Польский друг

История начинается не с анекдота: анекдот разрушает, уничтожает ее. «Как Ока? — Ко-ко-ко». Конец, смех. Истории надо расширяться, двигаться.

Вот девочка прилетает в большой западноевропейский город. В одной руке — сумка, в другой — скрипичный футляр. Молодой пограничник спрашивает о цели приезда. Долго рассказывать: надо кое-кому поиграть, один инструмент попробовать… Девочка плохо знает язык, отвечает коротко:

— Тут у меня друг.

Пограничник разглядывает ее паспорт: надо же, почти сверстники, он думал — ей лет пятнадцать. А почему виза польская? Он пустит ее — Евросоюз, Шенгенское соглашение, — но она должна объяснить.

Польскую визу получить легче любой другой. После небольшой паузы девочка говорит:

— В Польше у меня тоже друг.

Пограничник широко улыбается. Ничего, главное, что пустил.

Это уже начало истории.

Девочка учится музыке лет с шести, как все — со старшего дошкольного возраста, теперь она на четвертом курсе консерватории. Ее профессору сильно за восемьдесят, всю свою жизнь она посвятила тому, чтобы скрипка звучала чисто и выразительно. В целом свете не сыщешь педагога славней.

— Слушай себя, — говорит профессор. Это в сущности все, что она говорит. — Что с тобой делать, а?.. Подумаешь, она любит музыку. Вот и слушай ее на пластинках. Ну, что ты стоишь? Играй уже.

Выдерживают не все, но в общем выдерживают. Один и тот же прием приходится повторять годами, пока она вдруг не скажет: была б ты не такой бестолковой… Значит, вышло и будет теперь выходить всегда.

На сегодня закончили. Девочка укладывает скрипку в футляр.

— Скажи, — неожиданно спрашивает профессор, — а на каком инструменте ты в детстве хотела играть?

Странный вопрос. На скрипке конечно же.

Профессор как будто удивлена:

— И как это началось?

Так, объясняет девочка, на старой квартире скрипка была, восьмушка, даже без струн, и вот она повертелась с ней перед зеркалом…

Профессор произносит в задумчивости:

— Значит, твоя мечта сбылась?..

Что это было — вопрос или утверждение? И кого она вообразила себе в тот момент — не эту ли свою ученицу лет через шестьдесят? Или что-нибудь вспомнила?

Мы рассматриваем фотографии тысяча девятьсот тридцать четвертого года. На них будущему профессору десять лет. Те же правильные черты, отстраненность, спокойствие. Программка: детский концерт — Лева, Яша, она. Если бы снимки были лучшего качества, то слева на шее у каждого из детей мы бы заметили пятнышко, по нему можно опознать скрипача.

Следом еще фотографии, из эвакуации, и снова Лева, Яша, с взрослыми уже программами, еще — Катя и Додик, так и написано. «Значит, твоя мечта сбылась…» — тоже, конечно, история, но развернуть ее не получится, не нарушив чего-то главного, чего словами не передашь.

«Одной любви музы´ка уступает», так сказано. Уступает ли?

Вернемся к польскому другу: вскоре он опять помог девочке.

Из Европы она привезла себе редкой красоты бусы, и на вопрос одной из приятельниц (именно так, нет у нее настоящих подруг) ответила, сама не зная зачем:

— Польский друг подарил.

Приятельница тоже скрипачка, многословная, бурная — пожалуй что чересчур. Иногда, впрочем, ей удаются яркие образы:

— Открываешь окно, а там… военный! — Так она передает свои ощущения от какой-то радостной модуляции.

Замуж тут собралась, удивила профессора:

— Замуж? Она же еще не сыграла Сибелиуса!

Пришлось приятельнице к другому преподавателю перевестись.

— Рада за тебя, подруга, — отзывается она по поводу бус. — Думала, так и будешь одна-одинешенька, как полярный кролик.

