еврей всегда готов не то что к смерти — к концу света. Кладбище, похороны, погром, война — если вся жизнь из этого состоит, над чем же еще смеяться?

Не считая кошки и канарейки

Антология английского юмора
В Англии все наоборот

Антология английского юмора

Составитель А. Ливергант; перевод с англ. М. Шерешевской; М.: Б.С.Г.-Пресс, 2007; переплет, 704 с.; 4000 экз.

Антология английского юмора не в пример разнообразнее еврейской, она включает и пародии, и повести, и эссе, и рассказы за три века — от Дж. Свифта до недавнего нобелевского лауреата Г. Пинтера. Однако главный английский жанр — разумеется, афоризм. Оно и понятно: английский юмористический рассказ состоит преимущественно из реплик в сторону, а действие играет роль сугубо второстепенную. Помните, как у Джерома три джентльмена отправились вниз по Темзе-реке лишь для того, чтобы обменяться несколькими остротами и попасть в десяток нелепых ситуаций? Даже у признанного мастера сценической интриги Оскара Уайльда всякое действие прекращается в тот момент, когда герои собираются за чайным столиком и начинают сыпать фирменными афоризмами. Даже блестящий новеллист Саки (он же Г. Монро) нет-нет да и остановится, дабы ввернуть что-нибудь остроумное, но к делу никоим образом не относящееся. Так зачем же вообще придумывать сюжет, если можно одними репликами в сторону и ограничиться: «Некрасивые женщины ревнуют собственных мужей, красивые — чужих» (О. Уайльд); «Демократия — это гарантия, что нами руководят не лучше, чем мы того заслуживаем» (Б. Шоу) — и так далее, и тому подобное.

Существует многовековой стереотип: англичанин немногословен до суровости, он не смеется, а улыбается, да и то уголками губ, и при этом шутит так, что если ты сам не англичанин, то ни за что не поймешь, когда смеяться. Не то чтобы антология английского юмора полностью этот взгляд опровергала, просто по прочтении ее хочется обратить внимание на совсем другие детали. Например, отчего, когда читаешь английских юмористов, создается впечатление, будто в Англии жителей не больше, чем на Чукотке? Рассказы эти и впрямь удивительно малолюдны: викторианская гостиная, пара собеседников, кошка, канарейка. Или, наоборот, богемный литературный салон, несколько непризнанных гениев, готовящихся перевернуть мир, кошка, канарейка. Вот, кстати, еще одна бросающаяся в глаза особенность: мир англичанина до сих пор состоит из мелочей, знакомых нам по Филдингу и Диккенсу, — газона перед домом, сигары после обеда, семейного пикника в уик-энд. От Теккерея до Вудхауса, от Джейн Остин до Роалда Дала англичане шутят если и не об одном и том же, то уж точно в одних и тех же декорациях. То и дело вспоминается честертоновский отец Браун, говоривший об оксфордском профессоре-коммунисте: «Он всего лишь хотел отменить Бога, уничтожить религию и цивилизацию — но закурить или хотя бы чиркнуть спичкой, когда он еще не допил свой портвейн!..» Что странного, что в таких декорациях самый черный юмор приобретает какой-то на редкость уютный оттенок, а рассказ, написанный в XVIII веке, не всегда отличишь от рассказа, написанного в середине XX?

Юмор в ритме вестерна

Антология американского юмора
В Америке все возможно

Антология американского юмора

Составитель А. Ливергант; М.: Б.С.Г.-Пресс, 2006; переплет, 744 с.; 4000 экз.

