Идея написания книги «Волки в стенах» пришла в голову Нила Геймана после того, как его дочь Мэди рассказала писателю о ночном кошмаре. Девчушке привиделось, что в стенах живут волки. Книга прекрасна и очаровательна; она повествует о том, что не стоит бояться тех, кто и сам тебя страшится. А иллюстрации Дейва Маккина многих наверняка побудят «простукать» и домашние стены на предмет наличия в них живых существ!

По-пророчески седовласый Борис Херсонский в одном из интервью, ссылаясь на знакомого, сказал, что «стихи нужно уметь ловить». Над лучшими из них поэту не приходится работать, они появляются сразу. «Месса во времена войны» – сборник именно таких стихов. Лучших, тех, в которых слышно первое дыхание. Произнесенные вслух выразительные строки врезаются в память и всплывают в голове как печальное свидетельство времени. «В начале было Слово и больше не надо слов», – пишет Херсонский. Едва ли кто-то скажет точнее.

Плодовитая американская писательница Фэнни Флэгг, известная книгой «Жареные зеленые помидоры», неустанно пишет один текст за другим. Их незамысловатые оптимистичные сюжеты отлично сгодятся для летнего чтения. В новом романе Флэгг «На бензоколонке только девушки» описывает двадцатый век в пяти поколениях, от сумрачной предвоенной Польши до томной Алабамы наших дней: героические женщины-летчицы и простые домохозяйки, связанные одной судьбой и историей.

Год 1908-й. Станислав Людвик Юрдабралински, высокий костлявый мальчик четырнадцати лет, смотрел в будущее нерешительно. Жизнь в Польше под русским владычеством была беспросветна и опасна. Польских мужчин и юношей забривали в царскую армию, а католиков и их священников сажали в тюрьму за антироссийские настроения, пытаясь таким манером подорвать польское единство. Костелы позакрывали, а отца и троих дядьев Станислава отправили на каторгу за говорливость.

Но старший брат Венцент, сбежавший из Польши пятью годами раньше, поддержал Станислава, и тот добрался до Нью-Йорка — совершенно ни с чем, если не считать скверно скроенного шерстяного костюма, фотографии матери с сестрами и обещанной работы. Ему удалось сесть в товарняк — помог один польский портовый грузчик, с которым они подружились на корабле.

Через пять дней Станислав прибыл к братнину порогу в Чикаго, восторженный и готовый начать новую жизнь. Ему рассказывали, что в Америке, если много трудиться, получится все, что хочешь.

Миссис Эрл Пул-мл., среди друзей и родственников более известная как Сьюки, ехала домой из магазина «ПтицыНам», что на трассе 98, с одним десятифунтовым мешком подсолнечных семечек и одним десятифунтовым — семян для диких птиц, а также с необычным для ее еженедельных закупок последние пятнадцать лет двадцатифунтовым мешком «Смеси подсолнечника и семян для диких птиц „Симпатяга“». С мистером Нэдлшафтом она поделилась беспокойством: ей кажется, что мелкие птицы по-прежнему недоедают. Последнее время каждое утро, стоило ей наполнить кормушки, как большие, воинственные синие сойки налетали сразу и распугивали малышей.

Она заметила, что синие сойки сначала всегда выклевывают подсолнечник, и потому назавтра решила засыпать в кормушки на заднем дворе только его, и, пока синие сойки будут им заняты, она пулей обежит дом и наполнит кормушки перед крыльцом смесью. Тогда бедняжкам вьюркам и синицам уже наконец достанется хоть что-то.

Проезжая по мосту через бухту Мобил, она глянула на белые пухлые облака, увидала длинную вереницу летевших над водой пеликанов. Залив сиял под ярким солнцем, его уже испещрили вышедшие в море красные, белые и синие яхты. Несколько рыбаков на мосту помахали ей, она улыбнулась и помахала в ответ. Почти добравшись до съезда с моста, она вдруг почувствовала некую смутную и необычную радость бытия. И на то были причины.

Несмотря ни на что, она пережила последнюю из трех свадеб своих дочерей — Ди Ди, Си Си и Ли Ли. Не вступил в брак только двадцатипятилетний сын Картер, обитавший в Атланте. Это радостное событие будет планировать другая несчастная (господи, помоги ей) загнанная мать невесты. От них с Эрлом потребуется только явиться на торжество и улыбаться. А сегодня, кроме краткого заезда в банк и покупки пары свиных отбивных к ужину, ей не надо было делать совсем ничего. От облегчения едва не кружилась голова.

Разумеется, Сьюки совершенно боготворила и обожала своих девчонок, но спланировать три масштабные свадьбы за без малого два года — изнурительная, нескончаемая, круглосуточная работа: девичники, подбор фасонов, магазины, примерки, приглашения, встречи с поварами и официантами, рассадка за столы, заказ цветов и т. д. А в промежутке надо успеть разобраться с иногородними гостями и новоиспеченными родственниками, понять, где всех разместить, а сверх того — новобрачные истерики в последний момент, и вот к этому часу она уже была попросту в лоскуты от всех этих свадеб.

Что неудивительно. Если считать последнюю свадьбу Ди Ди, вообще-то масштабных свадеб было четыре, а это означало, что за два года потребовалось покупать и подгонять четыре наряда матери невесты (в одном и том же два раза нельзя).

Ди Ди вышла замуж и стремительно развелась. Но после того, как они потратили несколько недель на возврат свадебных подарков, невеста опомнилась и вышла заново — за того же мужа. Ее вторая свадьба получилась не такой дорогой, как первая, но ничуть не менее хлопотной.

Их с Эрлом свадьба в 1968 году — обыкновенное церковное мероприятие: белое свадебное платье, подружки невесты в одинаковых пастельных нарядах и туфлях, кольценосец, свидетель жениха, банкет — и вся недолга. А теперь всем подавай свадьбу с какой-нибудь темой.

Ди Ди настаивала на подлинной свадьбе в стиле Старого Юга и «Унесенных ветром» — платье, как у Скарлетт О’Хара, с пышным кринолином и всем прочим, а к церкви ее следовало привезти в последнюю минуту, и чтобы она ехала стоя в небольшом мебельном фургоне.

Ли Ли и ее жених пожелали свадьбу целиком в бело-красных тонах, включая приглашения, еду, напитки и весь декор, — в честь футбольной команды университета Алабамы.

Си Си, близняшка Ли Ли, выходила замуж последней и несла в руках вместо свадебного букета свою десятифунтовую кошку-перса по кличке Ку-ку, а немецкая овчарка жениха, облаченная в смокинг, была его свидетелем. И это еще полбеды: кольца подава- ла чья-то черепашка. Изнурительная канитель вышла. Черепаху не поторопишь.

Вспоминая все это, Сьюки подумала, что, когда Си Си с Джеймсом пригласили на банкет всех друзей вместе с их домашними питомцами, ей и впрямь надо было упереться, но она свято поклялась никогда не подавлять своих детей. И все-таки полная замена всех ковров в банкетном зале «Гранд-отеля» влетит им в целое состояние. Ну и ладно. Что уж теперь. К счастью, все позади — и очень вовремя.

Два дня назад, когда Си Си отбыла в свадебное путешествие, Сьюки вдруг разразилась безутешными рыданиями. И сама не понимала, что это: синдром пустого гнезда или попросту утомление. Ясное дело, она устала. На банкете представила какого-то гостя его жене. Дважды.

Но, если честно, как бы ни было ей грустно провожать Си Си и Джеймса, она втихаря мечтала вернуться домой, раздеться и залечь в постель лет на пять, — но и с этим пришлось погодить. В последнюю минуту родители Джеймса, его сестра и ее муж решили остаться еще на одну ночь, и ей пришлось по-быстрому что-то придумать им к «прощальному» обеду.

Хорошо еще, что скромно: кокосовые «маргариты» Эрла, ассорти из печенья, сливочный сыр и перцовый мармелад, креветки с дробленкой, крабовые пирожки с капустным салатом и заливные помидоры на гарнир. И все-таки пришлось поднатужиться.

Добравшись до городка Пойнт-Клиэр и миновав книжную лавку «Страница и палитра», Сьюки подумала, что, может, завтра она сюда заедет и купит хорошую книжку. Читать она успевала только свой гороскоп на каждый день, бюллетень «Каппы»^*, иногда — журнал «Птицы и цветы». Мы, может, уже воюем с кем-нибудь, а она ни сном ни духом. Но теперь, похоже, опять доберется до чтения целых книг.

