Рубрика: Отрывки

Я не всегда была женой Усамы бен Ладена. Когда-то я была маленьким, невинным ребенком и мечтала о том же, о чем и все девочки. Сегодня мои мысли часто возвращаются к далекому прошлому, и я вспоминаю себя, ту славную малышку, вспоминаю свое безопасное и счастливое детство.

Я нередко слышала, как взрослые люди говорят о собственном детстве с досадой и даже с ненавистью, выражая радость по поводу того, что эти годы остались позади. Подобное отношение вызывает у меня недоумение. Будь моя воля, я с восторгом вернулась бы во времени к самой ранней поре своей жизни и навсегда осталась бы маленькой девочкой.

Я жила в скромном доме с родителями, братьями и сестрами в сирийском портовом городе Латакия. Прибрежные районы Сирии восхитительны: свежий морской бриз и плодородные почвы, на которых фермеры выращивают чудесные плоды. На нашем дворе пышно зеленели деревья, гнувшиеся под тяжестью спелых фруктов. За узкой прибрежной полосой виднелись живописные горы и ступенчатые холмы, где разбиты фруктовые сады и оливковые рощи.

В доме Ганемов обитало семеро человек, беспрестанно наполнявших его суетой и веселым шумом. Я оказалась вторым ребенком в семье, и у меня сложились прекрасные отношения со старшим братом Наджи и младшими детьми моих родителей — Лейлой, Набелем и Ахмедом. Был у меня и сводный брат Али, сын от предыдущей жены моего отца — до брака с моей матерью отец женился несколько раз.

Наджи был самым близким мне по возрасту — всего на год старше. И хотя я горячо любила брата, он, как и все мальчишки, склонный к озорству, не раз заставлял меня пережить жуткие моменты.

К примеру, я очень боялась змей. Однажды Наджи сходил на местный базар и на карманные деньги купил пластмассовую змею, затем вернулся домой и вежливо постучал в дверь моей спальни. Я открыла. Брат, плутовато усмехнувшись, сунул мне в руку змею — мне показалось, что она живая. Мой пронзительный вопль взбудоражил весь дом, я бросила змею на пол и помчалась прочь так быстро, словно полетела по воздуху.

Отец был дома, он кинулся на крик, почти уверенный в том, что к нам ворвались вооруженные бандиты и хотят нас убить или ограбить. И когда осознал, что причиной моей истерики стал Наджи, с гордостью демонстрировавший всем искусственную змею, он долго смотрел на брата строгим взглядом, прежде чем разразился громкими упреками.

Но Наджи не выказал ни малейшего раскаяния и, перекрикивая отца, завопил:

— Наджва трусиха! Я учу ее быть храброй!

Если бы я умела заглядывать в будущее и знала, что змеи станут привычными гостьями в моем доме в горах Афганистана, я, возможно, поблагодарила бы брата за ту выходку…

Любимым моим уголком в доме был балкон верхнего этажа, идеальное место для маленькой девочки, чтобы предаваться мечтам. На этом балконе я провела много чарующих часов, лежа на кушетке с книжкой в руках. Обычно, прочитав пару глав, я использовала палец вместо закладки и начинала разглядывать улицу, раскинувшуюся внизу, под балконом.

Дома в нашем районе тесно жались друг к другу, и повсюду между ними были разбросаны маленькие магазинчики. Мне нравилось наблюдать за оживленным передвижением людей, торопившихся завершить свои дела и вернуться домой, чтобы отдохнуть и провести приятный вечер в кругу близких.

Большинство соседских семейств были родом из других краев. Наши предки приехали из Йемена, далекой страны, где, как мне рассказывали, невероятно красиво. Мне никто не объяснил, почему наши предки покинули родину, но так много йеменских семей перебралось в близлежащие страны, что зачастую утверждают, будто кровь йеменцев распространилась по всему арабскому миру. Вероятно, банальная бедность побудила наших йеменских предков продать скот, запереть дома, забросить неплодородные земли и покинуть навсегда старых друзей и знакомые места.

Я порой представляю, как мои предки сидят в своих домах. Мужчины размахивают кривыми кинжалами и, наверное, жуют листья ката. А женщины, чьи темные глаза подведены сурьмой, молча слушают, как мужчины обсуждают проблемы засухи и выжженных посевов и горюют об упущенных возможностях. Торговля ладаном давно зачахла, а нехватка дождей не позволяет надеяться на хороший урожай. И когда приступы голода начинают тревожить своими уколами животики ребятишек, мои предки решают, что пора взгромоздиться на верблюдов и пересечь зеленую долину, обрамленную высокими коричневыми холмами.

Прибыв в Сирию, мои предки обосновались на побережье Средиземного моря, в большом портовом городе, где позже родилась и выросла я. Латакия упоминалась в древних документах более двух тысяч лет назад и описывалась как город с восхитительными зданиями и превосходной гаванью. Окаймленная с одной стороны морем, а с другой плодородными землями, она была предметом вожделений для многих — город завоевывали финикийцы, греки, римляне и турки-оттоманы. Как и все древние города, Латакию разрушали и восстанавливали бессчетное количество раз.

До самого моего замужества и переезда в Джидду (в Саудовской Аравии) мой жизненный опыт ограничивался домом, школой, родным городом и родной страной — Сирией.

Я гордилась своими родителями. Когда выросла достаточно, чтобы понимать слова окружающих, то узнала, что люди с теплотой отзываются о внутренней и внешней красоте нашей семьи. Конечно, мне нравилось, что нас уважают за хороший нрав, но моей девичьей гордости больше всего льстило, когда хвалили нашу внешность.

Отец занимался торговлей, традиционным для мужчин-арабов этого региона способом добывать хлеб насущный. Я почти ничего не знала о работе и ежедневных занятиях отца, ведь согласно нашим традициям дочери не навещают отцов на работе. Я знаю, что он был трудолюбив, уходил из дому рано утром и возвращался только вечером. Его трудолюбие обеспечило достаток нашей семье. Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что отец мягко относился к дочерям. С сыновьями он вел себя строже — их шалости нередко вынуждали его проявлять бдительность.

Мама вела хозяйство и заботилась о наших личных нуждах. Она превосходно готовила и тщательно следила за домом. Имея мужа, трех сыновей и двух дочерей, она трудилась не покладая рук. Большую часть времени мама проводила на кухне. Я никогда не забуду, какие превосходные блюда она создавала. День начинался восхитительным завтраком из яиц, сыра, масла, творога с медом, хлеба и джема. На обед мы часто ели хумус, приготовленный из нута со специями, разные овощи и плоды с нашего огорода: только что снятые с грядки огурцы и помидоры, маринованные в мятном рассоле баклажаны с рубленым чесноком и орехи пекан. Ужинали мы обычно между семью и восемью вечера. Наши голодные взгляды с радостью устремлялись на тарелки, где дымились чудесные мамины кушанья: рис с горохом, долма, окра и киббе — особенно популярное арабское блюдо, состоящее из рубленой баранины и вареной пшеничной крупы, смешанных с солью, перцем, луком и другими специями.

Конечно, мы с сестрой помогали маме по дому, но наши обязанности были совсем легкими по сравнению с мамиными. Я аккуратно заправляла постель, мыла посуду, а в те дни, когда не занималась в школе, помогала на кухне.

Мать пристально следила за дисциплиной в семье, была непререкаемым авторитетом для всех детей. Сказать по правде, в детстве я боялась хоть в чем-то нарушить строгие правила поведения в обществе, установленные мамой для дочерей. Это весьма характерно для наших традиций, ведь дочери это сияющие звезды в семье, они должны быть совершенны во всем. Мальчишкам обычно позволяют перебеситься — это в порядке вещей. Но если дочь ведет себя неподобающим образом, она может навлечь страшный позор на всю семью в глазах общества. Если б я серьезно нарушила своим поведением принятые устои, это могло бы сильно затруднить моим родителям поиск семей, которые захотели бы породниться с их детьми. Безрассудные поступки девушки могут лишить ее братьев и сестер надежд на достойный брак.

Когда я была подростком, матери не нравилось, как я одеваюсь. Она была консервативной мусульманкой: покрывала голову платком и носила платье, окутывавшее с головы до пят. Я же восставала против традиционной одежды и сопротивлялась просьбам матери одеваться скромно. Носила красивые яркие платья, не такие старомодные, как мамины. Летом отказывалась надевать блузки с длинным рукавом и юбки, доходившие до щиколоток. Я без стеснения спорила с матерью, если она выражала неудовольствие в отношении моей современной манеры одеваться. Сейчас я стыжусь того, что доставляла ей столько огорчений.

Помню, какую гордость испытывала, когда впервые пошла в школу. Я носила обычную школьную форму для девочек: сначала длинную рубаху, пока была еще маленькой, а когда пошла в средние классы и уже не могла игнорировать настояния моей матери, то ради соблюдения приличий стала надевать пиджак поверх платьев.

Я обожала школу! Она позволяла мне расширить маленький мирок, в котором я жила, впустив в него, наряду с членами семьи, новых друзей и учителей, в головах которых помещалось столько разных знаний, что я всегда удивлялась, как их черепушки не лопнут. Я была любопытным ребенком и читала книги так часто, как только возможно. Больше всего любила увлекательные рассказы о дальних странах и людях, которые там живут. Вскоре я поняла, как много общего у меня со всеми девочками моего возраста, независимо от того, в какой части света они живут.

По нашим традициям мальчики и девочки школьного возраста редко встречаются за пределами домашнего и семейного круга. Так что в школе моей были только девочки. Я познакомилась со многими ученицами из неимущих семей, и их бедность преподала мне один из важнейших уроков в жизни. В особенности хорошо я помню одну подругу, семья которой была настолько бедна, что отец не мог купить необходимые школьные принадлежности и даже еду, чтобы перекусить в обеденное время. Не задумываясь, как это может повлиять на мое собственное благополучие — ведь наша семья тоже была весьма скромного достатка, — я делилась с моей маленькой подругой деньгами и едой, а также всем необходимым для уроков. И чувствовала величайшее счастье, видя, как она радуется.

С тех давних пор я узнала, что радость, которую ощущаешь, поделившись с кем-то, будет намного полнее, если отдашь последнее. Ведь слишком легко быть щедрым, если у тебя всего в изобилии.

Мне вспоминается еще одна девочка, у нее часто глаза были на мокром месте. Вскоре я узнала, что ее отец недавно развелся с матерью. Моей бедной подружке даже не разрешали видеться с мамой — ей приходилось жить с отцом и его новой женой. Мое чувствительное сердце ныло, когда я задумывалась о ее беде, ведь каждый ребенок хочет быть рядом с матерью. Я поняла, что делиться не всегда значит давать другому деньги или вещи; иногда лучший подарок — забыть о собственных проблемах и выслушать другого, разделить его душевную боль.

Недавно я случайно встретилась с ней, той подругой моего детства. И сердце мое запело от радости, когда она сказала, что зрелая пора ее жизни оказалась счастливой. Она удачно вышла замуж. И меня не удивило, когда я услышала от нее, что величайшую в жизни радость ей приносят дети.

Школа дарила мне много новых впечатлений и давала возможность расширить свои горизонты. Но помимо школы у меня были разнообразные увлечения, добавлявшие остроты в мою жизнь. Вопреки представлениям многих людей о консервативности жизни мусульманок, я занималась спортом и научилась весьма искусно играть в теннис. Правда, я никогда не носила специальную одежду для тенниса, а играла в длинном платье, чтобы не было видно ног, когда скачешь по площадке, и в удобных туфлях. Я тренировалась часами. Моя цель заключалась в том, чтобы отбить мяч в нужном направлении или вернуть подачу с такой силой, что сопернице оставалось только стоять с открытым от удивления ртом. Но, по правде, я относилась к теннису в первую очередь как к развлечению. Даже сегодня живо вспоминаю звонкий смех, раздававшийся на площадке, когда мы с подружками играли в теннис.

А еще я любила кататься на ярком детском велосипеде. И снова выбирала для езды длинное платье, чтобы мои ноги не увидели случайные прохожие. Мы выбегали из дома с братьями и сестрами и отправлялись изучать пологие склоны холмов, которыми богата Латакия. Мы визжали от восторга и хохотали, слетая вниз по склонам на глазах у изумленных соседей. Иногда я также ездила на велосипеде домой к моим подружкам или родственникам, жившим поблизости.

Много лет я получала огромное удовольствие от занятий живописью: рисовала портреты и пейзажи на холстах, расписывала керамику. Я часами смешивала краски и старалась создать картину, которая радовала бы мои глаза — глаза художника. Мои братья и сестры так восхищались моими работами, что предсказывали мне, Наджве Ганем, будущее всемирно известной художницы.

Сегодня у меня уже нет времени для подобных занятий, но даже теперь, став матерью, которая одна заботится о своих детях, я все еще получаю некоторое удовольствие, давая волю воображению. Часто представляю, как изображаю красивые ландшафты или передаю в своем портрете глубину и силу личности. Или представляю, как мои мышцы напрягаются, когда я качусь вверх-вниз по крутым холмам или выигрываю теннисный матч у неизвестного соперника.

Наверное, кто-то сейчас подумает: Наджва Ганем — художница без красок, велосипедистка без велосипеда и теннисистка без мяча, ракетки и корта…

У моих братьев и сестер тоже были свои увлечения. Мы все любили музыкальные инструменты, и нередко гости, приходившие в наш дом, слышали звуки гитары, раздававшиеся из какого-нибудь отдаленного уголка. Мой старший брат однажды подарил мне аккордеон. Уверена, что представляла собой забавное зрелище, играя на нем, ведь я была стройной и хрупкой, а аккордеон лучше смотрится в руках мощного, сильного музыканта.

Любимым временем года для нас было лето, когда к нам приезжали родственники. Самое большое удовольствие я получала от визитов сестры отца, тети Аллии, жившей в Джидде. Тетя Аллия была просто чудесной и вызывала восхищение у всех, кто ее знал. Она одевалась очень модно, когда приезжала к нам, и я сильно удивилась, узнав, что дома, в Саудовской Аравии, она носит одежду, скрывающую женщину целиком: тело, лицо и волосы. В Сирии же она ходила в скромных, но элегантных платьях. Она также носила на голове тонкий платок, но не прятала лицо.

Еще больше, чем элегантностью и очарованием, тетя Аллия была известна своей добротой. Как только она слышала, что какая-то семья испытывает затруднения, она анонимно помогала им деньгами.

Я подслушала однажды разговор родителей о том, что первый ее муж был очень влиятельным человеком — Мухаммед бен Ладен, саудовский бизнесмен, благодаря дружбе с королем Саудовской Аравии Абдулом Азизом аль-Саудом, стал одним из самых состоятельных людей в своей стране, изобилующей богачами.

Брак продлился недолго, и в этом браке у тети родился только один ребенок — сын Усама. После развода тетя вышла замуж за Мухаммеда аль-Аттаса из Саудовской Аравии, работавшего на первого супруга тети Аллии. Аттас стал заботливым мужем для тети и добрым отчимом для моего кузена. Я никогда ни от кого не слышала плохого слова об Аттасе. У супругов родилось четверо детей: трое сыновей и дочь.

Я знала их всех очень хорошо. Обычно вся семья сопровождала тетю, когда она приезжала к родным в Латакию. Мы много раз ужинали вместе у нас дома, и я вспоминаю эти вечера как особенно праздничные: велись непринужденные разговоры, звучал смех. Конечно, Усама тоже присутствовал там со всеми. Моему кузену было около года, когда я родилась, так что он появился в моей жизни с самых первых ее дней.

С того момента как мне исполнилось семь или восемь лет, мои воспоминания становятся более отчетливыми. Тогда мне казалось, что Усама значительно старше меня. Наверное, оттого, что он всегда был серьезным, сознательным мальчиком. Он оставался загадкой для своих двоюродных братьев и сестер, но все любили его, потому что он был спокойным и вежливым.

Описывая юного Усаму, которого я знала, я бы сказала, что он был гордым, но не заносчивым. Мягким, но не слабым. Серьезным, но не суровым. И конечно, он сильно отличался от моих буйных братьев, частенько дразнивших меня по любому поводу. Никогда до этого я не общалась с таким учтивым, серьезным мальчиком. Несмотря на его спокойную и тихую манеру поведения, никто не считал Усаму слабовольным — характер у него был сильным и твердым.

Когда тетя Аллия и ее семья нас навещали, мы часто отправлялись все вместе в горы или к берегу моря на целый день. В дни таких семейных прогулок дети в радостном возбуждении носились туда-сюда, гонялись друг за другом по пляжу, играли в прятки или привязывали к дереву веревку и потом качались на ней как на качелях. Я помню, как тщательно Усама выбирал самые спелые и сочные виноградины и протягивал мне, чтобы я съела их прямо с лозы. А братья тем временем шумно радовались, найдя под деревом хрустящие орехи пекан. Порой мы забирались на невысокие деревья и срывали с них сладкие яблоки и другие плоды или лазали по кустам, усыпанным кислыми ягодами. И хотя мать предупреждала, что надо остерегаться змей, я была так счастлива, играя с кузенами, что даже мои страхи не мешали мне радоваться жизни.

Случались, правда, и печальные моменты. Так, 3 сентября 1967 года, когда отец Усамы Мухаммед летел на небольшом самолете, заглох двигатель, и самолет разбился. Погибли несколько человек. Отцу Усамы исполнился шестьдесят один год.

Кузену тогда было всего десять лет, он очень любил и уважал отца. Усама и до этого был сдержанным в поведении и в речи, а смерть отца так поразила его, что он стал совсем замкнутым и подавленным. И даже спустя годы он редко заговаривал о том трагическом случае.

Голос моей мамы был очень тихим, когда она сообщила мне о потере, понесенной Усамой. Я была настолько поражена, что никак не проявила свои эмоции, просто ушла на балкон и долго размышляла о том, как люблю своего отца и какая пустота появилась бы в моей душе, если бы его не стало.

Когда Усама и мой брат Наджи были юными, они не раз попадали в неприятности. Как-то они отправились в поход и ночевали на природе. И им пришло в голову добраться до Касаба — это городок в провинции Латакия, недалеко от турецкой границы. Они умудрились пересечь границу и попасть на территорию Турции. В нашей части мира, если случайно забредешь в другую страну, можно навлечь на себя весьма серьезные последствия. Случалось, что беспечные путешественники исчезали навсегда.

Офицер турецкой армии обнаружил нарушителей территориальных границ. Он стал возбужденно выкрикивать угрозы и направил на них оружие. Наджва и Усама быстро переглянулись, потом развернулись и помчались быстрее ветра назад. Они перевели дух, только добежав до большого сада с деревьями. К счастью, турок не стал преследовать их за границами своей страны.

В другой раз Наджи и Усама отправились в Дамаск — это старинный город и столица Сирии. Усама всегда любил долгие прогулки, гораздо сильнее других ребят, и, пройдя какое-то расстояние бодрым шагом, Усама с Наджи и друзьями решили отдохнуть в тени под деревом. Они устали и немного проголодались. Вы, наверное, уже догадались, что ветви дерева были усыпаны сочными яблоками. Соблазненные видом спелых фруктов, Наджи с друзьями вскарабкались на дерево, а Усама остался стоять настороже. Потом Наджи объяснил: зная честность своего кузена, он предполагал, что тот откажется срывать яблоки с чужого дерева, и не хотел, чтобы Усама принимал непосредственное участие в воровстве.

Мальчишки влезли на дерево, но не успели сорвать ни единого яблока. Целая толпа мужчин, заметив их, побежала к ним, сердито крича и рассекая воздух кожаными ремнями.

