Глава 1

Скоро в школу

Не успела Ёжка забежать в избушку, как с порога услышала строгий голос бабушки:

— Всё носишься с детворой, как заведённая, а ведь чай не девочка! Тебе уж двести семьдесят семь лет миновало. Хватит баклуши бить да в компьютерные игры играть! Через неделю — первое сентября, вот и пойдёшь учиться в хорошую школу. Не школа, а сказка! Я с директором уже договорилась, — твёрдо сказала Ёжке старая Баба-яга.

Она сидела спиной к внучке в своём любимом кресле-качалке из гнутого ясеня и смотрела без звука в телевизоре своё любимое шоу «Избушка-2». Сутулую спину Яги укрывала цветастая шаль, на голове красовался фиолетовый парик, а на огромном носу сидели очки-велосипед с оранжевыми стёклами. Вот такая яркая бабушка досталась Ёжке.

Сама Ёжка выглядела как обычная семилетняя рыжая девочка с торчащими в разные стороны косичками, вздёрнутым веснушчатым носиком и озорными зелёными глазами. Только Баба-яга знала, что за шаловливая егоза и вредина прячется под этой невинной внешностью. «Беспокойная душа с моторчиком в одном месте и вечнозелёной головой, полной сюрпризов», — это самая мягкая характеристика из выданных за неполных триста лет Бабой-ягой любимой внучке. И к тому же абсолютно справедливая.

— Ну подумаешь, разбила пару баклуш, так что — сразу в школу? — обиженно протянула Ёжка. Голос у неё был хоть и детский, но мощный, как иерихонская труба. — Не хочу! Зачем мне школа, я и так умная.

— Умная, да неграмотная! Видела я, как ты в тырнете с друзьями общаешься. Страх на городах! Наш дом курьей ножкой и то лучше пишет. А я ведь с Пушкиным тебя знакомила! С Гоголем…

— С Моголем! — передразнила бабушку вредная Ёжка. — Нечисть в школу не принимают. Мы это уже сто раз проходили.

— Школы такой раньше не было! А теперь есть. Спецшкола-интернат «Сказка» номер двенадцать для вымышленных ВИП-персонажей. — Бабушка гордо подняла длинный крючковатый палец к низенькому потолку избушки.

— Ладно, ладно, бабушка! Ещё неделя лета впереди. Пойду-пойду я в твою школу, не волнуйся. Только обязательно с Баюшей. Я своего кота не брошу!

Баюн — серый в полосочку толстый пушистый кот, услышав своё имя, мягко спикировал с печки, изразцы которой расписывал ещё сам Виктор Васнецов. Он подошёл к своей маленькой хозяйке — потереться о её ногу с вечно разбитой коленкой. Что поделать, уж больно любила Ёжка погонять с местными ребятами в футбол. Живут-то они с Ягой рядом с футбольным полем, очень удобно. Не то что триста лет тому назад.

Тогда здесь стоял вековой дремучий лес, полный дикого зверья и всякой такой же дикой нечисти. Дом Яги на могучих курьих ножках веками надёжно прятался в лесной чащобе от людских глаз. Но люди, которым всегда всего мало, постепенно вырубили, выкорчевали сказочный лес, проложили дороги, понаставили столбов с электрическими проводами, а недавно ещё добавили к ним вышки мобильной связи.

Зверей в лесу почти не осталось, а из нечисти только Баба-яга с внучкой задержались, все остальные в города подались: там и спрятаться легче, и жизнь сытнее.

А Яга с Ёжкой не стали экологически чистый лес на пыльный город разменивать, тем более что им достойное занятие нашлось — городских детишек развлекать. Поляна их теперь в ближайшей области от столицы оказалась и вошла в территорию большого парка развлечений. Важные комиссии из города в избушку на курьих ножках приезжали. Сказали Яге с Ёжкой, что теперь их изба — памятник русской сказочной культуры. Ещё попросили, чтобы они внутри ничего не меняли, евроремонта не делали и, главное, никого не ели, только развлекали и добрые представления всякие разыгрывали.

Так бабка с внучкой и жили последние десять лет — сами не тужили и другим тужить не давали. Ёжка мальчика Жихарку по выходным на представлениях играла: на лопату садилась, но в печку не лезла, — дети радовались. Яге большую пенсию как самой древней старушке в стране платили. А Ёжке не платили — слишком молодо выглядела. Говорили, что таких древних девочек не бывает. Но Ёжка не очень-то расстраивалась. В общем и целом все были довольны.

Баба-яга с Ёжкой на пенсию новый домик рядом с избушкой выстроили. Со всеми благами цивилизации, как полагается: телевизором, туалетом, ванной и Интернетом. А в избушке на курьих ножках по-прежнему работали нечистой силой. И вот, пожалуйста, теперь Яга какую-то школу придумала.

— А кто же за меня будет Жихарку играть? — спросила Ёжка.

— Найду в тырнете какого-нибудь талантливого мальчика, — вздохнула Яга. — А что делать — образование важнее.

Глава 2

Первое сентября

Огромный деревянный терем между Пушкиным и Павловском строили для туристов, но они не ценили новый шедевр деревянного зодчества и частенько плохо себя вели. Поэтому местные власти отдали его со всей прилегающей территорией под сказочную школу, и сегодня терем был готов принять первых учеников.

В этот день Баба-яга в нарядном чёрном платье с узором из черепушечек, перечёркнутых куриными косточками, фиолетовом парике и тёмных очках на мясистом носу выглядела как рок-звезда на пенсии. С утра она заплела Ёжке тугие рыжие косички, вымыла её в семи водах со скипидаром, достала из скрипучего сундука, обитого кованым железом, серое скромное платьице с кружевным воротничком и смахнула на дощатый пол слезу, выкатившуюся из-под колеса очков.

— Это ещё чьё? — поинтересовалась Ёжка.

— Лучше и не спрашивай, внученька. Такая хорошая девочка была!

— Бабушка! Как не стыдно!

— Стыдно? Так я ж дремучая была, как лес вокруг. Ты ведь знаешь, Ёжка, я уже почти триста лет вегетарианка — с тех пор, как с тобой, внученька, живу. Баюша, а ну-ка подь сюда! — поспешила сменить скользкую тему Яга.

Кот, страшно недовольный тем, что его тревожат с утра пораньше, надулся, как пушистый воздушный шарик. Но всё же подошёл, сердито мурча под нос:

— С утра мура, мура, мура, опять мура какая-то…

Яга и Ёжка, услышав его песенку, тут же принялись зевать и поскорее замахали руками, прогоняя источаемую котом дремоту.

— Тихо-тихо! Не ругайся, котик! Для тебя задание сурьёзное есть у меня. Пойдёшь с Ёжкой в школу. Будешь на уроках спать, а после школы внученьку мою охранять. Она же ещё такая маленькая. — Яга опять смахнула непрошеную слезу. — А у тебя, коток, зоркий глазок, коготки железные, зубки острорезные, шёрстка электрическая.

Баба-яга потрепала кота за ухом, и он перестал мурчать и сердиться, но ещё больше надулся от осознания важности своей миссии. Любил Баюн, когда его хвалили. А ещё больше любил важные задания.

— Да ладно тебе, бабушка! Баюша отродясь никого когтём не трогал. Зачем ему, если он как запоёт-замурлычет — всяк заснёт: что мышь, что путник, что воин, что разбойник.

— Изъясняешься ты, Ёженька, уж больно витиевато и коряво, как министры по телевизору. Ну, ничего, школа тебе поможет. Будет у нас в роду первый учёный. Эх, жалко, мамка твоя не дожила…

Маму свою Ёжка никогда в сознательном возрасте не видела. Только знала семейную легенду о том, что она была распрекрасная, но не очень добрая красавица и подкинула Ёжку бабушке младенцем на воспитание, а сама подалась из леса в Европу, где несколько веков подряд была известна под разными именами. О матери Ёжки слагали песни, писали романы, за неё бились на дуэлях… Но это совсем другая сказка.

Баба-яга, Ёжка и кот Баюн при полном параде вышли во двор. Бабушка с внучкой нарвали гладиолусов с клумбы у крыльца. День выдался чудесный. Погода лётная, как по заказу. В высоком ясном синем небе — ни облачка. Рыжее солнышко улыбалось Ёжке насмешливо, но по-доброму тепло, словно спрашивая: «Куда собралась, сестричка?» Яга отперла бетонный гараж и выкатила во двор реактивную трёхступенчатую ступу
 «Яга-ар-100″ типа «кадиллак», со съёмным верхом. Или просто «Я-мобиль», как называла её Ёжка. Это раньше ступа у Яги на угле да при метле была, а теперь стала похожа на летающую тарелку. Только вот не тарелка, а всё-таки ступа! Да-да, это нашу Бабу-ягу принимают за НЛО. Особенно смешно и весело получалось, когда она катала в ступе внучков водяного — таких маленьких зелёных человечков… Но это опять другая сказка.

А в нашей сказке Ёжка надела лёгкий кожаный лётный шлем и такой же, только маленький, натянула на голову Баюше. Потом закинула за спину оранжевый лётный ранец из кожи гигантской летучей мыши и такой же, только маленький, помогла надеть Баюше. В ранцах лежали парашюты, а у Ёжки — ещё и большой синий букварь, старые счёты с настоящими костяшками, трофейная губная гармошка, тетрадки в полосочку и клеточку, вечная ручка и карандаш «Кохинор», который Баба-яга называла палочкой Коха. Ну и, конечно же, ай-ай-ай-фон — Ёжка же современная первоклассница. Баба-яга ни шлема, ни ранца с парашютом не надела: старая лихачка, она даже вместо парашюта по старинке пользовалась аварийной метлой. Яга только красную косынку повязала, чтобы парик в воздухе ветром не унесло, потом ступила в ступу и скомандовала:

— На посадку, ребятишки! Вперёд за знаниями!

