Рубрика: Отрывки

• «Время», 2012
• В начале был… смех. Нет, автор этой книги не
  дерзает перефразировать Евангелие. Тем не менее, он
  решительно утверждает, что смех имеет место быть в
  начале, в основе национального характера россиян.
  Склонность и умение «все обратить в балаган» — это
  удивительная, феноменальная черта русского образа жизни,
  стиль поведения, манера мыслить и чувствовать. Секрет
  этого феномена прост: безжалостной тотальной
  самоиронией мы ополчаемся на самого коварного врага всех
  времен и народов. Который не где-то во внешнем мире, а
  внутри каждого из нас. Мы воюем против своей
  человеческой гордыни, она же — тщеславие,
  самодовольство, фальшь, пустота. Воюем, будучи, увы, не
  всегда поняты и одобряемы. По-настоящему, может быть, в
  этом и состоит особая мировая миссия и особый
  бескорыстный подвиг «загадочной» русской души. Такова
  версия, которая составляет как бы энергетический центр
  романа «Русская комедия». Разумеется, автор стремится
  выразить ее не публицистически, а в художественных
  образах, в оригинальном сюжете, в смеховом, то есть
  озорном, забавном, парадоксальном и неповторимо
  острословном исполнении.

• Купить книгу на Озоне

Рабочий день был в разгаре, а я — в ударе. Одной рукой крепко сжимал тонкую талию
рюмки, другой, почти так же крепко, — талию своей помощницы, почти такую же тонкую. Намерения у меня были самые серьезные.

Надеюсь, вы поняли меня правильно. Я намеревался издать что-нибудь необычное.

Коньяк и талия сотрудницы были у меня для вдохновения. Но если откровенно — вдохновение не приходило. Оно и понятно. Ведь для современного читателя даже перевод
Полного собрания сочинений А. С. Пушкина, включая письма к любимым женщинам, на
сплошной нецензурный язык — уже не сенсация. И в этот ответственный творческий
момент дверь кабинета вдруг распахнулась, и на пороге появился нежданный-негаданный посетитель глубоко провинциального вида. Он по-прокурорски простер в мою
сторону длань:

— Вот вы тут в столице живете только ради своего удовольствия, а на календаре, между
прочим, — две тысячи первый год. Начало третьего тысячелетия! Внуки и правнуки
попросят вас рассказать что-нибудь удивительное об этом знаменательном времени и о
себе, а вам рассказать абсолютно нечего.

От неожиданности я так растерялся, что выпустил на свободу не только талию
помощницы, но даже и рюмку. И вместо того, чтобы по-московски рявкнуть: «Пошел
вон!» — тихо и вежливо спросил, имея в виду громкое заявление посетителя:

— Ну и как тут быть… или не быть?

— Ясное дело, — не задумываясь, ответил тот. — Надо прославить родную эпоху
удивительными, легендарными делами и подвигами.

— Вы думаете, это возможно в наше время?

— Учитесь! — коротко возразил провинциал и положил на стол груду какой-то
макулатуры, очевидно, рукопись. — Удивительные легенды и былины, а равно еще
более удивительные были про то, как мы с нашим предводителем Лукой Самарычем
взяли да и превзошли аж самого Геракла.

Такого бреда я не слышал даже на модных литературных сборищах. Поэтому не бросил
сразу эту макулатуру куда подальше, а тихо и вежливо попросил:

— Представьтесь, пожалуйста.

— Никанор Лещев-Водолеев, — с герцогской важностью объявил провинциал. —
Очевидец, участник и летописец судьбоносных событий, имевших место в городе
Колдыбан, что на великой реке Волге, в отрогах седых Жигулей.

— О! — отделался я междометием. — С вашего позволения хотел бы на всякий случай
уточнить, какой Геракл имеется в виду?

— Тот самый. Сын Зевса. Стало быть, Геракл Зевсович.

Герой всех времен и всех народов.

— Извините, а кто такой Лука Самарыч? Где я мог видеть его?

— Да если бы и увидели, то, наверняка, проглядели бы, — усмехнулся Лещев-Водолеев.

— Какой с вас, москвича, спрос, если даже сам Геракл поначалу опростоволосился и не
признал в нашем Луке Самарыче своего собрата-героя.

Он ткнул пальцем в рукопись. Я прочел:

* * *

«Увидев впервые Луку Самарыча с Самарской Луки, Геракл вскричал:

— Да как смеешь ты, задрипанный мужичишка из како го-то занюханного городишка с
удивительно кондовым названием… как смеешь ты равняться со мной!
Могучего эллина, наверное, смутили малые габариты волжанина-колдыбанца. Ростом
наш земляк не очень. До вершин Жигулевских гор не дотянется. Метр шестьдесят
пять, не выше. Да и то вместе с каблуком. Но зато живот, живот-то у Луки Самарыча
каков! Ничуть не меньше знаменитого Молодецкого кургана. А надо заметить, что вся
сила истинного колдыбанца — не в бицепсах и трицепсах.

Вся сила — именно в животе, ибо Лука Самарыч — герой нового типа. Но Гераклу этого
пока не понять, потому что он абсолютно старомоден.

— Ты подивись на меня, а потом ткнись в зеркало, чучело! — орет Геракл и сучит
кулачищами прямо перед носом соперника. А кулачищи — во! Каждый — с валун, под
которым волжские атаманы свои клады прятали. Заденет нечаянно — и нет носа. Да и
головы — тоже.

Но Лука Самарыч и бровью не повел. Хотя бровь у него лохматая, как ветка жигулевской
елки, и подобно ей трепетно дрожит при легком волжском бризе. Однако перед
грозным эллином не стала трепетать. Как будто не гроза тут бушует, а комар пищит.

— Я вас очень уважаю, Геракл Зевсович, — тактично и сдержанно ответствовал Лука
Самарыч, — но плохой вы аналитик, и слушать вас невозможно скучно. Рассуждаете
вы совсем по-столичному.

— Это как? — растерялся полубог.

— То есть очень прямолинейно, мелко и как-то не совсем художественно.

— Ты хочешь сказать, у вас в столице живут одни балбесы и болваны? — предположил
великий эллин.

— Скорее, наоборот: слишком умники, — возразил Лука Самарыч. — Но умничать надо к
месту, а главное — на нужном месте. Попробую пояснить образно. Не знаю, как
в ваше время, а сейчас все столицы стоят на мелком месте.
Наша, например, первопрестольная — на Москве-реке, которая и воробью-то по колено.

Да еще и течет прямо, как по линейке. Вот так же столица и мыслит.

— А теперь взгляните, пожалуйста, на нашу родную матушку Волгу. Широка, глубока. А в
районе Самарской Луки еще вон и изгиб какой неожиданный делает! Будто в пляс
пошла и коронное коленце выкидывает. Озорное и вместе с тем чрезвычайно изящное.

— Такова и наша колдыбанская мысль: гораздо шире столичной, гораздо глубже, а
главное — с неожиданным поворотом, с изящным изгибом. Так загнем, что и сами не
знаем, где выплывем.

— Ну загни, загни, — не найдя аргумента в пользу своего столичного образа мышления,
огрызнулся великий сын Зевса.

Брови Луки Самарыча слегка приподнялись и стали совсем подобны жигулевским елкам,
только поколючее.

— Конечно, Геракл Зевсович, вы, как принято у нас говорить, — геркулес. Однако если
мыслить по-колдыбански, то мне, пожалуй, и в подметкине годитесь. Хотя по московским
понятиям вы — подметка люкс. Потому как заграничная.

— О боги Олимпа! — взревел, словно мотор «Жигулей», гневный Геракл. — Вы слышали,
как оскорбил вашего любимца этот самарский колхозан, этот колдыбанский жлоб,
эта волжская селедка! Я убью его, и, с вашего позволения, сделаю это с особой
жестокостью.

— К барьеру, волжская килька! Сражаться! И не на толстый на живот, а на лютую на
смерть!

— Всегда пожалуйста, — спокойно отвечал Лука Самарыч. — Вот только подтяну штаны,
и начнем.

— Как будем биться? — сгорая от желания расправиться с наглым колдыбанцем, спросил
Геракл. — Предлагаю стреляться из лука. Или драться на палицах. А можно сразу
приступить к кулачному бою.

Древний афинянин или современный москвич от страха бухнулись бы в обморок.
Но Лука
Самарыч даже не глянул, куда соломы постелить, чтобы не ушибиться при падении.

— До чего у вас заскорузлые взгляды, Геракл Зевсович, — укорил он противника. — Вы
бы еще каратэ предложили. Или стреляться из гранатометов. Детский сад! Кому
это в наше время интересно? Мы будем биться по моде. То есть… анкетами.

— В каком смысле? — раскрыл рот Геракл.

— И в прямом, и в переносном. Начнем с вашего социального происхождения. Кто отец?

И Лука Самарыч жестом
прожженного дуэлянта ткнул в противника указательным пальцем.

— Мой отец — бог! — высокомерно отвечал Геракл. — Верховный олимпийский бог.

— Мать?

— Одна из древнегреческих цариц! — все так же важничал Геракл.

К его удивлению, Лука Самарыч не упал раболепно на колени и даже не отвесил поклон
до земли. Напротив, уставил руки в боки и непочтительно хмыкнул.

— Н-да, в cоциологических опросах ваш рейтинг будет весьма невысок, — резюмировал
колдыбанец. — По-нашему, вы — сын мэра и директрисы универсама. Пока что ваша анкета не греет широкие
массы.

— А твоя греет? — сделал свой, прямо скажем, неуклюжий выпад Геракл.

— Слабый вы аналитик, — усмехнулся Лука Самарыч. — Мое происхождение с вашим
даже нелепо сравнивать.

Отец — прочерк. Мать — аналогично. Можно сказать, подкидыш. Социально
неблагополучный тип, группа риска номер один. Как и каждый десятый или даже пятый, а
может, и каждый второй мой современник.

— Нашел чем гордиться! — удивился великий эллин. —

Да с такой родословной стыдно и на свет белый появляться.

— Скептик вы, Геракл Зевсович. Но попробуйте рассуждать шире и глубже. Выбиться в
гераклы светит только отпрыскам большого начальства. Значит, вы не можете служить вдохновляющим примером
для широких масс. А вот стать таким, как Лука Самарыч, может любой.

— Ну ладно, — вздохнул Геракл. — По вопросу о происхождении сдаюсь. Второй раунд!

— Перейдем к автобио, — учтиво согласился колдыбанский подкидыш. — Чем можете
козырнуть по этой линии?

— Я, Геракл Зевсович, родился в сорочке, — хвастливо заявил эллин и приготовился
любоваться произведенным эффектом.

— Ловко, — заметил Лука Самарыч. — Синтетика или хабэ?

— Не понял, — удивился Геракл.

— Ну где вам нас понять! Вы небось нейлон и даже хлопок носить не станете. Только
китайский шелк. А отделка
небось — голландские кружева. Люкс. Сразу видно: блатной сынок. Однако представляю,
как бы ахнул весь ваш
древнегреческий мир, увидев, в чем появился на свет колдыбанский герой Лука Самарыч.
Даже вообразить себе не можете.

— Не могу, — признался Геракл. — Загибай.

— В плаще, — весомо отчеканил Лука Самарыч. — Если точно, в плащ-палатке, пошитой
колдыбанской швейной
фабрикой «Большевичка». Из прорезиненного брезента. Не китайский шелк, конечно. Зато
не промокает и не воспламеняется. Никакие громы и молнии с небесного Олимпа не
страшны.

— Родиться в плащ-палатке? Каков же здесь переносный смысл? — сделал большие
глаза полубог.

— А таков, уважаемый блатной товарищ, что на прилавках нашего универмага
«Приволжский» больше ничего подходящего и днем с огнем не сыщешь.

— О деревенщина! — завелся с полуоборота Геракл. — При чем тут прилавки вашего
замызганного универмага?

— А где же нашему герою барахло доставать? В супермаркете, что ли? — рассердился и
Лука Самарыч. — У меня папа — не мэр, мама — не директриса, дядя — не рэкетир…
Кстати, если уж вы такой блатной, почему под свой день рождения только сорочку
отхватили? Про штаны забыли? Зря. Хорошие штаны тоже сейчас на зарплату не купишь.
Вот я, к примеру, в шароварах хожу. К тому же они на три размера больше. А куда
деваться? Не разгуливать же полуголым, как в Древней Греции?

— О великий Зевс и мудрейшая Афина! — опять завелся без бензина невыдержанный
супергерой. — Дайте мне
силы не убить этого жлоба одним ударом. Его надо убивать медленно, чтобы он прозрел
хотя бы перед смертью…

• «Фантом Пресс», 2012
• Десятилетний Джейми не плакал, когда это случилось. Он знал, что ему положено плакать. Ведь старшая сестра Жасмин плакала, и мама плакала, и папа плакал. Только Роджер плакал. Но что с него возьмешь — он ведь всего лишь и кот, пусть и самый классный кот на свете. Все вокруг говорили, что со временем все утрясется, жизнь наладится и все станет как прежде. Но это проклятое время шло себе и шло, а ничего не налаживалось. Даже хуже становилось с каждым днем. Папа не расстается с бутылкой, Жасмин ходит мрачнее тучи, а мама так и вовсе исчезла. Но Джейми надеется, что все же наступит день, когда все они снова станут счастливыми. Даже его вторая сестра Роза — та, что живет на каминной полке. Вот только нужно подтолкнуть события, направить в нужное русло. И у Джейми возникает план. Ели он, например, прославится на всю страну, а то и на всю планету, то ведь все обязательно изменится…
  
  Удивительный роман для людей всех возрастов, печальный и веселый, оптимистичный и полный надежды, главная идея которого состоит в том — что бы ни случалось, какие бы беды не постигали вас, только вы сами являетесь хозяевами своей судьбы, своего настроения и отношения к жизни.
• Перевод с английского Галины Тумаркиной

Моя сестра Роза живет на каминной полке. Ну,
не вся, конечно. Три ее пальца, правый локоть и
одна коленка похоронены в Лондоне, на кладбище. Когда полиция собрала десять кусочков ее
тела, мама с папой долго препирались. Маме хотелось настоящую могилу, чтобы навещать ее.
А папа хотел устроить кремацию и развеять прах
в море. Это мне Жасмин рассказала. Она больше
помнит. Мне же только пять было, когда это случилось. А Жасмин было десять. Она была Розиной
близняшкой. Она и сейчас ее близняшка, так мама
с папой говорят. Они, когда Розу похоронили, потом еще долго-долго наряжали Джас в платьица с
цветочками, вязаные кофты и туфли без каблуков
и с пряжками — Роза обожала все такое. Я думаю,
мама потому и сбежала с тем дядькой из группы
психологической поддержки семьдесят один день
назад. Потому что Джас на свой пятнадцатый день
рождения обрезала волосы, выкрасила их в розовый цвет и воткнула себе в нос сережку. И перестала быть похожей на Розу. Вот родители этого
и не вынесли.

Каждому из них досталось по пять кусочков.
Мама свои сложила в шикарный белый гроб и похоронила под шикарным белым камнем, на котором написано: Мой Ангел. А папа свои (ключицу,
два ребра, кусочек черепа и мизинец ноги) сжег
и пепел ссыпал в урну золотого цвета. Каждый,
стало быть, добился своего, но — какой сюрприз! —
радости им это не принесло. Мама говорит, кладбище наводит на нее тоску. А папа каждый год собирается развеять пепел, но в последнюю минуту
передумывает. Только соберется высыпать Розу в
море, как непременно что-то случается. Один раз в
Девоне море просто кишмя кишело серебристыми
рыбками, которые, похоже, только и ждали, чтобы слопать мою сестру. А другой раз в Корнуолле
папа уже было начал открывать урну, а какая-то
чайка взяла и какнула на нее. Я засмеялся, но Джас
была грустной, и я перестал.

Ну, мы и уехали из Лондона, подальше от всего этого. У папы был один приятель, у которого
был приятель, который позвонил папе и сказал,
что есть работа на стройке в Озерном крае. Папа
уже лет сто сидел без работы. Сейчас кризис, это
значит, что у страны нет денег и потому почти
ничего не строится. Когда папа получил место в
Эмблсайде, мы продали нашу квартиру и сняли
там дом, а маму оставили в Лондоне. Я на целых
пять фунтов поспорил с Джас, что мама придет
помахать нам рукой. И проиграл, но Джас не заставила меня платить. Только сказала в машине:
«Давай сыграем в „угадайку“». А сама не сумела
угадать кое-что на букву «Р», хотя Роджер сидел
прямо у меня на коленях и мурлыкал, подсказывал ей.

Здесь все по-другому. Горы (такие высоченные, что макушками небось подпихивают бога под
самый зад), сотни деревьев и тишина.

— Никого нет, — сказал я, выглянув в окно (есть
тут с кем поиграть?), когда мы отыскали свой дом
в конце извилистой улочки.

— Мусульман нет, — поправил меня папа и улыбнулся в первый раз за день.

Мы с Джас вылезали из машины и не улыбнулись в ответ.

Новый дом нисколечко не похож на нашу квартиру на Финсбери-парк. Он белый, а не коричневый, большой, а не маленький, старый, а не новый.
В школе мой любимый урок — рисование, и если бы
я взялся рисовать дома в виде людей, то изобразил
бы этот наш дом полоумной старушенцией с беззубой ухмылкой. А наш лондонский дом — бравым
солдатом, втиснутым в строй таких же молодцов.
Маме понравилось бы. Она ведь учительница в художественном колледже. Если бы послать ей мои
рисунки, наверное, всем-всем своим студентам показала бы.