Ей вдруг захотелось вжарить твист, прямо за рулем, и она вспомнила, как давно им с Эрлом не удавалось разучить новый танец. Она уж, наверное, забыла, как танцевать хоки-поки^**.
Возиться ей теперь осталось лишь со своей восьмидесятивосьмилетней матерью, грозной миссис Ленор Симмонз Крэкенберри, которая категорически отказывалась переезжать в совершенно чарующее заведение для престарелых всего лишь на другом конце города. А согласись она — как бы всем полегчало. Один только уход за материным садом выходил страшно дорого, не говоря уже о годовой страховке. После урагана страховки на дома в бухте Мобил подорожали до небес. Но Ленор была неумолима: никаких переездов из дома! И объявила она об этом драматически: «Пока меня не вынесут вперед ногами».

Сьюки и представить не могла, как ее мать уходит ногами вперед куда бы то ни было. Сколько помнили они с братом Баком, Ленор, крупная властная женщина, вся в декоративных булавках и длинных, плещущих шарфах, с седыми волосами, начесанными и уложенными во флип завитками назад, вечно влетала в комнату как вихрь. Как-то Бак сказал, что она смахивает на фигуру, которой место на капоте, и с тех пор они между собой называли ее Крылатой Никой. И покидала комнату Крылатая Ника не попросту: она уносилась с шиком, оставляя за собой шлейф дорогих духов. Тихой женщиной она не была ни в каком смысле слова: в точности как выставочную лошадь на Параде Роз^***, ее саму было слышно за милю — столько Ленор носила браслетов, подвесок и бус. И говорить она принималась задолго до того, как возникала в поле зрения. У Ленор был громкий зычный голос, и, посещая женский колледж Джадсон, она изучала «экспрессию»; к вечному прискорбию семьи, наставник ее в этом поощрял.

Ныне же, из-за кое-каких недавних событий, включая поджог собственной кухни, который она же и устроила, пришлось нанять для Ленор круглосуточную сиделку. Эрл был преуспевающим стоматологом с крепкой практикой, но богатыми их уж никак не сочтешь — тем более после всех трат на колледжи и свадьбы для детей, закладных за дом Ленор, а теперь еще и на сиделку. Бедному Эрлу не уйти на пенсию лет до девяноста, однако без сиделки больше определенно не обойтись.

Ленор, мало того что шумная, но еще и со своим мнением обо всем на свете, не только доносила его до всех в радиусе слышимости, но и взяла нынче моду телефонировать чужим людям в другие города. В прошлом году она пыталась дозвониться до Папы Римского, и один тот звонок обошелся им в триста с лишним долларов. Когда ей показали счет, Ленор возмутилась и заявила, что с нее не имеют права стребовать ни дайма, потому что все время продержали в режиме ожидания. Ага, расскажите это телефонной компании. И ведь никак ее не урезонишь. Сьюки спросила, зачем Ленор звонила Папе — принимая в расчет, что она была махровейшей методисткой в шестом поколении; та задумалась на миг и ответила:

— Ну… потолковать.

— Потолковать?

— Да. Нельзя быть такой зашоренной, Сьюки. С католиками вполне можно разговаривать. Жениться не стоит, но поговорить по душам не повредит.

Случалось и всякое другое. На встрече в Торговой палате Ленор обозвала мэра не в меру умным «саквояжником»^**** и конокрадом, за что ей вчинили иск за очернение репутации. Сьюки вся испереживалась, зато Ленор хранила невозмутимость:

— Им еще придется доказать, что я сказала неправду, и никакие присяжные в своем уме не рискнут признать меня виновной!

Кончилось тем, что дело закрыли, но все равно было очень неловко. Весь прошлый год Сьюки старательно избегала встреч с мэром и его женой, но куда там — город-то маленький. Всюду они.
После того разбирательства у Ленор сменилось три сиделки. Две уволились, одна сбежала посреди ночи, прихватив с собой парадные кольца хозяйки и замороженную индейку. Но недавно, потратив на поиски несколько месяцев, Сьюки, похоже, нашла наконец идеальную няньку, пожилую душку-филиппинку по имени Энджел, терпеливую и милую — невзирая на то, что Ленор все время называла ее Кончитой, потому что, с ее слов, та выглядела в точности как мексиканка, работавшая у нее в Техасе в сороковых, когда туда перевели отца Сьюки.

Радость же состояла вот в чем: у Ленор теперь была Энджел, и Сьюки могла наконец попасть на встречу выпускников «Каппы» в Далласе, а ее соседка по общежитию Дена Нордстром обещала ее там ждать. Они регулярно разговаривали по телефону, однако много лет не виделись, и Сьюки этой встречи очень ждала.

На перекрестке, ожидая зеленого, Сьюки потянула вниз козырек с зеркальцем — посмотреть на себя. О господи, это она зря. Ей казалось, после пятидесяти никто уж на ярком солнце хорошо не смотрится, но все-таки она себя запустила не на шутку. К окулисту не наведывалась года три, не меньше, а ей явно нужны новые очки.
Месяц назад она опозорилась вусмерть. Правильная цитата была: «Я чаша любви Божией», а Сьюки прочла громко, перед всей паствой: «Я бяша любви Божией». Эрл сказал, что никто не заметил, но это уж точно неправда.

Сьюки глянула на себя еще разок. Боже ты мой, неудивительно, что она так жутко выглядит. Выскочила за порог нынче утром без капли косметики на лице. Теперь придется возвращаться домой и хоть как-то краситься. Она всегда старалась выглядеть более-менее презентабельно. Хорошо хоть, что она не такая суетная, как мать, иначе не выбраться ей из дома. Внешний вид значил для Ленор все.

В особенности она гордилась «симмонзовскими ступнями» и своим маленьким, чуть вздернутым носиком. Сьюки достался длинный нос отца, а Бак, ясное дело, уродился с симпатичным. Ну да ладно. У Сьюки зато хоть ступни симмонзовские.

* Одна из «организаций греческих букв» — североамериканских студенческих союзов. — Здесь и далее примеч. перев.

** Групповой танец, хорошо известный в англоязычных странах.

*** Ежегодный новогодний парад в Пасадине, Калифорния, проводится с 1890 года.

**** Презрительное именование южанами переехавших на Юг северян в период с 1865 по 1877 год.

Имя писателя Эдуарда Веркина, автора романов для подростков, не первый раз встречается в номинации «Детство. Отрочество. Юность» литературной премии «Ясная Поляна». В этом году на победу претендует произведение Веркина «Герда» — история взросления, которое часто происходит вдруг, не потому, что возраст подошел, а потому, что здесь и сейчас приходится принимать непростое решение, а подсказки спросить не у кого. Вынесенное в заглавие имя принадлежит собаке, спасшей главных героев от нападения и оставшейся в их доме. Однако как уживется в многодетной семье стаффордширский терьер Герда, которая «натаскана» убивать людей, покажет сюжет.

Глава 1

Доктор поднадоел

— Рома, Воронеж, дээмбэ восемьдесят два, это если совсем подробно вспоминать. Вам же подробно?

— Если можно.

— Ну, вот так. Рома, Воронеж, дээмбэ восемьдесят два. А подумала я, значит… Вот так, примерно.

Рома был в Воронеже в восемьдесят втором на дамбе, похоже на шифр. На тайный код, а что, запросто? Передавать секретную информацию через выковыривание ее на спинках автобусных сидений — это отличная идея, наверняка раньше шпионы так и делали. Это сейчас они избаловались, все через Интернет передают, а раньше…

Что там дальше-то? Кустанай — столица мира.

— Кустанай — столица мира, — сказала я погромче.

И тогда, и сейчас.

Кустанай — это, кажется, город. Где-то в Табасаране, на краю обитаемой вселенной, там, где камни, арыки, тоска, красная пыль, никакого комфорта. За Кустанаем пустыня, за пустыней океан, волны, в них дремлет Ктулху. Бах, провалились в ямину…

— Чуть язык не прикусила, между прочим…

Аделина двумя руками вцепилась в поручень и побледнела, так ей и надо, это ей не свиней из лука расстреливать, это суровое путешествие для суровых людей, не зря я кеды надела.

— Кустанай? — с психоаналитическим удивлением поинтересовался доктор.

— Ага, — подтвердила я. — Так там и было написано.

Кустанай, похоже на кличку собаки. Добегай, Замотай, Кустанай. Длинноносый русский хорт, любопытный и неугомонный, лижет след, умирает на бегу от восторженного разрыва сердца.

