Рубрика: Заметки

Из писем N.
(печатается с разрешения автора)

Меня знают во всех окрестных магазинах (иногда дают в долг). Особенно любят в абхазском и азерботском. И там, и там — за то, что «я воевал за их свободу». Теперь они горды. Они свободны. Свободны от меня. А что бы я делал в Чечне теперь?
Когда началась война (гражданская еще, междоусобица), я послал телеграмму Джохару Дудаеву, предлагавшему мне гражданство своей республики (не только в шутку): «Скорблю вместе с вами. Мы победим». Теперь только пустота, скорбь да тяжелые сны по ночам. Фото на память: Джохар с газетой «Свобода» в руках и подпись — «Счастья N».

Вокруг моего компьютера окурки. Безобразно. Но не зазорно. Рабочее место. Станок. Мой «Калашников».

Война никогда не была «правым делом». И «священной» она не была никогда. Только «смертным боем».

Когда замирает плоть, уже неспособная восстать. По чужой, не Божьей воле. Это неправильно. Это несправедливо. И, как правило, это результат подлости. Предательства. Недомыслия — что еще хуже, еще непростительней. Каинов грех в основе каждой войны. Ведь война — это тяжкий труд. Труд братского самоистребления. И Каина больше жаль.

Это когда нажрешься — в голову лезут библейские аналогии. И даже как-то вдохновляешься такими рифмами с вечностью. Но будни ставят тебя на место. Где не всегда есть место подвигу. Чаще место это просто пусто. Каиново место. Место проклятое.

Историю войн проследить не трудно. Да это и есть вся наша история. Поначалу мы бились за самоидентичность. Потом за золото, которое давало возможность ее купить. Теперь — за энергоресурсы, которых так мало — не поделить, и которые дают возможность… или — возможность отбирают…

Каиново проклятье лежит на каждом, кто вступает на тропу войны. И больше всего на тех, кто побеждает.

История переписывается. Наверное, это справедливо. Исчезнувшим хазарам да скифам вряд ли была бы мила история Гумилева. Теперь сносятся памятники российским солдатам, одолевшим фашизм.

Война побеждает победивших. Никого не щадит. Никого не оставляет в покое.

«Смерть — это то, что бывает с другими…» — сказал поэт.

«Смерть — это то, что случилось со мной»,— говорю я, который ее видел. Простую и безыскусную. И в Карабахе, и в Чечне, и в Сухуми.

Война преступна по своей природе. Это только в газете — статистика. А когда это рядом — страшно. И ты не думаешь о ней — считая, что она далеко. Она тебя не касается лично. Но когда-нибудь — она коснется. Тебя коснется. Лично тебя.

Отрезанные уши; расстрелянные дети; вырванные печень, почки и сердце. Это не когда-то и где-то. Это сегодня. Это уже с нами. За это погибли мои друзья — и Эдик, и Самвел, и Чангиз, и Коля.

И я не хочу больше жить войной. Не хочу, чтобы географией моего тела стали Палестина, Косово, Иран. Не хочу больше хоронить друзей.
И знаешь, по какой-то своей подлой природе и без войны не могу уже тоже. Хотя все уже понял.

Меня пока только ранили — для того, чтобы я понял, как хрупка, как уязвима, нежна и неповторима каждая человеческая жизнь. Как уникальна она. И, убивая, в каждом ты убиваешь огромный мир. Неповторимый, по сути.
Как слаб человек. И глуп. И подл. И бессмыслен.

Я стрелял в людей. Мне казалось, за правое дело. Мне казалось, я боролся с чем-то. В результате — боролся с собой и стрелял тоже в себя. Сколько прошло лет, но я только теперь понял — я стрелял в себя.

Преступно — выросло поколение, не знавшее любви. Выросли те, кто считает, что им все должны, если они вошли в село с автоматом.

Каждый раз, возвращаясь с войны в свой город, который безмятежен, я никому не мог объяснить, в какой я был командировке. Жена своими руками обмывала мое израненное тело с ободранными руками, а я не мог ответить на вопрос: «Где ты был и зачем тебе это нужно?» «Я был на войне»,— отвечал я. И мои друзья, смеясь надо мной, гордились мной. Вот такой у них N — забавный и причудливый. А я был там для того, чтобы она, эта война, не пришла сюда. Сюда, где мои друзья и мой город, который я все-таки люблю. Может — так я себя обманывал. Потому что уже ни там не мог, ни здесь. Здесь не мог больше. Здесь все больше и большего не понимал.