Хотя мама осталась в Лондоне, я все равно с радостью распрощался с той квартирой. Комнатушка
у меня была малюсенькая, а поменяться с Розой мне
не разрешали, потому что она умерла и все ее шмотки — это святыни. Такой ответ я получал всякий раз,
когда спрашивал, можно ли мне переехать. Комната Розы — это святое, Джеймс. Не ходи туда,
Джеймс. Это святое! А чего святого в куче старых
кукол, розовом пыльном одеяле и облезлом плюшевом медведе? Я когда один раз после школы прыгал
на Розиной кровати вверх-вниз, вверх-вниз, ничего
такого святого не почувствовал. Джас велела мне
прекратить, но обещала, что никому не скажет.

Ну вот, мы приехали, выбрались из машины
и долго смотрели на наш новый дом. Солнце садилось, оранжево светились горы, и в одном окне
было видно наше отражение — папа, Джас и я с
Роджером на руках. На одну секундочку у меня
вспыхнула надежда, что это и впрямь начало совсем новой жизни и все теперь у нас будет в порядке. Папа подхватил чемодан, вытащил из кармана
ключ и пошел по дорожке. Джас улыбнулась мне,
погладила Роджера, пошла следом. Я опустил кота
на землю. Тот сразу полез в кусты, продираясь
сквозь листву, только хвост торчал.

— Ну, иди же, — позвала Джас, обернувшись на
крыльце у двери, протянула руку, и я побежал к
ней.

В дом мы вошли вместе.

* * *

Джас первая увидела. Я почувствовал, как ее
рука сжала мою.

— Чаю хотите? — спросила она чересчур громко,
а сама глаз не сводила с какой-то штуки в руках у
папы.

Папа сидел на корточках посередине гостиной,
а вокруг валялась его одежда, будто он впопыхах
вытряхнул свой чемодан.

Моя сестра живет на каминной полке

— Где чайник? — Джас старалась вести себя как
обычно.

Папа продолжал смотреть на урну. Плюнул на
ее бок, принялся тереть рукавом и тер, пока золото не заблестело. Потом поставил мою сестру на
каминную полку — бежевую и пыльную, в точности такую же, как в нашей лондонской квартире, —
и прошептал:

— Добро пожаловать в твой новый дом, милая.
Джас выбрала себе самую большую комнату.

Со старым очагом в углу и встроенным шкафом,
который она набила новенькой одеждой черного
цвета. А к балкам на потолке подвесила китайские колокольчики: подуешь — и зазвенят. Но моя
комната мне больше нравится. Окно выходит в
сад за домом, там есть скрипучая яблоня и пруд.

А подоконник до чего широченный! Джас на него
подушку положила. В первую ночь после приезда мы долго-долго сидели на этом подоконнике
и смотрели на звезды. В Лондоне я их никогда
не видел. Слишком яркий свет от домов и машин
не давал ничего разглядеть на небе. Здесь звезды такие ясные. Джас мне все рассказала про созвездия. Она бредит гороскопами и каждое утро
читает свой в Интернете. Он ей в точности предсказывает, что в этот день будет. «Тогда ведь
никакого сюрприза не будет», — сказал я, когда
Джас притворилась больной, потому что гороскоп выдал что-то про неожиданное событие.

«В том-то и дело», — ответила она и натянула на
голову одеяло.

* * *

Ее знак — Близнецы. Это странно, потому что
Джас больше не близняшка. А мой знак — Лев.
Джас встала на подушке на колени и показала созвездие в окне. Оно не очень походило на животное, но Джас сказала, что, когда мне взгрустнется,
я должен подумать о серебряном льве над головой
и все будет хорошо. Мне хотелось спросить, зачем
она мне про это говорит, ведь папа обещал нам
«совсем новую жизнь», но вспомнил про урну на
камине и побоялся услышать ответ. На следующее утро я нашел в мусорном ведре бутылку из-под водки и понял, что жизнь в Озерном крае не
будет отличаться от лондонской.

Это было две недели тому назад. Кроме урны
папа вытащил из чемоданов старый альбом с фотографиями и кое-что из своей одежды. Грузчики
распаковали крупные вещи — кровати, диван, все
такое, — а мы с Джас разобрали остальное. За исключением больших коробок, помеченных словом СВЯТОЕ. Они в подвале стоят, накрытые
пластиковыми пакетами, чтоб не промокли, если
вдруг наводнение или еще что. Когда мы закрыли
подвальную дверь, у Джас глаза были все мокрые
и тушь потекла. Она спросила:

— Тебя это что, совсем не волнует?

Я сказал:

— Нет.

— Почему?

— Она же умерла.

Джас сморщилась:

Моя сестра живет на каминной полке

— Не говори так, Джейми!

Почему, интересно, не говорить? Умерла.
Умерла. Умерла-умерла-умерла. Скончалась —
как говорит мама. Отошла в лучший мир — по-папиному. Не знаю, почему папа так выражается,
он ведь не ходит в церковь. Если только лучший
мир, о котором он твердит, это не рай, а внутренность гроба или золотой урны.

• «Альпина нон-фикшн», 2012
• Знаете ли вы о тайнах проектов — немецкого «Уранового» и американского «Манхэттен» и роли в них… советских физиков из довоенного Харькова? Что обсуждали в разгар Второй мировой войны Вернер
  Гейзенберг и Нильс Бор в оккупированном Копенгагене? Кто первым
  изобрел атомную бомбу, где она была изготовлена и испытана? Эти
  и многие другие неканонические версии ядерных проектов рассматриваются в контексте последних данных из рассекреченных архивов,
  ставших достоянием гласности. Книга написана в виде научно-художественного расследования различных проектов создания атомного оружия массового поражения, способного полностью изменить ход грядущих войн. Вы узнаете, какие тайны скрывает за завесой секретности
  военно-промышленный комплекс развитых стран и какое еще оружие
  может появиться в его научных центрах и лабораториях.

• Купить книгу на Озоне

Леденящий норд-ост принес осенью одного из самых страшных годов в истории человечества отголоски балтийских
штормов, покрыв столицу Датского королевства клочьями
ледяной пелены густого тумана, перемежающегося порывами
ветра с зарядами мокрого снега. Далеко не все было спокойно
и в самом Датском королевстве осенью сорок первого года…
Полуторагодичная «щадящая» оккупация выродившихся
потомков гордых викингов, сдавшихся без единого выстрела на милость победителя, уже во многих местах разорвала
ширму насквозь лживых обещаний Третьего рейха. Уже вовсю свирепствовало гестапо, не так-то просто было попасть
в соседнюю нейтральную Швецию, а на верфях и в рабочих
кварталах все чаще появлялись патриотические листовки,
выпущенные участниками коммунистического подполья…

В сгущающихся сумерках по засыпанным опавшей листвой аллеям карлсбергского парка медленно брели две фигуры. Сгущающаяся тьма частичной светомаскировки с редкими и горящими вполнакала фонарями, непривычная тишина,
прерываемая лишь свистом ветра в оголенных ветках, — все
это создавало какое-то безрадостное настроение, которое отзывалось тоской в душах собеседников.

— Что ни говори, Нильс, а все войны давали определенный импульс не только техническому, но и научному прогрессу. Конечно же, это никак не оправдывает ужасов взаимного
истребления наций, но все же наводит на определенные размышления.

— Ты знаешь, Вернер, — второй собеседник ловко раскурил на ветру погасшую трубку, — иногда мне кажется,
что друг моего отца — философ Хеффдинг был прав: каждый
народ достоин своей судьбы, поскольку полностью осознает, куда несет его течение, или роковое совпадение обстоятельств…

— Осознает? — раздался саркастический смешок. — Ты
знаешь, в нашей семье работает милая гувернантка, молодая,
славная особа. Так вот, несколько месяцев назад, 22 июня,
она вбежала в мой кабинет с возгласом: «Ах, герр профессор,
теперь и русские напали на нашу землю!»…

— Ну и ты, надеюсь, открыл девушке глаза на истинное
положение вещей!

— Эх, Нильс, как ты далек от того, что на самом деле
происходит у нас в Германии! — горький вздох, больше походящий на стон, повис между собеседниками. — Конечно же,
я оставил девушку в неведении, иначе бы сейчас беседовал
не с тобой, а со следователем гестапо, — повисла гнетущая
пауза, прерываемая только свистящими завываниями надвигающегося шторма. — Ты же прекрасно знаешь, Нильс, я никогда не был пронацистом и прекрасно осознаю, что Гитлер
ведет себя просто как бандит с большой дороги, но ведь никто не может отрицать, что только сейчас Германия обрела
прежнее величие и избавилась от позора Версальского мира.

— О чем ты говоришь, Вернер! Да разве я бы встретился
с тобой, если бы не был уверен, что ты — просто жертва бесчеловечной системы вашего рейха?

— Ладно, Нильс, вспомни Марка Аврелия: «Все основано на убеждении; оно же зависит от тебя. Устрани поэтому,
когда пожелаешь, убеждение — и, как моряк, обогнувший
скалы, обретешь спокойствие, гладь и тихую пристань».

— Ну да, Вернер, только мне вспоминается еще одна
сентенция этого философствующего императора, — трубка
пыхнула в сумраке, осветив усмешку говорившего. — «Что бы
ни случилось с тобой, оно определено тебе от века. Либо царит
неминуемая судьба и непреодолимая закономерность, либо
милостивое проведение, либо безличный слепой случай. Если
царит неминуемая судьба, зачем ты стремишься противостоять ей? Если царит провидение, милость которого можно заслужить, будь достоин божественной помощи. Если же царит
беспорядочный случай, то радуйся, что среди всеобщего хаоса
имеешь руководителя в себе самом — свой дух».

Собеседники замолчали, вдумываясь в слова друг друга.

— Однако, Вернер, я все же никогда не поверю, что ты
приехал только лишь для того, чтобы обменяться философскими изречениями…

— Да, Нильс, все правильно, я никак не мог заговорить о главном, ради чего приехал. Я не решался и все искал
возможность остаться наедине. Я ведь не уверен, что у тебя
в институте нет прослушивающих устройств местного отделения гестапо или даже что ты вообще не находишься под его
негласным наблюдением… Итак, цель моего визита проста:
я хочу сообщить тебе, что сейчас в принципе стало возможным создание атомных бомб…

— Вернер, но ведь это просто ужасно. Вспомни прикидочные расчеты энергии, содержащейся в атомах, которые
сделал тот гениальный русский юноша — Ландау… А позже
его друг, ты его тоже должен помнить, он сейчас в Принстоне — Гамов, рассчитал еще и поражающие факторы потоков
радиации… Вернер, если теория верна, а ты знаешь, какие
сильные теоретики Ландау и Гамов, то всего лишь несколько
десятков таких бомб могут уничтожить все живое. По крайней мере, разумную жизнь уж точно, — было видно, как в волнении собеседник просыпал табак, набивая подряд (чего он
обычно никогда не делал) вторую трубку…

Впрочем, и его редко курящий собеседник, тоже волнуясь, достал из кармана большую ценность военного времени — тщательно завернутую в пергамент настоящую гаванскую сигару. Друзья в молчании прикурили от большой
американской зажигалки, и некоторое время слышались
только тихое посвистывание трубки и легкое потрескивание
сигары.

— Ты не зря вспомнил наших русских знакомых, — после небольшой заминки собеседник поправился, — друзей.
Поверь мне, Нильс, рабочий проект бомбы пришел именно
оттуда, — он ткнул в неопределенном направлении тлеющим
огоньком сигары. — Его привез из Харькова (ты. конечно же,
помнишь тот институт, где работал до ареста Ландау?) наш
добрый знакомый Хоутерманс…

Дау (так все знакомые называли великого теоретика
Льва Давидовича Ландау), похоже, — тут собеседник опять
замялся и, раскуривая почти потухшую от сырости сигару,
сделал паузу, — по крайней мере, мне так кажется, не принимал в этом активного участия. Тем не менее Хоутерманс привез вполне рабочую схему, и нам даже уже удалось построить
действующий урановый котел…

— Просто не могу поверить, Вернер, откуда у Хоутерманса вдруг появилась такая информация, вернее, как могли
харьковские физики додуматься до такого? И как, в свою очередь, вам удалось обойти все технические трудности?

— Видишь ли, Нильс, тут действительно не очень-то понятная и крайне запутанная история. Вот ты, к примеру, давно перечитывал уэллсовский «Освобожденный мир»?

— Признаться, Вернер, где-то после университета, точнее не скажу. Во время какого-то вояжа, мне еще запомнилось, что я размышлял под аккомпанемент волн.

— Ну вот, Нильс, а теперь вспомни бомбу непрерывного действия, описанную явно в несвойственном английскому
романисту стилю, с массой технических подробностей. Подскажу, что во время работы над этим произведением Уэллс
консультировался с одним американским изобретателем, незадолго до этого рассказавшем журналистам о собственном
проекте «атомного оружия» …

— Ну, конечно же, как я не догадался, — обладатель
трубки в досаде даже постучал ею по своему лбу. — Электрический вампир и строитель Радио-Сити Никола Тесла!

— Вот именно, Нильс, вот именно… А теперь припомни эту темную и во многом непонятную историю с обменом и продажей идей, которую Тесла затеял после краха
своего глобального проекта «Мировой системы». Именно
тогда вокруг него кружили многие ведущие разведки мира,
и, как утверждают вездесущие репортеры, несколько контактов с представителями Германии, Франции и России у него
все же состоялось… В свою очередь, Хоутерманс утверждает, что Теслу очень интересовали некие разработки русских
радиофизиков, а взамен он предоставил чертежи ряда своих
устройств, включая планировку атомных боезапасов… которые, конечно же, попали в Харьков, ведь именно там русские
впервые у себя расщепили атом.

— Да, Вернер, все это определенно похоже на правду…

И что же мы сегодня можем сделать в сложившейся ситуации?

— Мне кажется, Нильс, надо исходить из того, что детали всей этой истории вокруг атомного оружия известны
очень узкому кругу посвященных, и тут было бы крайне важно ознакомить заинтересованных лиц в Англии и Америке
с информацией о том, что для реализации атомных проектов
необходимы огромные материальные ресурсы и технические
усилия. Поэтому мы и отложили дальнейшие работы. Так, физики могли бы аргументированно убедить свои правительства, что атомные бомбы появятся, вероятно, слишком поздно для использования в этой войне.

— А вы действительно приостановили работы? — порывы ветра с мокрым снегом внезапно прекратились, как будто
где-то над просторами Северного моря гигантская стена тумана перекрыла поток леденящего бриза, и вопрос на некоторое
время словно повис в воздухе. — Лично я не очень-то в этом
уверен, потому что моя страна насильственно оккупирована
германскими войсками. В таких условиях очень сложно допустить реальность взаимопонимания между физиками по обе
стороны границ.

— Эх, Нильс, и ты тоже… Разве я не вижу, что политика
Германии оставила нас, немцев, в полной изоляции? Я прекрасно осознаю, что война нанесла — искренне надеюсь,
лишь на время — непоправимый ущерб даже нашей десятилетиями длившейся дружбе.

— Ладно уж, Вернер, не будем об этом, — в голосе собеседника слышалась нескрываемая грусть. — Время все
расставит на свои места. Ты лучше честно и прямо ответь
на мой трезвый вопрос: ты действительно думаешь, что деление урана могло бы быть использовано для конструирования
оружия?

— Нильс, ты меня просто не слышишь… Я же и приехал
к тебе, чтобы сообщить, какого громадного прогресса достигла Германия на пути к созданию атомного оружия.

— Тогда почему обо всем этом ты говоришь только сейчас, ведь Хоутерманс уже давно вернулся из Харькова?

Обладатель сигары сердито фыркнул:

— Нильс, я же вижу, что мои слова создают ложное впечатление. В этом случае, не обладая необходимыми фактами,
что можно было бы предположить о дальнейшем ходе исследований? — в сгустившем мраке не было видно, но ему показалось, что собеседник лишь устало пожал плечами и тяжело
вздохнул.

На этом беседа иссякла, и вскоре, молча пожав на прощание друг другу руки, темные фигуры двинулись в разные
стороны. Великий датский физик Нильс Бор поспешил домой
к волнующимся из-за его долгого отсутствия жене и сыновьям, а выдающийся немецкий теоретик Вернер Гейзенберг
медленно пошел в отель, где на нетерпеливый вопрос своего
ассистента Вейцзеккера сокрушенно покачал головой:

— Очевидно, Нильс предположил, что у меня было
намерение сообщить ему, какого громадного прогресса достигла Германия на пути к созданию атомного оружия. Хотя
я сразу же попытался исправить это ложное впечатление, мне,
по-видимому, не удалось в полной мере завоевать доверие
Бора, особенно потому, что я осмеливался говорить лишь
с осторожностью (это явно было ошибкой с моей стороны),
опасаясь, как бы та или иная фраза позднее не обернулась
против меня…

Я был уверен, что его высказывания вслух обо мне будут
переданы в Германию, и поэтому пытался вести этот разговор так, чтобы не подвергать свою жизнь прямой опасности.
Я был очень подавлен конечным итогом нашей беседы.
Похоже, я вел себя не так, как надо…

• «АСТ», 2012
• Елена Чижова — автор романов «Время женщин», «Терракотовая старуха», «Лавра», «Крошки Цахес», «Полукровка».
  Человек на сломе эпох — главное во всех романах прозаика:
  разворачивается ли действие в шестидесятые или в годы
  перестройки.
  
