Сергей Минаев. Media Sapiens. Повесть о третьем сроке

  • М.: АСТ, 2007
  • Переплет, 320 стр.
  • ISBN 978-5-17-042955-4
  • 100000 экз.

Нет ничего менее правдоподобного, чем подобие правды.

В.В. Набоков

Аллегорическая фигура на обложке «Media Sapiens» заставляет вспомнить знаменитое: «Что у вас с головой? — Телек люблю смотреть!». С листом «медийной присяги» в руках, мутант-аллюзия на красноармейца с небезызвестного советского плаката приглашает нас в необъятный мир СМИ.

«Media Sapiens» — вторая книга Сергея Минаева, не менее скандальная и обличительная, чем предшествующая ей «Повесть о ненастоящем человеке». Но если персонажи «ДУХless’а» пудрят носик, в чем состоит их развлечение, то персонажи «Media Sapiens» — пудрят мозг, в чем заключается их работа. Попросту говоря, они заняты в сфере Средств Массовой Информации, а это, как убеждает читателя главный герой — копирайтер Антон Дроздиков — есть по сути глобальная вселенская ложь. Антон пишет тексты на основе слегка переиначенных политических речей Геббельса. За это его со скандалом прогоняют с работы, посулив голодную смерть у наглухо запертых ворот Великого Королевства СМИ. Как бы не так! Наперекор прогнозам тупицы-шефа (точнее, бывшего шефа), Антон продолжает крутиться в бесконечном чертовом медиа-колесе, проворачивая информационные аферы на политической авансцене и внедряя фальшивые новости в податливое сознание мягкотелых народных масс. В общем, и сам «заливает», и менее находчивых коллег учит. Кокаиновая паранойя клубной молодежи сменяется в новом романе Минаева ловкими мистификациями профессионала-медийщика, который твердо уверен: «Любая аудитория — это лохи и дебилы», и лепить из нее можно все что угодно. Но, несмотря на это вполне оптимистичное кредо, и сюда просачивается удручающая атмосфера «ДУХless’а». Увы, наш мир по-прежнему заполнен недалекими начальниками, безмозглыми секретаршами «с сиськами» и людьми, которые ставят машины поперек проезжей части.

Как и всякий современный бестселлер, «Media Sapiens» спровоцировал появление у публики кардинально противоположных мнений и успел стать предметом горячих дискуссий, едва только появившись на прилавках. Оппозиция «герой vs медиа» перетекла со страниц романа в реальность уже через пару дней после презентации книги. За второй роман Минаева отругали по полной: и нелогично, и непростительно глупо, и мата через край, и дурные аллюзии на Пелевина, и «флуда» в разговорах героев больше нужного, и, в конце концов, традиционный камешек в грамматический огород — многовато ошибок в наболевших -тся/-ться и не/ни. Общий вывод критиков таков: «Media Sapiens» — это абсолютный апогей литературной безвкусицы, низкокачественная книжица, которую, ко всему прочему, наверняка «запустили» в политических целях по инициативе Кремля. Минаев в долгу не остался и ответил контрстатьей, в которой уподобил разгромные отзывы машине с помоями, а самих литературных критиков — трупам, сторожащим, «как им кажется, двери в русскую литературу».

Что из этого правда, а что — только подобие правды, можно разобраться, только прочитав «Media Sapiens» самостоятельно. В любом случае, «Media Sapiens», как и любое произведение о грамотном блефе, едва ли стоит с ходу обзывать легким чтивом или откровенно дурной беллетристикой. Агрессивная и претенциозная, эта книга вводит в несколько подавленное состояние и заставляет невольно задуматься: «Боже мой, неужели я тоже ведусь НА ВСЕ ЭТО?». Остается только надеяться, что мы не дойдем до крайней точки и не начнем, подобно очумевшему Антону, как это происходит с ним в одной из кульминационных сцен романа, разговаривать с телевизором, который — в лучших традициях Дэвида Кроненберга — вот-вот взорвется ворохом человеческих кишок.

Надежда Вартанян

Тонино Бенаквиста. Кто-то другой (Quelqu’un d’autre)

  • Перевод c фр. Н. Морозовой.
  • М.: АСТ, Люкс, 2006 г.
  • Переплет, 336 с.
  • ISBN 5-17-022499-0, 5-9660-0078-6
  • 5000 экз.

Быть Джоном Малковичем.

Быть Стенли Кубриком.

Быть кем-то другим.

Не совсем другим, как в картине «Другие», а — немного другим, немного собой. «Подстричься и надеть чистую рубашку», — думает мужчина. «Новые туфли, новый лак и сменить парфюм», — думает женщина.

А если радикально — профессию, город, страну? Подданство, пол, планету? Что-то уходит, что-то остается.

«Чем мы, собственно, рискуем?» — спрашивает один из героев романа.

«Потеряться по дороге», — отвечает другой.

