Рубрика: Заметки

В «Санкт-Петербургском Доме Книги» на Невском, 62 прошла презентация книги Артемия Троицкого “Back in the USSR”. О старых годах, новой книге, о том, что Артемий планирует, а что — нет,— обо всем этом он рассказал пришедшим.

Ну, а после вопросов началась приятная часть презентации — раздача автографов…

• СПб.: Лимбус-пресс; 2007
• Переплет, 232 с.
• ISBN 978-5-8370-0471-1
• 3000 экз.
• Купить электронную книгу на Литресе

Кот по имени Муря

Ничего загадочного в названии этого романа нет. Муря — это имя кота. А роман — про то, как Муря из разрушенной войной Боснии бежит в Финляндию. Но кроме кота здесь еще множество героев. Арабский шейх летит на самолете вокруг Земли. Кит переплывает мировой океан. Дальнобойщик ведет свою фуру через горы и снега по Европе. Старый еврей ведет горстку соплеменников к лучшей жизни. Немецкая студентка едет на каникулы домой к родителям. И еще десятки людей, животных и духов, у каждого из которых собственный путь. Об этом, собственно, и роман.

Трудно представить себе мысль более затрепанную? И легче легкого было бы написать на основе этой идеи скучнейший и глупейший роман. Фантастика заключается в том, что «Путь Мури» — роман захватывающий, умный и трогающий до глубины души. В чем тут дело, сказать невозможно, это колдовство: притча о том, что у каждого на Земле свой Путь и предать его — преступление, становится живой историей. Она завораживает, прочитать ее — будто выпить на посошок.

Роман попал в шорт-лист «Национального бестселлера», и из всех книг списка, быть может, только он может с полным правом претендовать на первое место. В коротком списке есть романы для снобов, эстетов и умников. Но «Путь Мури» — роман для всех: и для профессора, и для домашней хозяйки, и даже для котов, если только они только притворяются, что не умеют читать.

«Путь Мури» не проходит ни через какие постмодернистские лабиринты. Читатель, ждавший хотя бы привета гофмановскому Мурру, получает от ворот поворот. Читатель, ждавший неочевидного цитирования древнекитайских эпистол, остается с носом. Ничего этого нет, притчевая структура не подвергается деконструкции, а автор пребывает живее всех живых. Это, в сущности, очень простая книга, которая просится в мультик. При равном таланте мультипликатора это был бы почти «Ежик в тумане», а норштейновское творение, между прочим, уж точно не слабее бондарчуковской «Войны и мира».

«Путь Мури» — веселая книжка. Не смешная, потому что собственно смешного в ней нет, но — радостная. На губах читающего ее играет улыбка, это состояние легкого счастья. Про этот роман говорят, что он чем-то похож на фильмы Кустурицы. Это правда, и дело здесь не только в балканских пейзажах. Здесь, как и в фильмах сербского режиссера, буйно зеленеет древо жизни. Жизнь хлещет здесь неуправляемым мощным потоком из каждой фразы. Не в этом ли, кстати, секрет того, что десятки героев этого коротенького романа — проходные, большинство из которых упоминаются только один раз,— все они получились горячие, со своими голосами, ни на кого не похожие,— словом, живые.

Какой путь ждет эту книгу и куда он ее приведет — тайна. Но кажется, заложенных в ней эмоционального заряда, мудрости и очарования легко хватило бы на то, чтобы коту Муре встать в hall of fame любимых притч человечества рядом хоть бы даже и с Маленьким Принцем, так что дело за удачным расположением звезд.

Вадим Левенталь

• The Oligarchs. Wealth and Power in the New Russia
• Перевод с англ. С. Шульженко
• М.: КоЛибри, 2007
• Переплет, суперобложка, 624 с.
• ISBN 978-5-98720-034-6
• 10 000 экз.

Великолепная шестерка

Толковая; основательная; беспристрастная; страстная; впечатляющая без красот; в меру бесстрашная, во всех отношениях респектабельная книга.

