Наталья Громова — писатель, историк литературы, исследователь литературного быта 1920–1950-х гг. Ее книги («Узел. Поэты: дружбы и разрывы», «Странники войны. Воспоминания детей писателей», «Скатерть Лидии Либединской») основаны на частных архивах, дневниках и живых беседах с реальными людьми.

«Ключ: Последняя Москва» — книга об исчезнувшей Москве, которую можно найти только на старых картах, и о времени, которое никуда не уходит. В книге много героев — без них не случилась бы вся эта история, но главный — сам автор. Встреча с «уходящей натурой» перевернула и выстроила ее собственную судьбу.

…Это был огромный амбарный ключ. Тяжелый, украшенный резьбой. Я нашла его на дороге в густой пыли
в селе Хортица на Днепре. Где-то здесь запорожцы
писали письмо турецкому султану. Мне было тринадцать лет. Я взяла ключ в руки, и в тот момент
мне показалось, что я непременно найду дверь, которую он откроет.

Уже на следующий день я спускалась по веревке через широкую щель в подвал деревенской школы. Мы, дети, знали, что во время войны там располагался немец-
кий штаб. Было страшно, но я была совершенно уверена, что сейчас, прямо здесь, коснувшись пола, обнаружу
тайную дверь, найду сокровища или важные документы. На самом деле подвал был пуст, дверь никак не открывалась, и казалось, я навсегда там останусь. Конечно, странно было надеяться, что найденный на дороге
ключ войдет именно в эту подвальную дверь.

Но спустя годы, когда я странствовала уже по
иным подвалам — человеческой памяти, архивным
хранилищам, книжным указателям, — случалось
так, что вдруг несоединимое, что невозможно было
представить рядом, соединялось в последовательные
цепочки и звенья. И в той реальности, куда я попала,
ключи неожиданно находили свою замочную скважину и открывали дверь. Иногда для этого нужно было
много времени, а иногда удача приходила быстро…

Стучите, и откроется…

Россыпь папиросной бумаги со слепыми буквами.
Обрывок текста без начала и конца, где вдруг читается
фраза: «И тогда Ахматова мне сказала…» Письма неизвестно от кого, письмо — без адресата. Рваный край
блокнота, где сверху дата — «1927 год» — и ежедневные записи. Рукопись с истертыми изгибами, где карандаш абсолютно неразличим. Тетрадь с тремя страничками, где описаны события августа 1936 года,
а затем всё выдрано. Серо-желтая бумага, на которой
теряются буквы, размываются слова, пропадает смысл.
Адрес. Инициалы. Фамилия. Число.

А еще рябь указателей — вчитываешься в них
и начинаешь видеть, как то одно, то другое нужное
тебе имя соединяется с другими, вьется нить еще никому не видной связи. Текст письма открывает фрагмент жизни без начала и конца. Он вступает, сам не
зная об этом, в незримый диалог с другими письмами и документами, обнаруженными ранее. Перед
тобой постепенно разворачивается живая лента человеческих историй, плотно переплетенных и связанных, и ты почти физически чувствуешь, что она
дотягивается до тебя, а сам ты — лишь маленький завиток огромного кружева.

Мне было сорок лет. Я была далека от бумаг и чужих писем, от размытых чернил. Хотя побывала редактором в издательстве, автором статей в энциклопедиях, отдельных рассказов, подающим надежды драматургом, сотрудником газеты. Вела в школе предмет
под названием «Философия литературы». Меня подхватил и понес свободный воздух девяностых годов,
когда можно было участвовать, создавать, начинать
любое дело. Но я никак не могла себя найти…

В детстве меня мучила тайна времени. Вернувшись
из школы в нашу коммуналку, в полном одиночестве,
за щербатым письменным столом я часами думала
о том, как войти внутрь своего собственного времени,
как физически почувствовать его присутствие. Додумалась я до одного: написать отсюда, из одиннадцатилетнего возраста, письмо самой себе в тринадцать лет,
смысл которого сводился к тому, что «вот придет время, ты откроешь этот конверт и с высоты своих тринадцати лет увидишь меня, одиннадцатилетнюю, и тебе
покажется, что ты умнее, выше, лучше, но, главное, не
упусти из памяти ту, что осталась в прошлом». Письмо
было заклеено, а затем еще забинтовано материей и зашито, чтобы не было искушения прочесть его раньше
времени. Острое взаимодействие со временем возникало, и когда письмо писалось, и когда оно читалось
спустя два года. Внутри возникало мгновенное чувство
схлопывания: я была здесь и там одновременно.

Такое же чувство я испытала снова спустя много
лет, когда девяностолетняя писательница Мария Иосифовна Белкина у себя на квартире в Лаврушинском
рассказывала мне о том, как Цветаева до войны ходила
к ней в дом на Конюшки — так назывался Конюшковский переулок, упиравшийся в Садово-Кудринскую
площадь. Тогда я вдруг ясно увидела, как стою перед
балконной дверью нашей квартиры на двенадцатом
этаже, выходящей на проспект Калинина — теперь
это Новый Арбат; мне десять лет, а передо мной лежат ряды Конюшковской деревянной слободы, которые через несколько лет запылают и совсем исчезнут
с лица земли. И все те дома, и переулок, о котором
я сейчас услышала, я знала в своем детстве почти на
ощупь. И Мария Иосифовна, выросшая в Конюшках,
знала эти места точно так же.

И вдруг я вижу, как та девочка, стоящая на балконе, смотрит сквозь дома и переулки на меня, уже нынешнюю и слушающую этот рассказ про Конюшки.
И наши взгляды встретились.

Можно начать так

Я и Людмила Владимировна Голубкина, дочь поэта
Владимира Луговского и моя бывшая свекровь, склонились над свернутыми в трубочку бумагами, перевязанными узенькой шелковой лентой. Когда мы их
развернули, то обнаружили письма, из которых аккуратно, маникюрными ножницами были вырезаны
отдельные места. Письма принадлежали ее покойной тетушке Татьяне Александровне Луговской, театральной художнице. Написаны они были в конце
1930–1940-х. Их адресатом был Леонид Антонович
Малюгин, питерский театральный критик, драматург,
в 1949 году оказавшийся вдруг безродным космополитом. Это был не оригинал писем, а их плохая перепечатка. Почему-то в них не было начала, а иногда
и конца, но это не мешало слышать абсолютно живой
голос автора. Голос вибрировал — насмешливо, нежно и обаятельно. И я подумала — не случайно, наверное, — что пьеса Малюгина о Чехове и Лике Мизиновой, которая успешно шла в Вахтанговском театре
в моем детстве, называлась «Насмешливое мое счастье». Она была написана позже, но интонация писем
отсылала к еще не написанной пьесе. Из воздуха писем возникала объемная Москва конца тридцатых:
скользили по рельсам трамваи, пели птицы, шел дождь,
и отчетливо слышался запах сирени.

Эти письма стали началом моей первой книги и отходящих от нее нитями сюжетов; уже тогда потребовались некоторые усилия, чтобы разгадать все
умолчания и тайны, которые в них были.

Если вначале я думала, что сама ищу, сама нахожу документы, то с течением времени становилось
ясно: это тебя находят, тебе словно выбрасывают нечто из пространства.

Сначала тебя будто окликают. Да, да, именно
окликают, потому что ты начинаешь через границы
прошлого говорить, слышать, встречаться именно
с этим человеком. Мария Иосифовна Белкина была женщина абсолютно земная и прагматичная и смеялась над любыми мистическими придыханиями,
очень иронично относилась к вере. И вот однажды
она мне сказала: «Я никогда, никогда не хотела писать о Цветаевой». Она имела в виду свою книжку
«Скрещение судеб». «Ну зачем мне это? Да и кто я,
чтобы писать о ней?» — «И что же?» — удивленно-настороженно спросила я. «Она сама этого захотела! — И добавила невозмутимо: — Цветаева подбрасывала мне письма. Сталкивала с нужными людьми.
Я долго уклонялась, но вдруг почувствовала, что она
сама этого хочет».

Когда Мария Иосифовна говорила, я чувствовала, что это правда. Но еще не знала рычагов тайного
механизма — я только начинала рассматривать его
детали. Ключевое слово здесь — оклик.

Все началось с писем

Людмила Владимировна, редактор и сценарист, переселившаяся после кончины тетушки в квартиру
у метро «Аэропорт», где Татьяна Александровна
проживала со своим мужем, драматургом Сергеем
Александровичем Ермолинским, потихоньку разбирала оставшиеся в большом количестве бумаги. Я бывала здесь и при жизни Татьяны Александровны,
и теперь, когда у меня было время, просматривала
тетрадки, какие-то рецепты, на обратной стороне
которых можно было обнаружить брошенные на
втором абзаце воспоминания. На годы это стало частью нашей общей жизни. Я любила слушать историю про «письма Малюгину».

