Рубрика: Отрывки

Отрывок из романа

С тех пор как Иоанна постучала в ворота аббатства, выдав себя за своего брата Джона, прошло четыре года. Прозвище «Англиканец» она получила как дочь (сын) англичанина, и даже среди этих умнейших людей проявила себя как выдающаяся личность.

Те свойства ума, которые вызывали всеобщие насмешки и презрение, когда Иоанна жила под женским именем, здесь ценились очень высоко. Ее ум, знание Священного Писания и сообразительность в ученых спорах восхищали братство. Она могла без чьего-либо позволения развивать свои способности в полной мере. Среди новичков Иоанна сразу продвинулась, что открыло ей доступ в обновленную библиотеку Фульды — огромное хранилище более трехсот пятидесяти рукописных книг, включая выдающиеся собрания таких классических авторов, как Светоний, Тацит, Вергилий, Плиний, Марцелин и других. Ей доставляло истинное наслаждение находиться среди аккуратных свитков. Казалось, здесь собрана вся мудрость мира, и все было ей доступно.

Однажды, застав Иоанну за чтением трактата Святого Хризостома, настоятель Джозеф очень удивился, что она знает греческий. Такими знаниями не обладал ни один из братьев в монастыре. Об этом доложили аббату Рабану, и тот немедленно засадил ее за перевод превосходного собрания греческих трактатов по медицине, куда входили пять из семи книг Гиппократа, полный тетра библос Аэция, а также фрагменты работ Орибасия и Александра Тралльского. Брата Бенжамина, монастырского лекаря, так восхитила работа Иоанны, что он сделал ее своей ученицей. Он научил Иоанну выращивать целебные травы в монастырском саду и открыл тайны их применения при различных недугах: сладкий укроп при запорах, горчица при кашле, кервель при геморрое, ивовая кора и полынь при лихорадках. В саду Бенжамина были средства от любого недуга. Иоанна помогала ему составлять различные припарки, слабительные, микстуры, и настойки, которыми пользовались в монастырях в те времена. Ей приходилось помогать ему ухаживать за больными в монастырском лазарете. Работа очень нравилась Иоанне, особенно потому, что давала пищу ее пытливому аналитическому уму.

Помимо занятий и работы с братом Бенжамином и в промежутках между семью дневными молитвами, на которые созывал монахов звон колокола, каждая минута ее жизни была заполнена интересным занятием. В мужской жизни Иоанны, в отличие от прежней, была свобода. И ей это чрезвычайно нравилось.

— Возможно, не стоит говорить тебе этого, чтобы ты не зазналась, — сказал ей привратник Хатто накануне, весело улыбаясь своей шутке, — но вчера я слышал, как наш отец Джозеф сказал, что ты самый умный из всех братьев и однажды прославишь всех нас.

В памяти Иоанны возникли слова старой прорицательницы на ярмарке в Сэн-Дэни: «Тебе суждено стать великой, ты превзойдешь свои мечты». Не это ли имела она в виду? Старуха назвала ее «Дитя эльфов» и добавила: «Ты та, кем тебе не быть, но та, кем станешь ты, не та, кто ты есть».

«Определенно, она была права», — грустно подумала Иоанна, погладив себя по тонзуре, выбритой у нее на макушке и почти незаметной в густых кудрявых белокурых волосах. Единственной гордостью Иоанны были унаследованные от матери волосы. Тем не менее она радовалась, что ее побрили. Монашеская тонзура и шрам на щеке, оставленный мечом норманна, только усиливали ее сходство с мужчиной.

Впервые появившись в Фульде, она испытывала постоянный страх, что какое-то непредвиденное обстоятельство монастырской жизни вдруг разоблачит ее. Иоанна старательно имитировала поведение мужчин, но боялась выдать себя в мелочах, хотя никто ничего не заподозрил.

К счастью, порядок жизни в Бенедиктинском монастыре всеми способами оберегал скромность его каждого члена, как аббата, так и послушников. Длинные просторные рясы бенедиктинцев полностью скрывали ее женские формы.

Но на всякий случай Иоанна все же перетягивала грудь плотными холщевыми лоскутами. Закон Святого Бенедикта требовал, чтобы братья спали в рясах. Им позволялось оставлять открытыми только руки и ноги даже в самые жаркие летние ночи. Мыться в ванных было запрещено всем, кроме тяжело больных. Даже монастырские уборные были устроены так, что целомудрие монахов не могло пострадать никоим образом, благодаря перегородкам между холодными каменными стульчаками.

В Фульде все приняли ее за мальчика. Это была большая удача, поскольку разоблачение, означало бы неминуемую гибель.

О книге Донны Вулфолк Кросс «Иоанна — женщина на папском престоле»

Отрывок из романа

Эта история (а я собираюсь рассказать вам о правильном питании) началась в небольшом магазинчике при бензоколонке, в последний день пребывания нашей семьи в штате Аризона. В этом штате я прожила полжизни, а обе мои дочери — всю свою жизнь. Теперь мы уезжали отсюда навсегда, унося с собой ностальгические воспоминания о том, чего больше никогда не увидим: вот куст с гнездом кукушки-подорожника, где она кормила ящерицами своих довольно страшненьких птенцов; вот в это дерево врезалась Камилла, когда училась ездить на велосипеде; а на этом самом месте Лили обнаружила дохлую змею.

Некоторые пейзажи кое-кто видел лишь на открытках и считает их экзотикой, тогда как для других это — норма жизни. Вот и сейчас в окружающем нас пейзаже нам было знакомо абсолютно все: и гигантские кактусы цереусы, и койоты, и горы, и нещадно палившее солнце, лучи которого отражались от голого щебня. Мы покидали эту землю в не самый лучший для нее момент, и это облегчало нам расставание: прием, конечно, дешевый, вроде завершения романа с партнером, у которого возникла проблема — облысение в интимных местах. В те дни пустыня больше всего напоминала запущенный тропический лишай, на который невозможно смотреть без содрогания.