Ты, прочитав мои рассказки про войну, сказал мне: «Ну что война? Большое слово. Ты покажи мне слезинку, деталь войны. Это искусство».

Видать, мало я думал там об искусстве, мало думал о деталях. Но когда рядом падает друг и он уже никогда не встанет или когда ты плюешь ему в рот, потому что он просто хочет пить и ничем больше ты не можешь ему помочь… Как-то не до деталей.
Часто снится — бежишь, не разбирая дороги. Из темноты — «Аллах акбар!». А ты их по матушке. И поливаешь. Ствол калится. Встал (руки дрожат) — залудил из подствольника. Хлобысь! Вроде цел — и дальше. Идешь на сближение. До рукопашной не дойдет. Не добежит кто-то из нас. Рулетка. Что мне до него? Волосы встают дыбом. Мы жрем, пьем, живем по-всякому. А в это время наши омоновцы… Ребята… Братки… И это уже будни. Отказываюсь в это верить и жить с этим.

«Посмотри, браток, на небо!» Ребята говорят, что этот песняк многих надорвал. А мне его подарили. Сказали, что у меня получается. В храмах брошюра — Евгений страстотерпец. Ему бы жить. Ебаться и рождать. Мальчик совсем. Вот и среди нас святой. Вот ведь как получается.

Я правильно отказался от предложения Джохара. При всем уважении — я русский. Я — с теми омоновцами. С теми, и не может быть по-другому. Я просто не с теми, кто их послал. Жизнь дается — как возможность умереть с честью. Откуда в них это, когда вся страна наоборот?! Чувствую свою вину перед этими мальчиками. Замолкаю. Харэ пиздеть. Посмотри, браток, на небо!

И все-таки, если по чесноку, что-то есть… когда сидишь у костерка… Рядом друг… Настоящий… Бутылка водки по кругу и… недонастроенная гитара… И все путем. Все ясно и просто. От этого надежно. И от этого даже радостно.

Посмотри, браток, на небо — видишь синь бездонную?
Эта синь — дорога к дому, этот цвет есть и в раю.
А по синему по небу проплывают облака,
Доплывут они до дома. Мне бы с ними, но пока
Ветер не берёт меня, птица в стае летит одна.
Сделав круг, взмахнёт крылом… Брат, увидим ли мы дом?

Шёл по склону и споткнулся. Пуля-шмель прожгла меня,
И, упав на чёрный камень, только небо видел я.
А по синему по небу проплывали облака,
Доплыли они до дома. Дом теперь — сыра земля.
Ветер подхватил меня, птица к дому понесла,
А уставшая душа отлетела в небеса.
Ветер подхватил меня, птица к дому понесла,
А свободная душа отлетела в небеса.

За всех пацанов, в земле российской просиявших!

Роман Смирнов

Вот уже пару лет российский книгоиздательский бизнес переживает нашествие книг, написанных медийными персонажами — будь то звезды шоу-бизнеса, спорта или политики. В мировом контексте феномен книг знаменитостей не нов, и профессионалы книготорговли обсуждают сегодня уже не причины возникновения, качества и успеха подобного книжного продукта, а тенденции ценообразования в этом секторе.

Недавно в частной беседе крупный российский издатель сказал о «голоде по неисписанным звездам». Эта ситуация свидетельствует об общей скудости российского шоу-бизнеса как в плане человеческих ресурсов (ну мало у нас звезд на страну, все одни и те же персонажи в субботнем вечернем телеэфире по всем каналам), так и (что важнее) в плане отсутствия профессиональной и эффективно работающей фабрики звезд. И все же книги знаменитостей продолжают выходить, а телефоны менеджеров по проектам — специальных людей, которые есть в штате практически у каждого крупного российского издательства,— разрываются от звонков продюсеров звезд, звездочек и прочих популярных персонажей. По своему опыту могу сказать, что азарт издателей при объявлении нового лота в виде текста из области celebrity book значительно превышает интерес к произведениям признанных авторов современной прозы.

Расширение сектора книг знаменитостей не перестает радовать специалистов — ведь рост рынка свидетельствует о профессиональном росте медийного рынка и бизнеса паблисити. Вопрос: что движет самими звездами, когда они решают произвести литературный труд и выпустить на рынок собственную книгу?