Ёжка встала рядом с ней, держа в одной руке букет гладиолусов, а другой прижимая к груди дрожащего Баюшу, который очень не любил летать. Наконец, гудя и вибрируя, ступа Яги резко поднялась в высокое синее небо и уже через полчаса уверенно приземлилась перед широким крыльцом школы № 12.

Во времена, когда нон-фикшн, по словам Татьяны Толстой, выживает художественную литературу, «АСТ» выпустило переиздание книги известного британского невролога и нейропсихолога Оливера Сакса. «Человек, который принял жену за шляпу» — это истории о современных людях, пытающихся побороть серьезные и необычные нарушения психики, а также о мистиках прошлого, одержимых видениями, которые в наши дни наука уверенно диагностирует как проявление тяжелых неврозов.

— Чего прикажете сегодня? — говорит он, потирая
руки. — Полфунта ветчины? Рыбки копченой?

Он явно принимает меня за покупателя; подходя к
телефону в госпитале, он часто отвечает: «Алло, бакалея
Томпсона».

— Мистер Томпсон! — восклицаю я. — Вы что, не узнали меня?

— Боже, тут так темно — ну я и подумал, что покупатель. А это ты, дружище Питкинс, собственной персоной!
Мы с Томом, — шепчет он уже медсестре, — всегда ходим
вместе на скачки.

— Нет, мистер Томпсон, вы опять обознались.

— Само собой, — отвечает он, не смутившись ни на
секунду. — Стал бы Том разгуливать в белом халате! Ты
Хайми, кошерный мясник из соседней лавки. Странно,
на халате ни пятнышка. Что, не идут нынче дела? Ну ничего, к концу недели будешь как с бойни.

Чувствуя, что у меня самого начинает кружиться голова в этом водовороте личностей, я указываю на свой стетоскоп.

— А, стетоскоп! — кричит он в ответ.

— Да какой же
ты Хайми! Вот ведь вы, механики, чудной народ. Корчите
из себя докторов — белые халаты, стетоскопы: слушаем,
мол, машины, как людей! Мэннерс, старина, как дела на
бензоколонке? Заходи-заходи, сейчас будет тебе все как
обычно, с черным хлебом и колбаской…

Характерным жестом бакалейщика Вильям Томпсон
снова потирает руки и озирается в поисках прилавка. Не
обнаружив его, он со странным выражением смотрит на
меня.

— Где я? — спрашивает он испуганно. — Мне казалось,
я у себя в лавке, доктор. Опять замечтался… Вы, наверно,
как всегда хотите меня послушать. Рубашку снимать?

— Совсем не как всегда. Я не ваш доктор.

— Хм, и вправду. Сразу заметно. Мой-то доктор вечно
выстукивает да выслушивает. Боже милостивый, ну у вас
и бородища! Вы на Фрейда похожи — я что, совсем того?
Чокнулся?

— Нет, мистер Томпсон, не чокнулись. Но у вас проблемы с памятью, вы с трудом узнаете людей.

— Да, память шалит, — легко соглашается он, — я,
бывает, путаюсь, принимаю одного за другого… Так чего
прикажете — копченой рыбы, ветчины?

И так каждый раз, с вариациями, с мгновенными ответами, часто смешными и блестящими, но в конечном
счете трагическими. В течение пяти минут мистер Томпсон принимает меня за дюжину разных людей. Догадки
сменяются гипотезами, гипотезы — уверенностью, и все
это молниеносно, без единой заминки, без малейшего
колебания. Он не имеет никакого представления о том,
кто я, не знает даже, кто он сам и где находится. Тот факт,
что он бывший бакалейщик с тяжелым синдромом Корсакова и содержится в неврологическом учреждении, ему
недоступен.

В его памяти ничто не удерживается дольше нескольких секунд, и в результате он постоянно дезориентирован.
Пропасти амнезии разверзаются перед ним каждое мгновение, но он ловко перекидывает через них головокружительные мосты конфабуляций и всевозможных вымыслов.
Для него самого, заметим, это отнюдь не вымыслы, а внезапные догадки и интерпретации реальности. Их бесконечную переменчивость и противоречия мистер Томпсон
ни на миг не признает. Как из пулемета строча неиссякаемыми выдумками, он изобретает все новые и новые
маловразумительные истории, беспрестанно сочиняя вокруг себя мир — вселенную «Тысячи и одной ночи», сон,
фантасмагорию людей и образов, калейдоскоп непрерывных метаморфоз и трансформаций. Причем для него это
не череда мимолетных фантазий и иллюзий, а нормальный, стабильный, реальный мир. С его точки зрения, все в порядке.

Как-то раз он решил проветриться, отрекомендовался в приемной «преподобным Вильямом Томпсоном»,
вызвал такси — и был таков. Таксист нам потом рассказывал, что никогда не встречал более занятного пассажира: тот всю дорогу развлекал его бесконечными, полными
небывалых приключений историями.

— Такое ощущение, — удивлялся водитель, — что он
везде был, все испытал, всех знал. Трудно поверить, что
можно столько успеть за одну жизнь.

— Не то чтобы за одну, — объяснили мы ему.

— Тут речь
идет о многих жизнях, о выяснении личности.

Джимми Г., еще один пациент с синдромом Корсакова, о котором я подробно рассказал во второй главе этой
книги, довольно быстро «остыл», вышел из острой стадии
болезни и необратимо впал в состояние потерянности,
отрезанности от мира (он существовал как бы во сне, принимая за реальность полностью овладевшие им воспоминания). Но с мистером Томпсоном все было по-другому.
Его только что выписали из госпиталя, куда за три недели
до этого забросила его внезапная вспышка корсаковского
синдрома. Тогда, в момент кризиса, он впал в горячку и
перестал узнавать родных, однако и сейчас еще в нем бурлил неудержимый конфабуляторный бред — он весь кипел в беспрестанных попытках воссоздать ускользающий
из памяти, расползающийся мир и собственное «Я».

Подобное неистовство может пробудить в человеке
блестящую изобретательность и могучее воображение —
истинный гений вымысла, поскольку пациент в буквальном смысле должен придумывать себя и весь остальной
мир каждую минуту. Любой из нас имеет свою историю,
свое внутреннее повествование, непрерывность и смысл
которого составляют основу нашей жизни. Можно утверждать, что мы постоянно выстраиваем и проживаем такой
«нарратив», что личность есть не что иное, как внутреннее
повествование.

Желая узнать человека, мы интересуемся его жизнью
вплоть до мельчайших подробностей, ибо любой индивидуум представляет собой биографию, своеобразный рассказ. Каждый из нас совпадает с единственным в своем
роде сюжетом, непрерывно разворачивающимся в нас и
посредством нас. Он состоит из наших впечатлений, чувств,
мыслей, действий и (далеко не в последнюю очередь) наших собственных слов и рассказов. С точки зрения биологии и физиологии мы не так уж сильно отличаемся друг
от друга, но во времени — в непрерывном времени судьбы — каждый из нас уникален.

Чтобы оставаться собой, мы должны собой обладать:
владеть историей своей жизни, помнить свою внутреннюю
драму, свое повествование. Для сохранения личности человеку необходима непрерывность внутренней жизни.

Идея повествования, мне кажется, дает ключ к болтовне мистера Томпсона, к его отчаянному многословию.
Лишенный непрерывности личной истории и стабильных
воспоминаний, он доведен до повествовательного неистовства, и отсюда все его бесконечные выдумки и словоизвержения, все его мифотворчество. Он не в состоянии
поддерживать реальность и связность внутренней истории
и потому плодит псевдоистории — населенные псевдолюдьми псевдонепрерывные миры-призраки.

Как он сам реагирует на свое состояние? Внешне мистер Томпсон похож на блестящего комика; окружающие
говорят, что с ним не соскучишься. Его таланты могли бы
послужить основой настоящего комического романа. Но
кроме комедии здесь есть и трагедия, ибо перед нами человек в состоянии безысходности и безумия. Мир постоянно ускользает от него, теряет фундамент, улетучивается,
и он должен находить смысл, создавать смысл, все придумывая заново, непрерывно наводя мосты над зияющим
хаосом бессмысленности.

Знает ли об этом сам мистер Томпсон, чувствует ли,
что произошло? Вдоволь насмеявшись при знакомстве с
ним, люди вскоре настораживаются и даже пугаются. «Он
никогда не останавливается, — говорят все, — будто гонится за чем-то и не может догнать». Он и вправду не в
силах остановиться, поскольку брешь в памяти, в бытии
и смысле никогда не закрывается, и он вынужден заделывать ее каждую секунду. Его «мосты» и «заплаты», при всем
их блеске и изобретательности, помогают мало — это лишь
пустые вымыслы, не способные ни заменить реальность,
ни даже приблизиться к ней.

Чувствует ли это мистер Томпсон? Каково его ощущение реальности? Страдает ли он? Подозревает ли, что заблудился в иллюзорном мире и губит себя попытками
найти воображаемый выход? Ему явно не по себе; натянутое, неестественное выражение лица выдает постоянное
внутреннее напряжение, а временами, хоть и нечасто, —
неприкрытое, жалобное смятение. Спасением — и одновременно проклятием мистера Томпсона является абсолютная «мелководность» его жизни, та защитная реакция,
в результате которой все его существование сведено к
поверхности, пусть сверкающей и переливающейся, но
все же поверхности, к мареву иллюзий, к бреду без какой бы то ни было глубины.

