• Джон Бойн. Мальчик на вершине горы / Пер. с англ. Марии Спивак. — М.: Фантом Пресс, 2016. — 336 с.

  Новый роман автора «Мальчика в полосатой пижаме». В Париже живет обычный мальчик Пьеро. Мама у него француженка, а папа — немец. Папа прошел Первую мировую и был навсегда травмирован душевно. И хотя дома у Пьеро не все ладно, он счастлив. Родители его обожают, у него есть лучший друг Аншель, с которым он общается на языке жестов. Но этот уютный мир вот-вот исчезнет. На дворе вторая половина 1930-х. И вскоре Пьеро окажется в Австрии, в чудесном доме на вершине горы.
  
  Пронзительный, тревожный и невероятно созвучный нашему времени роман, ставший, по сути, продолжением «Мальчика в полосатой пижаме», хотя герои совсем иные.

  Глава 1

  Три красных пятнышка на носовом платке

  Хотя папа Пьеро Фишера погиб не на Великой войне, мама Эмили всегда утверждала, что именно война его и убила.

  Пьеро был не единственный семилетний ребенок в Париже, у кого остался только один родитель. В школе перед ним сидел мальчик, который вот уже четыре года не видал матери, сбежавшей с продавцом энциклопедий, а главный драчун и задира класса, тот, что обзывал миниатюрного Пьеро Козявкой, вообще обретался у бабки с дедом в комнатке над их табачной лавкой на авеню де ла Мот-Пике и почти все свободное время торчал у окна, бомбардируя прохожих воздушными шариками с водой и наотрез отказываясь признаваться в содеянном.

  А неподалеку, на авеню Шарль-Флоке, в одном доме с Пьеро, но на первом этаже, жил его лучший друг Аншель Бронштейн с мамой, мадам Бронштейн, — папа у них утонул два года назад при попытке переплыть Ла-Манш.

  Пьеро и Аншель появились на свет с разницей в неделю и выросли практически как братья — если одной маме нужно было вздремнуть, другая присматривала за обоими. Но в отличие от большинства братьев мальчики не ссорились. Аншель родился глухим, и друзья с малых лет научились свободно общаться на языке жестов, взмахами ловких пальчиков заменяя слова. Они и вместо имен выбрали себе особые жесты. Аншель присвоил Пьеро знак собаки, поскольку считал его и добрым, и верным, а Пьеро Аншелю, самому, как все говорили, сообразительному в классе, — знак лисы. Когда они обращались друг к другу, их руки выглядели так:

  

  Они почти всегда были вместе, гоняли футбольный мяч на Марсовом поле, вместе учились читать и писать. И до того крепка стала их дружба, что, когда мальчики немного подросли, одному лишь Пьеро Аншель разрешал взглянуть на рассказы, которые писал по ночам у себя в комнате. Даже мадам Бронштейн не знала, что ее сын хочет стать писателем.

  Вот это хорошо, протягивая другу стопку бумаг, показывал Пьеро; его пальцы так и порхали в воздухе. Мне понравилось про лошадь и про золото, которое нашлось в гробу. А вот это так себе, продолжал он, отдавая вторую стопку. Но только из-за твоего ужасного почерка, я не все сумел разобрать… А это, заканчивал Пьеро, размахивая третьей стопкой, как флагом на параде, это полная чушь. Это я бы на твоем месте выкинул в помойку.

  Я хотел попробовать что-то новое, показывал Аншель. Он ничего не имел против критики, но не понравившиеся рассказы защищал порою довольно яростно.

  Нет, возражал Пьеро, мотая головой. Это чушь. Никому не давай читать, не позорься. Подумают еще, что у тебя шарики за ролики заехали.

  Пьеро тоже привлекала идея стать писателем, но ему не хватало терпения сидеть часами, выводя букву за буквой. Он предпочитал устроиться на стуле перед Аншелем и, бурно жестикулируя, выдумывать что-нибудь на ходу или описывать свои школьные эскапады. Аншель внимательно смотрел, а после, у себя дома, перекладывал его рассказы на бумагу.

  — Так это я написал? — спросил Пьеро, впервые получив и прочитав готовые страницы.

  — Нет, написал я, — ответил Аншель. — Но это твой рассказ.

  Эмили, мать Пьеро, уже редко упоминала в разговорах отца, хотя мальчик думал о нем постоянно. Еще три года назад Вильгельм Фишер жил с семьей, но в 1933-м, когда Пьеро было почти пять лет, уехал из Парижа. Пьеро помнил, что отец был высокий и носил его по улице на плечах, а еще умел ржать как лошадь и временами даже пускался в галоп, отчего Пьеро непременно заходился в восторженном визге. Отец учил мальчика немецкому языку, чтобы тот «не забывал свои корни», и всячески помогал осваивать пианино; правда, Пьеро хорошо понимал, что по части исполнительского мастерства и в подметки папе не годится. Тот своими народными мелодиями часто доводил гостей до слез, особенно если еще и подпевал негромким, но приятным голосом, в котором звучали печаль и тоска по прошлому. Пьеро нехватку музыкальных талантов компенсировал способностями к языкам: он без труда переключался с папиного немецкого на мамин французский. А коронным его номером было исполнение «Марсельезы» по-немецки и тотчас — «Германия превыше всего» по-французски, правда, гостей это иногда огорчало.