Причина первая. Деньги: «Хочу заработать».

Издательский энтузиазм получает непосредственное отражение в денежном эквиваленте: гонорары медийных персонажей на порядок превышают авторские гонорары профессиональных литераторов (за исключением, разве что, авторов первой десятки). Гонорар за книгу не может сравниться с другими статьями дохода знаменитостей: лучший аванс едва ли превысит гонорар за два шоу гастрольного турне фигуриста или поп-певца, но знаменитостью часто руководит желание получить дополнительный доход. При этом надо понимать, что кроме прямого дохода — аванса и процентов с продаж, автор-«звезда» получает за счет издания книги доступ к косвенным, потенциальным, доходам. Рекламодатели на порядок повышают гонорары медийным персонажам, чей рейтинг идет вверх или стабильно держится на высоком уровне, а выход книги — немаловажный факт в наполнении информативного поля бренда.

Причина вторая. Пиар, создание бренда: «Хочу максимально заполнить собой рынок».

Да, возможно, регулярное появление на страницах «Комсомолки» и глянцевых журналов — наиболее эффективный способ продвижения персонажа шоу-бизнеса, спортивной или светской тусовки в массовую аудиторию, самый очевидный ход для повышения статуса имени «звезды» из имени собственного в бренд. Но нельзя не признать, что наравне с прессой, ТВ и товарами массового (чипсы, сухарики, средства для борьбы с насекомыми) или элитного (духи, белье) — потребления, книга стала одним из основных элементов создания комплексного имиджа «звезды». Своей популярностью Ксения Собчак обязана прежде всего телевидению, но поддержанию постоянно высокого рейтинга и заполнения рынка брендом «Ксения Собчак» ее книги способствовали в гораздо большей степени, чем, похоже, провальный проект производства духов «Замуж за миллионера».

Причина третья. Престиж, звездная социализация: «N или K уже написали книгу, а я нет?».

В одном из недавних выпусков «Комеди клаб» один из экс-кавээнщиков обратился к певице Алене Свиридовой — мол, не пора ли всем неписателям, внезапно открывшим в себе литературный талант, перестать писать, а заняться своим прямым делом: записывать альбомы, кататься на льду, вести телепередачи, управлять ресторанным бизнесом и заниматься законотворчеством? На это исполнительница композиции «Розовый фламинго» с гордостью возразила (не поручусь, к сожалению, за точность цитирования): «А почему вы ко мне обращаетесь, я тоже теперь писательница!». (Книга «Чемоданное настроение» певицы действительно недавно была выпущена издательством «Эксмо».) Стоит ли упоминать, что каждый Гарик из команды «Комеди» уже стал автором своего бестселлера. Кстати, такая цепная реакция активно используется издателями в качестве аргумента для убеждения «автора» — нам уже звонила певица В. или присылал текст фигурист Я., так что не раздумывайте долго, мы без материала не останемся!

Причина четвертая. Литературные амбиции и информационный повод: «Мне есть что сказать читателям»; «Я человек многогранного таланта».

Как агентам, нам, конечно же, интереснее всего работать с такими проектами, авторы которых руководствуются при издании книги в основном этой причиной. При этом истинные мотивы знаменитостей могут быть самыми разными.

Для известных политиков или околоолигархических персон, участников крупного бизнеса книга — это возможность высказаться в выбранном ими ключе.

Беллетризованная и даже условно беллетризованная форма дает определенную свободу и, в любом случае, открывает пространство для «других возможностей». О широте подхода при выборе рамок художественного допущения можно судить, если сравнить, например, книги лондонского романиста Юлия Дубова и обаятельного политического деятеля Ирины Хакамады.

Для поп-звезд книга часто возможность дорого (смотри также причину номер один) продать свою личную историю, вывести собственную жизнь за рамки желтой прессы, отвечая при этом потребностям читателям таковой. Книга становится мощным инструментом «разборок» — с ее помощью можно как минимум «пройтись» по соперникам в личной, профессиональной жизни, да и по цеху в целом. На ум приходят книги Валерии, юного рок-поп исполнителя Ромы-Зверя или скандально известная книга Татьяны Егоровой о том, чье тело было ближе к телу кумира советского кино Андрея Миронова.