Так польский друг стал приобретать кое-какое существование. А вскоре выручил, как говорится, по-взрослому.

Найти скрипку — такую, чтобы она разговаривала твоим голосом, — всегда случай. У этой, внезапно встреченной, про которую вдруг поняла, что с ней уже не расстанется, звучание яркое и вместе с тем благородное. Не писклявое даже на самом верху. Итальянская, по крайней мере наполовину, среди скрипок тоже встречаются полукровки: низ от одной, верх от другой.

Нестарая — так, сто с чем-то лет. Добрый человек подарил, сильно немолодой. Много всего любопытного остается за скобками, но ни девочка и уж ни мы тем более никогда не узнаем подробностей. Человек добрый и обеспеченный и с больной совестью, а у кого из добрых людей она не больна? Подарил с условием, что она никому не станет рассказывать.

Приятельнице тоже понравилась скрипка.

— Сколько? Для смеха скажи.

Девочка пожимает плечами: какой уж тут смех?

— Опять польский друг подарил? Да-а, страшно с такой по улице.

— А с ребенком не страшно по улице? — Приятельница уже родила.

— Никогда не любила поляков, — признается она. — Зря, получается?

Получается, зря.

— Гордые они, с гонором.

Девочка друга в обиду не даст.

— Это не гонор, — отвечает она, — это честь.

— Он приезжает хоть?

— Ничего, если я не буду тебе отвечать?

Приятельница все про себя рассказывает — и про мужа, теперь уже бывшего, и про того или тех, с кем встречается. Какие там тайны? — подумаешь, ерунда!

— Как зовут его, можно узнать? — Обиделась: — И целуйся с ним, и пожалуйста.

Так о польском друге становится известно в консерватории. Щедрый, со вкусом, есть чему позавидовать. «В тихом омуте черти водятся», говорят про девочку люди опытные. Но они ошибаются: в этом омуте нет никаких чертей.

Окончание консерватории — дело хлопотное. Хочется для экзамена по ансамблю выучить что-нибудь необычное. Девочка слушает музыку для разных составов, вот — трио с валторной, может — его? Спрашивает у валторниста с курса, считается, лучшего:

— Знаешь такую музыку?

— Нет.

— А хочешь сыграть?

Валторнист прислушивается к себе.

— Нет.

На госэкзамене пришлось обойтись без валторн.

Теперь, когда консерватория позади, нам вместе с девочкой надо переместиться в будущее. Не только слушать, смотреть, записывать, но и угадывать, воображать. Можно ли, например, было предвидеть будущее детей с той фотографии тридцать четвертого? Вероятно, да. Потому что, во-первых, случайностей нет, а во-вторых, судьба — одна из составляющих личности, ее часть.

Конечно, многие внешние обстоятельства угадать нельзя. Пусть случайностей нет, но неопределеность, и очень большая, имеется. Например: сохранится ли наша сегодняшняя страна? Ее предшественница при всей своей мощи оказалась недолговечнее обыкновенной скрипки, для которой семьдесят лет — считай, ничего, несерьезный возраст, семидесятилетние инструменты выглядят совершенно новыми, ни одной трещины, мастера даже их пририсовывают иногда. Теперь нам кажется, что стране нынешней, наследнице той, в которой выросли Лева с Яшей и Катя с Додиком, не уготована длинная жизнь, трещинам на теле ее нет числа, и она распадется, рассыплется, хотя, возможно, получится и не так. Не надо выдумывать, пусть история сама развивает себя.

Или вот: новая техника. Зачем уделять внимание вещам, которые обновляются столь стремительно? Лева с Яшей прожили жизнь, ничего не узнав о компьютерах и, говоря откровенно, вряд ли хотели бы знать. До совершенства всем этим штукам еще далеко, имеет ли смысл разбираться в том, как они устроены? Опять-таки: на чем станут люди перемещаться лет через тридцать, к окончанию нашей истории? С помощью каких устройств будут переговариваться, на чем слушать музыку? Не хочется фантазировать, да и не все ли равно?