  Роман «Орест и сын» — история трех поколений одной петербургской семьи: деда, отца и сына.
  Семидесятые годы. Орест — ученый-химик — оказывается
  перед трудным выбором: принять предложение загадочной
  организации и продолжить дело отца (талантливого химика,
  репрессированного в тридцатые годы) или, как и раньше,
  разрабатывать карамельные эссенции?
  
  Антон, сын Ореста, и его подруги Инна и Ксения — на
  первый взгляд, обычные ленинградские старшеклассники.
  
  Они интуитивно понимают, что далеко не всё так, как говорят по телевизору, и хотят знать правду…

• Купить книгу на Озоне

Грузчики задвинули в угол шкаф и ушли навсегда.
Теперь оставалось самое трудное: смириться, что
голые стены, продуваемые семью нынешними
и сорока девятью будущими ветрами, есть Дом, в котором всяк остается свободен, приходя и запираясь в доме своем.

Стены в желтоватых обоях и серый линолеум были
на взгляд сырыми и на ощупь холодными, если бы кто-нибудь из сидящих решился поднять на них глаза или дотронуться рукой. Но ни один из троих не сделал этого,
потому что здесь, в нежилом пространстве, были замкнуты их тела, а души летели назад — туда, где дом их был вечен. В нем все оставалось по-прежнему, и никакой переезд не мог его разорить. Светлел теплый паркетный пол,
высокая оконная рама описывала полукруг под потолком, узоры лепнины опоясывали комнату по периметру,
и все было густо населено шкафами, столами и кроватями, и каждый насельник стоял как вкопанный, зная свои
обязанности и пользуясь всеми неотъемлемыми правами. Теперь, вырванные с корнем, они потеряли лица
и являли такой жалкий вид, что в этих жертвах разора
нельзя было узнать их прежних — живых. Сваленные как
попало друг на друга, они походили на грубые подделки
тех, нежно любимых, которые до самой смерти будут
приходить во снах, и сам рай представится ими меблированным, потому что рай урожденного горожанина никогда не станет похожим на сельский рай.

Три души, сделав круг, коснулись крыльями пяти
рожков люстры и отлетели на запад. Поравнявшись
с крышей крайнего дома, крылатки махнули на три
этажа вниз, и люди пришли в себя.

— Недалеко, совсем недалеко… Привыкнем. И универсам рядом…

Отец вынул веером сложенную карту и распустил по
столешнице:

— И сообщение удобное: автобус, трамвай…

Отцовский палец летел над городом со скоростью
души и, скользнув за Неву, резко взял влево. Линии Васильевского острова отлетали назад. Пройдя над Смоленкой, палец сел на пустой берег. Старая карта не знала новой улицы, легшей уступом вдоль залива: чистая
голубая краска опоясывала пустынный Голодай. Теперь
этот берег назывался улицей Кораблестроителей. Новые дома стояли в ряд, готовые сойти со стапелей.

— А мне на чем ездить? — Ксения встала и подошла
к окну.

Раньше никакая карта была не нужна. Ясно как божий день: тройка от Театральной до Московского, двойка по Декабристов к Пряжке, пятерка от площади Труда
до Невского, четырнадцатый — след в след. На новом месте чужие номера автобусов шуршали шариками в лотерейной чаше, но соседи по площадке так легко перебрасывались ими, будто верили в счастливое число.

— Даже грузчики завидовали. Помнишь, их старший?..

Отец кивнул:

— Помню. Конечно, помню. Сказал: хорошая квартира…

— Хорошая, очень хорошая, — голоса родителей перекликались над картой.

Поеживаясь от холода, Ксения стояла у окна. За голым переплетом виднелся недостроенный корпус. Когда достроят, будет как будто двор. Утешение выходило
слабым. Из-под арки с надсадным ревом выползал грузовик. За ним — еще один, крытый. Теперь фургоны
подъезжали один за другим. Водители глушили моторы.
Грузчики, откинув тяжелые борта, выпрыгивали на
снег. Тащили картонные коробки, мешки, белые кухонные пеналы, трехстворчатые шкафы.

— Одинаковое! — Ксения засмеялась. — Смотрите, всё
как у нас!

— Что как у нас? — мать обернулась.

— Мешки, коробки… — она хотела сказать: шкаф, но
мать перебила, не дослушав.

— Ну и что? Удобно… Разберем, разложим… — мать
оглядывалась, словно примериваясь, с чего начать.
Картонные коробки подпирали голые стены. В них
лежали вещи — упрятанные от глаз свидетели разора.

— Я устала, — Ксения растопырила пальцы. — Устала, — повторила упрямо, вспоминая старый обобранный дом. Руки, вязавшие коробки, сделали злое дело.
К парадным подъезжали новые грузовики. Одинаковые люди тащили свои пожитки. Несли наверх, наполняя новые квартиры своими злодеяниями. Бечевки, затянутые натуго, резали пальцы.

Мать подошла и встала рядом:

— Ничего… Надо только взяться, — тыльной стороной ладони она пригладила волосы.

Слабый налет инея опылял углы оконных рам. Ксения приложила руку к батарее. Костяшки пальцев проехались по тощим ребрышкам, как по стиральной доске. На старой квартире батареи были жаркие и толстые.

— Радиатор купим, масляный, — мать улыбнулась. —
Не бойся, будет тепло. Ты только представь: всё
свое. И ванная, и кухня… — оглядывала пустые стены. — А главное, никаких соседей… Расставим, повесим занавески… люстры… — она подняла голову. —
О, господи…

От угла к висящей на голом шнуре электрической
лампочке растекалось темное пятно. Оно надувалось,
набухая грозовой тучей. Первая капля шлепнулась на
пол как осенняя груша, а за ней пошли-поехали и яблоки, и груши, и сливы, и стало ясно, что домашними
средствами не справиться: этот потоп — не из домашних. Вода хлестала гладкой струей, словно разверзлись
потолочные хляби, и растекалась по полу, захватывая
коробки. Утлые лодчонки, груженные посудой, уже
темнели выше ватерлинии, а плоды всё падали и падали, засыпая берег. Кромка прилива подступала к ногам, окружая их прозрачной каймой.

— Тазы, — мать крикнула, — неси тазы…

Не успел отец сойти с места, как злобно рявкнул сорвавшийся с цепи звонок.

— Ну вот, уже залили, — мать махнула рукой и пошла
открывать.

Входная дверь отворилась, отогнав от порога лужу, как хорошая тряпка. На площадке стоял совершенно лысый человек в белой полотняной рубахе
навыпуск. Его подбородок курчавился бородой, а верхняя губа — усами, словно вся растительность этой
местности сползла с черепа и держалась на щеках, уцепившись за уши. Одной рукой он жал на кнопку звонка, другой прижимал к туловищу рыжий пластмассовый таз. С верхней площадки, заглядывая за перила,
спускался черноголовый мальчик. Бородатый снял палец с кнопки и, не переступая порога, протянул женщине рыжий таз.

— Брат безумствует, — ткнул пальцем в небо с таким
значительным видом, словно доводился братом местному дождевому божеству. — До седьмого протекло.
Тряпки есть? — и, не дожидаясь ответа, бросил мальчику быстрое, неразборчивое приказание. Тот кивнул,
кинулся вверх по лестнице и тут же сбежал обратно,
таща за собой огромную мешковину, усаженную такими прорехами, словно он только что выволок ее из
схватки с другими мешками. Мужчина разорвал с треском и кинул женщине под ноги: — На меня гоните, буду загребать.

Мать опустилась на колени и подоткнула тряпку под
зыбкий водяной край.

— Помочь? — Ксения выглядывала из комнаты.

— Иди, иди! Не лезь! Она у меня болезненная, — выжимая тряпку, мать зачем-то поделилась с мужчиной.
Работали молча, без устали нагибаясь и разгибаясь,
и вода наконец пошла на убыль. С потолка больше не
лило, как будто таинственный дождевой брат поставил
на место небесные заслонки. Запахло вымытым жильем. Мокрая мешковина перебила холодный строительный дух, задышалось свободнее и легче. Влажные полы сохли на глазах и блестели так ровно, что потолок
показался сущим вздором:

— Все равно переклеивать, — мать оглядела желтушные обои. — Заодно и побелим… Хорошо будет, — и кивнула Ксении, словно уже выполнила свое обещание.

Отец поднял таз и слил в ванну.

— Я на девятом, ровно над вами, — сосед счел нужным объяснить. Пустой таз он держал как цилиндр —
на отлете.

— Вас тоже залило? — Ксеньина мать спросила, легко, как-то по-бальному, улыбнувшись.

— Меня — первого, — густые брови поползли вверх,
нарушая композицию. — Это вас — тоже.

— А вы… Вы давно?.. — она хотела сказать: переехали,
но замолчала, наблюдая, как брови встают на место.

— Мы?.. Недавно, — он понял вопрос, но запнулся,
как будто начал бальную фигуру не с той ноги.

Запинка доставила женщине удовольствие:

— Вы у нас первый гость на новом месте.

— Приходите к нам вечером, — вдруг пригласил мужчина. — Там, — он снова ткнул пальцем в потолок, — моя
жена, сын и дочь. Ваша ровесница, — теперь он обращался к Ксении. — Ее зовут Инна.

Напоследок обвел глазами всех троих, по очереди,
будто отдал поклоны.

— Надо же, — мать обернулась к отцу, — ты тоже хотел
назвать ее Инной…

— Вторую дверь надо ставить, с лестницы дует, — он
откликнулся хмуро.

— А для мальчика ты придумывала? — Ксения заинтересовалась разговором, уводившим в прошлое.

— Зачем? Я была уверена — девочка, — мать ответила
так решительно, будто именно сейчас определялось,
кто у нее родится, и своим ответом она могла повлиять
на результат. — Ты и родиться не успела, а я кричу: не
перепутайте, не перепутайте, у меня девочка! А они: не
беспокойтесь, мамаша, сегодня одни мальчики идут… —
В уши ударил бессонный детский плач, и, склоняясь
к колыбели, мать обмолвилась скороговоркой. — В нашем роду мальчики не живут. И бабушкины, и мамины… Потом-то уж знали: как мальчик, жди скарлатины,
или кори, да мало ли… У других сыновья, а у нас дочери — красавицы. Ты тоже будешь красавицей, — материнское лицо осветилось виноватой улыбкой.

Ксения накинула пальто и вышла на балкон.

Дневное светило уходило на запад, переваливаясь
через гору песка. За песчаным гребнем, похожим на
киль перевернутого челнока, лежал замерший залив.

— Сушить негде. Веревку надо повесить, — мать выжимала тряпку. — Может, и правда, сходим? А то подумают — обиделись…

Отец пожал плечами.

Высокое вечернее небо твердело, принимая цвет
олова. Темнота, растекаясь по оловянному своду, размывала контуры домов-кораблей. Последние новоселы, похожие на торопливые тени, скрывались в новых
парадных. Новоселы — те же бродяги.

— Мы бродяги, — Ксения сказала тихо. Родители не
услышали.

* * *

Дверь верхней квартиры распахнулась. За порогом
стояла девочка, и, едва взглянув, Ксения разгадала ее
тайну: красавица. Девочки смотрели друг на друга. Гостья сдалась первой: «Ну, почему, почему они не назвали меня Инной?»

В прихожую вышла вся семья, и бородатый хозяин
принялся называть имена, взмахивая рукой, как дирижер, представляющий публике солистов. Хозяйка принимала подарок — остролистый цветок в высоком глиняном горшке.

— Скоро зацветет. Весной, — гостья пообещала так
легко, словно речь шла о чем-то близком, как будущее
утро.

— Наш сын Хабиб.

Черноволосый мальчик, умевший храбро сражаться
с мешками, закивал весело.

— А это — наша дочь.

— Очень, очень приятно! — гостья заговорила нараспев, называя жену хозяина по имени. — У вас очень красивая девочка…

Теперь настал черед гостей. Ксения представила:
вот сейчас родители назовут ее имя и все начнут перебрасываться им как резиновым мячиком, а оно будет взлетать и падать в чужие руки, и каждый, поймав, посмотрит на нее с жалостью, потому что как же
иначе можно смотреть на нее в присутствии этой девочки?

Взрослые не заметили неловкости. Инна заметила
и усмехнулась:

— Чего стоишь? Пошли ко мне…

Они вошли в маленькую комнату, и Ксения сама назвала свое имя, словно признала за девочкой право
распоряжаться им по своему усмотрению.

Взмахнув складчатой юбкой, Инна опустилась на диванчик и расправила сломавшиеся складки:

— Ты в каком классе?

Ксения села, одернув короткое платье:

— В девятом. — Никогда ее складки не сломаются так
же красиво, как на этой девочке.

— Школу будешь менять?

— Я? Нет! — Ксения испугалась.

— Я тоже не перешла. Пока, — Инна пригладила волосы. — Я в тридцатой, на Васильевском. Моя математическая, а твоя?

Ксения смотрела на небесно-голубой бант, чудом
державшийся на гладких Инниных волосах:

— Английская, на площади Труда, — ответила, замирая.
Инна откинулась на спинку дивана:

— Здешние никуда не ездят. Приехали и сидят, как
куропатки на болоте.

Ксения представила себе болотных куропаток с мокрыми хвостами:

— Теперь мы тоже здешние.

— Еще не хватало! — Инна ответила высокомерно,
и Ксения засуетилась, исправляя положение:

— А твоего брата… почему так зовут?

— В честь деда. Мой дед был врачом. А потом погиб
на фронте, под Москвой, — Инна говорила с гордостью.

— Мой тоже погиб, только здесь, под Ленинградом.
В день снятия блокады. А маму с бабушкой свезли на
Урал, в сорок четвертом, — Ксения уже понимала, что
упустила главное, и теперь, что ни скажи, будет невпопад, но не могла удержаться. — Знаешь, там, на
Урале полно грибов, но никто их не ест — одни эвакуированные…

— Эвакуированные? — коршуном Инна налетела на
неуклюжего долговязого цыпленка, вцепилась крепкими когтями и выхватила из выводка. — Эвакуированные
едят всё. Мне бабушка рассказывала: к ним в село привезли эвакуированных, а у них был сын. Так вот. Мать
дала ему кусок хлеба с медом, и он пошел на улицу — стоял и слизывал, — Инна взяла воображаемый кусок двумя
пальцами. — А тут — соседские мальчишки. Подкрались
и выхватили. А потом бросили. Так этот эвакуированный поднял и стал жевать прямо с пылью — и съел!
По зубам прошла судорога отвращения. Ксения зажмурилась и глотнула, но липкий пыльный катышек
закатился в самое горло…

— Идите чай пить! — в дверь сунулась голова Хабиба,
и страшная деревенская улица рассыпалась в прах.

— Вы уж простите за этот… неприятный инцидент, —
хозяин развел руками.

— Ну что вы… Мы же понимаем… — Ксеньина мать обращалась к хозяйке. — И вообще, это не вы, а ваш брат.

— Не мой — его, — хозяйка обернулась к мужу. — Раньше жили в одной коммуналке. На Васильевском, еще
трое соседей. А потом дом пошел на капремонт. Теперь
они над нами — прямо по стояку, — Иннина мать объясняла охотно. — Оба чудны́е — и он, и жена! Все-то у них
неладно: однажды газу напустили. Слава богу, другая
соседка унюхала! Теперь вот потоп устроили! — она нареза́ла торт. Кремовый, с желтыми медовыми розами. — Лиля — хорошая женщина. Но судьба — не дай бог!
Трое детей, мальчики. Можете себе представить: все
родились мертвыми…

Мать хотела что-то сказать, но Ксения успела посмотреть ей в глаза.

— Нет, спасибо, я торт не буду, — она встала и подошла к окну.

Глядя из комнаты в черноту, вспомнила: давно, она
еще не ходила в школу, родителей пригласили на Новый год. Какие-то друзья или знакомые получили квартиру в новостройках. Домой возвращались под утро,
тряслись в нетопленном трамвае, и ей казалось, будто
вожатый нарочно придумывает всё новые повороты
из одной незнакомой улицы в другую. Родители дремали, а она сидела напротив, болтаясь между сном и явью,
смотрела в их серые лица. Тогда она в первый раз подумала о смерти. О том, что они умрут.

Теперь, глядя из чужого окна, твердила с отчаянной
злостью: «Мальчики… Умирают мальчики… Самые лучшие… Остаются соседские злыдни, вырывающие куски
хлеба», — и чувствовала трамвайную дрожь, будто снова
сидела в нетопленом вагоне и думала о смерти, потому
что смерть стала единственно важной вещью на свете,
о которой стоило думать. Ткнулась лбом в холодное
стекло и тут только сообразила, что никакого трамвая
не будет, они живут в этом доме и, уходя из гостей, просто спустятся по лестнице, и этот путь будет таким коротким, что она не успеет ничего додумать… Всхлипнула и, хлюпая носом, принялась водить пальцами по
стеклу. Сквозь дрожащее марево горя смотрела, как
жалко меняется в лице мать, а хозяева, бросив кремовый торт, растерянно встают из-за стола, и вдруг — с ужасающей ясностью, так что заложило уши, — бесповоротно и мгновенно поняла, что когда-нибудь останется одна во всем мире, в котором нельзя будет плакать.