Написанная человеком в высшей степени компетентным: воскрешение капитализма в России м-р Хоффман лицезрел воочию, причем с очень удобного наблюдательного пункта: руководя (1995–2001) московским бюро газеты «Вашингтон пост». Лично опрашивал действовавших тогда лиц — взял девятьсот интервью — никому, конечно, не поверил вполне — понял больше, чем разузнал,— но зато (как шутил некто Радек про Сталина) каждое свое утверждение может подкрепить чисто конкретной ссылкой.

Российский автор не упустил бы раз сто намекнуть, что, дескать, это далеко не все: что, дескать, был у него доступ к источникам подземным и горячим,— но что, дескать, т-с-с-с! — и, чего доброго, нарвался бы на биографическую неприятность. Наш-то Пулитцер, как известно, весит гр. 9.

Впрочем, кто купил бы томину такой толщины, будь фамилия на обложке здешняя; не такая вещь — историческая истина, чтобы принимать ее из немытых рук.

А эпопея м-ра Хоффмана останется классическим пособием для важнейших дисциплин. Ни историк не объедет конем, ни политолог на своей кривой козе.

Ни даже экономист не облетит на ковре-самолете.

Хотя для экономиста тут ничего такого ошеломительного, кроме порядка цифр. Описан драматичный эксперимент, более или менее подтверждающий общую теорию долларов. Как они самозарождаются из гниющей рублевой массы при усиливающемся притоке атмосферного кислорода. И кружатся на ветру перемен, образуя тучи, заслоняющие солнце.

Читатель же не научный, а работающий, вроде меня, простым современником событий ждет от книги с таким названием, чтобы она его утешила.

Типа что вот, м-р Хоффман, корплю я над этой рецензией — роюсь в пустеющих потемках своего словаря, строю подвесные такие мостики, по которым перебегаю из абзаца в абзац, вообще жгу последние нейроны — вместо того чтобы скучать, предположим, на палубе собственной, черт возьми, яхты в Средиземном каком-нибудь море, волк его заешь,— таков расклад, но не правда ли, м-р Хоффман: без яхты и вообще при своих (точней — при одном лишь своем слоге) я остался исключительно оттого, что в изображенную Вами эпоху легких денег оказался хоть и неграмотен политически, а зато устойчив морально?

Так сказать, блажен муж, иже в совете нечестивых не ставит ни на тройку, ни на семерку, ни тем более на туза.

И действительно, анализ м-ра Хоффмана подтверждает: теперешние обладатели яхт и властелины судьбы (впрочем, условные: не всем — Канары, кому и нары) выиграли шестерками.

Шестерили, конечно, и сами, так что добродетельный современник имеет полное право (и удовольствие) смотреть на них отчасти свысока.

На этих великолепных: Смоленского, Гусинского, Березовского, Ходорковского, Чубайса и Лужкова.

Именно этих ярко окрашенных особей поместил м-р Хоффман на свое предметное стекло. «В конце концов, не может быть капитализма без капиталистов. Эти шестеро были первыми»,— поясняет он.

Однако (говорю же: благоразумный человек!) двоих (угадайте — кого да кого?) он рассматривает, не трогая имущества, — просто как режиссеров политэкономического процесса. Как симпатично дальновидных госдеятелей.

Лишь четверо остальных (а также мелькающий в книге Потанин, и еще разные другие) своими биографиями проливают свет на столь интересующий нас вопрос о происхождении богатств.

Александр Смоленский, будучи призван в армию, проходил службу в штабной газете и приобрел профессию наборщика. На гражданке устроился в типографию при издательстве «одного из советских промышленных министерств». Превратил ее в ночной подпольный цех по производству Библий. По доносу был арестован КГБ. Но там его дело, пишет м-р Хоффман, посчитали пустячным. «Смоленский вспоминал, что его пытались обвинить в краже бумаги, но не смогли. (Бывший советский человек тут обязательно усмехнулся бы, но я предупреждал: эта книга написана со слов ее героев.— С. Л.) «Поскольку антисоветских листовок не было, — сказали ему,— мы вас пожалеем». Дело было передано в милицию. Приговор — два года принудработ в строительной бригаде в городе Калинине. «Решением суда ему было запрещено в течение трех лет занимать должности, связанные с „материальной ответственностью“»,— пишет автор, после чего сообщает: «Смоленский стал одним из руководителей управления Ремстройтреста».