В конце 1980-х годов Людмила Владимировна, увешанная заказами, открыла дверь своим ключом и увидела тетушку, сидящую на кровати, склонившуюся
над обрезками бумаги, разложенной перед ней. Татьяна Александровна что-то из них аккуратно вырезала маникюрными ножницами.

— Что вы делаете? — спросила она, крайне удивленная.

Скорее всего, тетушка решила навести порядок
в своем прошлом и считала, что для этого наступило
подходящее время.

— Хочу уничтожить свои письма к Малюгину, — невозмутимо ответила она.

Когда-то между ними была большая дружеская
переписка, которой суждено было оборваться — Татьяна Александровна потребовала письма назад. Он
молчал и только спустя полгода прислал ей бандероль с ее посланиями, и она, не долго думая, их уничтожила. Потом начался морок послевоенных лет,
Малюгина вместе с группой критиков объявили
«космополитом», выгнали с работы, перестали ставить пьесы. Татьяна Александровна тут же забыла все
обиды и полностью восстановила старую дружбу.
Так было до конца его дней. А когда он умер, выяснилось, что он не оставил никакого архива, уничтожив все бумаги, письма, черновики. От его прошлого не осталось ничего, кроме небольшого пакета.
У Малюгина не было ни жены, ни детей, письма принесла Татьяне Александровне его сестра. Когда та открыла пакет, то увидела свои письма к Малюгину,
которые давным-давно уничтожила. Он их перепечатал и хранил всю жизнь.

И вот сейчас она вырезала из них (уже один раз
уничтоженных) места, которые ее смущали. Что-то
не ладилось, и она сказала, что порвет, сожжет и выкинет их снова.

Но почему-то оставила.

Во время их переписки ей только двадцать семь лет,
она работает в театре, очень много и очень трудно.
Ему тридцать, он преуспевающий театральный критик. Еще не написано ни одной пьесы, его явно снедает знакомое всем чувство, что жизнь проходит мимо. Ни одного его письма к ней не сохранилось,
Леонид Малюгин лишь отражается в зеркале этих
посланий из Москвы в Ленинград.

«…Леня, так случилось, что я хорошо к вам отношусь, и поэтому мне хочется вас поругать. Мне
кажется, что у вас не хватает какого-то необходимого
для жизни качества, назовем его условно живучестью. У вас плохая хватка жизни. Это сказывается во
всем. И в личных ваших отношениях с людьми,
и в работе, и вообще в вас. Вы ужасно хрупкий человек. Вас легко обидеть, расстроить и вообще изменить ваши желания и решения. По-моему, если у вас
что-то не выходит, вы можете махнуть рукой. Дескать, ну и наплевать. (Примеров много.) А когда у
человека нет этого твердого стержня, он начинает
бояться похожести на корректора или еще на каких-нибудь дяденек или тетенек. По существу, никогда
не бывает всё гладко — но ведь вся эта каша, состоящая из приятностей и неприятностей, и называется
жизнью, за которую мы так держимся и которую так
„нежно обожаем“…»

«…До черта хочется ничего не делать, надеть несуществующее новое пальто и идти гулять по Москве и покупать цветы, которыми уже полны улицы.
И зайти в книжный магазин — покупать книги.
А в писчебумажный — краски. И зайти в кафе выпить кофе, а может быть, и что-нибудь более зажигательное. Вообще ходить по этому волшебному городу и удивляться на то, какие за зиму выросли дома
и какие ложатся от них очень чудные синие тени».

«…У нас стоят страшные морозы. Я просто плачу
на улице от холода. Очень жаль Чкалова. Мне очень
запомнилось — я ехала 16-го в такси, предварительно прождав его 30 минут и обледенев до черта. Ехать
надо было далеко — на Мещанскую. Попался мне
ЗИС, места много, неуютно, как в пустом вагоне.
Поджала под себя ноги, подумала о своей нескладной жизни. Страшный мороз проникал снаружи.
В дымном от холода воздухе двигались небольшими
пачками люди с траурными знаменами. Ни одной
живой души не было в это время, кроме спины шофера. Очень грустно было. И вдруг шофер включил
радио, и с невероятной определенностью возникла
музыка. Играли Бетховена. Вся машина наполнилась
чистой определенной мелодией. Ясность какая-то
необыкновенная наступила. (Я понимаю, что все это
ни к чему пишу.) Только, знаете, я, когда возвращалась в машине из дому, в который я завозила сверток,
я бегом бежала — всё надеялась, что застану еще там
эту мелодию, но счастье уже кончилось, и нормальный бытовой голос убеждал меня, что Чкалов — герой. Я и без него это уже узнала. Т.Л. Москва. 18.12.38».

Конечно же, Малюгин не мог отдать письма Татьяне
Александровне не только оттого, что тихо и безответно ее любил, а скорее потому, что в них была сама
ткань жизни, и он, как драматург, это очень чувствовал. Вот и выскользнула из писем ее насмешливая
интонация и попала в пьесу-переписку Чехова с Ликой. Не могла не попасть.

Новый роман Андрея Волоса рассказывает о происшествиях столь же обыденных, сколь и невероятных. Однако в самом нашем мире невероятность настолько переплетена с обыденностью, что приходится заключить: при всей неожиданности образа главного героя и фантасмагоричности описанного, здраво взглянуть на окружающее, чтобы дать ему истинную оценку, можно, пожалуй, только под тем необычным углом зрения, который выбран автором.

— Ну хорошо, — пожал плечами Милосадов. —
А в какой форме вы проводите обсуждения?
Я в каких только семинарах не участвовал —
и у всех, знаете ли, по-своему.

— У нас просто, — начал разъяснять Петя. —
Сначала автор говорит два слова о себе и читает корпус (я заметил, что у Милосадова дрогнули брови; но, как всегда, не подал виду, что поплыл). Потом выступают оппоненты. Их два.
Они самым внимательным образом изучили
корпус представленных стихотворений (Милосадов снова двинул бровями: поймал, стало
быть, смысл незнакомого прежде слова и теперь уж покатит его направо-налево, не остановишь). Излагают свои позиции. После этого семинаристы высказываются… Ведь кое-кто, если не удалось помолоть языком, считает день
потраченным впустую…

— Ты сам поговорить мастак, — обиженно сказал златоуст Фима Крокус, признав тем самым,
что камушек летел в его огород.

— Ладно, ладно, какие счеты… В общем,
обычно у нас все хотят сказать. Потом руководитель — вы то есть — подводит итог. А уж
самым последним слово опять получает автор. — Петя взглянул на угрюмо глядящего
в пол Бакланова и решил для верности разъяснить: — Уже не читать, конечно, а просто
чтобы поблагодарить за внимание. Реверансы
всякие сделать… а никого ни в коем случае не
ругать и правоту свою поэтическую не отстаивать… Да, Витюш?

— Да, — утробно продудел Бакланов.

— Ну что ж, — покивал Милосадов. — Тогда
прошу.

Бакланов вышел на середину.

— О себе… да что о себе, все обо мне знают…
Однажды в поезде ехал… Там мужик один. Как,
говорит, фамилия. Я говорю: Бакланов. Поэт? Да,
отвечаю, поэт. Он чуть с полки не упал. Зарылся
в подушку, всю дорогу причитал: «Сам Бакланов!
Сам Бакланов!..» В общем, о себе мне говорить —
только время тратить. Лучше читать буду…

И стал читать.

Невысокого роста, сутулый, он смотрел исподлобья, что в сочетании с кривым вислым носом
оставляло довольно мрачное впечатление. При завершениях строк Бакланов производил неприятные громкие завывания наподобие волчьих и вращал глазами, а многие звуки вылетали из него скорее чавкающими, нежели шипящими. Вдобавок
он то и дело совершал неожиданные и резкие жесты, каждый из которых вызывал тревожные мысли насчет того, не вопьется ли он сейчас крючковатыми пальцами в горло кому-нибудь из ценителей поэзии, слушавших его с явной опаской.

Я хорошо помнил эффект, неизменно производимый его стихотворением «Змеи». Речь в пиесе шла насчет того, что лирический герой, предаваясь в весеннем лесу мечтаниям любви, ед ва не свалился в яму с гадюками. Сила искусства
поэта Бакланова была такова, что всякий раз какой-нибудь девушке становилось плохо.

В этот раз все обошлось, только Светлана Полевых, я видел, несколько позеленела и стала
обмахиваться ладошкой.

В заключение поэт Бакланов прочел «Стихи о клинической смерти». Мне запомнились
строки «Ты не взяла меня, косая!» и «Твои фальшивые туннели!..»

