Вожак красного войска, выставив руку с револьвером, ворвался в чум и закричал: «Стой!» И бешено крутанул косящим глазом по лежанкам. Левая половинка пуста, а на правой, на руках качая-унимая ревущего малыша, сидела женщина, Матерь Детей. За ее спиной скрылось испуганное лицо девочки, залитое слезами. За ними, присев на корточки, мальчик десяти-одиннадцати лет стрелой нацелился на дверь.
Главарь, приопустив руку с револьвером, взревел:
— Мал-чать!
Плач оборвался. Даже ревущий малыш на мгновение смолк. Только за меховой стенкой слышался гомон красных солдат, заполнивших селение-становье. Главарь ткнул дулом пистолета в направлении мальчика и скомандовал:
— Давай сюда!
Мальчик не шелохнулся.
Матерь Детей вздрогнула. Она смерила взглядом ненавистного захватчика с ног до обмороженного лица и, подавшись в сторону сына, как бы пытаясь прикрыть свой выводок всем телом, жестко отчеканила:
— Он за ружье не брался!
— Знам ваших: не брался — так возьмется! — отрезал главарь.
— Говорю: не стрелял — видит Огонь! — и она кивнула в сторону очага в середине чума, где догорал костер.
— Не стрелял — так будет стрелять! — огрызнулся главарь.
— Он мал еще!
— Так вырастет. Бандитом.
Она поклялась всесильным и всевидящим Огнем — пришелец не поверил. Значит, настал ее, Матери Детей, черед. На этой войне сложился свой порядок вступления в бой и ухода из жизни. Сначала погибают мужчины, потом женщины, а после — дети, те из них, кто может поднять ружье и стрелять. Стрельба на улице прекратилась. Значит, все мужчины погибли. А соседку-ненку еще незадолго до окончания боя убили на тропе между чумом и стоянкой нарт. Мать сберегла детей от шальных и прицельных пуль, удержала в доме сына. Стало быть, пробил ее час. Достойно умереть — тоже немаловажное дело… И она, опершись на левую руку, а правой прижимая к себе малыша, стала медленно подниматься. Поднялась, перехватила малыша левой рукой. Выпрямилась, высоко вскинула голову. Платок сполз за спину, открыв две толстые черные косы. Меховая ягушка 1, стянутая поясом, держалась только на левом плече, а правая сторона груди, правое плечо и рука были свободными. Так одеваются, когда грудью кормят ребенка. Вспомнив об этом, женщина застегнула верхнюю пуговицу на вороте платья и инстинктивно приняла удобную позу. Малыша опустила на живот, к поясу, чтобы его не задела пуля, а корпус и голову отвела назад —чтобы не упасть на самого младшенького. Затем шагнула вперед — так, в случае падения навзничь, она не повредит детям за спиной. И хотя ростом она была так мала, что не дотягивала даже до плеча долговязого главаря, но широко расставленными локтями, расправленными плечами, со вздыбленными волосами, меховой ягушкой, всем своим телом закрыла детей в родном гнездышке. После ее смерти, в этом она была уверена, Верховный Отец распорядится их судьбой.
И Матерь Детей вперила яростно горящий взор в ненавистные оплывшие зенки главаря и низкоутробно закричала:
— Сначала убей меня!
Главарь от неожиданного напора отшатнулся назад и, не выдержав жгучего огня материнских очей, невольно мотнул головой вправо-влево. И тут увидел вторую женщину с ребенком: прижав малыша к правому плечу и призывно подняв левую руку к груди, излучая светлым ликом ровный свет, она кротко и добро смотрела прямо на него. Он глянул на первую женщину— та была зло-яростная. Заметались его налитые кровью глазища: кротко-добрая — зло-яростная, зло-яростная — кротко-добрая. Он не сразу сообразил, что перед ним икона Божьей Матери. Она висела в «переднем углу», против входа, на тонкой жердинке чума. Войдя, он обшарил взглядом низ жилища, а верх упустил. А тут, оказывается, как он выразился, «опиюм народа» притаился. И сейчас, повернувшись к яростной Матери Детей и ткнув револьвером в сторону иконы, вопросил:
— А эта с… зачем здесь?!