Отдельно стоит отметить книги узкоизвестных персонажей, которые позволили им стать известными по-настоящему широко. Набивший оскомину пример — Сергей Минаев. Если художественный уровень текста достаточно высок, то такие книги действительно могут обеспечить приток свежей крови вновь обращенных читателей: сегодня «манагер» покупает «Одиночество-12», завтра — «Одиночество-13», послезавтра — новую книгу Пелевина, а в следующий раз, глядишь, и новый роман Андрея Тургенева.

Мне кажется, что в этой категории есть ряд персонажей, которые не только имеют что сказать, но и понимают как. Хочется верить, что некоторые представители шоу-бизнеса не выпустили на рынок свои книги именно потому, что они не готовы пользоваться услугами афроамериканских призраков. Вот Мадонна написала книгу сказок — а Ваня Ургант нет. Но у него еще есть время. Потому что, похоже, эра автобиографий-бестселлеров прошла. Пришла пора авторов эпохи Возрождения?

Юлия Гумен

Флаг Победы над Рейхстагом

Давно отмечено, что война влила свежую кровь — потрясений, горя, страданий, патриотизма — в почти уморенное к концу тридцатых годов советское искусство.
Разумеется, в различных видах искусства это проявилось по-разному: где-то упряжка была ослаблена, где-то вожжи были как будто совсем отпущены, а где-то произошла лишь тематическая переориентация.

Скажем, Седьмая симфония Шостаковича была не только дозволена, но и представлена неким символом единения культуры и власти, премьера ее состоялась в Куйбышеве, меньше чем через месяц ее исполнили в Москве, а затем и в осажденном Ленинграде.

Конечно, классическая музыка искусство элитарное и не очень тематически конкретное — под какую рубрику начальство пожелает записать симфонию, там она вполне комфортабельно и разместится. Но и литература — значительно более внятный для начальства вид искусства — нашла место и, например, для романа Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда», самостоятельная интонация которого явно выходила за пределы ранее допустимого, и даже для военных рассказов Андрея Платонова. Но вот уже платоновскую «Семью Иванова» («Возвращение») она переварить не смогла. Любопытно, однако, что к концу войны границы разрешенного оказались настолько размыты и невнятны. Рассказ опубликовали — это выглядит чудом! — а уже потом объявили клеветническим. То, что Платонов был подвергнут остракизму, ничуть не удивляет, удивляет как раз начало истории, то что рассказ был отправлен в набор, а не прямо — вместе с автором — туда, куда следует.
Но самые удивительные вещи происходили с теми видами искусства, которые были обращены к максимально широкой аудитории.

Вместо маршей, озвучивших предвоенные годы, стали слышны вальсы. Вместо отдававшего машинным маслом энтузиазма роботов — «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью» — звучали блантеровские песни «В лесу прифронтовом», «Враги сожгли родную хату» и «Вечер на рейде» Соловьева-Седого. Лирика, которая едва теплилась раньше на самой периферии допустимого, в репертуаре курзалов и ресторанов в мелодраматической упаковке, сделалась разрешенной на официальных подмостках.

Еще более разительно изменилась фотография.
Стоит напомнить, что за малейшим исключением фотожурналисты той поры были людьми малообразованными, почти нетронутыми культурой; даже об истории фотоискусства они, как правило, знали очень мало, а о живописи, скульптуре — не говорю об эстетике, философии — и вовсе не имели никакого представления. Многие из тех, кто начал свою карьеру в послереволюционное время, в первой половине двадцатых, освоили, на определенном уровне, конструктивистский инструментарий, подхватили приемы — жесткая, почти математическая композиция конструктивистов, определила их вкус. Но к середине тридцатых все это уже было историей — формальные поиски Родченко и Эль Лисицкого были не только выметены с журнальных страниц и из книжных макетов, но и прочно забыты. А тому, кто взял в руки камеру в начале тридцатых, уже просто и не довелось увидеть ничего иного, кроме идеологически служебных изображений.