Завязка сюжета — случайная встреча двух недовольных собою мужчин. Вернее, собою-то они как раз довольны… Или недовольны? Не знаю… То есть, они сами не очень-то знают, они оба сомневаются в себе и готовы поделиться сомнениями с собеседником. За рюмкой водки, кстати…

Ну правильно, а что еще делать в баре, как не топить тревогу и разочарование. Любой мужчина, прошедший до половины «земную жизнь», подтвердит вам, что она (жизнь), собственно, не удалась, и надо что-то делать… Или ничего не делать… Как-то во всех нас, в мужчинах, сокрыто наше «я» — внутреннее, инфернальное, никому кроме нас самих неведомое — оно-то и раздражается, глядя в зеркало по утрам. (В женщинах оно, вероятно, есть тоже, но об этом — в другом романе). Это «я» — оно полагает, должно быть, что достойно лучшего воплощения, во всяком случае — любое иное было бы лучшим.

Может, конечно, его никакая сущность вообще не устроит, — только ангельская…

Но нам-то что делать? Родился — живи.

Вот вопрос: менять ли шило на мыло?

Персонажи книги Тонино Бенаквисты пытаются поменять. Что ими движет? Не праздный интерес (романа бы не получилось) — нечто, что человеком воспринимается как свобода, — вернее, то, что мы под этим словом привыкли понимать. Свобода выбора, свобода выбирать, свобода быть свободным.

Эти порывы — не на трезвую голову обычно — тоже знакомы каждому. (Мне, во всяком случае, знакомы очень хорошо).

Вот, и чем все заканчивается в большинстве случаев? А чем закончились в романе?

Что лучше — кем-то быть или кем-то не быть?

Или никем не быть?

И как быть со свободой?

«Кто-то другой» — он что, счастливее меня? Ну нет, конечно: эйфория — от собственной смелости, от неизведанного, в которое вступаешь… И даже чувствуешь вот это самое право на свободу — как ветер. Но потом — когда решение принято и выбор сделан, — потом все это как-то притупляется. Будущее всегда обманывает — потому что всегда приходит и становится настоящим.

А двумя сразу быть нельзя, — если ты, конечно, не литератор и не живешь иллюзиями.

И, кстати, один писатель (русский), просыпаясь с похмелья, отвечал на претензии своей жены так: «Я трезвый и я пьяный — два совершенно разных человека. Мы даже не знакомы. И не рассказывай мне о нем».

Наверное, так: хотите что-то изменить — меняйте, а нет — так можно ограничиться чтением романа Бенаквисты.

Алексей Слюсарчук

Сравнительная текстология

  • Джеймс Хэвок, «Мясная лавка в раю». Астрель. Москва. 2005
  • «Книга ангелов». Антология христианской ангелологии. Сост. Д. Ю. Дорофеева.
    Амфора. С.-Петербург. 2005

Движимый неясным желанием «что-нибудь почитать», я захожу в книжный супермаркет.

Захожу в продуктовый супермаркет, движимый желанием что-нибудь съесть.

Рассматриваю книжные полки.

Рассматриваю продуктовые стеллажи.

Беру книгу, читаю аннотацию на задней стороне обложки.

Беру с прилавка упаковку, смотрю на цену.

Останавливаюсь.

Задумываюсь.

В чем разница между пищей духовной и пищей телесной? И есть ли она, эта разница. Голод ментальный (духовно ориентированный) и голод витальный (животный) — это одно? Или разное? Ну, вот если исходить только из того, как я себя чувствую.

Продукты я часто ем одни и те же. К чему привык.

А книги? Редко какую два раза читаю. А чтобы каждый день — от начала до конца, такого не бывало.

(Кто-то, может быть, и читает одну-единственную книгу — Священное Писание, предположим, я не знаю, я про себя думаю.)

Потом, продукты я практически все съедаю. То есть не сразу — некоторые стоят в холодильнике, а потом я их все равно съедаю и покупаю новые.

А книги — как поставишь их в комнате на полку — так и стоят. Но некоторые из них я прочитываю до половины, а некоторые не прочитываю вовсе. Однако не выбрасываю, берегу.

Еще вот, плохая пища гарантирует расстройство желудка, общую тяжесть в организме. А духовная тяжесть бывает скорее от хороших книг. Собственно, только от хороших и бывает. Хорошие книги, они как бы на то и нацелены, чтобы в читателе нервное расстройство создать.

Походил немного по супермаркету, опять стою. Думаю.

Если так, то чем хорошая книга от плохой отличается?

С пищей телесной — попроще. Там запах и вкус. Запах и вкус обеспечивают мне критерий выбора. (Вот разве вино…) И конечно, к чему привык…

А с книгами? С чем их соотнести? И как? С моим духовным становлением? А кто мне велит становиться? И что смысла в нем, в этом, с позволения сказать, духовном росте? Нет, нет — одни амбиции.

Если я есть перестану… ну понятно. Ничего хорошего из этого не выйдет. Мучение одно.

А без книг я спокойно могу две недели обходиться. Даже месяц. Не напрягаясь.