«Эта девочка тоже умрет», — подумала отчужденно.

Приглашения: общепринятые правила

Традиционно пригласительная открытка представлявляет собой прямоугольник 203×15.2 см из плотной бумаги, согнутый пополам книжицей. Текст помещается на первой странице книжицы, используется, как правило, шрифт «рондо», рукописный, черный, на кремовом или матовом белом фоне.

Имя гостя надписывают от руки чернилами о левом верхнем углу. Для написания адреса на открытке или конверте нередко обращаются к услугам каллиграфа.

Официальная форма приглашения требует указания полного имени и обращения в соответствен с титулом, например: мистер и миссис Аарон Уильямс, мисс Элимор Копкатт, но леди Элис Торстентон. В неофициальном приглашение допускаемся обращено только по имени.

Традиционно приглашение на свадьбу, отправленное родителями, состоящими в браке, вылядит так:

Мистер и миссис Джон Стэндиш

просят вас оказать честь

и присутствовать на свадьбе

их дочери Каролайн

и мистера Кристофера Джона Герберта

в церкви Св. Павла в Найтбридже

в субботу 15 марта 2008 г.

в 3 часа и затем в отеле «Гайд парк»,

Лондон SW1.

Обратный адрес указывается в левом нижнем углу приглашения.

Этой строгой формы придерживаются далеко не все. Стилей существует множество, на самые разные случаи.

Если хозяйка — мать невесты:

Миссис Джон Стэндиш

просит вас оказать честь

и присутствовать на свадьбе

ее дочери Кэролайн.

Если хозяин — отец невесты:

Мистер Джон Стендиш

просит вас оказать честь

и присутствовать на свадьбе

его дочери Кэролайн.

Если хозяйка — невеста:

Мисс Кэролайн Стэндишпросит вас оказать честь

и присутствовать на ее свадьбе

с мистером Кристофером Гербертом

Если хозяева жених и невеста:

Мистер Кристофер Герберт и мисс Кэролайн

Стэндиш просят вас оказать честь

и присутствовать на их свадьбе.

В силу некоторых обстоятельств гость может быть приглашен только на прием. В отношении упоминания имен хозяев в этом случае действуют все те же правила.

Мистер и миссис Джеймс Бертон

просят вас оказать честь

и присутствовать на приеме

по случаю свадьбы

их единственной дочери

Беатрис Джейн.

В конверт целесообразно вложить записку, где будет объяснена причина:

Ввиду того, что церковь Св. Иоанна не слишком

вместительна, у нас есть возможность

пригласить на службу всего несколько человек.

Просим простить нас за то, что приглашаем вас только на прием.

Цветовая гамма и стиль дня свадьбы

Традиционный, современный, романтический, старинный, ретро. В каком стиле оформить свадьбу, можно выбрать из множества вариантов. Как только составлена смета, жениху и невесте надо определиться, какой должна быть их свадьба.

Церемония

В России гражданская церемония обязательна. Нужно определиться с местом проведения, будет ли это отдел ЗАГС, Дворец бракосочетания или иное церемониальное место (особняк, отель, старинная усадьба или загородная вилла); от этого решения зависит, придется ли отдельно бронировать место проведения приема. Также решите, 6удет ли проводиться религиозный обряд.

Время года

Время года имеет огромное значение; оно по многом определяет цветовуо гамму оформления, и от него напрямую зависят погода, стиль одежды, стол, цветы и еще множество бытовых нюансов.

Место

От места проведения зависят определенные элементы стиля. Если свадьба проходит в городе, то стиль будет утонченнее, чем на свадьбе сельской: действительно, одно дело — летний шатер в саду, и другое — зал отеля, где все должно быть гораздо строже. Влюбленные должны определить, в каком стиле пройдет свадьба. Он должен соответствовать месту проведения.

Арифметика

На самом раннем этапе устанавливается число гостей и уровень официальности мероприятия. От этого зависит выбор зала приема и стиль его оформления: если прием дневной и гостям подают канапе, то можно обойтись небольшим залом. А для полноценного ужина с рассадкой понадобится более просторное помещение.

Цвет

Важным инструментом создания стиля явлается цвет. Есть простое, неизменно имеющее успех, сочетание трех цветов: первый — белый или цвет слоновой кости; второй — золотой или серебряный; и наконец — цветной, например розовый. Эта комбинация должна стать лейтмотивом всего дня.

Последовательность во всем

Стилистические решения должны соответствовать духу мероприятия. Решено проводить сельскую свадьбу — значит, все детали, от начала до конца, должны быть продуманы в этом ключе.

Частичка своего

Неповторимым наш свадебной день может стать благодаря чьему-то личному вкладу. Предположим, кто-то из близких или друзей великолепно готовит торт, прекрасный музыкант, отличный флорист. Обычно друзья с радостью вызываются помочь, а жених и невеста должны объяснить им, что обращаются к ним потому, что только их стараниями праздник может стать особенным.

Бюджет

Траты во многом зависят от выбранного времени и даты. Аренда помещения для свадьбы в будни и не в разгар свадебного сезона обойдется значительно ниже.
Многие пары строят грандиозные планы, не представляя, насколько при этом может вырасти бюджет. Подготовьте себя к тому, что на каждом зтапе придется чем-то жертвовать. Гораздо проще построить план праздника от начала до конца, а потом додумать недостающие детали, нежели стать заложником бюджета, который будет расти как снежный ком.

• «АСТ», 2012
• В этой книге Бжезинский и Скоукрофт вместе пытаются найти ответы на самые больные вопросы, стоящие перед современной Америкой:
  как строить отношения с набирающим силу Китаем и неподатливой Россией, как предотвратить распространение ядерного оружия и уладить наконец палестино-израильский конфликт? И почему супердержава номер
  один, которую восторженно называли «самой могущественной со времен
  Римской империи», страна, не знавшая конкурентов после распада СССР
  и считавшаяся оплотом свободы и толерантности, вдруг стала объектом
  всеобщей ненависти и недоверия?
  
  По мнению авторов книги, изменения в отношении мира к США не
  являются результатом административных ошибок какогоGлибо конкретного американского правительства. Вовсе нет. Они полагают, что меняется
  сама «природа силы». Но каковы эти перемены? И как Америке к ним приспособиться?

• Перевод с английского И. Е. Добровольского
• Купить книгу на Озоне

Дэвид Игнатиус: Сегодня, в пятую годовщину начала войны в Ираке, давайте поговорим о Ближнем Востоке. Все мы на днях читали репортажи о жизни в Ираке после пяти лет войны и знаем, какие тяжелые чувства испытывают иракский и американский
народы, к каким результатам мы пришли за эти пять
лет.

Я попрошу вас сформулировать, какие шаги должен предпринять для решения иракского вопроса новый президент, вступающий в должность в январе. Но
предварительно я хотел бы обратить внимание ваше и
наших читателей на некоторые существенные мысли,
которые излагал перед этой войной каждый из вас.
Начнем с вас, Брент. Ваша статья появилась в «Уолл-стрит джорнэл» 15 августа 2002 года, задолго до начала
войны в марте 2003 года. Заголовок был — «Не надо
нападать на Саддама». И это было одним из наиболее
прямолинейных заявлений…

Брент Скоукрофт: Заголовок писал не я.

Игнатиус: Мы, репортеры всегда так говорим,
когда заголовок кому-нибудь не нравится. Но в данном случае я думаю, что это как раз тот заголовок, под
которым вы рады были бы подписаться. Прочту вам
ключевой абзац этой статьи. «Главный мой тезис, —
пишете вы, — состоит в том, что любая кампания против Ирака, безотносительно ее стратегии, затрат и рисков, не может не отвлечь нас на неопределенное время
от войны с терроризмом. Еще хуже, что сейчас в мире
существует виртуальный консенсус против нападения
на Ирак. Пока это настроение сохраняется, любые планы действий против Ирака необходимо строить в расчете только на собственные силы, что, естественно,
увеличивает трудность и цену военных операций. Однако самой большой потерей будет утрата позиций в
войне с терроризмом. Если мы будем игнорировать это
явно выраженное общее настроение, мы можем лишиться поддержки со стороны международного сообщества в своей войне с терроризмом. И не надо строить иллюзий: без активной международной поддержки мы просто не сможем выиграть эту войну, особенно в тайных операциях».

Сейчас, на пятом году войны, в январе 2009 года,
вступает в должность новый президент. Брент, какой
бы вы дали ему совет по этой труднейшей проблеме, к
тому же, пожалуй, самой важной в его программе?

Скоукрофт: С тех пор как я написал эту статью,
много произошло событий. В то время я считал, что
война с террором — это операция в Афганистане, где
бен Ладен мог восстанавливать силы, собирать средства и продумывать новые акции.

Мои взгляды, изложенные в той статье, не изменились. Изменилась обстановка: мы — в Ираке, и война
создала новые условия. На всем Ближнем Востоке в
целом и дальше на восток до самого Пакистана она
обострила различия, ненависть, конфликты и разогрела их до точки кипения.

Каков бы ни был конфликт — шииты против суннитов или арабы против персов, — но на поверхность
выплеснулась такая ненависть, какой мы уже давно не
видели. Обстановка в регионе резко изменилась, а ведь
здесь сосредоточены две трети мировых запасов нефти.
Так что у нас огромная проблема. Регион чрезвычайно нестабилен. Ливан, Иордания, Египет, — потенциальная нестабильность везде, куда ни глянь. А Ирак —
постоянный источник нестабильности, потому что здесь
суннито-шиитские, персидско-арабские конфликты
особенно накалены. У меня такое ощущение, что из
Ирака мы сейчас уйти не сможем, и я думаю, что любой новый президент должен будет признать этот факт.

Игнатиус: Когда вы говорите «мы не сможем
уйти из Ирака», надеюсь, вы не подразумеваете — «никогда не сможем»?

Скоукрофт: Нет, этого я не подразумеваю. Но
представление, что через шестьдесят дней мы начнем
выводить войска, — от ошибочного умонастроения.
Что значит «победить в Ираке»? Что именно нам нужно там сделать? Нам нужно создать стабильный Ирак,
а не такой, где воцарится хаос.

Я не знаю, сколько на это уйдет времени, — может
быть, много. Может быть, немного. Мы не можем добиться, чтобы местная политическая власть действовала по нашей указке. Иракцы нам ничем не обязаны,
они нас к себе не звали. У них как были свои внутренние конфликты, так они и останутся, и вряд ли кто-то
из нас может предсказать их исход. Но все, что мы там
делаем, должно иметь одну цель: чтобы Ирак стал опорой стабильности в регионе.

Игнатиус: Збиг, позвольте мне обратиться к вам.
Вас я тоже хочу вернуть к предвоенному периоду, к полемической статье, которую вы написали в «Вашингтон пост» в том же августе 2002 года.

Напомню заголовок статьи (который писали не
вы): «Должны ли мы воевать?» — и приведу небольшую
цитату: «Война — слишком серьезное дело и слишком
непредсказуемое по своим динамическим последствиям, тем более в таком огнеопасном регионе, чтобы начинать ее из-за личной обиды, демагогически нагнетаемых страхов или не подтвержденных фактами заявлений».

Далее вы рассуждали о том, что должна сделать администрация для решения проблемы международной
поддержки, о которой говорил Брент в своей статье.
Ваши слова: «Соединенные Штаты должны незамедлительно приступить к обсуждению со своими союзниками, а также другими заинтересованными силами, в том числе со своими друзьями среди арабов,
вопроса о послевоенном устройстве Ирака, предусматривая длительное присутствие коллективных сил безопасности и международное финансирование восстановления общественной жизни страны. Подобные переговоры помогут нам добиться лояльности со стороны
международных сил в том случае, если ненасильственное решение проблемы окажется невозможным и нам
все же придется применить силу». С другой стороны, в
августе 2002 года вы подняли вопрос, не вызвавший
особого внимания: «На что будет похож этот послевоенный Ирак? Каким бы мы его воссоздали, если бы все-таки начали войну?»

Итак, позвольте мне с той же позиции задать вам
тот же вопрос, который я задал Бренту. Вот в январе
2009 года новый президент занимает свой пост и приглашает вас в Овальный кабинет, чтобы выслушать
ваши рекомендации. С чего бы вы начали?

Збигнев Бжезинский: Ясно, что очень многое зависит от того, с кем я буду говорить: с победившим республиканцем или победившим демократом.
Не то чтобы я изменил свои взгляды, но я бы по-разному строил разговор в зависимости от тех обещаний,
которые давал кандидат.

Я бы все же утверждал, что решение проблемы, связанной с нашим присутствием в Ираке — оказавшимся очень дорогостоящим для нас и практически разрушительным для Ирака, — следует начать с признания,
что одной из причин этой проблемы является факт
нашего присутствия. Ирак не удастся объединить, если
мы сохраним в стране свое присутствие в надежде, что
наша оккупация приведет к тому, что Ирак станет стабильным и способным к самоуправлению.

Наше присутствие и потребности квазивоенной ситуации вынуждают нас следовать политике дальнейшей фрагментации Ирака и в этом смысле создают самоподдерживающиеся условия нестабильности. Учитывая эту реальность, принимая во внимание чрезмерные затраты и вызванное войной падение мирового
престижа Америки, президент должен поставить своей целью завершение американского присутствия.

И затем в зависимости от того, кто станет президентом, я бы обосновал, что выводить войска можно с
различной скоростью. Лично я не думаю, что мы должны начать вывод войск в ближайшие шестьдесят дней.
С другой стороны…

Игнатиус: Тогда объясните, почему это было бы
ошибкой.

Бжезинский: Потому что нужно время на создание политического контекста вывода войск. Шестнадцать месяцев, на мой взгляд, достаточный срок.
После этого президенту-демократу я бы сказал так:
«Можно объявить, что вы собираетесь вывести войска».
Республиканцу я бы сказал: «Можно объявить жителям
Ирака, что мы хотим обсудить возможность вывода американских войск». Но любой президент, республиканец или демократ, должен будет серьезно обсуждать с
иракскими руководителями наши долгосрочные взаимоотношения и необходимость немедленного вывода
наших войск. Он должен будет обратить внимание иракцев на тот факт, что наша оккупация не будет бесконечной и с некоторого момента Ираку придется стоять на
собственных ногах. Если президентом будет демократ,
это произойдет раньше, если республиканец — вероятно, позже.

Кроме того, как только станет ясно, что мы серьезно намерены прервать это губительное для нас присутствие, надо будет сделать то, о чем говорила комиссия Бейкера—Гамильтона, но что так и не было как
следует проработано. Нужно попытаться совместно создать какую-то региональную структуру — быть может, в
рамках конференции с участием всех соседей Ирака, —
которая будет заниматься устройством региона после
вывода американских войск. Все соседи Ирака заинтересованы в том, чтобы никакие беспорядки не выплеснулись за его границы. Как только они узнают, что
мы серьезно собираемся снять с себя военную нагрузку, все они будут участвовать. Мы тогда могли бы даже
расширить рамки конференции, включив туда вопросы возможной нестабильности, восстановления социальной структуры и т.д.

Я думаю, это разумные меры, которые позволяют
надеяться на положительный результат. Я далеко не
уверен, что после вывода наших войск события начнут
развиваться по худшим из предлагаемых сценариев.

Есть признаки, что некоторые районы Ирака уже де-факто перешли на самоуправление.

Игнатиус: Но ваши предложения означают смертельный риск для иракцев, которые ожидают, что мы
будем помогать им восстанавливать страну.

Бжезинский: Иракский парламент подавляющим большинством проголосовал за вывод американских войск. Опросы общественного мнения показывают, что большинство иракцев недовольны нашей оккупацией, хотя, я думаю, около тридцати процентов надеются, что она закончится не слишком быстро. Тем
не менее большинство хочет, чтобы она прекратилась
как можно быстрее.
Надо взглянуть в глаза действительности: что бы мы
о себе ни думали, в самом регионе нас воспринимают
совсем иначе, особенно иракцы. Нас считают, по существу, продолжателями британского колониализма,
хотя мы живем в постколониальую эпоху. Наше присутствие, базирующееся прежде всего на военной силе,
лишает Ирак шанса на реальную, устойчивую самостоятельность.

Игнатиус: Брент, можем ли мы для начала согласиться с заявлением Збига о том, что проблему отчасти создает наше присутствие? Вы сказали, что мы
не можем просто взять и уйти. Так вы согласны со Збигом, что отчасти проблема в Ираке связана с нашим
долговременным присутствием?

Скоукрофт: Я не думаю, что в данный момент
оно создает проблему — скорее, напротив, способствует ее решению. Например, сейчас снизился уровень
насилия в Ираке — как только меньше стали говорить
о немедленном выводе войск. Вспомним, что для иракцев и иракской политической структуры, как бы она
ни была хаотична, это игра с нулевой суммой. И пока
они думают, что мы уходим, у них главная цель — обеспечить свое положение после нашего ухода. А если они
будут думать, что мы в течение какого-то времени собираемся поддерживать стабильность, то могут предпринять рискованные действия, на которые без нашего присутствия не рискнули бы.