  — Больше, пожалуйста, так не делай, Пьеро, — попросила мама однажды вечером, когда его выступление привело к недоразумению с соседями. — Если хочешь быть артистом, научись чему-то другому. Жонглируй. Показывай фокусы.

  Стой на голове. Что угодно, только не пой по-немецки.

  — А что плохого в немецком? — удивился Пьеро.

  — Да, Эмили, — подхватил папа, который весь вечер просидел в кресле в углу, выпил слишком много вина и, как обычно, впал в хандру, вспомнив о всех тех ужасах, что вечно были при нем, не оставляли, преследовали. — Что плохого в немецком?

  — Тебе не кажется, что уже хватит, Вильгельм? — Мама повернулась к нему, сердито подбоченясь.

  — Хватит чего? Хватит твоим друзьям оскорблять мою страну?

  — Никто ее не оскорблял, — отрезала мама. — Просто люди никак не могут забыть войну, вот и все. Особенно те, чьи любимые так и остались лежать на полях сражений.

  — Но при этом они вполне могут приходить в мой дом, есть мою еду и пить мое вино?

  Папа дождался, пока мама уйдет на кухню, подозвал Пьеро и обнял его, привлекая к себе.

  — Настанет день, и мы вернем свое, — твердо сказал он, глядя мальчику прямо в глаза. — И тогда уже не забудь, на чьей ты стороне. Да, ты родился во Франции и живешь в Париже, но ты немец до мозга костей, как и я. Помни об этом, Пьеро.

  Иногда папа просыпался среди ночи от собственного крика, его вопли эхом носились по пустым и темным коридорам квартиры. Песик Пьеро по кличке Д’Артаньян в ужасе выскакивал из своей корзинки, взлетал на кровать и, дрожа всем тельцем, ввинчивался к хозяину под одеяло. Тот натягивал одеяло до подбородка и сквозь тонкие стенки слушал, как мама успокаивает папу, шепчет: все хорошо, ты дома, с семьей, это просто дурной сон.

  — Да, только это не сон, — ответил как-то отец дрожащим голосом, — а гораздо хуже. Воспоминания.

  Бывало, что ночью Пьеро по пути в туалет видел из коридора: отец сидит на кухне, уронив голову на деревянный стол, и еле слышно что-то бормочет, а рядом валяется пустая бутылка. Тогда мальчик хватал бутылку и босиком несся вниз, во двор, и выбрасывал бутылку в мусорный бак, чтобы мама наутро ее не нашла. И обычно, когда он возвращался, папа каким-то образом уже оказывался в постели.

  На следующий день ни отец, ни сын словно бы ничего не помнили.

  Но однажды Пьеро, спеша во двор со своей ночной миссией, поскользнулся на мокрой лестнице и упал; не ушибся, но бутылка разбилась, и, вставая, он наступил левой ногой на острый осколок. Морщась от боли, Пьеро вытащил стекляшку, однако из пореза так и хлынула кровь; он допрыгал до квартиры, стал искать бинт, и тут проснулся папа и понял, чему стал виной. Продезинфицировав и тщательно забинтовав рану, он усадил сына перед собой и попросил прощения за то, что столько пьет. Затем, утирая слезы, сказал Пьеро, что очень его любит и подобных историй больше не допустит.

  — Я тоже тебя люблю, папа, — ответил Пьеро. — Но я люблю, когда ты катаешь меня на плечах, как лошадка. И не люблю, когда ты сидишь на кухне и не хочешь разговаривать ни со мной, ни с мамой.

  — Я тоже этого не люблю, — пробормотал папа. — Но иногда меня как будто бы накрывает черная туча, из которой мне никак не выбраться. Потому я и пью. Чтобы забыть.

  — Что забыть?

  — Войну. Что я там видел. — Он закрыл глаза и прошептал: — Что я там делал.

  Пьеро сглотнул и спросил, хотя ему уже и не хотелось знать:

  — А что ты там делал?

  Папа печально улыбнулся.

  — Неважно что, главное — на благо своей страны, — сказал он. — Ты ведь понимаешь, да?

  — Да, папа. — На самом деле Пьеро не очень-то понимал, о чем речь, но папа должен знать, какой он отважный. — Я тоже стану солдатом, чтобы ты мной гордился.

  Отец посмотрел на сына и положил руку ему на плечо.

  — Главное — правильно выбрать сторону, — изрек он.

  И почти на два месяца забыл о бутылке. А потом столь же стремительно, как и бросил, — вернулась черная туча — запил снова.

• Джон Бойн. Ной Морсворд убежал / Пер. Максима Немцова. — М.: Фантом Пресс, 2013. — 256 с.