И вот, буквально в одночасье, жизнь перевернулась. Ни вчерашняя рутина, ни сегодняшние инструкции (даже когда они были) не могли тут помочь. Происходило что-то такое, что не поддавалось начальственному регулированию. В самом общем виде: начальство вдруг перестало быть единственным хозяином жизни и смерти граждан, и чем ближе к линии фронта, тем ощутимее становилось влияние иных сил.
Фотографы вдруг столкнулись с неформализованной реальностью. Наверняка и раньше каждому из них приходилось встречаться с чем-то, отличающимся от официальной картины мира. Но этого можно было не снимать, иначе говоря — не видеть (каждый сам себе объяснял — почему). Здесь же, на фронте, все вокруг оказалось вне инструкций, и именно это они должны были снимать. Как снимать? Утвержденные и обкатанные приемы не очень-то были здесь применимы, и этим людям пришлось двигаться на ощупь, следуя за реальностью и доверяясь собственным инстинктам. Старшим из них все же было легче — какие-то эстетические навыки в памяти и в руках сохранились. Тем, кто был помоложе, пришлось изобретать велосипед, что, разумеется, не сулит глубины, но случается — в экстремальных обстоятельствах,— приносит свежесть взгляда.

О психологии творчества я не стану сейчас рассуждать, я только хочу констатировать, что джинн творчества оказался выпущенным из бутылки, а повседневный скрупулезный редакторский контроль в полевых условиях начал понемногу забываться. Ну, понятно, редактор в Москве по-прежнему был властен запустить в печать одно и положить в ящик другое, но даже и тут возникали флуктуации. Во-первых, схема, в которую редактор ежедневно загонял информационный товар, заколебалась, стала подвижной, то есть утратила свою универсальность. Во-вторых, ненапечатанное сегодня, могло, при изменившихся обстоятельствах, попасть на газетную полосу завтра. Но даже то, что не дождалось публикации, все равно каким-то образом существовало — не только в коробке, в ящике, в столе, но и в голове, в памяти, в сердце.
Таким образом возник феномен советской военной фотографии: Дмитрий Бальтерманц, Макс Альперт, Георгий Зельма и еще десяток имен.
Одному из них, Евгению Халдею, удалось сделать фотографию, которая превратилась в нечто большее, чем документ, большее, чем даже образ,— она превратилась в символ. В символ Победы.

Евгений Халдей родился в 1917 году в Донецке, на Украине. Годовалым ребенком был ранен в грудь пулей погромщиков; его мать и дед погибли во время этого погрома, а он, заваленный одеждой, остался незамеченным и выжил.
Четыре класса хедера, с тринадцати лет — завод, фотолюбительство, газеты «Сталинский рабочий» и «Социалистический Донбасс», курсы в Москве и, наконец, работа в фотоагентстве Союз-Фото (позже — ТАСС). Вот канва довоенной жизни Халдея.

Что он снимал и как? Перелистайте книги. Рабочие с отбойными молотками на плече. Члены Политбюро в окружении молодых коммунистов. Заводы, парады. Снимал все, что положено, и так, как положено, то есть грамотно и гладко. Это называлось — профессионально.
Первый военный снимок Евгений Халдей сделал в Москве 22 июня 1941 года — люди на улице слушают радио, известная фотография, воспроизводившаяся десятки раз. Вглядитесь в эти лица — тут разные люди, но вы немедленно замечаете нечто общее, создающее атмосферу, ощутимую и сегодня, более чем полвека спустя: на этих лицах вы не видите признаков страха, даже растерянности, вы читаете на этих лицах собранность, сосредоточенность, готовность к любым испытаниям.
Характерно, что Евгений Халдей увидел и почувствовал момент, но каждый раз, когда эта фотография печаталась, она кадрировалась по-разному — фотограф не мог нащупать правильную композицию, которая должна была бы сконцентрировать внимание зрителя на состоянии тех минут.

Но в лучшем ли, в худшем ли варианте вы увидите эту фотографию, она расскажет вам нечто такое, чего почти не найти в пухлых романах и кирпичах академических томов.