Англичане уверены, что американец и чувство юмора — две вещи несовместные. «Боюсь ехать в Америку. При виде статуи Свободы теряю чувство юмора даже я», — иронизировал Шоу. Наверное, это не совсем справедливо. Просто американцы шутят совсем по-другому: размашисто, на полном скаку, мчась неважно куда, главное — во весь опор. В юморе их куда меньше изысканности, зато куда больше жизненного опыта: «Как легко испортить человеку жизнь! Камешек в ботинке, таракан в спагетти, женский смех…» (Г. Л. Менкен). Никакого сплина, сплошной оптимизм (вспомним неунывающих жуликов О. Генри или Тома с Геком), а уж массовки что у Марка Твена, что у О. Генри и вовсе на зависть Голливуду. Впрочем, читая сборник «В Америке все наоборот», очень скоро понимаешь, что Твеном и О. Генри настоящий американский юмор, собственно, и ограничивается (не считая, конечно, более или менее остроумных, но вполне проходных газетных фельетонистов вроде Арта Бухвальда или влиятельных и разрекламированных, но литературной ценности не представляющих «черных юмористов» — Бартелми и К°). Так, гротески А. Бирса выдержаны вполне в рамках английской традиции. В остроумнейших баснях Дж. Тербера молодой человек, завтракая английской яичницей, наблюдает, как на его английской лужайке выпасается стопроцентно английский единорог. Ну а если заложить в компьютер антологию английского юмора и перемешать ее со сборником еврейских анекдотов, то на выходе получится… конечно же, Вуди Аллен.

Михаил Эдельштейн

Юлия Винер. Красный Адамант

  • М.: Текст, 2006
  • Переплет, 336 с.
  • ISBN 5-7516-0517-9
  • 3000 экз.

Бриллианты и евреи

На обложке написано, что это детектив, но не верьте коварному издателю — это не детектив, это авантюрный роман. Русский еврей-инвалид живет в Иерусалиме и зарабатывает на жизнь плетением ковриков. Однажды к нему в руки попадают бриллианты ценой пять миллионов долларов. Бриллианты, естественно, ищут хозяева, ищут бандиты, ищет милиция и страховая компания. Инвалид Миша еле успевает перепрятывать бриллианты: из мешка — в коврик, из коврика — в сортир, в дырку в стене, в шов на собственной ноге, в свежий асфальт и так далее. От Миши уходит жена, дочь выходит замуж за араба, сам он попадает в больницу и с разной степенью успеха соблазняет хорошенькую соседку и медсестру. Это напряженная и веселая, почти остапобендеровская история.

Периодически Миша отвлекается от бриллиантов и на пару страниц высказывается по всем актуальным израильским проблемам: сионизм, демократия, патриотизм, вера, религия, арабы и музыканты. Рассуждения эти глупы, скучны и вызывают сомнения во вменяемости Миши. Нечто странное происходит по ходу дела и с героями. Дочка, жена и муж дочки получают от автора по пуле в живот (араб — в голову). Поскольку развитием сюжета эти несчастья никак не оправданы, возникает ощущение, что дочка поплатилась за связь с арабом, мать — за то, что не была против, а араб — просто так. Любовник жены объясняет всем, что такое хорошо и что такое плохо, возвращает Мише выздоровевшую жену и остается с ними жить. У Миши просыпается совесть, и он отправляет единственный оставшийся бриллиант в страховую компанию по почте.

Рассказана вся эта история от первого, Мишиного, лица, противным говорком «под дурачка»: «Ничего от критики не изменится, кроме неприятностей, тем более этот строй [СССР] меня хоть и плохо, но социально обеспечивал. А здесь вроде своя страна, так тем более. Я и детям старался это внушить, и сын усвоил, а Галка нет. Поэтому сын живет и доволен, а эта наводит критику и все куда-то рвется». Такая интонация забавляет на первых страницах, а после трехсотой хочется этого повествователя задушить. Так заканчивается этот роман, читатель мысленно душит героя, а тот его учит, как жить: евреи — хорошо, арабы — плохо; ортодоксы — хорошо, музыканты — плохо. Странное ощущение.