Так что же?

С другой стороны посмотреть, — самоограничение. Вот я, к примеру, — вегетарианец, то есть я не ем животной пищи. Но не по состоянию здоровья, а из убеждений (какие такие убеждения, я теперь вдаваться в тонкости не буду, мысль не о том), а вот представить себе, что я от книг каких-то отказался по убеждению, я что-то не могу.

Продукт, упакованный в прозрачную пищевую пленку, положил в корзину.

Книгу прижал к себе локтем, другую с полки взял.

Да. Вот различие обнаружилось. Продуктов я обычно целый пакет набираю, а книги покупаю по одной. На стол выставляю несколько блюд, а книгу — какую открою, ту и читаю.

Я решил две книги купить, как одну. Не в смысле — за одну цену, а чтобы одновременно читать. Вообще-то, я к ним к обеим присматривался, только не знал, какую выбрать.

Первая — «Книга ангелов». Антология христианской ангелологии.

Вторая — Джеймс Хэвок «Мясная лавка в раю».

Совершенно разные книги. По всему, разные. Одна в хорошем, строгом переплете, другая — желтая какая-то. Буквально. Одна разумная, другая сильная.

Как бы теперь пояснить, о чем они…

То есть я вам не то чтобы советую эти обе книги прочитать…

Нет, конечно, советую, и настоятельно даже…

Но дело не в этом. Хотя и в этом тоже.

Они образуют, как бы это сказать…

Две смысловые полусферы. И в центре как бы — я. Они меня не касаются, а будто охватывают реальным, полноценным миром текста. И не важно, нравится мне этот текст, он не для того написан, чтобы мне нравиться, кто я ему…

Как бы пояснить…

В «Книге ангелов» собственно об ангелах сказано. Но не в теологическом контексте, а в космогоническом. Так и в предисловии поясняется составителем сборника Д. Дорофеевым. Мол, книга вся есть рассуждение о несомненных, хоть и невидимых ангельских чинах и порядках. Ангельская сущность есть свет и служение, и сущность эта восходит, по свидетельствам узревших ее, к совершенной бесплотности, а потому противополагается, вернее не полагается телесностью нашей. В смысле — людской. Ангелы, сообразно иерархии, возвышены над твердью, над землей и пищи иной, кроме благости Божьей, не вкушают.

В другой книге — «Мясная лавка в раю», напротив, культ природного пожирания себе подобных преподан в безумной, ожесточенной и ажиатированной форме. Доведен до кульминации и выплеснут на читателя. Это текст — галлюцинация образной картины взаимного соития, поглощения и отторжения. Внутренняя жизнь наличествует в этом тексте не как жизнь духа, но как жизнь внутренностей. Все есть плотское потребление — сумасшедшая природа потребляет собственную плоть, и потребляется плотью своей. И разум ничего кроме этого абсурдного потребления наблюдать не может, не способен, разум, подчиненный глобальному торжеству плоти, испуган и слаб, и такова сущность бытия.

В первой книге — история парения, полета, во второй — падения, проваливания. Выше сфер звездных может подняться мысль человеческая или углубиться в преисподнюю, ибо человек балансирует между небом и землей.

А я тут, в супермаркете.

Стою в нерешительности. Что выберет моя рука, на что упадет мой взгляд? Пищей питается мое тело. Книгами — мой ум. Душа пребывает в растерянности, ибо нет во мне единства. Я только вокруг озираться способен, ибо нет хорошего и плохого, нет правильного и вредного, нет привычного и чуждого, а только миры вокруг меня. Не для меня, а сами по себе, как самосущные.

Вот что происходит, когда две книги одновременно читаешь. Попробуйте два текста, противоречащие один другому, в свою голову вложить, да еще на пустой желудок.

И как тут сравнивать — хорошая книга или плохая — мне вот, например, сегодня яичницы хочется, а потому рис горьким кажется. А завтра — как знать.

P. S. Сослуживцы (со-ратники) вознамерились подарить командиру полка книгу (памятуя о лозунге «Книга — лучший подарок»), но кто-то из них, подумав, сказал: «Мне кажется, у него уже есть книга».

Алексей Слюсарчук

Михаил Веллер. Мое дело

Горестная жизнь Михаила Веллера, или Бедный Герман

Странная это страсть — сочинительство! Никто не просит автора приносить свою молодую жизнь в жертву литературе, а он ее приносит.

Передо мной книга Михаила Веллера «Мое дело». На всякий случай автор предупреждает в подзаголовке: не роман! Ну, не роман так не роман, надеюсь, сочинитель знал, что писал. Собираюсь перевернуть страницу и натыкаюсь на авторское обращение к читателю, помещенное рядом с фотографией юного мачо, позирующего под портретом «команданте Че»:

«Я вас научу любить жизнь!

С годами писательская жадность к жизни концентрируется в призвании и превращает человека в инструмент. Господь послал тебе испытание длиною в жизнь и наградил мудростью понимать это счастье».