И вместе с тем у него нет ощущения утраты, исчезновения этой неизмеримой, многомерной, таинственной
глубины, определяющей личность и реальность. Каждого,
кто хоть ненадолго оказывается с ним рядом, поражает,
что за его легкостью, за его лихорадочной беглостью совершенно отсутствует чувство и суждение, способность
отличать действительное от иллюзорного, истинное от
неистинного (в его случае бессмысленно говорить о намеренной лжи), важное от тривиального и ничтожного.
Все, что изливается в непрерывном потоке, в потопе его
конфабуляций, проникнуто каким-то особым безразличием, словно не существенно ни что говорит он сам, ни
что говорят и делают окружающие, словно вообще ничто
больше не имеет значения.

Один пример хорошо иллюстрирует его состояние.
Как-то днем, посреди нескончаемой болтовни о только
что выдуманных людях, мистер Томпсон, не меняя своего
возбужденного, но ровного и безразличного тона, заметил:

— Вон там, за окном, идет мой младший брат Боб.

И как же я был ошеломлен, когда минутой позже в
дверь заглянул человек и представился:

— Я Боб, его младший брат; кажется, он увидел меня
через окно.

Ничто в тоне или манере Вильяма, в его привычно
бурном монологе не намекало на возможность… реальности. Он говорил о своем настоящем брате в точности
тем же тоном, каким описывал вымышленных людей, — и
тут вдруг из сонма фантазий выступила реальная фигура!
Но даже это ни к чему не привело: мистер Томпсон не
проявил никаких чувств и трещал не переставая. Он не
увидел в брате реального человека и продолжал относиться к нему как к плоду воображения, постоянно теряя его
из виду в водовороте бреда. Такое обращение крайне
угнетало бедного Боба.

— Я Боб, а не Роб и не Доб, — безуспешно настаивал
он. Некоторое время спустя в разгаре бессмысленной болтовни Вильям внезапно вспомнил о своем старшем брате,
Джордже, и заговорил о нем, как всегда употребляя настоящее время.

— Но ведь он умер девятнадцать лет назад! — в ужасе
воскликнул Боб.

— Да-а, Джордж у нас большой шутник! — язвительно
заметил Вильям — и продолжал нести вздор о Джордже в
своей обычной суетливой и безжизненной манере, равнодушный к правде, к реальности, к приличиям, ко всему
на свете — даже к нескрываемому страданию живого брата у себя перед глазами.

Эта сцена больше всего остального убедила меня, что
Вильям полностью утратил внутреннее чувство осмысленности и реальности жизни.

Как когда-то по поводу Джимми Г., я обратился к нашим сестрам с вопросом: сохранилась ли, по их мнению,
у мистера Томпсона душа — или же болезнь опустошила
его, вылущила, превратила в бездушную оболочку? На
этот раз, однако, их реакция была иной. Сестры забеспокоились, словно подозревали что-то в та ком роде. Если
в прошлый раз они посоветовали мне, прежде чем делать
выводы, понаблюдать за Джимми в церкви, то в случае с
Вильямом это было бесполезно, поскольку даже в храме
его бредовые импровизации не прекращались.

Джимми Г. вызывает глубокое сострадание, печальное
ощущение потери — рядом с искрометным мистером Томпсоном подобного не чувствуешь. У Джимми сменяются
настроения, он погружается в себя, он тоскует — в нем есть
грусть и душевная глубина… У мистера Томпсона все по-другому. В теологическом смысле, сказали сестры, он, без
сомнения, наделен бессмертной душой, Всевышний видит
и любит его, однако в обычном, человеческом смысле что-
то страшное произошло с его личностью и характером.

Именно из-за того, что Джимми потерян, он может
хоть на время обрести себя, найти убежище в искренней
эмоциональной привязанности. Пользуясь словами Кьеркегора, можно сказать, что Джимми пребывает в «тихом отчаянии», и поэтому у него есть шанс спастись, вернуться в мир реальности и смысла — пусть утраченный, но не
забытый и желанный. Блестящий же и поверхностный
Вильям подменяет мир бесконечной шуткой, и даже если
он в отчаянии, то сам этого отчаяния не осознает. Уносимый словесным потоком, он безразличен к связности и
истине, и для него нет и не может быть спасения — его
выдумки, его призраки, его неистовый поиск себя ставят
непреодолимую преграду на пути к какой бы то ни было
осмысленности.

Как парадоксально, что волшебный дар мистера Томпсона — способность непрерывно фантазировать, заполняя
вымыслами пропасти амнезии, — одновременно его несчастье. О, если бы, пусть на миг, он смог уняться, прекратить нескончаемую болтовню, отказаться от пустых,
обманчивых иллюзий — возможно, реальность сумела бы
тогда просочиться внутрь, и нечто подлинное и глубокое
ожило бы в его душе!

Память мистера Томпсона полностью разрушена, но
истинная сущность постигшей его катастрофы в другом.
Вместе с памятью оказалась утрачена основополагающая
способность к переживанию, и именно в этом смысле он
лишился души.

Лурия называет такое отмирание чувств «эмоциональным уплощением» и в некоторых случаях считает это
необратимой патологией, главной причиной крушения
личности и внутреннего мира человека. Мне кажется,
подобное состояние внушало ему ужас и одновременно
бросало вызов как врачу. Он возвращался к нему снова и
снова, иногда в связи с синдромом Корсакова и памятью,
как в «Нейрофизиологии памяти», но чаще в контексте
синдрома лобной доли, особенно в книге «Мозг человека
и психические процессы». Описанные там истории болезни сравнимы по своему эмоциональному воздействию
с «Историей одного ранения». В некотором смысле они
даже страшнее. Несмотря на то что пациенты Лурии не
осознают случившегося и не тоскуют об утраченной реальности, они все равно воспринимаются как безнадежно оставленные, забытые Богом.

Засецкий из «Потерянного и возвращенного мира»
представлен как боец, понимающий свое состояние и с
упорством обреченного сражающийся за возвращение
утраченных способностей. Положение мистера Томпсона
гораздо хуже. Подобно пациентам Лурии с поражением
лобных долей, он обречен настолько, что даже не знает
об этом: болезнь-агрессор захватила не отдельные органы
или способности, а «главную ставку», индивидуальность,
душу. В этом смысле мистер Томпсон, при всей его живости, «погиб» в гораздо большей степени, чем Джимми: в
первом сквозь кипение и блеск никогда не проглядывает
личность, тогда как во втором отчетливо угадывается реальный человек, действующий субъект, пусть и лишенный прямой связи с реальностью.

Для Джимми восстановление этой связи по крайней
мере возможно, и лечебную задачу в его случае можно
подытожить императивом «установить человеческий контакт». Все же попытки вступить в настоящее общение с
мистером Томпсоном тщетны — они только усиливают
его конфабуляции. Правда, если предоставить его самому
себе, он уходит иногда в тихий садик рядом с нашим Приютом и там, в молчании, ненадолго обретает покой. Присутствие других людей тревожит и возбуждает его, вовлекая в бесконечную светскую болтовню; призрак человеческой близости снова и снова погружает его в состояние лихорадочного поиска и воссоздания себя. Растения же,
тихий сад, ничего не требуя и ни на что не претендуя, позволяют ему расслабиться и приостановить бред. Всеобъемлющая цельность и самодостаточность природы выводит его за рамки человеческих порядков, и только так, в
глубоком и безмолвном причащении к естеству, может он
как-то успокоиться и восстановить ощущение собственной реальности и бытия в мире.

В романе, который был дважды запрещен в Иране, но тем не менее стал мировым бестселлером, рассказывается о пяти десятилетиях жизни женщины, чьих родных и близких преследовали, сажали за решетку, освобождали, отправляли на казнь или объявляли героями. Можно терпеть голод и лишения, продолжать работать и воспитывать детей. Труднее всего пережить предательство большинства, послушно идущего за лидером.

Миновали новогодние праздники, а я все еще сидела дома.
Робкие намеки насчет курсов шитья не увенчались успехом. Ахмад и Махмуд не собирались выпускать меня из дома
ни под каким предлогом, а отец не вмешивался. Для него
я словно умерла.

Скука одолела меня. Переделав дела по дому, я поднималась наверх, в гостиную, и подолгу смотрела на тот участок
дороги, который был виден из окна. Вот и вся связь с внешним миром. Даже это приходилось держать в тайне: прознают братья, замуруют мое окно. А я надеялась когда-нибудь
углядеть в эту щель Парванэ или Саида.

К тому времени я уже поняла, что выйти из отчего дома
смогу лишь чьей-то женой. То было единственное решение
проблемы, все члены семьи на том согласились. Мне каждый камень в этом доме сделался ненавистен, но я не могла
предать милого моего Саида — и зачем? Чтобы одну тюрьму
сменить на другую? Я готова была ждать его до конца моей
жизни, и пусть меня за это хоть на плаху тащат!

Появились первые сваты. Предупредили: к нам придут с визитом мужчина и три женщины. Мать хлопотала, мыла все в доме, расставляла по местам. Махмуд приобрел гарнитур — диваны в красной обивке. Ахмад принес фрукты и сладости.
Удивительно, как они все спелись. Цеплялись за соломинку:
только бы не упустить жениха. За соломинку, за мусор, плывущий по реке — увидев потенциального жениха, я могла сравнить его только с унесенным водой мусором. Плотного сложения, на макушке уже облысевший, хотя ему еще не было
тридцати, и он громко причмокивал, поедая фрукты. Он
торговал на базаре, там же, где и Махмуд. Мне повезло: жених и его три родственницы высматривали жену пухленькую,
в теле, и я им не приглянулась. В ту ночь я уснула спокойная
и счастливая. Наутро мать пересказала это приключение госпоже Парвин со всеми подробностями и многими приукрашиваниями. Когда она стала жаловаться на постигшее семью горькое разочарование, я чуть было не расхохоталась.

