Роман «Господин К. на воле» румынского писателя, живущего во Франции, Матея Вишнека — реплика на «Процесс» Франца Кафки, но Кафка наизнанку. У Кафки Йозефа К. арестовывают, у Вишнека Козефа Й. выпускают на свободу. «Кафкианский» процесс выписки из тюрьмы занимает всю книгу. Тема чрезвычайно актуальная: человек, получивший свободу, не знает, что с ней делать, да и выпускают-то его условно.
Неспешное, с искусным поддержанием саспенса и атмосферы наваждения, описание каждодневной жизни освобожденного сочетается с отменным остроумием, драматургическим умением сводить сюжетные
ходы, с игрой на парадоксах — во всем виден автор
первоклассной интеллектуальной литературы, гражданин мира с опытом жизни при тоталитаризме.

В одно прекрасное утро Козефа Й. освободили. Сначала залязгали цепи от двух замков, на которые запирался лифт. Потом открылись двери в конце коридора. Наконец, под крепкое словцо, заскрипела тележка, развозящая подносы с завтраком. Но только когда два старых охранника прошли мимо камеры Козефа Й. и не остановились, он понял, что происходит нечто странное.

Это серьезно озадачило Козефа Й. и в некотором смысле даже оскорбило. Такое случалось в первый раз — чтобы Франц Хосс со своим подручным Фабиусом прошли мимо его камеры, как будто его, Козефа Й., там не было. Форточки на окошечках, куда совалась еда, поднимались по очереди, и все другие знакомые звуки обозначали, в своем обычном ритме, строгий ритуал утреннего завтрака. Старый Франц Хосс горланил не умолкая и бил кулаком в кованые двери. Фабиус — тоже, как всегда, на взводе — не переставал бурчать, недобрым словом поминая «этих гнид-зэков».

Затем наступило минут пять тишины. Ничего, кроме глухого чавканья и кашля поперхнувшихся.

Козеф Й. спрыгнул с койки и заспешил к двери. Припал ухом к холодному металлу и прислушался. В его желудке начинались бунт и пульсация, как при позывах к рвоте. Он вдруг понял, что все остальные заключенные едят, все остальные 49 заключенных из остальных 49 камер едят, а он, 50-й, из 50-й камеры, по какой-то неизвестной причине забыт, забыт напрочь. В этот миг старый Франц Хосс снова возник в конце коридора.

Его шаркающую походку нельзя было спутать ни с чьей. Ботинки наждаком проходились по цементу, еще и царапая его подковками. Козеф Й. услышал, как эти ботинки приближаются к его камере — две зверюги, слегка покалеченные, но все еще источающие угрозу. «Не стряслось ли чего, не дай бог», — подумал Козеф Й. и, сам не зная зачем, отступил на шаг-другой, присел на край койки и затаил дух.

Франц Хосс открыл дверь, прислонился к косяку, поглядел улыбчиво и произнес:

— С добрым утром, господин Козеф Й.

— А? — выдохнул в ответ тот, к кому было обращено это приветствие, машинально вставая.

Франц Хосс вошел в камеру и принялся тщательно осматривать стены, то и дело недовольно покачивая головой. Раз приложил к стене обе ладони и постоял, как бы определяя степень ее влажности. Затем вздохнул и сел на край койки.

— Погода портится, — грустно сказал старый охранник. — Да, да. — И запустил руку в бороду, почесываясь.

Козеф Й. решил, что это ему снится. Во-первых, он не подозревал, что у старого Франца может быть такое лицо: усталое, спокойное в своей усталости, грустное и притом грустью теплой и человечной. Кроме того, казалось невероятным, что злющий охранник способен на такой умиротворенный и даже доверительный тон, — тон, который прямо-таки склонял поболтать с ним.

— Просто подыхаю от этих дождей, — услышал Козеф Й., как сквозь сон. — Раньше так не лило.

— А? — Козеф Й., застряв на этом междометии, очнулся. Он акал в оторопи уже второй раз, и ему стало неловко за свою неспособность поддержать беседу.