Четыре года спустя Евгений Халдей сделал свою последнюю военную фотографию, которая для тех, кто прошел и пережил войну, и для следующих поколений стала символом Победы. Давно забыты имена придуманных Сталиным знаменосцев, Егоров и Кантария, мало кто знает имя того реального солдата — его звали Алексей Ковалев,— который водрузил это знамя. Кому известно, что знамя было пошито из тассовской красной скатерти, что сшил его старый еврей-портной Израиль Соломонович Кишицер по просьбе своего племянника фотокорреспондента Евгения Халдея? Существенно ли, что, прилетев в Берлин, добравшись до Рейхстага, лейтенант Халдей выхватил из толпы первого попавшегося солдата, потащил его наверх, на крышу, и они долго искали композицию и прилаживали это знамя? Существенно ли, что действовал Евгений Халдей по своей инициативе — не было приказа, не было инструкций. Конечно, странно, что об этом не позаботилось начальство, но, с другой стороны, то, что флаг оказался самодеятельностью, народным творчеством,— как раз чрезвычайно показательно. Разумеется, Халдея подталкивало профессиональное честолюбие — он видел уже опубликованную фотографию Джо Розенталя, на которой морские пехотинцы поднимают американский флаг над освобожденным тихоокеанским островом,— увидел и решил, что обязательно снимет подобный момент. Но дело было не только в фотографии. Не в том дело, что Евгений Халдей хотел снять, он хотел увидеть этот флаг над Рейхстагом.

Да, Евгений Халдей организовал кадр по тем же правилам, как было принято еще до войны,— фотограф приходил, что-то отодвигал, убирал, кого-то причесывал, доставал из кармана выданную в редакции кепку. Всякий более или менее нормальный человек понимал, как такая картинка сделана и в то же время неким особенным образом этим изображениям верил (как верили люди, например, пырьевским фильмам «Свинарка и пастух» или «Кубанские казаки»).

Халдей действительно привез из Москвы знамя (он, между прочим, привез три полотнища, чтобы попробовать, как они будут смотреться в разных местах Берлина), он действительно водрузил его над Рейхстагом специально для снимка, но в этот раз фоторепортер Халдей не совершил никакого подлога: он был такой же боец, как и все, в него стреляли, он стрелял, его семья — отец, сестра, двоюродные братья,— пережившая погром 1918 года, была уничтожена фашистами в 1941-м. По существу, какая разница для истории — водрузил это знамя русский Егоров и грузин Кантария или украинец Ковалев и еврей Халдей? Знамя действительно развевалось над Рейхстагом, и для десятков миллионов людей оно было таким же символом Победы, как и для Халдея с Ковалевым.

Евгению Халдею еще довелось снимать Потсдамскую конференцию, он снимал Геринга, беседующего со своим адвокатом, он снимал Сталина, и Рузвельта, и Эйзенхауэра. Потом началась борьба с космополитизмом, и Халдея вытолкали из ТАССа, с 1947 го по 1950-й он бедствовал, перебивался случайными заработками, пока не устроился работать в журнал «Клуб». В 1956 году его приглашают в «Правду», и он снова работает по-газетному, так как нужно. Вот фотография — Брежнев на трибуне съезда. Мы видели эту фотографию когда-то. Или не эту, но такую же, абсолютно идентичную, снятую, скажем, Владимиром Мусаэльяном или еще кем-то другим. А вот рядом фотография — Сталин на трибуне съезда. Замените Сталина на Брежнева, а тех «тонкошеих вождей» на этих — и фотографии будут неотличимы. Сколько лет прошло между одной фотографией и другой, и, я думаю, человек, нажимавший на спуск камеры, изменился за эти годы. Наверняка изменился. Но вы не заметите никаких изменений в его фотографиях.

Почему? Потому что это ремесло, а в ремесле все должно быть стабильно.
Что-то, однако, менялось. Официальное изображение войны изменилось в конце пятидесятых — начале шестидесятых, и тогда из личных и государственных архивов стали выплывать фотографии, которых мы раньше не видели. Впрочем, речь не об отдельных фотографиях, хотя среди них были и настоящие шедевры, речь о картине, сложившийся из них. Картина эта сделалась совершенно отчетливой в 1965 году, на выставке «Великая Отечественная война в фотографиях», организованной к двадцатилетию Победы.

Те, кто дожил до этого дня, увидели развешанными в выставочном зале и напечатанными в богатом альбоме свои снимки, значительная часть которых пролежала эти двадцать лет в домашнем архиве. Некоторые из этих фотографий просто чудом сохранились — Евгений Халдей рассказывал мне, как в 1946 году новый редактор Фотохроники ТАСС, бывший замполит, вытряхивал на пол из конвертов негативы и контрольки военных корреспондентов, «мусор»: этот полковник знал единственно верную правду о войне. Евгений Халдей подобрал тогда некоторые свои негативы. Макс Альперт нашел в этом «мусоре» своего знаменитого впоследствии «Комбата». Всего, конечно, подобрать не смогли. Даже своего. А кого-то вообще не было рядом. Других уже не было на свете.