— Как? — спросил доктор. — Русский хорт?

— Борзая, — пояснила я. — Да ладно, доктор, что вы прикидываетесь. А Кустанай вполне может быть и глаголом…

Кустанай вполне может быть и глаголом. Нет, я могу, конечно, посмотреть у Фасмера, но оно зачем? Лучше самой придумать. Кустанай, это что-то вроде… Отстань. Отвали. Отвянь. Кустанай от меня, бобик драный.

— «Кустанай — дыра. Белгород — король. Ракитин был здесь».

Зловеще.

С Белгородом все понятно, там высокий уровень сельского хозяйства. Кустанай собака, а Ракитин на самом деле здесь был.

Тогда я специально сказала это зловеще. Я умею зловеще, а Аделина от этого бесится. Вообще, я по-всякому умею: зловеще, страшно, печально, мизерабельно, по-всякому, мы в студии специальный курс проходили. Боевое актерское искусство. Как воздействовать на противника яростью своего таланта. Петр Гедеонович даже специальные полевые выходы устраивал, для проверки навыков. И у меня всегда лучше всех получалось. Вот, допустим, такое задание — взять смартфон последней модификации и проехать бесплатно в муниципальном автобусе. На смартфоне надо вызывающе пуляться птицами в свиней, при этом следует убеждать билетчицу, что я катастрофически неимуща, денег нет ни на хлеб, ни на проезд, ни вообще. Три раза я проехала бесплатно, а два раза мне даже подали мелочь, один раз, правда, выгнали, почему-то решили, что я сатанистка. Наверное, из-за майки с Ктулху; я им говорила, что Ктулху это совсем не сатана, но они не поверили. Конечно, для езды в автобусе лучше говорить мизерабельно, а не зловеще, зловеще лучше в других ситуациях.

Вообще, когда я говорю зловеще — у многих мурашки по коже идут, дыхание перехватывает. А Аделина бледнеет и начинает нервничать и оглядываться.

— Ракитин был здесь! — повторила я.

Представляя, что при этом возникает в голове у Аделины. Она тоже представила, ну, что случилось с несчастным Ракитиным в этом самом автобусе. Или что сделал Ракитин с пассажирами.
Вообще я не хотела тогда Аделину доставать, но она сама виновата. С утра принялась трындеть со своим Симбирцевым. Ну, ладно бы просто трындела, так она все время говорила слова, фонетически мне неприемлемые: «пусик», «лапа», «солнце», «няка», просто аллергия звуковая. Такой мощный удар глупости можно перенести в обед, иногда он сносен во второй половине дня, с утра же это хуже войны. Утро, одним словом, в тот день началось скверно, лично я после этого уже никуда не поехала бы, так и осталась бы дома сидеть до вечера, неоготики почитала бы, пиесу посочиняла, в стену посмотрела, да мало ли? Но в тот день вмешалась мама.

О, да! Сказала, что нам нужно съездить, отлынивать неприлично, потому что Симбирцевы давным-давно приглашали, а мы все отказывались, это некрасиво, это некультурно. Сама она нас не может отвезти, у нее заседание, у нее обсуждение и согласование, но мы уже большие, мы и сами справимся, в конце концов, вона какие лбы. А если кто думает симулировать, то очень сильно не советую.
— Да, — кивнула я доктору. — Мама у нас стальной человек, если что не советует…
Не советую отказываться, сказала мама.

И посмотрела на меня. Зловеще. Конечно, не так зловеще, как я, но все равно, я решила, что лучше не спорить, подчиниться родительскому произволу. Гоша тоже спорить не стал, он у нас вообще никогда не обостряет, его к анчару за смолой пошлют, а он, дурачок, и рад — внимание обратили. Ну, может, не рад, но и сопротивляться не сильно будет, на таких, как он, все деспотии держатся.

Аделина же этим обстоятельствам очень обрадовалась. Очень ей было важно нас затащить к Симбирцевым. Это для того, чтобы показать, что у нас большая многодетная семья, дружная, настоящая такая, с традициями, чай по пятницам, бадминтон по субботам, мужчины ходят на воскресную службу и держат «винчестеры» между коленей, женщины прекрасно готовят шарлотку и солят огурцы, привозимые возами с суздальских полей. Сами Симбирцевы как раз такие, многодетные, с историей, дворяне столбового разлива, Алексис Симбирцев сто восемьдесят первый в очереди на российский престол. Одним словом, отбиться от визита нам не удалось, согласились. Аделина красилась, Гоша, как всегда, тормозил маршевым двигателем, а я люблю утречнюю прохладу. К тому же с утра Венеру бывает видно, ну, или Марс, звезды, короче, ближе. Вот я и вышла на улицу пораньше других, открыла дверь, шагнула на крыльцо и сразу увидела. Под ногами лежала мертвая птица.

— Плохой знак, — сказала я. Так тогда и подумала.

— Что за знак? — казалось, не расслышал меня.

— Птица. Вы же велели вспоминать, вот я и вспоминаю. Разбитая птица, пестрая, точно раскрашенная. Вы меня не сбивайте, а то я все опять забуду.

Док кивнул.

— Необычная какая-то, яркая слишком. Перья красные, перья желтые, зелененькие даже, хохолок. Клюв сломанный, длинный, кровь. Удод. Или щегол. Или коростель, не знаю я в них, коростель пешком ходит, пришел из Африки и умер под дверью, судьба такая, не вернуть.

А мне сразу от этого коростеля стало худо.

Вообще, я верю в знаки. В предзнаменования всякие и так далее, поэтому мертвая птица на меня произвела впечатление. То есть совсем плохое, живот заболел, ноги затряслись, а ладони вспотели. Первой мыслью была мысль совсем нехорошая. Ну да, порча всякая там, сглаз — одним словом, добрые люди из Жеводана поработали, теперь стоит ждать обвала судьбы, хаоса. И сразу в голове список фамилий и прегрешений, и мстительные оскалы двоюродных братьев, помню, я их по струнке гоняла, особенно Винченцо, моя двоюродная тетка назвала своего сына Винченцо, а? И это она еще филфак не заканчивала.

— Странное имя, — согласился доктор.

— Во-во. И у нас все так.

Да нет, вообще-то никто не стал бы подкидывать. И потом как? В поселке КПП, забор высокий, не пройти, так что птица, скорее всего, сама по себе… Разбилась. То ли о стену, то ли о стекло. Что, конечно, утешало не сильно. Потому что явный знак.

А может быть, и не знак, вселенная расширяется, в волнах этого расширения может случиться что угодно, про это Петр Гедеонович еще говорил. Случайность. Летела гагара, воткнулась в постоянную Планка — вот и результат.

— Громом, наверное, убило, — сказала я.

— А вы действительно верите в знаки? — вкрадчиво спросил доктор.

— А как же. Должен же в нашем доме быть хоть один нормальный человек?

— То есть? — др. достал блокнот и ручку.

— Ну, у нас же все ненормальные. Мама буддистка, верит в Дао. Или в Сяо. Или в Ляо. Как там правильно?

— Дао…

— Во-во. В карму, короче. Мясо нельзя, креветко можно, отечество нам Царское Село.

— Что? — не понял доктор.

— Сестра моя, Аделина, по кабанам из арбалета стреляет, вот в чем секрет.

— Зачем? — удивился др.

— Это вы у нее спросите — зачем? Я считаю, что она просто дура, а вот многие подозревают, что у нее богатый внутренний мир. Что она так самовыражается, ищет себя. Игорь — он вообще никакой, как лапша с укропом, у него даже и прозвище такое — Лапшан. Никто его так, правда, не называет, потому что друзей у него нет. А Мелкий вообще странный, ему уже два года, а он не говорит.

— Не умеет?

— Умеет. Но не говорит. Принципиально. Бьет в барабан и с заточкой ходит.

Про заточку и барабан я, наверное, перегнула, но мозговед, кажется, поверил. Или ловко сделал вид.

— Заточка?

— Он ее из градусника приготовил, — объяснила я. — Из игрушечного, само собой, пластмассового. Если ему что не нравится, он сразу тычет — и все дела. Очень, кстати, больно.

Я изобразила, как ловко Мелкий работает заточкой, док поморщился.

— А папа? — спросил он осторожно.

— Папа у нас совсем, — я скорбно помотала головой. — Вяжет.

«Вяжет» я произнесла тоже зловеще.

— Что вяжет? — уточнил др. — Носки? Сети?

— Мушки, — сказала я.

— Мушки? Он рыбу ловит?