И внизу — авторская подпись. Как под приказом. Такая начальственная и размашистая — М. Точка. Веллер. И «палочки и хвостик». Совсем как у одного из героев Бориса Пильняка.

Стало быть, означенный автор — «инструмент», обладающий «мудростью понимать» и грозящий «научить любить жизнь». А дальше — на наших глазах, точнее, перед нашими глазами слово за слово складывается книга из серии ЖЗЛ. Жизнь Замечательных Людей. Потому что автор, с какой стороны к нему ни подойди, человек замечательный… И в детстве, и в юности, и в молодые годы… В детстве он «умненький четырехлетний мальчик с подвешенным от природы (!) язычком». В школе — лучший из выпускников. В университете — лучший из студентов. В ЛИТО при журнале «Звезда» — лучший. На Конференции молодых писателей тоже лучший, но затертый завистниками. В семинаре фантастов при СП — лучший из лучших… Лучший, но безмерно страдающий, потому что… Догадались почему? Ну конечно же, потому что не печатают! И автор с подкупающей искренностью рассказывает о своих мытарствах. Правда, странице на третьей дотошного перечисления обид и обидчиков начинаешь зевать и даже перестаешь следить за сложными комбинациями в пересылке первых и вторых экземпляров одних и тех же рассказов во все редакции толстых журналов. Да и проигрывает в занимательности эта часть биографического описания скрупулезному перечислению настрелянных в долг, вырученных от сданной стеклотары, нашаренных в карманах у соседей по коммуналке рублей и копеек, купленных на них пачек бумаги «Писчей» и «Потребительской», некоторого количества граммов сахару и «сырку к чайку» или кружек «бульона костного» в «Минутке» на углу Желябова и Невского….

Эти подробности, бог весть почему, а может быть, именно в силу своей абсолютной конкретности, перевешивают все прочие дробности мученического Веллерова жития, даже такие, как «работа писателя со словом».

Читая, я пыталась понять, что же все-таки передо мной? Если мемуары, то в них не хватает людей, событий, литературы, мыслей, наконец. И живых человеческих отношений — любви, страсти, дружб. Нет, не то чтобы там совсем не упоминались ничьи имена, но упоминание не делает их живыми. А живыми они не становятся, потому что автора нисколько не занимают — они только фон.

Что-то такое бесконечно знакомое выплывает из памяти — то ли «мы метим все в Наполеоны, двуногих тварей миллионы для нас орудие одно», то ли «мы почитаем всех нулями, а единицами себя». Да мерещится фигура военного инженера, воспылавшего пагубной жаждой узнать тайну трех карт.

Меж тем время, описываемое Веллером, это 50-80-е годы ушедшего века, место действия — Ленинград, Забайкалье, Каменецк-Подольск, снова Ленинград, Таллин, среда обитания — военный городок, школа, университет, писательские кружки и объединения.

Перед нами проходят детство, отрочество и юность автора и даже его университеты, но странным образом смена времен никак не влияет на героя повествования — он изначально талантлив и хорош во всех отношениях, а время, место действия и окружение — что-то вроде театрального задника, смена которого никак не влияет на пафос резонера. Следует ли говорить, что в финале повествования герой всех побеждает, завистники посрамлены — первый сборник рассказов напечатан.

А теперь посмотрим, что же получилось в сухом остатке. В мерзотные восьмидесятые автор не искал никакого другого пути, а с настойчивостью слепого кутенка тыкался в теплый бок советской литературы (ходил по редакциям, засылал туда с завидной периодичностью свои тексты, исправно посещал ЛИТО, был делегирован на Всесоюзные конференции подающих надежды и жаждущих подаяний литераторов), и наконец-то «сердце его успокоилось» — он признан и, как герой блокбастера, может воскликнуть: «Мы это сделали!» А чтобы читатель не сомневался, что Веллер писатель и совсем всамделишный, «Издательский дом АСТ» уведомляет об отменном качестве предлагаемого литературного продукта, пользующегося большим спросом на рынке «некоммерческой» литературы. Далее приводятся данные о тиражах, изданиях и переизданиях, и все это заверено подписью не то чтобы там какого-нибудь писателя, а серьезного делового человека — Заместителя Генерального директора по маркетингу и планированию. Подпись, правда, не такая затейливая, как у М. Веллера, но тоже красивая.

Тамара Буковская

Леонид Каганов. Эпос хищника

  • Авторский сборник
  • М.: АСТ, АСТ Москва, Хранитель, 2006 г.
  • Переплет, 384 с.
  • ISBN 5-17-026106-3, 5-9713-0258-2, 5-9762-0139-3
  • 5000 экз.

Литература: перезагрузка

Пушкин некогда признавался Плетневу в письме, что «написал <…> прозою пять повестей, от которых Баратынский ржет и бьется…» Впрочем, большинство современников Пушкина — в том числе Белинский — восприняли эти пять повестей более чем прохладно. Вашему покорному слуге неизвестны современники, у которых «Повести Белкина» вызывали бы столь бурную реакцию, однако он может признаться, что он сам однажды «ржал и бился», когда читал «Народные сказки» Леонида Каганова. И в самом деле, «что за прелесть эти сказки»!