Стоял конец мая. Со Дня Благодарения осадков выпало менее одного дюйма. Даже кактусы, привыкшие к лишениям, казалось, были готовы вытащить из земли свои корни и рвануть куда подальше, если бы только могли. Опунции на прощание махали нам вслед своими морщинистыми сероватыми листьями. Шаткие высокие обезвоженные цереусы гигантские как будто втянули щеки, словно капризные супермодели. Даже в лучшие времена растения пустыни балансируют на грани вымирания, выживая в основном за счет испарений и собственных запасов. Теперь, когда в нескольких южных штатах США третий год подряд свирепствовала засуха, в народе повсеместно обсуждали глобальное потепление. Люди собственными глазами видели, насколько все серьезно.

И мы, наша маленькая семья, тоже убегали отсюда, как крысы с горящего корабля. С болью в сердце мы вспоминали сразу обо всем: о наших друзьях, о нашей пустыне, о нашем старом доме — и одновременно думали о доме новом. Эх, до чего же было тяжело на душе, когда мы подкатили к небольшой бензоколонке на окраине города Таксона. Прежде чем отправиться на поиски удачи, нам, конечно, следовало подзаправиться: наполнить бензобаки автомобиля и закупить себе провизии в дорогу. Холодильник на заднем сиденье нашего автомобиля был набит под завязку припасами для ланча. Но ведь нам надо было еще проехать не менее двух тысяч миль, а потом пересечь границы нескольких штатов.

Нам предстояло грандиозное путешествие. Закончилось время нашей жизни в городке Таксон, штат Аризона, начиналась другая жизнь — в сельской местности, в Южных Аппалачах. Мы продали свой дом, загрузили в автомобиль самое главное: документы, книги и собаку, накормленную транквилизаторами (клянусь, только на время поездки, не сочтите нас за наркоманов). Все остальное поместилось в фургон для перевозки мебели. Скоро начнется новая жизнь, на ферме, к счастью или к несчастью.

Моему мужу Стивену уже лет двадцать как принадлежал земельный участок в Южных Аппалачах, в так называемой «зоне ведения фермерского хозяйства». Там имелись фермерский дом, амбар, фруктовый сад и обширные поля. Когда мы со Стивеном познакомились, он жил там, преподавал в колледже, а в свободное время постепенно реставрировал свой старый дом. Я явилась туда с визитом как писательница, незадолго до этого пережила развод и находилась на стадии налаживания лучшей жизни. И когда мы влюбились друг в друга, пришлось искать компромисс. Моя маленькая дочь и я были привязаны к своему микрорайону в Таксоне, Стивен был точно так же привязан к своим зеленым пастбищам и птицам, распевающим в местных лесах. Помню, мой будущий свекор, узнав о наших матримониальных намерениях, спросил Стивена: «Неужели поближе никого не нашлось?»

Получается, что не нашлось. В конце концов мы сохранили и ферму, сдав ее в аренду, и семейное счастье, мигрируя, как птицы: весь учебный год жили в Таксоне, но каждое лето возвращались на наши богатые кормовые угодья. Три месяца в году мы проводили в крошечной, сильно покосившейся деревянной хижине в лесу позади фермерского дома, слушали лесных певцов, сами выращивали себе пропитание. Девочки (потому что вскоре появился еще один ребенок) любили играть в ручье, ловили черепах, возились в настоящей тине. Мне нравилось работать на земле, я все чаще думала об этом участке как о своем доме. И вот теперь мы решили, что надо переехать сюда навсегда.

У нас было много стандартных причин для переезда, в том числе увеличение семьи. Моя родня по линии Кингсолверов происходила из Виргинии; я сама выросла всего в нескольких часах езды отсюда, за границей штата Кентукки. И если мы вернемся, дети смогут общаться со своими дедушками-бабушками и двоюродными братьями-сестрами каждый выходной, а не только во время неожиданных краткосрочных набегов. Когда, став взрослой, я поселилась в городе, то не нашла в городской телефонной книге ни одного однофамильца. Теперь я смогу в День Поминовения украшать могилы предков пионами из собственного сада. Таксон открыл мне глаза на мир: там началась моя писательская карьера, там же я обрела тьму друзей и вкус к невоздержанному поеданию красных острых перцев чили и к горящим, как пожар, закатам. Но, прожив двадцать пять лет в пустыне, я почувствовала настоятельную потребность вернуться в родной дом.

Имелась и еще одна уважительная причина переезда: мы задумали предприятие, которое я и опишу в этой книге. Мы хотели жить в таком месте, которое сможет нас прокормить: где льют дожди, растет кукуруза, а питьевая вода бьет ключом прямо из-под земли. Кое-кто, наверное, удивится: стоило ли ради этого покидать любимых друзей и один из самых идиллических городов Соединенных Штатов. Но поймите и нас. Когда население Таксона приблизилось к отметке в миллион душ, благодаря своему очарованию он стал одним из самых быстрорастущих городов в стране. Его население по-прежнему ежедневно получает услуги в полном масштабе: тут тебе и банки, и магазины, и колледжи, и художественные галереи, городские парки, а площадок для гольфа столько, что негде палкой взмахнуть. Словом, тут есть абсолютно все, кроме полноценных продуктов, которые мы суем в рот каждые несколько часов, чтобы поддерживать свое существование. Как многие другие современные города США, Таксон вполне мог бы стать космической станцией, обеспечивающей бесперебойное существование человека. Буквально каждый продукт питания привозят в этот город в рефрижераторах откуда-то издалека. Каждая унция воды, которая выпивается в этом городе или используется для стирки и для заполнения аквариумов с золотыми рыбками, подается сюда насосами из невосполнимого источника, из ископаемого водоносного пласта, который истощается так быстро, что иногда почва разрушается. А вот наше последнее достижение: часть городской воды теперь поступает по открытому каналу, длиной около трехсот миль, проложенному по пустыне из реки Колорадо, которая — из-за нашей жажды — больше не доходит до океана, а иссякает в песчаной равнине, у границы с Мексикой.