Дальше все проще. Крал (то есть, извините, доставал — конечно, доставал! м-р Хоффман так и формулирует: «Смоленский умел доставать») материалы, строил налево дачи, обзавелся капиталом из денег и знакомств.

«В 1987 году Смоленского вызвали в городской комитет партии (отдадим справедливость: умели у нас ценить деловую хватку беспартийных, ранее судимых! — С. Л.)» и потребовали срочно создать кооператив.

«Бунтарь Смоленский, которому было тогда тридцать три года, как всегда, возразил: „Почему я? Сами и создавайте!“ Но горком пригрозил ему увольнением…» И бунтарь пошел в московскую мэрию (или это был еще исполком?), где Лужков с молодой помощницей, некоей Батуриной Еленой, оформили ему новый статус. Бунтарь построил еще сколько-то дач, накопив еще сколько-то мешков рублей. Стал менять их (из-под полы) на доллары, а доллары обратно на рубли, все время увеличивая скорость и амплитуду,— и создал банк (а кооператив закрыл),— удивительно ли, что году так в 1991-м проклюнулся у него первый, робкий, стыдливый, подобный весеннему крокусу, миллиард.

Прочие истории похожи на эту: такие же бесхитростные; каждая со своим слепым пятном. Как предпочитает выражаться м-р Хоффман — «самые преуспевающие магнаты пользовались таинственной и высокой протекцией, о которой мало что было известно».

Бином ли Ньютона. Пачками скупали начальников, пачке начальников же себя запродав. Поскольку единственной ликвидной ценностью в Стране Советов был, безусловно, этот самый человеческий фактор. Поголовная, повальная, национальная по форме, социалистическая по содержанию, всемирная отзывчивость на бабло.

А кто не умел пользоваться — тот пеняй на себя. Сочиняй рецензии на книги про тех, кто умел.

Всякий труд, знаете ли, почетен.

Самуил Лурье

О поэзии нынче больше говорят, чем читают ее. В этом своеобразие момента. Лет тридцать назад вышла знатная книжка Ефима Эткинда «Разговор о стихах». Ефим Григорьевич действительно говорил в ней о конкретных стихах, разбирал подробно и изысканно. Предназначалась книжка, между прочим, школьникам и напечатана была в издательстве «Детская литература», хотя благодаря имени автора ее мгновенно раскупили любители поэзии среднего и старшего возраста. Часть тиража, правда, ушла под нож, поскольку автор убыл к тому времени в принудительную эмиграцию. Такие вот бывали у нас приключения. Теперь не то. Поэтому, будучи реалистами, а не только боясь стибрить забытое название, и озаглавили мы статью именно так: «Разговор о поэзии».

Из пернатой фразы Евтушенко о том, что стихи, мол, читает чуть не вся Россия и чуть не пол-России пишет их, верна сегодня разве что вторая ее половина. Вот, кстати, еще одна особенность ситуации: если что о поэзии и говорят, то в основном, что потеряла она свой статус народной, фактически кончилась, погибла при усердии графоманов-экспериментаторов и всеобщем равнодушии. А пол-России продолжает между тем в такой не комфортной обстановке сочинять и даже за свой счет печататься. Тиражи, конечно, мизерные: 100, 200, 300 экземпляров — нормальное дело. Просмотрел полку со сборниками, попавшими в дом разными путями за последний год: хорошо, если суммарный тираж доползет до трех тысяч.

В общем, прежде чем начать разговаривать собственно о стихах, давайте попробуем разобраться в общей картине. Пролистываешь сборник за сборником — голова кружится от пестроты, и никаких тенденций не прорисовывается. Поэтому лучше уж сначала общий план. Пойдем постепенно: почему не читают? почему пишут? что пишут?

Итак:

Почему не читают?

Существует мнение, что поэзия в советские времена была сильна силой своего противостояния власти, общественному устройству и государственным вкусам. Речь не только о политической публицистике. Противостояние могло быть стилистическим. Ни Кушнер, ни Ахмадулина, ни Соснора, ни Бродский, как мы теперь знаем, антисоветских стихов не писали. Чуждость литератора органы «органов», партии и литчиновничества вычисляли по синтаксису, не здешней интонации, лексике и отсутствию номенклатурных патриотических тем. И вот противостояние это исчезло. Ну, и вот, говорят.