Но можно сказать, что наше присутствие отчасти
создает проблему — проблему оккупации. Иракцы —
народ гордый. Оккупация их возмущает. И мы должны своим поведением убедить их, что мы не оккупанты, что мы пытаемся им помочь. Но помогать будем
лишь в той степени, в которой нас попросят.

Другой фактор — соседи Ирака. Над Ираком постоянно висит угроза распада на составные части. Я
считаю, что вывод американских войск породит в регионе взрыв насилия.

Бжезинский: Да, эту опасность мы должны учитывать, и вывод американских войск, если он произойдет в ближайшее время, уменьшит риск распада Ирака. А наше присутствие только способствует этому процессу.

При этом интересно, что самые стабильные и наименее агрессивные районы Ирака — те, где уже есть
самоуправление: шиитский юг, суннитский центр, где
мы опираемся на племена, и Курдистан. Чем дольше
мы остаемся, тем менее вероятно, что наш уход будет
сам по себе способствовать воссоединению Ирака.
Так что я бы сказал так: если привлечь иракцев к
обсуждению даты нашего ухода, они всерьез задумаются о своем будущем. В результате могли бы начаться
даже более серьезные переговоры между суннитами и
шиитами. И я полностью не согласен, Брент, будто
иракцы не думают, что мы хотим уйти поскорее. Этой
осенью в Соединенных Штатах ожидаются широкомасштабные дебаты о будущем Ирака, и демократический кандидат будет сторонником вывода войск. Демократ даже может победить. Я не вижу, из чего иракцы
могли заключить, будто мы желаем остаться подольше.

Скоукрофт: Я тоже не думаю, что они так решили. Но год назад демократические кандидаты наперегонки предлагали все более ранние даты полного
вывода войск. Потом вихрь обещаний стих…

Бжезинский: И все-таки они оба — сторонники выхода.

Скоукрофт: Но некоторые указания на то, что
мы, быть может, останемся в Ираке, — я думаю, вы
могли бы это подтвердить, — в последнее время способствовали какому-то прогрессу.

Бжезинский: С вашего разрешения, я бы добавил еще пару слов. В частности, что не следует все сводить к Ираку. Война в Ираке — только одна нить из
целого клубка очень сложных стоящих перед нами проблем, и все они усиливают друг друга, создают напряженность, конфликты и риски, на которые следует обратить самое пристальное внимание. Среди них — незаживающая рана израильско-палестинского конфликта,
постоянный источник радикальных антиамериканских
настроений; среди них — все неопределенности наших
отношений с Ираном. Я считаю, что любой подход к
проблеме Ирака должен учитывать взаимосвязь всех
этих вопросов.

• «АСТ», 2012
• «Мутабор» — интеллектуальный шахматный детектив, следствие в котором ведется по канонам древнейшей игры. Благодаря странному стечению обстоятельств один человек начинает играть роль случайного знакомого, постепенно замещая последнего. Но не все так просто… Опасное предприятие ведет за собой опасные приключения.
  
  С романом «Мутабор» Ильдар Абузяров стал лауреатом Премии имени Валентина Катаева в 2012 году.

1

Федор Сергеевич вылез из ванны и надел на розовое распаренное тело белоснежную шелковую рубашку, хлопковые брюки и шерстяное кашне, заварил розовый фруктовый чай и набил любимую вересковую трубку душистым табаком, уселся в кресло-качалку перед шахматным столиком и расставил на доске затейливую шахматную задачку — мат в шесть ходов — в задумчивости поднес огниво к трубке, а может, горячий чай к губам, а может, мысль к кленовой пешке, как его спокойствие нарушил телефонный звонок.

— Алло, Федор, не узнаешь?

Как вскоре выяснилось, это звонил его старинный знакомый по шахматной школе Ботвинника, Петр Анатольевич Карабанов. Шахматно-шашечную школу Федор Сергеевич посещал несколько лет и бросил это занятие, как только понял, что чемпионом ему не быть, а ходить извечным спарринг-партнером для игроков классом выше и быть шахматной грушей для гроссмейстеров не хотелось. Не стал чемпионом и Карабанов, зато шахматная смекалка помогла ему стать владельцем доходного магазина «Шахматы от П.А.Карабанова».

Магазины в районе Тверской рассчитаны исключительно на зажиточных покупателей и кусаются своими ценами. Но русский человек не привык скупиться, когда дело касается подарка брату, свату или высокому начальнику, и торговля шла очень даже бойко.

Маркетологи вывели формулу: чем богаче страна, тем люди меньше дарят утилитарные вещи вроде чайников и утюгов, и все больше вещей бессмысленных и дорогих, сувениров и безделушек. Достоинства подарка измеряются исключительно его ценой. Чем дороже рубашка, тем ближе ты к телу юбиляра. 

2

Магазин специализировался на продаже эксклюзивных дорогих подарочных шахматных наборов и других драгоценных и полудрагоценных сувениров. Были здесь слоны не только из слоновой кости, но и из янтаря, лунного камня и яхонта. Шахматы из малахита, яшмы, змеевика, долерита, кахолонга, оникса. И все ручной работы, все с позолотой. А некоторые с инкрустацией драгоценных камней. Недаром шахматы считались игрой королей и аристократов. Одни названия «Реал куджи», «Сражение падишахов», «Матч претендентов» чего стоили!

И все шло хорошо, если бы не ЧП. Накануне дня защиты животных магазин Карабанова ограбил один из посетителей, незаметно вытащив пешку из супердорогого наборчика. Когда показывавшая набор продавщица отвлеклась, воришка, как щипач, просунул пальцы в стеклянный карман витрины.

Все бы ничего, если бы не очень редкие камни. Сама пешка стоило всего несколько тысяч долларов, но весь набор с розовыми и черными брильянтами на короне королей и ферзей стоил круглую кучу. Подобных шахмат с огнем не сыщешь.

— Я слышал, ты ушел из органов и открыл частное сыскное агентство, вот я и решил к тебе обратиться по старому знакомству, — подытожил цель своего звонка Петр Анатольевич.

— Да, пришлось уйти и заняться частными расследованиями, — согласился со слухами Бабенко. 

3

Есть занятная притча о том, как победивший падишаха в шахматной партии декханин, отказался от выигранного рубинового перстня с падишахского пальца. Взамен декханин попросил положить ему в награду на шахматную клетку маленькое зернышко, с условием, что на каждую следующую клетку будет положено зерен в два раза больше, чем на предыдущую. Обрадовавшийся, что так дешево откупился, падишах с радостью согласился на предложение крестьянина, — вспоминал Бабенко, пока машина продиралась сквозь заторы столицы, — и в итоге геометрическая прогрессия разорила целое королевство. Потому что пшеничные зерна в то время являлись чем-то вроде золотого запаса, а амбары — золотовалютным резервом храмового типа государства.

То же самое можно, видимо, сказать и про эти злосчастные шахматы. Раз стоимость каждой последующей фигурки по сравнению с предыдущей увеличивается в геометрической прогрессии.

Где-то Бабенко читал, что первый финансово-экономический кризис случился еще у шумеров. А всему виной стал банковский процент, который с геометрической прогрессией сожрал всю экономику шумерских городов.

Не ровен час, — рассуждал Бабенко глядя на то как москвичи активно скупают золото, — финансовый кризис обрушиться и на голову его соотечественников.

Кстати, те же шумеры первыми начали играть в шахматы. Странно, что они при этом, не просчитали разрушительную силу банковского процента в замкнутой системе. А когда гром грянул, законодательно запретили процент. 

4

Из-за извечных столичных пробок машину пришлось припарковать за пару кварталов от магазина.

Бабенко это даже обрадовало. Он с радостью прошелся по главной торгово-подарочной улице города, разглядывая сверкающие окна витрин со всякой ненужной ерундой — вроде золотых брелков, зажимов для купюр и галстуков, визитниц и запонок.

Отыскав вывеску со звучным именем «Шахматы от П.А. Карабанова», Бабенко толкнул дверь и оказался в магазине, где никакими шахматами и не пахло. Зато воняло свежей краской и белилами — густой смесью сырости и ремонта в одном малярном ведре. Несколько гастрабайтеров из бывших южных республик зачищали стены от старой шпаклевки. Бабенко заметил, что краска, которую сдирали со стен, была точь-в-точь кофейно-шоколадного оттенка его кашемирового пальто.

— Вам кого? — обратил наконец внимание на сливающегося со стенами Бабенко один из рабочих. Может быть Равшан.

— Мне бы Петра Анатольевича Карабанова.

— Папа барана? Это соседняя дверь, — указал шпатиком на выход Джамшуд.

Впрочем, через секунду Бабенко был оказан куда более душевный прием. Его буквально стиснул в своих могучих объятиях крупный Петр. Глядя на этого борова, сразу и не скажешь, что он в свое время сдал на КМС не по греко-римской борьбе, а по шахматам.

— Изменился, возмужал, а вырос, а вырос-то как!!! — шутил Карабанов.

— А сам-то, сам-то! — пытался подстроиться под тон шуток потенциального клиента бывший сотрудник ФСБ — Федор Сергеевич Бабенко. 

5

Пока пили в кабинете чай с печенюшками, Карабанов разжевывал суть проблемы.

— Понимаешь, сработали так, что комар носа не подточит. Ни камеры наблюдения, ни сигнализация не зафиксировали ничего подозрительного. И мы не можем определить, кто бы это мог быть. Вот здесь, — указал он на кассеты, — весь отснятый за неделю материал. Мы уже много раз просматривали и ничего не нашли.

— А может, это какой-нибудь бродяжка взял, что плохо лежало? — предположил Бабенко.

— Да что ты, мы таких и на порог не пускаем.

— А милиция че на это говорит? — спросил Бабенко только потому, что хотел спокойно допить бодрящий напиток. Своими вопросами «А они че? А ты че?» он всего лишь чаевничал причавкивая.

— А что они скажут? Они просмотрели записи, послушали продавцов и честно признались, что шансы отыскать преступника минимальны. Магазинно-сувенирных краж за праздники случается больше, чем грабежей за год и им такой мелочевкой заниматься не с руки. С больной головы на здоровую перекладывают. Говорят: сами виноваты — мол, плохая у вас защита.

— А ты че? — продолжал дуть на горячий чай Бабенко, отхлебывая по глоточку.

— А мне от этого не легче. Мало того, что весь набор безумно дорогой, так еще такая искусная работа! Вот посмотри сам, — протянул он пешку, вырезанную в виде кремлевской башенки. — Где я теперь такой камень возьму, и кто мне выполнит такую резьбу. Ну, хорошо, раздобудем мы камень и найдем ювелира. А с клеймом мастера как быть? Что, тоже подделывать? А если раскроется? Это же подсудное дело!

— И че теперь?

— Теперь я пригласил индийских программистов. Видел ребята в зале ковыряются? Они устанавливают на всех витринах маленькие камеры-жучки наблюдения. Выведем их на центральные мониторы, и охранник сможет наблюдать и за работой пальцев воришек.

Конечно, Бабенко сразу обратил внимание на мужчин в чалмах, что копались в витринах. Их чалмы были похожи на круглые головки обычных пешек, но из деликатности он все не решался спросить, что это за перцы.

— Все ясно, — поставил пустую чашку на блюдце Бабенко и благодарно улыбнулся. — Противник сделал пешкой первый ход, а ты, испугавшись необычного начала, приступил к индийской защите. 

6

— Ну, а что мне делать? Сам посуди! — вскочил с директорского кресла Петр Анатольевич. — Эти шахматы я взял на реализацию у одного очень хорошего поставщика. Как мне теперь ему в глаза смотреть?

— Спокойно, спокойно, — усадил его назад Бабенко. После чаепития Федор Сергеевич уже хотел отказаться от дела, мол, оно бесперспективное, если только клиент вновь не объявится. Но тут, не дав Бабенко преждевременно сдаться, в кабинет вошла одна из продавщиц и попросила Карабанова по неотложному и очень важному вопросу.

— Проходите, проходите, не стесняйтесь, — вернулся Карабанов спустя несколько минут с каким-то пареньком.

— Вот познакомьтесь, это наш финансовый директор, — представил Карабанов мальчишке Бабенко, — а это… впрочем, сейчас он все сам расскажет.

Но паренек, в китайском объемном пуховике, ничего рассказывать не хотел. Надув от важности своей миссии щеки он протянул два снимка.

Вглядевшись в фото, Федор Сергеевич увидел на них ту самую пешку, которая сейчас сиротливо стояла на столе Петра. На снимке точно такая же пешка не менее сиротливо стояла на скамейке в каком-то парке. Второй снимок почти дублировал первый. Та же скамейка в парке, разве только план был чуть крупнее, и пешка лежала уже на пожухлой траве, показывая фирменное клеймо мастера.

— И что вы этим хотите сказать? — спросил Бабенко, возвращая снимок пареньку…

На что парень так же молча протянул второй конверт.

«Мальчишка, который принес вам пакет, всего лишь глухонемой посыльный, — прочел вслух Бабенко. — Он ничего не может сказать, потому что ничего не знает. Если хотите вернуть пешку, следуйте нашей инструкции. Найдите нужную нам информацию о том, кто приобрел в вашем салоне шахматный набор из редкой породы янтаря, и отпустите парня. Информацию о покупателе и фото вышлите по следующему электронному адресу….. И тогда пешка окажется в вашем полном распоряжении. Если же вы не последуете нашей инструкции, пешка немедленно будет расколота на поделочные осколки».

7

— А что теперь? — спросил Карабанов. — Мы не можем раскрывать имена наших покупателей.

— Садись за компьютер и пиши, — посоветовал Бабенко Карабанову.

— Что писать?

— Пиши имя клиента, что купил у тебя шахматный набор. Думаю, тебе предложили сделку на неплохих условиях. Ты же хочешь вернуть себе пешку?

— Ну, я даже не знаю, — одновременно засомневался и возмутился или сделал вид, что возмутился, Карабанов, — И потом, мне нужно время, чтобы вспомнить, кто именно покупал, опросить продавцов, в то время работавших. Поднять записи и картотеку.

— Тогда, садись и пиши!

— Что писать?

— «Уважаемые господа, мы рады с вами сотрудничать и принимаем ваши условия игры. Но чтобы предоставить информацию об интересующем вас клиенте, нам нужно время, — при этих словах Бебенко перевернул песочные часы, что стояли на столе у Каробанова, — Если вы нам дадите пару дней, мы бы смогли пересмотреть все наши видеозаписи и записи в кассовом аппарате и предоставим требуемую вами справку.

Со своей стороны, мы бы хотели получить какие-нибудь гарантии. Пришлите вашего посыльного завтра в тоже время или дайте нам знать другим способом, что наше предложение вас устраивает».

Распечатанную на принтере бумажку Бабенко сложил несколько раз и запихнул в конверт, затем, не говоря ни слова, подошел к столу и, выдавив из тюбика розовый клей на белоснежную поверхность.

— Вот, — протянул он запечатанное письмо.

Паренек, по взгляду Бабенко понял, что на этом его миссия окончена, встал, поклонился и вышел вон. 

8

— И ты даже не будешь за ним следить? — удивился Карабанов, когда посыльный удалился.

— Зачем? Так мы только спугнем клиента. А этот паренек действительно всего лишь пешка. С ним связываются по телефону или через Интернет.

— Но для нас вернуть пешку и есть самое главное!

— Вот это и предлагает противник. Вернуть пешку, но проиграть позицию и партию. Ну, Петр Анатольевич, ты же, как-никак, сдавал на кандидатский минимум по шахматам, — пристыдил Карабанова Бабенко. — Для тебя что важнее? Вернуть пешку и потерять лицо или выиграть всю партию целиком?

— Но как говорил Франсуа Луидор: «Пешки — душа шахматной партии».

— Мы же не в «пешки» играем, — улыбнулся Бабенко. — В любом случае, наш противник любит остро атакующую комбинационную игру, и нам пока ничего не остается, как лавировать и тянуть время, ожидая, когда его атакующая игра рассыплется, или того момента, когда мы сможем организовать удачную контригру. И поэтому мы вынуждены защищаться и тянуть время.

— А вдруг они испугаются нашего маневра и залягут на дно?

— Не испугаются! Те, кто так авантюрно и нагло играет в атаке, не любят защищаться и долго сидеть в засаде. Уверяю, они не переходят от атаки к защите, не исчерпав все атакующие варианты. Пока, к сожалению, защищаться вынуждены мы. Кстати, ты не предполагаешь, зачем им понадобилось узнать, кто купил эти шахматы?

— Ума не приложу, — развел руками Карабанов. — Насколько я помню, то был довольно простенький наборчик шахмат и нард. Фигуры представляют собой обычные европейские и азиатские армии. Сделаны они довольно топорно. Правда, из редкой породы янтаря, но никакой филиграни.

— Вот видишь, хоть что-то ты еще помнишь.

— Ну, уж свой товар я хорошо знаю. А вот покупателя не помню. Слишком не запоминающееся у него лицо. Хотя мы и выдаем каждому дисконтную карточку покупателя и для этого просим указать минимальные анкетные данные. Но сам понимаешь — данные могут быть ложными, и их еще надо поднять.

— Отлично. Давай-ка, пока анкету поднимают, мы с тобой, Павел Анатольевич, выпьем еще черного кофейку и подготовим план дальнейших действий.

— Вот так тупо сидеть и ждать! — попросив секретаршу сделать кофе, нервно заходил по кабинету Петр Анатольевич. — У меня нет на это времени.