Он со смаком выдал бранное слово.
Но Матерь Детей не услышала или не поняла его вопроса. Она, уже подготовившись, ждала своего конца. Но это последнее мгновение оттягивалось. Ожидание становилось мучительным. И она закричала в ярости:
— Говорю: убей меня!..
Главарь обалдело завертел башкой. Ему показалось, что заговорила Божия Матерь. Ибо звук по конусу чума поднимается вверх, к дымовому отверстию. И он, дернувшись всем телом, разрядил револьвер в икону, повернулся и, путаясь в полости-двери, выскочил из чума.
На выстрелы к чуму бросились солдаты. Главарь-командир рукояткой револьвера огрел красноармейца, подвернувшегося ему под руку:
— Куда прешь!
Подскочил костляво-тощий, с чуть заметно опущенным левым плечом, помощник, доложил:
— Два — убитых. Одна — баба. Один раненый. Один ушел… Из-под гранаты. В чуме одна женщина, один мальчик, двое детей. Три — собаки. Одна убита… Отличился салымский охотник… Мни.. Чнм.. Собачья кличка, язык не поворачивается…
Командир прервал доклад. Его подвели к раненому, хозяину чума. Два красноармейца за ноги вытянули раненого из снежного окопчика под нартами, бросили у ног главаря. Малица 2 задралась до пояса и было видно, как сочилась кровь из перебитых ног. Раненого перевернули на спину. И командир вздрогнул:
— Золтан?
На него смотрели жгуче-черные глаза Золтана Иштвана,, мадьярского интернационалиста, с которым он ходил на Колчака и по первому льду форсировал Иртыш под Омском. Лежать бы сейчас его косточкам на дне Иртыша-реки, если бы тот Золтан не подсунул ему жердину и уже почти окоченевшего не выволок на спасительный лед, а потом не откачал и вместе с санитаром не протер бы спиртом… Он невольно стал отмечать черты сходства. Разрез глаз совершенно одинаковый — не азиатский и не европейский, а остяко-мадьярский. Выдающиеся надбровные дуги. Приподнятые к вискам скулы. Чуть привздернутый на кончике массивный нос. Черные кучерявые волосы. Расходящиеся треугольником челюсти.
Он слышал, что остяки3 являются кровными родственниками мадьяр, но не думал, что настолько близкими, чтобы сохранить некоторые черты сходства в лицах. Когда разошлись-то по разным землям?! Сколько веков-то прошло?! А поди-ка ты, находятся почти одинаковые типы. Вот, один был другом, а второй— враг…
Тут раненый застонал, открыл глаза и, увидев обмороженное лицо главаря с островерхим шлемом, что-то попытался сказать, зашевелил губами.
— Что говорит? — резко спросил главарь.
Салымец наклонился к раненому, послушал, потом выпрямился и сказал:
— Он — аганский.
— Ну и что?
— На другом диалекте говорит.
— Ну и что?
— Не понимаю.
— Не понимаешь?! — грозно сдвинул брови командир-главарь.
Салымец снова наклонился к раненому, постоял, прислушиваясь к словам, потом, резко выпрямившись, сказал командиру:
— Ругается, кажется.
— Кого ругает?
— Вас и Советскую власть. Всех красных ругает.
— Хорошо — не хвалит…
Между тем взор раненого помутился, черты его лица, словно выточенные из древнего кедра, стали еще резче и суровее. Он застонал и потерял сознание. А главарь, вспомнив мадьяра Золтана на омской переправе, машинально спросил помощника:
— Почему не перевязали?
— Он же пленный. Команды не было.
— Ах да!..
Как правило, раненых в плен не брали. Как всегда, не хватало транспорта, каюров, конвоиров, обученных ездовых оленей, помещений и прочего. Словом, некогда и некому было с ними возиться.
Командир-главарь медленным взором обвел селение. Световой день подходил к концу. Много времени тут потратили. Этакими темпами десяти зим не хватит на войну с остяками, чтобы вернуть их в лоно Советской власти. Земли-то вон какие — концов-краев не видно. И все по бездорожью, на оленьих упряжках, без нормальной пищи, без нормального жилья и отдыха. Тут скоро сам начнешь клясть Советы и эту собачью жизнь…
Тут помощник тронул его за рукав, спросил:
— Что с ним делать?