Стилистическая оппозиция сегодня в поэзии невозможна, это правда. Хотя она уже существует в журналистике, в поведении редких общественных деятелей и граждан, не желающих не только демонстрировать, но и проявлять лояльность.

Лояльность по отношению к власти сегодня снова надобно подчеркивать. В том числе стилистически. ТВ и кинематограф сообразили это раньше других. Или просто скупое государство вливает в эти области гуманитарной индустрии больше, чем в остальные. Не исключено, дойдет и до литературы. Но в силу ее малотиражности и невысокого общественного спроса случится это не скоро. А пока: «Мели, Емеля, тебя все равно не слышно».

В политической жизни у нас разброд и тишина. Настоящая, не официозная гражданская поэзия на такой почве всходов не дает. Евтушенко, несмотря на серьезный возраст, из последних сил старается, Дмитрий Быков ловко строчит в «Огоньке» свои стихотворные фельетоны, но толпа не ответствует им даже тихим ропотом, не говорю уж гневным восторгом.

Теперь, что касается государственных вкусов. Они остались неизменными. Более того, они вполне совпадают со вкусом масс, судя по тому, что и сегодня без явной поддержки государства кричащая и шепчущая лирика печатается вполне исправно.

Открываю один из последних номеров «Литературной газеты». Обзор поэтических «Избранных». Даже и для крупного поэта такая честь — явление в наши дни редкое. Цитаты — одна другой краше.

Вот краснодарский поэт Николай Зиновьев, из тех, «кто наиболее проникновенно и глубоко ведет борозду гражданской традиции в русской поэзии». «Жюри различных государственно-патриотических премий,— объясняет обозреватель,— пролили на него… обильный и заслуженный дождь лауреатства». Не будем гадать о качестве и характере гражданственности поэта. Цвет местной власти известен, и государственно-патриотическими премиями она просто так не швыряется. Но стал краснодарец томиться своим пусть и заслуженным, но однобоким признанием, захотел «расширить и обогатить палитру», пошел в любовную лирику. Читаем:

Я не сетую вовсе на небо,
Вспоминая прошедшие дни,
Но я все-таки с женщиной не был,—
Попадались лишь бабы одни.
Пил я водку с отчаянной злобой,
Усмехался в тарелке карась.
И любви не питая особой,
Мы в постель с ней ложились,
как в грязь.

Вот это по-нашему! Стихи покаянные, не сомневайтесь. Дальше выясняется, что женщине тоже приходилось не сладко, она тоже блудила в поисках идеала, и, в конце концов, все это — тоска по чистой любви. Благодарные краснодарцы числят небось своего поэта по одному рангу с Есениным. Хотя у Есенина не было ни такой утомительной публицистичности в любовной лирике, ни тем более тяги к морализаторству.

Авторы «Избранного» стремятся во что бы то ни стало изменить имидж, не сидится им в собственном образе. Вот вы, например, Константина Коледина воспринимали только как «мастера философской и пейзажной лирики». А ему это стало обидно, и он тоже прилюдно решил отдаться любви:

Посиди со мной, родная, в час-дурман.
Поглядим еще немного на туман.
Что-то на сердце мне осенью легло,
Запотело, задождливело стекло.

В сырость по такой погоде герои, конечно, не рвутся, не безумцы какие-нибудь, наблюдают туман через окошко, но лирика все же и впрямь восхитительная и совсем не философская, вот пристали тоже.

Не исключено, что такого рода поэзию как читали сорок лет назад, так и читают. Ничего не изменилось. Государство, правда, уже не столь опекает ее, но все же, как видим, отмечает и, главное, любит. Прежним, полуопальным, тоже, пусть и через губу, раздали награды. Но это был акт политический, подчеркивающий отречение от прошлой власти. К тому же власть поняла, что эта так называемая настоящая поэзия ничуть ей не опасна. Как меньшинство читало ее, так и читает. Пусть себе гуляют. На митинги ведь не зовут. До новых аутистов и экспериментаторов ей и вовсе дела нет. Поэзию перестали замечать, и она стала незаметна.