Если вам пришло в голову, что вода, пробегающая сотни миль в открытом канале по пустыне, испарится и в итоге превратится в концентрат солей и ила, тогда позвольте вам заметить, что с таким негативным мышлением вас никогда не изберут на государственную должность в штате Аризона. Когда включили этот гигантский новый кран, разработчики запланировали — во всех направлениях от города — отгрохать в пустыне целые кварталы домов, облицованных розовой плиткой. Предполагалось, что все мы, остальные горожане, будем ликовать, когда новый поток воды ринется в наши трубы, хотя городские власти предупреждали, что эта вода какая-то особая. Мол, пить ее можно, но не вздумайте наливать в аквариумы: рыбки сдохнут.

Ну, мы ее пили, потом наливали в кофеварки, разводили детское питание этой водой, которой подавятся гуппи. Ах, Прекрасная Америка, где наши стандарты? И еще один вопрос: как же носители культуры предков, жители Европы, где в каждой стране количество населения в среднем такое, что как раз может заполнить любой наш национальный парк, как же они переживут присутствие Прекрасной Америки на своем рынке? Да они бульдозером переедут «Макдоналдсы», угрожающие существованию их прекрасных сыров! «О, как они впадают в гнев, когда мы пытаемся втюхать им генетически модифицированные продукты! Они получают свою излюбленную ветчину из Пармы, что в Италии, вместе с любимым сыром, соблюдая древнейшие традиции гурманов. А что мы? Ну, для нас-то пармезанский значит не «родом из Пармы», а «родом из зеленой емкости миксера». Не за дурной ли вкус они вышвырнули нас в свое время из Европы?

Да нет, ничего подобного: нас вышвырнули из Европы в основном за бродяжничество, нищету и невероятную религиозность. Мы ехали сюда в поисках свободы, мы хотели создать новую культуру, мы хотели услышать, как Америка поет, соблюдая хороший ритм. А еще мы хотели протыкать себе пупки для понта и совать в рот все, что душа пожелает, не слыша вечного брюзжания: «Ты не знаешь, где оно валялось!» И вот, докатились: этого мы теперь и впрямь не знаем.

Усредненное подобие продукта питания на полках продовольственных магазинов США распространилось по всей стране: от центра до самых окраин. Это истинная правда. Природное топливо тратится на перевозку продуктов питания, на их охлаждение и переработку, и мы знаем, каковы последствия этого для окружающей среды. Вариант получения продуктов питания из источника, ближайшего к нашему дому в Таксоне, не показался нам более выигрышным. Пустыня Сонора веками предлагала людям запекшуюся грязь в качестве строительного материала, а для питания — кукурузу и бобы, дающих урожай после муссонов в конце лета, а весной — плоды диких кактусов и дикие клубнеплоды. Последними из народов, кто жил на этой территории, были хохокамы и пима, они не нарушали экологию. Когда сюда прибыли испанцы, они не кинулись тут же осваивать диету Хохокамов. Наоборот: стали работать, наращивая фундаментальный долг перед экологией: высаживать апельсиновые деревья и люцерну, выкапывать колодцы, с каждым годом извлекая из водоносного слоя больше воды, чем когда-либо смогут восполнить десятки дюймов дождевых осадков. Аризона до сих пор считается аграрным штатом. Даже после демографического бума 1990-х годов 85 процентов воды, имеющейся в штате, все еще тратилось на выращивание таких влаголюбивых растений как хлопок, люцерна, цитрусовые и пекановые деревья. Благодаря мягким зимам здесь можно искусственно поддерживать вечное лето, и мы, пока можем, извлекаем воду и создаем с помощью химикатов иллюзию наличия пахотного слоя почвы.

Я жила в Аризоне на заимствованной воде, и это страшно действовало мне на нервы. Мы — небольшое сообщество разросшегося клана давних поселенцев Таксона — разводили цыплят у себя во дворах и выращивали овощи на грядках для личного употребления, посещали рынки, покупая свежие продукты у аризонских фермеров, пытались в этом бензиновом мире организовать свою диету так, чтобы уменьшить соотношение «миля перевозок на галлон продукции». Но нашим грядам требовалась поливка. Эта же проблема стояла перед фермами штата Аризона. И перед нами возник дьявольский выбор: или воровать воду у Мексики, или проедать газ Саудовской Аравии.

Традиционно работа и семья диктуют выбор места жительства. Следует также учитывать погоду, наличие школ и другие показатели качества жизни. Мы добавили еще один желательный показатель в свой список: нормальную воду (слава богу, кислород в Аризоне пока еще есть). Если бы нас держали тут семейные узы, может быть, мы сочли бы себя вправе претендовать на место за скудным обеденным столом Таксона. Но я приехала сюда хоть в молодости, но все-таки уже взрослым человеком, потом, выйдя замуж и родив ребенка, добавила еще трех едоков к этой системе. Возможно, я загостилась в приютившем меня городе. Так вот и получилось, что в один прекрасный день, мы в количестве экипажа одного автомобиля поплыли, загребая лапами по-собачьи против течения, направляясь в Землю Обетованную, где с неба падает вода и вокруг растет зелень. Мы были готовы к приключениям — предстояло перестроить свою жизнь в соответствии с цепочкой нашего питания.