— Вот обида! — приговаривала она. — Не везет бедной девочке. А ведь жених не только богат, он из хорошей семьи. И молод, и женат не был.

(Забавно: он был почти вдвое старше меня, а матушка
считала его юнцом — с таким-то брюхом и лысиной!)

— Конечно, между нами говоря, госпожа Парвин, его тоже
можно понять. Девица у нас чересчур тоща. Его мать сказала
мне: «Ханум, обратитесь к врачу». И мне кажется, негодяйка
что-то с собой сделала, чтобы выглядеть совсем уж больной.

— Послушать вас, дорогая, можно подумать, будто речь идет
о парне лет двадцати, — засмеялась госпожа Парвин. — Я видела их, когда они выходили. Даже к лучшему, что девушка им
не приглянулась. Масумэ слишком хороша, чтобы отдать ее
пузатому коротышке.

— Что тут скажешь? Раньше мы возлагали на девочку большие надежды. Не только я, что я — отец ее говорил: «Масумэ выйдет замуж не за простого человека». Но после такого
скандала кто ж посватается? Придется ей либо выйти за человека ниже ее по положению, либо стать второй женой.

— Глупости! Погодите, пока все успокоится. Люди скоро забудут.

— Кто забудет? Прежде чем свататься, люди все проверяют,
всех расспрашивают. Приличному человеку мать и сестры
не разрешат жениться на моей злосчастной дочери. Вся
округа знает, что она натворила.

— Погодите, — повторила госпожа Парвин. — Они забудут.
К чему так спешить?

— Ее братья настаивают. Говорят, им не будет покоя, пока она
остается в доме. Они не могут людям в глаза смотреть. Люди…
люди и через сто лет ничего не забудут. И Махмуд хотел жениться, а теперь не может привести в дом жену, пока эта девчонка здесь. Он говорит, что не доверяет ей, она и молодую жену с пути собьет.

— Чепуха! — отмахнулась госпожа Парвин. — Бедняжка невинна, как малое дитя. И ничего такого уж страшного не произошло. Юноши всегда будут влюбляться в красивых девочек — и что, сжечь ее на костре, если кто-то на нее поглядел? Разве это ее вина?

— О да, да, я же знаю мою дочку! Пусть она порой недостаточно усердна в посте и молитве, но ее сердце предано Аллаху. Только позавчера она сказала, что мечтает отправиться
в Кум, в паломничество к гробнице имама Абдул-Азима. Пока
мы жили дома, она, бывало, каждую неделю сходит помолиться к гробнице благословенной Масумэ. Не поверите, как
она горячо молилась! Во всем виновата та скверная девчонка,
Парванэ. Чтобы моя дочь по своей воле впуталась в такую историю? Никогда!

— Не надо торопиться. Быть может, юноша вернется и женится на ней и все уладится. Он ведь неплохой мальчик, детки приглянулись друг другу. Все о нем очень хорошо отзываются. А скоро он станет врачом.

— О чем вы толкуете, госпожа Парвин? — возмутилась мать. — 
Ее братья говорят, что раньше отдадут ее ангелу смерти Азраилю, чем тому негодяю. И что-то он не спешит постучаться
к нам в дом. Что Аллаху угодно, то и будет. Судьба каждого
написана у него на лбу от рождения, и каждый получит то,
что назначено ему в удел.

— Значит, и не надо торопиться. Пусть сбудется, что суждено.

— Но ее братья говорят, что пятно позора не будет смыто,
пока мы не выдадим ее замуж и не избавимся от нее. Сколько
еще нам держать ее взаперти? Они опасаются, что отец пожалеет ее и смягчится.

— И стоило бы пожалеть бедняжку. Она так красива. Дайте
ей время оправиться и увидите, какие объявятся женихи.

— Аллахом клянусь, я каждый день готовлю ей рис с курятиной. Суп из ноги ягненка, кашу пшеничную с мясом. Я посылаю Али купить овечью голову и ножки, готовлю холодец ей
на завтрак. Все стараюсь, чтобы она прибавила в теле, не казалось больной и приглянусь порядочному человеку.

Мне припомнилась сказка, прочитанная в детстве. Чудовище похитило ребенка, но девочка была такой тощей, что
чудовище не стало ее сразу есть, а заперло и приносило ей
угощение, чтобы девочка поскорее разжирела и превратилась в лакомое блюдо. Вот так и мое семейство решило меня
откормить и бросить чудовищу в пасть.

Меня выставили на продажу. Теперь главным событием в нашем доме стал прием гостей, явившихся с серьезными намерениями. Братья и мать пустили слух о том, что подыскивают мне супруга, и повалил всякий люд. Некоторые женихи
оказались столь никудышными, что даже Махмуд и Ахмад
их отвергли. Каждую ночь я молилась о возвращении Саида
и по меньшей мере раз в неделю просила госпожу Парвин
сходить в аптеку и узнать, нет ли новостей. Доктор сказал, что
Саид написал ему всего один раз, а письмо, которое доктор
послал в ответ Саиду, вернулось нераспечатанным — должно
быть, адрес был неверный. Саид растаял, как снег, и впитан
землей. По ночам я порой выходила в гостиную помолиться
и поговорить с Богом, а потом вставала у окна и следила, как
тени движутся по улице. Несколько раз я замечала знакомую
мне тень под аркой дома напротив, но стоило мне открыть
окно, тень исчезала.

Одна только мечта манила меня в постель по ночам,
убаюкивала, помогала забыть страдание и боль этих одно-
образных дней: мечта о жизни с Саидом. Я представляла
себе маленький, уютный дом, убранство каждой комнаты.
Я обустраивала свой маленький рай. Я придумала нам детей — красивых, здоровых, счастливых. То была мечта о вечной любви и нерушимом блаженстве. Саид был образцовым
мужем: мягкий, с кроткими манерами, добрый, разумный,
внимательный. Мы никогда не ссорились, он в жизни меня
не унизил. О, как я его любила! Любила ли хоть одна женщина своего мужа так, как я любила Саида? Если б мы могли жить в мечтах!

В начале июня, едва завершились выпускные экзамены, семья Парванэ переехала. Я знала, что они подумывают о переезде, но не думала, что это произойдет так скоро. Потом
я узнала, что они хотели уехать даже раньше, но решили дождаться, пока Парванэ закончит школу. Ее отец давно уже
говорил, что наш район испортился. Он был прав. В нашем
районе было хорошо только таким, как мои братья.

Жаркое утро. Я подметала комнату и еще не отодвинула ставни, как вдруг услышала голос Парванэ. Я выбежала
во двор. Фаати открыла дверь. Парванэ пришла попрощаться. Мать добралась до двери первой и придержала ее, не дав
Парванэ войти. Она вырвала у Фаати конверт, который той
дала Парванэ, и велела:

— Уходи! Уходи немедленно, пока мои сыновья не увидели
тебя и не задали ей взбучку. И ничего больше не приноси.

Я услышала сдавленный голос Парванэ:

— Госпожа, я всего лишь написала несколько слов на прощание и свой новый адрес. Проверьте сами.

— В этом нет нужды! — отрезала мать

Я обеими руками ухватилась за дверь и попыталась ее открыть. Но мать держала дверь крепко, а меня пинком оттолкнула прочь.

— Парванэ! — закричала я. — Парванэ!

— Ради Аллаха, не наказывайте ее так жестоко! — взмолилась
Парванэ. — Клянусь, она не сделала ничего дурного.

Мать захлопнула дверь. Я сел на пол и заплакала. Прощай, моя подруга, моя защитница и наперсница.

Последним соискателем моей руки выступил приятель Ахмада. Я часто гадала, как братья выискивали этих мужчин.
Неужели Ахмад прямо так и сказал другу: у меня, дескать,
имеется сестра на выданье? Они меня рекламировали?
Что-то сулили? Препирались из-за меня, как торговцы на базаре? Уверена, как бы они ни взялись за дело, все это было крайне для меня унизительно.

Асгар-ага, мясник, брат-близнец Ахмада — и возрастом, и грубыми ухватками, и обликом. И вдобавок необразованный.

— Мужчина должен зарабатывать деньги силой своих рук, —
рассуждал он, — а не скорчившись в уголке над бумагами, как
полуживой писец, который ничего тяжелее ручки не поднимет.

— У него есть деньги, и он сумеет справиться с девчонкой, — настаивал Ахмад.

А что до моей худобы, Асгар-ага сказал:

— Не беда, я принесу ей столько мяса и жира, что через месяц она с бочку толщиной сделается. Глазенки-то у нее бойкие.

Мать его, старая, страшная женщина, безостановочно ела и вторила каждому слову сына. Да и все одобряли речи Асгара-аги. Мать так и сияла: молодой, неженатый. Ахмад
дружил с ним и во всем поддерживал, тем более что после
драки в кафе «Джамшид» Асгар-ага поручился за него и Ахмада не арестовали. Отец — и тот согласился, потому что мясная
лавка приносила хороший доход. А Махмуд сказал:

— Он торговый человек, это нас устраивает, и он сумеет справиться с девчонкой, не позволит ей разболтаться. Чем скорее мы это устроим, тем лучше.

Никому и дела не было до моих мыслей, и я не пыталась
даже заговорить о том, как противна мне мысль стать женой
грязного, невежественного, грубого парня, от которого даже
в тот день, когда он пришел свататься, воняло сырым мясом и бараньим жиром.

На следующее утро госпожа Парвин в панике прибежала к нам.