— Нет-нет, — продолжал тем временем, несколько оживившись, старый Франц. — Ясное дело, так никогда не лило.

В мозгу заключенного пулей пронеслось, одно за другим, несколько подозрений. «Убить меня хотят, что ли… Совсем сбрендили, что ли… Мама, что ли, приехала меня проведать?» На миг ему показалось, что он слышит свой голос, что он думает вслух. Но нет, он думал не вслух, потому что старый Франц все так же смирно сидел на краю его койки, запустив руку в бороду.

— Уже ноябрь, а после будет декабрь, — рассуждал Франц Хосс. Тут он посмотрел Козефу Й. в глаза, долго и настойчиво, как будто хотел по глазам угадать его мнение.

— Но в сентябре дождей не было, — вдруг сказал Козеф Й., сам удивившись, что заговорил.

— Как это не было? — вскинулся охранник.

— Не было дождей, — настаивал Козеф Й.

— Как это не было? — Охранник повысил голос, не переступая порог дружелюбия.

— Не было дождей, — упрямился Козеф Й. Он хотел добавить «не было — и точка», но не стал, он и так перегнул палку. И все же его окатило волной радости. Он вытянул из старого охранника целых два «как это?», что означало: ему хватило куражу возразить два раза. «Сейчас он мне заедет», — подумал Козеф.

Однако же Франц Хосс ему не заехал. Он только опустил глаза. Жалко было смотреть на его усталое, еще больше постаревшее лицо. Зачем он, Козеф Й., уперся: «не было дождей, не было»? Что за радость изводить старого и, не исключено, больного человека?

Из коридора до них донеслись неясные звуки. Кто-то, бормоча и приволакивая ногу, тащился вдоль ряда дверей. «Фабиус», — вздрогнул Козеф Й., и его мозг напрягся от неприятной мысли.

— Это Фабиус, — сказал старый охранник, как бы заглянув в мозг заключенного и желая его успокоить.

— С добрым утром, господин Козеф Й., — сказал Фабиус, поравнявшись с распахнутой настежь дверью.

Козеф Й. кивнул и отвел глаза. В конце концов, охранник может позволить себе все, что угодно. Если эти двум стариканам охота с ним здороваться, никто не может им помешать это сделать и здороваться с ним самым сердечным образом. И точно так же, если этим двум стариканам придет охота его отметелить и после каждого удара приговаривать «с добрым утром, господин Козеф Й.», никто не сможет им помешать исполнить это их намерение.

Но ни у Фабиуса, ни у его начальника Франца Хосса не было в то утро никаких дурных намерений. Фабиус остался стоять в дверном проеме, и лицо его выражало смешанные чувства — он словно бы стеснялся войти, хотя ему этого очень хотелось. Молчание тянулось несколько долгих секунд. Фабиус вынул пачку папирос, взвесил ее на ладони, потом предложил Францу Хоссу. Старый охранник вытащил папиросу с выражением глубокой признательности.

— А вы курите, любезный?

От этого вопроса Козефу Й. показалось, что его подхватил влажный циклон и несколько раз окунул с головой в воду. Он испытал какой-то сумбур чувств, что-то крайне неприятное, вроде ночного кошмара, который осознаешь.

— Так-то оно и лучше, — услышал он, как из далекого далека, голос Фабиуса.

Охранники закурили, и Козеф Й. понял, что Фабиус вот-вот положит пачку папирос обратно в карман. Вероятно, его минутное замешательство было воспринято как отказ.

— Нет-нет-нет, — зачастил он. — Я не откажусь.

— Беда с этим курением, — откомментировал Фабиус, протягивая Козефу пачку папирос. И добавил: — Особенно когда сыро.

— Так, так, — поддержал его Франц Хосс.

— Так? — переспросил Фабиус, обращая к начальнику веселое лицо.

— Ну да, ну да! — поддакнул Франц Хосс, и Козефу Й. явился фантастический образ двух охранников, улыбавшихся друг другу в глубоком взаимосогласии и сиявших счастьем.