Ну и, естественно, первым делом нам потребовалось накупить некалорийной пищи и запастись природным топливом.

В магазинчике самообслуживания, при бензоколонке, здании, сложенном из шлакобетонных блоков, мы опустошили прилавки с поп-корном, кукурузной соломкой и шоколадными батончиками. Камилла (к тому времени уже подросток), выросшая на натуральных продуктах, сгребла огромную гору энергетических батончиков. Расчетливая бережливая мама семейства выложила два бакса за ядовито-зеленую бутылку чая со льдом, стоимость которой не превышает пяти центов. Поскольку мы все явно немного спятили, то набрали несколько бутылок по 99 центов — такой воды полно в бесплатных питьевых фонтанчиках где-нибудь во Франции. В нашем тогдашнем состоянии 99 центов за хорошую воду казалось выгодной сделкой. Повезло бы так золотой рыбке.

Когда мы донесли свою добычу до кассира, небо внезапно потемнело. После двухсот последовательных безоблачных дней подряд забываешь, что это такое: когда облако вдруг закрывает солнце. Мы все невольно зажмурились. Кассирша нахмурилась.

— Черт-те что, — сердито сказала она. — Похоже, дождь будет.

— Надеюсь, что так, — отозвался Стивен.

Она перевела нахмуренный взгляд с окна на моего мужа. Эта крашеная блондинка, явно не радовалась дождю, ибо заявила:

— А по мне, так лучше бы его не было.

— Но дождь нам очень нужен, — возразила я. Как правило, я не вступаю в споры с кассирами, однако пустыня умирала, и к тому же мы уезжали из Таксона. Я от души хотела, чтобы тут все было хорошо.

— Знаю, так все говорят, но мне наплевать. Завтра у меня первый выходной за две недели, и я собираюсь позагорать.

В тот день мы проехали около трехсот миль по невероятно пересохшим землям пустыни Сонора, жевали свои соленые орешки кэшью и чувствовали себя в чем-то виноватыми. Мы все в душе разделяли ее настроение: пусть наш выходной не будет омрачен дождем. Гром гремел где-то впереди нас, как бы исполняя желание недалекой кассирши позагорать как окончательную молитву, произнесенную над умирающей землей. В нашей пустыне мы дождя больше не увидим.

О книге Барбара Кингсолвер «Америка: Чудеса здоровой пищи»

Отрывок из книги Джил Фулертон-Смит «Вся правда о еде»

Пища и секс — какое великолепное сочетание. Пища до секса, секс после пищи — или все вместе, если вы любите есть взбитые сливки таким образом. Кроме чистого наслаждения от сочетания пищи и секса, то, что вы едите, может в значительной степени повлиять на качество вашей половой жизни. Возьмем, например, конечную цель, во имя которой люди ласкают друг друга при свечах: путешествие сперматозоида от влагалища к матке, оплодотворение яйцеклетки и рождение еще одного маленького чуда через девять месяцев. Для того чтобы обеспечить наибольшую вероятность успеха всего процесса, вы должны содержать свое тело в прекрасной форме, а это значит — правильно питаться.

К сожалению, на Западе наблюдается кризисное ухудшение качества спермы, и отчасти виной тому— неправильное питание. Судя по результатам некоторых исследований, количество сперматозоидов в сперме среднестатистического мужчины уменьшилось наполовину за последние пятьдесят лет, и количество пар, имеющих проблемы с зачатием, удваивается каждые десять лет. Кроме того, множество людей жалуются на снижение либидо — то есть на потерю полового влечения. Соедините обе проблемы, и вы получите меньшие возможности при меньшем количестве сперматозоидов в сперме.

Нам захотелось чем-нибудь помочь этим «малышам». Для этого в ходе нашего основного эксперимента по определению взаимосвязи еды и секса для серии телевизионных передач, мы организовали «большую гонку за качеством спермы». В качестве испытуемых мы пригласили мужчин с недостаточным количеством сперматозоидов в сперме и изменили их рацион, проверяя в течение нескольких месяцев результаты их «конечного продукта». Как вы убедитесь позднее, результаты были впечатляющими.

Существует множество других способов улучшения половой жизни с помощью питания — на ум сразу же приходят возбуждающие качества некоторых продуктов. Но действительно ли они возбуждают? Проверка влияния запахов пищи на количество крови, поступающей в мужской пенис, — один из способов проверить это. Мы также исследовали, увеличивает ли чеснок приток крови к пенису.

Для женщин традиционным средством полового возбуждения всегда являлся шоколад. Считается, что женщинам по вкусу жирные и сладкие продукты, но и в шоколаде есть достаточно компонентов, приводящих в движение сексуальные соки. Мужчины, почему бы вам не заказать во время третьего свидания шоколадный пудинг, даже если в действительности на десерт хочется «сырную тарелку», — пусть она съест половину. Действительно ли шоколад так хорош для соблазнения, как нам кажется?

После того как ухаживание сделает свое дело, вспомните, что существуют продукты питания, которые помогут главному событию стать еще прекраснее. Эти продукты улучшают ваш собственный вкус там, где это нужно. И есть убедительное свидетельство того, что пища может помочь вам стать более привлекательной личностью для вашего партнера, уменьшив симптомы разрушительного для отношений ПМС — предменструального синдрома.

Пища и секс дают удовольствие, которое необходимо для человеческой жизни. От вас зависит, найдете ли вы это удовольствие для себя.

Как получить удовольствие от пищи

Кулинарное удовольствие: заводит ли вас пища?

Объект вашего вожделения приглашен к ужину и должен прийти через пару часов. Пора проверить список средств для соблазнения: свечи на месте; романтическая музыка подобрана, только кнопку нажать; вино — разумеется, шампанское — в холодильнике. Но что вы подадите к столу? От какой пищи вспыхнет желание?