  Глава первая

  Первая деревня

  Ной Морсвод ушел из дома спозаранку, не успело солнце взойти, собаки — проснуться, а роса — просохнуть на полях. Он слез с кровати и натянул одежду, разложенную накануне вечером. Затаив дыхание, тихонько прокрался вниз. Три ступеньки громко скрипели — доски там слипались как-то неправильно, поэтому на каждую Ной наступал очень мягко, отчаянно стараясь шуметь как можно меньше.

  В прихожей он снял с крюка куртку, а ботинки в доме надевать не стал — обулся снаружи. Прошел по дорожке, отворил калитку, вышел и закрыл ее за собой. Ступал он при этом почти на цыпочках: вдруг родители услышат хруст гравия и спустятся посмотреть, что там такое.

  В тот час еще было темно и приходилось изо всех сил вглядываться в изгибы и повороты дороги впереди. Но светлело, и Ной бы наверняка почуял опасность, если б она таилась в тенях. Пройдя первые четверть мили, он обернулся в последний раз — отсюда еще виднелся дом. Ной посмотрел, как из трубы кухонного очага идет дым, и вспомнил родных: спят в своих постелях и ведать не ведают, что он от них уходит навсегда. И Ною невольно стало немножко грустно.

  «А правильно ли я поступаю?» — подумал он. Вихрем налетели счастливые воспоминания — пробиваясь сквозь недавние грустные, отгоняя их.
  Но выбора у него нет. Он больше не может здесь оставаться. И никто бы его не посмел упрекнуть — пусть только попробуют. Да и вообще, наверное, всем лучше, что он отправился жить самостоятельно. Ему, в конце концов, уже восемь лет, и, если говорить правду, ничего особенного со своей жизнью он пока не сделал.

  Вот про мальчика из его класса, Чарли Чарлтона, в местной газете напечатали, когда ему было всего семь лет, — в их деревню приехала Королева, открывать центр ухода за всеми бабушками и дедушками, и Чарли выбрали вручать ей букет цветов и говорить: «Мы ТАК рады, что вы смогли к нам приехать, мэм». Снимок сделали в тот миг, когда Чарли ухмылялся, как Чеширский Кот, вручая ей этот букет, а Королева смотрела на него так, словно пахнет чем-то не тем, а она слишком хорошо воспитана и нипочем не станет об этом говорить. Ной и раньше видел Королеву с таким лицом и никогда не мог сдержаться — обязательно хихикал. Фотографию вырезали и повесили на школьную доску объявлений, а кто-то — не Ной — пририсовал Ее Величеству усы и в пузыре, выходящем у нее изо рта, написал кое-какие грубые слова. Только после этого снимок убрали, а директора мистера Попингема чуть не хватил удар.

  В общем, разразился страшный скандал, но портрет Чарли Чарлтона, по крайней мере, напечатали в газете, и весь школьный двор смеялся над ним еще несколько дней. А Ной чего сравнимого в жизни добился? Ничего. Лишь несколько дней назад он попробовал составить список всех своих достижений, и вот что у него получилось:
  

  1. Я прочел 14 книжек от корки до корки.
  
  2. Я выиграл бронзовую медаль на Дне спорта в беге на 500 метров в прошлом году — и получил бы серебряную, если бы Бреффни О’Нил не сделал фальстарт и не оторвался.
  
  3. Я знаю столицу Португалии. (Лиссабон.)
  
  4. Для своего возраста я, может, и маленький, зато седьмой самый умный в классе.
  
  5. Я пишу совсем без ошибок.
  

  «Пять достижений за восемь лет жизни, — подумал Ной тогда, покачал головой и пососал кончик карандаша, хотя его учительница мисс Умнитч принималась орать, когда так делали, и говорила, что можно отравиться свинцом. — Это по одному достижению на каждый…» Он подумал еще и быстро прикинул на клочке бумаги. «По одному достижению на каждый год, семь месяцев и шесть дней. Вообще не впечатляет».

  Ной попробовал убедить себя, что уходит из дома именно поэтому: такая причина казалась ему гораздо авантюрнее настоящей, о которой думать не хотелось. Во всяком случае — в такую рань.

  И вот он один, сам по себе, юный солдат, идет на бой. Ной повернулся, подумал: «Ну, всё! Этот дом я теперь больше никогда не увижу!» — и двинулся дальше. Шел он с видом человека, отлично знающего, что на следующих выборах непременно станет мэром. Выглядеть уверенным очень важно — Ной это понял очень рано. У взрослых есть жуткая склонность — смотреть на детей, путешествующих в одиночку, так, словно дети эти умышляют какое-то преступление. Никому даже мысль в голову не приходит, что молодой человек может сам по себе отправиться в большое приключение, повидать свет. Они же такие узколобые, эти взрослые. Среди прочего.

  «Я должен всегда смотреть вперед, словно рассчитываю встретить кого-нибудь знакомого, — твердил себе Ной. — Вести себя, как личность, знающая, куда она идет. Вот тогда меня вряд ли остановят или спросят, что я тут делаю. Если увижу людей, — думал он, — немного прибавлю шаг, точно куда-то ужасно спешу и меня хорошенько отлупят, если не успею туда вовремя».