— Наглые воришки! — орали мужчины. — А ну, слезайте с яблони!

Спрятаться было некуда. И мой брат с друзьями медленно спустились с раскидистых веток, оказавшись нос к носу с преследователями. Едва ноги их коснулись земли, мужчины стали хлестать мальчишек кожаными ремнями. Задыхаясь от боли, Наджи прокричал Усаме:

— Беги! Беги со всех ног!

Усама был их гостем, а для нас очень важно, чтобы гостю не причинили вреда. К тому же, Наджи знал, как дорогая тетя Аллия любит своего первенца. Брат не хотел принести домой дурные вести об Усаме.

Вняв отчаянному призыву Наджи, Усама помчался прочь. По какой-то причине владельцы сада решили, что поймать беглеца дело величайшей важности, и стали преследовать Усаму, пока не догнали его. Они угрожали ему своими кожаными ремнями. Усама оказался один, без поддержки друзей и родственников, перед толпой взрослых мужчин. Самый крупный из них бросился на Усаму и укусил за руку так сильно, что у него по сей день остался шрам.

Усама оторвал его челюсть от руки и отшвырнул мужика прочь. А затем повернулся к его разъяренным товарищам и закричал:

— Лучше оставьте меня в покое. Я приезжий, я не из вашей страны. И не позволю себя бить!

По какой-то причине пылкость его слов заставила мужчин отступить. Они опустили ремни и несколько минут пристально смотрели на него, а потом сказали:

— Мы отпускаем тебя только потому, что ты гость в наших краях.

К тому моменту брату с друзьями удалось сбежать. После слов Усамы похитителям яблок позволили собраться вместе и безопасно покинуть место преступления. Усаме промыли и перевязали рану. К счастью, в нее не попала инфекция.

Те счастливые дни детства пролетели слишком быстро, и когда я вступила в период отрочества, непредвиденные чувства стали проявляться между мной и моим кузеном. Я не до конца понимала, что происходит, но знала, что у нас с Усамой особые отношения. И хотя Усама не говорил ни слова, его черные глаза загорались от радости, когда я входила в комнату. А я дрожала от волнения, ощущая на себе напряженно-внимательный взгляд кузена. Вскоре наши тайные чувства проявились открыто и навсегда изменили нашу жизнь.

О книге Джин Сэссон «История семьи Бен Ладен: Жизнь за высокой стеной»

В наушниках играет Земфира «Любовь как случайная смерть»… «Здравствуй, мама, плохие новости, герой погибнет в начале повести…» А я жру крекеры. О чем я думаю? Может быть, о том, что мир заслуживает своей смерти? А? Наверное, об этом. Я думаю, что если уж есть вариант какого-то апокалипсиса, то, может быть, это не так уж и плохо. Я вспоминаю пляж в Семеньяке с выброшенными на берег мусорными пакетами. Я вспоминаю кадры из телехроник, которые когда-то шокировали и вызывали мой праведный гнев. Репортажи из Ирака и Афганистана, из Белграда и Косово. Я вспоминаю помешанную на деньгах и карьере Москву. Я вспоминаю десятилетних детей, которыми торгуют на улицах Джакарты и Бангкока. Все это, возможно, морализм и «сопли». Но в этом и суть. Я понимаю, что всего этого не изменить. Мир нужно любить таким, какой он есть. И я пытаюсь это делать. А что такое любить ублюдка, подонка и извращенца? Это работа над собой каждый день. Это попытка каждый день открывать для себя что-то хорошее в нем и принципиально не видеть плохого. Когда я был маленький и мой отец неплохо закладывал за воротник, мать предпочитала ложиться спать в моей комнате и закрываться на ключ. Чтобы не видеть отца пьяным и невменяемым. Чтоб не портить себе настроение и своего впечатления о нем. Так вот — я поступаю так же. Кто-то назовет это трусостью. Но я считаю, что это рациональность. Зачем тратить силы на попытки изменить то, что изменить нельзя? А я уверен, что мир изменить нельзя. Большую часть времени я предпочитаю не видеть ничего плохого в этом мире. Я не вижу или делаю вид, что не вижу. Потому что думаю, что мир изменить нельзя. Но, может быть, его можно уничтожить… А если так? Если это приведет к какому-то результату? Да ну и хрен с ним и со мной тоже. Если должно так быть… то пусть будет так. И что в этом случае значу я? Если речь идет о судьбе всего человечества. Мои амбиции, мои стремления не имеют никакого значения. Вот о чем я думаю, сидя на черном песке на западном побережье острова Бали в Индийском океане. И во мне столько сомнений, и я уже так устал с ними бороться, что сил нет. Постоянный внутренний спор, постоянный внутренний диалог. Уж сколько я травил эти голоса в голове, а они не исчезают… это грустно.

Как же круто быть настоящим героем без сомнений. Как Брюс Виллис из «Крепкого орешка». Неважно прав или не прав — уверен в себе по-любому. А тут столько размышлений… Наша проблема в том, что мы слишком много думаем. Раньше люди больше доверяли эмоциям. А мы заперли эмоции в стенки разума. А когда выпускаем их наружу, то сразу пугаемся. Пугаемся самих себя. Ведь, оказывается, разум сдерживает в этой клетке такую силищу! Но пока мы учились сдерживать ее, мы совсем разучились ею управлять. А потому пугаемся ее. И, возможно, поэтому серьезные решения принимать крайне сложно… особенно мне. Вот же Судьба… нашли на кого возложить ответственность на спасение мира! Я же Весы! Долбаный маятник туда-сюда. Хочу — не хочу. Пойду — не пойду. Угадать мое решение сложнее, чем угадать, что выпадет зерро!

Я раскладываю спальник, но не залезаю в него, а просто ложусь сверху. Ем слегка соленые крекеры и смотрю, как оправляющие горизонт плотные облака, похожие на гигантские горы Гималаи вдали, окрашиваются в оранжевый цвет с переливами индиго. Провожаю взглядом стаю птиц, пролетающую где-то вдали. Пытаюсь разглядеть корабль, почти не видный,— черную точку на горизонте… которая появилась лишь для того, чтобы через пару мгновений исчезнуть. На чернеющий по правую руку от меня монолит острова Ява. На свои ноги, обутые в кеды. И я понимаю, что люблю мир. И люблю жизнь. И что я не готов… Все, что я хотел, это просто вернуть обратно ЕЕ. А там я бы придумал, что мне делать со своей жизнью… Может быть, я остался бы навсегда здесь, а может, вернулся в Москву и нашел бы способ быть счастливым там. Ведь мы были бы вместе, а значит, все стало бы намного легче. Я достаю из кармана бумажный пакетик, смотрю на него нерешительно, а потом съедаю все двенадцать лежащих в нем маленьких беленьких сухих грибочков.

—Ну вот и поговорим. Лишь бы только дождь не случился…— бурчу я себе под нос. И ставлю на айподе Depeche Mode «Enjoy the silence», их совместную версию с Linking Park.

Что я знаю про Сикарту? Да толком ничего. Так — крохи информации, которые попались мне на глаза, когда я пытался больше узнать о природе сновидений. Это древнее божество, почитаемое когда-то в Юго-Восточной Азии. А еще это персонаж массового бессознательного, этакий куратор общечеловеческих знаний. Это я вычитал о нем в Инете. А еще я знаю, что он очень хитрый и ведет какую-то свою игру. Смысл которой с каждым днем становится мне все более и более понятным. Мне кажется, Сикарту решил уничтожить мир. И решил он это сделать когда-то давным-давно. И написал все это на своем Дереве Судьбы. Об этом знали племена майя. Которые, в свою очередь, были наследниками великой культуры атлантов. Мне только не до конца ясна роль во всем этом художника Вильяма Херста. Но его значение здесь очевидно. И мое, выходит, тоже… Это ведь я вывел его из Сада Сирен, где он проспал более тридцати лет! Когда я был там, в том Саду, я чувствовал нечто необычное, будто меня наполняют какими-то кусочками информации. Они как солнечный свет проникали в кожу, и внутри что-то менялось… Сад Сирен. Если бы я только мог вернуться туда… Но мне не попасть в Сад Снов, потому что вообще не вижу.

Херст рисует картины. И эти картины меняют мир. Они оказывают на всех какое-то особенное влияние. На всех… на всех зрячих (эхом в голове пронеслась история слепого орнитолога). Они влияют на Миа, которая не носит часов, например. Но никак не влияют на меня. И через несколько дней Херст покажет свою пятую картину… и что случится тогда? Люди сойдут с ума? Кто-то нажмет красную кнопку и взлетит ракета? Что? Все пойдут и дружно сделают харакири или выпрыгнут из окна? О боже, Миа… Как-то я читал про Махариши Махеш Йога, гуру йоги и трансцендентальной медитации, открывшего эти техники Западному миру. Еще в пятидесятых годах прошлого века он писал про некое единое пространство разума, хранящее в себе бесконечное знание. Позже современная наука, квантовая физика, смогла подтвердить существование этого пространства. Его назвали Единым Полем. Настроившись определенным образом, художники, поэты, музыканты могут черпать оттуда вдохновение и создавать произведения искусства или совершать открытия. Кто-то имеет врожденный дар и черпает оттуда крупицы знаний, а кто-то прибегает к определенным медитативным техникам или препаратам, расширяющим сознание. Но никто не может черпать оттуда больше, чем ему будет позволено. Так как вся эта информация хранится в виде определенных кодов, и у тебя УЖЕ должны быть ключи, чтобы перевести ее в нечто реальное. И только человек, проведший тридцать шесть лет в кладовой этих самых ключей, способен делать теперь с этим Единым Полем все что угодно. Херст создает настоящие произведения искусства. Только человек, проведший столько времени в закулисье всех человеческих знаний, способен создать нечто, что затронет до глубины души любого. Идеальный ключ от всех дверей, всех сердец. Вселенский катарсис… настоящее произведение искусства, которое погубит весь мир! Идеальное оружие — идеальная красота, влияющая на подсознание. Запускающая какие-то потаенные механизмы. А что же тогда эти четыре картины? Разведка боем? Или просто подстройка инструмента? Столько вопросов… и почему я никак не реагирую? И откуда я знаю об этом?! Может, потому что тоже был в Саду Сирен…

Я почувствовал, как пересыхают губы, и глотнул немного воды. Солнце уже почти приблизилось к водной границе, готовясь погрузиться в океан и окрасить брызгами все небо в переливы желтого, красного и ультрамаринового. Оно двигалось гораздо быстрее, чем можно было себе представить. Казалось бы — только что оно было довольно далеко от линии океана и вот уже своим горящим краем касается воды. Можно начать считать. Раз, два, три… все погибнут, на земле останусь только я и Вильям Херст. Десять, одиннадцать… нет, еще останется она, но она будет одна в абсолютно пустой Москве и наверняка погибнет тоже, без самолетов и прочей лабуды мне не добраться до нее никак… двадцать три, двадцать пять… все. Солнце утонуло в море. Все. Я почувствовал, как по телу забегали мурашки. Мне стало немного холодно, и я накинул на плечи спальник. Я вдруг стал слышать вокруг звуки шагов и шепот, хотя никого не мог увидеть, сколько бы ни всматривался в танцующие сумеречные тени от кустов. Я стал видеть, как дышит море, как оно открывает миллионы маленьких легких в каждой своей волне и делает один жадный глоток вечернего воздуха. А потом я понял, что рядом со мной стоит ОН.

О книге Евгения Ничипурука «2012. Дерево жизни»

Стекляшка закатилась под кровать, и пришлось лезть туда, в самую пыль. А потом еще отчищать стекляшку от кошачьей шерсти и отдирать кусок клейкой ленты.

Стекляшка была зеленоватой, если смотреть слева, красно-синей — если справа, зелено-желтой — если сверху, а с остальных сторон ее цвет было не определить. Откуда она прикатилась, Инна так и не поняла: в комнате не было ничего, откуда она могла бы выпасть, разве что ее забросили в окно, но окно было закрыто.

Инна покатала ее по руке туда-сюда и полюбовалась переливами, а затем легла спать.

Назавтра с утра ей позвонили.

— Здравствуйте, — сказал женский голос, — по моим сведениям, у вас в доме появилась стекляшка. Если она вам мешает… ну, знаете ли, всякое бывает, я готова у вас стекляшку забрать.

— Нет, спасибо, она мне совсем не мешает, — ответила Инна и положила трубку.

Затем в офисной столовой к ней подсел мужчина. Кажется, он работал в безопасности, но Инна точно не знала.

— Сколько берете? — спросил мужчина громким шепотом. — Дам сто двадцать и процент от дел.

— За что?

— За стекляшку!

— Нет, спасибо, — ответила Инна, — я не продаю.

Потом два дня прошли спокойно, а на третий к ней в квартиру позвонили. В шесть утра.

— Понимаете, у нас королевство, — рассказали брат и сестра, обоим лет по двенадцать. — И без стекляшки его никак не спасти. Разве что дудочкой. Но дудочки обычно дороже, а мы хотели еще накопить денег на игровую приставку…

— Нет уж, — сказала Инна, — играть на приставке вредно. Купите дудочку и книжки читайте.

Затем ей опять позвонили, и кажется, та же самая первая женщина.

— Я все еще готова забрать у вас… — начала она, но Инна ее перебила:

— Как вам не совестно! Вы хотя бы предложили ее купить! А то все «готова забрать», «готова забрать»! Постыдились бы!

Больше женщина не звонила.

Потом еще приходили маг и две ведьмы и курьер в офис, но Инне продавать стекляшку почему-то совсем не хотелось.

А затем она шла домой мимо озера, и кто-то очень вежливо к ней обратился:

— А у вас это, совершенно случайно, не…

Инна нащупала стекляшку в кармане и кивнула:

— Да, она самая.

— А откуда она у вас? Не подскажете?

— Не знаю, сама прикатилась.

— Да, — вода колыхнулась, — так обычно оно и бывает. А я вот… но это неважно…

— Да нет, говорите, мне интересно!

— А я тут уже давно и сколько себя помню мечтала о… но это так невежливо с моей стороны! Нет, вы не подумайте, я вовсе не хочу у вас ее выманить. Просто тут так грязно и душно, и этот мусор. А если бы… Вот я и думала, что вы, может быть, мне подскажете, где ее можно взять, но не судьба. Простите и до свидания…

Инна задумалась и оперлась на ограду у берега.

— А если бы вы нашли такую, ну или купили, то что бы вы сделали? — спросила она.

— Бросила в воду, — мечтательно сказало озеро.

— Просто бросили, и все?

— Да.

Инна снова задумалась. А потом достала стекляшку и бросила в воду. Та, конечно, была очень красивой, но не будешь же на нее смотреть целый день. А потом она шла домой, а за ней на воде расцветали кувшинки и лотосы, на деревьях болтали русалки, а под водой карпы плели бусы из мух и пели песни.

Купить «Русские инородные сказки» на OZON.ru

О сборнике «Тут и там: Русские инородные сказки»

Вожак красного войска, выставив руку с револьвером, ворвался в чум и закричал: «Стой!» И бешено крутанул косящим глазом по лежанкам. Левая половинка пуста, а на правой, на руках качая-унимая ревущего малыша, сидела женщина, Матерь Детей. За ее спиной скрылось испуганное лицо девочки, залитое слезами. За ними, присев на корточки, мальчик десяти-одиннадцати лет стрелой нацелился на дверь.

Главарь, приопустив руку с револьвером, взревел:

— Мал-чать!

Плач оборвался. Даже ревущий малыш на мгновение смолк. Только за меховой стенкой слышался гомон красных солдат, заполнивших селение-становье. Главарь ткнул дулом пистолета в направлении мальчика и скомандовал:

— Давай сюда!

Мальчик не шелохнулся.

Матерь Детей вздрогнула. Она смерила взглядом ненавистного захватчика с ног до обмороженного лица и, подавшись в сторону сына, как бы пытаясь прикрыть свой выводок всем телом, жестко отчеканила:

— Он за ружье не брался!

— Знам ваших: не брался — так возьмется! — отрезал главарь.

— Говорю: не стрелял — видит Огонь! — и она кивнула в сторону очага в середине чума, где догорал костер.

— Не стрелял — так будет стрелять! — огрызнулся главарь.

— Он мал еще!

— Так вырастет. Бандитом.

Она поклялась всесильным и всевидящим Огнем — пришелец не поверил. Значит, настал ее, Матери Детей, черед. На этой войне сложился свой порядок вступления в бой и ухода из жизни. Сначала погибают мужчины, потом женщины, а после — дети, те из них, кто может поднять ружье и стрелять. Стрельба на улице прекратилась. Значит, все мужчины погибли. А соседку-ненку еще незадолго до окончания боя убили на тропе между чумом и стоянкой нарт. Мать сберегла детей от шальных и прицельных пуль, удержала в доме сына. Стало быть, пробил ее час. Достойно умереть — тоже немаловажное дело… И она, опершись на левую руку, а правой прижимая к себе малыша, стала медленно подниматься. Поднялась, перехватила малыша левой рукой. Выпрямилась, высоко вскинула голову. Платок сполз за спину, открыв две толстые черные косы. Меховая ягушка ¹, стянутая поясом, держалась только на левом плече, а правая сторона груди, правое плечо и рука были свободными. Так одеваются, когда грудью кормят ребенка. Вспомнив об этом, женщина застегнула верхнюю пуговицу на вороте платья и инстинктивно приняла удобную позу. Малыша опустила на живот, к поясу, чтобы его не задела пуля, а корпус и голову отвела назад —чтобы не упасть на самого младшенького. Затем шагнула вперед — так, в случае падения навзничь, она не повредит детям за спиной. И хотя ростом она была так мала, что не дотягивала даже до плеча долговязого главаря, но широко расставленными локтями, расправленными плечами, со вздыбленными волосами, меховой ягушкой, всем своим телом закрыла детей в родном гнездышке. После ее смерти, в этом она была уверена, Верховный Отец распорядится их судьбой.

И Матерь Детей вперила яростно горящий взор в ненавистные оплывшие зенки главаря и низкоутробно закричала:

— Сначала убей меня!

Главарь от неожиданного напора отшатнулся назад и, не выдержав жгучего огня материнских очей, невольно мотнул головой вправо-влево. И тут увидел вторую женщину с ребенком: прижав малыша к правому плечу и призывно подняв левую руку к груди, излучая светлым ликом ровный свет, она кротко и добро смотрела прямо на него. Он глянул на первую женщину— та была зло-яростная. Заметались его налитые кровью глазища: кротко-добрая — зло-яростная, зло-яростная — кротко-добрая. Он не сразу сообразил, что перед ним икона Божьей Матери. Она висела в «переднем углу», против входа, на тонкой жердинке чума. Войдя, он обшарил взглядом низ жилища, а верх упустил. А тут, оказывается, как он выразился, «опиюм народа» притаился. И сейчас, повернувшись к яростной Матери Детей и ткнув револьвером в сторону иконы, вопросил:

— А эта с… зачем здесь?!

Он со смаком выдал бранное слово.

Но Матерь Детей не услышала или не поняла его вопроса. Она, уже подготовившись, ждала своего конца. Но это последнее мгновение оттягивалось. Ожидание становилось мучительным. И она закричала в ярости:

— Говорю: убей меня!..

Главарь обалдело завертел башкой. Ему показалось, что заговорила Божия Матерь. Ибо звук по конусу чума поднимается вверх, к дымовому отверстию. И он, дернувшись всем телом, разрядил револьвер в икону, повернулся и, путаясь в полости-двери, выскочил из чума.

На выстрелы к чуму бросились солдаты. Главарь-командир рукояткой револьвера огрел красноармейца, подвернувшегося ему под руку:

— Куда прешь!