— Говорят, вы решили выдать Масумэ за мясника Асгара-агу.
Ради Аллаха, и не вздумайте! Этот юнец — хулиган. Он не расстается с ножом. Пьяница, бабник. Я его знаю. По крайней мере расспросите людей, что он за человек.

— Не шумите так, госпожа Парвин, — остановила ее мать. — 
Уж наверное Ахмад лучше его знает. И он все нам рассказал
о себе. Ахмад верно говорит: мало ли что молодой человек
творил до женитьбы, все это он отставит, как только обзаведется женой и детишками. Он поклялся могилой отца
и даже прозакладывал свои усы, что после женитьбы ничего подобного себе не позволит. Да и где нам сыскать лучше?
Он молод, Масумэ станет первой женой, он богат, у него
две мясные лавки, и характер у него твердый. Чего еще желать?

Госпожа Парвин поглядела на меня с такой жалостью,
с таким сочувствием, словно видела перед собой приговоренную к казни. На следующий день она сказала мне:

— Я просила Ахмада не настаивать, но он знать ничего не хочет. — Так впервые она призналась вслух в тайной связи с моим братом. — Он сказал мне: «Держать ее дома небезопасно». Но ты-то почему ничего не пытаешься сделать? Разве ты
не понимаешь, что за несчастье тебя ждет? Или ты согласна
выйти замуж за этого грубияна?

— Велика ли разница? — равнодушно возразила я. — Пусть делают, что хотят. Пусть готовят свадьбу. Они же не знают, что
любой мужчина, кроме Саида, получит лишь мой труп.

— Помилуй нас Аллах! — выдохнула госпожа Парвин. — 
Не вздумай такое повторять! Это грех. Выкинь подобные
мысли из головы. Ни один мужчина не заменит тебе твоего
Саида, но не все мужчины так плохи, как этот нескладеха. Подожди — скоро, быть может, явится жених получше.

Я пожала плечами и сказала:

— Мне все равно.

Она ушла, все такая же встревоженная. По пути она заглянула в кухню и что-то сказала матушке. Мать обеими руками
ударила себя по лицу, и с того момента я все время находилась
под охраной. Они убрали подальше пузырьки с лекарствами, не позволяли мне притронуться ни к бритве, ни к ножу,
а стоило мне подняться наверх, один из братьев уже спешил
следом. Меня это смешило. Они в самом деле думали, что мне
ума хватит выброситься из окна второго этажа? Нет, у меня
имелся план понадежнее.

Разговоры о помолвке и самой свадьбе на время поутихли: ждали сестру жениха. Она была замужем, жила в Керманшахе и в ближайшие десять дней не могла приехать в Тегеран.

— Я не могу действовать без согласия и одобрения сестры, —
сказал Асгар-ага. — Я обязан ей не меньше, чем матери.

В одиннадцать утра я услышала со двора стук в парадную
дверь. Мне открывать не разрешалось, и я стала звать Фаати.

Матушка крикнула мне из кухни:

— На этот раз можно. Открой дверь и посмотри, кому это так
не терпится.

Только я приоткрыла дверь, как в наш двор влетела госпожа Парвин.

— Девочка моя, какая же ты счастливица! — прокричала
она. — Не поверишь, какого я нашла тебе жениха! Само совершенство — как луна, как букет цветов…

Я стояла и глядела на нее, разинув рот. Матушка вышла из кухни и спросила:

— В чем дело, госпожа Парвин?

— Дорогая моя! — отвечала соседка. — У меня для вас замечательные новости. Я нашла жениха нашей Масумэ. Из достойной семьи, образованный. Клянусь, один волос с его головы стоит больше, чем сотня таких грубиянов, как тот мясник.
Позвать их к вам завтра под вечер?

— Погодите! — сказала матушка. — Не так быстро. Что это
за люди? Откуда они?

— Замечательная, выдающаяся семья. Я знаю их вот уже десять лет. Сколько платьев я им сшила, и для матери, и для дочерей. Старшая дочь, Монир, замужем, ее муж владеет имением в Тебризе, и она живет там. Мансуре, вторая дочь, училась
в университете. Два года назад она вышла замуж и теперь растит здорового, красивого мальчишку. Младшая сестра еще
не закончила школу. Все люди верующие. Отец на пенсии. Он
хозяин такого заведения — фабрики или как это называется, —
где печатают книги. Как это правильно назвать?

— А сам жених?

— О, я вам еще не рассказала о женихе. Прекрасный молодой
человек. Учился в университете. Не знаю, какие науки он изучал, но теперь он работает в этом заведении, которое принадлежит его отцу. Где печатают книги. Ему примерно тридцать лет, он красавчик. Когда я ходила подгонять им одежду,
я успела глянуть: храни его Аллах, хорошего роста, черноглазый, брови темные, кожа оливковая…

— А где же они видели Масумэ? — поинтересовалась матушка.

— Они ее не видели. Я им про нее рассказала: какая замечательная у нас девушка, и красивая, и хозяйственная. Мать хочет поскорее женить сына, она меня уже как-то спрашивала,
нет ли у меня на примете подходящих невест. Так я им скажу,
чтобы приходили к вечеру?

— Нет! Мы дали слово Асгару-аге. На следующей неделе его
сестра приедет из Керманшаха.

— Полно! — воскликнула госпожа Парвин. — Вы еще ничего
им не пообещали. У вас даже не было церемонии помолвки.
Невеста вправе передумать и посреди брачной церемонии.

— А как же Ахмад? Страшно себе представить, какой шум он поднимет — и по праву. Он будет обижен. Ведь он дал слово Асгаруаге, не может же он вот так запросто взять свое слово обратно.

— Не беспокойтесь, Ахмада я беру на себя.

— Стыдитесь! — укорила ее матушка. — Что это вы такое говорите? Да простит вас Аллах!

— Вы меня неверно поняли. Ахмад дружит с Хаджи и прислушивается к его советам. Я попрошу Хаджи поговорить с ним. Подумайте о своей невинной дочери, об этой бедняжке! Мясник любит пускать в ход кулаки. Напьется — и вовсе ума
лишится. У него и сейчас имеется женщина на содержании.
Думаете, она так просто от него откажется? Да ни за что!

— Какая женщина? — переспросила озадаченная матушка. — Вы сказали — женщина живет?

— Неважно, — отмахнулась госпожа Парвин. — Я имею в виду: у него есть другая.

— Тогда зачем ему моя дочь?

— Как официальная жена, чтобы рожала ему детей. Та, другая, бесплодна.

— Откуда вы все знаете?

— Хозяюшка, я знаю таких, как он.

— Откуда? Как вы можете говорить подобные вещи? Постыдились бы!

— А вы сразу думаете плохое. Мой родной брат был в точности таким. Я росла с ним. Ради Аллаха, бедная девочка попадет из огня в полымя. Вот вы на семью моего жениха посмотрите — совсем других людей увидите.

— Сначала нужно поговорить с ее отцом. Посмотрим, что он
скажет. И если у них такая замечательная семья, почему они
не ищут невесту среди своих?

— По чести сказать, не знаю. Наверное, такое Масумэ счастье. Аллах позаботился о ней.

С удивлением и недоверием я слушала восторженные
речи соседки. Трудно мне было понять эту женщину: ее поступки как будто противоречили друг другу. И с какой стати
она так хлопочет о моей судьбе? Уж не свою ли какую игру ведет?

Отец с матушкой проспорили чуть ли не весь день. Махмуд какое-то время тоже твердил свое, а потом махнул рукой:

— Наплевать! Поступайте, как знаете, только избавьтесь от нее
поскорее. Выдайте ее замуж, и пусть наступит наконец покой.

Еще удивительнее повел себя Ахмад. В ту ночь он пришел домой поздно, а когда проснулся и матушка подступилась
к нему с вопросом о новом женихе, он и спорить не стал. Пожал плечами и сказал:

— Почем мне знать? Делайте, что хотите.

Надо же, как госпожа Парвин умела его уговорить!

В издательстве «Иностранка» впервые на русском языке выходит исторический роман «Остров в глубинах моря» испанской писательницы Изабель Альенде. Это история о судьбе красавицы-мулатки по имени Зарите. У нее глаза цвета меда, смуглая кожа и копна вьющихся волос. Однако Зарите — рабыня и дочь рабов с острова Сан-Доминго, самой богатой колонии мира.

Пот и москиты, кваканье лягушек и щелканье хлыста, доводящие до полного изнеможения дни и наполненные страхом ночи — участь целого каравана рабов, надсмотрщиков, наемных солдат и четы хозяев — Тулуза и Эухении Вальморен. Три долгих дня займет у них этот путь от плантации до Ле-Капа, все еще главного порта колонии, хотя уже и не столицы, перенесенной в Порт- о-Пренс в надежде, что этот перенос поможет держать под контролем страну. Мера эта не оправдала возложенных на нее надежд: колонисты как могли обходили законы, пираты разгуливали по побережью и тысячи рабов пускались в бега, устремляясь к горам. Беглецы, с каждым разом все более многочисленные и отчаянные, нападали на плантации и путников с яростью, которой было на чем взрасти. Капитан Этьен Реле, «сторожевой пес Сан-Доминго», захватил пятерых вожаков, что было делом совсем не легким, ведь беглые рабы хорошо знали местность, передвигались со скоростью ветра и скрывались среди горных вершин, недоступных для лошадей. Вооруженные только ножами, мачете и сучьями, они не решались вступать в бой с солдатами в чистом поле; война была партизанской — с засадами, неожиданными атаками и отступлениями, ночными набегами, грабежами, пожарами и резней, истощавшей регулярные силы жандармского корпуса Маршоссе и армии. Рабы с плантаций были на стороне беглых: одни — потому что надеялись присоединиться к ним, другие — потому что их боялись. Реле никогда не упускал из виду преимущество беглых, отчаянных людей, защищавших свою жизнь и свободу, перед его солдатами, которые всего лишь выполняли приказы. Капитан был человеком из стали — сухим, худощавым, сильным — одни мускулы и нервы. Он был упорный и храбрый, с холодными глазами и глубокими морщинами на постоянно подставленном солнцу и ветру лице, немногословный и надежный, нетерпеливый и суровый. Никто не чувствовал себя в его присутствии комфортно — ни большие белые, чьи интересы он защищал, ни офранцуженные, составлявшие в его подразделении большинство. Гражданские уважали его, поскольку он способствовал поддержанию порядка, а солдаты — потому что он не требовал от них ничего, чего не мог бы сделать сам. Далеко не всегда Реле сразу удавалось напасть в горах на след мятежников. Много раз он пускался по ложному следу, но никогда не сомневался в том, что достигнет цели. Информацию он добывал такими жестокими способами, которые в обычное время в приличном обществе не были бы упомянуты, но со времен Макандаля даже дамы становились свирепы, если дело касалось восставших рабов. Те самые дамы, что раньше падали в обморок при виде скорпиона или от запаха дерьма, теперь не пропускали ни одной казни, а потом обсуждали их за столом в окружении стаканов с прохладительными напитками и тарелочек с пирожными.