Главарь помолчал, потом также молча подал знак: «Кончайте».
И, отвернувшись, постоял секунду и пошел по становью, теперь уже все оглядывая по-хозяйски. Но спиной, по обрывкам фраз, улавливал все, что происходило у стоянки нарт. Помощник, как уж повелось, при командире показал свое усердие: подозвал красноармейца, снял с его плеча винтовку и привычным движением, почти без размаха, опустил приклад на голову пленного хозяина селения. Тот дернулся от удара и затих на снегу.
Тут к командиру подвалил салымец и забурчал в ухо:
— А селение-то не мятежное…
— Ну?
— Так беглый тут был. Енгух его зовут. Нумтовский самоед.
— Ну?
— Так он мирных остяков втянул в войну.
— Ну? Мирные так не стреляют.
— Так он опытный, гад. Окопы делает. Хорошо воевать научился…
— Ты с тылу зашел, Иуда?
— Ну, я.
— Так почему ты беглого не снял?
— Я же сказал: хорошо маскировку делает. Перепутал с хозяином, вот и упустил.
— Догонял?
— Гранату вслед метнул. Может, поранил. Сдохнет.
— Чего еще?
— Так все ж с тылу их взяли. В лоб, ни за что бы не прорвались. И гранату метнул…
— Ладно, давай.
Командир достал фляжку, медленно отвинтил крышку и плеснул спирта в подставленную салымцем кружку. Тот заметно повеселел. А главарь пристально посмотрел на своего проводника и разведчика и угрюмо спросил:
— Знаешь ли, Иуда, если после войны тебя свои не прикончат, то, может статься, я тебя пристрелю… За твою продажность!
— Не бойсь, командир — сам застрелюсь! — почти весело пообещал проводник.
— Во-о гад!..
Командир только головой покачал. С Гражданской войны он не жаловал перебежчиков. Знал, что такие рано или поздно все равно продадут ради своей шкуры. Не любил белых, которые пошли против белых. Не терпел красных, что переметнулись к белым. Он понимал, почему русские пошли войной на русских: одним пообещали землю, заводы и фабрики — словом, райскую жизнь. За изрядный лишний кусок один готов перегрызть горло другому. Тут есть за что бороться. А что пообещали власти этому остяку за войну против своего народа? Каждый вечер по кружке спирта?! За каждую отнятую жизнь глоток водки?! Бессмыслица какая-то. Несуразица. Впрочем, всякая война бессмысленна. А эта — в особенности. И сопротивление совершенно бесполезно. Может, и прав салымец Иуда, проводник, разведчик и переводчик. Чем быстрее закончим — тем лучше… Иуда. Ну и имя ему досталось. Под стать его натуре. А объяснял он все просто: все остяки крещеные, а при крещении поп, спьяну, что ли, почти всех окрестил Иудами. Вот имя и прижилось на этой реке почитай с восемнадцатого века. Каждой реке досталось свое имя. Например, на Югане и Салыме много Лисаков и Иуд, на Агане — Еремеи да Романы, на Тромагане — Иваны да Константины… Пройдоха, конечно, порядочный этот Иуда-салымец, но без него никуда. Остальные переводчики и каюры и вовсе не внушали доверия. А особо неблагонадежным спутали ноги, словно коням на лугу, и они могут передвигаться только маленькими шажками. Мало ли чего? Чтобы не надумали сбежать.