  Довольно скоро он дошел до первой деревни, и, когда она появилась, Ной понял, что немного проголодался, потому что ничего не ел со вчерашнего вечера. Из открытых окон домов вдоль всех улиц пахло яичницей с беконом. Ной облизнулся и стал разглядывать подоконники. В книжках он читал, что взрослые часто оставляют на них пирожки и пирожные и от их островерхих шляпок из теста идет пар, чтобы такие голодные мальчики, как он, могли подойти и стащить их. Но в первой деревне, похоже, все были ученые. А может, просто не читали тех книжек.

  Но вот вдруг — удача! Перед Ноем возникла яблоня. Мгновением раньше ее там не было — ну, во всяком случае, он ее не замечал, — а теперь вот она, высокая и гордая, ранний утренний ветерок колышет ветви, а на них — блестящие зеленые яблоки. Ной подошел ближе и улыбнулся — приятно делать подобное открытие, потому что яблоки он любит так, что даже мама однажды сказала: если он не будет осторожней, однажды сам превратится в яблоко. (И вот тогда его имя точно попадет в газеты.)

  «Вот и завтрак!» — подумал он, подбегая. Но не успел: одна ветка, которая клонилась к нему ближе всего, как-то приподнялась и прижалась к стволу, будто знала, что он собирался стянуть у нее сокровище.

  — Как необычайно! — сказал Ной и на миг задумался, а потом шагнул к яблоне снова.

  Теперь дерево громко хрюкнуло; так же ворчал папа, если читал газету, а Ной мешал ему — звал на улицу играть в футбол. Если бы Ной не знал, что так не бывает, он бы мог поклясться: дерево попятилось куда-то влево, подальше от него, ветви его еще плотнее прижались к стволу, а яблоки задрожали от страха.

  «Но такого не может быть, — подумал Ной, покачав головой. — Деревья не шевелятся. И яблоки совершенно точно не умеют дрожать».
  Однако дерево шевелилось. Шевелилось оно совершенно точно. Казалось даже, что оно с ним разговаривает, вот только что говорит? Тихий голос шептал из-под коры: «Нет, нет, пожалуйста, нет, не надо, я тебя умоляю, нет, нет…»

  «Ну, хватит глупостей в такую рань», — решил Ной и бросился к дереву, а оно замерло, едва мальчик обхватил его руками и сорвал с веток три яблока — раз, два, три. И тут же отскочил, одно яблоко сунул в левый карман, другое — в правый, а от третьего победоносно откусил большой кусок.
  Теперь дерево совсем замерло; больше того — оно, казалось, даже как-то сгорбилось.

  — Ну я же есть хочу! — громко воскликнул Ной, словно с деревом следовало объясниться. — Что мне было делать?

  Яблоня ему не ответила, Ной пожал плечами и отошел. Ему было как-то неловко отходить, но он быстро качнул головой, словно муки совести можно вытряхнуть из ушей и оставить за спиной — пусть себе подскакивают на булыжной мостовой первой деревни.

  Но тут его окликнули сзади:

  — Эй, ты! — и Ной обернулся. К нему быстро направлялся какой-то дяденька. — Я тебя видел! — крикнул он, тыча воздух узловатым пальцем снова и снова. — Ты что это тут творишь, а?

  Ной замер, а потом развернулся и бросился наутек. Нельзя, чтобы его так быстро поймали. Нельзя, чтобы его отправили назад. Поэтому ни минуты не раздумывая он побежал от дяденьки во весь дух, а за ним висел след пыли — и собирался темной тучкой, и все утро осыпался на первую деревню, на ее сады и свежие весенние саженцы, а селяне от него кашляли и отфыркивались часами… То был след разрушений, а Ной даже не подозревал, что это он виноват.

  Сбавил ход он вообще-то, лишь когда убедился, что за ним нет погони. И только теперь понял, что на бегу яблоко из его левого кармана выпало.

  «Это ничего, — подумал Ной. — У меня еще в правом кармане осталось».

  Но нет — и в правом ничего не было, а Ной даже не услышал, как оно стукнулось о дорогу.

  «Вот досада! — подумал он. — Но у меня, по крайней мере, есть еще одно в руке…»

  Но снова нет — где-то по пути и это яблоко исчезло, а он даже не заметил.

  «Как необычайно!» — подумал Ной, идя дальше. Теперь мальчик как-то приуныл — он старался не думать, до чего ему по-прежнему хочется есть. Всего кусок яблока, подумаешь, — едва ли солидный завтрак для восьмилетнего мальчика, особенно если он собирается в большое приключение. Повидать мир.