— Отличная, — сказал тогда Козеф Й., вытягивая папиросу, — скорее для того, чтобы поучаствовать в гармонии момента.

— Есть еще, — откликнулся Фабиус. — Как захотите, для вас найдется.

Камера скоро наполнилась дымом. От папиросы Козеф Й. совсем уж поплыл. У него задрожали поджилки. Сердце натужно качало кровь в мозг с каким-то отрывистым звуком, как будто кто-то резал лук на кухне. Козеф Й., робея, спрашивал себя, не громковато ли для других бьется его сердце. Ему хотелось присесть на постель, хоть на минутку, но он не знал, как попросить разрешения и уместно ли это.

Франц Хосс хохотнул. Фабиус сделал шаг к Козефу Й. и покровительственно похлопал его по плечу. Минуту спустя все трое сидели на краю его койки и курили. Козеф Й. не припоминал, чтобы когда-либо чувствовал такую раскованность, такую защищенность. Ему хотелось умереть, чтобы продлить, чтобы остановить это ощущение навсегда.

Первое, что увидел Козеф Й., когда проснулся, была полуоткрытая дверь его камеры. Он приподнялся на локтях и поглядел внимательнее. Предметы в камере потеряли контуры, понадобилось усилие, чтобы их распознать. Ужас комом стал у него в горле, когда он сообразил, как сейчас поздно. Судя по свету, который пробивался в узкое оконце его камеры, дело шло к обеду. Козеф Й. вскочил и бросился к стене, в которой было пробито окно. Ухватился обеими руками за прутья решетки и, помогая себе коленками, подтянулся и уложил подбородок на нижний край окна.

Заключенные работали на пенитенциарном огороде.

Козеф Й., обескураженный, сполз вниз и размял ладони. Наконец-то у него заработал мозг. Если заключенные трудились на пенитенциарном огороде, это означало… да, это означало, что сегодня воскресенье. Потому что только по воскресеньям, для отдыха, заключенные работали на пенитенциарном огороде. Козеф Й. немедленно вспомнил всю аномалию сегодняшнего утра. Он отчетливо помнил, что не получил завтрака. А теперь увидел, что его исключили и из графика работы на огороде, столь любимой заключенными, потому что на огороде дозволялось полущить стручки фасоли и гороха.

«Нелады», — подумал Козеф Й.

В комнате еще чувствовался запах дешевых папирос, от которого его мутило. Весь рот был сплошная рана, губы горели, в язык въелись крупинки едкого табака. Зато он позволил себе проспать воскресное утро, чего с ним никогда не случалось. Эта мысль несколько его успокоила, наравне с чувством, что он выспался. Никогда он не помнил себя таким отдохнувшим, таким свежим. Никогда ему так не хотелось поработать на огороде.

Подойдя к приоткрытой двери, он окинул взглядом ту часть коридора, которая попадала в поле его зрения. Нерушимая тишина стояла на всем этаже. Козеф Й. несколько минут в полной растерянности помедлил у безнадзорной двери. У него не было ни малейшего представления о том, что в таком случае положено, а что нет. Наконец он рискнул пошире приоткрыть дверь, чтобы увидеть порцию коридора побольше. Слегка поднажал и задохнулся от волнения, не веря себе, потому что дверь не оказала ни малейшего сопротивления. Еще часть коридора открылась ему, как он и хотел. Немного выждав, он решился и открыл дверь как следует, чтобы обозреть весь коридор.
Коридор был пуст. Дверь в конце, выходящая к лифту, тоже была приоткрыта. Козеф Й. подумал, что, раз уж на то пошло, он может позволить себе короткую прогулку по коридору, и стал осторожно пробираться вдоль стен, заглядывая в другие камеры. Нигде никого. Он дошел до конца, до двери, за которой был лифт. Остановился, помялся, вернулся. Снова оказался в своей камере, окончательно сбитый с толку. Снова ухватился за прутья решетки на окне и выглянул наружу.