Командиру с самого начала была не по нутру эта война с остяками. Остяки считают войну праведной, за свою землю воюют, каждым становьем и селением поднимаются. Поди разберись, где передовая, где фронт, где тыл. Догадайся, из-за какой белой кочки пуля прилетит. Куда надо двигаться — там нет дорог, а куда не нужно — там зимник. И воевать с женщинами и детьми — это не дело солдата. Может, огэпэушники привыкли этим заниматься, обучены они такому делу. Но их главный, Елизаров, сидит в Березове, не суется в тундро-таежные дебри. А председатель Уральского областного суда, товарищ Самуил Гдальевич Чудновский, почти однофамилец командира, доехал только до деревни Амня на реке Казым, там и остановился с отрядом охраны. Он укреплял моральный дух бойцов воспоминаниями о том, как расстреливал адмирала Колчака в феврале 1920 года в Иркутске. Сам же не показывается ни в Юильском городке, ни на озере Нумто — ждет, когда красное войско подавит восстание, сдаст захваченное оружие и боеприпасы, доставит в Остяко-Вогульск4 взятых в плен мятежников для справедливейшего рабоче-крестьянского суда над ними. Вот и получается, что командир-главарь в этом заснеженном, огромном пространстве сам себе хозяин — что хошь, то и твори. Только будь победителем. А твои враги — это мятежники, бандиты. И в военное время разговор с ними короткий. Но одно дело, если женщин и старших детей взяли с оружием в руках. А если их захватили без оружия? Как быть? По приказу их отпускать нельзя, но и сотни верст держать в своем обозе тоже накладно. Вот и ломай голову, командир. И кому понадобились остяцкие снега и льды?! Не трогали бы их, сидели бы они в своих дебрях еще сто лет, никому бы не мешали. Ан нет. Советам нужны их земли.
Соображал командир, ходил по становью. Гражданская припомнилась. Там с Золтаном Иштваном все проще было. Как выставишь пулеметы, подтянешь артиллерию, на всякий случай на запасках замаскируешь бронепоезд — тогда сам Верховный правитель Сибири Колчак не страшен. А не то пустишь по прииртышским степям конницу на конницу. Красную на белую. Вот где простор, вот где может разгуляться русская душа. Только башку свою прикрывай. Можешь увернуться влево, можешь вправо. Можешь, если кишка тонка, драпануть назад. А тут что? Как встанешь по пояс в снегу — ни вперед, ни назад. Тут тебя всякий недоносок может клюнуть и отправить к прабабушке. Аэропланы гудят над ухом когда не надо, а как понадобятся — ни одного не сыщешь. То погоды для них нет, то ветер сносит. Чертовы сынки, летуны! То придумают — горючее закончилось, бомбы, вернее связки гранат, все израсходовали, а то на поломки ссылаются. Валяются в теплых избах, бока греют, от пуза горячую пищу лопают, с молодками побалуются вволю. Будто пригнали товарищей-летунов не восставших остяков усмирять , а на курортный отдых. Там, на высоте-то, и остяцкая пуля не страшна. Но каждому свое: летуну — летуново, пехотке — пехотково. Теперь ты пехотка. Будь хоть трижды прославленным кавалеристом Гражданской.
Не вполне был готов главарь к такой войне. В ночь-заполночь сорвали из екатеринбургских казарм, погрузили в теплушки, потом пересадили на конный поезд, на сани, а теперь вот — на оленьи нарты. И — вперед на подавление остяцкого восстания! Никто, конечно, не подумал ни о теплой одежде, ни о специальном снаряжении. Нет даже маскхалатов и лыж. Крутись, командир, выполняй приказ! Вписывай славную страницу в летопись доблестной Красной армии! А тут можно такую страницу вписать, что потом Красная армия будет отмываться до конца своих дней. Красноармейцы стали злы как волки — от холода, от непривычной пищи, от «постоев» в снежных ямах, да просто от страха холодной и лютой смерти. Ни фронтов тебе, ни тылов. Не знаешь, с какой стороны нападет враг. Но одно правило войны главарь освоил хорошо: если хочешь выжить, крепко держи в кулаке свое войско. Дашь слабинку — пропадешь. Война не знает пощады. Солдат живет одним днем: сегодня жив, завтра — мертв. Поэтому подавай все сегодня: выпить, пожрать да бабу. Если селение берется с боем — каждому дозволяется все это добывать самому. И поэтому сейчас главарь сквозь пальцы смотрел на красноармейцев в островерхих шлемах, шнырявших по становью в поисках добычи. Только к женщине не приставали. Ибо было негласное правило: если женщина в единственном числе, то без ведома командира ее не трогать.