Когда чтение завершилось, слово перешло
к первому оппоненту. Это был Фима Крокус, и на
протяжении его речи я сполна получил то удовольствие, к которому заранее приготовился.

Не говоря худого слова, Фима Крокус выявил в представленных опусах массу неисправимых пороков и подверг резкой критике всю художественную систему автора. Скрупулезному
и жесткому разбору подверглись как принципы
построения стихотворений в целом, так и отдельные их художественные составляющие. Качество рифмовки было признано совершенно
неудовлетворительным, сравнения — натянутыми. Приличный эпитет, как заявил оппонент
Фима, в стихах Бакланова и не ночевал. Кажется, то же самое он был готов высказать и обо
всех прочих тропах, независимо от того, использовал их поэт Бакланов или нет.

Единственным, на его взгляд, отрадным исключением являлось стихотворение, в котором
автор описывал обстоятельства пережитой им
некогда клинической смерти. Фима Крокус счел
необходимым отметить, что и здесь можно обнаружить отдельные недостатки, однако разбирать их значило бы заниматься пустыми придирками, ибо ни один из имеющихся огрехов
не может повредить высокой правдивости, коей текст дышит от начала до конца. Несомненным доказательством этого, на его взгляд, являлся тот факт, что когда он сам переживал клиническую смерть, то видел точь-в-точь то же самое.

Фима поблагодарил слушателей за внимание
и сел.

Поднялся Вася Складочников.

— Говорить о поэзии трудно! — воскликнул
он. — Но это не значит, что о ней нужно говорить одни только глупости!..

В целом его высказывание носило характер,
принципиально отличный от речи предыдущего оратора.

Вася отметил композиционные завоевания
поэта Бакланова, тем более значительные, что
они стоят на базе свежего взгляда и душевной
чуткости, и заявил, что с одной стороны их
поддерживает богатство и даже роскошь образной системы, с другой — виртуозное использование рифмы (часто составной, а в некоторых
случаях каламбурной). Не желая показаться голословным, оппонент привел многочисленные
примеры как первого, так и второго. Завершая речь, Вася Складочников посулил поэту Бакланову мощное развитие его несомненного дарования, обещавшего в ближайшее время вывести автора в ряд крупнейших величин мировой
поэзии, а также выразил твердую уверенность,
что его произведения ждет ракетный взлет популярности и издательского интереса.

Не обошлось, конечно, и без капли дегтя.
Ею стало исследование стихотворения, посвященного клинической смерти. Подробно разобрав вещицу, оппонент заключил, что свойственная автору мастеровитость достойна не
только одобрения, но и самых горячих похвал.
Однако, при всей формальной виртуозности,
стишок все же грешит неточностями и даже откровенным враньем, о чем он вправе судить как
человек, которого в свое время клиническая
смерть тоже не обошла стороной.

Последовавшие далее высказывания простых семинаристов обнаружили, что аудитория
разделилась примерно поровну. Все ораторы,
с большим или меньшим вниманием пройдясь
по творчеству автора, обращали затем внимание на стихотворение о клинической смерти.
Но одни полагали сей труд главным завоеванием поэта и не находили похвал, достойных его
правдивости, поскольку на собственном опыте
знали, что при клинической смерти все происходит именно так. Другие же, во всем второстепенном зачастую не расходясь с первыми, гневно осуждали стихотворение как образец безответственной фальши: увы, их личный опыт
показывал, что во время клинической смерти
все происходит совершенно иначе.

Сел последний выступавший.

Петя вопросительно посмотрел на Милосадова.

— Гм, — произнес Милосадов. — Что ж. Мы
выслушали чрезвычайно интересные выступления. Так сказать, весь спектр. Ораторы верно
отметили несомненные достоинства, в полной
мере присущие творчеству поэта Бакланова.
С другой стороны, многие из них справедливо указали на очевидные недостатки, пока еще
свойственные отдельным его произведениям.
Подводя черту, нужно сказать, что все мы уверены в том, что поэт Бакланов находится в начале своего пути и сумеет указанные недостатки побороть… Вот в таком, собственно говоря,
разрезе.

— Виктор Сергеевич, а про последнее стихотворение
вы что думаете? — спросил Петя.

— Про последнее? Ну, знаете… Я смотрю, оно
вызвало в среде семинаристов прямо-таки раскол. Но советовал бы воздержаться от скоропалительных выводов. Лично я переживал клиническую смерть дважды: в первый раз все выглядело именно так, как описывает автор, а во
второй — совсем по-другому.

Повисло молчание. Мне оно показалось несколько испуганным.

— Имеет ли поэт Бакланов что-либо сказать
высокому суду? — едва не прыснув, торжественно спросил Серебров.

— Да что я, — снова сгорбился Бакланов, уперевшись руками в спинку впереди стоящего стула. — Спасибо, что ж… о себе мне говорить без
толку… Змеи весной — они у‑у‑у!.. Постараюсь,
ага, чего там.

В этот момент новичок, сидевший за Серебровым, наклонился к нему и дрожаще просвистел в ухо:

— Скажите пожалуйста, здесь все, что ли, после клинической смерти?

Петя обернулся.

— А! — сказал он вместо ответа. — Виктор Сергеевич, у нас тут, между прочим, новенький.

— И что? — недоуменно спросил Милосадов.

— Ну как что… обычно мы просим почитать,
а потом голосуем — принять в семинар или не
принимать.

Верно, именно так все и происходило. Только я не упомню, чтобы кого-нибудь не принимали: всегда находился мало-мальский повод кинуть одинокому человеку спасательный круг.

— Представьтесь, пожалуйста, — попросил Милосадов.

— Викентий Карацупа, студент Литературного института, — сообщил новичок, несколько свысока оглядывая притихших семинаристов. — Четвертый курс, скоро на диплом.

— Карацупа? — переспросил Милосадов, как
будто что-то припоминая.

— Это, короче, псевдоним. Я, короче, тему
собак широко поднимаю, — сказал Карацупа. —
Про собак пишу. И про их, короче, пограничников. То есть, короче, наоборот… ну, неважно.
Вот и выбрал по тематике. А что, короче, плохо?

— Отчего же? — Милосадов пожал плечами. —
Наоборот. Очень даже. И коротко. И патриотическое воспитание молодежи… Что ж, короче,
почитайте что-нибудь.

Действительно, про собак оказалось много.
Так много, что пограничники, тоже имевшие
место, совершенно терялись на их фоне. «Ты
смотришь умными глазами, // Ты лапу дружбы подаешь! — рубил Карацупа. — Пойдем с тобой за чудесами, // По жизни братство не пропьешь!» Потом было еще что-то про теплую
будку (рифмовалась, надо сказать, неплохо: побудку) и верность присяге. Заговаривая о задушевном, автор переходил с калечного хорея
прямиком на шамкающий выбитыми стопами
амфибрахий. Я отключился. Вспомнилось, как
вел заседания Калабаров. Память у него была
удивительная. Он мог позволить себе воистину
океанические блуждания по пространствам метрической речи, увлекая семинаристов в иные
области: в области точного и звонкого высказывания. Кстати о собаках: как-то раз прочел есенинское «Собаке Качалова». Семинар замер, осмысляя услышанное, потом кто-то вздохнул:
«Надо же: такое — о собаке написать!..»

— И последнее, — сказал наконец Викентий
Карацупа. — Это не о собаках. Это, короче, лирическое. Вы поймете.

Стихотворение выдалось недлинное — строф
пятнадцать. Последнюю я запомнил.

Выйду на гору —

Ширь, высота.

Верен простору,

Зрею места!..

Поэт замолчал.

— Слезы наворачиваются, — хрипло сказал
Милосадов. — Садитесь, Карацупа. Вы приняты.

В начале XV века мир заметно отличался от нынешнего. Нас поразил бы контраст между могущественной Азией и страдающей от голода, усобиц и эпидемий Европой, между анархической Северной Америкой и империями Центральной и Южной Америки. Мысль о том, будто Запад способен доминировать в мире – в военном, экономическом или в культурном отношении, – тогда показалась бы странной. Скандально известный британский историк Ниал Фергюсон восстанавливает «рецепт успеха» Запада и задается вопросом, стоит ли в наши дни говорить о его «закате».

Глава 1

Конкуренция

Две реки

Запретный город (Цзыцзиньчэн или Гугун) в сердце Пекина строили более миллиона рабочих из материалов, свезенных со всех концов Китая. Запретный город почти с тысячей строений, символизировавший могущество династии Мин, — не только обломок некогда величайшей цивилизации, но и напоминание о том, что ни одна цивилизация не вечна. Еще в 1776 году Адам Смит мог считать Китай «одной из самых богатых, то есть наиболее плодородных, лучше всего обрабатываемых, наиболее трудолюбивых и самых населенных стран в мире… Эта страна богаче любой части Европы». И все же он оговорился, что Китай пребывает «в состоянии застоя». Смит был прав. Менее чем через столетие после постройки Запретного города (1406–1420) начался упадок Востока. Тогда нищие и склочные микроскопические страны Западной Европы начали свою почти неудержимую экспансию, длившуюся полтысячелетия, а великие империи Востока постепенно впали в кому.