Пушкин — наше все, потому что выразил типическое. Типическое национальное вообще. Каганов — наше все, потому что выразил типичное. Типичное для очередного в нашей отечественной истории переходного периода, который все еще продолжается и никак не может завершиться. Однако Каганов продолжил предшествующую литературную традицию, а не сбросил ее с «парохода современности».

Ведь как оно обычно бывает — читаешь что-нибудь современное и ловишь себя на том, что если не приходится сдерживать зевоту, то почти наверняка — позывы к рвоте. В первом случае принято говорить, что книжечка «элитарна» (читай — «не удалась»), во втором — что автор ее «великолепный стилист» (читай — «представитель маргинального направления»); то есть вроде бы книга «удалась», но закрываешь ее с некоторым сожалением, что на руках не было одноразовых резиновых перчаток, а поблизости — отверстого мусорного бака.

А все потому, что современный литератор зачастую задавлен и заморочен жизнью не меньше нас с вами, только вот ему дается судьбою замечательная возможность выставить нас дураками, а нам его — нет. И тем ценнее кажется в этом контексте совершенно неожиданное по-карамзински бережное отношение автора «Эпоса хищника» к своему читателю. Читателю — собеседнику, читателю — другу и, быть может даже, единомышленнику. Тут уже вполне уместно вспомнить про пресловутый диалог между пишущим и читающим, за который так безуспешно ратовал Бахтин.

При этом Каганов многопланов. Озорное и остроумное осовременивание известных сказочных сюжетов («Сказки народов мира») или не менее талантливая постмодернистская деструкция сказочной модели («Хомяк-Царевич»), помещенные в сборнике «Эпос хищника» в раздел «Народные сказки», равно как ироничные отклики на уверенную поступь научно-технического прогресса, вызывающие в памяти бесподобные «Сказки роботов» и «Кибериаду» Станислава Лема («Письмо отца Серафимия», «Корпусок (краткое пособие детям по сборке домашнего компьютера из, «Вий-98»), составившие в сборнике раздел «Сказки про компьютеры», хоть в значительной мере и характеризуют, но отнюдь не исчерпывают его творчество.

Не чужды автору и «светлая печаль» («Реквием»), и «проклятые вопросы» классической русской, да и любой серьезной литературы («Хомка», «Эпос хищника»), и ядовитая сатира на обуржуазившегося постсоветского люмпена 90-х годов («Росрыба», «Масло»), и даже восточная философия («День учителя Ио»).

И если бы даже этим все исчерпывалось! Его фантастические рассказы («Нежилец», «Любовь Джонни Кима», «Моя космонавтика», «Заклятие духов тела») можно смело назвать продолжением блистательной советской (и никакого Пелевина в принципе!) фантастики.

Итак, творчество Каганова многопланово. Как и сам переходный период. Как сама жизнь. Как по-настоящему великая литература. Как восприятие такой литературы читателем, не имеющим обыкновения носить в карманах дюжину пар одноразовых резиновых перчаток и совершать свой моцион вблизи спасительных мусорных баков.

Валерий Паршин

Полина Дашкова. Игра во мнения

Ни о чем

В открывающем книгу эссе автор утверждает, что, вопреки расхожему мнению, если книжка издана миллионным тиражом, это говорит о том, что это очень хорошая книжка. В доказательство приводятся Набоков, Достоевский, Пушкин и Тургенев, которых, по мысли автора, объединяет критерий массовости. Если же критики эту книжку ругают, то делают это из зависти к успеху автора.

Повесть «Салюки» рассказывает историю любви. Кирилл был потомственный военный. Вера была дочерью вора. Кирилл случайно увидел Веру во дворе, но поговорить им не удалось. Кирилл служил в Афганистане, потом в Таджикистане, потом в Чечне. Вера потеряла отца и вынуждена была выйти замуж за криминального авторитета Михо. Со временем Михо стал главным бандитом во Владивостоке. Чеченские бандиты пытаются убить Михо, но Кирилл его спасает. Новый год Кирилл и Вера встречают во дворе, как и двадцать лет назад, и Кирилл наконец знакомится с Верой.

В рассказе «Теория вероятности», про который сказано, что он написан на документальной основе, речь идет об учительнице с Камчатки, которая едет в Москву, чтобы купить инвалидную коляску для своей дочки, попадает на удочку к лохотронщикам и проигрывает деньги. Случайно она чуть не попадает под машину, в которой находились бандиты, владельцы сети лохотронов. Бандиты попали в тюрьму, а женщина получила обратно свои деньги и смогла купить коляску.

Десятистраничный очерк «2010» рисует картину недалекого будущего США в духе антиутопии. В этом сатирическом очерке США напоминают сталинский СССР.