Ну почему бы не начать с устриц? Самые свежие и жирные, какие только можно найти, сбрызнутые белым винным уксусом и блестящие при свете свечей. (У вас еще есть время слетать в супермаркет!) Затем нежная вырезка с кровью в горчичном соусе, острая, с богатым вкусом и, и зеленый салат с авокадо и кедровыми орешками. Затем малина со сливками. И наконец, темный шоколад.

Все перечисленные выше блюда — традиционные афродизиаки — считается, что они стимулируют половое желание. Да, даже листовой салат, который вы положили к авокадо. Можно добавить к списку лакрицу, мед, инжир, трюфели, бананы, базилик, миндаль и — хотите верьте, хотите нет — морковь. Дело в том, что вместе с пищеварительными соками выделяются еще и другие соки.

Все названные продукты считаются афродизиаками, но действуют ли они? Правду сказать, афродизиаки очень мало исследованы наукой. Возможно, люди предпочитают не выдавать этих секретов, чтобы наука не могла разрушить веру в них.

Убийцы страсти

Управление по контролю за пищевыми продуктами и лекарственными средствами США (FDA) не испытывало никаких сомнений, развеивая эту ауру таинственности. В 1989 году оно объявило: не существует доказательств того, что находящиеся в продаже «любовные напитки» усиливают либидо. И с того времени отказывало в лицензировании сотням пищевых и лекарственных продуктов, среди свойств которых был заявлен возбуждающий эффект.

И как будто для того, чтобы окончательно убить любые романтические заблуждения, в 2006 году управление наконец дало временное одобрение усиливающему половое желание средству, и это средство не было ни сладким, сочным и ароматным продуктом питания, ни порошком, сделанным из половых органов крупного животного. Это был бремеланотид — название несколько более романтичное, чем экспериментальное наименование этого вещества — РТ-141. Это жидкость без цвета и без запаха, которая вводится впрыскиванием в нос.

Но средство реально действует — возможно, это первый настоящий афродизиак. Окончательные клинические испытания бремеланотида начались в 2005 году, они проводились на мужчинах, хотя в первоначальных испытаниях участвовали женщины. Считается, что результаты этих испытаний, скорее всего, обеспечат признание препарата Управлением по контролю за пищевыми продуктами и лекарственными средствами США с последующей выдачей разрешения на его продажу уже в ближайшие годы.

Бремеланотид был разработан одной американской фармацевтической компанией как средство помощи людям, страдающим от половой дисфункции или потери либидо (хотя первоначально он испытывался как средство для автозагара). Препарат эффективен и для мужчин, и для женщин, поскольку воздействует на головной мозг, а не на кровоток полового члена, как виагра. Сейчас в разработке находится еще несколько подобных лекарственных средств. Похоже, производство афродизиаков скоро превратится в мультимиллиардный бизнес. Очевидно, что новое поколение афродизиаков, возможно, вскоре выйдет на массовый рынок, как это смогла сделать виагра в 1997 году.

Но не будет ли более романтичным раздувать пламя любви за столом с помощью пищи? Нам все еще приятно верить, что возбуждающие сказочные блюда существуют. Некоторым историям о таких кушаньях уже более 4000 лет. Как могла репутация этих продуктов продержаться столь долго, если они не действуют?

Это немного похоже на…

Логика подсказывает, что многие афродизиаки заработали себе репутацию просто по ассоциации. Например, устрицы напоминают наружные женские половые органы, а морковь, бананы и рог носорога более чем похожи на твердый эрегированный член. Подобным же образом название «авокадо» происходит от слова из языка древних ацтеков, означавшего «яичко». Ацтекским девицам запрещалось находиться в поле во время сбора авокадо из-за провокационного вида фруктов, свешивавшихся с ветвей деревьев.

Конечно, чисто психологическое объяснение влияния этих продуктов питания на половое влечение не лишает их полностью соответствующего эффекта. Схожесть по внешнему виду с гениталиями на самом деле может возбуждать желание, хотя и не таким образом, как этого требует Управление по контролю за пищевыми продуктами и лекарственными средствами США, чтобы одобрить продукт. Поэтому если вы планируете соблазняющее меню, то подать бананы под взбитыми сливками будет неплохой идеей.

Психология тоже может сыграть свою роль, когда речь идет о сексе и острой пище. Эта пища может заставить вспотеть и ускорить ваше сердцебиение, отчего вы покраснеете. И опять, по ассоциации, это может возбудить вас, и, возможно, и вашего партнера.

Пища оказывает физическое воздействие на мозг, так же как психологическое влияние на сознание. Пища и секс необходимы для выживания нашего биологического вида, поэтому эволюция снабдила наш мозг центрами удовольствий, которые откликаются на воздействие и секса, и еды.

Во время приема пищи, как и во время секса, в мозгу, в его центре удовольствия, вырабатывается большое количество вещества, называемого дофамином. Исследования показывают, что дофамин вырабатывается даже при виде пищи. В нескольких опытах с крысами исследователи заблокировали действие дофамина, в результате чего крысы потеряли желание есть и совокупляться.

Сексуальная химия

Но то, что и еда и секс с помощью химических веществ обеспечивают мозгу удовольствие, вовсе не означает, что еда может побудить нас заняться сексом более, чем занятия сексом могут заставить нас проголодаться.

Настоящий афродизиак делает не просто стимулирует производство дофамина, —не только заставляет вас хорошо себя чувствовать, — он усиливает ваше желание, делает вас готовым и стремящимся к действию. Существует ли такая пища, которая могла бы воздействовать на ваше тело и мозг подобным образом?