— Если бы, — хмыкнула я. — Он просто вяжет. Вяжет и на стену вешает, любуется еще, а на рыбалку только собирается. Рыбак-теоретик. Ну, продает иногда.

— Твой папа продает мушки?!

— Ну да, продает. В пошлом году продал набор из семи мушек в Саудовскую Аравию за пятнадцать тысяч евро.

Док вроде бы погрустнел.

— И что это за мушки такие? — печально спросил он.

— Для нахлыста. Полный эксклюзив. Из шерсти мамонта. Только для ценителей. Такие мушки идут по цене бриллиантов. А психика меж тем искажается.

— Что? — не понял док.

— Папина психика искажается. Вообще-то это ему нужен психолог, а не мне.

Это я сказала доверительным шепотом. И по голове постучала, звук такой костяной получился, голова — это кость, всегда так думала.

— Папа помешался на этих мушках, — сообщила я. — Вы не представляете, насколько люди на это подсаживаются. Это хуже наркотиков. И мушки из мамонтов — это только вершина айсберга.

— Правда?

— Угу. Мамонт — это для богатых дурней. Настоящие ценители интересуются совсем другим.

— Чем же? — печально спросил доктор.

— Ну, например, в прошлом году один коллекционер из Америки заказал мушку из шерсти Белки.

Это я, конечно, вру, но док верит. Он сам рассказывал, что периодически встречается с гражданами из нашего поселка, к причудам привычен, Белка тут не самое оригинальное.

— Какой Белки? Той самой?

— Той самой. Что в космос летала. Героической.

— Разве она еще жива? — тупо поинтересовался доктор.

— Нет, конечно, вы что? Из нее чучело набили, оно в Звездном городке стоит. А вы разве не слышали? Все космонавты перед стартом его по загривку треплют. И так уже натрепали, что чучело совсем облысело. Одним словом, время терять было нельзя, папаша сел в самолет и сгонял за скальпиком. И связал три мушки из шерсти звездной собаки! Представляете, сколько стоила такая мушка?

— Нет…

— И я не представляю. Наверное, как в космос слетать. Так вот и скажите теперь, как сильно такими увлечениями душа-то попирается, а? То космическую собаку скальпируй, то королевского шпица, а то и…

Я замолчала, подвигала бровями очень многозначительно. И умненький мозгоправ быстренько додумал все сам, в Фейсбуке-то, чай, зависаэ. Хотя кто его знает, зрение у него, кажется, плохое, вот очки зеленые носит…

— Неужели?! — прошептал он. — Неужели и так…

— А то, — подмигнула я. — Из черной шерсти получаются изумительные нимфы.

— Да-да, — др. быстро огляделся. — Изумительные нимфы… Однако, Аглая, давайте, может, вернемся?

— Куда? — не поняла я.

— К нашей беседе. Вы хотели дорассказать.

Он записал что-то в блокнот.

— Я? Я ничего не хотела дорассказывать. То есть я устала, давайте на птице остановимся…

— Но это ведь важно.

— Кому?

— Вам. И мне. Мы должны закончить терапию…

— Да надоело уже, — попыталась отвертеться я. — Три раза уже рассказывала, сколько можно?

Я, конечно, понимаю — доктору, наверное, заплатили вперед за десять сеансов, осталось еще семь, и все эти семь сеансов он должен меня интенсивно излечивать.

Но доктор-то не дурак, понимает, что со мной все в порядке, но отступиться не может. Во-первых, я из приличной семьи, вылечить девушку из приличной семьи — мечта каждого психотерапевта. Лечить девушек из приличных семей престижно и выгодно, вылечишь пару-тройку — и пойдет о тебе молва, и потекут страждущие с кюпюрами во руцех, только успевай расправлять карманы. Во-вторых, он, кажется, боится моего папы. Поэтому старается. Я ему уже два раза предлагала в шашки поиграть, ну или в нарды, или телевизор посмотреть, передачу про то, как устроены батарейки, или просто посидеть — почитать книжки какие, английскую романтическую новеллу там, я люблю про грозовые перевалы и сонные лощины… Но доктор, само-собой, отказывался. Думаю, опасается скрытых камер.
Вообще, он, конечно, смешной, всегда в свитере ходит, хотя и жарко. Свитер — это во имя непринужденности, чтобы приблизиться к пациенту, расположить его к себе, вывести терапию на новый уровень. Кроме свитера у дока есть еще несколько фишек для контакта — красные кеды, скутер, пирамида, выточенная из камня пирамиды Хеопса, картавость, спички. Я все это понимаю. Когда доктор ездит на итальянском скутере и картавит, доверяешь ему гораздо больше; когда видишь пирамиду из пирамидного камня, невольно спрашиваешь — откуда? И тут доктор рассказывает, как он ездил в Египет, встречался с фараоном, жевал мумие, начинаешь его слушать, а он и говорит — расскажите, пожалуйста, что с вами случилось восемь дней назад? И попала. Подкрался и в спину кинжалло вонзил. Вот так, невзирая.

Доктор достал спичечный коробок, из него спичку, чиркнул. Спичка лениво разгорелась, огонек получился ровный и зеленоватый, я уставилась на него и не смогла уже оторваться, так и глядела. Огонь добрался до пальцев доктора, лизнул их и погас. Забавный фокус. Суггестивненько.

— Я уже три раза рассказывала, — повторила я. — Ничего интересного. Слушайте, мне это неприятно вспоминать, как вы не поймете? Давайте телевизор лучше посмотрим, там про коровье бешенство как раз. Доктор, вы в курсе, что у нас в области коровье бешенство буйствует?

Про коровье бешенство он пропустил мимо ушей, сейчас затянет про катарсис. Я должна двадцать раз рассказать то, что с нами случилось, чтобы переживания и негативные эмоции не отложились у меня в подсознании и не изуродовали бы мою дальнейшую жизнь. Заговорить, заболтать. Когда мама предложила вызвать психотерапевта, я на всякий случай заранее подковалась. Книжки психологические почитала, канал психологический поглядела, шарик купила стеклянный, смотрела в него двадцать минут, прозревала грядущее и немного прозрела, какие-то струны, какие-то всплески, какие-то василиски, все
как надо. У меня даже интерес появился, мир психопатологии оказался обширен и ярок, да и явившийся доктор не разочаровал — соответствовал, точно это он сам для психического канала сценарии писал, весь в тренде.

Спички меня удивили, с таким я не сталкивалась.

— Да я понимаю, — вздохнул доктор. — Понимаю, вам не хочется. Но так надо, Аглая. Такова процедура, таков метод. Он глуп, но действенен. Принято считать, что мы врачуем разум, но это не так, душа нам тоже небезынтересна…

Он снова чиркнул спичкой.

Спички у него необычные, старинные, в большом угловатом коробке. И горят необычно, ярко, не так, как сейчас. Грамотный ход, за этими спичками хочется наблюдать.
Доктор повел спичкой, я проследила за огнем. Гипнотизер.

Спичка погасла.

Я вздохнула. Ладно, сам напросился, сейчас я ему выдам. Я вчера вечером историю заготовила, как раз для докторишки. Такую, вполне себе ужасную, с деревенскими вурдалаками-трактористами, рашн реднек зомби, брутал массакр бензопилой…

Но тут дверь скрипнула и появилась Герда. Др. съежился в два раза, стал таким маленьким-маленьким, незаметным-незаметным и похожим на бобра, собрался в комочек, спрятался за зелеными очками и начал листать блокнот туда-сюда, туда-сюда, вроде как думая о разных способах моего излечения.

Забеспокоился.

Герда вошла.

— Хорошая собачка, — сказал, — очень хорошая. Бульмастиф?

— Унштруттерьер, — ответила я.

— Хорошая…

— Прекрасная, — согласилась я. — Только нервная очень.

— Нервная, я вижу… А может, она это… уйдет? Знаете, Аглая, она мне несколько… затрудняет…

— Ну, это если она сама захочет, я ей приказать не могу.

— Почему? — спросил доктор.

— Она меня не слушает, она Игоря слушает. Ничего не могу поделать, — пожала я плечами.

Док уставился на Герду, а та его пока не замечала, медленно покачивала головой, поблескивая глазами. Нос у нее дергался и морщился, чуяла спички.

— Это, конечно, не дело, — покривился др. — Не дело… Ладно, давайте продолжать. Меня интересует…

Герда печально оглядела комнату, не нашла ничего занимательного. Оглядела второй раз и интересное нашла. Доктора. Докторишечку. Презрительно понюхала воздух и направилась к нему разболтанной походкой уверенного в себе человека. Собаки то есть, но тоже уверенной.