Кое в чем мы, однако, уверены. Смычки будут по-прежнему обматывать серебряной канителью или китовым усом, в колодки — вставлять перламутр, а на детских скрипках, восьмушках и четвертушках, не перестанут появляться тонкие дорожки соли, от слез: дети играют и плачут, не останавливаясь, не прекращая играть.

На серьезные вещи — на политику, экономику — музыка влиять не начнет, а если и поучаствует в них, то по касательной, косвенно. Выяснилось ведь недавно, что, когда дети находились в эвакуации, производитель роялей «Стейнвей» договорился с американским командованием, и оно разбомбило «Бехштейн», конкурента, разнесло его в пыль, до последней клавиши. Наивно себе представлять мировую историю как соперничество фортепианных фабрик, тем более что ни «Ямаха», ни «Красный октябрь» ни в чем таком не замешаны.

Зато приблизительно в те же дни рябое низкорослое существо отпустит шуточку в адрес германского друга, бывшего: у него, скажет он, — Геббельс, а у меня — Гилельс. Чувства, которые вызывает эта острота, убеждают нас в ее подлинности, в том, что именно он ее произнес.
Впрочем, за этой политикой мы уклонились от главной темы — отношений девочки с польским другом. Рывками и с повторами история идет вперед.

Поездки, поездки — на фестивали, на конкурсы: не жизнь, а сплошной рев турбин, стук колес, вряд ли за следующие десять-пятнадцать лет возникнут новые виды транспорта. После тридцати двух уже не играют на конкурсах, но появляются первые ученики. Разумеется, будет всякое, человеческое, как в любом деле, но не они решают — не интриги, скандалы и закулисные договоренности. В чем разница между скрипачом, который, стоя перед оркестром, исполняет концерт Сибелиуса, и теми, кто ему сидя аккомпанирует? — они тоже умеют этот концерт играть. Уровень притязаний, личности? Говорят: судьба — но это ведь все равно как ничего не сказать.

По возрасту вовсе не девочка, она сохранит, закрепит что-то детское в своем облике. Артисту необходима поза — слово нелестное для профессии, зато точное. Хирургу, учителю, даже военному — им тоже требуются, как угодно: молодцеватость, индивидуальное отношение, — а уж артисту без позы не обойтись. И большая удача, если твоя фигура, тонкая, чуть угловатая, и детское выражение лица соответствуют тому, что ты делаешь, если в тебе самой от игры возникают и радость, и свежесть, и удивление.

Итак, она музыкант — прекрасно наученный, с маленькой тайной, о наличии польского друга, кажется, знают все. И даже если у нее появятся дети и муж — должны появиться, куда же без них? — хотя при такой сосредоточенности на игре, на штрихах, интонации, можно и правда остаться одной — так вот, даже им она не раскроет тайну. Улыбнется, не станет рассказывать, да никто и не спросит ее ни о чем.

Дача, дом на Оке. Примерно месяц в году это большая река. По утрам она ходит смотреть на разлив: на желтоватую воду, на торчащие из воды прутики. Удивительно, с каким постоянством ежегодно воспроизводится эта жалкая красота.

— Как Ока? — спрашивает приятельница, только проснулась. Позаниматься приехала, у нее осложнения: конкурс надо сыграть в оркестр, чтоб не выперли. — Может, для смеха вспомнить Сибелиуса?

Очень вышла из формы с окончания консерватории. Кладет инструмент:

— А давай выпишем Рому с Виталиком, как ты думаешь? Шашлычков поедим, поговорим за жизнь.

Можешь с Ромой меня положить, а можешь с Виталиком. Тебе кто больше нравится?

Очень заманчиво, но, увы. Должен явиться один человек…

— Польский друг? Я смотрю, это серьезно у вас.

Да уж, серьезнее некуда.