Ле-Кап, с его красночерепичными крышами, многолюдными улочками, рынками и портом, в котором на якоре неизменно стояло несколько дюжин судов, что должны были отправиться в Европу с драгоценным грузом сахара, табака, индиго и кофе, — этот город все еще оставался Парижем Антильских островов. Так называли его в шутку французские колонисты, ведь все они объединялись одним стремлением — сколотить быстрое состояние и возвратиться в Париж, где можно будет забыть ненависть, витавшую над островом, словно комариные тучи и апрельское зловоние. Некоторые оставляли плантации в руках управляющих или администраторов, распоряжавшихся там по своему разумению, разворовывая все подряд и выжимая из рабов все соки до последней капли — до смертельного исхода, но этот убыток был заранее учтен и являлся ценой возвращения к цивилизации. Однако с Тулузом Вальмореном, который уже несколько лет провел на этом острове, словно заживо похороненный в поместье Сен-Лазар, все выходило совсем не так.

Главный надсмотрщик, Проспер Камбрей, закусил удила своих амбиций и действовал осторожно, поскольку хозяин его оказался недоверчив и не был легкой добычей, как Камбрей полагал поначалу. Но он все же надеялся, что долго Вальморен в колонии не протянет: кишка у него тонка и кровь жидковата — не то, что требуется на плантации. К тому же он взвалил на себя обузу — эту испанку, дамочку с хилыми нервами, которая спала и видела, как бы отсюда сбежать.

В сухие сезоны добраться до Ле-Капа можно за день — верхом на добрых лошадках, но Тулуз Вальморен путешествовал с женой в портшезе, а рабы шли пешком. Он оставил на плантации женщин, детей и тех мужчин, которые уже утратили волю и в показательном наказании не нуждались. Камбрей отобрал самых молодых — тех, у которых еще оставалось хоть какое-то представление о свободе. Как бы командоры ни истязали людей, преступить пределы человеческих возможностей они не могли. Дорога то и дело пропадала, к тому же стоял сезон дождей. Только собачий инстинкт и верный глаз Проспера Камбрея, креола, рожденного в колонии и прекрасно знакомого с местностью, не давали им заблудиться в лесной глуши, где чувства обманывают и можно бесконечно ходить по кругу. Все были напуганы: Вальморен опасался нападения беглых рабов или мятежа своих — не раз уже негры, почуяв возможность побега, с голыми руками шли против огнестрельного оружия, свято веря, что лоа защитят их от пули; рабы боялись хлыстов и злых духов леса, а Эухения — своих собственных видений. Камбрей испытывал трепет только перед живыми мертвецами — зомби, и этот страх имел отношение не к встрече с ними, ведь зомби встречаются редко, к тому же они стеснительны, а к перспективе самому стать одним из них. Зомби становится рабом колдуна, бокора, и даже смерть не сможет освободить его, ведь он и так уже мертв.

Проспер Камбрей не раз и не два пересекал этот район, гоняясь за беглыми рабами вместе с другими жандармами Маршоссе. Он умел читать книгу живой природы, замечая невидимые для других глаз следы, мог идти по следу, как лучшая из гончих, чуя запах страха и пота жертвы на расстоянии нескольких часов, мог по-волчьи видеть в темноте, мог догадаться о бунте и покончить с ним еще до того, как этот бунт успевал зародиться. Хвалился он тем, что при нем очень и очень немногим невольникам удалось сбежать из Сен-Лазара, а секрет был в методе: следует убить в рабе душу и сломать волю. Только страх и усталость были способны победить стремление к свободе. Работать, работать, работать до последнего издыхания, а оно не слишком долго заставляло себя ждать, ведь до старости не доживал никто: как правило, всего три-четыре года на плантации, никогда — свыше шести-семи. «Не перегибай палку с наказаниями, Камбрей, ты истощаешь моих людей», — не раз приказывал ему Вальморен, которого выворачивало от одного вида гноящихся язв и ампутированных конечностей, а во имя работы практиковалось и то и другое. Но хозяин никогда не возражал Камбрею в присутствии рабов: слово главного управителя не подлежит обжалованию, иначе дисциплины не будет. А ее Вальморен жаждал в первую очередь — борьба с неграми вызывала в нем отвращение. Он предпочитал, чтобы палачом был Камбрей, а сам он оставался бы в роли милостивого хозяина, — роли, которая как нельзя лучше соответствовала гуманистическим идеалам его юности. По мнению Камбрея, более рентабельно было замещать выбывших рабов новыми, чем беречь их: как только рабы окупали затраченные на них деньги, следовало загнать их на работе до смерти, а потом купить других, моложе и сильнее. И даже если кто-то раньше и имел сомнения в необходимости жесткой руки, то история Макандаля, негра-колдуна, эти сомнения полностью развеяла.

С 1751 по 1757 год, когда Макандаль сеял смерть среди белого населения колонии, Тулуз Вальморен был еще балованным ребенком, жил в небольшом шале под Парижем, собственности семьи на протяжении уже нескольких поколений, и даже имени Макандаля не слышал. Он понятия не имел, что отец его чудом избежал массовых отравлений в Сан-Доминго и что, если бы Макандаля не поймали, ураган мятежа смел бы весь остров. Казнь его решили отложить, дабы дать возможность плантаторам прибыть в Ле-Кап вместе со своими рабами: так негры раз и навсегда убедятся в том, что Макандаль смертен. «История повторяется, ничто не меняется на этом проклятом острове», — говорил Тулуз Вальморен своей супруге в дороге, на том же самом пути, который несколькими годами ранее проделал его отец, причем с той же целью — присутствовать на показательной казни. Он объяснял ей, что показательная казнь — это наилучшее средство, чтобы сломить дух мятежников; так решили губернатор и интендант, в кои- то веки проявившие единодушие. Он надеялся, что это зрелище несколько успокоит Эухению, однако просчитался, поскольку и вообразить не мог, что поездка обернется настоящим кошмаром. Он уже был близок к решению повернуть назад в Сен-Лазар, но права на это не имел, ведь плантаторы обязаны были держать единый фронт в противостоянии с неграми. К тому же ему было известно, что за его спиной ходят разные слухи: поговаривают, что он женился на полоумной испанке, что сам он высокомерен и пользуется всеми привилегиями своего социального положения, но при этом не выполняет своих обязанностей в Колониальном совете, где кресло Вальморенов пустует со времени смерти его отца. Шевалье-то был фанатичным монархистом, а вот сын его презирает Людовика XVI — нерешительного правителя, в заплывших жиром руках которого пребывает в данный момент французская монархия.

Большинство книг Эдуарда Лимонова наполнено страстями, интересными судьбами и героическими смертями. Не изменяет автор себе и на этот раз. Документальный роман «Дед» – промежуточный итог пестрой жизни писателя, полной событий, затмевающих любую литературную выдумку. Как заявляет сам автор: «Новейшая Российская История живет и дышит в этой книге». Не верить ему – нет оснований.

ЗАДЕРЖАНИЕ

В два часа дня он лёг спать. У него выработалась привычка, в дни, когда ему было нужно выходить «на арену», он старался выспаться впрок. Мало ли что могло ожидать его в этот вечер, и в последующую ночь, возможно, спать не доведётся совсем, разумно было выспаться. Он взял из шкафа в коридоре большое одеяло и подушку и ушёл в кабинет. Застелился, но без простыни. Вернулся к охранникам.

Двое его охранников сидели в кресле в большой комнате, третий пил чай в кухне.

— Я прилягу, пацаны, попытаюсь уснуть. По старой традиции. Ночь предстоит длинная. Следите тут.

Охранники были новые, однако не настолько свежие, чтобы не знать об этой привычке «Деда» — так они его называли за глаза. Прозвище ему по сути не нравилось, незаслуженно старило его, однако он никогда не выступал с предложением называть его как-то иначе. За глаза есть за глаза, не в его же присутствии. Охранники приняли его сообщение знаками понимания. Мол, нам ясно, ты идёшь спать, иди, «Дед».