— Сидеть в защите, Петр Анатольевич, — это не значит, тупо ждать, что сделает противник. Мы должны быть готовы ко всем возможным вариантам развития партии. 

9

Вышел от Карабанова Федор Сергеевич в приподнятом настроении. «Все-таки, — думал он, — как великолепно шахматы могут расцвечивать жизнь, развивать фантазию и поднимать тонус, хотя сами черные и белые фигуры ограничены полем в шестьдесят четыре черно-белые клетки».

«Удивительно красивая, глубокая и оригинальная игра», — проходил он мимо витрин с белоснежно-хлопковыми сорочками и шелковыми галстуками, мимо подарочных наборов чая, кофе, табака и шоколада в золотистых упаковках. Мимо тростей с серебряными набалдашниками и трубок с янтарными мундштуками, — все вокруг сразу засверкало новыми красками и смыслами.

Час назад он просто хотел бесславно покинуть поле боя, но вдруг на авансцене кабинета П.А.Карабанова появился прыщавый подросток и бросил ему в лицо шахматную перчатку.

И тут уже, поставленный в ситуацию цейтнота и почувствовавший азарт борьбы и щемящее чувство начала шахматного сражения, Бабенко увлекся так, что забыл про все остальное на свете.

Вернувшись домой, Бабенко еще долго думал о шахматной задачке-шестиходовке и не мог уснуть. В голову лезли разные мысли. Он ворочался, искал удобную позу на поле кровати, поджимал конем ноги, сдвигал по диагонали одеяло. Периодически взбивал подушку, придавая ей форму то слона, то ладьи, а то и короны ферзя, в надежде, что она принесет ему шахматную славу, а конь унесет в мир сновидений.

• «АСТ», 2012
• Преуспевающий сотрудник модного рекламного агентства Наталья Ермолаева знает, как заставить людей забыть о реальности и поверить в вымышленные идеи и образы. Но в одну прекрасную ночь сама оказывается в иллюзорном мире, где отсутствует грань между воображаемым и подлинным. Эту иллюзию невозможно контролировать, она может исчезнуть в любой момент — скорее всего, это только сон. Но там ждёт и настоящая жизнь, и любимый человек, уверенный в том, что Наташина реальность ему просто снится. Так кто же из них спит? Кому нужно срочно проснуться и вернуться в реальный мир? И нужно ли?

Глава первая

В жизни современного человека слишком много бумаг и бумажек, квитанций и
ордеров, документов и договоров, украшенных подписями, декорированных печатями,
приправленных примечаниями на отдельных листах. Каждое наше действие должно иметь
подтверждение в виде документа — иначе не считается.

Казалось бы, чего проще — доехать на такси из пункта А в пункт Б. Для этого только и нужно — наметить маршрут и заранее договориться об оплате. Раньше, кажется, так все и
было. Но в последние месяцы «Такси Вперед!» резко повысило качество обслуживания. Так
резко, что Наташа подумывает о том, чтобы поискать для себя что-нибудь попроще.

— Какую музыку предпочитаете слушать в пути? — поинтересовался
водитель. — Имеется, значит, богатый выбор. Стоит это дело дополнительных пятьдесят
рублей. За джаз — шестьдесят. За шансон — тридцать. Вот квитанция на музыкальное
сопровождение. Вам надо заполнить ее печатными буквами.

— Давайте в тишине посидим, у меня серьезные переговоры, — ответила Наташа.

— Вы, может, курите? Тогда это плюс тридцать рублей.

— Не курю.

— Есть уникальная возможность поставить на окна светоотражатели, тогда вас
никто не увидит. По цене… не помню. Надо посмотреть, по какой цене, это новая услуга, —
водитель зашелестел бумагами.

— Не нужно, спасибо. Не отвлекайтесь, пожалуйста, от дороги.

— Если, например, груз помочь отнести — то смотря какой груз. Сто рублей
базовая цена за десять килограммов. Ну и в зависимости от этажности. Вписываем вс.
аккуратненько в форму № 348, где-то она в бардачке была…

— У меня нет груза.

— Побибикать — двести рублей, — искушал этот демон. — Заполняем
квитанцию — и бибикаем на здоровье! А? Би-бип, би-бип, е! Прямо как в песне у «Битлз».
Любите «Битлз»? Может, поставим все же музыку?

— Бибикать не надо. Про музыку вы уже спрашивали.

— Для улучшения качества обслуживания в салоне ведется видеонаблюдение.
Отключить камеру — пятьсот рублей.

— А если мне надо, например, на Марс слетать, то какая будет надбавка? — 
поинтересовалась Наташа.

— Надо послать запрос в центр управления. Справка — двадцать рублей.
Посылаем?

— Нет. Я пошутила.

Несколько минут ехали молча. Мимо проносились бульвары, бутики, иномарки,
памятники, театры, рестораны. Выехали на Тверскую. Влились в поток недовольно гудящих,
раскалившихся от ожидания автомобилей. Остановились.

Наташа закрыла глаза. Как и большинство москвичей, живущих под девизом
«Бессонница и недосып», она ловила каждое мгновение, пригодное для сна. Опустились
веки, бесшумно разъехались декорации: нет больше Тверской, нет гудения клаксонов, нет
еще не забывшего про злющий августовский зной теплого, с нотками вечерней духоты,
сентябрьского дня. Это ей приснилось, а на самом деле она сидит на теплой земле,
прислонившись спиной к высоченному дереву незнакомой породы. Где-то неподалеку шумят
волны. Вс. так достоверно: и прикосновение ветра к волосам, и запах водорослей, и
шершавый теплый ствол за спиной, и крик неизвестной морской птицы, кажется, чайки.
Рядом с Наташей сидит кто-то очень знакомый. Где она видела это лицо? Может быть, на
фотографии в бабушкином альбоме или в старом черно-белом кино? Сейчас она повернется
к знакомому незнакомцу и весело спросит: «А вы, кстати, кто?» А он ответит…

— Если хотите поспать, то на заднем сиденье можно организовать подушку и
одеяло, — рявкнул над ухом водитель. — Имеется в багажнике. К ним индивидуальный
комплект постельного белья, запаянный. Также в наличии специальная расслабляющая
музыка. Могу даже немного побрызгать лавандой.

— Не надо в меня лавандой брызгать, — отмахнулась Наташа и выглянула в окно.

— Окно открыть — плюс тридцать рублей! Вот квитанция.

За окном, в бензиновом мареве, не двигаясь с места, покачивалась улица. Там и сям
мелькали торговки цветами, мойщики машин, попрошайки, продавцы газет. Они свободно
перемещались по проезжей части от автомобиля к автомобилю.

— Нет, так не пойдет. Там пробка до «Динамо», если не дальше. Надо
объезжать! — скомандовала Наташа.

— Не положено.

— Надбавка за объезд есть? Подумайте. Позвоните в центр управления, а я пока
квитанцию заполню. Если тут дворами…

— Девушка, ну стал бы я вам врать? — обиженно пробасил водитель. — Я же
говорю — не положено. Маршрут намечен в головном офисе, я не имею права от него
отклоняться.

— Тогда высадите меня здесь, я пешком быстрее добегу!

— Я должен послать запрос.

— Посылайте!

Таксист недовольно пожевал губами, достал телефон из кармана жилетки, поколдовал
над ним, отправил сообщение и спрятал трубку.

У Наташи в сумочке завибрировал айфон.

«Вас приветствует центр управления „Такси Вперед!“ Вы хотите прервать поездку.
Отправьте ответ на короткий номер 00001 — если ваш ответ „да“, или на 00000, если ваш
ответ „нет“».

Наташа отправила на номер «да» длинный и развернутый ответ.

Через мгновение пришло новое сообщение: «Укажите причину отказа продолжить
поездку. Если у вас изменился маршрут, отправьте СМС на короткий номер 00002. Если вас
не устраивает качество обслуживания — на короткий номер 00003. На 00004 — если что-то
иное».

Время шло. Обстановка накалялась. Наташа отправила ответ «что-то иное» на номер
«что-то иное».

Следующее сообщение получил уже водитель. Снова пожевал губами, снова достал
трубку, поскреб ногтем экран и кисло сказал:

— Спасибо, что воспользовались услугами «Такси Вперед!» С вас пятьсот рублей.
Карточкой будете платить или наличными?

Наташа не успела ответить, потому что ей пришло уведомление: «Спасибо, что
воспользовались услугами „Такси Вперед!“ Напоминаем, что вы прервали поездку по
собственному желанию».

— Я знаю! — крикнула она, с ненавистью взглянув на экран, и, повернувшись к
водителю, резко добавила:

— Наличными. В следующий раз поеду на частнике!

Она расплатилась и выпрыгнула на тротуар. Водитель выскочил следом.

— Езжай-езжай, дылда! — крикнул он. — Езжай на частнике! Он тебя в горы
завезет!

— На вас укоризненно смотрит камера наружного наблюдения. Центр управления
не одобрит такого обращения с постоянным клиентом, — мстительно сказала Наташа,
шагнула на проезжую часть и, огибая застывшие в томительном ожидании автомобили,
перешла на противоположную сторону улицы. Помахала рукой таксисту, оставшемуся на
другом берегу. Еще раз огляделась и свернула в Мамоновский переулок. Зацокали по сухому
асфальту ее каблучки.

«На чайнике буду ездить! На заварочном! Или нет, на электрическом. Д-р-р! П-ш-
ш!!!» — накручивала она себя. Но закипеть и выкипеть ей не удалось — помешал звонок
телефона. Обычная трель — значит, номер незнакомый.

— Ермолаева, — ответила Наташа. Вместо приветствия она всегда называла
посторонним свою фамилию.

— Здравствуйте, — лучезарным голосом пропела трубка, — вас приветствует
служба улучшения качества обслуживания «Такси Вперед!» Назовите, пожалуйста, причину,
по которой вы отказались продолжить поездку.

— Пробки! Эта причина — пробки!

— У вас нет претензий к автомобилю или водителю?

— Нет!

— Вам были предложены дополнительные услуги?

— Да!

— Вы воспользовались ими?

— Нет!

— Назовите, пожалуйста, причину. Их качество показалось вам недостаточно
высоким? Вас не устроила цена? Или что-то иное?

— Что-то иное. Мне они просто не нужны!

— Вы будете продолжать пользоваться услугами нашей компании?

— Да!

— Вы хотите что-то добавить?

— Хочу! Не надо каждый мой шаг контролировать.

— Простите?

— Не надо мне слать СМС по поводу и без!

— Вы можете поменять базовые настройки на нашем сайте. Или же я могу
соединить вас с оператором.

— Не надо соединять! Я на сайте… Сама…

— Индивидуальные пароль и логин будут вам высланы.

— О-о-о! — только и смогла ответить Наташа. Трубка сыто заурчала, давая
понять, что индивидуальные пароль и логин уже прибыли.

Наташа спрятала айфон в сумочку и огляделась. За время разговора с центром
управления «Такси Вперед!» она слегка отклонилась от курса. Кажется, зря она доверилась
своему автопилоту. Откуда здесь шлагбаум? Что это за двор? Вроде незнакомый, но тот,
следующий, она наверняка вспомнит.

Когда-то в этих дворах они, свежезачисленные студенты, пили пиво. Где-то рядом
был дом просветленного. Где же этот дом? Там жил то ли йог, то ли маг. То ли так. К нему
ходили то ли гадать, то ли изучать Камасутру. Наташа не ходила, но ждала подружек на
скамейке под окнами у просветленного. Вот тут, точно. Здесь она и сидела, здесь и
выговаривала им, доверчивым. Как раз на этом месте, где сейчас стройка идет. Какая-то
непредвиденная стройка, не должно ее здесь быть.

Наташа свернула налево, чтобы обогнуть заборы. Подружки-подружки… Зачем она
вспомнила о них — сейчас, в рабочее время, опаздывая на важную встречу? И непонятно
еще, даст ли арт-менеджер клуба разрешение на этот концерт. Подумаешь, звезду выписали
из Лондона. Главное, некому играть на разогреве, а бюджет проекта расписан до копейки.

Наташа зашла в тупик — территория стройки была извилистой и непредсказуемой,
как лабиринт. «А мы вот так!» — подумала она и юркнула в проход между домами.

Не имей сто рублей, а имей сто друзей. Подружки-подружки… Снусмумра! Вот,
точно! Она же играет в каком-то кабаке, значит… Значит, играть умеет и много не попросит.
«Снусмумра. Разогрев», — создала заметку Наташа и огляделась по сторонам.

Да, многое тут изменилось за десять лет. Может быть, вернуться на Тверскую — на
тротуаре ведь ничего пока не строят? А вдруг там до сих пор скучает в пробке таксист со
своими квитанциями? Сам он дылда! Высокая, но красивая и юная особь женского пола
называется «фотомодель». Не очень красивая и не очень юная — «дылда». А как оставаться
красивой и юной, если с этой работой ничего с собой не успеваешь сделать? Вот как, а?

Наташа стиснула зубы и углубилась в лабиринт. Повернула налево, потом направо.
Горожанин в третьем поколении должен ориентироваться в городе, как его далекие
предки — в лесу. Но путеводная кремлевская звезда скрылась за облаками, стороны света
перемешались, и даже некрашеные деревянные заборы, казалось, перебегали с места на
место, стоило отвести от них взгляд.

Из-за одного такого забора на горожанку в третьем поколении выбежал человек в
парусиновом костюме.

— Не знаете, как выйти отсюда на Большую Садовую? — вцепилась в его рукав
Наташа.

— Ай, не надо туда ходить! — человек скривился, как от зубной боли. — Купите
у меня лучше колье.

Слово «колье» он произнес с интонациями принца в изгнании. Гордого принца
маленькой державы, вынужденного приторговывать семейными ценностями.

Он достал из кармана вызолоченную пластмассовую лягушку на веревочке. На лбу у
земноводного проступали невидимые миру буквы Made in China.

Наташа улыбнулась. Ободренный такой реакцией принц решил поднажать и добавил
со значением:

— Берите-берите, по двести отдам. Жаба с золотом. Приносит в дом деньги.
Научный факт — доказано Фэншуем!

— А вы хоть знаете, кто такой Фэншуй? — с сомнением спросила Наташа.

— Ученый такой. Вроде Билла Гейтса, — не растерялся продавец.

— Фэншуй — это остров в Тихом океане. Там есть военно-морская база США,
засекреченная. Они этих лягушек ловят, вставляют внутрь жучка и подбрасывают нам. Вы,
случайно, не американский шпион?

Собеседник мутно посмотрел себе под ноги, спрятал «колье» в карман и побрел
прочь.

Не успел еще принц в изгнании вернуться в свое изгнание, как у Наташи в кармане
заголосил телефон.

«Ой, мамочки!!!» — кричал он на весь двор голосом знаменитой комедийной
артистки.

Когда-то Наташе показалось, что поставить такой звонок на номер родителей будет
остроумно. Теперь она все время забывает сменить его, и это позорное «Ой, мамочки!!!» то и
дело врывается в ее жизнь в самый неподходящий момент.

— Я легла вздремнуть после обеда и видела плохой сон, — без предисловий
сообщила мама, — очень плохой. Там было… что-то плохое. И я сразу подумала о тебе. А
утром к нам на участок приползла змея. Помнишь горку возле компостной кучи? Вот там она
на солнышке и грелась.

— Ядовитая?

— Ужик. Маленький такой, мы ему молока дали. Крэкс полаял на него, но трогать
не стал. Ты мне скажи, у тебя все хорошо?

— Да, все хорошо.

— Ты только не ври. Нам важно знать, что у тебя все хорошо.

— Просто замечательно.

— Тогда к чему сны такие снятся, можешь ты мне объяснить? Я Аньке позвонила,
у нее все хорошо. У нее всегда хорошо. Значит, у тебя тоже хорошо?

— Лучше не бывает.

— Ну хорошо. Ты звони, не забывай. Нам надо знать, что у вас все хорошо.
Только ты не скрывай, если что-то будет плохо. Фиалки все уже засохли?

— Я их в офис отвезла.

— Вот и правильно. Ты там почти что живешь. Значит, все хорошо?

— Все прекрасно. Ну ладно, мам, у меня тут дела. Целую. Папе привет.

Ой, мамочки… Наташа прислонилась лбом к забору и почувствовала себя маленькой
врушкой, не оправдавшей родительских ожиданий. Им важно, чтобы у них с сестрой все
было хорошо. А у Наташи не все хорошо. Если так, по мелочи посмотреть — очень многое у
нее не хорошо. А по-крупному лучше и не думать. То есть, конечно, не все так плохо.
Нормально, не хуже, чем у других. Но вряд ли хорошо. И уж конечно — не так хорошо, как
хотелось бы родителям.

Однако надо как-то выбираться из этих катакомб. Где-то совсем рядом гудит
Тверская, стройка грохочет, слышно, как перекликаются на разных языках строители, но нет поблизости никого, кто указал бы дорогу.

Нет, вон чешет какой-то… Пожилой эмо.

Легким, прогулочным, немосковским шагом к Наташе приближался высокий
мужчина лет сорока. Приличный такой, в костюме. Правда, без галстука. Но костюм
дорогой. Ботинки шикарные. Только волосы почему-то до плеч и светло-зеленые. Дизайнер,
наверное. Идет уверенно, по сторонам не оглядывается — значит, знает, где тут выход.