Вроде бы удачно зарифмовал, но все, конечно, не так просто. Про поэзию, которую любит и государство, и народ и которую по-прежнему читают, это только моя догадка. Может быть, и не читают. А уж в том, что читателям нашего журнала, как и мне, мало что говорят имена Николая Зиновьева и Константина Коледина, нет и вовсе ничего удивительного, пусть они и «народные». Но как обстоят дела с поэтами, которых референтная группа интеллектуалов некогда назвала поэтами?

Их тоже читают мало. Даже те, кто горько сетует на исчезновение поэзии из нашей жизни. Сборник одного известного и замечательного поэта, изданный тиражом в две тысячи экземпляров, пролежал на полках несколько лет, хотя до перестройки купить его книги можно было только у спекулянтов. Здесь-то в чем дело?

Понятно, ни Тарковский, ни Мориц никогда не были массовыми. Помню, как Александр Кушнер просил издательство сократить тираж выходящего сборника с 50 тысяч хотя бы до 20-ти: «У меня нет такого количества читателей. Книга будет лежать в магазинах. Это же стыдно». Тираж тогда благополучно разошелся (издательство «Детская литература»), но все же это самоощущение поэта нельзя не признать реалистичным.

Тогда каждый поэт любил говорить, что у него есть «свой» читатель, предполагалось, немногочисленный. Давид Самойлов писал:

Читатель мой — сурок.
Он писем мне не пишет!..
Но, впрочем, пару строк,
В которых правду слышит,
Он знает назубок…

Не надо Лужников, достаточно мне моего читателя. Так и комфортнее, и честнее. Так оно и было. Но что же, куда же теперь этот «мой», «свой» читатель сгинул?

Во всяком случае, такое невозможно объяснить лишь тем, что поэзия перестала быть оппозиционной по отношению к власти. Есть у человека проблемы посерьезнее, чем власть. Есть смерть, непосильность любви, психологическое или, хотите, экзистенциальное одиночество. Поэзия всегда была в этих делах помощником и собеседником. Проблемы не ушли, а поэзия — вдруг перестала пригождаться?

Объяснения, мне кажется, нужно искать не собственно в поэзии, но в устройстве жизни, в проблемах бытийных, если хотите. Блок однажды пожаловался: жизнь так изменилась, стала такой торопливой, что в разговоре невозможно процитировать стихи. Сколь изменился темп жизни за прошедший после этого высказывания век, мы ощущаем на себе.

Ни одна мысль, ни одно чувство не успевают отстояться и осознать себя. Медийные головы ежедневно сообщают нам нечто о смысле жизни и смерти, о счастье и любви. Укомплектованная информация и полуфабрикаты, дистанционный пульт и микроволновая печь, публичная обыденность смертей и катастроф. Коммунисты поздравляют с Пасхой, бандиты идут в депутаты и раздают подарки. Все сместилось и не собирается возвращаться на прежние места. А при этом — уютно! Человек не заметил, как массово отупел и обленился, не мечтает уже о небе в алмазах, довольствуется городским сиреневым куполом. Кто ж своими руками собирал хотя бы подснежники? Кто успел глубоко пережить смерть близкого, когда утром на работу, вечером две деловые встречи, а в ведре саженцы, и пятница послезавтра? На ночь можно еще посмотреть фильм про влюбленных киллеров и посочувствовать им, внимая равнодушно добру и злу.

Герой «Бесов» Шигалев мечтал установить рай на земле. Для этого девять десятых человечества «должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности». Комментируя это место, Розанов писал, что «действительно мощный исход из исторических противоречий: это — понижение психического уровня в человеке. Погасить в нем все неопределенное, тревожное, мучительное, упростить его природу до ясности коротких желаний…».

И Достоевский, и Розанов считали, что, прибегнув к «хлебам земным», зло это совершит тоталитарная власть. История, однако, пошла более мирным и естественным путем: психический уровень в человеке понижается пропорционально развитию цивилизации. Зачем такому упрощенному созданию поэзия?