• «Фантом Пресс», 2013
• Сентябрь 1919-го. Юный Тристан едет в английскую глубинку, чтобы передать связку писем Уилла, с которым он воевал на Первой Мировой. Но письма — лишь предлог для этой поездки. Его гнетет тайна, которую он уже давно носит в душе. Погружаясь в воспоминания о бессмысленной и жестокой войне, о дружбе с Уиллом, о том, как эта дружба сделала его счастливым и несчастным одновременно, Тристан пытается понять, кем же был Уилл, и кто он сам — предатель, герой или жертва.
  
  Джон Бойн — большой мастер, его писательский дар чрезвычайно разнообразен. Он автор щемящей книги «Мальчик в полосатой пижаме», странных и веселых детских книжек, интеллектуального фантастического романа. Его новый роман не похож на предыдущие книги. «Абсолютист» — это классический роман о страсти, героизме, одиночестве, любви и жертвенности в экстраординарных ситуациях, когда жизнь и смерть, любовь и дружба, благородство и предательство размываются, подменяя друг друга.

---

Я вышел из громадного каменного здания —
Торпского вокзала — на неожиданно яркий днев-
ной свет и обнаружил, что улица, где я собирал-
ся остановиться, — Рекордер-роуд — расположе-
на совсем близко. Но в пансионе, где я заранее
снял комнату, меня постигло разочарование: ока-
залось, что комната еще не готова.

— О боже! — воскликнула хозяйка, худая,
с бледным острым лицом. Я заметил, что она
слегка дрожит, несмотря на теплую погоду.
И нервно заламывает руки. И еще она была вы-
сокая. Такая женщина выделяется в толпе не-
ожиданной гренадерской статью. — Боюсь, мис-
тер Сэдлер, мы должны перед вами извиниться.
Мы весь день места себе не находим. Не знаю,
как вам и объяснить, что случилось.

— Я вам писал, миссис Кантуэлл, — напом-
нил я, пытаясь смягчить явственное раздраже-
ние в голосе. — Я написал, что буду сразу пос-
ле пяти часов. А сейчас уже шесть. — И кивнул
на большие напольные часы, стоящие в углу
за конторкой. — Не хочу показаться навязчи-
вым, но…

— Вы вовсе не навязчивы, сэр, — быстро
ответила она. — Комната была бы уже давно
готова, если б только не…

Ее голос оборвался, а лоб прорезали глубо-
кие морщины; она прикусила губу и отвернулась;
казалось, она не в силах смотреть мне в глаза.

— Понимаете, мистер Сэдлер, сегодня утром
у нас вышла большая неприятность. Скажу на-
чистоту. В вашей комнате. Точнее, в комнате,
в которую вы должны были вселиться. Навер-
ное, теперь вы не захотите. Я бы не захотела.
Ума не приложу, что мне теперь с ней делать,
честное слово. Мне не по карману держать ее
пустой.

Она была так явно расстроена, что я пожалел
ее, хотя такой оборот событий угрожал моим
планам на завтра. Я уже собирался спросить, не
могу ли чем-нибудь помочь, как вдруг женщина
резко повернулась: у нее за спиной открылась
дверь. Вошел мальчик лет семнадцати — я ре-
шил, что сын хозяйки: глаза и губы у них были
похожи, только цвет лица у мальчика подка-
чал, его портили подростковые прыщи. Маль-
чик остановился и некоторое время разглядывал
меня, а потом обиженно посмотрел на мать.

— Я же тебе велел позвать меня, когда
джентльмен прибудет! — Он прожег ее серди-
тым взглядом.

— Дэвид, но он только сию минуту вошел, —
начала оправдываться она.

— Это правда, — подтвердил я. Мне почему-
то захотелось за нее заступиться.

— Так или иначе, ты меня не позвала, — не
отставал мальчик. — Что ты ему тут наговорила?

— Пока вовсе ничего, — ответила мать. Со-
здалось впечатление, что она расплачется, если
он сейчас же не перестанет ее тиранить. Она
отвернулась в сторону. — Я не знала, что ска-
зать.

— Мистер Сэдлер, я приношу вам свои изви-
нения. — Он глядел теперь на меня с заговорщи-
ческой улыбочкой, словно намекающей, что уж
мы-то с ним понимаем: в этом мире все всегда
будет идти наперекосяк, если мы не отберем
бразды правления у женщин и не начнем сле-
дить за порядком сами. — Я надеялся сам вас
встретить. Я просил мамку предупредить меня,
как только вы явитесь. Кажется, мы вас раньше
ждали.

— Да, — согласился я и объяснил про опоз-
давший поезд. — Признаться, я очень устал и
надеялся сразу пройти в свою комнату.

— Конечно, сэр

Он едва заметно сглотнул и покосился на
конторку, словно все его будущее было явлено
там в узорах древесных волокон: вот эта петель-
ка — девушка, на которой он женится, вот дети,
которые у них будут, а это — целая жизнь ссор
и свар, которую они друг другу уготовят. Мать
тронула мальчика за руку и что-то зашептала
ему на ухо; он быстро замотал головой и шик-
нул на нее.

— Случилось нечто ужасное. — Он внезапно
повысил голос, так как снова обращался ко мне. —
Понимаете, мы собирались вас поселить в четвер-
тый номер. Но я боюсь, что теперь он не годится
для постояльцев.