— Простите, вы не подскажете, как на Большую Садовую выйти? — кинулась к
нему Наташа. И обратила внимание, что брови у незнакомца тоже светло-зеленые, под цвет
волос. Наверное, очень крутой дизайнер.

— Это где? — спросил пожилой эмо. У него был такой вид, как будто он только
что свалился с Луны и вс. вокруг для него и внове, и удивительно, и чу#дно, и волшебно.

— Если бы я знала, я бы не спрашивала, да? Я думала, вы знаете. Ну, там она где-
то, — Наташа неопределенно махнула рукой. — Если все эти стройки срыть нафиг.

— Понятно. Пошли, — легко сказал зеленоволосый и протянул руку.

Наташа вцепилась в нее, как потерявший надежду заяц — в багор деда Мазая.
Почему-то она не испытывала никакого смущения или дискомфорта из-за того, что ее, как
ребенка, ведет за ручку незнакомый человек.

Стройка расступилась, образовав проход. Наташа и ее провожатый завернули за угол.
Тупик? Э, нет. Дома разъехались в стороны, пропуская их. Влажное пятно на стене оказалось
аркой. Проход, поворот, снова проход. Если бы Наташа не была так занята своими мыслями
о грядущих переговорах, она бы заметила, что здания в самом деле расступаются,
шлагбаумы поднимаются, заборы прячутся под землю, появляются арки и проходы там, где
их никогда не было.

— Понимаете, концерт в «Б2», в поддержку социальной сети, — захлебываясь
словами, тараторила она, — они сказали, ну и… Так положено. Звезду из Лондона привозит
заказчик. Ну и все такое, значит… На мне — клуб и разогрев. Как бы это… Ощущение, что
никому ничего не надо, понимаете? Я бегаю и подталкиваю их! Чтобы праздник и так
далее… А они инертны! Им неинтересно!

Они вышли в переулок, запруженный автомобилями, и вдруг неожиданно оказались
на шумной и полноводной Большой Садовой.

— А вам интересно? — вдруг спросил проводник.

— Что?

— Концерт.

— Никому это не интересно, — помолчав, призналась Наташа. — Вы же
понимаете. Не надо издеваться.

— Я не издеваюсь, — чуть удивленно ответил зеленоволосый и отпустил ее
руку. — Зачем же тогда праздник?

— Для отчетности. О, мы уже на месте? Спасибо! Не представляете, как вы меня
выручили! Этот таксист меня год мариновал бы по пробкам! А вы…

Не дожидаясь окончания фразы, незнакомец шагнул на проезжую часть. Стал как
будто прозрачным, облачком стал, голограммой. Мимо, словно сквозь него, проносились
автомобили. Он дошел до середины улицы, остановил ярко-красный «Мини Купер», сел на
водительское место. Если бы Наташа не погрузилась в мысли о празднике, который был ей
совсем не интересен, она бы обратила внимание на то, что в автомобиле больше никого нет.
Вместо этого она посмотрела на часы и, убедившись, что прибыла вовремя, поспешила к
своей цели, пробормотав вслед чудесному провожатому:

— Да благословит вас святой Фэншуй, добрый господин.

• «Фантом Пресс», 2012
• Классический детектив, вот только не английский, а шотландский. Чем шотландский детектив отличается от английского? Прежде всего атмосферой — таинственной, тревожной, напряжение сгущается с каждой страницей, чтобы в конце обязательно выплеснуться неожиданным финалом. Энн Кливз — последовательница самого успешного шотландского детективщика Йена Рэнкина. Она сплетает детективный сюжет с психологической историей и помещает все это в загадочный шотландский пейзаж.
  
  «Вороново крыло» — это не просто шотландский детектив, а шетландский, ведь история разворачивается на одном из Шетландских островов. Холодное январское утро, заснеженные Шетланды. Монохромный бледный пейзаж нарушает лишь одно яркое пятно, над которым кружат вороны. На промерзшей земле лежит тело молодой девушки… На острове никогда не происходило серьезных преступлений, и убийство становится главным событием для всех без исключения жителей. Все указывает на то, что в страшном злодеянии виновен Магнус, одинокий старик со странностями. Но вскоре под подозрением оказываются едва ли не все обитатели острова. И впервые здесь начинают запирать двери и окна — ведь по острову все еще бродит таинственный убийца.
  
  История, начинающаяся, как романтическое приключение под Новый год, очень быстро обращается в затейливый детектив — не менее затейливый, чем традиционный шетландский узор на теплом свитере.

• Перевод с английского Ольги Дементиевской

Дай Магнусу волю, уж он порассказал бы девчонкам о воронах. Вороны жили на его земле,
всегда жили, еще с тех пор, когда он был мальчишкой и глазел на них. Иногда они вроде как играли.
То кувыркаются, носятся друг за другом в небе —
совсем как дети играют в салки, — то вдруг складывают крылья и камнем вниз. Магнусу думалось,
что наверняка это здорово — встречный поток
ветра, огромная скорость… В последний момент
вороны расправляли крылья и взмывали, и крики
их походили на смех. Однажды Магнус видел, как
птицы одна за другой скатывались по заснеженному склону холма на спинках — точь-в-точь мальчишки, сыновья почтальона, съезжавшие на санках, пока мать не прикрикнула на них, велев играть
подальше от его дома.

Но и жестокости воронам не занимать. Магнус
сам был тому свидетелем — они выклевали глаза
хворому, едва народившемуся ягненку. Ярка страдала, она злилась и блеяла, но их не отпугнешь.
Магнус птиц не отогнал, даже не попытался.

Вороны клевали и потрошили, утопая когтями в
крови, а он все смотрел и смотрел, не в силах
отвести взгляд.

Миновало уже несколько дней, а Салли и
Кэтрин все не шли у Магнуса из головы. Утром
он просыпался с мыслью о них, поздно вечером,
задремав в кресле у камина, видел их во сне.
Когда же они вновь навестят его? Конечно, Магнус не слишком-то обольщался на свой счет.
И все-таки ему страсть как хотелось поговорить
с ними еще разок. На неделе острова заморозило и завалило снегом. Мело с такой силой, что
Магнус глядел в окно и не видел дороги. Мелкие-мелкие снежинки крутило и мотало ветром, как
дым. Когда ветер наконец стих, выглянуло солнце
и снег в его лучах резал глаза — Магнус даже
прищурился, чтобы разглядеть, что творится на
улице. И увидел голубой панцирь льда, сковавший ручей, снегоуборочную машину, расчищавшую дорогу от основной трассы, почтовый фургон. Но вот его красавиц не видать.

Однажды он заметил миссис Генри, мать Салли, — она вышла из здания начальной школы,
примыкавшего к их дому. Учительница была в
толстых, на меху, сапогах и розовой куртке с
поднятым капюшоном. «Гораздо моложе меня, —
подумал Магнус, — а одевается как старуха. Как
женщина, давно махнувшая на себя рукой». Невысокая миссис Генри деловито семенила, будто
куда торопилась. Наблюдая за ней, он забеспокоился: а не к нему ли? Вдруг она прознала, что
в Новый год Салли была у него? Он представил, как миссис Генри выходит из себя, кричит
ему в самое лицо, так, что он чувствует ее дыхание, на него брызжет слюной: «И приближаться не смей к моей дочери!» На мгновение он
пришел в замешательство. Это ему привиделось
или было на самом деле? Но миссис Генри к
нему на холм не забиралась. Шла себе своей
дорогой.

На третий день у него кончились хлеб и молоко, он подъел овсяные лепешки и шоколадное
печенье, с которым любил пить чай. Пришлось
ехать в Леруик. Хотя он и не хотел никуда уезжать — а ну как девчонки нагрянут, а его нет?
Он представил, что вот они взбираются по холму,
скользя на обледенелой тропинке и смеясь, вот
стучат в дверь, а дома никого. Обиднее всего, что
он об их приходе даже не узнает. Снег вокруг
дома такой плотный, что и следов-то не видать.
Многих пассажиров автобуса он признал.

С кем-то он учился в школе. Флоренс до выхода на пенсию работала поварихой в гостинице
«Скиллиг». В юности они даже вроде как дружили. Флоренс тогда была симпатичной, а уж танцевала… Как-то в местном клубе Сэндуика устроили танцы. Братья Юнсон играли рил, все ускоряясь и ускоряясь; Флоренс отплясывала и вдруг
споткнулась. Подхватив девушку, Магнус на секунду прижал ее к себе, но она вырвалась и со
смехом убежала к подругам. Ближе к хвосту автобуса сидел Джорджи Сэндерсон, который повредил себе ногу и больше не рыбачил.

Однако Магнус ни к кому из них не подсел, и
с ним никто не поздоровался, даже не кивнул —
все делали вид, будто знать его не знают. Так уж
повелось. Причем давно. Может статься, они и
вовсе перестали его замечать. Водитель включил
отопление в салоне на полную мощность. Горячий воздух из-под сидений растопил снег на сапогах, и талая вода моталась по проходу взад-вперед, пока автобус поднимался на холм или спускался. В запотевшие окна ничего не видать, и
Магнус догадался, что пора выходить, только когда все остальные засобирались.

В Леруике стало шумно лишь недавно. А ведь
раньше, в молодости, Магнус узнавал на его улицах каждого встречного. Последние годы в Леруике было полно приезжих и машин, даже зимой.
Летом и того хуже. Уйма туристов. Паром из
Абердина шел всю ночь; туристы выгружались из
него, и все им было удивительно, они глазели по
сторонам, будто попали в зоопарк или на другую
планету. Иногда в гавань заходили гигантские
круизные лайнеры и становились на якорь, возвышаясь над городскими домами. Туристов целый
час водили по городу, показывая достопримечательности. На час город как есть оккупировали.
Прямо захватчики, ни дать ни взять. На лицах
воодушевление, в голосах оживление, но Магнус
чуял, что они разочарованы: городок будто не
оправдывал их ожиданий. Они выложили за путешествие кругленькую сумму, а их, выходит, надули. Как знать, может, Леруик не слишком отличался от их родных мест.

В этот раз Магнус сошел не в самом центре
города, а на окраине, возле супермаркета. Озеро
Кликимин-Лох замерзло; два лебедя кружили над
ним в поисках полыньи. На дорожке, ведущей к
спортивному центру, показался бегун.

В супермаркете Магнусу нравилось. Его там
все восхищало: яркий свет, красочные вывески,
широкие проходы, изобилие на полках. В супермаркете никто ему не докучал, никто его не знал.
Иногда любезная кассирша, пробивая его покупки, заговаривала с ним. В ответ он улыбался.
И вспоминал те времена, когда все с ним здоровались по-доброму. Закончив с покупками, он шел в
кафе и позволял себе чашку сильно разбавленного молоком кофе и что-нибудь сладкое — пирожное с абрикосовой начинкой и ванилью или
кусок шоколадного пирога, такой сочный, что
есть его можно только ложкой.

Но сегодня на кофе времени не было — он
торопился домой. И уже стоял на остановке, поставив два пакета с покупками на землю. Несмотря на солнечную погоду, кружил снег, мелкий, как
сахарная пудра. Ему припорошило пальто и волосы. Автобус пришел пустым, и Магнус сел подальше, в конец салона.

Минут через двадцать, на полпути, вошла Кэтрин. Магнус заметил ее не сразу: протерев кружок на запотевшем стекле, он смотрел на улицу. Магнус слышал, что автобус остановился, но
слишком задумался. Однако вскоре что-то заставило его обернуться. Может, знакомый голос —
Кэтрин покупала билет. Правда, он не отдавал
себе в этом отчета. Подумал, что это духи —
когда девушки заглянули к нему в новогоднюю
ночь, на него повеяло точно таким же ароматом,
но так же не может быть, верно? Ведь Кэтрин
только вошла, а он сидел в самом конце — слишком далеко. Магнус вытянул шею, принюхиваясь,
но не почувствовал ничего, кроме вони дизельного топлива и запаха влажной шерсти.

Он не ждал, что девушка поздоровается с ним
или хотя бы кивнет. Увидел — и то радость. Они
понравились Магнусу обе, но Кэтрин по-настоящему заворожила. В ее волосах он заметил все те
же блестящие синие пряди, но теперь она была в
широком сером пальто до пола, на материи капельки растаявших снежинок, подол чуть запачкался. Еще на ней был алый, как свежая кровь,
шарф ручной вязки. Кэтрин выглядела усталой, и
Магнусу стало любопытно: к кому это она ездила? Девушка его не заметила. Она не прошла
дальше, а плюхнулась прямо на переднее сиденье — казалось, совсем без сил. Магнусу с его
места было плохо видно, но он вообразил, что
она закрыла глаза.

Кэтрин сошла на его остановке. У выхода он
задержался, пропуская ее вперед, но она как будто его не замечала. Впрочем, неудивительно.
Наверняка для нее все старики на одно лицо, как
для него — туристы. Однако на нижней ступеньке Кэтрин вдруг обернулась. Узнав его, она чуть
улыбнулась и протянула руку, помогая ему сойти.
И, хотя рука ее была в шерстяной перчатке,
Магнус затрепетал. Отклик собственного тела
его удивил. Он понадеялся, что девушка ничего
не почувствовала.

— Здравствуйте! — вымолвила она.
Магнусу снова вспомнилась тягучая черная патока.

— Уж вы простите, что тогда к вам ввалились. Мы вас не очень побеспокоили?

— Какое там, совсем нет! — От волнения
у Магнуса перехватило дыхание. — Наоборот,
я рад, что вы заглянули.

Кэтрин разулыбалась шире — как будто он
сказал что-то забавное.

Какое-то время они шли молча. Магнус досадовал, что не знает, о чем бы заговорить. В ушах
стучало — так бывало с ним, когда слишком
долго прореживал репу, вцепившись в тяпку на
огороде на солнцепеке.

— А нам завтра снова в школу, — вдруг сказала Кэтрин. — Каникулы закончились.

— Тебе там нравится?

— Не-а. Скукота!

Магнус не мог придумать, что ответить.

— Мне в школе тоже не нравилось, — наконец нашелся он и, желая поддержать разговор,
спросил: — А куда ты ездила этим утром?

— Не утром — вчера вечером. Была не вечеринке и осталась на ночь у друзей. Потом меня
подвезли до автобусной остановки.

— А Салли с тобой не поехала?

— Нет, ее не отпускают. У нее родители
очень строгие.

— И что вечеринка, удалась? — Ему действительно было интересно, сам он давно уже нигде
не бывал.

— Ну, как сказать…

Магнус пожалел, что девушка вдруг замолчала. Ему показалось, ей есть о чем поговорить.
Может, она даже поведала бы ему какую-нибудь
тайну.

Тем временем они дошли до поворота, где их
дороги расходились — дальше ему было вверх по
склону холма, — и остановились. Магнус надеялся, что Кэтрин продолжит разговор, но она молчала. Он заметил, что в этот раз ее глаза не
были накрашены, только подведены черным, и
подводка смазалась, как будто ее оставили на всю
ночь. В конце концов Магнусу пришлось заговорить первым.

— Может, зайдешь? — спросил он. — Хлебнем для сугреву. А то, может, чайку?

Он и не надеялся, что девушка согласится —
не то воспитание. Наверняка ей с детства внушили, что отправляться одной в гости к чужим
людям нельзя.

Кэтрин глянула на него, обдумывая приглашение.

— Вообще-то, для выпивки рановато, — сказала она.

— Тогда чайку? — Магнус почувствовал, как
губы растягиваются в глуповатой ухмылке, которая всегда так раздражала мать. — А к чаю —
шоколадное печенье.

Он начал взбираться по тропинке к дому, уверенный, что она следует за ним.

Входную дверь он никогда не запирал, а теперь распахнул и придержал, пропуская девушку.
Пока Кэтрин, стоя на коврике, отряхивала снег с
сапог, он глянул по сторонам. Все тихо. Никто их
не видел. Никто не знал, что в гости к нему
заглянула такая красавица. Она — его сокровище, воронушка в его клетке.

• «Альпина нон-фикшн», 2012
• «Рэп Атака. От африканского рэпа до глобального хип-хопа» — классическое исследование по истории рэп-музыки и социальных отношений в хип-хопе. Это музыка конца 1970-х и кризис самовыражения, последовавший за
  нашумевшими убийствами звезд рэп-музыки 1980-х, бум гангста-рэпа и неизбежная ностальгия по традиционному хип-хопу, легендарным диджеям,
  радиоведущим, художникам граффити, брейк-дансу, популярным танцевальным ритмам и клубам. Теперь, когда рэп стал мультимиллионным бизнесом
  и одним из важнейших явлений в современной культуре, эта работа приобретает особое значение. Неслучайно книга стала бестселлером, выдержавшим
  десятки переизданий.
• Перевод с английского Влада Осовского
• Купить книгу на Озоне

Что есть калифорнийская любовь? В какой-то момент, в путешествии
между беспокойным, суровым, разболтанным духом безотцовщины и насильственной смерти, парень с Востока — Тупак
Амару «2PAC» Шакур — запустил золотой миф о голливудском законе
ствола, сексе, солнце, веселье, золотой лихорадке: «…Дикий,
Дикий Запад, — рэповал он на „California Love“, — город секса…
машина, делающая деньги… танцполы никогда не пустуют…»

Фикции, за которыми скрывались жестокие факты, вселяли
страхи в сердца, считавшиеся большими. Даже Biggie Smalls,
артист с Bad Boy Entertainment и главный враг Тупака в активных
территориальных войнах между рэпперами Восточного и Западного
побережий, почувствовал эту ауру. «Я почувствовал темноту,
когда он приехал в тот вечер», — Biggie, The Notorious B. I. G.,
рассказал журналу Vibe после антагонизма на награждении Soul
Train Awards между базирующейся в Лос-Анджелесе Death Row
Records и нью-йоркской Bad Boy Entertainment, двух конкурирующих
империй хип-хопа на тот момент.