И да, и нет. Существует средство, которое, будучи принятым внутрь, оказывает прямое физическое воздействие на половые органы — это «шпанская мушка». Средство представляет собой экстракт насекомого с тем же названием, и это, вероятно, самый скандально известный афродизиак. Активным компонентом «шпанской мушки» является раздражитель, называемый кантаридин. При мочеиспускании это вещество вызывает жжение в гениталиях. Не слишком романтично, но раздраженные гениталии — это очень чувствительные возбужденные гениталии.

Когда-то «шпанская мушка» широко использовалась для побуждения к совокуплению крупного рогатого скота, поэтому естественно, что люди пробовали ее на себе. Это средство чрезвычайно токсично, даже в ничтожно малых количествах. Оно может нанести серьезный вред деятельности почек и травмировать половые органы. Поэтому лучше его не употреблять, не зря оно запрещено во многих странах.

Другим веществом, которое называют настоящим афродизиаком, является йохимбин (его также называют «афродин»). Это экстракт коры африканского дерева. Он применяется при лечении импотенции. Вещество воздействует на головной мозг, стимулируя производство адреналина, который расширяет кровеносные сосуды и усиливает сердцебиение. У него могут быть некоторые неприятные побочные эффекты в том случае, если была превышена доза. Но эти вещества вовсе не относятся к продуктам питания. Поэтому продолжим поиск.

А что с шоколадом? Он всегда считался афродизиаком — и не только из-за его жирной, маслянистой, тающей во рту текстуры. В нем содержится целый коктейль химических веществ, активно воздействующих на головной мозг. Но касательно роли, которую эти химические вещества могут играть в половом возбуждении, существует разные мнения.

Из всех продуктов питания, которые люди считают афродизиаками, только устрицы признаны наукой возбуждающей пищей. Похоже, они достигают нужного эффекта не только благодаря своему внешнему виду.

Недавно было обнаружено, что устрицы содержат в себе такие химические вещества, как D-аспарагиновая кислота и NMDA (N-метил-D-аспарагиновая кислота). Эти аминокислоты, воздействуя на головной мозг, побуждают организм производить половые гормоны эстроген и тестостерон. Эти скользкие морские существа также содержат в себе много цинка, важного для сохранения мужской репродуктивной функции. Значительное количество цинка входит в состав спермы. Тем не менее все еще не известно, достаточно ли в устрицах этих веществ, чтобы употребление их в пищу усиливало возбуждение.

Почувствуйте это по запаху

И у носа, и у половых органов имеется пещеристая ткань; в гениталиях она разбухает, наполняясь кровью до начала и во время полового акта. Никого не удивляет, что у пениса происходит эрекция, но в отношении вагины и носа это у всех вызывает замешательство. Накачанный кровью нос становится гораздо чувствительнее к запахам. Обоняние — очень важное условие полового акта, почти все, кто теряет его, теряют значительную часть своего либидо.

Большинство животных выделяют мельчайшие частицы пахучих веществ, называемых феромонами, которые выступают в качестве летучих хемосигналов. Некоторые из феромонов переносят сигналы о половой готовности. Но существование феромонов у человека все еще спорный вопрос.

Может быть, некоторые продукты обязаны своей репутацией афродизиаков просто запахам?

Ученые из Исследовательского и лечебного центра запаха и вкуса в Чикаго утверждают, что так оно и есть. В экспериментах по сексуальной стимуляции только запахом комбинация пончиков и лакрицы привела к усилению кровотока в пенисе на 32 процента. Лакрица с огурцом подобным же образом повлияла на женщин, увеличив прилив крови к вагине в среднем на 13 процентов. Это заинтриговало нас.

Научный эксперимент

Проводя в своем роде первый в истории эксперимент, мы сравнивали степени воздействия запахов на возбуждение мужчин из различных стран. Будут ли разные запахи влиять на состояние половых членов мужчин, представляющих различные культуры? В этом странном эксперименте нам помогал доктор Алан Хирш, основатель Исследовательского и лечебного центра запаха и вкуса.

Доктор Хирш прибыл вооруженный плетизмографом для пениса. Мы встретились с ним в городе Санта-Моника в штате Калифорния. Плетизмограф — это устройство, точно измеряющее изменения объема различных частей тела. Внешне он похож на прибор для измерения кровяного давления в миниатюре. Будучи надетым на пенис, плетизмограф сможет наглядно замерить степень возбуждения. По мере того как добровольцы, принимающие участие в эксперименте, начнут возбуждаться, приток крови к их пенисам усилится и они увеличатся в размере. Но случится ли это в результате реакции на запах продуктов? И если так, то каких продуктов?

Мы взяли девять мужчин из США, трех из Великобритании и трех из Германии и выдали каждому по простой бумажной маске для лица. Замерив изначальный размер каждого пениса, пока отсутствовали запахи, мы капали ароматическими жидкостями с различными пищевыми запахами на маску, так, чтобы мужчины могли вдыхать запахи. Каждый мужчина опробовал пятнадцать запахов, среди которых были представлены любимые продукты всех трех культур. Увидели ли мы, что американцы сильнее реагируют на тыквенный пирог? А немцы теряют головы от сосисок? Или сладкий крем действует возбуждающе на британцев?

И что же вышло?

Таблица, приведенная ниже, показывает среднее увеличение объема пениса у мужчин всех трех национальностей. Как можно заметить, на мужчин действительно влияют различные продукты питания в зависимости от их принадлежности к той или иной культурной среде. Возможно, жареное мясо должно подаваться на ужин каждое воскресенье в Германии, а не в Великобритании.