— Ну, я могу и в другом переночевать.

— О нет, сэр! — Он покачал головой. —
К сожалению, они все заняты. Мы оставили за
вами четвертый номер. Но он не готов, вот в
чем беда. Вот если б вы нам дали еще немножко
времени, чтоб его для вас приготовить.

Он вышел из-за конторки, и я разглядел его
получше. Он был лишь на несколько лет моложе
меня, но походил на ребенка, играющего во взрос-
лого. На нем были мужские брюки — длиннова-
тые для него, штанины подвернуты и заколоты.
Рубашка, жилет и галстук вполне уместно смот-
релись бы на мужчине гораздо старше. Зача-
точные усы на верхней губе были специально
взъерошены и всклокочены — я сперва даже не
понял, усы это или просто мальчик не слишком
прилежно умылся утром. Он явно пытался казать-
ся старше, но столь же явными были его моло-
дость и неопытность. Он не был с нами там —
в этом я не сомневался.

— Дэвид Кантуэлл, — представился он нако-
нец, протягивая мне руку.

— Дэвид, это неправильно. — Миссис Канту-
элл покраснела. — Джентльмену лучше сегодня
переночевать где-нибудь еще.

— И где же это? — напустился на нее маль-
чик. Он повысил голос, всячески подчеркивая не-
сообразность ее предложения: — Ты же знаешь,
везде все забито. Так куда я, по-твоему, должен
его послать? К Уилсону? У них мест нет! К Дем-
пси? И у них нет! К Разерфорду? И у них то же
самое! Мать, у нас обязательства перед джентль-
меном. У нас обязательства перед мистером Сэд-
лером, и мы должны их выполнить, иначе опозо-
римся, а нам, кажется, и без того хватает позора!
Его внезапная вспышка поразила меня. Я пред-
ставил себе, каково этим двум столь разным
людям уживаться в маленькой гостинице. Маль-
чик и мать — одни вдвоем уже много лет (я ре-
шил, что муж этой женщины трагически погиб
в результате несчастного случая с молотилкой).
Мальчик, конечно, был совсем маленький и отца
не помнит, но все равно боготворит и до сих пор
не простил мать за то, что она заставляла отца
работать каждый божий час. А потом началась
война, и мальчика не взяли по возрасту. Он
хотел пойти добровольцем, но над ним только
посмеялись. Назвали храбрым мальчуганом и ве-
лели прийти снова через пару лет, когда у него
вырастут волосы на груди. Если к тому времени
эта чертова война не кончится. Тогда его возь-
мут. И он вернулся к матери и сказал ей, что
пока никуда не идет, — и презрительно заметил
облегчение на ее лице.

Уже тогда я при каждом удобном случае во-
ображал подобные сценарии, продираясь через
спутанный подлесок обстоятельств в густом лесу
своего воображения.

— Мистер Сэдлер, прошу извинить моего сы-
на. — Миссис Кантуэлл наклонилась вперед и
оперлась обеими ладонями о конторку. — Он
очень возбудим, вы сами видите.

— Это-то тут при чем? — не сдавался Дэ-
вид. — У нас обязательство.

— И мы бы хотели его выполнить, но…

Я пропустил конец ее речи, так как юный
Дэвид взял меня под локоть. Его фамильярность
меня удивила, и я отстранился, а он прикусил
губу, нервно оглянулся и заговорил вполголоса:

— Мистер Сэдлер! Можно с вами поговорить
наедине? Уверяю вас, я совсем не так желал бы
вести дела в этом пансионе. Думаю, вы о нас
весьма невысокого мнения. Но прошу вас, прой-
дем в гостиную. Там сейчас никого нет, и…

— Хорошо, — согласился я, ставя саквояж на
пол перед конторкой миссис Кантуэлл. — Мож-
но я оставлю вещи тут?

Она закивала, сглотнула и стала снова зала-
мывать свои несчастные руки. Кто угодно дога-
дался бы, что она готова скорее принять мучи-
тельную смерть, нежели продолжать беседу со
мной. Я последовал за ее сыном в гостиную,
частью заинтересованный, частью выбитый из
колеи таким явным расстройством хозяев заве-
дения. Я устал с дороги, и, кроме того, меня
раздирали противоречивые чувства, вызванные
теми самыми причинами, которые привели меня
в Норидж. Больше всего на свете я сейчас хотел
пойти к себе в номер, закрыть дверь и остаться
наедине со своими мыслями.

По правде сказать, я не представлял, смогу ли
выполнить намеченное на завтра. Поезда в Лон-
дон отправляются каждые два часа, начиная с
десяти минут седьмого утра — это четыре воз-
можности покинуть город до назначенной мне
встречи.

— Ужас, что за история, — начал Дэвид Кан-
туэлл, слегка присвистнув сквозь зубы, когда мы
вошли в гостиную и дверь за нами закрылась. —
И мамка не то чтобы справляется, а, мистер
Сэдлер?