Драма, как называли это рэпперы, подразумевала смертельно
опасный конфликт или жизнь на грани. Жизнь как театр.
Бигги абсолютно точно верил в это, сравнивая темную сторону
Тупака с его киношной ролью епископа, убийцы-психопата
в фильме «Juice». Сумасшедший, но учащийся предпочитать это
чувство альтернативе, представлявшей собой разбитое жалкое
существование. Потом Notorious B. I. G. был застрелен. В марте
1997 года он сидел в машине на перекрестке Фейрфакс и Уилшир
в Лос-Анджелесе, и его жизнь была обречена, как и жизнь
Тупака ранее; убийцы стреляли по движущейся тачке, типично
по-американски.

Последнее прижизненное видео Тупака — промоклип на песню
«I ain’t mad at Cha» — превращает клише расставания с жизнью
в искусство. На выходе из здания Тупака расстреливают.
Его жизнь затухает в машине скорой помощи. Далее мы видим,
как его приветствует в загробной жизни домашний оркестрик,
играющий мягкую музыку и состоящий из Майлза Дэвиса, Луи
Армстронга и Джими Хендрикса, гораздо более спокойный,
чем мы, все еще живущие, могли бы представить себе, думая
о музыке, существующей за порогом смерти. Видео посвящается
двум павшим воинам черной революционной политики: Джеронимо
Пратту и Мутуле Шакуру.

Тупак покинул Лос-Анджелес так же, как это сделал Николас
Кейдж в фильме «Покидая Лас-Вегас», чтобы умереть в Лас-Вегасе,
совершая гибельное путешествие из фальшивого рая
в пустыню. Тем вечером, когда его застрелили, он встретился
с еще одним беспокойным, суровым духом, не знавшим отца.
Где-то на его сложном и опасном пути к искуплению Майк
Тайсон оказался в Вегасе 7 сентября 1996 года с намерением
уничтожить тяжеловеса по имени Брюс Селдон. В этой бойне
Селдон упал сразу же, подтвердив убеждение Тайсона в том,
что жестокое насилие и есть его путь к спасению. Тайсон был
слишком быстрым и бил слишком жестко, как рассказывал после
боя Селдон. Тупак там присутствовал — Вегас, тяжеловесы и знаменитости
— этого здесь всегда будет хватать, и кроме всего
прочего во время отбывания Тайсоном наказания по обвинению
в изнасиловании Тупак хотел объединить силы, чтобы помогать
другим, попавшим в беду черным парням. Тем вечером Тупак
путешествовал в компании с боссом Death Row Records, Мэрионом
«Сьюджем» Найтом, и их объединенной свитой, члены которой
в какой-то момент стали задирать других людей из публики.
Селдон был уничтожен, и кортеж из десяти машин направился
в принадлежавший Сьюджу Найту клуб «662».

Белый кадиллак остановился рядом с БМВ из этого конвоя;
когда движение машин прекратилось, из него выскочили двое
мужчин и открыли огонь по Найту и Шакуру. Найт получил
ранения, но отказался давать какие-либо описания стрелявших.
В Тупака попало четыре пули, и он умер спустя неделю в Университетском
медицинском центре Лас-Вегаса. Его тело было
кремировано в Бруклине, что было финальной иронией, после
всех ядовитых каратистских выпадов в сторону Нью-Йорк Сити,
а также полным кругом, поскольку его жизнь началась в Бронксе
и Гарлеме, прошла через Балтимор, Мартин Сити, Лос-Анджелес,
Атланту и последним пристанищем его стал Нью-Йорк.

Удобно драматизированная гангста-лирикой, между Западом
и Востоком развязалась смертельная вражда, война посредством
слов, отношений, оружия: с восточной стороны это были главные
представители Bad Boy Entertainment Шон «Паффи» Комбс и Бигги
Смоллс; со стороны Запада, из Лос-Анджелеса и Вегаса, — глава Death Row Сьюдж Найт и до 7 сентября его самый ценный артист
Тупак Шакур. На публике Найт и Комбс старались не демонстрировать
свою вражду, хотя и братской любви в их действиях заметно
не было. Некоторые рэпперы представляли все это как легальную
деловую конкуренцию, Сьюдж против Паффи — это большой
скандал на маленькой планете, и треск малокалиберного оружия
отвлекал внимание от войн банд, разворачивающихся за сценами
больших бизнес-возможностей, доступных тому, кто будет играть
по установленным законом правилам. Такая возможность позже
представилась Комбсу, ранее работнику лейбла Андре Харрела
Uptown, а теперь совмещающему свой бизнес с выступлениями
своего альтер эго — Паффа Дэдди and the Family, семья, в которую
входили Лил Ким и посредственный любитель блестящих
костюмов поп-рэппер Mase.

Бигги Смоллс, Notorious B. I. G., назвал свой альбом 1994 года
«Ready To Die», возможно, предпринимая попытку взять будущее
в заложники, чтобы выразить переполняющую его депрессию
или просто запугать оппозицию. Потом вышел «Life After
Death», изданный после его смерти, за которым последовала
эмоционально ненапряжная, но финансово глубокая элегия «I’ll
Be Mising You», основанная на теме Стинга «Every Breath You
Take». Территориальные войны происходят из основ хип-хопа,
и это, возможно, наследие, которое на короткое время было
заменено музыкой и рифмой. Как сказал мне в 1984 году Лил
Родни Си из Funky Four: «Би-бойз постоянно конкурировали».
«После моей смерти, — сказал Тупак репортеру журнала Vibe
Кевину Пауэлу, — люди поймут, о чем я говорил». Так кем же
был Тупак Шакур? Он был успешным рэппером, многообещающим
актером, черным, непокорным 25-летним мультимиллионером
(на бумаге, по крайней мере), вышедшим из ниоткуда.

Из-за всего этого и из-за странного переплетения драматической
жизни с фаталистским мировоззрением его смерть несет символическую
нагрузку вместе с другими внезапными преждевременными
смертями в индустрии развлечений. Его музыка была очищающей, его рэп был об одиночестве, заброшенности, похоронах,
перестрелках, казнях, последних словах и окончательном
решении с мрачной одержимостью, в которой слышался крик
о помощи. Экс-вице-президент США Дэн Куэйл был настолько
напуган Тупаком, что потребовал его изоляции от общества. Это
решение Куэйла невольно совпало с собственным жизненным
опытом отчуждения от общества Тупака и только подогрело его
уверенность в том, что лишь Бог, а не общество людское является
ему судьей, хотя в то же время упускало из виду, что в меритократии
жадности популистская этика политиков легко смывается
волной ассигнаций.

Преданность Тупака материальным ценностям и звездности,
политике брендов и журналистским россказням была потрясающей.
Вот то, что он рассказал Пауэлу из Vibe о событиях ноября
1995 года, когда Тупака обстреляли в холле манхэттенской
звукозаписывающей студии. С его шеи сорвали драгоценностей
на сумму в $40 000. «Я расстегнул штаны, — сказал он, —
и увидел следы пороха и дыру в моих „Карл Кани“». В него
было выпущено пять пуль. Простое вооруженное ограбление?
Тупак подозревал заговор и профессиональный заказ на него.
Эта драма представила его третий сольный альбом «Me Against
The World», и в традициях рэпа автобиография была написана
посредством сэмплированных телевизионных новостных репортажей.
В более спокойные моменты Тупак признавался, что впоследствии
он страдал от ночных кошмаров как симптомов посттравматического
стресса, который сам по себе бренд столь же
мощный в обществе телевизионных исповедей, как и «Карл
Кани».

Имя — Тупак Амару — было дано ему его матерью, Эфени
Шакур, в эпоху, когда революционные акты шли рука об руку
с поисками реидентификации с цивилизациями более древними, чем Соединенные Штаты Америки. «Им стоило убить меня
еще ребенком», — говорит Тупак на «Me Against The World».
Утрата иллюзий была основным мотивом в его жизни. Он родился
в 1971 году спустя месяц после того, как его мать вышла
из тюрьмы со снятыми обвинениями в заговоре с целью взрывов
полицейских участков и универмагов Нью-Йорка. Во время ареста
в 1969 году группа из 21 члена Черных Пантер, обвиненных
в этих преступлениях, выпустила заявление к «революционерам,
полностью готовым УБИВАТЬ, чтобы изменить существующие
условия». Эфени Шакур присоединилась к Черным Пантерам
в надежде на новые перемены лишь для того, чтобы увидеть,
как Федеральное бюро расследований Дж. Эдгара Гувера разнесет
организацию на куски за то, что они являлись, как это было
написано в отчете, «секретной, состоящей полностью из негров,
марксистско-ленинистской, ориентированной на китайский
коммунизм» угрозой.

Таким образом, идеалы рухнули и на их место пришли бедность,
наркотики, отчаяние, приходящее тогда, когда безудержный
оптимизм остается невостребованным. «Я видела разбрызганные
по тротуару мозги моих друзей, вышибленные пулями
полицейских, — сказала лидер Черных Пантер Элейн Браун. — 
Я видела их лица в гробах. Все было настолько плохо, что костюм
для похорон стал обыденной частью наших гардеробов. Я стала
параноиком; я научилась смотреть через плечо». Семейная
история Тупака запутана, но в его детстве присутствовали такие
видные члены Черных Пантер, как Джеронимо Пратт и Мутула
Шакур. Неудивительно, что Тупак разрывался надвое: с одной
стороны — семейные связи и симпатии к революционным действиям
Пантер, с другой — материальный мир с его удовольствиями.
Мы можем видеть, как попытки американского правительства
и его агентств уничтожить идеалы, в которые верили
Пантеры, вернулись к нему же бумерангом. Неизбежно у активистов
появились бы дети, и один из этих детей должен был стать
Тупаком. Как сказал Дэн Куэйл, в своем глубоком невежестве,
«им нет места в нашем обществе». Мы и они. Рэпперов часто
упрекают за отсутствие морали, хотя в текстах Тупака, на каждом
его альбоме, поднимается много вопросов морали. «поэтому я не стану отцом, пока не будет времени, преступление
даже беспокоиться об этом», — читает он на «Papa’z Song». Музыка
пошла в двух направлениях. «Strictly 4 my N. I. G. G. A. Z…»
со скрежетом проложил себе путь через мощное влияние Bomb
Squad, бухающий бас глушит слова, и тут же хватает паники
Public Enemy и торопливости NWA. Где-то посередине альбом
дает крен в направлении туповатого, легкого гангста-настроения
Западного побережья в стиле Дре-Даза-Снупа, хотя и остается
по-прежнему личным и обезоруживающе исповедальным.

Перегруженный проблемами, Тупак записал полный раскаяния
«Me Against the World», — альбом медленных джемов
с еще большим количеством этих гладких грувов в духе Роджера
Траутмена, Айзека Хейса, Джо Сэмпла, какие любят гангста
(как итальянские мафиози тащились от Синатры и Дино). Подвергая
сомнению свой стиль жизни, сомневаясь в способности
держаться подальше от тюрьмы, едва ли не жалея себя и впадая
в паранойю: «Только проснулся и закричал: „На хер этот мир!“,
„Я вижу смерть за углом каждый день“». В какой-то момент —
продуманный образ, простенький прикид, очки, прямо студент
задумчивый, но переверните альбом — и увидите, как формируется
бандитский стиль в духе Thug Life: съемка со стороны затылка,
как у Майка Тайсона, и на «All Eyez On Me», первом в истории
рэпа «двойнике», он уже размахивает долларовыми банкнотами,
сигаретой, выпивкой, превращаясь в сверкающую змею из золота
и бриллиантов, в доспехах из кожи и с щитом из татуировок.
В балансе противоположностей — торжество преступника.

Игра Тупака в кино только добавляет неясностей во все это.
С субтильным телосложением, узким, напряженным лицом,
с резкими эмоциональными скачками, он неизбежно вызывал
сравнения с Джеймсом Кэгни, врагом общества, столь талантливым
в изображении нестабильности. В фильме Джона Синглтона
«поэтическое правосудие» (Poetic Justice) Тупак и Дженет
Джексон тянут на себе большую часть экранного времени, весь
рефлексивный эмоциональный вес. Несмотря на необходимость
плакать, жалеть, показывать нежность, демонстрировать родительскую любовь и ответственность, Тупак хорошо справляется
с этим, несмотря на давление со стороны режиссера Синглтона,
постоянно балансировавшего на грани слащавости. Подобно другим
рэпперам, снимавшимся в кино, — Айс Кьюбу, Куин Латифе,
Айс-Ти, Тон Локу — он казался расслабленным перед камерой,
выглядя естественно.

В июне 1993 года я интервьюировал Тупака относительно
его роли в «Поэтическом правосудии». Интервью получилось
довольно натянутым. Тупак был отстраненным и равнодушным,
мои вопросы только усугубляли напряженность ситуации. Учитывая
то, что случилось с Тупаком в дальнейшем, даже простые
его ответы на вопросы приобретают зловещее значение. Не раз
повторил он мне, что бедствует и борется. Несколькими месяцами
ранее я брал интервью у Дженет Джексон, которая долго
откровенничала о своем опыте работы в «Поэтическом правосудии». «Расскажи мне о своих ощущениях по поводу фильма», —
спросил я Тупака.

«Это случилось в очень подходящий период моей жизни, —
ответил он. — Мне только исполнился 21 год, я впервые встретился
с Дженет Джексон, с Последними Поэтами (The Last Poets)
и всеми этими людьми, и я чувствовал себя так же, как и Дженет.
Это было потрясающе, и, после того как все закончилось,
я переживал внутри весь этот опыт. Все, кто меня окружали,
были старше или более опытными, так что для меня это был
культурный шок».

В фильме он играл отца-одиночку, как он сам выразился,
«пытающегося быть ответственным в безответственном мире».
«Интересно, что ты играешь родителя-одиночку, — сказал я, —
поскольку ты писал сочувственные тексты по этому поводу».

«Да, я из подобной семьи, — ответил он, — так что я определенно
имею к этому отношение. Вся моя музыка показывает,
насколько важно происходя из такой семьи снова стать цельным,
потому что обстоятельства изначально против тебя».

Я спросил его, не мог бы он рассказать об участии его матери
в движении Черных Пантер.

«Нет, не стоит, — пробормотал он. — Я хочу сказать, это мое
семейное древо, понимаешь?»

Здесь белое пятно. Он был более разговорчив на тему его студенческих
деньков в Высшей школе изобразительных искусств
Балтимора: «Я чувствовал себя не в своей тарелке, поэтому мне
хотелось находиться в школе, где было полно людей, чувствовавших
себя таким же образом. Я стал любить реальный мир
за разных людей, разные культуры. Я видел, как женщины целуются
с женщинами, мужчины с мужчинами, и, когда я учился
в той школе, для меня не имело особого значения, что все вокруг
тащились от гомосексуальности. Я уже насмотрелся этого в своей
школе».

Я спросил, стремился ли он сниматься в фильмах.

«Да, — ответил он, — только в школе никто не думал, что будут
фильмы о черных. Мне сказали, что в этом направлении работы
мало».

Хотелось ли ему сниматься еще? «Определенно. Очень, очень,
очень хотелось бы. Жду не дождусь возможности поработать
еще».

Я спросил, был ли какой-нибудь конкретный случай в его жизни,
повлиявший на написание текстов.

«Да, — сказал он. — У нас дома вообще не было света. Ни света,
ни электричества, и у меня было радио на батарейках. Я впервые
услышал „I’m Bad“ L. L. Cool J и писал песни при свечке, зная,
что стану рэппером».

Получается, ты по-настоящему бедствовал тогда? «До сих пор
бедствую», — пробормотал он.

Наш разговор тоже не складывался. Я спросил его об инциденте
с Дэном Куэйлом. Он глубоко вздохнул: «Ох, чувак, я не знаю.
На самом деле мне насрать, что там сказал Дэн Куэйл. Уверен,
что можно где-то это найти, но в целом мне по херу, что он
там сказал. Мой ответ — на моих записях, понимаешь, так
что мне не нужно отвечать на этот вопрос снова и снова».

Теперь он пишет бандитскую музыку, как сказал он, «музыку
для деклассированных масс. Революционную музыку». И каков
эффект?

«Черт, я не знаю. Я не вижу каких-то эффектов. Я могу лишь
продолжать делать музыку». И что дальше?

«То же самое, то же самое, то же самое».

Тупак написал эту строчку для «Strictly 4 My N. I. G. G. A. Z…»:
«Знаешь, моя мама всегда говорила мне: „Если ты не можешь
найти, ради чего жить, лучше тогда найди, ради чего умереть“».
Можно легко увидеть, как эта этика могла эволюционировать
в двойную нигилистскую связку, поскольку жить ради идеалов
не получилось ни в его семье, ни в его окружении. И тогда
деньги, женщины, дорогие машины, шампанское, слава, калифорнийская
любовь привели к тому же выводу: заключение,
насильственная смерть, отсутствие места в обществе. То, ради
чего можно умереть.