Николай Крыщук

От «мейнстрима» до «экстрима»:
литературные вкусы российских политиков

Хотите верьте, хотите нет, но современные российские политики являются «заядлыми книгочеями» и находят в книгах «источник вдохновения и свежие идеи для партийного строительства». Снедаемый любопытством узнать побольше о наших «пламенных любителях чтива», я решил обратиться к изучению их читательских вкусов. Ведь что ни говорите, а характер человека, его интересы, запросы и требования определяют собою выбор книг для чтения, а те, в свою очередь, определяют политические стратегии своих ценителей. Известно же, что Ленина, в детстве любившего безобидную «Хижину дяди Тома», впоследствии прямо-таки «перепахала» книга Чернышевского «Что делать?», а он, в свою очередь, взял и перепахал по рецептам автора всю Россию. После эдаких экспериментов поневоле задумаешься о том, чем на досуге балуют себя наши «служители народа».

Сегодня революционное чтиво, к счастью, не в моде, и классиков марксизма-ленинизма регулярно читают лишь самые отпетые коммунисты вроде Николая Харитонова или Ивана Мельникова. Даже Геннадий Зюганов, окончательно порвав с «романтикой революции» и «воинствующим безбожием», то восхищается русским переводом Корана и приходит к убеждению, что «человек без религии подобен дереву без корней», то с удивлением обнаруживает в Библии один из главных коммунистических тезисов: «кто не работает, тот не ест», то, наконец, изучает книги стопроцентного монархиста И. Солоневича. Поистине неисповедимы читательские пути наших коммунистов.

Иное дело художественная классика или историческая и философская литература. Ее предпочитает сам президент Путин, который в детстве, когда был школьником, «читал взахлеб» Александра Дюма и Жюля Верна, несколько постарше взялся, как подобает всякому взрослеющему отроку, за Ги де Мопассана, не забывая, впрочем, и про русских писателей (Чехова, Толстого и Достоевского), а затем, будучи уже человеком государственным, пристрастился к серьезному чтению исторической и философской литературы практического характера.

В связи с этим вполне понятна страсть к подобной литературе многих российских политиков. В одной шеренге с президентом и Борис Грызлов, не позволяющий себе не думать об уроках истории (действительно, о чем сегодня еще думать), и Валентина Матвиенко, с завидным постоянством читающая историческую литературу во время отпуска (жаль, что отпуск не круглый год), и, наконец, вечно политкорректный Сергей Миронов, «трепетно относящийся к истории» (как же к ней еще относиться). Вместе с президентом, конечно, и Владимир Жириновский, который, не желая тратить время на детективы и любовные романы, настойчиво штудирует политическую и историческую литературу. В этом же ряду — вероятно, по странной случайности — оказался и «бой-коммунист» Василий Шандыбин, обожающий исторические книги писателя-историка Валентина Пикуля.

Выпендриваются лишь российские либералы, которые никак не желают блюсти заданный президентом «строгий державный градус». Например, у Григория Явлинского «все зависит от настроения». Иногда хочется прочитать Булгакова, иногда Пушкина, иногда Бродского. Он даже знает, о чем пишут Пелевин и Сорокин, но все равно о сегодняшней России судит исключительно по Салтыкову-Щедрину.

Анатолия Чубайса русская классика еще «в школе так сильно ударила, что к моменту, когда уже стало отпускать, и как бы стал приходить в себя, и уже можно было просто спокойно взять и прочесть что-то», времени на чтение, как назло, не осталось. Но прежнюю литературную одиссею по страницам Быкова, Бакланова, Шукшина, Вик. Ерофеева, Искандера, Окуджавы, Токаревой, Довлатова, братьев Стругацких старается не забывать.

От случая к случаю или как придется читает и Борис Немцов, при этом только ту литературу, которая помогает ему в данный момент решать насущные политические вопросы. Словом — редко, да метко. Как-то с трудом осилил «абсолютно дебильное чтиво» журналиста Александра Хинштейна, впечатление от которого смог сгладить лишь фундаментальной работой Егора Гайдара «Гибель империи», а между делом не прочь потешить себя детективами Бориса Акунина или произведениями Михаила Веллера.