Подскочил костляво-тощий, с чуть заметно опущенным левым плечом, помощник, доложил:

— Два — убитых. Одна — баба. Один раненый. Один ушел… Из-под гранаты. В чуме одна женщина, один мальчик, двое детей. Три — собаки. Одна убита… Отличился салымский охотник… Мни.. Чнм.. Собачья кличка, язык не поворачивается…

Командир прервал доклад. Его подвели к раненому, хозяину чума. Два красноармейца за ноги вытянули раненого из снежного окопчика под нартами, бросили у ног главаря. Малица ² задралась до пояса и было видно, как сочилась кровь из перебитых ног. Раненого перевернули на спину. И командир вздрогнул:

— Золтан?

На него смотрели жгуче-черные глаза Золтана Иштвана,, мадьярского интернационалиста, с которым он ходил на Колчака и по первому льду форсировал Иртыш под Омском. Лежать бы сейчас его косточкам на дне Иртыша-реки, если бы тот Золтан не подсунул ему жердину и уже почти окоченевшего не выволок на спасительный лед, а потом не откачал и вместе с санитаром не протер бы спиртом… Он невольно стал отмечать черты сходства. Разрез глаз совершенно одинаковый — не азиатский и не европейский, а остяко-мадьярский. Выдающиеся надбровные дуги. Приподнятые к вискам скулы. Чуть привздернутый на кончике массивный нос. Черные кучерявые волосы. Расходящиеся треугольником челюсти.

Он слышал, что остяки³ являются кровными родственниками мадьяр, но не думал, что настолько близкими, чтобы сохранить некоторые черты сходства в лицах. Когда разошлись-то по разным землям?! Сколько веков-то прошло?! А поди-ка ты, находятся почти одинаковые типы. Вот, один был другом, а второй— враг…

Тут раненый застонал, открыл глаза и, увидев обмороженное лицо главаря с островерхим шлемом, что-то попытался сказать, зашевелил губами.

— Что говорит? — резко спросил главарь.

Салымец наклонился к раненому, послушал, потом выпрямился и сказал:

— Он — аганский.

— Ну и что?

— На другом диалекте говорит.

— Ну и что?

— Не понимаю.

— Не понимаешь?! — грозно сдвинул брови командир-главарь.

Салымец снова наклонился к раненому, постоял, прислушиваясь к словам, потом, резко выпрямившись, сказал командиру:

— Ругается, кажется.

— Кого ругает?

— Вас и Советскую власть. Всех красных ругает.

— Хорошо — не хвалит…

Между тем взор раненого помутился, черты его лица, словно выточенные из древнего кедра, стали еще резче и суровее. Он застонал и потерял сознание. А главарь, вспомнив мадьяра Золтана на омской переправе, машинально спросил помощника:

— Почему не перевязали?

— Он же пленный. Команды не было.

— Ах да!..

Как правило, раненых в плен не брали. Как всегда, не хватало транспорта, каюров, конвоиров, обученных ездовых оленей, помещений и прочего. Словом, некогда и некому было с ними возиться.

Командир-главарь медленным взором обвел селение. Световой день подходил к концу. Много времени тут потратили. Этакими темпами десяти зим не хватит на войну с остяками, чтобы вернуть их в лоно Советской власти. Земли-то вон какие — концов-краев не видно. И все по бездорожью, на оленьих упряжках, без нормальной пищи, без нормального жилья и отдыха. Тут скоро сам начнешь клясть Советы и эту собачью жизнь…

Тут помощник тронул его за рукав, спросил:

— Что с ним делать?

Главарь помолчал, потом также молча подал знак: «Кончайте».

И, отвернувшись, постоял секунду и пошел по становью, теперь уже все оглядывая по-хозяйски. Но спиной, по обрывкам фраз, улавливал все, что происходило у стоянки нарт. Помощник, как уж повелось, при командире показал свое усердие: подозвал красноармейца, снял с его плеча винтовку и привычным движением, почти без размаха, опустил приклад на голову пленного хозяина селения. Тот дернулся от удара и затих на снегу.

Тут к командиру подвалил салымец и забурчал в ухо:

— А селение-то не мятежное…

— Ну?

— Так беглый тут был. Енгух его зовут. Нумтовский самоед.

— Ну?

— Так он мирных остяков втянул в войну.

— Ну? Мирные так не стреляют.

— Так он опытный, гад. Окопы делает. Хорошо воевать научился…

— Ты с тылу зашел, Иуда?

— Ну, я.

— Так почему ты беглого не снял?

— Я же сказал: хорошо маскировку делает. Перепутал с хозяином, вот и упустил.

— Догонял?

— Гранату вслед метнул. Может, поранил. Сдохнет.

— Чего еще?

— Так все ж с тылу их взяли. В лоб, ни за что бы не прорвались. И гранату метнул…

— Ладно, давай.

Командир достал фляжку, медленно отвинтил крышку и плеснул спирта в подставленную салымцем кружку. Тот заметно повеселел. А главарь пристально посмотрел на своего проводника и разведчика и угрюмо спросил:

— Знаешь ли, Иуда, если после войны тебя свои не прикончат, то, может статься, я тебя пристрелю… За твою продажность!

— Не бойсь, командир — сам застрелюсь! — почти весело пообещал проводник.

— Во-о гад!..

Командир только головой покачал. С Гражданской войны он не жаловал перебежчиков. Знал, что такие рано или поздно все равно продадут ради своей шкуры. Не любил белых, которые пошли против белых. Не терпел красных, что переметнулись к белым. Он понимал, почему русские пошли войной на русских: одним пообещали землю, заводы и фабрики — словом, райскую жизнь. За изрядный лишний кусок один готов перегрызть горло другому. Тут есть за что бороться. А что пообещали власти этому остяку за войну против своего народа? Каждый вечер по кружке спирта?! За каждую отнятую жизнь глоток водки?! Бессмыслица какая-то. Несуразица. Впрочем, всякая война бессмысленна. А эта — в особенности. И сопротивление совершенно бесполезно. Может, и прав салымец Иуда, проводник, разведчик и переводчик. Чем быстрее закончим — тем лучше… Иуда. Ну и имя ему досталось. Под стать его натуре. А объяснял он все просто: все остяки крещеные, а при крещении поп, спьяну, что ли, почти всех окрестил Иудами. Вот имя и прижилось на этой реке почитай с восемнадцатого века. Каждой реке досталось свое имя. Например, на Югане и Салыме много Лисаков и Иуд, на Агане — Еремеи да Романы, на Тромагане — Иваны да Константины… Пройдоха, конечно, порядочный этот Иуда-салымец, но без него никуда. Остальные переводчики и каюры и вовсе не внушали доверия. А особо неблагонадежным спутали ноги, словно коням на лугу, и они могут передвигаться только маленькими шажками. Мало ли чего? Чтобы не надумали сбежать.

Командиру с самого начала была не по нутру эта война с остяками. Остяки считают войну праведной, за свою землю воюют, каждым становьем и селением поднимаются. Поди разберись, где передовая, где фронт, где тыл. Догадайся, из-за какой белой кочки пуля прилетит. Куда надо двигаться — там нет дорог, а куда не нужно — там зимник. И воевать с женщинами и детьми — это не дело солдата. Может, огэпэушники привыкли этим заниматься, обучены они такому делу. Но их главный, Елизаров, сидит в Березове, не суется в тундро-таежные дебри. А председатель Уральского областного суда, товарищ Самуил Гдальевич Чудновский, почти однофамилец командира, доехал только до деревни Амня на реке Казым, там и остановился с отрядом охраны. Он укреплял моральный дух бойцов воспоминаниями о том, как расстреливал адмирала Колчака в феврале 1920 года в Иркутске. Сам же не показывается ни в Юильском городке, ни на озере Нумто — ждет, когда красное войско подавит восстание, сдаст захваченное оружие и боеприпасы, доставит в Остяко-Вогульск⁴ взятых в плен мятежников для справедливейшего рабоче-крестьянского суда над ними. Вот и получается, что командир-главарь в этом заснеженном, огромном пространстве сам себе хозяин — что хошь, то и твори. Только будь победителем. А твои враги — это мятежники, бандиты. И в военное время разговор с ними короткий. Но одно дело, если женщин и старших детей взяли с оружием в руках. А если их захватили без оружия? Как быть? По приказу их отпускать нельзя, но и сотни верст держать в своем обозе тоже накладно. Вот и ломай голову, командир. И кому понадобились остяцкие снега и льды?! Не трогали бы их, сидели бы они в своих дебрях еще сто лет, никому бы не мешали. Ан нет. Советам нужны их земли.

Соображал командир, ходил по становью. Гражданская припомнилась. Там с Золтаном Иштваном все проще было. Как выставишь пулеметы, подтянешь артиллерию, на всякий случай на запасках замаскируешь бронепоезд — тогда сам Верховный правитель Сибири Колчак не страшен. А не то пустишь по прииртышским степям конницу на конницу. Красную на белую. Вот где простор, вот где может разгуляться русская душа. Только башку свою прикрывай. Можешь увернуться влево, можешь вправо. Можешь, если кишка тонка, драпануть назад. А тут что? Как встанешь по пояс в снегу — ни вперед, ни назад. Тут тебя всякий недоносок может клюнуть и отправить к прабабушке. Аэропланы гудят над ухом когда не надо, а как понадобятся — ни одного не сыщешь. То погоды для них нет, то ветер сносит. Чертовы сынки, летуны! То придумают — горючее закончилось, бомбы, вернее связки гранат, все израсходовали, а то на поломки ссылаются. Валяются в теплых избах, бока греют, от пуза горячую пищу лопают, с молодками побалуются вволю. Будто пригнали товарищей-летунов не восставших остяков усмирять , а на курортный отдых. Там, на высоте-то, и остяцкая пуля не страшна. Но каждому свое: летуну — летуново, пехотке — пехотково. Теперь ты пехотка. Будь хоть трижды прославленным кавалеристом Гражданской.

Не вполне был готов главарь к такой войне. В ночь-заполночь сорвали из екатеринбургских казарм, погрузили в теплушки, потом пересадили на конный поезд, на сани, а теперь вот — на оленьи нарты. И — вперед на подавление остяцкого восстания! Никто, конечно, не подумал ни о теплой одежде, ни о специальном снаряжении. Нет даже маскхалатов и лыж. Крутись, командир, выполняй приказ! Вписывай славную страницу в летопись доблестной Красной армии! А тут можно такую страницу вписать, что потом Красная армия будет отмываться до конца своих дней. Красноармейцы стали злы как волки — от холода, от непривычной пищи, от «постоев» в снежных ямах, да просто от страха холодной и лютой смерти. Ни фронтов тебе, ни тылов. Не знаешь, с какой стороны нападет враг. Но одно правило войны главарь освоил хорошо: если хочешь выжить, крепко держи в кулаке свое войско. Дашь слабинку — пропадешь. Война не знает пощады. Солдат живет одним днем: сегодня жив, завтра — мертв. Поэтому подавай все сегодня: выпить, пожрать да бабу. Если селение берется с боем — каждому дозволяется все это добывать самому. И поэтому сейчас главарь сквозь пальцы смотрел на красноармейцев в островерхих шлемах, шнырявших по становью в поисках добычи. Только к женщине не приставали. Ибо было негласное правило: если женщина в единственном числе, то без ведома командира ее не трогать.

Утром, перед штурмом селения, глава войска все-таки дал промашку, которая оставила у него неприятный осадок. Такое с ним, с боевым красным командиром, прежде никогда не случалось. Когда командирская нарта стала выезжать на озерко перед становьем и навстречу прогремели первые выстрелы остяков, отряд без команды нырнул в спасительные сугробы. Командирский каюр Степан Сопочин остановил вожака и, не получив никакой команды, застыл на месте. Главарь-командир спрыгнул с сиденья, его ноги ушли в рыхлый снег — низко, ничего не видно. И он снова вскочил на нарту, чтобы с высоты увидеть и оценить диспозицию отряда и противника. Только он встал и выпрямился, как пуля противно взвизгнула у левого виска, ровно, как бритвой, срезала ухо шапки-ушанки, не оставив даже царапины на коже черепа. Командир остолбенел. Ни в Гражданскую войну, ни в период подавления Тамбовского крестьянского восстания смерть так близко не подступала к нему. Оказывается, смерти предшествует страх. Он почувствовал, как липкая трусливая испарина мгновенно выступила по всей спине, от затылка до поясницы. Тут впервые он всем своим существом ощутил, что легкой победы, на которую он рассчитывал, не будет. Все вокруг враждебно к нему и к его войску. Казалось, все вокруг встало за мятежных остяков — и деревья-кусты в снежных шапках-невидимках, и глубокие сугробы, и непроходимые снега, и топкие болота под обманчивым белым покровом, и коварные реки с незамерзающими живунами-полыньями, и жестокие морозы. Казалось, сама снежно-леденистая земля не хотела носить истребительное воинство…

Боковым зрением командир увидел, как меховое ухо шапки болтается на двух-трех ниточках над его плечом. Следующая пуля, просвистевшая над головой, вывела его из оцепенения. После этого он все делал словно помимо своей воли, как будто неосознанно. Он невольно съежился, пригнулся, опустился на сиденье нарты и притаился за спиной каюра Степана Сопочина. Пули свистели слева и справа.

Командир выглядывал из-за спины каюра, оценивал обстановку, уточняя позиции сторон. Больно не хотелось ему нырять в сугроб. Из сугроба ничего не увидишь — много не накомандуешь. Да к тому же из сугроба надо будет регулярно высовываться, а кому хочется подставлять голову под пулю. Противник прицельно бил по серым красноармейским шлемам и не трогал безоружного каюра первой нарты. Тут лучшей позиции для командира не сыскать.

Сначала ударили по остякам одиночными выстрелами, потом залпами. После опять перешли на одиночные. А противник все отвечал на стрельбу.

Между чумом и нартами, откуда остяки вели стрельбу, носилась женщина в белой ягушке. . Куда летят красноармейские пули — неведомо командиру. Он увидел, как женщину застрелили Что же, окоченевшие в сугробах бойцы ни на что больше не способны? Нужно отогреваться? Развернуть упряжки назад — тоже большая морока, соображал командир… И тут он вспомнил про салымца Иуду…

Противника в лоб не взять. Это командир понял после полдневной перестрелки. Между отрядом и становьем есть небольшое чистое озерко, простреливаемое насквозь. Подъезд один — узкий, плохо протоптанный олений зимник. Как раз на кочкастом взгорке, занесенном сугробами и поросшем редкими сосенками, и застрял отряд красных. В объезд не проедешь на оленях — снег по пояс. И пешком не пройдешь. И лыж широких для такого снега тоже нет. А коль по одному начнешь прорываться на мелкий снег озерка — перестреляют всех поочередно. По прикидкам командира, со становья бьют три или четыре ствола. Для атаки в чистом поле это сущий пустяк. Но в этих чертовых снегах они могут укокошить весь отряд. Надо искать выход.

И тогда главарь приказал салымцу на подволоках ⁵ зайти в тыл противника и оттуда ударить по остякам. Салымец быстро собрался и ушел. Пока тот обходил селение по сосновым гривам и лощинкам, отвлекая внимание защитников, отряд вел интенсивную перестрелку.

А командир, покрикивая и матюгаясь на бойцов, так и просидел весь бой за спиной своего каюра. И только когда послышались выстрелы салымца с тыла противника, он поднялся, взмахнул пистолетом и заорал:

— Вперед, гады!

И упряжки, со стрелк[а]ми за спинами каюров, один за другим выехав на мелкоснежье озерка, галопом понеслись к селению.

Красноармейцы вовсю палили поверх каюрских голов. Рванула граната. Одна. Вторая. Стрельба потихоньку стихала.

Когда подлетели к чуму, командир, как бы возмещая свое позорное сидение за каюровой спиной, соскочил с нарты и рванулся внутрь, хотя знал: если его встретит прицельная пуля в лоб с близкого расстояния, войско останется без головы. Его подтолкнула презрительная, как ему показалось, усмешка каюра Степана Сопочина, на мгновение промелькнувшая перед ним на развороте — эх ты, вояка-заспинник… Возможно, и бойцы втихаря подсмеивались, просто он не видел их лиц. Поэтому он ворвался в чум с жаждой отомстить тому, кто так позорно заставил его прикрываться чужой спиной.

А в чуме оказались лишь женщина и дети…

Сейчас, обойдя взятое селение и поостыв на морозе, он зычно крикнул:

— Мингалев!

Подскочил помощник, костлявый и нескладный, но ушлый малый:

— Я, товарищ командир!

— Что имеем?

Настало время решать судьбу непокорного селения. Как это уже повелось, помощник по замусоленной бумажке начал писклявым голосом выкрикивать-вопрошать:

— Стадо?

— Угнать! — кратко решил командир.

— Нарты?

— Рубить!

— Провиант?

Командир чуть помедлил, потом выдал:

— Сожрать!

Мингалев чуть расширил глубоко сидящие глазки: это было что-то новое. Обычно следовала команда «реквизировать» или «уничтожить». Не день и не два тут нужно сидеть, чтобы все сожрать. Что это с командиром? Что-то напутал после атаки?

— Собаки?

Командир махнул рукой. Это значило: на ваше усмотрение.

— Чум?

Командир сдвинул брови, ничего не сказал. Обычного ответа «спалить» не последовало. Выдержав нужную паузу, пошуршав бумажкой, помощник продолжил перечислять:

— Мальчик?

Молчок. Обычно — «под стражу».

— Женщина?

Опять молчок.

— М-малявки?

Молчок.

Командир увидел, как от удивления мышиные, с пакостливой пленкой, глазки помощника почти вылезли из орбит. Подумал: ему будет что доложить огэпэушнику Елизарову в Березове или председателю областного суда Самуилу Гдальевичу в Амне. Пройдоха, но рьяно тянет свою лямку. А до отрядного еще не дорос, не дадут, рановато. Только зря старается.

Между тем Мингалев жалобно, заикаясь, выдавил глухо:

— Та-ак ка-ак?..

— Без нас подохнут!

Глава войска, повернувшись, направился к командирской нарте, возле которой, с вожжой в руке, его поджидал каюр Степан Сопочин, теперь уже стоявший с непроницаемым ликом языческого бога.

Визгливо, по-собачьи, залаял Мингал. Он был недоволен действиями командира. Нужны заложники, свидетели, наконец, акты устрашения. А тут приказано просто так оставить селение. Что-то с командиром происходит. А что, он не знал.

Засуетились, забегали красноармейцы и каюры, исполняя команды помощника командира. Постепенно стали угасать голоса и хруст снега.

В разгромленном селении делать больше нечего.

Красное войско укатило продолжать войну с непокорными остяками.

---

¹ Женская шуба мехом внутрь.

² Верхняя, надеваемая через голову одежда из оленьих шкур мехом внутрь с капюшоном и рукавицами.

³ Прежнее название народа ханты финно-угорской языковой группы в Западной Сибири.

⁴ Прежнее (до 1940 года) название Ханты-Мансийска.

⁵ Широкие охотничьи лыжи, подбитые, «подволоченные» мехом. Обычно для этого используются конские и выдровые шкуры, а также камус, то есть шкуры с лосиных ног.

О книге Еремея Айпина «Божья матерь в кровавых снегах»

Бар назывался «Desden» (что-то немецкое, подумал Филипп) и был освещен изнутри синим светом. К синему свету был незаметно подмешен свет особой ультрафиолетовой лампы, какую иногда используют для театральных эффектов — зубы сверкают, глаза сверкают белками, темные одежды светятся ворсинками, белые одежды и пуговицы сияют, будто подсвеченные изнутри — весело!