Доктор замер. Герда приблизилась к нему, понюхала его уже в упор. Доктор икнул.

— Чего это? — спросил он.

— Вы ей, кажется, не нравитесь, — объяснила я. — Странно…

Др. попытался сдвинуться, но Герда тут же предупреждающе вздохнула, негромко так, чуть-чуть, но душевно, как умеет. И нос у нее продолжал дергаться, отчего зловеще выступали клыки.
Герда великолепна. Герда незаменима. Как мы без нее раньше жили?

Док принялся поглаживать дужку очков. Герда смотрела на него не отрываясь.

— Ну, так давайте поговорим, — сказала я. — О чем вы там толковали?

Др. сдвинулся, Герда заурчала уже с угрозой. Это у нее очень хорошо получается, даже не горлом, а как бы сразу нутром, точно там у нее компрессор аквариумный клокочет.

— Я слышал, вы творчеством увлекаетесь? — нервно спросил др.

— Ага. Это у нас семейное, папка мушки вяжет, сестра по кабанам из арбалета, а я пиесы сочиняю.

— Пьесы — это хорошо, — напряженно сказал он. — Это очень близко…

— Хорошо — это у Вампилова, а у меня про Ктулху. Вам Ктулху нравится?

— Ктулху? — спросил доктор.

— Ну да, Ктулху. Демон вод. Он спит под Арктической ледяной шапкой, но рано или поздно восстанет. И тогда все, никакой психоанализ нам уже не поможет.

— Интересно как… А я и не знал, что он…

— Никто не знает, — сказала я.

Я мистически округлила глаза.

— Ну, и стихи иногда, — сказала я. — По большим праздникам.

Герда икнула. Доктор вздрогнул.

— Это та самая собака? — нервно спросил он.

— А как же? Та самая. Морталшнауцер.

Доктор пошевелил бровями, неправильно, не так, как я.

— Хорошая собака, — сказал он.

— Хорошая, — согласилась я.

— Пьесы — это правильно, драматургия развивает
композиционное мышление…

Герда подняла уши. Где-то в доме происходило интересное, требовавшее присутствия. Вот просто необходимого немедленного присутствия.

И Герда отправилась присутствовать.

Доктор вздохнул с облегчением, вытер со лба выступивший пот, зажмурил глаза, протер очки. Потряс коробком у уха.

— Вы интересовались моим творчеством, — напомнила я. — Пьесы хотели посмотреть.

— Да, да, конечно…

— Тогда я вам могу зачитать. — Я достала тетрадь, выбрала потолще. — Про то, как одна девушка стала вдруг слышать зов…

Я потерла виски, а доктор поглядел на меня с сомнением.

— Доктор, а вы никогда не слышите зов?

«Три грустных тигра» (1967) – один из лучших романов «латиноамериканского бума», по праву стоящий в ряду таких произведений, как «Игра в классики» Хулио Кортасара и «Сто лет одиночества» Гарсии Маркеса. Сага о ночных похождениях трех друзей по предреволюционной Гаване 1958 года озаглавлена фрагментом абсурдной скороговорки («Tres tristes tigres»), а подлинный герой этого эпического странствия – гениальный поэт, желающий быть «самим языком». Автор, ставивший своей задачей сочетать «Пруста с Ньютоном», говорил, что главной темой романа является кубинский язык: живое богатство устных говоров, местных словечек, англо-испанских гибридов, уникальных ритмов, интонаций, особого рода юмора, словесных и телесных жестов, неотделимых от пространства, в котором они родились – от Кубы и ее сердца – ночной Гаваны.

Она пела болеро

Чего же вы хотите от меня? Я почувствовал себя Барнумом
и последовал мудреным советам Алекса Байера. Мне подумалось, что Звезду нужно открыть — это слово вообще-то
придумали для Эрибо и, как бишь их, супругов Кюри, которые всю жизнь только и делают, что открывают элементы,
ради радия, ради радио, ради кино и телевидения. Я сказал
себе, надо намыть золото ее голоса из песка, в который его
заключила Природа, Провидение или что там еще, надо извлечь этот брильянт из горы дерьма, под которой он захоронен, и я устроил вечеринку, взятие штурмом, сходочку, как
сказал бы Рине Леаль, и тому же Рине я велел позвать всех
кого сможет, а остальных позову я сам. Остальные были Эрибо и Сильвестре и Бустрофедон и Арсенио Куэ и Эмси, тот
еще жополиз, но он мне вот так был нужен, он конферансье
в «Тропикане», а Эрибо привел Пилото и Веру и Франэмилио,
последнему должно было быть интереснее всего, он пианист,
очень тонко чувствующий и слепой, а Рине Леаль притащил
Хуана Бланко, хоть он и сочинитель музыки без чувства юмора (это я о музыке, не о Хуане, также известном как Йоханнес
Вайт, или Джованни Бьянко, или Жуан Бранко: он сочиняет
то, что Сильвестре и Арсенио Куэ и Эрибо — в те дни, когда
ощущает себя раскаявшимся мулатиком, — величают серьезной музыкой), и чуть ли не Алехо Карпентьера, и нам не
хватало только импресарио, но Витор Перла меня продинамил, а Арсенио Куэ напрочь отказался даже поговорить с
кем-нибудь на радио, на том все и застопорилось. Но я надеялся на рекламу.

Вечеринку-невечеринку я устроил дома, в единственной
довольно большой комнате, которую Рине упорно называет
студией, и народ рано начал собираться, пришли даже люди,
которых я не приглашал, например Джанни Бутаде (или
что-то в этом роде), то ли француз, то ли итальянец, то ли
монакец, то ли помесь, король травы, не потому, что имеет
дело с сеном, а потому что имеет дела с марихуаной, именно
он как-то раз попытался стать апостолом для Сильвестре и
повел его слушать Звезду в «Лас-Вегас», когда все уже давно
ее знали, а он-то искренне считал себя ее импресарио, и с
ним пришли Марта Пандо и Ингрид Бергамо и Эдит Кабелл,
по-моему, это были единственные женщины тем вечером,
уж я позаботился, чтобы не появились ни Иренита, ни Манолито Бычок, ни Магалена, никакое другое создание из черной
лагуны, будь оно кентавром (полуженщиной, полулошадью —
сказочной зверюгой из ночной зоологии Гаваны, которую я
не могу и не хочу сейчас описывать) или, как Марта Велес,
крупная сочинительница болеро, полностью лошадью, и еще
пришел Джессе Фернандес, фотограф-кубинец, работавший
в «Лайфе», он как раз был на Кубе. Не хватало только Звезды.

Я приготовил камеры (свои) и сказал Джессе, что он может взять любую, если ему понадобится, и он выбрал «Хассельблад», которую я купил недавно, и сказал, что хочет ее
сегодня испробовать, и мы пустились обсуждать качества
«Роллея» и «Хасселя», а потом перешли к преимуществам
«Никона» перед «Лейкой» и к тому, какой должна быть выдержка, и бумаге «Варигам», тогдашней новинке, и всему
тому, о чем мы, фотографы, говорим, это как мини и макси
и всякие моды для женщин, или иннинг и база для бейсбольных фанатов, или ферматы и тридцать вторые для Марты и
Пилото и Франэмилио и Эрибо, или печень, или грибки, или
волчанка для Сильвестре и Рине: темы для разбавления скуки, словесные пули, чтобы убивать время, когда оставляешь
на завтра мысли, которые можно высказать сегодня, бесконечно оттягиваясь, вот гениальная фраза, Куэ явно где-то ее
свистнул. Рине между тем обносил народ выпивкой, шкварками и оливками. И мы говорили, говорили, и время пролетело, и с криком пролетела мимо балкона сова, и Эдит Кабелл
крикнула: Чур меня! — и я вспомнил, я ведь сказал Звезде, что
собираемся в восемь, чтобы уж к половине десятого она пришла, и взглянул на часы, десять минут одиннадцатого. Я зашел на кухню и сказал: Спущусь за льдом, и Рине удивился,
потому что в ванне еще было полно льда, и я отправился искать по всем ночным морям эту сирену, обернувшуюся морской коровой, Годзиллу, распевающую в океанском душе,
моего Ната Кинг Конга.