— Надо, выходит, и мне отчаливать. Не хочется твоему счастью мешать.

— Доброе у тебя сердце, — скажет она приятельнице на прощание.

— А ума нет совсем, — засмеется та.

Приятельница уедет, а она в тот день будет смотреть на весеннее небо и на деревья. Поиграет не много, но хорошо: навыки, приобретенные в ранней молодости, не теряются.

Еще, конечно, умение слушать себя.

Предложения, аналогичные этому, с шашлычками, с Ромой-Виталиком, часто к ней поступают в поездках — там легко образуются связи, которые трудно потом развязать. Но не в одних лишь делах практических выручает ее польский друг. И не то что она забудет, что он — только выдумка для приятельниц, пограничников, или, скажем, заинтересуется польской культурой как-то особенно, или станет учить язык: поляки, которых ей придется встречать, и правда окажутся с гонором. Да и виза польская давным-давно кончится. Евросоюз, Шенгенское соглашение — кто знает, что с этим Евросоюзом произойдет?

Человек разумный не верит фантазиям, но то, о чем говорят десятилетиями, тем более шепотом, приобретает важнейшее свойство — быть. Так легенды — семейные и общенациональные — начинают если не исцелять, то, во всяком случае, утешать. Лет с сорока (ее лет) польский друг станет ей иногда сниться, а верней — грезиться. Ни имени, ни голоса, ни лица, так — что-то неопределимо-приятное. Утром, незадолго до пробуждения. Если польский друг появляется накануне важных концертов, значит, все пройдет хорошо.

С годами количество этих самых концертов несколько снизится, зато станет больше учеников. Педагогический дар у нее не такой мощный, как у профессора, да и детей она предпочитает хвалить.

И хотя в похвалах ее есть оттенки, и очень существенные, слез в ее классе проливается меньше, чем во времена Кати и Додика. Все равно какой-то уровень влажности неизбежен, даже необходим.

К окончанию нашей истории музыкальный мир вряд ли сильно расширится. С миром взрослым, миром производительных сил и производственных отношений, музыка будет вести все то же параллельное существование. Немолодая уже женщина, она опять прилетает в западноевропейский город — тот, с которого все началось. Фестиваль камерной музыки, очень привлекательный вид музицирования и для участников, и для слушателей: уютный зал, всегда полный, программа отличная — счастье, когда зовут в такие места.

Сохранятся ли через тридцать лет бумажные ноты? — и без них много всего надо везти с собой: скрипку, смычки, канифоль, струны, одежду концертную. Польский друг не объявлялся давно, но размышлять о нем некогда, на сцену приходится выходить каждый день. Все играется с одной репетиции, максимум с двух, без ущерба для качества — настолько высок уровень исполнителей. Утром порепетировать, днем отдохнуть, вечером посмотреть на партнеров, одного или нескольких, кивнуть: с Богом, вытереть руки платком перед самым выходом — и сыграть.

Дело идет к развязке, последний день. Трио с валторной, то самое, наконец-то она сыграет его, да еще заключительным номером. И валторнист изумительный, так говорят — она его раньше не слышала.

Что-то он, однако, опаздывает на репетицию. Они с пианистом, рыжим стареющим мальчиком, давно ей знакомым, посматривают свои партии, ждут. Наконец дверь отворяет некто с альтом: их разве не предупредили? — все сдвинулось. — А валторнист? — Съел вчера что-то несвежее, но к концерту поправится. Валторнисты любят поесть, им это требуется для вдохновения, для дыхания.

Альтист улыбается. Его вызвали только с утра, но он эту музыку знает, всегда мечтал поиграть в их компании, надеется никого не разочаровать. Впрочем, он и нужен только для репетиции. Высокий, немножко седой — ладно, не время разглядывать, уже задержались на час.

Начинают играть. Очень скоро оказывается, что эту музыку она себе представляла именно так. С конца первой части в ней поднимается радость, особенная, из каких-то неизвестных отделов души, ничего похожего прежде не было. Надо следить за музыкой, не за радостью, слушать себя и других, но радость присутствует и растет.