Они были втроем — Филипп с Глазками и повзрослевшая chica. Они танцевали, приняв перед этим разные напитки — Филипп и chica по текиле (chica проинструктировала, как потреблять текилу с солью), а Глазки — некрепкое местное пивко.

Народ в баре толпился так, как в советских дискотеках времен перестройки и гласности. Музыка и толпа были интернациональными. Отличием от советских дискотек всех времен было то, что здесь никто никому не угрожал, никто не старался быть лучше других и никто не выдвигал политических лозунгов.

Элементарное, непритязательное человеческое счастье переполняло бар «Desden»; люди в нем просто отвязывались. Немцы отвязывались тут от чопорных нравов их скучной северной родины. Филипп был счастлив отвязаться от вонючих разборок своей еще более северной родины. Зайка была счастлива потому, что был счастлив Филипп. Chica была счастлива сама по себе — в силу возраста, текилы и общей приятности времяпрепровождения.

— Пойдем дальше? — предложила chica, когда красивая музыка кончилась.

Они вышли на узкую улочку и двинулись вверх. Улочка была весела, многолюдна и ярко освещена — обычная картина для часа ночи с пятницы на субботу в barrio antiguo, или попросту баррио, то есть в старом городском квартале.

В следующем баре им не понравилось, так как там было темно и совсем мало людей — всего несколько жавшихся по углам представителей местной молодежи. Отчетливо пахло травкой. Следующий бар тоже прошли, хотя в нем было много людей и музыки, так как бывалая chica сказала, что это клуб гомосексуалистов.

Бары в баррио лепились один к одному. Их там было столько, что само слово «бар», кажется, могло произойти от слова «баррио». Очередной был вполне гостеприимен. Размышляя о лингвистических курьезах, Филипп принял джина с тоником, chica опять проявила солидарность, а Зайка осталась верна испанскому пиву. Танцуя с Зайкой медленно и страстно, Филипп вдруг увидел входящего в бар Алонсо Гонсалеса, наряженного пиратом и сопровождаемого двумя девицами в народных каталанских костюмах. Ему захотелось выпить с Гонсалесом, поговорить о рыбной ловле. Но если бы танец был хоть чуть-чуть менее страстным… Оторваться от Зайки было невозможно. А когда танец кончился, Гонсалеса и след простыл, как и его спутниц-каталанок.

Пошли дальше… Филипп перестал считать бары. От лингвистических размышлений в башке только и осталось это замечательное словечко «de copas», то есть «по рюмкам». Ходить «по рюмкам» означало принять немножко текилы там, немножко джина здесь, а потом — чуть-чуть водки, а потом для разнообразия бутылочку пивка, а потом — глоток ликера «Бэйли», а потом… а потом…

А потом вдруг оказаться в невменяемом состоянии сидящим на ступеньках церкви напротив очередного бара. Мимо шли веселые люди, парочки и компании. Зайка и Сашенька пытались оторвать Филиппа от ступенек. Филипп упирался. Ему было хорошо, никуда больше он не хотел. Он напился конкретно. По ходу перемещений он потерял милый шерстяной шарфик, подарок Зайки к Рождеству. Ступеньки церкви были его последним воспоминанием о чудесном вечере; затем был провал в памяти, нарушаемый смутным, тускло мерцающим, как огромное, вывернутое наизнанку яйцо, дрожащим перед глазами видением унитаза… после чего Филиппа поглотила черная, бездонная, непостижимая испанская ночь.

…Ступеньки спускались все ниже. Факелы, висящие на стенах, фонарь в руке идущего впереди… Повеяло сыростью и могильным холодом. Наконец, показалась дверь. Мрачный монах в капюшоне, из-под которого не было видно лица, тронул железное кольцо. Дверь заскрипела.

Вошли в довольно большой, но не очень высокий подземный зал, освещенный так же тускло, как и лестница, пустой, скупо декорированный, с куполообразным потолком и гладким каменным полом. Зал был круглым, если не считать широкой ниши напротив входа; там, в этой нише, более ярко освещенной, чем все остальное, на каменном возвышении стоял длинный стол и за ним — несколько человек в высоких креслах, обращенных к залу.

— Покайся, несчастный… — сказал человек, сидящий в центральном кресле.

Филипп содрогнулся. Что-то громоподобное затряслось у него в ушах, многократно отдаваясь от камня, грозным звоном вторгаясь в мозг и наполняя его ужасом. Он съежился, зажмурил глаза, охватил руками голову, пытаясь спрятаться от этого кошмара.

— Признайся перед судом святой инквизиции…

В ушах бился, гремел глас разгневанного Бога. Филипп упал на колени, заставил себя посмотреть на трибунал, ощутить себя средоточием его строгих, внимательных взоров. Молчать нельзя…

— Herético!

Молчать нельзя. Он с трудом разлепил тяжелые губы — и, мертвея, с еще большим ужасом осознал, что еле слышит себя. Слова выходили глухими, будто ватой забило гортань. Беспомощная, тщетная попытка доказать… оправдаться…

— Herético!

Он проснулся от ужаса — а может, от легкого движения в комнате. Лежал какое-то время, по чуть-чуть разлепляя веки, и женский силуэт становился все определеннее. Зайка! Пришла спасти его, помочь, утешить… Нет, это не Зайкин силуэт. Это… это силуэт Девы, блондинки по имени Марина… Он ощутил на себе строгий, внимательный взгляд. Он заставил себя раскрыть глаза полностью и заметил, как ее глаза потемнели. Она подошла к нему и откинула одеяло. Она встала на колени перед кроватью, и ее голова легла к нему на живот. Она погладила руками его грудь и бедра. Она вдохнула сложный запах, исходящий от его тела, слегка передвинула голову, и он почувствовал, как его маленький сонный орган легко, как рыбка, скользнул между ее губами.

Филипп замер. Это было против его эстетической максимы. Как и большинство обычных людей, он не любил утренних запахов — самых, быть может, правдивых, но таких непривлекательных. Запахов пота, всяких мелких, мерзких выделений, опрелостей, прочих химических продуктов сонной жизнедеятельности организма (это еще если красиво сказать, а по сути просто медленного распада человеческого тела) — этого малоаппетитного ряда, о котором публично говорят разве что в рекламе освежающих средств гигиены. Он редко допускал утреннюю близость с Зайкой до душа, да и то только после кофе в постели, некоторым образом заменяющего зубную щетку. Казалось невозможным, чтобы почти незнакомая женщина так легко перешла этот порог. Особенно сегодня: ведь он перепил накануне, отчего к гамме обычных утренних запахов должен был добавиться смрад перегара… а то и случайно прицепившихся к телу рвотных частиц… В довершение всего, когда Дева откинула одеяло, Филипп от неожиданности легонько пукнул; да уж, тот еще получился букетик для Девы. Решительно, если бы не прошлая сцена на пороге ванной, он бы, наверно, воспротивился ее движению.

Но благодаря той сцене и полусохраненному ощущению родства и единства он не воспротивился. А потом ему показалось, что ей нравится гамма запахов. Впрочем, это и на самом деле было так — часть Девы, может быть, произошла от собаки…

Вообще-то — если совсем откровенно — подсознательно, на своем зверином уровне, Филипп испытывал к подобным ароматам своеобразное влечение. Он не находил в этом ничего особенно противоестественного и подозревал, что такое свойственно не ему одному. Общество разделило запахи на хорошие и дурные; полагалось не любить дурные запахи — Филипп и не любил; собственно, не любил он не сами дурные запахи, а то впечатление, которое он сам, как их источник, произведет на других людей. Начиная с Зайки.

Обычных людей, нужно еще добавить. А Дева во многом не походила на обычных. Странными были ее ласки — нежными и точными настолько, что ни одной капли крови не перелилось в пещеристые тела. Филипп наконец понял, что истинная цель ее ласк как раз в том и состоит, чтобы не перелилось, и впервые в жизни ощутил от отсутствия эрекции не стыд, а своеобразную гордость.

Потом он захотел коснуться ее. Он шевельнулся, отчего ее ласки не изменились; он протянул руку и погладил ее по юбке, скрывающей ее крутое бедро. Ему захотелось проникнуть под ее одежду. Он нащупал пальцами замок юбки и расстегнул его. Забравшись большим пальцем вовнутрь окружности пояса, он вел рукой, как консервным ножом, по этой восхитительной линии, мало-помалу опускаясь все ниже и высвобождая упругую плоть из текстильного плена. Он раздвоился; одна часть его существа так и оставалась в ласковом рту Девы, другая сопровождала большой палец, вторгалась глубже, ища и не находя тонкой резинки трусиков. Лакомое место было достигнуто неожиданно. Рука Филиппа вздрогнула и превратилась из подобия консервного ножа в подобие робкой и любопытной улитки.

Волосы, более жесткие, чем у Зайки, привлекали его и почему-то пугали одновременно; внезапно он почувствовал, что Дева слегка раздвинула ноги, поощряя улитку его руки, и осмелел. Пальцы коснулись мягкого, теплого и набухающего. Филипп ощутил потребность быть там губами и слегка потянул бедра Девы по направлению к своей лежащей на подушке голове.

Не прерывая ласк, Дева изменила положение тела. Она привстала с колен и стащила юбку со своей левой ноги, освободив ее. Филипп лишь боковым зрением уловил резкое движение амазонки; в следующий момент то, о чем он мечтал, очутилось у него прямо перед глазами. Он жадно осмотрел свои новые владения, вдохнул незнакомый, волнующий аромат и приник ртом к повлажневшему рельефу.

Он не мог бы сказать, сколько продолжалась ласка. Время остановилось; он пытался сравнить свою партнершу с Зайкой и не находил прямых аналогий. Ему не хотелось искать путей по телу Девы. Эти ласки были на новом для него языке, которым он овладевал методом проб и ошибок. Он увлекся этим непростым постижением, почувствовав много открытий впереди. Два центра наслаждения опять объединились в его теле на каком-то более высоком уровне; два тела — его и Девы — были соединены, как знаки Инь и Ян; и —

без эрекции;

без поршневой запарки;

без астматических симптомов в дыхании;

без стонов и воплей, созвучных камере пыток;

без программированной финальной судороги —

два этих тела познали друг друга настолько, насколько это вообще возможно между мужчиной и женщиной.

Он очнулся опять, выпрыгнул из забытья и увидел Деву, сидящую перед кроватью, и снова, как тогда, после прошлой сцены, родился вопрос: а было ли наяву? Он протянул руку, погладил Деву по голове и стал искать слова для вопроса. А Дева, потершись, как кошка, головой об его ладонь, легонько вскочила на ноги и улыбнулась. «Господин», — гордо и благодарно шепнули ее губы.

— Доброе утро, — вслух сказала она.

— Привет, — отозвался Филипп и решился: — Скажи, это было взаправду? Сейчас… и тогда, в спальне…

Глаза Девы насмешливо сощурились. Это было взаправду, понял Филипп.

— Принести Вам кофе? — спросила Дева.

— Мне бы водочки… похолодней…

Дева исчезла. Филипп вскочил и стрелой кинулся в душ. Это был самый короткий и наполненный действием душ в его жизни; стоя под водяной струей, он наскоро чистил зубы и одновременно опорожнял мочевой пузырь. Собственно, этим последним и определялась длительность душа. Примерно через пятьдесят секунд — не меньше! — он вытерся и водворился в постели. Дева была такой шустрой, что могла появиться с водкой в любой момент.

Кстати, подумал Филипп подозрительно, а почему она предложила кофе? Откуда ей знать о его любви к кофе в постели? Ну ладно; не уникально, согласен. Но разве это обязанность домработницы — приносить кофе в постель? Это прерогатива любящей женщины… скажем, жены или любовницы… матери в конце концов… Значит, она или не придает этому никакого значения, или считает себя вправе. Однако!..

Вот как придет Зайка…

А может, вообще все это Зайка подстроила? Какие-нибудь новые интересные штучки… Зайка сильно изменилась в Испании. Не скажешь же мужу так сразу: «Я полюбила l’amour de trois». Сразу в чем-то заподозрит. А если вначале подбросить ему домработницу… а она на самом деле вовсе даже не домработница, а какая-нибудь уже проверенная партнерша…

Зайка измени… Стоп, стоп. Что же, выходит, он — Филипп — рогоносец? Хм. А если это только баб касается? Как вообще положено считать — если жена связалась с другой женщиной, это измена или нет?

Вот это номер. Филипп обнаружил массу неведомых проблем, которые, может быть, и надуманны, но могут быть и актуальны. Ладно. Сейчас все равно нет времени размышлять. Вот-вот зайдет Дева с водкой… Считаем для простоты, что Зайка не при чем. Любимая, чудесная Зайка! Она так его любит, разве она может быть ему неверна? А он, негодяй, наслаждается тут… притом как извращенно: безо всякой эрекции… выраженно немытый… да еще и пукнувши перед этим… Бр-р! Сволочь я, подумал Филипп, нужно гнать ее в шею, эту проходимку… вот сейчас зайдет с водкой, а я… но как она пахнет… нет, я не смогу… кажется, я влипаю в историю…

Дева зашла.

От ее улыбки на душе у Филиппа стало светло; все стали милы — Дева, и Зайка, и все остальные возможные мужчины и женщины. Ставя на тумбочку подносик с водкой и огурцом, Дева наклонила голову чуть ниже, чем требовало действие; тень недоумения мелькнула на ее лице, едва заметно дрогнули ноздри, нахмурился лоб — заметила, подумал Филипп, что я принял душ, и недовольна. Она определила это по запаху. У нее сверхчеловеческое обоняние. Может, она вообще пришелица какая-нибудь? Обычная женщина не смогла бы так… вытворять такие штуки…

Она налила из графинчика. Филипп рывком приподнялся, опрокинул стопку и почувствовал себя лучше, смелей, веселей.

— Скажи, — спросил он неожиданно сам для себя, — ты обожаешь гнусные запахи, верно?

Она усмехнулась.

— Вряд ли Вы знаете, что такое по-настоящему гнусный запах.

— Кстати… почему, когда мы наедине, ты со мной на «вы»? Мы же с тобой как бы любовники.

— Вам хочется, чтобы я была на «ты»?

— Не знаю, — пожал он плечами. — Просто это немного странно… но и вообще все связанное с тобой немного странно.

— С Вашего позволения, — сказала Дева, — я бы называла Вас Господином. А на «вы» или на «ты» — мне все равно.

— Тогда давай на «ты», — решил Филипп. — Чтобы было как в «Белом солнце пустыни».

— Как скажешь, Господин.

— Но ты не ответила на мой вопрос насчет запахов.

— Это сложный вопрос, Господин, — сказала она. — Вряд ли у нас так уж много времени на беседу; если коротко, то я люблю все запахи человеческого тела… а особенно Твоего, Господин.

— М-да, — сказал Филипп и все так же неожиданно для себя признался: — Знаешь, а мне и самому нравятся всякие такие гадкие запахи. Но я думал, во-первых, мои собственные могут нравиться только мне, а во-вторых, я стыжусь этого. Никому не говорю, даже Ане.

— Почему же Ты мне сказал? — спросила Дева, глядя на него с лукавой искрой в глазах.

— Сам не знаю… Но я почему-то тебя не стыжусь.

— И правильно делаешь, — сказала она улыбаясь. — А насчет запахов… знаешь, один мой приятель высказал такую мысль. Он считает, что человек просто испорчен цивилизацией. Человек живет в окружении искусственных запахов. В результате понятия сместились. Масса природных запахов сделались как бы плохи. Запах гниения, например.

— В воздухе, — заметил Филипп, подумав, — может быть множество вредных веществ. Сероводород — вреден… Может быть, функция запаха — бить тревогу.

— В таком случае, почему не пахнет угарный газ?

— М-да. — Он задумался. — Но ведь цивилизация породила не только запахи. А что же другие чувства? Скажем, слух?

— Это как раз подтверждает мою мысль, — сказала она. — Точно так же как есть разные запахи, есть разные звуки. Они могут быть красивые и не очень… могут быть даже страшные… но никого почему-то не воротит от звуков самих по себе.

— Но слишком громкий звук может вызвать боль, тошноту…

— Любой чересчур сильный запах может вызвать такую же реакцию. В том числе и приятный. Разве мы говорим о концентрациях, Господин?

— Ты где-то права, — согласился Филипп, — то есть, этот твой приятель… Кстати, насчет концентрации. Я вчера малость перебрал… но хорошо, что есть это… — Он потянулся к графинчику на подносике, и Дева, опережая его, мигом налила еще стопку, и он снова залпом опорожнил ее. Он хлопнул стопкой о подносик и спросил: — А как быть с таким звуком, как царапанье гвоздя по стеклу?

Дева поежилась.

— Это неестественный звук. Есть масса неестественных запахов, которые мне не нравятся.

— Но есть и естественные звуки, сильно действующие на психику… инфразвук, например…

— Неслышимые звуки не в счет, — возразила Дева. — Что там слышат собаки, дельфины… Если б ухо человека было устроено по-другому, вся наша речь была бы другой… и музыка тоже… Господин, съешь хоть один огурчик, а то вредно натощак.

— Давай.

Они помолчали. Он пришел в себя и, хрустя огурцом, прокрутил в голове события прошлые и сегодняшние. Разговор об инфразвуке увел его мысль далеко.

— Скажи, — спросил он, — а ты вообще человек?

Она снова нахмурилась.

— То есть?..

— Ну… ты случайно не пришелец из космоса?

— А-а, — она слегка улыбнулась, — теперь поняла…

— Ты очень необычная.

— Да, — виновато подтвердила она, — дело в том, что я родилась в деревне… и вообще почти всю жизнь там прожила… Наверно, по столичным понятиям я веду себя очень глупо…

— Не морочь мне голову. В каких это деревнях так себя ведут?

Дева усмехнулась глазами.

— Есть такая деревня…

— Интересно, — сказал Филипп. — А как называется?

— Да, собственно, никак, — ответила Дева; — раньше считалась колхозом «Путь Ильича», а как колхоз развалился, так и названия не стало.

Она подумала и добавила:

— В принципе, это вообще не населенный пункт; просто часть волости под названием Великие Починки.

— Волости?

— Ну, поселка…

— Ладно. — Филипп откусил еще огурчика. — Расскажи, однако, хоть что-нибудь о себе. Ты тут… вполне освоилась, как я погляжу… а ведь я ровным счетом ничего о тебе не знаю.

— Я медсестра, — сказала Дева. — Работаю медсестрой, сутки через трое.

— Замечательно, — одобрил Филипп. — Основная работа, да?

— Ага, по трудовой.

— Хм. Не устаешь от такого совмещения?

— Нет, я выносливая.

— М-да.

Он еще похрустел.

— Насколько я понимаю, ты не замужем?

— Правильно.

— Детей нет?

— Нет.

— Ну да, ты же совсем молоденькая.

— Не совсем.

— Не совсем — это сколько?

— Двадцать два уже.

— О да, — сочувственно сказал Филипп. — Я-то думал… А двадцать два — возраст!

Она хихикнула. Они проболтали еще пару минут — все в том же обыденном тоне, все о такой же малозначащей ерунде. Они ни разу не коснулись друг друга, не сделали чувственного жеста, не допустили в разговоре двусмысленности. Сладкие слова, придыхания и паузы, нежные поцелуи противоречили складывающимся отношениям. С другой стороны она уже не называла его Господином; она явно избегала и «ты», и «вы»… видно, разговор был чересчур прост для этого.