С энтузиазмом изучает демократические устремления животных по книге петербургского зоолога В. Дольника «Непослушное дитя биосферы» и учится получать удовольствие от жизни, читая «Дао Винни-Пуха» Б. Хоффа, экстравагантная Ирина Хакамада, одновременно рекомендующая рецепты ведения «бизнеса в стиле фанк» от К. Нордстрема и Й. Риддерстрале.

В свою очередь, профессионально безработная либеральная революционерка Валерия Новодворская не жалует ни классиков, ни диссидентов, ни литературный «мейнстрим» и вообще современную литературу, которая, по ее мнению, до высоких идеалов Серебряного века не дотягивает, за исключением разве что Петрушевской и Сорокина. Впрочем, не удовольствия ради, а только из уважения все равно читает и Людмилу Улицкую, и Сергея Минаева, и Анну Политковскую, и Галину Щербакову.

И только вечно несогласному Эдуарду Лимонову никак не могут заткнуть рот, и он настойчиво кричит, что нам не до Марины Цветаевой, и марширует, марширует, марширует… Как говорится, каждому свое, но «литература — все-таки хороший сейсмограф, и если в нее ‹…› внимательно вслушиваться, можно много увидеть и предвидеть».

Владимир Кучурин

Из писем N.
(печатается с разрешения автора)

Меня знают во всех окрестных магазинах (иногда дают в долг). Особенно любят в абхазском и азерботском. И там, и там — за то, что «я воевал за их свободу». Теперь они горды. Они свободны. Свободны от меня. А что бы я делал в Чечне теперь?
Когда началась война (гражданская еще, междоусобица), я послал телеграмму Джохару Дудаеву, предлагавшему мне гражданство своей республики (не только в шутку): «Скорблю вместе с вами. Мы победим». Теперь только пустота, скорбь да тяжелые сны по ночам. Фото на память: Джохар с газетой «Свобода» в руках и подпись — «Счастья N».

Вокруг моего компьютера окурки. Безобразно. Но не зазорно. Рабочее место. Станок. Мой «Калашников».

Война никогда не была «правым делом». И «священной» она не была никогда. Только «смертным боем».

Когда замирает плоть, уже неспособная восстать. По чужой, не Божьей воле. Это неправильно. Это несправедливо. И, как правило, это результат подлости. Предательства. Недомыслия — что еще хуже, еще непростительней. Каинов грех в основе каждой войны. Ведь война — это тяжкий труд. Труд братского самоистребления. И Каина больше жаль.

Это когда нажрешься — в голову лезут библейские аналогии. И даже как-то вдохновляешься такими рифмами с вечностью. Но будни ставят тебя на место. Где не всегда есть место подвигу. Чаще место это просто пусто. Каиново место. Место проклятое.

Историю войн проследить не трудно. Да это и есть вся наша история. Поначалу мы бились за самоидентичность. Потом за золото, которое давало возможность ее купить. Теперь — за энергоресурсы, которых так мало — не поделить, и которые дают возможность… или — возможность отбирают…

Каиново проклятье лежит на каждом, кто вступает на тропу войны. И больше всего на тех, кто побеждает.

История переписывается. Наверное, это справедливо. Исчезнувшим хазарам да скифам вряд ли была бы мила история Гумилева. Теперь сносятся памятники российским солдатам, одолевшим фашизм.

Война побеждает победивших. Никого не щадит. Никого не оставляет в покое.

«Смерть — это то, что бывает с другими…» — сказал поэт.

«Смерть — это то, что случилось со мной»,— говорю я, который ее видел. Простую и безыскусную. И в Карабахе, и в Чечне, и в Сухуми.

Война преступна по своей природе. Это только в газете — статистика. А когда это рядом — страшно. И ты не думаешь о ней — считая, что она далеко. Она тебя не касается лично. Но когда-нибудь — она коснется. Тебя коснется. Лично тебя.

Отрезанные уши; расстрелянные дети; вырванные печень, почки и сердце. Это не когда-то и где-то. Это сегодня. Это уже с нами. За это погибли мои друзья — и Эдик, и Самвел, и Чангиз, и Коля.

И я не хочу больше жить войной. Не хочу, чтобы географией моего тела стали Палестина, Косово, Иран. Не хочу больше хоронить друзей.
И знаешь, по какой-то своей подлой природе и без войны не могу уже тоже. Хотя все уже понял.