Музыка имеет дело с едва различимыми длительностями. Ритм, даже не ритм — метр, биение пульса, самое трудное — добиться того, чтобы был одинаковый пульс. Остальное — громче-тише, штрихи — поправить было бы проще, но и тут ничего поправлять не требуется: хорошо у них получается, прямо-таки пугающе хорошо.

В звуке альта много страсти, тепла, желания поговорить о важном, о главном, узнать про нее, о себе рассказать. Скрипка ему отвечает:
— Смотри на деревья и небо и меньше думай о важном, — приблизительно так.

Доиграли, выдохнули. Пианист подает голос:

— Там, где трели, я не очень мешал?

Нет, он вообще не мешал.

— Между прочим, у меня в этом месте соло. Можно, наверное, повторить?

Они переглядываются — альт и она: можно, но мы не станем этого делать, лучше уже не получится.

Немец польского происхождения. Всю свою жизнь он провел в этом городе. И ее видел, девочкой на прослушивании в школе музыки, он тогда тоже на скрипке играл. Подойти не решился. Дела у него обстояли неважно, пока не перешел на альт. Теперь в здешнем оркестре работает. Здесь приличный оркестр. А играла она замечательно, чисто и выразительно, он всю программу ее может назвать.

Данная книга вышла в рамках совместной издательской программы Центра современной культуры «Гараж» и издательства Ad Marginem.

Поскольку темой этого текста является коммунизм, следует сначала уточнить, что здесь подразумевается
под этим словом. В дальнейшем я буду
понимать под коммунизмом проект, цель которого —
подчинить экономику политике, с тем чтобы предоставить последней суверенную свободу действий.
Медиумом экономики являются деньги. Экономика
оперирует цифрами. Медиумом политики является
язык. Политика оперирует словами — аргументами,
программами и резолюциями, а также приказами,
запретами, инструкциями и распоряжениями. Коммунистическая революция представляет собой перевод общества с медиума денег на медиум языка. Она
осуществляет подлинный поворот к языку (linguistic
turn) на уровне общественной практики. Ей недостаточно определить человека как говорящего, как это
обычно делает новейшая философия (при всех тонкостях и различиях, характеризующих отдельные философские позиции). Пока человек оперирует в условиях
капиталистической экономики, он, по большому
счету, остается немым, поскольку его судьба с ним
не говорит. А поскольку человек не слышит обращенного к нему лично голоса судьбы, он в свою очередь
не может ей ничего ответить. Экономические процессы имеют анонимный и невербальный характер.
С ними не поспоришь, их нельзя переубедить, переговорить, склонить словами на свою сторону — можно
лишь приспособиться к ним, приведя в соответствие
с ними свое поведение. Экономический провал
невозможно опровергнуть никакой аргументацией,
а экономический успех не требует дополнительного дискурсивного обоснования. При капитализме
окончательное оправдание или осуждение человеческих действий носит не вербальный, а экономический характер и выражается не в словах, а в цифрах.
В итоге язык оказывается не у дел.

Только в том случае, если судьба обретает голос,
если она не сводится к чисто экономическим процессам, а изначально формулируется вербально и определяется политически, как это происходит при коммунизме, человек действительно начинает существовать
в языке и посредством языка. Тем самым он получает
возможность оспаривать, опротестовывать, опровергать судьбоносные решения. Такие опровержения
и протесты не всегда эффективны. Часто они игнорируются или даже подавляются властью, но это
не делает их бессмысленными. Протестовать против
политических решений, прибегая для этого к медиуму языка, вполне разумно и логично, если сами эти
решения сформулированы в том же медиуме. В условиях же капитализма любая критика и любой протест
бессмысленны в принципе. При капитализме язык
функционирует всего лишь как товар, что с самого
начала делает его немым. Дискурс критики или протеста считается успешным, если он хорошо продается, —
и неудачным, если он продается плохо. Таким образом,
он ничем не отличается от любых других товаров,
которые не говорят — или только и делают, что говорят, оставаясь лишь саморекламой.