Почему Китай уступил первенство Европе? Смит считал, что китайцы оказались не в состоянии поощрять внешнюю торговлю и поэтому не сумели воспользоваться сравнительными преимуществами своей страны и извлечь выгоду из международного разделения труда. Есть и другие объяснения. В 40-х годах XVIII века Шарль Луи де Секонда, барон де Монтескье, в бедах Китая винил деспотию, обусловленную невероятно большим населением, умножившимся из-за климата^*:

Азия… совершенно не имеет умеренного пояса, и ее страны, расположенные в очень холодном климате, непосредственно соприкасаются с теми, которые находятся в климате очень жарком, каковы Турция, Персия, Китай, Корея, Япония и государство Могола. В Европе, напротив, умеренный пояс очень обширен… каждая страна по своему климату весьма сходна с соседней; в этом отношении там не встречается резких различий… Отсюда следует, что в Азии народы противостоят друг другу, как сильный слабому; народы воинственные, храбрые и деятельные непосредственно соприкасаются с народами изнеженными, ленивыми и робкими, поэтому один из них неизбежно становится завоевателем, а другой — завоеванным. В Европе, напротив, народы противостоят друг другу как сильный сильному; те, которые соприкасаются друг с другом, почти равно мужественны. Вот где великая причина слабости Азии и силы Европы, свободы Европы и рабства Азии, причина, насколько мне известно, никем еще не выясненная.

Позднейшие европейские авторы считали, что Запад превзошел Восток благодаря технике, например приведшей к Промышленной революции. (Именно так решил граф Макартни после своего явно провального посольства в Китай в 1793 году.)

Другой аргумент, популярный в XX веке, гласит, что конфуцианская философия препятствовала нововведениям. Однако эти современные объяснения ошибочны. Первое из шести «приложений-убийц», которыми располагал Запад и которых был лишен Восток, не имело отношения ни к коммерции, ни к климату, ни к технике, ни к философии. Оно, как понимал уже Смит, заключалось прежде всего в институтах. Если бы вы посетили в 1420 году Темзу и Янцзы, вы поразились бы увиденному. Янцзы была встроена в сложную судоходную систему Пекин — Нанкин (протяженностью более 805 км) — Ханчжоу. Основой ее служил Великий канал длиной более 1600 км. Начатый в vii веке до н. э. канал со шлюзами (x век) и изящными мостами (один из них — Баодай, многоарочный «Мост драгоценного пояса»), при императоре Чжу-ди (Юнлэ) из династии Мин (1402–1424) восстановили и улучшили. Когда главный инженер проекта Бай Ин закончил плотины и отвел русло Хуанхэ, ежегодно по «реке для сплава хлеба» в обе стороны проходили до 12 тысяч барж с рисом. Около 50 тысяч человек обслуживали инфраструктуру канала. На Западе, конечно, величайшими из великих каналов останутся венецианские. Но даже бесстрашного венецианца Марко Поло, посетившего Китай в 70-х годах XIII века, впечатлило судоходство на Янцзы:

Кто своими глазами не видел, не поверит, сколько больших судов поднимается по той реке. Кто сам не видел, не поверит, какое множество товаров сплавляют купцы вниз и вверх по реке. Она так широка, словно как море^**.

Великий канал не только был главной артерией внутренней торговли Китая. Он позволил правительству регулировать цены на рис посредством пяти государственных зернохранилищ: власти скупали зерно тогда, когда оно дешевело, и продавали, когда дорожало.

Столица империи — Нанкин (население в 1420 году составляло от полумиллиона до миллиона человек) — вероятно, была в то время крупнейшим городом мира. Здесь столетиями процветали хлопчатобумажное производство и шелководство. При императоре Чжу-ди (Юнлэ) он стал и научным центром. Девиз Юнлэ переводится как «вечная радость», но, вероятно, тому времени лучше подошла бы характеристика «вечное движение». Величайший из минских императоров ничего не делал кое-как. Например, создание компендиума китайской науки (более 11 тысяч томов) потребовало усилий более 2 тысяч ученых. Эту энциклопедию, почти 600 лет остававшуюся крупнейшей в мире, превзошла лишь «Википедия» в 2007 году.

Но император не был доволен Нанкином. Вскоре после своего восшествия на престол он заложил на севере новую столицу: Пекин. К 1420 году, когда закончилось строительство Запретного города, Китай, безусловно, мог считаться самой развитой цивилизацией мира.

В начале XV века Темза по сравнению с Янцзы представляла собой тихую заводь. Правда, Лондон был оживленным портом, основным узлом английской торговли с континентом. (Ричард Уиттингтон, самый известный из лорд-мэров города, торговал тканями и заработал состояние благодаря растущему экспорту шерсти.) Верфи столицы Англии процветали благодаря непрекращающимся войнам с Францией. У Шедуэлла и Ратклиффа, где дно было илистым, корабли могли встать на ремонт. Правда, Тауэр, в отличие от Запретного города, внушал не почтительный трепет, а ужас.

Все это едва ли впечатлило бы китайского путешественника. Тауэр на фоне Запретного города с его многочисленными залами выглядел просто лачугой, Лондонский мост рядом с мостом Баодай казался недоразумением, а уровень развития навигации в Англии был таким, что корабли ходили лишь по Темзе и Ла-Маншу, держась в виду знакомых берегов. Ни англичанин, ни китаец тогда и вообразить не мог английские корабли на Янцзы.

Лондон, куда Генрих V вернулся в 1421 году после побед над французами (самая известная — при Азенкуре), едва ли можно было назвать хотя бы городком. Протяженность старых, многократно латанных стен составляла около 4,9 км, — малая часть длины стен Нанкина. Основателю династии Мин на возведение стен вокруг своей столицы понадобилось более 20 лет. Они имели башни-ворота настолько большие, что лишь в одной из них можно было разместить 3 тысячи воинов. Эти стены строились на века и почти целиком сохранились.

От средневековых же стен Лондона сейчас почти ничего не осталось.

По стандартам XV века Китай был относительно приятным местом. Жесткий феодальный порядок, установившийся в начале эпохи Мин, смягчала активная внутренняя торговля. В Сучжоу, в Старом городе, и сейчас заметны следы расцвета: тенистые каналы и изящные улочки. Жизнь современников-англичан в городах была совершенно иной. Черная смерть — бубонная чума, вызванная переносимой блохами бактерией Yersinia pestis, которая настигла Англию в 1349 году, — уменьшила население Лондона примерно до 40 тысяч человек (менее населения Нанкина). Кроме чумы, частыми гостями были сыпной тиф, дизентерия и оспа. Но и без эпидемий Лондон являлся опасным местом — из-за антисанитарии. Канализации не было, и в городе стояла страшная вонь (в китайских городах экскременты систематически собирали для удобрения отдаленных рисовых полей). Когда Уиттингтон был лорд-мэром (четырежды: между 1397 годом и его смертью в 1423 году), улицы Лондона были вымощены отнюдь не золотом.

Школьников учат тому, что Генрих V — одна из героических фигур английской истории, и противопоставляют его слабовольному Ричарду II (правившему прежде Генриха IV — предшественника Генриха V). Печально признавать, но королевство было очень далеко от «царственного острова» из шекспировского «Ричарда II». Скорее оно было «заразным островом». Драматург описывает Англию так: «…второй Эдем, // Противу зол и ужасов войны // Самой природой сложенная крепость»^***. Тем не менее, продолжительность жизни в 1540–1800 годах в Англии составляла в среднем 37 лет (в Лондоне — 20 лет). Почти каждый пятый английский ребенок погибал в первый же год (в Лондоне — почти каждый третий). Генрих V взошел на престол 26 лет от роду и умер от дизентерии в 35 лет. До сравнительно недавнего времени историю творили, как правило, молодые.

Насилие было обычным делом. Воевать с Францией англичане уже привыкли, а когда они не воевали с французами, то сражались с валлийцами, шотландцами и ирландцами, а иначе дрались — за корону — друг с другом. Отец короля Генриха V захватил трон силой, а сын, Генрих VI, таким же образом его утратил в начале Войны Алой и Белой розы: тогда 4 короля лишились своих корон, а 40 пэров — головы (в бою или на эшафоте). В 1330–1479 годах четверть представителей английской знати погибла насильственной смертью. Убивали, конечно, не только дворян. Данные начиная с XIV века свидетельствуют, что ежегодно в Оксфорде происходило более 100 убийств на 100 тысяч жителей. Лондон считался несколько безопаснее: здесь ежегодно регистрировали около 50 убийств на 100 тысяч. Самые высокие показатели в современном мире дают Южная Африка (69 на 100 тысяч), Колумбия (53 на 100 тысяч) и Ямайка (34 на 100 тысяч). Даже в Детройте в опасных 80-х годах XX века регистрировалось 45 убийств на 100 тысяч.