В очерке «Синдром „тетки“» женщины делятся на женщин и теток. Женщины пользуются в жизни заслуженным успехом и очень нравятся мужчинам. Тетки завидуют женщинам и критикуют их.

«Знак судьбы» — о ничтожном коммивояжере, которого взяли сниматься в рекламную кампанию мошеннической финансовой организации. Он стал знаменитым, хотя и остался нищим и ничтожным.

Вот и все. А ругать эти тексты — все равно что бить детей.

Вадим Левенталь

Лорен Вайсбергер. У каждого своя цена (Everyone Worth Knowing)

  • Серия: Пять звезд
  • Переводчик О. Мышакова
  • АСТ, Транзиткнига, 2006
  • Обложка, 512 стр.
  • ISBN 5-17-034277-2, 5-97136-2060-2, 5-9578-3249-9, 985-13-7316-8
  • Тираж: 13000 экз.

Женское чтиво о жизни красивой

Те, кто называет Лорен Вайсбергер гламурной писательницей, вероятно, плохо ее читали. Те, кто называет ее новый роман «У каждого своя цена» любовным, вероятно, не читали его вовсе. Есть такая категория литературы — книги для женщин, написанные женщинами, и дальнейшее их деление на жанры просто неуместно. Исключение составляют, пожалуй, лишь отечественные иронические детективы.

Можно с пеной у рта утверждать, что современная женская литература несерьезна, но нельзя не признать, что порой именно в ней находят отдохновение представительницы слабой половины человечества.

Роман Лорен Вайсбергер «У каждого своя цена» написан в лучших традициях дневников Бриджит Джонс и «Секса в большом городе» (фильма, а не книги). Что же касается «гламура» и «антигламура», о которых сейчас так много говорят, то в этой книге вы не найдете ни восторженных дифирамбов звездному пиару, ни громких его разоблачений. Вайсбергер просто помещает свою героиню в VIP-среду и дает ей возможность вдоволь там «натусоваться».

Беттина Робинсон устала от монотонной работы в банке, от строгой дисциплины и от начальника, помешанного на «девизах дня». Она увольняется и по совету своего дяди Уилла, известного журналиста, устраивается в фирму «Келли и компания», занимающуюся организацией и проведением всевозможных вечеринок. С этого дня ее жизнь должна превратиться в сплошные развлечения, однако на деле все оказывается намного сложнее и неприятнее. Бетт не только не находит себя в новой профессии, но и теряет близких ей людей. Лучшая подруга, родители и даже сам дядя Уилл перестают ее понимать.

Хороший слог, увлекательный, пусть и не очень оригинальный сюжет, классический хэппи-энд, а также неиссякаемое чувство юмора автора делают книгу поистине приятной для чтения. Если добавить к этому переводческие перлы вроде «пир духа», то смеяться над романом можно вообще до бесконечности. Как заметила восторженная читательница на одном из книжных форумов: «Вайсбергер читать легко, это тебе не Борхес!»

В финале Бетт наконец-то находит свое истинное призвание и во всеуслышанье объявляет, что собирается написать любовный роман. Читатель уверен, что теперь у нее точно все будет хорошо: мужчину своей мечты девушка нашла, с подругой и с семьей помирилась, осталось лишь реализовать творческий потенциал. Но есть ли он у Бетт? На протяжении всей книги героиня плывет по течению, не желая принимать никаких решений и искренне удивляясь тому, что все в ее жизни складывается именно так, как складывается. Она ощущает острую потребность в том, чтобы рядом с ней всегда были люди, готовые прийти на помощь и вытащить ее из любой беды. А ведь у истинных писателей совсем иной склад ума, это люди, живущие в своем собственном мире и зачастую вступающие в конфликт с миром внешним. Стоит признаться, каждый из нас хотя бы раз в жизни думал: «А не написать ли мне роман?» Но, к счастью, доводят задуманное до конца лишь единицы. И, сдается мне, Беттина Робинсон не из их числа. А что думаете вы?

Мария Карпеева

Чак Паланик. Беглецы и бродяги (Fugitives and Refugees)

  • Перевод с английского Т. Ю. Покидаевой
  • АСТ, 2006
  • Твердый переплет, 252 с.
  • ISBN 5-17-0037539-5
  • Тираж: 20 000 экз.

Постмодерн мертв… Да здравствует постмодерн?

Вопреки ожиданиям, создатель «Бойцовского клуба» выбрал новый жанр. Жанр, в равной степени чуждый и романистике, и киносценариям. Альтернативный путеводитель. Время: конец восьмидесятых — начало девяностых. Место: Портленд, штат Орегон. Герой: город и… сам автор.

«Беглецы и бродяги» — текст, знакомящий читателя и со становлением самого Паланика, и со своеобразием того, что принято называть «местным колоритом».

Однако Паланик не был бы Палаником, напиши он банальное руководство по осмотру и посещению местных достопримечательностей. Слишком буржуазно, слишком по-истеблишментски (и не важно, каков порядок гонорарных сумм Чака, — мы верим и знаем, что он по-прежнему останется верен своему безумию и не предаст читателя, продавшись за каких-то лишних полмиллиона).