Я искал ее в баре «Селеста», между столиками, в «Закутке Эрнандо», словно слепой без белой трости (она была бы
ни к чему, там и белую трость не разглядеть), и вправду ослепнув, когда выпал под фонарь на углу Гумбольдта и Пэ, в «Митио», на террасе, где вся выпивка отдает выхлопной трубой,
в «Лас-Вегасе», стараясь не наткнуться на Ирениту или еще
на кого или еще на кого, и в баре «Гумбольдт», и, уже утомившись, я дошел до Инфанты и Сан-Ласаро и не нашел ее и там,
но по дороге назад опять завернул в «Селесту», и там, в глубине зала, оживленно беседуя со стеной, сидела она, пьяная
вдрызг, одна. Видимо, она все напрочь позабыла, потому что
одета была, как всегда, в свою сутану ордена Обутых Кармелиток, но, когда я подошел, она сказала: Здорово, милок,
садись, выпей, и улыбнулась самой себе от уха до уха. Я, конечно, глянул на нее волком, но она меня тут же обезоружила, Ну не могу я, друг, сказала она. Страшно мне: больно вы
городские, больно культурные, больно много чести для такой
черномазой, сказала она и заказала еще выпить, опрокидывая стакан, держа его, как стеклянный наперсток, обеими
руками, я сделал знак официанту, чтобы ничего не приносил,
и сел. Она снова мне улыбнулась и замурлыкала что-то, я не
понял, но это точно была не песня. Пойдем, сказал я ей, пойдем со мной. Нетушки, сказала она, фигетушки. Пошли, сказал я, никто там тебя не съест. Меня-то, то ли спросила, то
ли не спросила она, это меня-то съест. Слушай, сказала она
и подняла голову, да я первая вас всех съем вместе взятых,
раньше, чем кто-нибудь из вас пальцем тронет хоть один волосок моей аргентинской страсти, сказала она и дернула себя
за волосы, резко, серьезно и смешно. Пошли, сказал я, у меня
там весь западный мир тебя дожидается. Чего дожидается,
спросила она. Дожидается, чтобы ты пришла и спела, и тебя
услышат. Меня-то, спросила она, меня услышат, это у тебя
дома, они же у тебя еще, спросила она, ну так они меня и
отсюда услышат, ты тут за углом живешь, вот я только встану, и она начала подниматься у дверей и как запою от души,
они и услышат, сказала она, что не так, и упала на стул, не
скрипнувший, потому что скрип не помог бы ему, покорному, привыкшему быть стулом. Да, сказал я, все так, но лучше
пойдем домой, и напустил таинственности. Там у меня импресарио и вообще, и тогда она подняла голову или не подняла голову, а только повернула ее и приподняла тонкую
полоску, нарисованную над глазом, и взглянула на меня, и
клянусь Джоном Хьюстоном, так же взглянула Мобидита на
Грегори Ахава. Неужели я ее загарпунил?

Честное слово, мамой клянусь и Дагером, я было подумал
свезти ее на грузовом лифте, но там ездят служанки, а я ведь
Звезду знаю, не хотел, чтобы она взъерепенилась, и мы вошли с парадного входа и вдвоем погрузились в маленький
лифт, который дважды подумал, прежде чем поднять такой
странный груз, а потом прополз восемь этажей с печальным
скрипом. С площадки было слышно музыку, и мы вошли в
открытую дверь, и первое, что услышала Звезда, был этот
сон, «Сьенфуегос», а в середине стоял Эрибо и все распространялся насчет монтуно, а Куэ одобрительно покачивал
мундштук во рту вверх-вниз, а Франэмилио у двери, заложив
руки за спину, держался стенки, как делают слепые: чувствуя,
что они и в самом деле здесь, больше подушечками пальцев,
чем ушами, и, завидев Франэмилио, Звезда взвивается и кричит мне в лицо свои любимые слова, выдержанные в спирте:
Черт, ты меня обманул, зараза, а я ничего не понимаю, да
почему, говорю, а она, Потому что здесь Фран, а он точно
пришел играть на пианино, а я под музыку не пою, понял
ты, не пою, и Франэмилио услышал и, прежде чем я собрался с мыслями и смог сказать себе, Да она, мать ее, совсем
чокнутая, сказал своим нежным голосом, Проходи, Эстрелья,
заходи, ты у нас за музыку, и она улыбнулась, и я велел выключить проигрыватель, потому что прибыла Звезда, и все
обернулись, и люди с балкона зашли внутрь и зааплодировали. Вот видишь? сказал я ей, вот видишь? но она не слушала и уже совсем собиралась запеть, когда Бустрофедон вышел
из кухни с подносом стаканов и за ним Эдит Кабелл с еще
одним подносом, и Звезда на ходу взяла стакан и спросила у
меня, А эта что тут делает? и Эдит Кабелл услышала и развернулась и сказала, Я тебе не «эта», понятно, я не ошибка
природы, как некоторые, и Звезда тем же движением, которым брала стакан, выплеснула его содержимое в лицо Франэмилио, потому что Эдит Кабелл увернулась, а уворачиваясь,
споткнулась и попыталась уцепиться за Бустрофедона, схватила его за рубашку, и он запутался в ногах, но, поскольку он
очень подвижный, а Эдит Кабелл занималась пластическим
танцем, никто из них не упал, и Бустрофедон раскланялся,
как воздушный акробат после двойного сальто мортале без
страховки, и все, кроме Звезды, Франэмилио и меня, зааплодировали. Звезда, потому что извинялась перед Франэмилио
и вытирала ему лицо своим подолом, задрав юбку и открывая огромные темные ляжки теплому воздуху вечера, Франэмилио, потому что был слепой, а я, потому что закрывал
дверь и просил всех успокоиться, уже почти полночь, а у нас
нет разрешения на проведение вечеринки, полиция нагрянет, и все замолчали. Все, кроме Звезды; закончив извиняться перед Франэмилио, она повернулась ко мне и спросила,
Ну и где твой импресарио, и Франэмилио, не успел я что-нибудь придумать, возьми и скажи, А он не пришел, потому что
Витор не пришел, а Куэ разругался со всеми на телевидении.
Звезда бросила на меня взгляд, исполненный серьезного лукавства, и глаза у нее стали той же ширины, что брови, и
сказала, Значит, обманул все-таки, и не дала мне поклясться всеми моими предками и былыми мастерами, начиная с
Ньепса, что я не знал, что никто не пришел, в смысле, что
импресарио не пришел, и сказала мне, Ну так я и петь не
буду, и отправилась на кухню чего-нибудь себе налить.

Стороны, похоже, были едины в своем решении: и Звезда, и мои гости были рады позабыть, что живут на одной
планете, она на кухне пила и ела и гремела, а в комнате теперь Бустрофедон сочинял скороговорки, и я услышал одну,
про трех грустных тигров в траве, и проигрыватель пел голо сом Бени Море «Санта-Исабель-де-Лас-Лахас», а Эрибо
наигрывал, стучал по моему обеденному столу и по стенке
проигрывателя и объяснял Ингрид Бергамо и Эдит Кабелл,
что ритм — это естественно, как дыхание, говорил он, всякий
обладает ритмом так же, как всякий обладает способностью
к сексу, а ведь, как вы знаете, есть импотенты, мужчины-импотенты, говорил он, и фригидные женщины, но никто из-за
этого не отрицает существование секса, говорил он, Никто
не может отрицать существование ритма, просто ритм, как
и секс, — это естественно, и есть люди приостановленные,
так и выражался, которые не умеют ни играть, ни танцевать,
ни петь в такт, и в то же время есть люди, лишенные этого
тормоза, и они умеют и танцевать, и петь, и даже играть на
нескольких ударных инструментах зараз, говорил он, и точно так же, как с сексом, ведь вот примитивные народности
не знают ни импотенции, ни фригидности, потому что им
незнакома стыдливость в сексе, и так же, говорил он, им незнакома стыдливость в ритме, вот почему в Африке у людей
столько же чувства ритма, сколько чувства секса, и, говорил
он, я так считаю, если человеку подсунуть специальный наркотик, не обязательно марихуану, ни боже упаси, а вот, к
примеру, мескалин, выговаривал он снова и снова, чтобы
все знали, что он такое слово знает, или ЛСД, заорал он поверх музыки, то он сможет сыграть на любых ударных относительно неплохо, так же как любой пьяный может относительно неплохо танцевать. Это если на ногах устоит,
подумал я и сказал себе, чтó за словесный понос, вот говно-то, и, когда я додумывал эту мысль, как раз когда я додумывал это слово, из кухни вышла Звезда и сказала, Вот говно-то
Бени Море, и побрела со стаканом в руке, на ходу выпивая,
в мою сторону, а все слушали музыку, разговаривали, беседовали, а Рине бился на балконе, вступил в любовную схватку, в Гаване это называют «биться», и она уселась на пол, прикорнула у дивана, а потом разлеглась с пустым стаканом и
задвинулась под диван, а диван был не новый, что с него
взять, кубинский, старенький, деревяшка да две соломинки,
целиком забралась под него и уснула, и я слышал там, под
собой, храп, словно вздохи кашалота, и Бустрофедон, который
Звезды не заметил, сказал мне, Ты что, старик, матрас надуваешь, имея в виду (я-то его знаю), что я пержу, и мне вспомнился Дали, который сказал, что ветры суть вздох тела, а мне
стало смешно, потому что раз так, то вздох есть ветры души,
а Звезда все храпела, и на все ей было плевать, и выходило,
что опростоволосился вроде один я, и я встал и пошел на
кухню выпить, выпил в молчании и молча направился к
дверям и ушел.