И хорошо. Потому что ни один из них не знал, что за дверью, примерно так же, как Дева накануне, с некоторого момента — к счастью, уже вполне невинного — притаилась Зайка, которая, поднимаясь по лестнице, вдруг услышала доносящиеся из спальни голоса. Потом Дева взяла подносик с опустевшим графинчиком и понесла его на кухню, оставив Филиппа одного. За полминуты до этого, предугадав конец разговора, Зайка отступила от двери, неслышно спустилась по лестнице и улетучилась, исчезла из дома — так же незаметно, как и пришла.

* * *

Они увидели кафедральный собор и поняли, что такое кафедральный собор в Испании. Потом они зашли в этот собор и поняли опять, но больше.

На площади перед собором мальчишки прозаично и самозабвенно играли в футбол.

О книге Феликса Аксельруда «Испанский сон»

Отрывок из романа

День начала Похода

Девушка таинственно улыбалась. Ведь ничто не предвещало беды.

Она играла с принцем. В очередной раз спряталась за древесным стволом, потом осторожно выглянула, увидела его, изобразила невинный испуг и снова исчезла.

Рурт молча созерцал. У него, напротив, был очень серьезный вид. Он стоял неподвижно, скрестив мускулистые руки на груди. Несмотря на сильное волнение, старался выглядеть невозмутимым и терпеливо ожидал, что будет дальше.

Игра возобновилась. Вот из-за толстого серого ствола показался сначала кончик девичьей ноги, потом ступня. Очень плавно загорелая ножка девушки выплыла уже до колена и продолжала двигаться дальше… Какие линии! Их красота не могла оставить равнодушным молодого Рурта! Да и все остальное за деревом было таким же красивым. Принц знал: его избранница — само совершенство!

Она стояла, одной рукой держась за свисающую ветку и пытаясь не упасть. Другой — потянула юбку, открывая глазам Рурта волнующее бедро.

Бриза затаила дыхание. Вот-вот к ее обвивающей дерево ножке прикоснется сильная рука того самого мужчины — мужчины ее мечты, для которого она устроила этот зазывающий танец. А потом прикоснутся губы…

Перед глазами быстро проносились картинки: их первая встреча, все разговоры и свидания, приятные до глубины души комплименты. И взгляды! Востор-женные взгляды Рурта Дер Валерона!

Конечно, это были взгляды влюбленного мужчины. Особенно те короткие, такие, чтоб она не заметила, на ее выступающие под платьем бугорки. Тогда Бриза ждала, наливаясь соками молодости. Месяцы, годы ждала сегодняшнего и последующих дней их новой, совместной жизни — в любви и согласии. Но сейчас девушка не была так терпелива. И прошли лишь мгновения, а она уже волновалась: «Почему Рурт бездействует?! Может быть, я что-то делаю не так?»

Бриза Гоинамон все делала правильно. В свое время так делала и ее мама. А еще раньше — мама ее мамы. Перед тем как стать молодыми женами, так делали все девушки их страны. Все, совершающие обряд Целования. Согласно многовековой традиции, так должно было случиться и у нее…

Свадебный обычай включает в себя несколько важных моментов. В преддверии совершеннолетия парень обращается к своей избраннице с предложением прогуляться к Поляне Всех Влюбленных. Та берет паузу на раздумье. Молодые задолго готовятся к Предложению — порой годами, поэтому чаще всего девушка соглашается. В свой День Рождения будущий жених получает ответ и объявляет публично о предстоящей Прогулке. Этот момент называется Объявлением. Затем пара отправляется на Поляну Всех Влюбленных. Там парень целует большой палец левой ноги избранницы, после чего они становятся женихом и невестой. Остается только назначить день и сыграть веселую свадьбу.

Свадебная традиция нерушима. Веками существует она. Но не всем удалось пройти путь от Предложения до Целования…

Дядя Рурта, Алеандр Дер Валерон, встречался со своей возлюбленной не один год. В положенный срок он предложил девушке Прогулку. Но в день, когда ему исполнилось восемнадцать, Наира просто исчезла. Через два года тщетных поисков отчаявшийся дядя ушел в ВоАлию.

О дальнейшей судьбе дядюшки принц ничего не знает. Он не посвящен в дела Воалии и даже то, что знает, знает не до конца. В жизни его другие приоритеты. Рурт будет править своей страной и сделает все на ее благо. Так, как велят сердце и разум, наполненные заботой о благополучии родного народа.

А еще он будет любить девушку по имени…

Для Бризы время как будто остановилось.

«Ничего не происходит!.. — переживала девушка и сама себя успокаивала: — Куда я спешу?! Сейчас он припадет на колено и поцелует мой палец, сейчас…»

Больше не было сил стоять в неудобной позе, и Бриза сдалась. Нога ее стала опускаться, скользя вниз по гладкому стволу, но что-то остановило ее!..

«Наконец-то! — восторжествовала девушка. — Все в порядке! Это просто я такая глупая — от страха мгновение показалось вечностью! Чуть было все не испортила!»

Но пока радовалась, поняла, что ногу остановила вовсе не ладонь подоспевшего принца, а всего лишь бугорок на древесном стволе. «О нет!..»

Нога скользнула вниз, где пятку больно встретил выступающий из земли корень. Бриза не обратила внимания на боль. Сейчас только одно стало важным — увидеть принца, понять, что происходит. Ведь она была уверена в нем, как в самой себе! Просто так он не мог отказаться от Целования!

«А может быть — мог?.. Сейчас все узнаем!»

Она выглянула из-за ствола и тут же, вскрикнув, бросилась к Рурту. Парень лежал в густой траве, широко раскинув руки и ноги. Голова его была слегка приподнята, глаза закрыты, словно он крепко спал. Но слишком бледным казалось его лицо…

Бриза упала на колени рядом с возлюбленным. Ужас отразился в ее глазах — ведь принц если и спал, то уж точно не таким сном, каким люди спят ночью в своих теплых постелях. И под головой его была вовсе не мягкая пуховая подушка. А большой, вросший в землю камень, окрасившийся в багровое струйками крови.

Девушка осторожно приподняла белокурую голову принца. Чуть ниже макушки она увидела страшную рану…

Удар о камень был сильным. Очень сильным. Инстинктивно Бриза прикрыла рану рукой. Теплая кровь тут же просочилась сквозь пальцы, тонкой струйкой потекла по внешней стороне ладони. На миг девушке стало дурно. Но она справилась с собой.

— Потерпи, мой миленький! Только не умирай!

Свободной рукой Бриза попыталась оттолкнуть камень, но поняла, что не сможет — слишком крепко врос в землю. Решила оттащить принца чуть в сторону. Рурт был очень тяжел, но она справилась.

— Сейчас, сейчас я тебе помогу…

На глаза накатывались слезы. Однако слезами любимому не помочь! Нужно было перевязать голову принца, для чего оторвать от платья кусок материи. И Бриза уже собиралась убрать ладонь от кровоточащего затылка, когда почувствовала нечто…

Чей-то взгляд жег ей спину. И не посмотреть, чей именно, девушка не могла. Таким острым было это чувство. Поддавшись желанию, она резко обернулась.

Настоящий лесной дедушка — скиам — стоял в нескольких шагах позади. Совсем как в детских сказках, которые ей рассказывала на ночь мама! Но теперь он пришел наяву.

Дед опирался на кривой посох, покрытый зелеными пятнами моха. Длинный потрепанный балахон был таким же серым, как многовековые деревья Каимского леса. Широкий капюшон закрывал верхнюю часть лица так, что оттуда проглядывал лишь крючковатый морщинистый нос, больше похожий на сучок.

— Не бойся меня, прекрасное дитя, — продребезжал старик голосом древним, как и он сам. Губ его не было видно из-за густых серых усов, слившихся с широкой бородой. И говорил он, казалось, не открывая рта.

— Помогите… — растерянно проговорила Бриза. Былая решимость ее куда-то исчезла, и девушка надеялась теперь только на таинственного старца. Она его не боялась. Более того — доверяла! Указывая на свою беду, она снова склонила голову над теряющим признаки жизни принцем и громко, навзрыд заплакала.

Старик, ничего не ответив, стал медленно приближаться. Он двигался, но не шел. Скорее, плыл вдоль поляны, шелестя полами балахона в высокой траве. Когда скиам оказался совсем близко, девушка услышала какое-то невнятное бормотание, обращенное явно не к ней.

Волна необычного перелива тепла и холода, блаженства и судороги прошла сквозь тело, затуманила разум, но обострила чувства. Слезы исчезли, а в нос ударил сильный запах древесной трухи. Бриза немного отодвинулась, подпуская к принцу лесного дедушку. Руку от раны она убирать не стала.

Спокойно и неторопливо старец склонился к ее избраннику. Древние суставы скиама заскрипели, в ушах Бризы отозвавшись тысячей скрипнувших дверей с давно не смазываемыми петлями. Широкий серый капюшон навис над разбитой головой парня, закрыв от взгляда любимое лицо.

Сразу стало непривычно тихо: ветер перестал играть листвой окружающих поляну деревьев, птицы оставили свои звонкие песни, насекомые замерли, и легкие бабочки не поднимались в воздух, боясь нарушить тишину взмахами невесомых крыльев. Даже единственное на небосклоне облачко приостановило полет. Как показалось поднявшей голову девушке, оно приняло форму человеческого лица и с любопытствующим видом стало наблюдать за происходящим. Будто весь мир замер вместе с Бризой в ожидании чуда. И это облако — не исключение.

Девушка перестала дышать. Словно забыла, что нужно дышать, чтобы жить. Она снова опустила голову и теперь уже не отводила глаз от спасительного капюшона скиама. Под ним происходило что-то необычно-чудесное, неподдающееся объяснению и неподвластное ее разуму. Оставалось только ждать, обратив все силы любящей души туда, под серый капюшон.

По-прежнему девушка закрывала ладонью кровавую рану. Не осмелилась убрать руку, надеясь помочь хотя бы этим. И внутренне какая-то странная сила подсказывала — нужно делать именно так.

Девушка не дышала, но ей не становилось плохо.

Вдруг ладонь что-то обожгло, будто из раны принца вырвалась струйка огня. Жжение постепенно усилилось, хотелось отдернуть руку, но Бриза терпела, вся сжавшись от боли. Тонкие брови почти сошлись у переносицы, выдавая невероятное напряжение.

Достигнув предела, после которого Бриза уже не смогла бы терпеть, жжение резко ослабло и исчезло. Теперь девушке стало плохо, перед глазами поплыло. Она видела уже не один, а сразу два серых капюшона скиама. Затем они закружились. Сначала медленно, потом все быстрее, пока не слились в одно серое пятно.

Неожиданно вернулось дыхание, а абсолютную тишину сменил монотонный гул. С ним пришла слабость во всем теле. Взгляд девушки помутнел, и веки ее сомкнулись…

Когда гул пропал, стало удивительно легко. Из окружившей темноты выплыло лицо любимого, такое светлое и желанное, что захотелось поскорее прикоснуться к нему руками, губами. Его длинные белые волосы развевались, хотя ветра здесь не было. Металлический обруч, без которого она никогда раньше не видела принца, теперь куда-то исчез.

Губы парня растянулись в улыбке. Но улыбался он странно, словно прощался с ней.

— Я люблю тебя, Бриза Гоинамон, — раздался его голос, украшенный звоном множества колокольчиков. — И буду любить всегда!

Бриза почувствовала возбуждение. Гораздо более сильное, нежели то, с которым сегодня она ждала Целования. Охватившая девушку страсть призывала впиться губами в губы любимого.

Не один год она знала, любила Рурта и миллионы раз мысленно репетировала их первый поцелуй. Но никогда раньше не жаждала этого поцелуя так неудержимо сильно! Бризе вдруг показалось, что если он не случится сейчас, то больше ей никогда не представится такая возможность. Щеки ее вспыхнули, дыхание участилось, по телу побежали теплые волны. Желание переполняло, и, не в силах больше терпеть, она бросилась навстречу Рурту.

Молодые тела соприкоснулись. Впервые!

Ее тонкие пальцы с аккуратными ноготками впились в мощную спину избранника. Талия приняла объятие сильных, но ласковых рук. Упругая грудь, прижатая к мускулистому торсу, вся занемела. И это было очень приятным чувством. Два вмиг потвердевших соска, коснувшись горячей кожи принца, стали центрами неведомой раньше агонии, родившейся в теле.

Тут Бриза наконец поняла, что одежда ее пропала и она абсолютно голая, как и предмет ее вожделения — прекрасный Рурт Дер Валерон. Но теперь ей было плевать на запреты. Она желала отдать себя и свою жизнь этому человеку. Жизнь ничего не значила без него. И ничего больше в мире не существовало — были только он и она!

Бриза встала на цыпочки и потянулась жаждущими губами к его лицу. Она отличалась высокой и стройной фигурой, но Рурт был выше еще на целую голову. Широкие ладони обхватили ее упругие ягодицы и потянули вверх. Девушка обвила руками сильную шею, а ногами — могучий торс. Теперь она была лицом к лицу с любимым, даже чуть восседая над Руртом. Алые губы ее стали влажными и незаметно подрагивали в предвкушении его губ.

— Милый, я тоже тебя люблю! Больше жизни! — Она чуть приоткрыла рот и подарила ему крепкий, горячий и сладкий поцелуй.

* * *

Девушка лежала на спине, погрузившись в мягкий природный ковер поляны. Стройное тело, спрятанное под светло-голубым шелковым платьем, отчего-то напряженное, изредка вздрагивало. Веки ее были сомкнуты, рот полуоткрыт, а щеки пылали бордовым.

Она дышала часто и глубоко. Один из вдохов стал особенно сильным. Тело ее выгнулось дугой, на мгновение замерло без движения. Казалось, нежный шелк платья не выдержит, прорвется там, где вздымалась налитая соком молодости высокая грудь. Но послышался короткий стон, и девушка сразу обмякла. Еще несколько отрывистых вдохов, и она совсем успокоилась. Голова склонилась набок. На лбу выступили капельки пота.

Еще через пару мгновений веки ее разомкнулись и обнажили большие голубые глаза, именно такие, про которые говорят, что в них можно утонуть, красивые, притягательные. Сейчас они лучились и улыбались.

Любимый лежал здесь же рядом и мирно посапывал, погруженный в сон. Он спал на боку, подложив под голову свои большие ладони и по-ребячески поджав сведенные вместе ноги. Локон из белокурой шевелюры упал ему на лицо и подрагивал при каждом выдохе.

— Почему мужчины не заплетают волосы в косы? Ведь так гораздо удобней, — озвучила Бриза свою первую мысль и потянулась к принцу. Одним пальцем она убрала волосы с его лица. Рурт перестал сопеть. Она отдернула руку, как будто испугавшись этого.

На самом деле она испугалась другого. Бриза вспомнила поцелуи, сплетение тел, кипучую страсть и наслаждение…

В голове пронеслись судорожные мысли: «Что это было? Сон? Но какой реальный!.. А если не сон?»

Она пробежалась взглядом вдоль своей тонкой руки, покрытой шелком платья. Одежда снова на ней. И снимала ли она ее вообще? Девушка перевела взгляд на принца, все его одеяния — и свободная белая рубаха, и темно-серые штаны — тоже на нем. Даже серебряный обруч с прямоугольной вставкой над переносицей снова красуется на загорелом лбу, переливаясь в свете полуденного солнца.

Бриза смотрела на его лицо, выглядящее довольным, будто принцу снилось что-то приятное. Губы вот-вот расплывутся в улыбке. Иногда парень издавал невнятные звуки — не то слова, не то стоны, как бывает со спящими людьми. Может быть, ему снилось то же, что и ей минутами раньше?

Нет. Этот Рурт был совсем не такой. Полчаса или сколько там времени назад — девушка точно не знала — она тонула в сладких объятиях другого Рурта!

Испугавшись своих мыслей, Бриза встрепенулась, попыталась их отогнать и тут же замерла, вспомнив о чем-то не менее важном. В страхе она запустила руку себе под платье, провела ею меж внутренних поверхностей бедер. Глаза ее округлились, когда, поднеся к лицу ладонь, Бриза увидела капельки крови на подушечках указательного и безымянного пальцев. Это бывает, когда в первый раз…

Значит, все-таки не сон! Снова повернула она голову в сторону спящего жениха. Сейчас он — вовсе не искрящийся и волшебный, а совсем обычный. И мурашки больше не бегут по девичьей коже при взгляде на его мощное тело. Хочется погладить его по головке и пожалеть, но никак не восторгаться и трепетать.

Почему все так изменилось? Ведь перед ней все тот же Рурт Дер Валерон!

Бриза встала на колени. Пытаясь не разбудить показавшегося ей чужим богатыря, девушка слегка приподняла и осмотрела голову принца. В это было трудно поверить — страшная рана исчезла! От нее не осталось и следа! Ни рубца, ни царапины, ни запекшейся крови в волосах! Она вспомнила бородатого старца. Невероятно, но он действительно сотворил чудо!

Чудо?.. Или…

Что явь, что сон? Мысли смешались, стало не по себе, голова закружилась. Бриза попыталась собраться, посмотрела на указательный палец. На нем еще остался след крови. Снова проверила голову парня — раны не было.

— Спасибо, дедушка, — сказала она благодарно, устремляя взгляд в сторону лесной чащи. Затем повернулась к Рурту, тихо поднялась с примятой травы и долго стояла, склонив голову и не отводя от него погрустневших глаз. Сердце подсказывало недоброе. Бриза укусила свой маленький кулачок, снова испугавшись обуревающих ее мыслей. Уж если она перед кем и снимала сегодня свое легкое платье, то уж точно не перед этим детиной!

Принц открыл глаза. Увидев девушку, он ничуть не удивился, будто заранее знал, что вот так она будет стоять, ожидая его пробуждения. Прищурившись, он сладко потянулся и с улыбкой произнес:

— Привет, любимая!

Бриза присела рядом с ним, положив руки на колени. Спина ее оставалась ровной, сохраняя идеальную осанку. Молодая грудь выдавалась вперед и казалась пышной на фоне тонкого туловища. Узкое платье лишь подчеркивало линии.

— Что с тобой случилось, Рурт Дер Валерон? — спросила она почти шепотом. В голосе послышалась ироничная нотка, как будто она с ним играла.

Наследник престола приподнялся, поправил на голове обруч, который смотрелся теперь как-то нелепо. Басистым, но по-ребячески резвым голосом он ответил:

— Все в порядке, о Бриза, любовь моей жизни!

— Любовь твоей жизни? — переспросила она чуть насмешливо.

— Теперь я вправе так тебя называть? — Парень словно не слышал ее.

Улыбка его была простой и искренней. Когда тебе так улыбаются, хочется забыть обо всех проблемах. Но девушке легче не стало.

— Мы все сделали как нужно, а потом я, кажется, немного уснул, — продолжил наследник.

— Так, — хитро кивала Бриза.

Парень быстро встал и даже не подумал подать девушке руку. Затем заговорил взволнованно:

— Нам нужно срочно возвращаться. Все, наверное, давно ждут…

— Тс-с-с, — прервала девушка быструю речь, поднимаясь с травы и касаясь пальцем его губ.

Принц все же пытался продолжить беспокойные призывы.

— Тс-с-с, — повторила Бриза уже тише. — Ты поезжай… без меня. Ты хороший. — Кончиком пальца она провела по скуластой щеке, затем отдернула руку. — Но мне нужен мой Рурт. Которого я люблю. Тот, чье семя… теперь во мне.

Наследник умолк. Теперь-то он ее услышал и застыл, открыв рот. Бриза же стала еще более прекрасной и такой же светящейся, как ее настоящий Рурт, с которым сегодня она была близка.