Жизнь англичан в те времена была, как позднее отметил Томас Гоббс, «одинока, бедна, беспросветна, тупа и кратковременна» (Гоббс назвал это «естественным состоянием»). Даже такое видное семейство из Норфолка, как Пастоны, не могло всерьез рассчитывать на безопасность. Маргарет, жену Джона Пастона, изгнали из своего жилья, когда она пыталась настаивать на законном праве семьи на поместье Грешем, занятое наследником предыдущего владельца. Джон Фастолф оставил Пастонам замок Кайстер, однако герцог Норфолкский осадил его вскоре после смерти Джона Пастона. Осада длилась 17 лет. И при этом Англия числилась среди преуспевающих и в наименьшей степени пораженных насилием стран Европы! Во Франции жизнь была еще беспросветнее, тупее и короче — и ситуация к востоку все ухудшалась. Еще в начале XVIII века француз ежедневно потреблял в среднем 1660 килокалорий (почти минимум требуемого для поддержания жизни; около половины среднего современного западного уровня), а средний рост мужчин в дореволюционной Франции составлял 165 см. Во всех континентальных странах, о которых есть средневековые данные, убивали чаще, чем в Англии (а худшим местом неизменно оказывалась Италия, славная не только своими художниками, но и наемными убийцами).

Иногда говорят, что такая жизнь в Западной Европе являлась своего рода преимуществом. Поскольку бедняки умирали чаще богатых, они, возможно, так или иначе способствовали дальнейшему процветанию последних. Черная смерть, кроме прочего, привела к росту дохода на душу населения в Европе. Выжившие — поскольку рабочих рук не хватало — могли заработать больше. Верно и то, что дети английских богачей имели гораздо больше шансов дожить до зрелости, чем дети бедняков. И все же маловероятно, чтобы эти особенности европейской демографии объясняли разницу в положении Востока и Запада. Сейчас есть страны, жизнь в которых почти столь же бедственна, как и в средневековой Англии, и где из-за голода, мора, войны и насилия средняя продолжительность жизни ничтожно мала, где долго живут лишь богатые. Опыт Афганистана, Гаити и Сомали показывает, что эти обстоятельства отнюдь не благоприятны. Далее мы увидим, что

Европа совершила рывок к процветанию и могуществу вопреки смерти и гладу, а не благодаря им.
Ученым и читателям стоит помнить о смерти. «Триумф смерти», шедевр Питера Брейгеля Старшего (1525–1569), разумеется, не отражал действительности, однако художнику не пришлось и изобретать от начала до конца тошнотворную картину смерти и разрушений. Землю наводнили воинственные скелеты. На переднем плане мертвый король, чьи сокровища уже бесполезны, а рядом собака грызет труп. Вдали двое повешенных, четверо колесованных и еще один, которого вот-вот обезглавят. Армии сражаются, дома горят, корабли идут на дно. Мужчин и женщин, молодых и старых, военных и гражданских, гонят в узкий тоннель. Никто не получит пощады. Даже трубадур, воспевающий свою возлюбленную, обречен.

Брейгель умер в 40 с небольшим лет, будучи младше, чем я сейчас. Век спустя итальянский художник Сальватор Роза написал, возможно, наиболее впечатляющую картину на тему memento mori — «Хрупкость человеческой жизни» (L’umana fragilitа). Чума, опустошившая в 1655 году Неаполь, родной город художника, забрала жизнь его маленького сына Розальво, а также брата, сестры, ее мужа и пятерых из их детей. Ангел смерти выступает из тьмы позади жены художника, чтобы взять их сына как раз тогда, когда ребенок делает первую попытку что-то написать. Латинская надпись на холсте гласит:

Conceptio culpa

Nasci pena

Labor vita

Necesse mori

«Зачатие — грех, рождение — боль, жизнь — тяжкий труд, смерть неизбежна». Можно ли дать более краткое описание жизни в Европе в то время?

* Пер. А. Матешук. — Прим. пер.

** Пер. И. Минаева. — Прим. пер.

*** Пер. М. Донского. — Прим. пер.

Роман «Господин К. на воле» румынского писателя, живущего во Франции, Матея Вишнека — реплика на «Процесс» Франца Кафки, но Кафка наизнанку. У Кафки Йозефа К. арестовывают, у Вишнека Козефа Й. выпускают на свободу. «Кафкианский» процесс выписки из тюрьмы занимает всю книгу. Тема чрезвычайно актуальная: человек, получивший свободу, не знает, что с ней делать, да и выпускают-то его условно.
Неспешное, с искусным поддержанием саспенса и атмосферы наваждения, описание каждодневной жизни освобожденного сочетается с отменным остроумием, драматургическим умением сводить сюжетные
ходы, с игрой на парадоксах — во всем виден автор
первоклассной интеллектуальной литературы, гражданин мира с опытом жизни при тоталитаризме.

В одно прекрасное утро Козефа Й. освободили. Сначала залязгали цепи от двух замков, на которые запирался лифт. Потом открылись двери в конце коридора. Наконец, под крепкое словцо, заскрипела тележка, развозящая подносы с завтраком. Но только когда два старых охранника прошли мимо камеры Козефа Й. и не остановились, он понял, что происходит нечто странное.

Это серьезно озадачило Козефа Й. и в некотором смысле даже оскорбило. Такое случалось в первый раз — чтобы Франц Хосс со своим подручным Фабиусом прошли мимо его камеры, как будто его, Козефа Й., там не было. Форточки на окошечках, куда совалась еда, поднимались по очереди, и все другие знакомые звуки обозначали, в своем обычном ритме, строгий ритуал утреннего завтрака. Старый Франц Хосс горланил не умолкая и бил кулаком в кованые двери. Фабиус — тоже, как всегда, на взводе — не переставал бурчать, недобрым словом поминая «этих гнид-зэков».

Затем наступило минут пять тишины. Ничего, кроме глухого чавканья и кашля поперхнувшихся.

Козеф Й. спрыгнул с койки и заспешил к двери. Припал ухом к холодному металлу и прислушался. В его желудке начинались бунт и пульсация, как при позывах к рвоте. Он вдруг понял, что все остальные заключенные едят, все остальные 49 заключенных из остальных 49 камер едят, а он, 50-й, из 50-й камеры, по какой-то неизвестной причине забыт, забыт напрочь. В этот миг старый Франц Хосс снова возник в конце коридора.

Его шаркающую походку нельзя было спутать ни с чьей. Ботинки наждаком проходились по цементу, еще и царапая его подковками. Козеф Й. услышал, как эти ботинки приближаются к его камере — две зверюги, слегка покалеченные, но все еще источающие угрозу. «Не стряслось ли чего, не дай бог», — подумал Козеф Й. и, сам не зная зачем, отступил на шаг-другой, присел на край койки и затаил дух.

Франц Хосс открыл дверь, прислонился к косяку, поглядел улыбчиво и произнес:

— С добрым утром, господин Козеф Й.

— А? — выдохнул в ответ тот, к кому было обращено это приветствие, машинально вставая.

Франц Хосс вошел в камеру и принялся тщательно осматривать стены, то и дело недовольно покачивая головой. Раз приложил к стене обе ладони и постоял, как бы определяя степень ее влажности. Затем вздохнул и сел на край койки.

— Погода портится, — грустно сказал старый охранник. — Да, да. — И запустил руку в бороду, почесываясь.

Козеф Й. решил, что это ему снится. Во-первых, он не подозревал, что у старого Франца может быть такое лицо: усталое, спокойное в своей усталости, грустное и притом грустью теплой и человечной. Кроме того, казалось невероятным, что злющий охранник способен на такой умиротворенный и даже доверительный тон, — тон, который прямо-таки склонял поболтать с ним.

— Просто подыхаю от этих дождей, — услышал Козеф Й., как сквозь сон. — Раньше так не лило.

— А? — Козеф Й., застряв на этом междометии, очнулся. Он акал в оторопи уже второй раз, и ему стало неловко за свою неспособность поддержать беседу.

— Нет-нет, — продолжал тем временем, несколько оживившись, старый Франц. — Ясное дело, так никогда не лило.