Кобо Абэ — выдающийся японский писатель, драматург и сценарист, один из лидеров японского послевоенного авангарда в искусстве, автор знаменитых романов «Женщина в песках», «Чужое лицо», «Сожженная карта». Интрига книги «Тайное свидание» строится на поиске главным героем своей жены, которую увозят в ночи в неизвестном направлении люди в халатах. Сюрреалистические персонажи человека-коня, девушки с тающими костями, женщины, превратившейся в вату, и сложные хитросплетения сюжета не оставляют читателей равнодушными.

В любви к слабому всегда

кроется стремление к убийству…

Пол — мужской

Имя — …

Кодовый номер — М-73Ф

Возраст — 32 года

Рост — 176 см

Вес — 59 кг

На вид худой, но мускулистый. Страдает небольшой близорукостью и носит контактные линзы. Чуть вьющиеся волосы. В левом углу рта едва заметный шрам (должно быть, следствие драки в школьные годы), характер скорее мягкий. В день выкуривает не более десяти сигарет. Проявил большие способности в катании на роликовой доске. В юности позировал обнаженным для фотожурнала. В настоящее время служит в фирме спортивных товаров «Плеяды». Заведует отделом реализации обуви для прыжков (спортивные туфли на эластичной пружинящей подошве из вспененного пластика). Хобби — конструирование движущихся моделей. В шестом классе был удостоен бронзовой медали на конкурсе школьников-изобретателей, организованном одной газетной компанией.

Приведенные ниже донесения — результат расследования, касающегося указанного мужчины. Оно велось неофициально, и поэтому донесения составлены не по форме.

Перед рассветом, точнее в четыре часа десять минут, я, согласно договоренности, пошел в бывший армейский тир накормить жеребца, и там совершенно неожиданно мне была поручена эта работа. Поскольку вначале я сам настоятельно просил тщательнейшим образом провести расследование, это поручение не было мне неприятно. Расследование, о котором я просил, заключалось в выяснении местонахождения моей жены. К сожалению, выяснить на месте, кто был с женой — мужчина или женщина, не удалось, вот я и подумал, что моя просьба удовлетворена. Обычно к расследованию привлекают лиц, обладающих определенной компетенцией, и в конце концов я пришел к выводу, что, во всяком случае, доверием жеребца я пользуюсь.

В то утро жеребец был в прекрасном настроении. Он раз восемь пронесся туда и обратно по утрамбованной земле бывшего тира длиной в двести сорок восемь метров. И упал всего лишь три раза — совсем неплохо.

— В общем, внутренне я вполне созрел, чтобы бегать на задних ногах,— сказал он, тяжело дыша, вытер лицо висевшим на шее полотенцем, залпом осушил принесенный ему пакет молока и с торжествующим видом начал приплясывать на задних ногах.— Все дело в привычке, я мог бы стоять и на одних передних. Но это неудобно. Хочешь бегать как настоящая лошадь — изволь отталкиваться только задними ногами, а передними лишь перебирай, чтобы не заносило в сторону.

Мы находились в том конце длинного, тоннелем протянувшегося с востока на запад тира, где раньше были мишени. В стенах, под самым потолком, как в железнодорожном вагоне, тянулись одно за другим наглухо закрытые слуховые окна, но свет через них не проникал — на улице было еще темно. Торцовая стена, обращенная к востоку, заложена мешками с песком, а перед ними — глубокий ров, отсюда, когда тир функционировал, выставляли мишени. Справа и слева от рва установлены огромные прожекторы для подсвета мишеней — другого освещения в тире не было. Поэтому западный торец, где находился огневой рубеж,— темная дыра. Приплясывающий жеребец отбрасывал на белую сухую землю двойную тень и казался мотыльком, трепещущим в блестящей паутине.

Он, видно, и в самом деле мнит себя жеребцом, поэтому спорить я с ним не стал, но на настоящего жеребца он мало похож. Слишком непропорционален: короткое туловище, отвислый зад, ноги полусогнуты, точно сидит на корточках. Даже игрушечное седло и то сползло бы с его спины. При самом благожелательном отношении его можно принять за рахитичного верблюжонка или за четырехногого страуса.

И как одет! На нем голубая с бордовой каймой майка, темно-синие трусы и белые спортивные туфли, а вокруг пояса, чтобы спрятать голое тело между майкой и трусами, повязан кусок хлопчатобумажной ткани. В общем, вид малопривлекательный.

— Вдумайтесь, ведь фактически то же самое происходит и с автомашиной. Если заранее не проверить тормоза задних, ведущих колес, на крутом склоне могут произойти серьезные неприятности. Ничего, вот надену на днях ваши туфли для прыжков и уж тогда набегаюсь в свое удовольствие.

Жеребец коротко рассмеялся, мне же было не до смеха. Вместо меня ему ответило прокатившееся по тиру эхо. Видимо, предполагалось, что конструкция потолка — чередование арок и параллелепипедов — будет способствовать поглощению звука, но она оказалась малоэффективной. А может быть, такая конструкция позволяла обойтись без несущих опор?

Проглотив, почти не жуя, бутерброд с ветчиной и латуком, жеребец, потягивая несладкий кофе, который я принес в термосе, заявил, что хочет еще немного потренироваться. Наверное, он так старается, готовясь к юбилею клиники, который должен состояться через четыре дня. Чтобы выйти победителем, он, кажется, намерен пока не обнаруживать себя, но в оставшиеся дни вряд ли кто-нибудь заглянет в тир, так что на этот счет можно быть совершенно спокойным.

Расследование, о котором я говорил, было поручено мне незадолго до того, как мы расстались. Мне вручили тетрадь и три кассеты. Тетрадь большого формата, бумага плотная — та самая тетрадь, в которой я теперь пишу. Как мне объяснили, на оборотной стороне кассеты обозначены шифр для связи М-73Ф и порядковый номер, в ней хранилась звукозапись слежки за объектом моего расследования сделанная с помощью подслушивающей аппаратуры.

Вся эта история представлялась мне весьма подозрительной. Хотя жеребец, видимо, располагал какими-то сведениями, касающимися моей жены, однако делал вид, что ничего не знает. Это было отвратительно, но, подумал я, возможно, он теперь будет действовать иначе, и у меня отлегло от сердца. Как-никак с момента исчезновения жены прошло три дня. Убеждать себя, будто беспокоиться нечего, уже просто немыслимо. Я взял все, что он дал мне, и вернулся домой. И сразу же поставил кассету. Прослушивание заняло чуть больше двух часов. Потом еще около часа я сидел в задумчивости.

Мои надежды не оправдались. Во всей записи я не услышал голоса, даже отдаленно напоминающего голос жены. Да и не только ее, там вообще не было никакого женского голоса. Подслушивающая аппаратура и сыщики выискивали, выслеживали, разоблачали только мужчину. Цоканье языком, покашливание, фальшивое пение, лай, униженная мольба, деланный смех, отрыжка, сморкание, робкие оправдания — все это раздробленный на мелкие осколки и выставленный на всеобщее обозрение мужчина. Причем мужчина этот не кто иной, как я, мечущийся в поисках пропавшей жены.

Растерянность отступала, и волной накатывала злоба. Все, что мне говорил жеребец, оказалось сущей ерундой. Выходило даже, будто он меня дурачит. А вдруг он хотел сказать: прежде чем искать жену, найди самого себя? Но я не собираюсь заниматься таким безнадежным делом, я просто ищу жену. Искать же самого себя все равно, что карманнику украсть собственный бумажник или сыщику надеть на себя наручники. Нет уж, благодарю покорно.