— Прости, но мое сердце принадлежит другому, не тебе. Его я люблю! — Она провела рукой по своим волосам, развернулась и направилась в сторону лесной чащи.

Оставаясь недвижимым, принц наблюдал, как она удалялась, унося с собой часть его будущего. Напоследок он только и услышал:

— Другому Рурту — другая Бриза…

* * *

— Я же говорила, что ничего у них не получится с этой заменой, Гай! Любящее сердце все чувствует!

— Ло, сердце — не аргумент. Ты видишь — старик вмешался. Не надо делать вид, что ты думаешь по-другому. Любовь, любовь…

— Да, любовь!

— Я знаю все твои мысли. И еще: уверяю тебя, любви не существует — это выдумка тех, кому становится стыдно.

— За что?

— За проявление животного инстинкта.

— Жестоко.

— Ты сама это знаешь. И я знаю, что ты знаешь.

— Ничего ты не… Если бы ты умел читать мои мысли… Если бы ты читал мои мысли… ты бы знал…

— Что?

— Видишь, не можешь! Ты бы знал, чего я сейчас хочу!

— Ло, ты как?

— Все в порядке, о Гай, любовь всей моей жизни. Теперь я вправе так тебя называть?

— Интонацию скопировала правильно, но вот в цитате ошиблась: он сказал «любовь моей жизни», а не «любовь всей моей жизни». Значит, не всей. И вообще, хватит дурачиться, сейчас не до твоих кривляний, Ло.

— Ах, я кривляюсь?!

— Ло, успокойся.

— Я тебе о любви говорю! Что она есть!

— Ло, успокойся.

— Гай, ты же видел, что скиам был там лишь для того, чтобы спасти этого псевдо-Рурта от неминуемой смерти. Определить подмену девушке помогло ее любящее сердце!

— Ло-о!

— Все просто, как дважды два. Как все-таки следопыты просчитались с этим его падением? Прямо на камень! А еще называют себя опытными Вспоминающи-ми!

— Ло!

— Прямо на камень уложили парня! Да так сильно! Откуда он там вообще взялся, этот камень?! Не ты ли послал его, светлый мой Гай, от злости, что план твой сорвался?..

— Ло!

— А скиам что? Старик сделал свое дело. Сделал и ушел. Остальное все — женское сердце…

— Ло! Услышь меня, наконец!

— Да…

— Ты барабанишь мелкой дробью! Угомонись со своим «сердцем»! И никакого камня я там не создавал. Я-ни-ко-гда-лич-но-не-вме-ши-ва-юсь! А вот насчет тебя я сильно сомневаюсь!

— Ты это о чем?

— О чем?!

— О чем, Гай?

— Ло, никто, кроме тебя, не мог предупредить следопытов о готовящемся похищении. Они были готовы!

— Да? А как же те, кого ты посылал? Или у тебя предателей быть не может? Все беззаветно тебе верны!

— Ло, я, конечно, сам не выбираю исполнителей, но Хулоп знает свое дело. Если бы кого-то попытались завербовать, я бы знал.

— Как же ты, такой всезнающий, допустил, чтобы Рурта увели у тебя из-под носа? Ты же не знал, что Алеандрус и его люди тоже окажутся там!

— Зато ты все знала.

— Все! Не могу я больше с тобой спорить, Гай!

— Не увиливай! Ты послала парню видение, как и тридцать лет назад Наире! Следопыты же с легкостью его прочитали и сумели подготовиться.

— Ну да, Гай. Давай. Тебе осталось только меня во всем обвинять.

— Действительно, Ло. Только и осталось.

— Ничего не знаю!.. Да, а с подменой они все-таки просчитались. Ничего они не знают о любящем сердце. Эх, была бы среди них хоть одна женщина, она бы подсказала, что… сердце знает, кого любит. Женское сердце! Его не обманешь…

О книге Константина Протасова «Человек Вспоминающий»

Предуведомление читателю

Зовут меня Жан-Франсуа де Порто. Родился я в По 14 ноября 1940 года, в семье среднего достатка, владеющей в окрестностях этого города «замком», как его почтительно величают соседи, на самом деле представляющим собой большой сельский дом с прохудившейся крышей и незамощенным двором перед ним. Мы проводили там, насколько мне помнится с детских лет, лишь несколько летних недель. В комнатах, как в монашеских кельях, ничего лишнего; в матрасах полно персиковых косточек. И речи не шло о том, чтобы продать этот дом, да за него много и не выручишь.

В одном из ящиков на чердаке, среди книг, не представляющих никакого интереса, я обнаружил рукопись, на последней странице стоял год — 1661-й. Она не слишком пострадала, страницы кустарным образом — с помощью кожаных тесемок, пропущенных в дырочки в трех местах, — объединены в шесть томов, неразборчивый почерк, бледные, а кое-где и вовсе выцветшие чернила.

Кончиками пальцев, осторожно переворачивал я страницы, словно крылья бабочек, не пытаясь вчитаться. Однако некоторое время спустя мое подсознание встрепенулось — на страницах то и дело мелькало одно имя, столь милое юным сердцам многих поколений: эти «Д’», это «А», это окончание «ньян»… Но кто мог без конца повторять в своих воспоминаниях имя Артаньяна, а также Атоса, Арамиса и миледи? Что это еще за неизвестная версия «Трех мушкетеров»?

Какой бы трудной ни была первая попытка разобрать текст, она все же внесла некоторую ясность. Луи дю Валлон де Брасьё, оставивший свою подпись на второй странице, да так скромно, что я вначале и не сопоставил ее с этими громкими именами, оказывается, и был Портосом. Это подтвердил мне несколько дней спустя мой друг, ученый Национального центра научных исследований, специалист по французскому языку XVII и XVIII веков. Без интуитивных озарений Марка М. доброе количество пассажей осталось бы для меня тайной за семью печатями. Пользуюсь случаем, чтобы поблагодарить его.

Кое-что предстояло решить и самому, а именно — публиковать ли оригинальный текст, как он есть, и тем самым обречь читателей его лишь на частичное понимание. Перевод на современный язык показался и мне, и моему издателю желательным: в тридцать пятой главе в качестве примера оставлен пассаж, написанный языком той эпохи. А вот к стилю Луи дю Валлона я почти не прикасался, сохранив присущую ему безалаберность — безупречно отделанные фразы чередуются с рублеными, незаконченными, встречаются и неологизмы.

Я разделил текст на главы, убрал несколько темных мест, но не изменил духа подлинника, готовящего немало сюрпризов читателям. Знакомые с книгами Александра Дюма, они наверняка страшно удивятся тому, как отразились приключения знаменитой четверки на жизни Портоса, что в то же самое время происходило с ним самим, узнают о потаенных сторонах его личности и о том, каковы были его суждения о товарищах. Множественность источников не помеха, коль скоро есть желание добраться до истины.

У меня нет ответа на вопрос, которым, как и я, верно, задается читатель: какая родственная связь, помимо схожести имен, существует между Портосом и мною, Жаном-Франсуа де Порто? Настоящее имя нашего героя, впрочем, Луи дю Валлон де Брасьё де Пьерфон. Его потомки, ежели таковые имелись, наверняка прозывались лишь Пьерфонами. Приложив кое-какие усилия, я в конце концов обнаружил некоего Исаака де Порто: он был старше легендарного Портоса, долгое время служил в гвардейском королевском полку, а потом перешел в мушкетеры. Однако его род совсем из других мест.

Тайна, почему эта рукопись оказалась в нашем доме, так и осталась неразгаданной.

1

Дойдя до предела отпущенного мне земного пути, я берусь за перо, с тем чтобы оставить кое-что в назидание своим потомкам.

В 1627 году, в самый разгар наших приключений, на свет появился ребенок, которого позже я наградил своим именем. Всему свой черед, не стану забегать вперед и расскажу об этом в свое время. Теперь, когда я принимаюсь за воспоминания, судьба этого ребенка складывается необычным образом.

Не хотелось бы предать забвению поразительные события, в которых мне довелось принять участие под своим боевым именем, и без ложной скромности заявляю: определенную роль в истории Франции я сыграл, пусть и не был на самом виду. Пусть какой-нибудь хроникер взялся бы повествовать о наших делах — мне было бы досадно, сложись обо мне превратное впечатление как о человеке порывистом, прожигателе жизни, сумасброде, хотя этот образ я сам намеренно и пестовал в глазах своего окружения.

Часто легче жить, если походишь на того, кто в глазах других вот таков, то бишь подстраиваешься под их представление о тебе. А я был для своего окружения «этаким добрым детинушкой», силачом и слегка простофилей. К чему кого-то разочаровывать; что может быть печальнее человека, обнаружившего, что он в чем-то обманут. Увы, да, — виной тому ослепление и гордыня.

То же и мои друзья — встреченным ими на жизненном пути людям они оставляли по себе впечатление, не слишком отвечающее их подлинной натуре; ну а мне представилась возможность распознать их подлинные качества за те десятилетия, когда не раз доводилось с ними тесно сходиться. Я не так хорошо воспитан и образован, как один из них, но все же не такой невежа и грубиян, как мне приписывали; во мне меньше голубой крови, чем у другого, но все же несколько капель имеется; я не столь блестящ, как третий, но храбрости у меня хоть отбавляй.

«Под своим боевым именем», написал я выше; если мне суждено прославиться, то лишь под именем Портос. Оно заслужило даже нечто вроде официального статуса, ибо именно под ним я стал одним из первых французских шпионов, членов мифического Комитета тайной партии; однако обо всем по порядку. Как только представилась возможность вернуть свое настоящее имя, то, что стоит на этих «Воспоминаниях», Луи дю Валлон де Брасьё, я сделал это, дополнив его именем Пьерфон, а почему, станет ясно дальше.

На свет я появился в 1600 году, в замке Брасьё, вблизи Вилле-Котре, где не живу, — он в нескольких верстах от моего нынешнего жилья. Вилле-Котре¹ — место историческое: там располагалась одна из многочисленных резиденций Франциска I, впоследствии принадлежавшая его потомкам, именно там своим ордонансом он повелел заменить французским языком латинский в документах и судебных решениях. С тех пор простолюдинам стало понятно, за что их приговаривают к той или иной мере наказания, а что они не умели читать — не так важно.

Коренное изменение в организации общественной жизни не помешало моему отцу, в частности, думаю, из соображений экономии, ютиться с моей матушкой в трех комнатах замка и кормиться плодами собственного труда. Мне было в ту пору лет десять; перемена в нашем общественном положении, а также нужда и необходимость бороться за выживание произвели на меня неизгладимое впечатление и оставили во мне след на всю жизнь.

Вспоминается мне, что на этом этапе своего взросления я недоедал. Мать воспитывала меня в почитании заветов Христа и считала, что аскетический образ жизни способствует становлению характера. Подростком, юношей я, кажется, никогда не имел нового платья. И сегодня еще мое тело хранит память о грубой ткани и плохо выделанной коже, из которых была сшита моя одежда. Этим объясняется приверженность моя впоследствии к роскошным нарядам. Если уж говорить начистоту, мы принадлежали к шевалье, то есть благородному сословию, но были ненамного богаче крестьян, живших по соседству, и трудились наравне с ними.

Этим объясняется, что уже в очень ранних летах во мне зародилось одно желание: есть досыта, пить вдосталь, не испытывать холода, с удовольствием взирать на себя в зеркало, соблазнять и тратить деньги.

У меня не было никакой возможности добиться этого, продолжая пасти наших трех коров, чинить изгороди, копаться в земле и кормить кур, то есть делая все то, к чему свелось мое существование в силу взрывного характера отца. Впрочем, и ему и матушке предстояло покинуть меня, когда мне шел восемнадцатый год, и уйти в мир иной. С тех пор я стал вести разгульный образ жизни и проигрывать в притонах Шантийи то малое, что осталось от семейного наследия, сделавшись повесой и признанным соблазнителем. Род дю Валлон де Брасьё закончил свое существование. Однажды я решил дать деру, прознав, что еще немного и угожу в сети, расставленные кредиторами, ревнивыми мужьями и рассвирепевшими отцами семейств.

К счастью, рослый, под два метра, косая сажень в плечах, с тяжелыми, словно булыжники, кулачищами, я не боялся разговора, в котором можно померяться силами. Отец мой, не дав мне подобающего образования, восполнил этот пробел тем, что обучил меня нескольким фехтовальным приемам. Мой дальнейший жизненный путь вырисовывался сам собой: немедля исчезнуть и заставить окружающих забыть о себе, встав чьи-либо под знамена.

Случаю было угодно, чтобы осенью 1620 года король Людовик XIII наведался в очередной раз в наши края. Мой рост был замечен лейтенантом из королевского эскорта: в то время как суверен проезжал мимо, я с помощью мулине² успокоил трех слишком зазнавшихся сбиров, которые грубо расталкивали любопытных: мгновение — и они оказались лежащими на земле.

— Черт побери! — воскликнул офицер, чье лицо, до того выражавшее недовольство, расплылось в улыбке. — Вот так молодец! Здоровенный детина — как раз таких требует начальство! Надо бы отвести тебя к капитану гвардейцев господину Дезэссару — он и завербует! Сдается мне, денег у тебя кот наплакал. Шпагу держать умеешь?

Я кивнул с преувеличенной убежденностью в своих силах. Отец, конечно, обучил меня начаткам фехтования, однако устрашающим противником для любого, даже одаренного бретера делали меня, скорее, именно мои физические данные.

— Как зовут тебя, Голиаф?

Отчего я ответил «Портос», и по сей день не знаю. Думаю, имя гиганта Голиафа навело меня на мысль о портике, а слово «портик», не являясь именем, созвучно порто, или портвейну, знаменитому иностранному вину. Вот и остановил моментально свой выбор на Портосе, что в моем мозгу было как-то связано с Аквитанией, от которой недалеко до Португалии. И лишь позднее я добавил в него букву «h» ³.

Затем в продолжение нескольких лет я храбро и не без таланта сражался в королевских войсках, прежде чем по решению г-на де Тревиля, очень доверявшего всегда мрачному и надменному Атосу, встреченному мною под Ла-Рошелью, присоединился к знаменитой роте мушкетеров. Настоящего имени Атоса — под последним скрывался высокородный дворянин в голубом камзоле — я тогда не знал, но его боялись все. Старше меня лет на десять, он был одним из лучших фехтовальщиков королевства и, безусловно, самый отчаянный дуэлянт. Его убийственные аргументы оттачивались не без воздействия винных паров, в которые он частенько погружался, дабы забыть, как говорила молва, какую-то страшную личную драму.

В роте я свел знакомство с Арамисом, дружившим с Атосом, — он был примерно одних лет со мной. И его настоящее имя было мне неизвестно. Зато ни для кого являлось секретом, что военная карьера всего лишь эпизод в его жизни, главное же призвание — духовная стезя. Арамис окончил семинарию и предназначал себя для Ватикана. В любом случае отнюдь не в теологических штудиях приобрел он неслыханное мастерство во владении шпагой. Будущий аббат оставался для меня такой же загадкой, как и Атос, даже если, в отличие от того, он и выказывал явное пристрастие к поэзии, высокородным красавицам, кружевам и вообще ко всему утонченному, что заставляло злые языки судачить о его женственности, впрочем не в открытую.

Тонкий как хлыст, бледный и белокурый, с живым, постоянно меняющимся выражением глаз Арамис и внутренне надломленный Атос, с высокими скулами, застывшим взглядом, длинными нервными пальцами, были друзьями, которых никто без особой надобности не отваживался задирать, в том числе и сбиры Ришелье, того самого Армана-Жана дю Плесси, который держал Францию в ежовых рукавицах.

Мое поступление в мушкетеры под именем Портоса — одному господину де Тревилю позволялось было знать точное имя и прошлое своих подопечных — навсегда осталось моим самым ярким воспоминанием. Мне предстояло открыть для себя в этой среде дружбу и верность, а также испытать огромную радость жизни. Думаю, Атосу и Арамису по душе пришлись присущие мне неустрашимый нрав, великодушие, манера свободно высказывать свои мысли, умение вести себя за столом и простодушие, — скорее, кажущееся, идущее от привычки шутить, высмеивая самого себя. Однако, коль скоро ее приняли и оценили в качестве природной черты моего характера, она послужила мне вскоре, к всеобщему удовлетворению, средством для достижения цели. Без ложного стыда пускал я в ход эту свою особенность; порой удавалось заставить улыбнуться Атоса, а это было не так легко.

---

¹ По так называемому ордонансу Вилле-Котре (1539) предписывалось в государственных документах и судебных решениях использовать французский язык вместо латыни. — Здесь и далее примечания переводчика.

² Фехтовальный прием.

³ По-французски Портос пишется Porthos.

О книге Яна де л’Экоте «История Портоса, королевского мушкетёра»

Отрывок из романа

ОДИН ИЗ МНОГИХ

Мы шли туда за всем, в чем нуждались. Голодные и смертельно усталые — набраться сил. Поделиться радостью и погрузиться в печаль. Забегали пропустить стаканчик для храбрости перед свадьбами и похоронами, и приходили после, — успокоить нервы. Мы шли туда, когда не знали, что нам нужно, в надежде найти ответ. В поисках любви, секса или неприятностей на свою голову или чтобы повстречать того, кого потеряли из виду, ведь рано или поздно там появлялись все. Но чаще всего, мы шли туда, когда хотели, чтобы нашли нас.

Список моих собственных потребностей был длинным. Меня — единственного ребенка — бросил отец, и мне не хватало семьи, дома и мужчин. Особенно мужчин. Они мне нужны были в качестве наставников, героев, примеров для подражания и в качестве мужского противовеса моим матери, бабушке, тете и пяти двоюродным сестрам, с которыми я в то время жил. В баре было полно самых разных мужчин, которые могли мне пригодиться, но была и парочка таких, в обществе которых я нуждался меньше всего.

Бар спас меня задолго до того, как я получил законное право приходить туда. Он помог мне вновь обрести веру, когда я был мальчишкой, заботился обо мне подростке, а когда я превратился в юношу, бар принял меня как своего. Конечно, сильнее всего нас привлекает то, что мы никогда не получим, или то, что вряд ли останется с нами надолго, но я верю, что характеризует нас лучше всего то, что принимает нас в свой мир. Став в баре «своим», я был счастлив, пока однажды вечером меня оттуда не выгнали. Этим окончательным изгнанием бар спас мне жизнь.

На том перекрестке бар, как бы ни менялось его название, находился всегда, с сотворения мира, или с момента отмены сухого закона, что для моего родного города Манхассета на Лонг-Айленде, где пили все, было почти одним и тем же. В тридцатые годы в нашем городке останавливались звезды кино по пути в расположенные неподалеку яхт-клубы и шикарные океанские курорты. В сороковые годы бар стал раем для солдат, возвращающихся домой с войны. В пятидесятые — местом сбора латиносов и их подружек в пышных юбках. Но в местную достопримечательность, в желанный для всех приют бар превратился только в семидесятые годы, когда его купил Стив и переименовал в бар «Диккенс». Над дверью Стив повесил профиль Чарльза Диккенса, а под профилем написал его имя старинным английским шрифтом: Диккенс. Такая откровенная англофобия не очень пришлась по душе Кевинам Флиннам и Майклам Галлахерам¹ из Манхассета. Они смирились с этим только потому, что целиком и полностью одобрили главное правило, введенное Стивом: каждая третья рюмка бесплатно. Также помогло то, что обслуживать столики Стив нанял семь или восемь человек из семейного клана О’Мали, а также прибегнул к всяческим ухищрениям, чтобы «Диккенс» выглядел так, будто его по кирпичику перевезли из графства Донегал².