В мозгу заключенного пулей пронеслось, одно за другим, несколько подозрений. «Убить меня хотят, что ли… Совсем сбрендили, что ли… Мама, что ли, приехала меня проведать?» На миг ему показалось, что он слышит свой голос, что он думает вслух. Но нет, он думал не вслух, потому что старый Франц все так же смирно сидел на краю его койки, запустив руку в бороду.

— Уже ноябрь, а после будет декабрь, — рассуждал Франц Хосс. Тут он посмотрел Козефу Й. в глаза, долго и настойчиво, как будто хотел по глазам угадать его мнение.

— Но в сентябре дождей не было, — вдруг сказал Козеф Й., сам удивившись, что заговорил.

— Как это не было? — вскинулся охранник.

— Не было дождей, — настаивал Козеф Й.

— Как это не было? — Охранник повысил голос, не переступая порог дружелюбия.

— Не было дождей, — упрямился Козеф Й. Он хотел добавить «не было — и точка», но не стал, он и так перегнул палку. И все же его окатило волной радости. Он вытянул из старого охранника целых два «как это?», что означало: ему хватило куражу возразить два раза. «Сейчас он мне заедет», — подумал Козеф.

Однако же Франц Хосс ему не заехал. Он только опустил глаза. Жалко было смотреть на его усталое, еще больше постаревшее лицо. Зачем он, Козеф Й., уперся: «не было дождей, не было»? Что за радость изводить старого и, не исключено, больного человека?

Из коридора до них донеслись неясные звуки. Кто-то, бормоча и приволакивая ногу, тащился вдоль ряда дверей. «Фабиус», — вздрогнул Козеф Й., и его мозг напрягся от неприятной мысли.

— Это Фабиус, — сказал старый охранник, как бы заглянув в мозг заключенного и желая его успокоить.

— С добрым утром, господин Козеф Й., — сказал Фабиус, поравнявшись с распахнутой настежь дверью.

Козеф Й. кивнул и отвел глаза. В конце концов, охранник может позволить себе все, что угодно. Если эти двум стариканам охота с ним здороваться, никто не может им помешать это сделать и здороваться с ним самым сердечным образом. И точно так же, если этим двум стариканам придет охота его отметелить и после каждого удара приговаривать «с добрым утром, господин Козеф Й.», никто не сможет им помешать исполнить это их намерение.

Но ни у Фабиуса, ни у его начальника Франца Хосса не было в то утро никаких дурных намерений. Фабиус остался стоять в дверном проеме, и лицо его выражало смешанные чувства — он словно бы стеснялся войти, хотя ему этого очень хотелось. Молчание тянулось несколько долгих секунд. Фабиус вынул пачку папирос, взвесил ее на ладони, потом предложил Францу Хоссу. Старый охранник вытащил папиросу с выражением глубокой признательности.

— А вы курите, любезный?

От этого вопроса Козефу Й. показалось, что его подхватил влажный циклон и несколько раз окунул с головой в воду. Он испытал какой-то сумбур чувств, что-то крайне неприятное, вроде ночного кошмара, который осознаешь.

— Так-то оно и лучше, — услышал он, как из далекого далека, голос Фабиуса.

Охранники закурили, и Козеф Й. понял, что Фабиус вот-вот положит пачку папирос обратно в карман. Вероятно, его минутное замешательство было воспринято как отказ.

— Нет-нет-нет, — зачастил он. — Я не откажусь.

— Беда с этим курением, — откомментировал Фабиус, протягивая Козефу пачку папирос. И добавил: — Особенно когда сыро.

— Так, так, — поддержал его Франц Хосс.

— Так? — переспросил Фабиус, обращая к начальнику веселое лицо.

— Ну да, ну да! — поддакнул Франц Хосс, и Козефу Й. явился фантастический образ двух охранников, улыбавшихся друг другу в глубоком взаимосогласии и сиявших счастьем.

— Отличная, — сказал тогда Козеф Й., вытягивая папиросу, — скорее для того, чтобы поучаствовать в гармонии момента.

— Есть еще, — откликнулся Фабиус. — Как захотите, для вас найдется.

Камера скоро наполнилась дымом. От папиросы Козеф Й. совсем уж поплыл. У него задрожали поджилки. Сердце натужно качало кровь в мозг с каким-то отрывистым звуком, как будто кто-то резал лук на кухне. Козеф Й., робея, спрашивал себя, не громковато ли для других бьется его сердце. Ему хотелось присесть на постель, хоть на минутку, но он не знал, как попросить разрешения и уместно ли это.

Франц Хосс хохотнул. Фабиус сделал шаг к Козефу Й. и покровительственно похлопал его по плечу. Минуту спустя все трое сидели на краю его койки и курили. Козеф Й. не припоминал, чтобы когда-либо чувствовал такую раскованность, такую защищенность. Ему хотелось умереть, чтобы продлить, чтобы остановить это ощущение навсегда.

Первое, что увидел Козеф Й., когда проснулся, была полуоткрытая дверь его камеры. Он приподнялся на локтях и поглядел внимательнее. Предметы в камере потеряли контуры, понадобилось усилие, чтобы их распознать. Ужас комом стал у него в горле, когда он сообразил, как сейчас поздно. Судя по свету, который пробивался в узкое оконце его камеры, дело шло к обеду. Козеф Й. вскочил и бросился к стене, в которой было пробито окно. Ухватился обеими руками за прутья решетки и, помогая себе коленками, подтянулся и уложил подбородок на нижний край окна.

Заключенные работали на пенитенциарном огороде.

Козеф Й., обескураженный, сполз вниз и размял ладони. Наконец-то у него заработал мозг. Если заключенные трудились на пенитенциарном огороде, это означало… да, это означало, что сегодня воскресенье. Потому что только по воскресеньям, для отдыха, заключенные работали на пенитенциарном огороде. Козеф Й. немедленно вспомнил всю аномалию сегодняшнего утра. Он отчетливо помнил, что не получил завтрака. А теперь увидел, что его исключили и из графика работы на огороде, столь любимой заключенными, потому что на огороде дозволялось полущить стручки фасоли и гороха.

«Нелады», — подумал Козеф Й.

В комнате еще чувствовался запах дешевых папирос, от которого его мутило. Весь рот был сплошная рана, губы горели, в язык въелись крупинки едкого табака. Зато он позволил себе проспать воскресное утро, чего с ним никогда не случалось. Эта мысль несколько его успокоила, наравне с чувством, что он выспался. Никогда он не помнил себя таким отдохнувшим, таким свежим. Никогда ему так не хотелось поработать на огороде.

Подойдя к приоткрытой двери, он окинул взглядом ту часть коридора, которая попадала в поле его зрения. Нерушимая тишина стояла на всем этаже. Козеф Й. несколько минут в полной растерянности помедлил у безнадзорной двери. У него не было ни малейшего представления о том, что в таком случае положено, а что нет. Наконец он рискнул пошире приоткрыть дверь, чтобы увидеть порцию коридора побольше. Слегка поднажал и задохнулся от волнения, не веря себе, потому что дверь не оказала ни малейшего сопротивления. Еще часть коридора открылась ему, как он и хотел. Немного выждав, он решился и открыл дверь как следует, чтобы обозреть весь коридор.
Коридор был пуст. Дверь в конце, выходящая к лифту, тоже была приоткрыта. Козеф Й. подумал, что, раз уж на то пошло, он может позволить себе короткую прогулку по коридору, и стал осторожно пробираться вдоль стен, заглядывая в другие камеры. Нигде никого. Он дошел до конца, до двери, за которой был лифт. Остановился, помялся, вернулся. Снова оказался в своей камере, окончательно сбитый с толку. Снова ухватился за прутья решетки на окне и выглянул наружу.

Заключенные по-прежнему с огоньком работали на пенитенциарном огороде. Денек стоял солнечный, и некоторые разделись по пояс.

Козефу Й. стало досадно и даже в некотором смысле завидно. Желудок подавал знаки беспокойства. Ускользнувший от него завтрак грозил катастрофой. Голод грыз ему не столько кишки, сколько мозг, вызывая жгучие вопросы и ощущение тотальной неудовлетворенности. Козефа Й. охватило глубокое уныние, тем более что никто не говорил ему, в чем дело. Было ясно: что-то произошло, что-то, связанное с ним и с его судьбой, но что именно, он определить не мог.

— Господин Хосс! — крикнул наконец Козеф Й., стоя на пороге своей камеры в надежде, что старый охранник откуда-нибудь да услышит его — из шахты лифта, к примеру.

Никто не ответил, и тогда Козеф Й. рупором сложил ладони у рта и крикнул еще раз:

— Господин охранник! Господин охранник, это я, Козеф Й.!