Результаты научного эксперимента

	Британцы	Американцы	Немцы
Тыквенный пирог	16%	32%	8%
Апельсин	12%	6%	8%
Черная лакрица	4%	8%	12%
Кола	10%	14%	9%
Пончики	11%	17%	7%
Попкорн, обжаренный в масле	6%	14%	6%
Жареное мясо	–4%	–1%	16%
Кофе	5%	–3%	10%
Ванилин	6%	15%	12%
Шоколад	3%	18%	3%
Жареный картофель	4%	12%	4%
Яблочный пирог	24%	12%	4%
Сосиски	–3%	–10%	8%
Рыба с чипсами	4%	–18%	–6%
Сладкий крем	12%	5%	5%

О книге Джил Фулертон-Смит «Вся правда о еде»

Рассказ из сборника короткой прозы Рю Мураками «Токийский декаданс»

Я впервые оказалась в новом здании отеля «Принс Акасака». В холле высоченные потолки, стены и пол выполнены из сияющего камня. Похож на ледяные или сказочные дворцы в комиксах манга. Кажется, будто это священный храм, в котором за прегрешение придется ответить по всей строгости закона. Мне стало страшно. Что произойдет, если все мои вибраторы и смазки выпадут из сумки на пол, и я несколько раз проверила, плотно ли застегнута молния.

Клиент ждал меня в свите, который по размерам многократно превосходил мою собственную квартиру.

Он был намного моложе моих обычных клиентов, врачей с Кюсю и бизнес-консультантов из Уравы, предпочитающих садомазо игры в подобных отелях. Он был некрасив и толст, носил очки, и немного странный, дорогой костюм. По тому, как он напряженно осмотрел коридор, открыв мне дверь, я сделала предположение, что он какая-нибудь знаменитость.

— Проходи! — Он даже не взглянул на меня.

Я зашла, чувствуя себя обычной девушкой, которая пришла для того, чтобы встретиться с толстым очкариком на равных, а вовсе не ради секса за деньги. Это показалось мне странным, и я рассмеялась.

— Смеяться нельзя. — Он произнес это таким ровным тоном, каким может разговаривать только парень в очках с толстыми линзами.

Он ослабил галстук. Именно такой, итальянский галстук понравился Такэо в магазине «Сэйбу Сибуя».

— Можно я приму душ?

— Я продлю время, все в порядке. Иди сюда! — Очкарик показал мне на диван у окна.

Я села. Он открыл стеклянный шкаф с телевизором внутри, достал пару тонких бокалов и налил белого вина из бутылки, торчавшей из ведерка со сверкающим льдом. Он что, выпендривается? — подумала я.

— Ночной пейзаж красив, — сказал Очкарик.

Я подумала, что раз уж он налил мне вина, можно ему и ответить:

— А вы всегда в таком месте останавливаетесь? — Я отхлебнула прохладного вина.

— Да, мне нравится этот номер.

Я подумала о том, что будь я покрасивее, поумнее и богаче с рождения, я бы не стала в шестнадцать лет убегать из дома, чтобы потом продавать себя во всяких сомнительных отелях разным мужикам, а пила бы вино точно так же, как и сейчас, только с нормальным мужчиной, которого я заслуживаю. Однако передо мной по-прежнему сидел Очкарик, и это не усилило чувства реальности моих размышлений, у меня не появилось жалости к себе или комплекса по поводу моей несостоятельности.

— Была женщина раньше, я ее любил… ей нравилось пить вино и любоваться ночным пейзажем в таких дорогих отелях.

Толстый Очкарик смотрел на мои ноги в черных колготках. Я всегда гордилась своими ногами, поэтому закинула одну на другую, выставляя напоказ как можно больше, и подумала: да откуда у тебя женщине взяться, ты себя в зеркало-то видел? Однако отхлебнула еще вина и промолчала.

— Ты такая тихая. Давно ли и где этим занимаешься?

— Работаю в «Сатомимама».

— Да. Я часто пользуюсь ее услугами.

— Около полугода.

— А до этого?

— Ничем не занималась.

— Слушай, это не интервью. Я просто не люблю так сразу начинать. Пытаюсь о девушке узнать хотя бы немного, потом, во время секса, создается полная картина. Понимаешь?

Мне очень захотелось рассказать Такэо об этом чудике. Захотелось прямо сейчас встать и позвонить ему. Но ведь Такэо теперь, наверное, в клубе, обнимается там с загорелыми модными девочками. А почему я тогда должна сидеть здесь с этим Толстым Очкариком, который несет какой-то бред? Мне тут же захотелось разбить этот стакан с застывшими каплями воды и полоснуть осколком прямо по жирной шее. Как же мне тогда станет хорошо! Я буду смотреть, как он плачет, а Такэо возьмет меня сзади и будет трахать, пока я не кончу бессчетное количество раз. Пока я размышляла, желание сделать нечто подобное возросло во мне до неимоверных высот.

— Я заказывал себе мазохистку. У тебя как с этим?

Толстый Очкарик снял очки и начал протирать их поблескивающим платком. По-прежнему не смотря на меня моргающими, напоминающими нарисованные на лице карандашом тонкие линии глазами, он снова спросил:

— У тебя как с этим? Ты в личной жизни тоже мазохистка?

— Не знаю.

— Не выглядишь, конечно. Мазохистки они необщительные, если судить исходя из моего опыта. Я даже знаю девочку, которая поехала в Калифорнию учиться и сошла с ума. А что насчет тебя?

— Не знаю.

— Ты любишь, когда над тобой издеваются?

Он сильно вспотел. Надел очки, но тут же снял их, вытер пот. Затем взял бокал и, насладившись ароматом вина, немного отпил своими тонкими губами. Когда он сказал про «сошла с ума», мне стало не по себе, и я даже разозлилась из-за бреда, который нес этот ублюдок. Далеко за окном мигали красные и желтые огни, привнося в мою душу то самое неприятное, смутное чувство беспокойства. Чтобы не думать ни о чем, я глотнула побольше вина.

— Как обычно это делаешь? Всем известные игры с плеткой и связыванием?