Стив хотел добиться, чтобы его бар выглядел как европейская пивная, но в то же время оставался типично американским заведением, местом сбора простой публики. Его публики. В сердце Манхассета, деревенского пригорода с населением в восемь тысяч человек, в семнадцати милях к востоку от Манхэттена, Стив хотел создать убежище, где его соседи, друзья, собутыльники и особенно его школьные приятели, возвращающиеся из Вьетнама, могли насладиться ощущением безопасности и почувствовать себя как дома. Начиная любое предприятие, Стив был уверен в успехе — успех был для него самым привлекательным качеством и самым трагическим недостатком — но «Диккенс» превзошел его самые смелые ожидания. Вскоре для жителей Манхассета слово «бар» стало означать именно бар Стива. Так же, как мы говорим «Город», подразумевая Нью-Йорк, и «Улица», подразумевая Уолл-стрит, мы всегда говорили «Бар», подразумевая тот самый бар, и ни у кого никогда не было сомнений по поводу того, что мы имели в виду.

Потом незаметно «Диккенс» стал чем-то большим, чем просто Бар. Он стал тем самым Местом, где можно было укрыться от любых жизненных бурь. В 1979 году, когда расплавился ядерный реактор в Три-Майл-Айленде, и северо-восточные районы Америки охватил страх Апокалипсиса, многие жители Массачусетса звонили Стиву, чтобы зарезервировать места в герметичном подвале под его баром. Конечно, у всех имелись собственные подвалы. Но в «Диккенсе» было нечто особенное. Каждый раз, когда впереди маячил конец света, люди в первую очередь вспоминали о нем.

Бар являлся не только убежищем. В заведении Стива давали ежевечерние уроки демократии или того, как алкоголь делает равными всех людей. Стоя в центре бара, можно было наблюдать, как мужчины и женщины из всех слоев общества поучают друг друга и вступают в перебранки. Можно было услышать, как самый нищий человек в городе обсуждает «нестабильность рынка» с президентом нью-йоркской фондовой биржи или как местный библиотекарь читает бейсболисту, портрет которого висит в зале славы бейсбольной команды «Нью-Йорк Янкиз», лекцию о том, как правильно рассчитать время перед ударом битой. Можно было услышать, как слабоумный швейцар вдруг выдает такую оригинальную и в то же время такую мудрую фразу, что преподаватель философии из колледжа записывает ее на салфетке, которую затем прячет в карман. Можно было услышать, как бармены в перерывах, между записью ставок и смешиванием коктейлей «Розовая белка», изъясняются подобно классикам философии.

Стив считал бар на перекрестке самым демократичным заведением из всех, где собираются американцы, а уж он-то знал, что американцы всегда благоговеют перед своими барами, салунами, тавернами и забегаловками (одно из его любимых словечек). Он знал, что американцы придают своим барам большое значение и приходят туда по любому поводу: чтобы поделиться радостью, за поддержкой, а самое главное — за спасением от чумы нашего времени — одиночества. Но он не знал, что пуритане, приплыв в Новый Свет, сначала построили бар, а потом уже церковь. Он не знал, что американские бары являются прямыми потомками средневековых трактиров из «Кентерберийских рассказов» Чосера, которые произошли от саксонских пивных, а те, в свою очередь, от древнеримских придорожных таверн (tabernae) . Бар Стива мог бы проследить свое происхождение от раскрашенных пещер Западной Европы, где во времена каменного века почти пятнадцать тысяч лет назад старейшины посвящали юношей и девушек в традиции племени. Хотя Стив не знал всех этих фактов, они были у него в крови, и это ощущалось во всем, что он делал. Стив придавал большее значение этому заведению, чем большинство окружающих, и умудрился построить такой странный, ни на что не похожий, любимый и удивительно совпадающий по характеру с его посетителями бар, что слава о нем распространилась далеко за пределами Манхассета.

Мой родной город славился двумя вещами: лакроссом и алкоголем. Год за годом, Манхассет порождал непропорционально большое количество великолепных игроков в лакросс и еще большее количество людей с испорченной печенью. Многие также знали Манхассет как место, где разворачивались события «Великого Гэтсби». Сочиняя главы своего шедевра, Фрэнсис Скотт Фицджеральд сидел на обдуваемой ветрами веранде в Грейт-Нек и смотрел через Манхассетский залив на наш город, который он превратил в выдуманный Ист-Эгг — исторический факт, придававший нашим пиццерии и аллее для игры в боулинг некий шик. Каждый день мы проходили мимо места действия романа Фицджеральда. Мы назначали свидания среди его руин. Это возбуждало — и в то же время льстило. Все, кто бывал в Манхассете, понимали, почему в романе Фицджеральда спиртное течет как Миссисипи по пойме. Только ли в книге были мужчины и женщины, напивавшиеся на шумной вечеринке до потери сознания или до тех пор, пока кого-то не собьет машина? Для нас таким был обычный вечер вторника в Манхассете.

Манхассет с его самым большим винным магазином штата Нью-Йорк, был единственным городом на Лонг-Айленде, в честь которого назвали коктейль («Манхассет» — это «Манхэттен» с большим количеством алкоголя). Главная улица города длиной в полмили, Пландом-роуд, — мечта любого пьяницы: один бар за другим. Многие в Манхассете сравнивали Пландом-роуд с деревенской дорогой из ирландских мифов, по которой, слегка извиваясь, движется шумная процессия мужчин и женщин, до краев полных виски. Баров на Пландом-роуд было так же много, как звезд в Голливудской аллее славы, и мы упрямо и эксцентрично гордились их количеством. Когда один из владельцев поджег свой бар на Пландом-роуд, чтобы получить страховку, полицейские нашли его в другом баре на этой же улице и сообщили, что вызывают на допрос. Тот приложил руку к сердцу, как священник, обвиняемый в поджоге креста. «Разве я бы смог, — спросил он, — разве кто-нибудь смог бы поджечь бар»?

Со своим любопытным делением на аристократию и рабочий класс, этнической смесью ирландцев и итальянцев и тесным кружком самых богатых семей в Соединенных Штатах, Манхассет вечно пытался найти свое лицо. Это был город, где чумазые горбуны и карлики собирались на Мемориальном поле, чтобы поиграть в «велосипедное поло»; город, где соседи прятались друг от друга за аккуратными живыми изгородями, но, тем не менее, следили за судьбами и слабостями друг друга; где на рассвете все ехали на Манхэттен, но никто никогда не уезжал навсегда, разве что в сосновом гробу. Хотя Манхассет производил впечатление маленького фермерского городка, а агенты по продаже недвижимости, как правило, называли его спальным районом, мы придерживались мнения, что это «барный» район. Бары служили местом встреч для групп людей с разными интересами. Малая бейсбольная лига, лига софтбола, лига боулинга, Юношеская лига — все они не только встречались в баре Стива, но часто собирались в один и тот же вечер.

«Медный пони», «Веселый дом», «Свет лампы», «Килмедс», «Джоан и Эдс», «Вылетающая пробка», «Дом 1680», «Кабриолет», «Метка» — названия манхассетских баров казались нам более знакомыми, чем названия улиц и имена основателей города. Продолжительность жизни баров была как периоды царствования королевских династий: по ним мы измеряли время и находили своеобразное утешение от осознания того, что как только закроется один бар, занавес поднимется над следующим. Моя бабушка рассказывала, что раньше Манхассет был одним из тех мест, где старая поговорка, что дома пьют только алкоголики, понималась буквально. Если пить на людях, а не в одиночку, то это совсем не пьянство. Отсюда и бары. Великое множество баров.

Конечно, в Манхассете, как и в любом другом городе, многие бары представляли собой отвратительные заведения, где толпы пьяниц топили в вине свои печали. Стив хотел, чтобы в его баре все было иначе. Ему хотелось, чтобы его бар был безупречным. Стив представлял, что его бар будет соответствовать разным настроениям Манхассета. Уютный паб, способный мгновенно превратиться в сумасшедший вечерний клуб. Семейный ресторан ранним вечером и таверна для простого люда ночью, где мужчины и женщины будут травить байки и пить, пока не свалятся под стол. Главной идеей Стива было, что «Диккенс» станет противоположностью внешнему миру. Он будет прохладным в мертвый сезон и теплым с наступлением первых заморозков и до начала весны; чистым и хорошо освещенным, как уютная комната в идеальной семье, в которую мы все верим, хотя на самом деле ее не существует. В «Диккенсе» каждый будет чувствовать себя особенным, но никто не будет выделяться. Наверное, моя любимая история про бар Стива — это история про человека, который нашел туда дорогу, сбежав из ближайшей психушки. Никто не бросал на него косые взгляды. Никто не спрашивал, кто он такой, почему одет в пижаму и почему у него такой безумный блеск в глазах. Толпа посетителей бара просто приняла его в свои объятия, они рассказывали ему анекдоты и целый день приносили выпивку. Единственной причиной, по которой его все-таки попросили уйти, стало то, что он неожиданно и без всякого очевидного повода снял штаны. Но даже тогда бармены только мягко пожурили его, используя стандартное предупреждение: «Полно — так здесь делать нельзя!»

Как любовные связи, бары зависят от хрупкой смеси правильно выбранного времени, взаимной привлекательности, грома среди ясного неба, удачи — и может быть, самого главного — великодушия. С самого начала Стив заявил, что в «Диккенсе» ни к кому не будут относиться пренебрежительно. Вместо бургеров он будет подавать филе миньон с трехдюймовым суфле, закрываться бар станет тогда, когда будет удобно посетителям, чтобы там ни говорил закон, а бармены будут наливать с верхом — почти через край. Обычный стакан выпивки в «Диккенсе» будет размером с двойную порцию в любом другом баре. От двойной порции можно и окосеть. А третья порция отправит тебя прямо в рай, как говорил младший брат моей матери, дядя Чарли, — первый бармен, нанятый Стивом.

Будучи истинным сыном Манхассета, Стив верил в алкоголь. Ему он был обязан всем, что имел. Его отец, занимавшийся продажей пива «Хайнекен», умер, когда Стив был совсем юным, оставив сыну небольшое состояние. Дочь Стива звали Бренди, моторная лодка называлась «Дипсомания³», а лицо его от непомерного потребления алкоголя было предательски красного цвета. Он чувствовал себя волшебником, заманивающим посетителей в алкогольные сети, и пучеглазые жители Манхассета тоже считали его таковым. С годами у него появились фанатики-последователи — легион преданных почитателей культа Стива.

У каждого есть свое сокровенное место, убежище, где его душа и разум очищаются, где он чувствует себя ближе к Богу, к любви или к правде — чему бы он ни поклонялся. И в радости, и в горе таким сокровенным местом для меня был бар Стива. И из-за того, что я открыл его в молодости, бар окутывала завеса тайны, его образы затуманивало то особое благоговение, которое дети испытывают к местам, где они чувствуют себя в безопасности. Кто-то испытывает подобные чувства к школьному классу или детской площадке, к театру или церкви, к лаборатории или стадиону. Даже к дому. Но ни одно из подобных мест не вызывало во мне таких эмоций. Люди возвышают то, что рядом. Если бы я вырос возле реки или океана, отдушины и природного пути к самопознанию, то возможно я боготворил бы водоем. Но я вырос в ста сорока двух шагах от знаменитой американской таверны, а это совсем другое дело.

Встав по утру с постели, я не проводил каждую свободную минуту в баре. Я выходил в мир, работал, терпел неудачи, влюблялся, валял дурака, страдал от несчастной любви и проходил испытания на прочность. Но, благодаря бару Стива, каждое изменение в судьбе было связано с предыдущим и последующим, так же, как и всякий, кто встречался на моем пути. Первые двадцать пять лет жизни каждый, кого я знал, отсылал меня в бар, подвозил меня до бара, шел со мной в бар, спасал меня из бара или уже был в баре, когда я туда приходил, словно ждал меня там со дня моего появления на свет. К последним относились Стив и его друзья.

Я, бывало, говорил, что в баре Стива обрел необходимых мне отцов, но это не совсем так. В какой-то момент бар сам стал моим отцом, десятки мужчин слились в один огромный мужской глаз, смотрящий мне через плечо, создавая необходимую альтернативу моей матери, добавляя игрек-хромосому к ее хромосоме икс. Мама не знала, что ей приходится конкурировать с мужчинами из бара, а мужчины не подозревали, что они ее соперники. Они предполагали, что находятся с ней в равном положении, разделяя одно и то же старинное представление о мужественности. Моя мать считала, что быть хорошим мужчиной — это искусство, а быть плохим — это трагедия, как для всего мира, так и для тех, кто зависит от этого конкретного несчастного мужчины. Именно в баре у Стива я ежедневно убеждался в справедливости этой идеи. Бар Стива привлекал самых разных женщин во всем их великолепии, но, будучи мальчишкой, я замечал только невероятное количество хороших и плохих мужчин. Непринужденно слоняясь среди альфа-самцов, слушая рассказы солдат и бейсболистов, поэтов и полицейских, миллионеров и букмекеров, актеров и мошенников, облокачивающихся каждый вечер о барную стойку Стива, я вновь и вновь осознавал, что они во многом отличаются друг от друга, но причины этих различий очень схожи.

Урок, жест, историю, философию, отношение — от каждого из мужчин в баре Стива я что-то позаимствовал. Я был специалистом по краже личности, когда это преступление еще не считалось таким серьезным. Я стал саркастичным, как Атлет, манерным, как дядя Чарли, грубым, как Джо Ди. Мне хотелось быть солидным, как Боб Полицейский и невозмутимым как Кольт, и я подводил рациональную основу под свои приступы ярости, убеждая себя, что они не хуже праведного гнева Вонючки. В конце концов, я стал использовать перевоплощения, которым научился в баре «Диккенс», общаясь с теми, кого встречал за пределами бара — с друзьями, родителями, начальством, даже с незнакомцами. Бар выработал у меня привычку видеть в любом человеке, с которым сводит меня судьба, наставника или личность, и я благодарю бар и в то же время корю его за то, что сам я превратился в отражение или в искаженный образ всех этих людей.

Все завсегдатаи бара Стива обожали метафоры. Один пожилой любитель бурбона поведал мне, что человеческая жизнь состоит из гор и пещер — гор, на которые мы должны взбираться и пещер, где мы прячемся, когда не можем преодолеть горы. Для меня бар был и тем, и другим. Моей самой уютной пещерой и моей самой опасной вершиной. А его посетители, хотя они и были в душе троглодитами, стали моими шерпами⁴. Я любил их искренне и, думаю, они это знали. Хотя они повидали всякое — войну и любовь, славу и бесчестие, богатство и нищету — мне кажется, они никогда не встречали мальчишку, который смотрел бы на них с таким блеском в глазах и с таким благоговением. Моя преданность была для них внове, и я думаю, она заставила их по-своему полюбить меня, поэтому они и похитили меня, когда мне было одиннадцать лет. Мне и сейчас кажется, что я слышу их голоса: «Эй, пацан, притормози, ты слишком шустрый».

Стиву я так прямо и сказал, что влюбился в его бар, и эта любовь была взаимной и именно она сформировала все другие романтические отношения в моей жизни. В нежном возрасте, стоя как-то в «Диккенсе», я решил, что жизнь — это череда любовных романов, и каждый новый роман является продолжением предыдущего. Но я был всего лишь одним из многочисленных романтиков в баре Стива, пришедших к такому же заключению и веривших в цепную реакцию любви. Именно эта вера, так же, как и сам бар, сплотила нас, поэтому мой рассказ — всего лишь один жгут в той веревке, которая сплела все наши любовные истории воедино.

---

¹ Флинн и Галлахер — ирландские фамилии. Большинство жителей Манхассета были потомками ирландских переселенцев.

² Графство в Ирландии.

³ Алкоголизм (мед.)

⁴ Шерпы — народность, проживающая в верховьях Гималаев. Неизменные участники большинства гималайских экспедиций. Часто нанимаются для подъёма грузов в базовый лагерь и промежуточные высотные лагеря и привлекаются для работы на больших высотах.

О книге Дж. Р. Морингера «Нежный бар»

• О книге Аравинда Адиги «Белый тигр»
• Купить электронную книгу на Литресе

Первая ночь

Кому:

Его Превосходительству Вэнь Цзябао

Резиденция Премьер-министра

Пекин

Столица свободолюбивого китайского народа

От кого:

От Белого Тигра

Почитателя

И предпринимателя

Человека с головой на плечах, владельца собственной компании

Проживающего во всемирном Центре Технологий и Аутсорсинга

По адресу:

Первая Очередь «Электроникс Сити» (рядом с магистралью Хосур), Бангалор

Индия

Господин Премьер,

Cэр,

ни Вы, ни я не говорим по-английски, а ведь кое о чем иначе как по-английски и не выскажешься.

Одному такому выражению я научился от Пинки-мадам, бывшей жены моего бывшего работодателя (ныне покойного) мистера Ашока, и сегодня в 23:32, десять минут тому назад, стоило дикторше Всеиндийского Радио сообщить «Цзябао на следующей неделе прибывает в Бангалор», как это выражение немедля сорвалось у меня с языка.

По правде говоря, я повторяю его всякий раз, когда великие люди вроде Вас посещают нашу страну. Только не подумайте, что я недолюбливаю великих людей. По-моему, сэр, я и сам из вашей породы. Просто не могу удержаться, глядя, как наш премьер со своими лощеными подручными прибывают в аэропорт на черных машинах и творят намасте перед телекамерами, и бубнят, сколь высоки нравственность и духовность Индии. Вот тогда-то и срываются у меня те самые английские слова. Те, что Пинки-мадам, бывшая жена моего бывшего работодателя (ныне покойного) мистера Ашока произносила в таких случаях.

Значит, на недельке, Ваше Превосходительство, вы заглянете к нам? На Всеиндийское Радио в таких вопросах обычно можно положиться.

Шутка, сэр.

Ха!

Потому-то хочу спросить вас напрямик: вы точно прибываете в Бангалор? А то мне надо рассказать вам кое-что важное. Ведь радиодама так и выразилась: «Цель господина Цзябао — узнать правду о Бангалоре».

Меня прямо дрожь проняла. Кому, как не мне знать правду о Бангалоре?

И еще дикторша добавила: «Господин Цзябао высказал пожелание лично встретиться с индийскими предпринимателями и из их уст услышать, как им удалось добиться успеха».

Тут я недопонял. Сэр, да ведь вы, китайцы, впереди нас по всем статьям, вот разве предпринимателей у вас нет. А у нас есть. Тысячи и тысячи. Особенно в области технологии. Зато нет дорог, питьевой воды, электричества, канализации, общественного транспорта, мы нечистоплотны, недисциплинированны, невежливы и непунктуальны. Предприниматели — то есть мы —- создали все эти компании, занимающиеся аутсорсингом, без которых Америке теперь никуда.

И вот вы надеетесь научиться создавать своих, китайских предпринимателей, вы затем и приехали. Какая радость. Огорчает только, что все пойдет по накатанной дорожке, в соответствии с протоколом. Премьер и министр иностранных дел встретят вас в аэропорту с цветочными гирляндами, и деревянными статуэтками Ганди, и брошюрами, набитыми сведениями о прошлом, настоящем и будущем этой страны.

Вот тогда-то английские слова сами сорвались у меня с языка. Ровно в 23:37. Пять минут назад.
Вообще-то я редко ругаюсь. Предпочитаю действовать, стараюсь поспевать за переменами. Я сразу решил надиктовать вам письмо.

Но сперва, сэр, позвольте мне выразить свое восхищение древним китайским народом.