Ему хотелось добавить: «Господин охранник, какого черта, это я, а то вы не знаете!» Но вместо этого он вдруг прокричал: «Господин Хосс, можно мне спуститься в огород?» — очень довольный, что ему пришло в голову попросить разрешения.

И на сей раз ему не ответили. Но Козеф Й. все равно почувствовал себя значительно тверже. То, что он попросился, было залогом, что он ничего не нарушил. Никакого такого формального запрета спуститься в воскресенье на огород у него не было. Уж сколько лет он каждое воскресенье выполнял разнарядку по огородным работам и неизменно проявлял себя как сознательный и дисциплинированный кадр.

Так что он уверенно направился к вестибюлю с лифтом. Вот только ему еще никогда не доводилось ездить на лифте одному. Он изучил шесть-семь кнопок, обозначающих этажи. Потом нажал кнопку со стрелкой вниз, и лифт подкатил. Он вошел в кабинку лифта, напоминающую его собственную камеру, задвинул защитную решетку и нажал кнопку с цифрой ноль. Лифт ухнул вниз. У Козефа Й. подкатило к горлу. Он прижал кулаки к животу и скорчился в углу кабинки. Было недопустимо, чтобы его вырвало в лифте, и он изо всех сил пытался подавить спазмы — задержал дыхание и крепко сжал зубы. Лифт остановился, но Козеф Й. не смел шевельнуться. Желудок вдруг налился тяжестью. Что-то бодалось изнутри, к горлу подступала ядовитая вязкая жидкость. Козеф Й. зажмурился, еще крепче сжал зубы, еще больше скорчился. Он весь дрожал, мышцы одеревенели.

Дверь лифта открылась, и в нее просунулась голова Фабиуса.

— Вам хочется блевануть? — спросил Фабиус с самым невозмутимым видом, как будто таков был замысел этого лифта — транспортировка на первый этаж людей с позывами к рвоте.

— Угу-у, — простонал Козеф Й.

— Пройдемте в клозет, — сказал Фабиус и помог Козефу Й. распрямиться.

Они поволоклись по коридору, подпирая друг друга. Фабиус хромал и пыхтел от натуги, Козеф Й. сдерживался из последних сил. Он впервые попал в этот коридор, но сразу учуял, что Фабиус ведет его в клозет для охранников. Что-то вроде гордости пронизало все его тело, отчасти перекрывая накаты боли и тошноту.

Фабиус помог ему облегчиться, поддерживая за шиворот. Козефу Й. показалось, что он выплюнул из себя, в несколько присестов, все свои внутренности. Пот струился у него по лицу, стекая на шею, смешиваясь со слезами. Фабиус пытался както его подбодрить, приговаривая:

— Ну всё уже, господин Козеф, всё уже.

Но Козефа Й. рвало и рвало, все снова и снова, он харкал и харкал и слышал, как харкает, и ему казалось, что его так и будет рвать до скончания века. Таков был момент, когда Фабиус, придерживая его за плечи и за шиворот, объявил Козефу Й., что начиная с сегодняшнего утра он свободен.

От автора

Меня всегда смущало, что тексты, написанные в одно время, разбросаны по разным журналам, книгам, сценам и экранам. Получается, как в притче про слона: кто-то щупает хобот, кто-то ухо, кто-то и вовсе хвост, а слон-то один.

На самом деле, что бы я ни писал — романы, рассказы, сценарии и даже стихи (прозаические), это все хроника моей и общей жизни. В ней интересна цельность — хотя бы в пределах года или двух-трех.

И вот родилась идея этой книги, прожитой недавно, только что — надеюсь, не так, как прожиты были книги предыдущие. Здесь все, вернее — самое важное из всего. По крайней мере, мне оно кажется важным.

Нина выходит из машины, идет к подъезду.

— Не заблудилась, красавица? — кричит один из бомжей.

Кричит не охально, не грубо, даже с некоторой куртуазностью. Тяжкая жизнь научила его, что с людьми лучше общаться вежливо — это безопасней и выгодней.

Нина, оглянувшись и улыбнувшись, набирает номер квартиры.

Слышится женский голос:

— Да?

— Это я, — отвечает Нина.

Зуммер.

Нина открывает дверь, входит в подъезд.

— Эй, вы живой? — спрашивает она. — Эй!

Она наклоняется, протягивает руку. Но брезгливо морщится, не решаясь коснуться лежащего. Трогает его ногу носком туфли.

— Вы живой там?

Мужчина мычит.

— Вам плохо? Может, «скорую» вызвать? Слышите меня?

Мужчина шевелится. Поднимает голову. Медленно, очень медленно садится. Ноги остаются в двери, их по-преж нему сдавливает створками. Он смотрит на это и пытается понять, что происходит.

— Вы уж или туда, или сюда, — говорит Нина.

— Помогите, — слабым голосом говорит мужчина. — Мне на пятый.

Он подтягивает одну ногу, потом вторую. Нина входит в лифт.

— Э, э, без рук! — противится она, но мужчина держится крепко.

Ей приходится довести его до квартиры. Он шарит по карманам куртки.

— Где-то был… Будьте так любезны… — бормочет он.

— Что?

— Где-то был… Ключ… Давайте поищем…

Нина, отвернув лицо, лезет рукой в его карман, как в банку с пауками. Достает кучу всякой дряни: конфеты, бумажки, денежная мелочь. Находит в этом мусоре ключ, отпирает дверь. Мужчина валится в прихожую, тащит при этом за собой Нину. Еле удержавшись от падения, она отрывает от себя его руку.

— Все, приехали! Есть кто дома, встречайте!

Но никто не встречает, кроме маленького кудлатого песика. Тот радостно виляет хвостом, лижет лицо упавшего хозяина. Мужчина собирается с силами, садится на пол, опираясь спиной о стену. Шарит в карманах куртки, достает плоскую бутылку, отвинчивает пробку, прикладывается к ней. Делает несколько глотков. Ему становится лучше.

— Ай-м сори, — говорит он. — Простите, что затруднил вас. Вы ангел. Но добро не бывает безнаказанным, вы это знаете?

— И чем хотите меня наказать?

— Выгуляйте моего Мотю. Хотя бы минут пять-десять. Он не может ничего делать дома. Так воспитан. У него мочевой пузырь лопнет, но он будет терпеть. Пожалейте собаку.

В это время звонит телефон Нины, она берет трубку.

— Да, я здесь. Скоро буду. Ничего такого, потом расскажу.

А мужчина уже снял со стены поводок с ошейником. Песик Мотя аж закрутился от восторга, подставил шею, мужчина надел ошейник, протянул поводок Нине.

— Плиз! Будьте ангелом до конца!

— Это ты с кем?

— С Мотей, — отвечает Нина.

— Вот. Лечись.

— Спасибо. Я бы и сама… Ты ангел.

— Второй раз сегодня слышу. Никакой я не ангел, просто все равно собиралась к тебе приехать. У тебя Моэм был на английском. «Луна и грош». Захотелось перечитать. В интернете есть, но хочу бумажную книжку.

— Понимаю. Ты про собачку объяснишь? У моего соседа сверху такая.

— Она и есть. Попросил выгулять.

— С какой стати?

— Упал в лифте, обессилел. Алкоголик, наверно.

— Нет, он из приличных. Инженер или даже какой-то ученый. Интеллигент, короче. Жена с ним развелась, отобрала все имущество и квартиру, а эта — его мамы покойной. Как вселился, так и пьет с горя. Допьется — сдохнет. Будет труп лежать и вонять. А потом еще протечет на меня, бррр! — Катя передергивает плечами.

— А ты бы спасла человека по-соседски.

— Ага. Кто меня бы спас!

— Кать, ты все равно одна, вдруг он хороший человек?

— Хороших жены не бросают! Я по-твоему такая конченная, что, кроме алкоголика, никого уже не найду? Да мне по интернету такие красавцы пишут! Просто я очень разборчивая, у меня завышенные требования, а эти козлы сами не знают, чего хотят! Отсюда и проблемы.

И Катя вздыхает, жалея себя и тех козлов, которые не знают, чего хотят.

Машина отъезжает.

В стильной столовой ужинают Нина, ее муж Иннокентий, мужчина лет сорока пяти, их сын Платон шести лет и горничная, она же воспитательница Платона, Ирина Павловна, женщина лет сорока со строгим учительским лицом.

На стол подает добродушная и пожилая тетя Таня. Иннокентий ест и работает: тычет в планшет, что-то просматривает.

Рассеянно спрашивает Нину:

— Куда-то ездила сегодня?

— Да так…

Пауза. Молча едят.

— А у тебя как день? — спрашивает Нина.

— Нормально.

Нина в ванной. Процедуры, очистка лица, кремы, мази.

Выходит. Иннокентий спит, уронив планшет на живот.

Нина берет планшет, кладет на столик. Гасит свет.