В кабинете он накрылся одеялом. Одеяло пахло его девкой, Фифи. Вообще-то девку звали иначе, но он назвал её Фифи, и теперь она всегда будет такой. Как будто он отчасти Бог, он обладал даром и правом называть смертных, как назовём, так и будет. Девка от одеяла пахла душно, кромешным востоком, еврейством, Библией, сосцами библейских коз и немного приторно, как, возможно, попахивают бараньи кишки. «Какие кишки, не фантазируй, — одёрнул он себя, — не фантазируй, „дед“», — но всё же вынужден был признать, что душный телесный запах одеяла имеет кишечную основу, под этим одеялом они только что провалялись, спариваясь, все выходные. Ну, оно и пахло их соединением, точнее, пах пододеяльник, и, в сущности, — что есть соединение мужчины и женщины: он проталкивает в её кишку свой «жезл». Кишка, конечно кишка, а что это ещё? Влагалище — не что иное, как кишка…

— Прекратить! — сказал он себе. — А то члена лысого ты так заснёшь. Не заснёшь. Так и будешь медитировать на свою еврейку.

Но она не выходила из его головы, оккупировала область воображения, и не выходила. У него было четыре темы, наиболее часто оккупировавших его воображение: первая она — его еврейка, вторая — политика, третьей были его дети, и четвёртой — создатели человека, семейство Бога. Точнее, не обязательно именно в перечисленном порядке его оккупировали эти темы. Они могли напасть на него все вместе, но то, что они главные — это факт.

Он даже не знал, где она живёт. Он не был уверен, что те немногие куски её жизни, которые она ему добровольно открывает иногда, — правда. Он предполагал, что всё — ложь. Хочет ли он знать правду? «Нет», — сказал он себе искренне. Она ему очень нравилась, эта Фифи, молодая женщина с телом подростка. Он грыз это тело как старый жестокий крокодил, и она ему нравилась. Иногда ему представлялось, что он нашел её во время погрома, под старыми еврейскими перинами, у неё были косы и, может быть, вши в косах, он отнял её у толпы, чтобы изнасиловать самому. Между тем она…

— …ард …инович? — тихий стук в дверь кабинета, — …ард …инович!

Он вздохнул:

— Чего?

— Там опера во дворе. Много.

— Сейчас выйду.

Ну да, во дворе, не очень скрываясь, перемещались оперативные сотрудники милиции. За годы своей политической деятельности он научился распознавать их мгновенно. Толстомордые, часто опухшие, нелепо сложённые, нелепо одетые. Фактически их существует два основных типа: мордатые, постарше, заматеревшие от водки и жратвы мужчины и новое поколение: джинсы, курточки, барсетки — оперской молодняк косит и под футбольных фанатов, и под студентов, но выдаёт их прежде всего разбитная наглость. Он называл их «шибздиками».

Охранники сгрудились у окна кухни, выходившего во двор.

— Вот в той машине с затемнёнными стёклами — их пять человек, …ард …инович. А вон там дальше, видите, — серебристый форд, их вторая машина. Опера друг к другу в гости из машины в машину шастают . А вот за трансформаторной будкой, видите, скопились милиционеры в форме…

Внезапно ему пришли на память строки из его книги «Дневник неудачника», написанной в баснословном 1977 году: «„Ну что они там, внизу, шевелятся?“ — спросил он у прижавшегося к вырезу окна Лучиано. Внизу на далёкой улице задвигались чёрные спины солдат».

Вот и двигаются. Через 33 года. В сказках полагается, чтоб прошло ровно тридцать лет и три года.

Посчитав всех во дворе, они пришли к неизбежному выводу, что их будут брать. Для наружного наблюдения такое количество ментов не необходимо. Все смотрели на него, охранники, что скажет.

— У нас есть другой выход? — спросил он, не то сам себя, не то всех присутствующих спросил. — У нас нет другого выхода. Я должен быть на площади, куда я вызвал людей. Ровно в пять будем выходить.

— Может, дадут добраться до площади? — Фразу произнёс Ананас, молодой человек с тонкой, выбритой бородкой, он работает барменом.

— Маловероятно. Давайте собираться.

И он пошёл утепляться. Так же как и традиция выспаться впрок, утепление было насущно необходимой мерой. Неизвестно, куда попадёшь. В обезьяннике, или куда там ещё поместят, может быть очень холодно. Однажды в ледяную ночь его продержали несколько часов в неотапливаемом автозаке. У него зуб на зуб не попадал, растирал себе безостановочно ноги и грудь. Чудом не заболел.

Он надел помимо двух футболок ещё три свитера, яйца предохранил чёрным трико, подаренным ему непонятно кем и когда, может быть, олигархом из Ростова-на-Дону, натянул две пары носков, на башку надел чёрную шапку с кожаным верхом — память от умершего отца, — шапка из крашеной овчины была старомодна, как головной убор фараона 18-й династии.

— …ард …инович, — в дверь протиснулся Панк (у всех были клички, так удобнее), — …ард …инович, они заблокировали нашу машину.

Он пожал плечами.

— Ясно. А что вы ожидали?

Панк, худенький, но железный носатый молодой человек, превращавшийся, когда надо, в боевую машину без страха и упрёка, всё же вздохнул. Один раз.

По традиции они присели все четверо. На дорогу, чтобы вернуться когда-нибудь в эту квартиру. Высокий блондин Кирилл, ржаная щетина на щеках, вздохнул несколько раз. И он волнуется. Это понятно. Человек без нервов нежизнеспособен, нервы должны быть.

— Всем внимание! Выходим очень спокойно. Не отвечаем на их агрессию. С Богом! — он встал.

Встали и охранники. Сообщили по мобильному на площадь, что выходят, и что «нас стопроцентно возьмут». Панк вышел из квартиры один и осмотрел подъезд. Нет, в подъезде их не ждали. Согласно инструкциям спустились на лифте вниз. У выходной двери замедлились. Кирилл с рукой у кнопки вопросительно обернулся к Деду.

— Жми! — сказал Дед.

Они сделали только шагов пять. К ним уже бежали со всех сторон милиционеры и опера. Во главе милиционеров приблизился капитан. Деда схватили за руки, обступили.

— В чём дело, капитан? Что случилось?

— Пройдёмте с нами.

— Значит задерживаете. А по какому поводу, позвольте узнать?

— С вами хотят провести профилактическую беседу .

— Слушайте, я еду на митинг на площадь. Там меня ждут граждане, которых я туда созвал. Давайте вы проведёте свою беседу со мной после митинга.

— У меня есть приказ задержать вас и доставить.

— Что же, ввиду очевидного вашего численного превосходства и по причине того, что вы обладаете иммунитетом государства, вынужден подчиниться. Мои товарищи вам нужны?

— Нет, только вы.

— Я поеду с вами, я старший группы, — шепчет Кирилл .

— Пацаны, вы можете идти. Сообщите, что нас взяли!

Охранники медлят.

— Идите, хватит двух задержанных.

Неохотно Ананас и Панк уходят из снежного двора. Так следует поступить, пусть и очень хочется поступить иначе. Пассивная роль нас изнуряет, но мы ведь ввязались в мирное неповиновение.

— Куда садиться, капитан, где ваш автомобиль?

— Сейчас.

Капитан, видимо, не ожидал спокойного исхода дела, может, даже верил, что политические преступники вообще не выйдут, а если выйдут — попытаются убежать. Убежать нереально, их несколько десятков во дворе. Только одних милиционеров семеро. На рукаве капитана нашивка 2-го оперативного полка милиции.

Во двор вкатывает белый старый автобус. Дед и Кирилл за ним входят в автобус. Милиционеры особого полка рассаживаются вокруг задержанных. Впечатление такое, что они облегчённо вздыхают.

На самом деле Дед тоже облегчённо вздохнул бы. Задержание свершилось! Самая, может быть, нервная из милицейских церемоний.

В автобусе он было вернулся к теме Фифи, пытался понять, почему с таким энтузиазмом грызёт тело этой похотливой женщины-подростка. Уже полтора года он пытался разгадать секрет своей поздней страсти. Его философский афоризм, «совокупление есть преодоление космического одиночества человека, точнее биоробота, каковым является человек», — однако, не помог ему ещё понять, почему эта именно еврейка так его захватила. Он было мысленно провёл взглядом по всем её интимным частям, но капитан стал приставать к нему с вопросами.

— Вы не думайте что мы, милиционеры, не понимаем, что происходит. Я слежу за тем, что вы делаете, и во многом я с вами согласен, — забубнил из темноты капитан. Они быстро ехали в центр города, и яркие витрины магазинов Ленинского проспекта просвечивали сквозь шторы.

— Я достаточно общаюсь последние десять лет с милицией, чтобы понять, что вы — часть народа, — ответил он.

— А как бы вы поступили с нами, приди вы к власти? — не отставал капитан.

Дед подумал, что капитану, возможно, не безопасно вести с ним подобную беседу в окружении ещё 12 милицейских ушей. Но ему жить, сам должен понимать.

— Я всегда выступал противником люстраций, — сказал он односложно. — Милиция нужна будет при любом режиме…

И замолчал.

На самом деле ему стало уже давно неинтересно вести подобные разговоры с милицией. Когда он только начал заниматься политикой, семнадцать лет тому назад, он как дитя радовался вниманию и сочувствию офицеров милиции и проявленному вдруг по тому или иному поводу их дружелюбию. Однако кульминация отношений с милицией давно позади. Кульминацией явился далёкий осенний день 1995 года, когда в исторический бункер на 2-й Фрунзенской улице явился вступать в партию настоящий живой мент Алексей с настоящим живым пистолетом. Алексей и стал через год его первым охранником . За последующие годы Дед, тогда ещё не Дед, побеседовал с сотнями милиционеров. Он беседовал с ними на воле и в тюрьме, задержанный и не задержанный. Милиционеры ему в конечном счёте надоели. Они просты как мухи. Некоторые даже читали его книги. Ну и что, они всё равно исправно исполняют приказы и поступают с ним согласно приказаниям их командиров.