Заключенные по-прежнему с огоньком работали на пенитенциарном огороде. Денек стоял солнечный, и некоторые разделись по пояс.

Козефу Й. стало досадно и даже в некотором смысле завидно. Желудок подавал знаки беспокойства. Ускользнувший от него завтрак грозил катастрофой. Голод грыз ему не столько кишки, сколько мозг, вызывая жгучие вопросы и ощущение тотальной неудовлетворенности. Козефа Й. охватило глубокое уныние, тем более что никто не говорил ему, в чем дело. Было ясно: что-то произошло, что-то, связанное с ним и с его судьбой, но что именно, он определить не мог.

— Господин Хосс! — крикнул наконец Козеф Й., стоя на пороге своей камеры в надежде, что старый охранник откуда-нибудь да услышит его — из шахты лифта, к примеру.

Никто не ответил, и тогда Козеф Й. рупором сложил ладони у рта и крикнул еще раз:

— Господин охранник! Господин охранник, это я, Козеф Й.!

Ему хотелось добавить: «Господин охранник, какого черта, это я, а то вы не знаете!» Но вместо этого он вдруг прокричал: «Господин Хосс, можно мне спуститься в огород?» — очень довольный, что ему пришло в голову попросить разрешения.

И на сей раз ему не ответили. Но Козеф Й. все равно почувствовал себя значительно тверже. То, что он попросился, было залогом, что он ничего не нарушил. Никакого такого формального запрета спуститься в воскресенье на огород у него не было. Уж сколько лет он каждое воскресенье выполнял разнарядку по огородным работам и неизменно проявлял себя как сознательный и дисциплинированный кадр.

Так что он уверенно направился к вестибюлю с лифтом. Вот только ему еще никогда не доводилось ездить на лифте одному. Он изучил шесть-семь кнопок, обозначающих этажи. Потом нажал кнопку со стрелкой вниз, и лифт подкатил. Он вошел в кабинку лифта, напоминающую его собственную камеру, задвинул защитную решетку и нажал кнопку с цифрой ноль. Лифт ухнул вниз. У Козефа Й. подкатило к горлу. Он прижал кулаки к животу и скорчился в углу кабинки. Было недопустимо, чтобы его вырвало в лифте, и он изо всех сил пытался подавить спазмы — задержал дыхание и крепко сжал зубы. Лифт остановился, но Козеф Й. не смел шевельнуться. Желудок вдруг налился тяжестью. Что-то бодалось изнутри, к горлу подступала ядовитая вязкая жидкость. Козеф Й. зажмурился, еще крепче сжал зубы, еще больше скорчился. Он весь дрожал, мышцы одеревенели.

Дверь лифта открылась, и в нее просунулась голова Фабиуса.

— Вам хочется блевануть? — спросил Фабиус с самым невозмутимым видом, как будто таков был замысел этого лифта — транспортировка на первый этаж людей с позывами к рвоте.

— Угу-у, — простонал Козеф Й.

— Пройдемте в клозет, — сказал Фабиус и помог Козефу Й. распрямиться.

Они поволоклись по коридору, подпирая друг друга. Фабиус хромал и пыхтел от натуги, Козеф Й. сдерживался из последних сил. Он впервые попал в этот коридор, но сразу учуял, что Фабиус ведет его в клозет для охранников. Что-то вроде гордости пронизало все его тело, отчасти перекрывая накаты боли и тошноту.

Фабиус помог ему облегчиться, поддерживая за шиворот. Козефу Й. показалось, что он выплюнул из себя, в несколько присестов, все свои внутренности. Пот струился у него по лицу, стекая на шею, смешиваясь со слезами. Фабиус пытался както его подбодрить, приговаривая:

— Ну всё уже, господин Козеф, всё уже.

Но Козефа Й. рвало и рвало, все снова и снова, он харкал и харкал и слышал, как харкает, и ему казалось, что его так и будет рвать до скончания века. Таков был момент, когда Фабиус, придерживая его за плечи и за шиворот, объявил Козефу Й., что начиная с сегодняшнего утра он свободен.