Критика капитализма и сам капитализм оперируют разными медиа. И поскольку капитализм
и его дискурсивная критика медиально гетерогенны,
им не дано встретиться. Только критика коммунизма задевает общество, на которое она направлена.
Следовательно, необходимо сначала изменить общество, вербализировать его, дабы затем могла осуществляться его осмысленная и эффективная критика.
Перефразировав известный тезис Маркса, согласно
которому философия должна не объяснять, а переделывать мир, можно сказать так: чтобы критиковать
общество, нужно сначала сделать его коммунистическим. Этим объясняется инстинктивное предпочтение, отдаваемое коммунизму носителями критического сознания, ведь только коммунизм осуществляет
тотальную вербализацию человеческой судьбы,
открывающую пространство для тотальной критики.

Коммунистическое общество может быть определено как такое общество, в котором власть и критика
власти прибегают к одному и тому же медиуму. Если
следовать данной дефиниции, то ответ на вопрос,
можно ли считать бывший советский режим коммунистическим (а сегодня, когда речь заходит о коммунизме, этот вопрос возникает неизбежно), должен быть
положительным: да, можно. Исторически Советский
Союз так далеко продвинулся в реализации коммунистического проекта, как никакое другое общество
до него. В тридцатые годы здесь была отменена любая
частная собственность. В итоге политическое руководство страны получило возможность принимать
решения, не зависящие от частных экономических
интересов. Не то что бы эти интересы были оттеснены
на второй план — их теперь попросту не существовало.
Каждый гражданин Советского Союза состоял на государственной службе, жил в государственной квартире,
делал покупки в государственных магазинах и ездил
на место своей государственной работы на государственном транспорте. Какие экономические интересы
мог иметь этот гражданин? Его интерес состоял лишь
в том, чтобы дела этого государства шли как можно
лучше и с ростом государственного благосостояния
росло бы его собственное благосостояние — легально
или нелегально, благодаря упорному труду или за счет
коррупции. Таким образом, в Советском Союзе имело
место фундаментальное тождество личных и общественных интересов. Единственное внешнее ограничение носило военный характер: Советский Союз должен
был обороняться от своих врагов. Но уже в шестидесятые годы военный потенциал страны был так велик,
что возможность вторжения извне можно было отнести к разряду невероятных. С этого времени советское
руководство не вступало ни в какие «объективные»
конфликты — ни с внутренней оппозицией, которой просто не существовало, ни с внешними силами,
которые могли бы как-то ограничить его административную власть в стране. Так что в своих практических
решениях оно могло позволить себе полагаться лишь
на собственный политический разум и внутренние
убеждения. Конечно, поскольку его политический
разум был диалектическим, то в один прекрасный
день он привел это руководство к решению отменить
коммунизм. Однако эта отмена не означает, что коммунизм в Советском Союзе так и не был реализован.
Напротив, как будет показано далее, только это решение сделало реализацию, воплощение, инкарнацию
коммунизма полными и окончательными.