Семья завтракает.

Завтрак похож на ужин — так же сидят, едят, молчат.

Иннокентий готов к отъезду на работу.

Нина целует его в щеку.

— Когда вернешься?

— Как обычно.

Нина смотрит в окно, как отъезжает муж. Звонок телефона. Она берет трубку. Слушает. Говорит:

— При чем тут я? Ну и что? Бред какой-то! Ладно, приеду.

Нину встречает Катя. Жалуется.

— Послушала тебя, зашла проведать, а он чудит! Узнал, что я твоя подруга, кричит: зови этого ангела, иначе я буду пить до смерти! Вчера ему плохо было, я «скорую» вызвала, так он врачей прогнал!

Увидев Нину, Юлий, лежавший на диване, вскакивает, кричит радостно лающему Моте:

— Молчать!

И торжественно обращается к Нине.

— Нина! Вы мне нужны. Не пугайтесь, я ничего от вас не потребую. С собачкой Катя сходила, спасибо. Нина! Мне надо бросить пить. Я устал. Но мне нужна причина. Для чего бросить? Для себя? Я для себя ничего не хочу. А вот для вас — хочу. И могу. Скажите: Юлий! Меня так зовут. Юлий Петрович, если угодно. Скажите: Юлий, брось пить! И я брошу.

Катя пожимает плечами: ну и просьба!

А Нина, усмехнувшись, говорит:

— Юлий, брось пить!

— Все. Бросил! — говорит Юлий.

Нина видит начатую бутылку возле дивана.

Юлий, проследив направление взгляда, неверными шагами идет к бутылке, поднимает ее двумя пальцами, как нашкодившую кошку, отправляется на кухню и там выливает в раковину. Но после этого хватается за сердце и прислоняется к стене.

Входит врач «скорой помощи».

— Теперь он будет спать. Потом дадите ему вот это.

Он кладет на стол таблетки и листок бумаги.

— Тут все расписано.

И уходит.

— А кто давать будет? — спрашивает Катя.

— Ты, кто же еще.

— Нет уж! Мне себя в порядок надо привести, я в салон записалась на три часа, а вечером у меня свидание!

— Очередной миллионер в пересчете на белорусские деньги?

— Не миллионер, но очень приличный мужчина. В общем, ради тебя он бросил пить, вот и отвечай теперь за него!

Нина одной рукой прижимает к лицу бумажный носовой платок, другой возит тряпкой у дивана. Макает тряпку в тазик с водой. И опять трет. Потом долго моет в ванной руки.

Вечер. Юлий просыпается.

Нина подает ему таблетки и стакан воды. Юлий глотает таблетки и жадно пьет воду.

И опять засыпает.

Нина сидит, читает. Смотрит на часы. Прислушивается к дыханию Юлия.

Берет ручку, листок бумаги, пишет номер телефона. Подумав, добавляет: «Нина». Оставляет листок на стуле возле дивана вместе с таблетками и стаканом воды.

Уходит.

— Мама! Ты где была?

— В самом деле? — интересуется Иннокентий без особого интереса.

— Да так. У подруги.

— У Веры?

— У Кати.

— Как она?

— Нормально. Умерла.

— Бывает.

Нина поднимается по лестнице на второй этаж. До Иннокентия доходит.

— Ты серьезно?

— Да нет. Шутки у меня такие.

Нина в ванной обнюхивает себя, стаскивает одежду, бросает в ящик для стирки.

Стоит под душем.

Камера показывает ее лицо, потом шею, плечи, потом…

Бросивший их генеральный продюсер компании по производству сериалов «Радуга-продакшн» Альберт Григорьевич Савчук, мужчина пятидесяти пяти лет, повадками демократ, на деле диктатор, выносит приговор:

— Гениально, Саша, как всегда. Но не то.

В кабинете Савчука за длинным переговорным столом, стоящим отдельно от начальственного, — тридцатилетний сценарист Саша Огольцов с печальным лицом, креативный продюсер Виктор Мелецкий, тридцать пять лет, энергичен, пылок, горяч, и редактор Лика Влажнова, высокая девушка с высокой грудью и высоким мнением о себе, лет двадцати семи.

Обсуждаются первые эпизоды сценария, который пишет Огольцов.

— Что не то, Альберт Григорьевич? — терпеливо спрашивает Саша.

— Во-первых, героиня. Молодая, красивая, замужем за богатым мужем. Это понятно. Остальное непонятно. Какие отношения с мужем?

— Плохие.

— Где это видно? Покажи! — Савчук ворошит листки, вглядываясь и ища следы плохих отношений героини с мужем.

— Ну, они молчат, не разговаривают.

— И что?

— Вот именно! — подхватывает Мелецкий. — Молчать и думать, Саша, они могут в литературе, а в кино должно быть все видно! И причины, Саша, мотивация! Почему плохие отношения? Кто он? Кто она? Что случилось? К примеру, — не дожидаясь ответа, начинает вдохновенно креативничать Мелецкий, — он приезжает всегда поздно, весь в работе, занят, делает деньги, секса нет, внимания к жене нет! Это зритель сразу поймет, причем любой!

— Мне кажется, если отчуждение, это и молчанием можно показать.

— Саша! — соболезнующее, будто у постели тяжело недужного и при этом не желающего выздоравливать, восклицает Мелецкий. — То, что я предлагаю, еще раз скажу, поймет каждый, а если они будут просто молчать, догадаются далеко не все! Нам нужна крепкая защита от дурака — в каждом кадре, в каждом слове!

— Значит ли это, — чуть напрягшимся голосом спрашивает Саша, — что я должен писать для дураков?

— Уел, Александр! — иронично хвалит Огольцова Савчук. — Убил насмерть, сразил наповал! Не для дураков, а для нормальных простых зрителей! Которые хотят отдохнуть, получить удовольствие, увидеть жизненную, драматическую и поучительную историю! Виктор прав — изобразительность во всем! Плохие отношения — показывать. Почему плохие — показывать.

— Вот именно! — вторит Мелецкий. — С лифтом у тебя великолепно ведь получилось! Жаль — не пойдет.

— Почему?

— Саша, восемьдесят процентов нашей аудитории — женщины. Если герой алкоголик, валяющийся в лифте, — всё, они смотреть не будут, переключатся.

— Может, просто больной? — не перечит Саша, предлагая сразу другой вариант.

— Тоже плохо, — возражает Савчук. — На больных смотреть — какое удовольствие? Ты же все придумал, зачем ты идешь против своего замысла? Что у нас в заявке? — обращается Савчук к Лике.

Лика открывает в своем ноутбуке файл, читает:

— Герой — честный, порядочный человек, которому изменила жена. Он оставил ей все, живет в квартире покойной матери, тоскует. Героиня помогает ему обрести себя. Полюбив ее, он возрождается, становится активным. Он в каком-то смысле творение ее рук. Но предательница-подруга, придя на готовенькое, делает так, чтобы он остался у нее на ночь. Героиня страшно разочарована. Но потом недоразумение разъясняется, он раскаивается в своей ошибке, возвращает любовь Нины…

— Вот! Все ведь ясно! — разводит руками Савчук. —

А в реализации — туман. Кто он такой? Инженер не годится, кому сейчас нужны инженеры? Научный деятель — тоже не то. Какой-нибудь бизнес. Но благородный.

— Пусть книжки издает, — предлагает Мелецкий. — Директор небольшого, но крепкого издательства. И интеллигентно, и все-таки бизнес.

— Можно, — кивает Савчук. — А главное — чтобы было видно, за что она его полюбила! Ты сам-то понимаешь, что у тебя вышло? В лифте валяется, пьет, собачку нет сил выгулять — красавец!

— И она должна быть резче, — вставляет Мелецкий. — Гламурная высокомерная стерва, презирающая бедных. Чтобы к финалу было яснее, что она преобразилась. А то сразу ангел, преображаться нечему! Она, видите ли, бомжам улыбается! Не верю, Саша!

— Она человеческая женщина, — Саша пытается защитить героиню, к тому же, ему нравится эта деталь — добрая улыбка незнакомым людям. Сразу виден характер, они же сами всегда твердят, что характер должен быть предъявлен в первых кадрах!

— Неправдоподобно! — категоричен Савчук. — И зачем таджикские дети? Зачем лишняя социалка?

— И бомжи с пивом ни к чему, — добавляет Мелецкий. — Сплошной негатив.

— Точно. Наши зрители, может, сами живут в хрущевках, но видеть хотят благоустроенные дворы и нормальных людей в нормальных квартирах. Подруга Катя, кстати, должна быть тоже симпатичная, зрители некрасивых не любят, просто одинокая, — разъясняет Савчук.

— Разговоров про труп не надо! — добавляет Мелецкий.