— Послушайте, может быть, вы наконец объ-
ясните, в чем дело. Я послал вам деньги с пись-
мом, чтобы забронировать комнату.

— Конечно, сэр, послали, а как же. Я сам заре-
гистрировал вашу бронь. Мы собирались посе-
лить вас в четвертый номер. Это я решил. В нем
тише всего. Тюфяк отчасти комковат, но сетка
кровати еще хоть куда, и многие постояльцы от-
мечают, что в этой постели весьма хорошо спит-
ся. Я читал ваше письмо, сэр, и решил, что вы
военный. Это так?

Я поколебался, потом отрывисто кивнул:

— Был. Конечно, уже нет. С тех пор как все
кончилось.

У мальчика загорелись глаза.

— А вы прямо в самом пекле были? — спро-
сил он.

Я чувствовал, как мое терпение истощается.

— Комната. Дадите вы мне комнату или нет?

— Понимаете, сэр, это от вас зависит. — Мой
ответ его явно разочаровал.

— Как так?

— Наша прислуга, Мэри, она сейчас там, де-
зинфицирует все. Она, ясное дело, заартачилась,
не скрою от вас, но я напомнил ей, что над
дверью этого заведения — мое имя, а не ее, так
что пускай делает что велено, если хочет сохра-
нить место.

— А я думал, это имя вашей матушки. —

Я решил его немного подразнить.

— Ну и мое тоже, — с негодованием ответил
он, выпучив на меня глаза. — В общем, когда
Мэри управится, комната будет как новенькая
и даже лучше, обещаю. Мамка не хотела вам
ничего говорить, но как вы есть армейский че-
ловек…

— Бывший, — поправил я.

— Да, сэр. В общем, я считаю, я должен вам
сказать, и чтоб вы сами решали, иначе это будет
неуважение.

Я был решительно заинтригован и принялся
перебирать в уме возможности. Может быть,
убийство? Или самоубийство. Частный детек-
тив застал блудного мужа в объятиях другой
женщины. Или что-нибудь заурядное — непоту-
шенная папироса подожгла содержимое корзи-
ны для бумаг. Или постоялец сбежал среди ночи,
не заплатив. Снова запутанные обстоятельства.
Снова свалки и пустыри.

— Я буду счастлив решить сам, но только
если вы…

— Он и раньше у нас останавливался, —
перебил меня мальчик. Голос его окреп в ре-
шимости рассказать мне всю правду, пусть не-
приглядную. — Мистер Чартерс его зовут. Эд-
вард Чартерс. Я всегда думал, что он очень
респектабельный. Работает в банке в Лондоне,
но у него мать где-то в Ипсвиче, и он время от
времени ездит ее навещать и на обратном пути
задерживается в Норидже на день-другой. И все-
гда у нас останавливался. Никогда с ним никакой
беды не было, сэр. Тихий джентльмен, ни с кем
не знался. Хорошо одевался. Всегда просил чет-
вертый номер, потому как это хорошая комната,
а я был рад ему услужить. Это я распределяю
постояльцев по комнатам, мистер Сэдлер, пото-
му что мамка путается в цифрах и…

— И что этот мистер Чартерс? Он отказался
освободить комнату?

Мальчик помотал головой:

— Нет, сэр.

— С ним что-то случилось? Он заболел?

— Нет, ничего такого, сэр. Понимаете, мы
дали ему ключ. На случай, если он поздно вер-
нется. Мы даем ключи самым благонадежным
гостям. Я разрешаю. Я и вам готов дать ключ,
вы же были в армии. Я сам хотел пойти, сэр, но
меня не взяли, потому как…

— Прошу вас, — перебил я, — давайте все же…

— Да, сэр, простите. Только это очень некра-
сивая история, вот и все. Мы ведь с вами знаем
свет, правда, мистер Сэдлер? Я могу говорить
откровенно?

Я пожал плечами. Наверное. Трудно судить.
Если честно, я даже не очень понимал, что озна-
чает это выражение.

— Дело в том, что утром у нас вышел неко-
торый шум. — Мальчик понизил голос и довери-
тельно склонился ко мне. — И конечно, весь дом
перебудили к чертям. Простите, сэр. — Он горе-
стно покачал головой. — Оказалось, что мистер
Чартерс, которого мы считали тихим, добропо-
рядочным джентльменом, вовсе не таков. Вчера
вечером он вышел, а вернулся не один! Конечно,
у нас есть правила, которые ничего подобного
не допускают.

Я невольно улыбнулся. Какие строгости! Слов-
но этих четырех лет и не было вовсе.

— И это все? — спросил я, вообразив себе
одинокого мужчину, заботливого сына ипсвич-
ской старушки. Он нашел себе спутницу на ве-
чер, готовую скрасить его одиночество, — может
быть, совершенно неожиданно нашел, и влечение
пересилило осторожность. И вовсе незачем из-за
этого поднимать такой шум.