И вот из того, что дожило до двадцатилетия Победы, составлена была выставка.
Но времена потихоньку менялись, и в семидесятые те, кто дожил, достали из своих архивов еще и другие фотографии — к тридцатилетию Победы. Другие — в восьмидесятых.

А потом грянула перестройка, и те, кто дожил, снова перебрали свои архивы. Но дожили немногие.

Евгению Халдею повезло: он увидел свои фотографии в музейных залах Берлина, Парижа, Нью-Йорка и Сан-Франциско.

Михаил Лемхин

Десять, по-моему, специализированных спортивных телеканалов в стране, включая спутниковые. Трансляции на обычных — в прайм-тайм. Лица, грудь и филейные части чемпионок/чемпионов — на обложках лакокрасочных изданий, и фамилии — в партийных списках. Миллионные призовые и контракты. Новый президент самбо обожает. И на этом фоне — мизерные тиражи (авто)биографий отечественных спортивных звезд и тотальное их отсутствие в топ-листах литературных ревю и книжных магазинов. Это при том, что в советское время издательство «Физкультура и спорт» было вполне себе прибыльным, а книжки чемпионов читались всей страной.

Что, издавать нормально разучились? Может, и вправду так, но, согласитесь, по-настоящему интересный материал будут хватать в какой угодно упаковке: любой телевизионщик вам скажет: можно изобретать какие угодно форматы, заставки, джинглы, выкрасить студию в цвет «вырви глаз» — и рейтинг ноль. Но просто посадите перед камерой живого, остроумного, талантливого, а в идеале еще и честного человека, которому есть что сказать и который поведает о том, что его волнует, — и все, передача сделана, будут смотреть не отрываясь.

Не то чтобы я был уверен в том, что нынешним спортсменам решительно нечего сказать, но после того, как спорт у нас окончательно превратился в бизнес, читать про чемпионов-рекордсменов стало скучно чрезвычайно. Если верить спортивным и светским изданиям, это все какие-то гламурные фитюльки и ладно сконструированные машины для заколачивания денег. Помимо голов-очков-секунд, все новости по большей части сводятся к тому, кто с какой машины на какую пересел, сколько на последнем турнире намолотил и с кем появился в клубе модном. Для газетки, что в метро читаешь, еще, может, и ничего, но для книги, само устройство которой предполагает жизнь долгую, — маловато.

В писаниях о советских чемпионах спорт и деньги были вселенными непересекающимися. И дело не только в том, что на Олимпиадах до 1988 года официально выступали только любители, — а значит, эти самые любители изображали из себя военнослужащих, милиционеров, инструкторов по физкультуре, студентов и т. д. И не только в СССР. Все все понимали, но официально тренировались-соревновались не ради денег, и как-то так получалось, что и сами герои спорта, и публика в это верили. Тем более что так оно и было. Слезы Родниной, слушающей гимн на пьедестале, казались абсолютно искренними. Когда сейчас Третьяк говорит о том, что, стоя в воротах, он физически ощущал за спиной 250 миллионов болельщиков, ему веришь безусловно. Победа была вестью человечеству и соотечественникам, и каждый мог вычленить в этом послании что-то для себя. Советское — значит отличное. Или: наша система физвоспитания — лучшая в мире. Или: терпение и труд все перетрут. Или: у нас возможно добиться успеха в жизни исключительно благодаря собственному труду и таланту. Или: пока есть попытка — ты не проиграл. Или: футбол сорок пятого года — жизнь продолжается. Ну и т. д. Каждый выбирал в меру собственного развития, внутреннего устройства, собственной своей мифологии, наконец. Тем более что спорт и — возможно — искусство были нестыдным и, пожалуй, самым коротким путем из «людья» в «княжье». Спорт это ведь довольно честное занятие. Везде своя грязь, конечно, но будь ты хоть трижды внук генсека, а если не выбегаешь стометровку из одиннадцати секунд и не можешь взять два метра в высоту — в сборную страны не попадешь. Публика, не будь дурой, это вполне понимала, спортсменам симпатизировала и носила на руках тех, кто рубился не только и не столько за собственное благополучие, сколько за честь флага, своих товарищей и другие надличностные вещи. Штангист Юрий Власов, побеждающий с тяжелейшим, на грани сепсиса, фурункулезом; футболист Николай Тищенко, доигрывающий финал Олимпиады с переломанной ключицей; боксер Алексей Киселев, «в интересах команды» перешедший в более легкую весовую категорию и питающийся из расчета 200 граммов воды и столько же граммов еды в день. Это же по фактуре (и подаче) своей просто какие-то легенды и мифы Древней Греции! Не говоря уже о футбольных матчах в блокадном Ленинграде и оккупированном Киеве. Мало того, что книги о спорте (откуда и почерпнуты все вышеперечисленные факты) делались долго и тщательно, — при всех уступках советским «правилам игры», многие из них были пропитаны мучительной порою рефлексией на тему «Что такое спорт, кому и зачем это нужно, почему я, здоровый и умный мужик, занимаюсь всеми этими забегами в ширину?»