В любом случае, сказать, что Советский Союз
потерпел экономический крах, нельзя, поскольку
такой крах может произойти только в пространстве
рынка. Но рынка в Советском Союзе не существовало.
Следовательно, экономический успех или неудача
политического руководства не могли быть установлены «объективными», то есть нейтральными, внеидеологическими, методами. Определенные товары
производились в Советском Союзе не потому, что они
пользовались спросом на рынке, а потому, что они
соответствовали идеологическому представлению
о коммунистическом будущем. Товары, не поддающиеся идеологической легитимации, не производились.
Причем это касалось не только текстов или имиджей
официальной пропаганды, а любых товаров. В условиях советского строя каждый товар превращался
в идеологически релевантное высказывание, подобно
тому, как при капитализме каждое высказывание превращается в товар. Можно было по-коммунистически
жить, по-коммунистически есть, по-коммунистически
одеваться — или, наоборот, не по-коммунистически,
а то и по-антикоммунистически. Поэтому в СССР
можно было протестовать против ботинок или против
яиц и колбасы, которые продавались советских магазинах, и критиковать их в тех же терминах, что и официальное учение исторического материализма. Ведь
у этого учения был тот же источник, что и у ботинок,
яиц и колбасы, а именно — соответствующие решения
политбюро ЦК КПСС. При коммунизме все было таким,
каким оно было, потому что кто-то сказал, что это
должно быть так, а не иначе. А все, что решено с помощью языка, может быть подвергнуто критике, сформулированной на том же языке.

Таким образом, вопрос о возможности коммунизма тесно связан с фундаментальным вопросом
о возможности политического действия, осуществляемого в языке и посредством языка. Проблему можно
сформулировать следующим образом: может ли язык —
и если может, то при каких условиях — приобрести
достаточную силу принуждения, чтобы посредством
него могло осуществиться управление обществом.
Часто такая возможность отрицается: в наше время
широко распространено мнение, что язык сам по себе
не имеет абсолютно никакой силы и власти. Это мнение
довольно точно отражает положение языка в условиях
капитализма. При капитализме язык и в самом деле
власти не имеет. Обычно, исходя из такого понимания
языка, в коммунизме также пытаются найти (и небезосновательно) аппараты подавления, скрывающиеся
за фасадом официального языка и заставляющие
людей его принимать и с ним соглашаться. Казалось
бы, долгая история политических репрессий в коммунистических странах полностью подтверждает эту
гипотезу. Но при этом остается открытым вопрос,
почему эти аппараты принуждения идентифицировали себя с определенной идеологической установкой
и действовали в ее интересах — а не в пользу других,
альтернативных идеологий. Ведь лояльность политических аппаратов по отношению к той или иной идеологии не является чем-то само собой разумеющимся.
У них должны быть основания, чтобы выработать
ее и сохранить в дальнейшем. Кстати, эти аппараты
проявили достаточную пассивность в последний
период существования коммунистических государств
Восточной Европы. Так что в условиях коммунизма
аппараты подавления не могут быть четко отделены
от всего остального общества, ведь в обществе, которое
состоит из одних государственных служащих — а ситуация в Советском Союзе была именно такова, — вопрос
о том, кто, кого и как подавляет, ставится иначе, чем
в обществе, где аппараты власти более или менее четко
отделены от гражданского общества. Когда речь идет
о государственном насилии в коммунистических государствах, не нужно забывать, что оно осуществлялось
через язык — через приказы и инструкции, которые
могли исполняться или не исполняться. Впрочем,
руководство коммунистический государств понимало
это гораздо лучше своих противников. Поэтому оно
инвестировало так много сил и энергии в формирование и поддержание языка официальной идеологии
и поэтому малейшие отклонения от этого языка вызывали у него глубочайшее раздражение. Оно знало, что
не имеет в своем распоряжении ничего кроме языка —
и, если потеряет контроль над ним, то потеряет и все
остальное.

При этом марксистско-ленинское учение о языке
носит амбивалентный характер. С одной стороны,
каждый, кто знакомился с этим учением, узнавал, что
господствующий язык — это всегда язык господствующего класса. С другой стороны, он узнавал также, что
идея, которая овладевает массами, становится материальной силой и что сам марксизм всесилен, потому
что верен. Далее будет показано, что формирование
коммунистического общества тесно связано с этой
амбивалентностью. Но сначала необходимо исследовать вопрос о том, как функционирует «идеальное»
языковое принуждение, которое может «овладеть»
отдельным человеком, а то и целыми массами, и превратиться тем самым в революционную силу, учреждающую новую власть.