— Нет, не то чтобы все, сэр. Понимаете…
человек, которого привел мистер Чартерс, ока-
зался просто-напросто воришкой. В результате
мистера Чартерса обокрали, а когда он запроте-
стовал, приставили ему нож к горлу, и вот тут-
то поднялся шум до небес. Мамка проснулась, я
проснулся, другие гости выскочили в коридор
прямо как были, в ночном платье. Мы постучали
ему в дверь, а когда ее открыли… — Он, кажет-
ся, колебался, стоит ли продолжать. — Мы, яс-
ное дело, позвали полицию. Их обоих забрали.
Но мамка ужасно расстроилась. Ей кажется, что
наше заведение теперь испачкано. Она поговари-
вает о том, чтобы его продать, вы можете в это
поверить? И уехать обратно к ее родне в запад-
ные графства.

— Наверняка мистер Чартерс тоже весьма
сильно расстроился, — сказал я, искренне сочув-
ствуя. — Бедняга. Я понимаю, арестовали его
спутницу — она угрожала физическим насили-
ем, но его-то за что? Неужели за моральное
падение?

— Именно, сэр. — Дэвид выпрямился в пол-
ный рост и взглянул на меня с величайшим
негодованием. — Это именно что глубочайшее
моральное падение.

— Но ведь он не нарушил закон, насколько я
понимаю. Не вижу, за что его призвали к ответу,
даже если он украдкой немного погрешил про-
тив нравственности.

— Мистер Сэдлер, — хладнокровно произнес
Дэвид. — Я скажу вам все как есть, потому что
вы, видно, меня не поняли. Мистер Чартерс при-
вел вовсе не даму, а юношу.

Он кивнул мне, как один знающий свет чело-
век другому. Я покраснел и отвернулся.

— Ах вот оно что, — протянул я. — Тогда
понятно.

— Теперь вы видите, почему мамка так рас-
строена. Если это выплывет наружу… — Он
быстро взглянул на меня, словно ему вдруг при-
шла в голову какая-то мысль. — Надеюсь, сэр,
вы сохраните все это в тайне. Иначе мы по миру
пойдем.

— А… конечно, конечно. Это… это ведь не
касается никого, кроме вас.

— Но остается вопрос с комнатой, — дели-
катно напомнил он. — Желаете ли вы теперь в
ней остановиться? Как я уже сказал, ее сейчас
тщательно чистят.

Я подумал, но не нашел доводов против.

— Честное слово, мистер Кантуэлл, меня это
не беспокоит. Я очень сочувствую вашим труд-
ностям и расстройству вашей матушки, но хотел
бы занять эту комнату сегодня, если можно, так
как мне надо где-то ночевать.

— Тогда все улажено, — бодро произнес он,
открыл дверь и шагнул в коридор.

Я пошел за ним, слегка удивленный крат-
костью нашей беседы. Хозяйка, по-прежнему
стоявшая за конторкой, взглянула на меня и
быстро перевела взгляд на сына, а потом об-
ратно.

— Мистер Сэдлер вошел в наше положе-
ние, — объявил мальчик. — Он желает снять
этот номер, несмотря ни на что. Я пообещал,
что комната будет готова через час. Надеюсь,
я не ошибся?

Он говорил с матерью так, словно уже был
хозяином заведения, а она — прислугой.

— Все так, Дэвид, — ответила она с явным
облегчением. — Сэр, вы очень добры, если мне
позволено так выразиться. Будьте любезны, за-
пишитесь в книге для постояльцев.

Я склонился над книгой и аккуратно вписал в
нее свое имя и адрес. Перо несколько раз брыз-
нуло чернилами, пока я старался его удержать
страдающей от спазмов правой рукой.

— Можете подождать в гостиной, если жела-
ете, — предложил Дэвид, глядя на мой дрожа-
щий указательный палец и, без сомнения, строя
всякие догадки. — Или, если угодно освежиться
с дороги, через несколько домов отсюда есть
весьма приличный паб.

— Да, я думаю, это подойдет. — Я осто-
рожно положил перо обратно на конторку, со
стыдом глядя на оставленные мною кляксы. —
Вы не могли бы взять на хранение мой сак-
вояж?

— Конечно, сэр.

Я нагнулся, достал из саквояжа книгу, снова
закрыл его, выпрямился и поглядел на часы:

— Я могу вернуться в половине восьмого?

— Комната будет готова к этому времени,
сэр, — заверил Дэвид, подводя меня к двери
и распахивая ее. — И еще раз примите мои
извинения. Мир — странное место, а, сэр? Ни-
когда не знаешь, какие выродки попадутся на
пути.

— Действительно, — сказал я и вышел на
свежий воздух.

На улице было ветрено, так что я поплотнее
запахнул плащ и пожалел, что не взял перчатки.
Но они остались в пансионе, в саквояже, под
надзором миссис Кантуэлл, а я не желал даль-
нейших бесед ни с матерью, ни с сыном.
Вдруг я — впервые за день — вспомнил, что
сегодня мне исполняется двадцать один год.
К своему удивлению, я умудрился об этом начи-
сто позабыть.