Трансвеститы и призраки, биеннале «Апокалипсиса» — сквот-сейшена в загаженном, вонючем, декорированном кусками манекенов бывшем ангаре для ремонта автобусов и магазины «всякой всячины», стрип- и свинг-шоу, международная конференция/фестиваль садомазохистов — таков Портленд Чака Паланика, который он знает и любит.

Описания Нынешнего перемежаются «Открытками из Прошлого» — воспоминания Чака о самом себе, о том, как создавался и становился «Бойцовский клуб».

Вернее, где. Всякий, кто прочел «Беглецов и бродяг», понимает: только здесь, и нигде более, мог появиться замысел. Именно эти ударницы эротического труда, эти отели с привидениями, эти герои трансвеститских шоу могли привести к полному и окончательному внутреннему освобождению автора и… читателя.

Паланика можно сравнивать с Берроузом, Керуаком или даже с Тимоти Лири. В сущности, моды и идеи шестидесятых и девяностых так же похожи друг на друга, как стили начала нового тысячелетия и семидесятых-восьмидесятых годов позапрошлого века. Одежды, прически, музыкальные стили и даже то, что принято называть «идеологией» (или отсутствием таковой), нередко повторяется с точностью до мельчайших деталей.

Насколько пафос американских шестидесятых-девяностых с их «занимайтесь любовью, а не войной», с их «оттепелью» на фоне жесточайшего политического кризиса и Великой Психоделической Революцией был, несмотря на провозглашение безграничной индивидуальной свободы (зачастую в ущерб обществу), в сущности, социальным — настолько же присущий семидесятым-восьмидесятым-миллениуму культ «сильной личности», насилия (в том числе и социального — как формы государственного или корпоративного принуждения), эстетизация боевиков и просто боевых искусств оказались, в сущности, противообщественными. Ибо если в первом случае нам предлагают (пусть и утопически) некие Великие Земляничные Поляны, то во втором — тотальную «Стрельбу по живым мишеням», где, при отсутствии «левых» и «правых», каждый участник процесса — в лучшем случае «Игрушка» или «Высокий блондин в черном ботинке», не ведающий, что самой своей нелепостью бросает вызов Системе.

Но Паланик, как всякий настоящий художник, гораздо выше любой системы или «Системы». Рискну предположить, что любое подлинное творчество асоциально по определению, поскольку являет собой самый антиобщественный процесс, своего рода открытую мастурбацию.

Вы можете представить себе коллективное творчество? Успешный художественный проект, ориентированный на «социальный заказ»? Политически ангажированный шедевр?

Я — нет. Мои герои — «проклятые поэты», ганнибалы-лекторы, франсуа вийоны и салманы рушди всех мастей, «беглецы и бродяги».

Постмодернизм, как и рок-н-ролл, мертв, но было бы наивно полагать, будто он мирно скончался в постели в окружении доброжелательных критиков и многочисленных (или не очень) потомков.

Постмодернизм, в отличие от рок-н-ролла, оказался мертворожденным проектом: концептуально «Бойцовский клуб» представляется мне гораздо интереснее того же Фуко или Дерриды. Хотя бы потому, что с изяществом парадокса сводит воедино эстетику шестидесятых-девяностых и семидесятых-миллениума.

Адам Асвадов

Майкл Коннелли. И ангелов полет… (Angels Flight)

  • Серия: The International Bestseller
  • Переводчик: С. Самуйлов
  • АСТ, Транзиткнига, 2006
  • Твердый переплет, 352 с.
  • ISBN 5-17-036657-4, 5-9713-2173-0, 5-9578-3993-0
  • Тираж: 7000 экз.

Существует такое забавное переводческое решение — дословно переводить имена собственные в названиях фильмов и книг. Связано его появление с тем, что обилие иностранных слов в нашем родном языке — извечная проблема. Вероятно, именно поэтому переводчик С. Н. Самуйлов пришел к выводу, что название нового романа Майкла Коннелли «Энджелс-Флайт» по-русски не звучит.

На самом деле «Энджелс-Флайт» — это лос-анджелесская достопримечательность, фуникулер, который американцы называют самой короткой железной дорогой в мире. Майкл Коннелли выбрал такое название для своего романа по довольно простой и прозаичной причине — ведь именно в вагончике «Энджелс-Флайт» происходит двойное убийство, которое и расследует детектив Иеронимус (Гарри) Босх. Сюжет романа абсолютно реалистичен и к ангелам никакого отношения не имеет, если, конечно, не брать в расчет последние неубедительно-пафосные абзацы, посвященные прозрению детектива.