Прыгун в высоту Валерий Брумель в честной и художественно очень доброкачественной автобиографической повести «Не измени себе» тридцатилетней давности рассказывает о том, как его alter ego Буслаев вернулся в спорт после жестокой аварии, когда ногу его собирали по кусочкам. В финале книги, когда он, после возвращения, выиграл первый раз какие-то совершенно ничтожные состязания, чуть ли не первенство ЖАКТа, ему приносят телеграмму. В ней восторги, благодарности: узнав о том, что Брумель-Буслаев вернулся в спорт, встала девочка, до этого боявшаяся ходить после психотравмы. Вот оно, наконец, оправдание всей моей так называемой карьеры, думает персонаж. Евангельская аллюзия слишком уж заметна, разумеется, но в подлинности истории не сомневаешься, и уважение к автору, интерес к его жизни никак не уменьшается.

Ну и сравните это с недавней книжкой Валерия Газзаева, который целую страницу заливается, что Путин — близкий и родной (такими именно словами), но забывает нам сообщить, как звали его мать — не говоря уже о первом тренере.

Ну и кто это, спрашивается, будет читать? И главное — зачем? Где здесь мифы, боги и герои?

Книги о героях — и героях спорта в особенности — перспективный, очень перспективный сегмент рынка нон-фикшн. Тем более что ничего более интересного нам в ближайшие годы из развлечений не грозит. Государство нам сказало: вот вам ипотека, кредиты, товарное изобилие, нефтяные деньги — жрите. Вот вам футбол, хоккей, танцы на льду — смотрите. Только в политику не лезьте и думайте поменьше. И кто первым догадается делать из спортивных биографий не только микст бухгалтерского отчета, светской хроники, парадного фотоальбома и дежурного репортажа, но то, что интереснее всего на свете, — историю души человеческой, а в идеале — еще и сотворит миф, — этот рынок и возьмет. За явным преимуществом.

Сергей Князев

Обладателем премии «Национальный бестселлер» стал Илья Бояшов с романом «Путь Мури». Два голоса малого жюри были отданы Бояшову, два — Людмиле Улицкой с романом «Даниэль Штайн, переводчик». Окончательное решение принял почетный председатель жюри Сергей Васильев.

Шорт-лист премии выглядел так:

• Сорокин Владимир «День опричника»
• Людмила Улицкая «Даниэль Штайн, переводчик»
• Элтанг Лена «Побег куманики»
• Бабенко Вадим «Черный пеликан»
• Бояшов Илья «Путь Мури»
• Быков Дмитрий «ЖД»

Голоса малого жюри распределились следующим образом:

Дмитрий Быков (писатель, журналист) — Илья Бояшов, «Путь Мури»

Василий Бархатов (режиссер Мариинского театра) — Илья Бояшов, «Путь Мури»

Илья Лазерсон (президент Коллегии шеф-поваров Санкт-Петербурга) — Людмила Улицкая, «Даниэль Штайн, переводчик»

Яна Милорадовская (главный редактор журнала «Собака.ру») — Людмила Улицкая, «Даниэль Штайн, переводчик»

Анфиса Чехова (телеведущая) — Владимир Сорокин, «День опричника»

Михаил Леонтьев (тележурналист и политолог) — Лена Элтанг, «Побег куманики»

Запись церемонии награждения: mp3

На фото: член Малого жюри Анфиса Чехова, обладатель премии Илья Бояшов, ведущий церемонии Артемий Троицкий.

Фото Ольги Урванцевой