Утром, перед штурмом селения, глава войска все-таки дал промашку, которая оставила у него неприятный осадок. Такое с ним, с боевым красным командиром, прежде никогда не случалось. Когда командирская нарта стала выезжать на озерко перед становьем и навстречу прогремели первые выстрелы остяков, отряд без команды нырнул в спасительные сугробы. Командирский каюр Степан Сопочин остановил вожака и, не получив никакой команды, застыл на месте. Главарь-командир спрыгнул с сиденья, его ноги ушли в рыхлый снег — низко, ничего не видно. И он снова вскочил на нарту, чтобы с высоты увидеть и оценить диспозицию отряда и противника. Только он встал и выпрямился, как пуля противно взвизгнула у левого виска, ровно, как бритвой, срезала ухо шапки-ушанки, не оставив даже царапины на коже черепа. Командир остолбенел. Ни в Гражданскую войну, ни в период подавления Тамбовского крестьянского восстания смерть так близко не подступала к нему. Оказывается, смерти предшествует страх. Он почувствовал, как липкая трусливая испарина мгновенно выступила по всей спине, от затылка до поясницы. Тут впервые он всем своим существом ощутил, что легкой победы, на которую он рассчитывал, не будет. Все вокруг враждебно к нему и к его войску. Казалось, все вокруг встало за мятежных остяков — и деревья-кусты в снежных шапках-невидимках, и глубокие сугробы, и непроходимые снега, и топкие болота под обманчивым белым покровом, и коварные реки с незамерзающими живунами-полыньями, и жестокие морозы. Казалось, сама снежно-леденистая земля не хотела носить истребительное воинство…
Боковым зрением командир увидел, как меховое ухо шапки болтается на двух-трех ниточках над его плечом. Следующая пуля, просвистевшая над головой, вывела его из оцепенения. После этого он все делал словно помимо своей воли, как будто неосознанно. Он невольно съежился, пригнулся, опустился на сиденье нарты и притаился за спиной каюра Степана Сопочина. Пули свистели слева и справа.
Командир выглядывал из-за спины каюра, оценивал обстановку, уточняя позиции сторон. Больно не хотелось ему нырять в сугроб. Из сугроба ничего не увидишь — много не накомандуешь. Да к тому же из сугроба надо будет регулярно высовываться, а кому хочется подставлять голову под пулю. Противник прицельно бил по серым красноармейским шлемам и не трогал безоружного каюра первой нарты. Тут лучшей позиции для командира не сыскать.
Сначала ударили по остякам одиночными выстрелами, потом залпами. После опять перешли на одиночные. А противник все отвечал на стрельбу.
Между чумом и нартами, откуда остяки вели стрельбу, носилась женщина в белой ягушке. . Куда летят красноармейские пули — неведомо командиру. Он увидел, как женщину застрелили Что же, окоченевшие в сугробах бойцы ни на что больше не способны? Нужно отогреваться? Развернуть упряжки назад — тоже большая морока, соображал командир… И тут он вспомнил про салымца Иуду…
Противника в лоб не взять. Это командир понял после полдневной перестрелки. Между отрядом и становьем есть небольшое чистое озерко, простреливаемое насквозь. Подъезд один — узкий, плохо протоптанный олений зимник. Как раз на кочкастом взгорке, занесенном сугробами и поросшем редкими сосенками, и застрял отряд красных. В объезд не проедешь на оленях — снег по пояс. И пешком не пройдешь. И лыж широких для такого снега тоже нет. А коль по одному начнешь прорываться на мелкий снег озерка — перестреляют всех поочередно. По прикидкам командира, со становья бьют три или четыре ствола. Для атаки в чистом поле это сущий пустяк. Но в этих чертовых снегах они могут укокошить весь отряд. Надо искать выход.
И тогда главарь приказал салымцу на подволоках 5 зайти в тыл противника и оттуда ударить по остякам. Салымец быстро собрался и ушел. Пока тот обходил селение по сосновым гривам и лощинкам, отвлекая внимание защитников, отряд вел интенсивную перестрелку.