Вадим Левенталь

Ирина Гривнина. Генеральская дочь

  • М.: Текст, 2005
  • Переплет, 192 с.
  • ISBN 5-7516-0518-7
  • 1500 экз.

Генералы и страна эльфов

Повествование охватывает почти семь десятков лет жизни в СССР — от Революции 1917 года до Перестройки. Несмотря на название и заявление в аннотации, что, мол, генерал Иона  О. как настоящий получился, в книге генерала и его дочки почти нет. Так, эпизодические упоминания, видимо, чтобы оправдать название. Убрать обоих — ничего не изменится. Хотя… Нет, я не прав — генерал нужен, чтобы автор мог написать о репрессиях тридцать седьмого года. Сейчас ведь если хочешь считаться большим писателем, ты просто обязан принять участие в разоблачении культа личности, да. Без этого серьезного писателя представить нельзя. Особенно если писатель давным давно эмигрировал за рубеж и теперь вещает о судьбах России из прекрасного далека.

Репрессии, конечно же, не единственное позорное пятно, о котором пишет автор. Танки в Чехословакии, преследования свободолюбивых поэтов во времена хрущевской оттепели, происки кровавой гэбни в годы застоя и, в противовес этому беспределу — деятельность отважных диссидентов. Очень актуально для 2006 года, очень. Видимо, Ирина Гривнина считает, что еще не все маски сорваны и, о ужас, кто-то еще сомневается, какой кошмарной страной был СССР для бездельников-интеллектуалов.

Главный герой повествования — внук упомянутого генерала. Настоящий интеллигент отечественного розлива. Великовозрастный неудачник без нормального образования, четких жизненных ориентиров и с размытой системой ценностей. При этом, разумеется, чуткая душа, обостренное чувство справделивости, раздутое самомнение и ворох всяких талантов, найти применение которым он не может в силу собственной лени. Поначалу я думал, что автор, создавая такого героя, хотел высмеять всю эту инфантильную братию. Слишком уж много штампов — чувствительный мальчик, недостойное окружение, внутреннее одиночество, занятия фортепиано, трогательные записи в детском дневнике и так далее. Потом смотрю — нет, все всерьез.

Герой, как положено настоящему интеллигенту, живет в стране эльфов, изредка высовывая нос в реальную жизнь. Там ему не нравится. Еще бы! Гривнина позаботилась об этом от души. Граждане без высшего образования — сплошь «быдло» и «потомственные алкоголики», граждане с высшим образованием — негодяи, заботящиеся только о своей шкуре. И только наш герой, отрастивший крылья, видит мерзость, окружающую его, и жутко из-за этого переживает. В открытую борьбу со злом он вступить не может — страшно, могут и по морде дать. К тому же быдло все равно не поймет порывов его прекрасной души. У Гривниной с этим строго — героя никто не понимает. В том числе и он сам.

Наконец генеральский внук, изнывающий от безделья и собственной никчемности, присоединяется к диссидентскому движению. Там ведь открыто бороться не надо. Подполье, явки, пароли, споры шепотом на кухне. Что характерно — в книге ни слова о том, за что эти ребята боролись. Оно и понятно. Никакой уважающий себя интеллигент не борется за что-то. Он всегда борется против чего-то. Если сражаешься за Родину — ты быдло. А вот если против государства — интеллигент. Все просто. К слову, и в диссидентах герой надолго не задерживается. Там, оказывается, тоже не страна эльфов. Так что все, к счастью, заканчивается трагично.

При этом сама жизнь диссидетнов описана весьма куцо. Хоть и говорится в аннотации, что Гривнина сама была диссидентом и даже успела посидеть в тюрьме до эмиграции, это как-то не чувствуется. Впечатление такое, что либо в этой деятельности очень много тайн, которые автор раскрывать пока не в праве, либо знает обо всем понаслышке.

Словом, вся книга — унылые метания творческой натуры и унылые обличения советской власти. Очень, знаете ли, свежо…

Кирилл Алексеев