К слову сказать, название фирмы Black Warrior, выпускающей карандаши, тоже можно было бы не переводить, но это уже мелочи и придирки не по существу. Удивило меня совсем другое. Просматривая отзывы англоязычных читателей, я обнаружила, что эта грустная детективная история с весьма распространенным в наше время финалом (когда главный герой раскрыл преступление, но справедливость так и не восторжествовала), оказывается, не лишена оригинальности, чувства юмора и, по мнению большинства, попадает в категорию «читать обязательно». Критики утверждают, что каждый молодой писатель, желающий создать шедевр детективного жанра, просто обязан проштудировать Майкла Коннелли «от и до». А большинство читателей-американцев сходятся во мнении, что «Энджелс-Флайт» — чуть ли не самое удачное произведение Коннелли. Так в чем же дело, почему «И ангелов полет…» на русском языке воспринимается как добротный, грамотно написанный детектив, но не более того? Неужели во всем виноват переводчик, или проблема кроется глубже — в культурных различиях и реалиях, которые невозможно передать в переводе? Не стоит забывать и о том, что творчество многих русских классиков так и осталось невостребованным за границей.

Американцы утверждают, что Коннелли как нельзя лучше удалось передать напряженную атмосферу, царившую в Лос-Анджелесе в 90-е годы XX века. Майкл Коннелли любит Город Ангелов, любит писать о нем, и, как считают знающие люди, у него это здорово получается. Но, к сожалению, если основное достоинство романа «Энджелс-Флайт» — это его близость лос-анджелесскому читателю, то нам, живущим в России, никогда не понять и не прочувствовать эту книгу. И все же любителям детективов приятное времяпрепровождение гарантировано, потому что читается роман на одном дыхании, а детективная линия выдержана по всем канонам жанра.

Мария Карпеева

Джон Гришэм. Покрашенный дом

  • Перевод: И. Данилов
  • АСТ, 2006
  • Серия: The International Bestseller
  • 384 стр.
  • ISBN 5-17-037680-4, 5-9713-2900-6, 5-9762-0295-0, 985-13-8014-8
  • Тираж: 15000 экз.

Энциклопедия фермерской жизни

Американский писатель Джон Гришэм считается основателем жанра «юридического триллера». Вероятно, в какой-то момент Гришэму захотелось избавиться от этого клейма и стать не просто «бумагомаракой из Миссисипи», как в свое время нелестно окрестил его Стивен Кинг, а романистом в полном смысле этого слова. И тогда Гришэм принялся писать «Покрашенный дом», книгу, которая хоть и отличается принципиально от его более ранних произведений, но, к сожалению, никакого прорыва в американской художественной литературе не делает.

Принято считать, что каждый более-менее грамотный человек способен написать в своей жизни одну по-настоящему хорошую книгу, и эта книга − автобиография. Конечно, «Покрашенный дом» не может в полной мере считаться автобиографическим произведением, ведь действие романа происходит в начале 50-х, а сам Гришэм родился только в 1955 году. Однако семилетний Люк Чандлер со своими мыслями и переживаниями − это, несомненно, писатель в детстве. Джон Гришэм был хорошо знаком с тяжелыми буднями арканзасских фермеров, с ежегодным сбором хлопка, с воскресными поездками в церковь и субботними походами в кино − словом, со всеми обычаями того времени и тех мест.

Роман описывает жизнь семейства Чандлеров в мельчайших деталях, однако, при всей своей кажущейся реалистичности, он не очень правдив. Читателю сложно поверить, что главному герою книги всего семь лет, − суждения Люка о жизни, все его поступки и интересы выдают в нем мальчишку лет десяти−двенадцати, но никак не семилетку.

Разумеется, в «Покрашенном доме» не могло обойтись без убийства, но даже самому поверхностному читателю станет ясно, что здесь оно играет второстепенную роль. В аннотации к русскоязычному изданию написано, что после убийства Хэнка Спруила жизнь мальчика «обратилась в ад». Во-первых, это утверждение слишком пафосно, а во-вторых, оно просто противоречит действительности. Младшего Чандлера занимают мечты о бейсбольной карьере, о куртке с эмблемой «Кардиналз», о кока-коле с мороженым и об обнаженном теле Тэлли Спруил. Он волнуется за своего дядю Рики, который сражается в Корее и от которого пятнадцатилетняя Либби Летчер недавно родила ребенка. Конечно, став свидетелем убийства, Люк переживает сильный шок, но ему совершенно не жалко Хэнка. Он страдает лишь из-за того, что не может поделиться случившимся с родителями; кроме того, ему неприятно знать, что Тэлли связала свою жизнь с убийцей. В конце концов Люк рассказывает правду своему деду, после чего вместе с родителями уезжает на север Америки, туда, где все люди живут в покрашенных домах.

За что читатель точно может сказать Гришэму спасибо, так это за яркие картины быта американской фермерской семьи, благодаря которым книга обретает не только художественную, но и историческую ценность. «Покрашенный дом» − это роман о переломной эпохе в истории Америки, о зарождении новой жизни и нового поколения американцев, а отнюдь не о кровавых убийствах, как может подумать читатель, взглянув на обложку книги и прочитав аннотацию.

Мария Карпеева