К тому же было предусмотрено обеспечение правдивости моих донесений. Например, чтобы я не искажал факты в выгодном для себя свете, по первому требованию я должен добровольно подвергаться проверке на детекторе лжи. Именно такое условие было выдвинуто. Далее, меня обязали избегать имен собственных. Самого себя следовало именовать в третьем лице. Так, мне было велено себя называть «он», а его — «жеребец» и иметь дело только с ним. В общем, создавалось впечатление, будто мне забили в рот кляп. Чего он опасается?

Итак, я начинаю свои записи. Я не могу сказать, что делаю это против воли, лишь выполняя поручение. Да и жеребец, как мне показалось, сегодня утром был подчеркнуто искренним, стараясь, чтобы я не заметил его хитростей и уверток. Тренировался он изо всех сил, и на лице его, когда он поручал мне провести расследование, было написано сострадание. И еще одного нельзя упускать из виду: именно тогда он впервые употребил слово «инцидент». Тем самым — пусть косвенно — признав, что я нахожусь в чрезвычайно трудном положении. Это поразительное саморасследование можно, пожалуй, рассматривать как подготовку к детальному иску. Что касается пожелания жеребца, чтобы я писал о себе в третьем лице, то, возможно, оно вызвано стремлением придать особую достоверность этому иску и привлечь внимание всех, кому в нашем обществе надлежит ведать подобными вопросами (ведь существуют же люди, занимающиеся борьбой с преступностью и наблюдающие за поддержанием порядка). Когда я испытываю стыд, то способен на самые безрассудные действия, недоброжелательные выпады, самые необдуманные поступки.

Если удастся, я бы хотел, как было предписано, подготовить к завтрашнему утру нечто напоминающее донесение. Попытаюсь с помощью известных мне одному фактов восстановить фрагменты, записанные на магнитную ленту, и со всей возможной добросовестностью рассказать о лабиринте, куда я был загнан под именем «он». Впрочем, мне было бы и неловко выступать от первого лица — меня не покидает мысль, что, говоря от третьего лица, не так уж трудно найти выход из тупика, в котором я оказался.

Словом, если эти предварительные заметки не понадобятся, можно будет их вычеркнуть — я возражать не стану. Оставляю всё на усмотрение жеребца.

Однажды летним утром неожиданно, без всякого вызова, примчалась машина «скорой помощи» и увезла его жену.

Случившееся было как гром среди ясного неба. Муж и жена спокойно спали, когда их разбудила сирена, и оказались в полной растерянности. Жена никогда ни на что не жаловалась. И тем не менее два санитара с носилками, хмурые и неразговорчивые— наверное, не выспались, — считая естественным, что болезни всегда неожиданность, не обратили на их возражения никакого внимания. Вдобавок на санитарах были белые каски с кокардами, белые накрахмаленные халаты и даже противогазы через плечо. В карточке, которую они показали, были точно указаны не только фамилия и имя жены, но даже год, месяц и день рождения — противиться было бессмысленно.

При таких обстоятельствах оставалось одно: позволить событиям идти своим чередом. Жена тоже смирилась и, должно быть, стесняясь своего измятого ночного кимоно — его давно уже следовало сменить,— легла, поджав ноги, на узкие носилки; санитары тотчас накрыли ее белой простыней и понесли прочь — муж и жена не успели сказать друг другу ни слова.

Распространяя запах жидкости для волос и креозота, носилки, поскрипывая, спускались по лестнице. Вспомнив, что жена все же успела надеть трусы, он немного успокоился. «Скорая помощь», сверкая красной мигалкой и завывая сиреной, умчалась. Мужчина, приоткрыв дверь, провожал ее взглядом — часы показывали четыре часа три минуты.
(Приведенный ниже разговор записан на второй стороне первой кассеты. Показатель счетчика — 729. Время — 13 часов 20 минут в день инцидента. Место — кабинет заместителя директора клиники, куда была доставлена жена мужчины. Голос заместителя директора звучит размеренно и негромко, изредка в нем проскальзывают саркастические нотки. Мой собственный голос, поскольку я взволнован, тоже не лишен выразительности и звучит вполне сносно. Хотя следовало бы, конечно, избавиться от привычки проглатывать концы слов. И еще — режет ухо непрестанное тиканье часов, стоящих рядом с микрофоном.)

З а м е с т и т е л ь  д и р е к т о р а. И все же я никак не пойму, почему вы не приняли никаких мер сразу на месте?

М у ж ч и н а. Я почему-то первым делом включил чайник, наверное, в голове у меня все перемешалось.

З а м е с т и т е л ь  д и р е к т о р а. Вам нужно было сесть вместе с женой в машину «скорой помощи».

М у ж ч и н а. Когда я позвонил по сто девятнадцатому, мне сказали то же самое.

З а м е с т и т е л ь  д и р е к т о р а. Разумеется.

М у ж ч и н а. Неужели моя растерянность не кажется вам вполне естественной?

З а м е с т и т е л ь  д и р е к т о р а. Случись такое со мной, я бы не растерялся. «Скорая помощь», мне кажется, как средство маскировки, ничуть не хуже катафалка. Превосходный реквизит для преступления. В передвижном тайнике — полураздетая женщина и трое здоровенных мужчин в масках. Случись все это в кино, следующая сцена была бы ужасной. Так вы говорите, на вашей супруге было лишь тонкое ночное кимоно — о да, оно хорошо продувается и не липнет к телу, но зато легко и распахивается.

М у ж ч и н а. Не говорите таких страшных вещей.

З а м е с т и т е л ь  д и р е к т о р а. Я шучу. Просто я реалист и не могу принимать всерьез вымышленные, нелепые истории.

М у ж ч и н а. Но ведь вы должны знать, прибыла ли машина «скорой помощи» в клинику.

З а м е с т и т е л ь  д и р е к т о р а. По данным регистратуры — прибыла.

М у ж ч и н а. Может быть, охранник просто все это выдумал?

З а м е с т и т е л ь  д и р е к т о р а. Пока, без доказательств, утверждать ничего не могу.

М у ж ч и н а. В таком случае я убежден: моя жена находится в клинике. Полураздетой уйти отсюда она не могла. Да и в такую рань был открыт лишь служебный вход, который бдительно сторожит охранник.

З а м е с т и т е л ь  д и р е к т о р а. Если я узнаю что-нибудь, немедленно сообщу вам. И все же подумайте сами: взрослый самостоятельный человек средь бела дня заблудился в клинике. Не уверен, что полиция поверит подобным россказням и заинтересуется этим делом.

М у ж ч и н а. А может быть, ее по ошибке насильно поместили в клинику?

З а м е с т и т е л ь  д и р е к т о р а. Это могло произойти лишь в том случае, если ваша супруга отказалась подвергнуться осмотру.

М у ж ч и н а. Поместить сюда кого-нибудь не так-то просто; человек, не имеющий отношения к клинике, едва ли смог бы это сделать.

З а м е с т и т е л ь д и р е к т о р а. Пока достоверно известно одно: кто-то вызвал «скорую помощь».

М у ж ч и н а. Что же все это значит?

З а м е с т и т е л ь  д и р е к т о р а. Если придерживаться фактов — произошло страшное несчастье. Что же касается моей компетенции — я сделаю для вас все от меня зависящее. Но мне прежде всего необходимы факты. Возможно, их сообщит охранник; поскольку ведется проверка его показаний — подождем результатов. А пока в первую очередь необходимо доказать вашу собственную невиновность.

М у ж ч и н а. Ну, это уж слишком.

З а м е с т и т е л ь  д и р е к т о р а. Я лишь рассматриваю возможные варианты.

М у ж ч и н а. Я — жертва.

З а м е с т и т е л ь  д и р е к т о р а. Другими словами, всю вину вы возлагаете на клинику?

М у ж ч и н а. Не знаю, что и думать.

З а м е с т и т е л ь  д и р е к т о р а. А что, если для начала посоветоваться с управлением охраны? Нужно самим удостовериться во всем на месте — иначе не избежать ошибок. Ведь и время, и место точно установлены, следовательно, чтобы вернуться назад, к моменту происшествия, нужно расспросить людей из амбулаторного приемного отделения. Может, удастся без особого труда найти двух-трех свидетелей.

(После этого заместитель директора клиники, который спешил на заседание Совета, ушел, а я — «мужчина» — был представлен его секретаршей главному охраннику…)