А командир, покрикивая и матюгаясь на бойцов, так и просидел весь бой за спиной своего каюра. И только когда послышались выстрелы салымца с тыла противника, он поднялся, взмахнул пистолетом и заорал:
— Вперед, гады!
И упряжки, со стрелк[а]ми за спинами каюров, один за другим выехав на мелкоснежье озерка, галопом понеслись к селению.
Красноармейцы вовсю палили поверх каюрских голов. Рванула граната. Одна. Вторая. Стрельба потихоньку стихала.
Когда подлетели к чуму, командир, как бы возмещая свое позорное сидение за каюровой спиной, соскочил с нарты и рванулся внутрь, хотя знал: если его встретит прицельная пуля в лоб с близкого расстояния, войско останется без головы. Его подтолкнула презрительная, как ему показалось, усмешка каюра Степана Сопочина, на мгновение промелькнувшая перед ним на развороте — эх ты, вояка-заспинник… Возможно, и бойцы втихаря подсмеивались, просто он не видел их лиц. Поэтому он ворвался в чум с жаждой отомстить тому, кто так позорно заставил его прикрываться чужой спиной.
А в чуме оказались лишь женщина и дети…
Сейчас, обойдя взятое селение и поостыв на морозе, он зычно крикнул:
— Мингалев!
Подскочил помощник, костлявый и нескладный, но ушлый малый:
— Я, товарищ командир!
— Что имеем?
Настало время решать судьбу непокорного селения. Как это уже повелось, помощник по замусоленной бумажке начал писклявым голосом выкрикивать-вопрошать:
— Стадо?
— Угнать! — кратко решил командир.
— Нарты?
— Рубить!
— Провиант?
Командир чуть помедлил, потом выдал:
— Сожрать!
Мингалев чуть расширил глубоко сидящие глазки: это было что-то новое. Обычно следовала команда «реквизировать» или «уничтожить». Не день и не два тут нужно сидеть, чтобы все сожрать. Что это с командиром? Что-то напутал после атаки?
— Собаки?
Командир махнул рукой. Это значило: на ваше усмотрение.
— Чум?
Командир сдвинул брови, ничего не сказал. Обычного ответа «спалить» не последовало. Выдержав нужную паузу, пошуршав бумажкой, помощник продолжил перечислять:
— Мальчик?
Молчок. Обычно — «под стражу».
— Женщина?
Опять молчок.
— М-малявки?
Молчок.
Командир увидел, как от удивления мышиные, с пакостливой пленкой, глазки помощника почти вылезли из орбит. Подумал: ему будет что доложить огэпэушнику Елизарову в Березове или председателю областного суда Самуилу Гдальевичу в Амне. Пройдоха, но рьяно тянет свою лямку. А до отрядного еще не дорос, не дадут, рановато. Только зря старается.
Между тем Мингалев жалобно, заикаясь, выдавил глухо:
— Та-ак ка-ак?..
— Без нас подохнут!
Глава войска, повернувшись, направился к командирской нарте, возле которой, с вожжой в руке, его поджидал каюр Степан Сопочин, теперь уже стоявший с непроницаемым ликом языческого бога.
Визгливо, по-собачьи, залаял Мингал. Он был недоволен действиями командира. Нужны заложники, свидетели, наконец, акты устрашения. А тут приказано просто так оставить селение. Что-то с командиром происходит. А что, он не знал.
Засуетились, забегали красноармейцы и каюры, исполняя команды помощника командира. Постепенно стали угасать голоса и хруст снега.
В разгромленном селении делать больше нечего.
Красное войско укатило продолжать войну с непокорными остяками.
1 Женская шуба мехом внутрь.
2 Верхняя, надеваемая через голову одежда из оленьих шкур мехом внутрь с капюшоном и рукавицами.
3 Прежнее название народа ханты финно-угорской языковой группы в Западной Сибири.
4 Прежнее (до 1940 года) название Ханты-Мансийска.
5 Широкие охотничьи лыжи, подбитые, «подволоченные» мехом. Обычно для этого используются конские и выдровые шкуры, а также камус, то есть шкуры с лосиных ног.