Про вашу историю я прочел в книжке «Увлекательные рассказы об экзотическом Востоке», которую нашел на улице в Старом Дели¹. Тогда я захаживал по воскресеньям на книжные развалы в старом городе, занимался самообразованием. Рассказы упирали на гонконгских пиратов и золото, но и про историю кое-что было. Из книжки той я узнал, что вы, китайцы, высоко ставите независимость и личную свободу. Британцы собрались поработить вас, сделать своими слугами, а вы дали им отпор. Я восторгаюсь этим, господин Премьер.

Понимаете, я сам был слугой.

Только три страны не подчинились чужеземцам, Китай, Афганистан и Абиссиния.

Из уважения к историческим достижениям китайцев и пребывая в уверенности, что будущее принадлежит желтокожим и смуглокожим, а не нашим прежним хозяевам — белым людям (которые совсем разложились, продались, погрязли в болтовне по сотовым, подсели на наркотики), предлагаю вам правду о Бангалоре, господин Цзябао, притом совершенно бесплатно.

Я расскажу про свою жизнь.

Понимаете, когда вы прибудете в Бангалор и ваша машина тормознет где-нибудь на красный свет, к ней тотчас бросятся мальчишки, и примутся стучать в стекло, и размахивать у вас перед носом тщательно упакованным в полиэтилен пиратским изданием американской книги, название которой:

Секреты успешного бизнеса!

Или

Как стать предпринимателем за семь дней!

Сэр, не тратьте ваши денежки на американские книги. Они безнадежно устарели. Вчерашний день.

А я — день завтрашний.

Пусть формально мне недостает образования. Скажу прямо: школу я не закончил. Да и книг прочел немного. Ну и что? Зато это были достойные книги. Я наизусть знаю стихи четырех величайших поэтов всех времен: Руми, Мирзы Галиба, Икбала²… забыл четвертого. Я — предприниматель-самоучка.

Самый лучший тип предпринимателя.

Когда я расскажу вам, как попал в Бангалор и стал одним из самых успешных (пусть и не самых знаменитых) местных бизнесменов, вы будете знать все о том, как родилось, росло и развивалось предпринимательство в этой стране, устремленной в двадцать первый век.

Век желтокожих и смуглокожих.

Вроде вас и меня.

Господин Цзябао, сейчас чуть за полночь. Самое время, чтобы у меня развязался язык.

Я ведь всю ночь на посту, Ваше Превосходительство. И в офисе у меня тесновато. Каких-то 150 квадратных футов. Ну, правда, над головой у меня люстра, огромная, вся в ограненных стекляшках, совсем как в кино семидесятых. Наверное, такая люстра в таком маленьком помещении у меня одного на весь Бангалор. Вентилятор у меня небольшой и установлен прямо над люстрой, пять лопастей в обрывках паутины беспрерывно дробят свет, воздушный поток раскачивает висюльки и по комнате мечутся яркие отблески. Получается вроде стробоскопа в дискотеке.

Наверное, у меня одного во всем Бангалоре люстра в офисе на 150 квадратных футов! Только каморка — она и есть каморка. А мне в ней сидеть всю ночь.

Вот оно — проклятие предпринимателя. Без хозяйского догляда в бизнесе никак нельзя.

Я включу вентилятор, пусть свет переливается и играет.

Ничто мне не мешает, сэр. Надеюсь, Вам тоже.

Начнем.

Но для затравки вот вам английское выражение, которому я научился от Пинки-мадам, бывшей жены моего бывшего работодателя (ныне покойного) мистера Ашока:

Ну полное блядство.

В кино я больше не хожу из принципа, но когда ходил, так перед фильмом обязательно либо цифра 786 на черном экране появится —— мусульмане считают, это магическое число, знак их Бога —— либо женщина в белом сари, и к ногам ее сыплются золотые монеты. Это богиня Лакшми³, ей поклоняются индусы.

У людей моей страны есть древний глубоко почитаемый обычай — прежде, чем начать свой рассказ, они обязательно поклонятся Высшим Силам и попросят наставить их на путь истинный.

Пожалуй, Ваше Превосходительство, для начала мне тоже следует поцеловать в задницу какого-нибудь Бога. Не одного, так другого.

Какого именно? Выбор огромен.

Понимаете, у мусульман один Бог.

У христиан три.

У индусов 36 000 000.

Всего получается 36 000 004 бога. Есть, кого целовать.

Сейчас многие — не одни только коммунисты, просто люди с головой на плечах, неважно из какой политической партии — считают, что многовато их как-то. А некоторые и вовсе полагают, что богов нет никаких. Есть только мы и океан мрака вокруг нас. Я не философ и не поэт, истина мне неведома. Одно знаю, все эти боги не слишком перетруждаются — и все равно год за годом побеждают на небесных выборах и куда как вольготно посиживают на своих золотых тронах. Не хочу этим сказать, что совсем их не уважаю, господин Премьер, не подумайте плохого! Просто я живу в стране, где предпринимателю приходится совмещать несовместимое: твердость и гибкость, веру и насмешку, коварство и искренность.

Так что я закрываю глаза, благочестиво складываю щепоткой руки и молю богов добавить чуть света к моей мрачной истории.

Потерпите, господин Цзябао. Быстро не получится.

А сколько времени понадобилось бы Вам, чтобы поцеловать 36 000 004 задницы?

*

Готово.

Мо глаза снова открыты.

23:52 — пора бы уж и начать.

Хочу только предупредить еще вот о чем — как Минздрав предупреждает курильщиков на каждой пачке сигарет.

Однажды —— я был на своем рабочем месте, за рулем Хонды Сити моего хозяина мистера Ашока и его жены Пинки-мадам — хозяин положил мне руку на плечо и сказал:

— Сверни на обочину и остановись.

Он наклонился ко мне поближе —— от него пахло лосьоном после бритья, сегодня аромат был нежный, фруктовый — и произнес, как всегда, вежливо:

— Бальрам, я спрошу тебя кое о чем, ладно?

— Да, сэр.

Пинки-мадам сидела вместе с ним на заднем сиденье и смотрела на меня — под ее взглядом мне стало не по себе.

— Бальрам, — молвил мистер Ашок, — сколько планет на небе?

Я ответил, как мог.

— Бальрам, кто был первый премьер-министр Индии?

И еще:

— Бальрам, чем отличается индус от мусульманина?

И еще:

— Как называется континент, на котором расположена Индия?

Потом мистер Ашок откинулся назад и спросил у Пинки-мадам:

— Ты слышала, что он ответил?

— Он это серьезно?

Сердце у меня забилось быстрее, как всегда, стоило ей открыть рот.

— Разумеется. Он на самом деле считает, что ответил правильно.

При этих словах она хихикнула, но его лицо в зеркале заднего вида оставалось серьезным.

— Штука в том, что… сколько он там ходил в школу? Два-три года? Значит, какие-то знания у него есть. А вот понимает он немного. Читать и писать умеет, но не усваивает прочитанное. Этакий полуфабрикат. В этой стране полно людей вроде него, точно тебе говорю. В его руках (он ткнул пальцем в меня) и в руках ему подобных наша парламентская демократия. В этом трагедия Индии.

Он вздохнул.

— Хорошо, Бальрам, едем дальше.

В ту ночь, лежа у себя в кровати под сеткой-накомарником, я размышлял над его словами. Он был прав, сэр — хоть мне и не понравились его слова на мой счет — но он был прав.

«Автобиография человека-полуфабриката» — вот как мне следовало бы назвать историю своей жизни.

Ведь мы все полуфабрикаты — я и многие тысячи моих соотечественников, кому не суждено было закончить школьный курс. Вскройте нам черепа, посветите внутрь фонариком и увидите горы всякой рухляди: разрозненные фразы из учебников истории и математики (уверяю вас, никто так хорошо не помнит учебный материал, как мальчишка, которому не позволили учиться дальше); белиберда про политику, которую читаешь в газетах, пока ждешь в кабинете клиента; треугольники и пирамиды на оберточной бумаге из чайных — когда-то эти листочки были книжками по геометрии; ошметки теленовостей; сплетни; обрывки сообщений Всеиндийского Радио; разговоры в общем душе все, что вспоминается перед самым сном, что молнией проносится в памяти словно ящерица, вдруг упавшая с потолка на пол; вся эта дребедень, полусырая, не до конца переваренная полуправда, которая мешается и переплетается с другой невыпеченной полуправдой, и составляет твой образ мыслей, и определяет твой образ жизни.

Из рассказа о моем пути наверх станет ясно, как получается человек-полуфабрикат.

Но внимание, господин Премьер! Полностью сформировавшиеся личности — те, кто проучились двенадцать лет в школе и три года в университете и носят элегантные костюмы — поступают на работу в компании и всю жизнь выполняют приказы начальства.

А предприниматели появляются на свет из бесформенной, необожженной глины.

*

Лучше всего основные сведения обо мне — место рождения, рост, вес, выявленные сексуальные отклонения — представил плакат. Полицейский плакат.

Сознаюсь. Не такой уж я малоизвестный бангалорский предприниматель, каким отрекомендовался. Года три назад — как раз когда я попал в ряды национальной элиты, подавшись в бизнесмены — плакат с моим портретом украшал собой каждое почтовое отделение, каждую железнодорожную станцию, каждый полицейский участок в этой стране. Очень многие полюбовались тогда моей физиономией и узнали имя. Бумажной копии у меня нет — зато я отсканировал картинку и данные на свой ноутбук, замечательный серебристый «Макинтош», который я заказал он-лайн в Сингапуре и который взаправду работает как мечта, — и если вы обождете секундочку, я открою файл и зачитаю вам…

Но сперва два слова о самом плакате. Он попался мне на глаза на вокзале в Хайдарабаде по дороге из Дели в Бангалор — я тогда путешествовал с одним только красным портфелем, правда, очень тяжелым. Целый год плакат хранился у меня в кабинете в ящике вот этого самого письменного стола, господин Цзябао. И в один прекрасный день уборщик перекладывал вещи и чуть было на него не наткнулся. Я не сентиментален, господин Премьер. Сентиментальность — не для предпринимателей. Я уничтожил плакат с легким сердцем — правда, сохранил цифровую копию. Пригласил человека, и тот быстренько научил меня обращаться со сканером — часа этак за два. Мы, индийцы, доки во всем, что касается технологий. А я человек действия, сэр. И вот на экране передо мной текст:

Просим о содействии в розысках пропавшего без вести

Настоящим извещаем широкие круги о том, что изображенный на фото человек, Бальрам Хальваи, он же МУННА, сын Викрама Хальваи, рикши, разыскивается для дачи показаний. Возраст: 25 лет. Цвет кожи: смуглый. Лицо: овальное. Рост: примерно пять футов четыре дюйма. Телосложение: худощавое, щуплое.

---

¹ Старый Дели находится к северу от Нью Дели, который англичане построили для себя.

² Мевляна Джалаледдин Мухаммед Руми, известный обычно как Руми или Мевляна (1207–1273) — выдающийся персидский поэт-суфий, автор поэмы «Масневи», состоящей из двустиший. Мирза Асадулла-хан Галиб (1797–1869), индийский поэт, писал на языках фарси и урду. Аллама Мухаммад Икбал (1877–1938) — поэт, философ и общественный деятель Британской Индии, мыслитель, считающийся духовным отцом Пакистана, провозвестником создания этой страны.

³ Лакшми — традиционно считается богиней счастья, богатства и красоты. Вишну и Лакшми олицетворяют основные начала и стихии бытия. Лакшми сопровождает Вишну во всех его аватарах, воплощаясь в Ситу- супругу Рамы и т.д. Ассоциируется с лотосом, так как в мифах о её рождении она появляется с лотосом в руках, или сидящая на нём.

Вступление к книге автора литературной записи

Рохус Миш — последний. Последний, кто остался в живых из личной охраны Адольфа Гитлера. Последний солдат, покинувший бункер фюрера 2 мая 1945 года, в день, когда Красная армия захватила превращенную в руины столицу Третьего рейха. Один из немногих свидетелей, видевших бездыханные тела диктатора и его спутницы Евы Браун, скрюченные на диванчике в бетонном склепе бомбоубежища. Офицер СС двадцати семи лет от роду, он был последним, с кем разговаривал министр пропаганды Геббельс перед тем, как в свою очередь покончил с собой.

Теперь Рохус Миш решил рассказать о своем прошлом, стряхнуть пыль с воспоминаний о великой трагедии ХХ века. Он готов. Согласен пережить заново всю свою жизнь и законспектировать ее в деталях, поставив в конце книги свою подпись. Документ этот следует ниже — история в том виде, в каком Рохус Миш ее рассказал, плод нашей многомесячной работы. Это далеко не просто — возвращаться в прошлое, следуя неисповедимыми тропами мысли, это иногда горько, а зачастую и очень утомительно для пожилого человека, который все еще возделывает сад своей памяти, бережно вырывая все сорные воспоминания.

В первый раз мы встретились в конце 2004 года в его берлинской квартире. Я пришел к нему чтобы взять интервью для газеты «Монд», в которой работал. Тогда фильм «Крах»* (В русском переводе — «Бункер». Фильм Бернда Айхингера, снятый по книгам «Крах: Гитлер и конец Третьего рейха» Йоахима Феста и «До последнего часа» Траудль Юнге и Мелиссы Мюллер. (Примеч. пер.)), посвященный последним часам жизни фюрера, только-только вышел на экраны в Германии и в скором времени должен был появиться во Франции. К тому времени Рохус Миш уже рассказывал о себе, сначала в местной прессе, в Берлине, а затем давал интервью для газет и журналов всей страны, где его представляли как «эксклюзивного свидетеля», этакого «заурядного гражданина» со сложной и многогранной судьбой.

В назначенное время в дверном проеме своей квартиры передо мной стоял Рохус Миш, по стойке «смирно», все еще с прямой спиной. Его рукопожатие — крепкое, почти устрашающее. Широкие плечи. И еще — взгляд, который останавливается на вас и удерживается ровно столько, сколько нужно. Гостиная слабо освещена. Телевизор выключен. Седые волосы, наполовину застегнутый льняной жилет — этот человек, бывший когда-то телохранителем Гитлера, казался теперь рядовым пенсионером без всякого прошлого.

Мы беседовали несколько часов. Перед Мишем стояла коробка из-под обуви, в которой лежали фотографии диктатора, его близких, собаки. И стопки писем — они были повсюду десятками, сотнями. Телефон непрерывно звонил. Журналисты, съемочные группы из Германии и из-за границы, даже студенты, которые нашли номер его телефона в справочнике. Он не жаловался. Он даже, кажется, смаковал эти разговоры, наслаждался своей запоздалой славой, после того как долгие годы имя его шло последним в списках специализированной литературы.

В книге «Катакомбы» (изд. «Ровольт», 1975), одном из справочных изданий по последнему периоду нацистской истории, Уве Бансен и Джеймс П. О’Доннел описывают его как «одного из важнейших очевидцев из числа „обслуживающего персонала“ фюрера, одного из верных свидетелей того, что происходило в бункере». И когда видишь его вот так сидящим в гостиной, Рохус Миш начинает казаться особенным человеком, единственным оставшимся в живых из тех, кто мог бы рассказать о величии и крахе Третьего рейха. Рассказать, как о своей жизни.

Когда я начал писать книгу, наши встречи стали чаще. Так, с большей или меньшей регулярностью, мы встречались всю вторую половину 2005 года. Текст, который получился в итоге, это даже не личная история нацистского диктатора, а история обычного человека, который оказался под боком у худшего из руководителей государств Нового времени. Рохус Миш не идеолог и даже не член нацистской партии. Он следовал за фюрером, как и многие другие. С детства круглый сирота, он постепенно привык к гитлеровскому окружению, к условиям и ритму его повседневной жизни. Он очень преданный человек. Как фюреру, так и Герде, своей жене (состоявшей в социал-демократической партии), с которой, как он сам утверждает, они никогда не ссорились.

Сейчас, слушая его старческую речь, сбивчивую, с частыми паузами, полным отсутствием сомнения или переосмысления, проникаешься пониманием того, как нацизм смог развиться и глубоко пустить корни, как человеку вроде Гитлера удалось обратить в свою веру народные толпы и свое близкое окружение. Миш — это целая серия маленьких историй, но они проливают свет на историю всего человечества. Ни одна из этих историй не кажется лишней, все они являются неотъемлемыми составляющими для понимания психологии, которая подпитывала и поддерживала нацистское тоталитарное государство.

Этот человек служил преступному режиму, не принимая участия в осуществляемых нацистами убийствах. Этого нельзя простить, однако это помогает сформировать другое видение прошлого, в отличие от навязанного нам, четко разделенного на белое и черное и противопоставляющего национал-социалистических выродков героям-антифашистам. Миш оказался в самом сердце власти, абсолютно к ней не принадлежа. Всегда навытяжку, с руками, сложенными за спиной, он был в мертвой зоне системы. Этот юный эсэсовец не был ни близок к власти, ни далек от нее, он соблюдал дистанцию, но всегда был наготове, чтобы среагировать на любой щелчок пальцами.

Ни один тиран не может обойтись без соратников, и соратников многочисленных. Слушая Миша, задумываешься о групповом конформизме, о коллективном повиновении, которое можно назвать причастностью и которое историк Кристофер Браунинг тщательно исследовал в книге «Обычные люди» (1994). Миш, как и многие другие, изо всех сил старался не разорвать товарищеские узы, на которых зиждился его социальный мир. Он сделал все от него зависящее, как делают это многие другие, чтобы приспособиться к нормам своего непосредственного окружения (группы бегляйткоммандо) и общества в целом (нацистская Германия).

Вдумываясь в его слова, понимаешь всю силу прививаемого с детства умения подчиняться, эту основанную на авторитарности прусскую добродетель, контуры которой он обрисовывает, затрагивая в воспоминаниях образ своего деда. За пять лет, проведенных рядом с Гитлером, Миш не запомнил практически ни слова из депеш и телеграмм, которые ежедневно держал в руках. Из телефонных разговоров, которые он слышал по долгу службы, в памяти задержалось совсем немного. Он не задавал вопросов, ничего или почти ничего не просил. Миш научился не видеть и не слышать. Он работал в своем мирке, был на посту, день за днем внося лепту в построение нацизма. Он постоянно повторяет: «Я хорошо выполнял свою работу, и всё». Обычная работа на обычном рабочем месте под руководством обычного начальника.

Траудль Юнге — секретарша Гитлера, которой он продиктовал свое завещание, — умерла в 2002 году. В документальном фильме Андре Хеллера она свидетельствует, что Гитлер был «настоящим преступником», но она этого не заметила, «как и миллионы других простых граждан». Как и Миш, через руки которого проходила вся информация, предназначенная для главы нацистского государства. Но он ничего не видел или не хотел видеть. Ничего не знал, потому что отводил глаза. Даже сегодня он не может согласиться с тем, что Гитлер — убийца. Он не может признать за ним никакой вины. «Он был моим шефом, — объясняет Миш. — Со мной он всегда был вежлив и внимателен».

От всего этого никуда не денешься: преступления, совершенные тем, кому служишь, отказ что-либо пони мать и молчание виновных. В книге «Утонувшие и спасенные» (1989) Примо Леви пишет, что чем дальше от нас события прошлого, тем совершеннее и стройнее становится правда, которую мы сами себе придумываем. Восьмидесятивосьмилетний Миш — прекрасный тому пример. Его «я не знаю» и «я не помню» кажутся искусственными, придуманными. Речь его холодна, бесчувственна, почти стерильна. Так может говорить свидетель, так и не понявший, о чем он свидетельствует. Чудовище неведения и слепоты.

Никола Бурсье

Париж, 12 февраля 2006

О книге Рохуса Миша «Я был телохранителем Гитлера»