Меня пока только ранили — для того, чтобы я понял, как хрупка, как уязвима, нежна и неповторима каждая человеческая жизнь. Как уникальна она. И, убивая, в каждом ты убиваешь огромный мир. Неповторимый, по сути.
Как слаб человек. И глуп. И подл. И бессмыслен.

Я стрелял в людей. Мне казалось, за правое дело. Мне казалось, я боролся с чем-то. В результате — боролся с собой и стрелял тоже в себя. Сколько прошло лет, но я только теперь понял — я стрелял в себя.

Преступно — выросло поколение, не знавшее любви. Выросли те, кто считает, что им все должны, если они вошли в село с автоматом.

Каждый раз, возвращаясь с войны в свой город, который безмятежен, я никому не мог объяснить, в какой я был командировке. Жена своими руками обмывала мое израненное тело с ободранными руками, а я не мог ответить на вопрос: «Где ты был и зачем тебе это нужно?» «Я был на войне»,— отвечал я. И мои друзья, смеясь надо мной, гордились мной. Вот такой у них N — забавный и причудливый. А я был там для того, чтобы она, эта война, не пришла сюда. Сюда, где мои друзья и мой город, который я все-таки люблю. Может — так я себя обманывал. Потому что уже ни там не мог, ни здесь. Здесь не мог больше. Здесь все больше и большего не понимал.

Ты, прочитав мои рассказки про войну, сказал мне: «Ну что война? Большое слово. Ты покажи мне слезинку, деталь войны. Это искусство».

Видать, мало я думал там об искусстве, мало думал о деталях. Но когда рядом падает друг и он уже никогда не встанет или когда ты плюешь ему в рот, потому что он просто хочет пить и ничем больше ты не можешь ему помочь… Как-то не до деталей.
Часто снится — бежишь, не разбирая дороги. Из темноты — «Аллах акбар!». А ты их по матушке. И поливаешь. Ствол калится. Встал (руки дрожат) — залудил из подствольника. Хлобысь! Вроде цел — и дальше. Идешь на сближение. До рукопашной не дойдет. Не добежит кто-то из нас. Рулетка. Что мне до него? Волосы встают дыбом. Мы жрем, пьем, живем по-всякому. А в это время наши омоновцы… Ребята… Братки… И это уже будни. Отказываюсь в это верить и жить с этим.

«Посмотри, браток, на небо!» Ребята говорят, что этот песняк многих надорвал. А мне его подарили. Сказали, что у меня получается. В храмах брошюра — Евгений страстотерпец. Ему бы жить. Ебаться и рождать. Мальчик совсем. Вот и среди нас святой. Вот ведь как получается.

Я правильно отказался от предложения Джохара. При всем уважении — я русский. Я — с теми омоновцами. С теми, и не может быть по-другому. Я просто не с теми, кто их послал. Жизнь дается — как возможность умереть с честью. Откуда в них это, когда вся страна наоборот?! Чувствую свою вину перед этими мальчиками. Замолкаю. Харэ пиздеть. Посмотри, браток, на небо!

И все-таки, если по чесноку, что-то есть… когда сидишь у костерка… Рядом друг… Настоящий… Бутылка водки по кругу и… недонастроенная гитара… И все путем. Все ясно и просто. От этого надежно. И от этого даже радостно.

Посмотри, браток, на небо — видишь синь бездонную?
Эта синь — дорога к дому, этот цвет есть и в раю.
А по синему по небу проплывают облака,
Доплывут они до дома. Мне бы с ними, но пока
Ветер не берёт меня, птица в стае летит одна.
Сделав круг, взмахнёт крылом… Брат, увидим ли мы дом?

Шёл по склону и споткнулся. Пуля-шмель прожгла меня,
И, упав на чёрный камень, только небо видел я.
А по синему по небу проплывали облака,
Доплыли они до дома. Дом теперь — сыра земля.
Ветер подхватил меня, птица к дому понесла,
А уставшая душа отлетела в небеса.
Ветер подхватил меня, птица к дому понесла,
А свободная душа отлетела в небеса.

За всех пацанов, в земле российской просиявших!

Роман Смирнов