Когда они доехали до ОВД «Тверское», капитану передали по мобильному, что задержанного следует доставить в ОВД на Ленинском проспекте, то есть ровно туда, откуда они его взяли, недалеко от дома, где он проживал. Повезли. Через жидкие шторки автобуса было заметно, что толпа автомобилей на дорогах поредела. Стремительно приближался водораздел между Старым и Новым годом.

Капитан всё задавал вопросы. Подчинённые капитана всё чаще пользовались телефонами, то им кто-нибудь звонил, то они звонили. Соломенно-волосый охранник Кирилл дремал. Дед ответил десятку журналистов, побеспокоивших его в автобусе по телефону. Сообщил, что был задержан прямо у подъезда дома, где снимает квартиру. Сказал, что его везут в ОВД на Ленинском.

Попытался вернуться к своей девке. Как насекомое падал на её тело сверху, опять взмывал и наблюдал её лежачей, и даже влетал ей взглядом под короткую молодёжную юбку, одним словом, пытался бесчинствовать, обонял её и осязал. Но милицейские солдафоны галдели и мешали ему. Один из них потребовал у товарища, чтоб тот открыл окно.

— Ну уж нет, — сказал Дед. — Я простужен. Вы хотите меня угробить?

Мент упорствовал, требуя воздуха. Сошлись на том, что откроют ненадолго, и закроют. Дед надел отцовскую шапку, вдвинул голову глубоко, поднял воротник и кое-как пережил экзекуцию. А тут уже они и приехали. ОВД помещалось за забором, не совсем обычно. Видимо, в новых районах это был типовой проект, в то время как в старых употребляли старые здания.

Им открыли ворота, и они въехали. И стали. Капитан пошёл представляться местным милиционерам. Сопровождавшие высыпали на снег курить. А Дед опять стал думать о своей девке. Повезло мне с ней, с девкой, подумал Дед. Такой кусок девки! Интересно, будет ли она моей последней любовью или будут ещё девки? Природа даровала ему неплохую наследственность, по сути, он мог рассчитывать, как и его родители, по крайней мере на 86 лет, но он хотел жить ровно до той поры, пока сможет обслуживать себя сам. А дольше не хотел. И вообще, предполагал сам заняться своим концом жизни. Обдумать всё, чтоб никаких сюрпризов.

Впервые на русском языке издана новая книга Тонино Бенаквисты, знаменитого представителя современной французской литературы, автора бестселлеров «Сага» и «Малавита». В этот сборник вошли шесть рассказов, у героев которых — непойманного убийцы, молчаливого ребенка, антиквара-вояки, миллиардера-мизантропа и мстительного поэта — немало общего. В их внутренней жизни есть волнующая тайна, которая никак не связана с их внешней, находящейся на свету частью жизни. В конце концов, у каждого из нас своя «тайная слава», о которой мы можем лишь молчать.

Я человек с улицы, первый встречный.
Для принца я плебей. Для звезды — публика. Для интеллектуала — простец. Для избранного — зауряднейший из смертных.

О, как прекрасно высокомерие исключительных существ, едва речь заходит обо мне! С какой энтомологической точностью они судят о моих вкусах и нравах! Как снисходительны к моим столь обыденным недостаткам! Часто я завидую этому их таланту — никогда не узнавать себя в других, в обыкновенных людях. И чувствую сквозь их благодушие, как их успокаивает моя посредственность. Чем была бы элита без серой массы, чем было бы выходящее за рамки без нормы?

Неужели я так предсказуем в глазах мыслителя, который знает все о моем стадном инстинкте, о моем призвании быть никем, о моем удивительном влечении к часу пик? Неужели я дисциплинирован до такой степени, что никогда не теряюсь в устроенном учеными лабиринте? Неужели настолько лишен самолюбия, что приспосабливаюсь к палке в ожидании морковки? Неужели так готов смеяться или плакать, стоит только какому-нибудь художнику или артисту почувствовать вдохновение? Неужели так уныл и скучен, что способен повергнуть в отчаяние поэта? Неужели настолько труслив, что жду воя волков, чтобы завыть вместе с ними?

Вы, лучезарные существа, дерзающие отправляться в Крестовые походы, выбирать нехоженые пути, рассуждать о душе, воодушевлять толпы, вы, заставляющие крутиться этот мир, который человек с улицы всего лишь населяет, знаете ли вы, что, говоря от его имени, сводя его к блеющей породе, отрицая его индивидуальность, вы — о ирония! — вынуждаете его к счастью? Ибо как можно принять такое — лишиться исключительной судьбы, если не быть просто счастливым — глупо, пошло, естественно счастливым? Счастливым, каким умеет быть только человек с улицы, избавленный от обязанности удивлять, потребности восхищать. И это анонимное, терпеливое счастье утешит его, быть может, в том, что он не пережил ту четверть часа славы, которую сулил ему двадцатый век.

Я солгал. Я вовсе не человек с улицы, не первый встречный.

Почти пятьдесят лет я делал все, чтобы стать им и оградить свою семью от ужасной правды. Для них я был обыкновенным малым, любящим супругом, порядочным отцом, не способным лгать или хранить тайну. Какое двуличие! Как я смог дурачить их так долго? В буквальном смысле слова я — миф. Реально существовавший исторический персонаж, преображенный легендой. В свое время обо мне исписали немало страниц. Я был темой всех разговоров. Меня искали на каждом углу улицы. Если бы мир узнал, кем я был на самом деле, я бы сейчас раздавал автографы.

Прошлой ночью моя жена, которую я так любил, умерла. Ничто более не удерживает меня от того, чтобы раскрыть свой обман.

Будучи целыми днями свидетелем ее мук, отрешенности, приступов гнева, я судорожно стиснул ей руку, чтобы впитать хоть немного ее боли. Но, не обладая этой способностью, был вынужден ждать, ждать, ждать, тщетно, бессильно, вплоть до того мига успокоения, который застал нас обоих врасплох, — ее дыхание стало почти неощутимо, конечности перестали бороться, и я увидел, как на ее губах обрисовалась загадочная, околдовывающая улыбка:
«Вот оно, я готова». Снова став сообщниками, мы заговорили на языке старых пар — закодированными, загадочными сообщениями, где в обрывках слов, вздохах, многоточиях таятся воспоминания и истории. В самый последний раз она сыграла роль жены, хорошо знающей своего мужа, и беспокоилась о том, что я не был способен совершить в одиночку, — оказалось, за сорок семь лет совместной жизни количество таких дел умножилось, а я даже не остерегся. Но я едва ее слушал, готовый украсть
у нее этот последний час, пытался сказать ей про свою вторую жизнь. Меня вовремя удержал один образ — как моя любимая проклинает меня из могилы, царапая стенки гроба, чтобы вырваться оттуда и выдрать мне глаза за то, что я скрыл тайну посильнее нашей любви.

На заре она угасла, шепнув мне свою последнюю волю:
Обещай мне сблизиться с ним.

С ним — это с нашим единственным сыном, который ждал за дверью.

Не имея другого выбора, я согласился — глазами. Но как сблизиться с существом, которое никогда и не отдалялось? Он всегда был уважителен, и я никогда не стыдился за него перед соседями. Ни разу не пропустил ни одного моего дня рождения, никогда не забывает про праздник отцов. Выказывает мне любовь, но с одним нюансом, я чувствую его, когда мы целуемся по официальным случаям: я подставляю ему щеки, а он придерживает меня за руки, словно останавливая мой порыв к нему. Затем спрашивает, как мое здоровье, а я — как его работа. Он не догадывается, что уже давно перестал любить меня. Если бы его об этом спросили, он бы оскорбился: Это же мой отец! Но я могу точно назвать день, когда перестал быть героем своего отпрыска.

Это было в июле 1979-го — ему тогда исполнилось тринадцать лет. Впервые он не поехал на каникулы вместе с нами — родители одного приятеля пригласили его прокатиться по Италии. Я высадил сына возле красного кабриолета, готового бороздить дороги Юга, и поздоровался с тем, кто должен был присматривать за экипажем, — человеком моего возраста, хотя выглядевшим гораздо моложе, одетым в потертые джинсы и поношенную кожаную куртку, которые придавали ему вид искателя приключений. Впрочем, он таким и оказался — будучи инженером дорожного ведомства, строил плотины и дамбы, чтобы осушать болота и орошать пустыни. Не слишком любопытный, но хорошо воспитанный, он поинтересовался, чем я занимаюсь в жизни, и, чтобы не отвечать, что я коммивояжер, торговый представитель по сбыту ручного инструмента, я сказал ему, что, дескать, специализируюсь по стали. Он обошелся без уточнений. Не беспокойтесь ни о чем, я глаз не спущу с наших негодников. Его болид свернул за угол улицы, и в этот миг я понял, что уже никогда не увижу того ребенка, который еще вчера спрашивал меня о небесной необъятности, словно я знал, откуда она взялась.

Вместо него вернулся юноша, страстно увлеченный итальянским Возрождением, способный бриться, как взрослый, и гордый тем, что в первый раз опьянел, напившись граппы. Он хотел изучать урбанистику, а я не осмелился его спросить, что это, собственно, такое. Отныне всякий раз, предлагая ему что-нибудь сделать вместе, я буду читать в его глазах, что главное для него уже не здесь.

Обещай мне сблизиться с ним.

В ту ночь я пообещал невозможное, но с завтрашнего утра старик снова станет в глазах своего сына человеком. Как никто другой. Я не прошу ни его уважения, ни сочувствия, я лишь хочу, чтобы он пожалел о своем вежливом равнодушии, хочу снова найти в его взгляде детское удивление. Мне не придется даже напрягать память, правда сама рвется наружу, она уже совсем готова, ей слишком тесно там, где она томилась полвека.