Комната и огни за окном пошатнулись перед моими глазами, меняясь местами и наплывая друг на друга. Я испугалась. А вдруг будет еще хуже? Я подумала о том, что нельзя теряться, и, отпив еще вина, постаралась вспомнить слова врача и произнести их про себя.

Даже если испытываешь странные ощущения, все скоро прекратится.

Если потерпеть, все прекратится.

Нельзя стараться прекратить ощущения сразу.

Самое главное — не волноваться.

В старшей школе эти слова были всегда записаны у меня на ладони, и я твердила их каждый вечер, как мантру.

— А что самое постыдное ты делала? Например, когда ты приходишь к парочке, а они заставляют тебя делать это, и женщина смотрит? Это вызывает чувство стыда. А тебя когда-нибудь насиловала пара? Мне хотелось бы хоть разок попробовать. По правде говоря… если ты, конечно, согласишься, можно позвать Ёсико. Ты же знаешь Ёсико? Она достаточно известная личность. Хотелось бы, конечно, сегодня втроем попробовать… Ёсико известная мазохистка, она умница и хорошо в этих делах разбирается. А еще рассказы пишет. Она натуральная мазохистка и любит, чтобы ее плеткой отлупили, поэтому и управляется с ней сама на отлично. Поэтому и денег всегда больше получает. Если ты только согласишься, я ее позову, она сейчас ждет у себя. Хорошо?

Неприятное чувство не исчезло. Я почувствовала, как капля холодного пота стекла между моих грудей и остановилась только на резинке трусов. Тут же вспомнилось, как в самом начале учебы в старшей школе мама впервые отвела меня к врачу. Мне стало дико плохо, и голос Толстого Очкарика исчез сам собой. Лучше бы он меня домой отпустил. Или сразу позволил принять душ и отымел во все места. Так нет же, я вынуждена сидеть в свите с плохим освещением, пить потеплевшее вино, и выслушивать весь этот бред. От всего этого моя старая болезнь начала возвращаться. Врач всегда говорил мне в таких случаях терпеть и думать о чем-нибудь веселом. Мне стало немного легче, когда я представила, как втыкаю нож для колки льда в верхнюю губу Толстого Очкарика.

— Раздумываешь? Я тебя понимаю. Делать подобное втроем — это странно. Но я джентльмен и ни в коем случае не буду принуждать, только по договоренности. Ёсико, думаю, со мной согласится. Она знает всех из «Эс-эм», и тебя тоже, конечно. Но ты не волнуйся! Она очень умелая, ни шрамов, ничего не останется. Это же всего лишь представление. Я-то вообще не люблю, когда бьют плеткой, мне нравится лишь видеть унижение. Да и вообще, все эти плетки и свечи с капающим воском, они уже устарели. Конечно, это редко проявляется во время всяких постельных забав, но садомазо — это прежде всего секс. Ты так не думаешь?

Я не слушала, но возненавидела его за ровный гнусавый голос. Только мне стало чуточку получше, как он тут же все испортил. Все вокруг опять начало смещаться в моих глазах. Врач говорил мне, чтобы этого избежать, надо не закрываться внутри, а сосредоточиться на разговоре с собеседником. Но я не могла воспринимать беседу с клиентом адекватно. Я попыталась подумать о Такэо, но вдруг осознала, что не помню ни его лица, ни члена, ни спины, как будто его никогда и не существовало вовсе. Я поняла, что не могу себе позволить забыть его и изо всех сил попыталась отыскать в своем сознании хотя бы одну черточку, которую могла вспомнить. Ею оказались волоски на его спине. Несмотря на то что родом он был с севера, на спине у него росли густые жесткие волосы. И не сознание мое напомнило мне о его волосах, а руки, которые всегда обнимали его спину. Я и сейчас, мысленно обняв его, сказала ему про себя много одобряющих слов.

— Я работаю дизайнером и разбираюсь в ощущениях. И могу сказать, самое главное — это слова. Понимаешь? Это мое личное мнение, но слова, если как следует разобраться, выражают отношения. Сложно понять, да? Ну, смотри, ты хочешь от меня получить денег. Наши отношения выражаются в словах. Но нет, не пойми меня неправильно, я не просто так о деньгах, я на самом деле уважаю таких, как ты. Вы же словно щит, своим телом предотвращаете войну, понимаешь? Нет, скорее всего, ты не понимаешь, что я хочу сказать, но это все правда.

Что он хочет сказать, я перестала понимать уже давно. Я просто пыталась вспомнить, какие еще советы мне давал врач. Вспоминая, я утратила даже ощущение волос на спине Такэо, которое хранили мои ладони. Вместо них по ладоням потек липкий пот, который я пыталась вытереть о стеклянную поверхность столика, но так и не смогла. Этот пот, казалось, принадлежал лбу Толстого Очкарика, и мне от этого стало совсем плохо. Я снова попыталась вспомнить Такэо, но забыла все, даже пальцы на ногах, тыльные стороны ладоней, обвисший пенис и форму его ушей. Почему я забыла? Почему я не могу вспомнить? Я ведь могу его хотеть, только если помню его. Значит, надо скорее с ним встретиться. Как только я так подумала, зазвонил телефон, и Толстый Очкарик отвлекся на звонок. Он сказал мне что-то, я кивнула, а через некоторое время в дверь позвонили. Я почему-то подумала, что это Такэо, вскочила и побежала к двери вместе с Толстым Очкариком. К моему удивлению, в комнату зашла тетка с маленькими глазками и выступающими скулами. Мне показалось, что меня затягивает в глубокое болото, стало страшно, силы оставили меня, и я упала на пол на колени.

— Ой, какая она у тебя послушная! Твоя любовница?

— Нет, сегодня первый раз пришла.

— Такие послушные девочки сейчас редкость, может, что-нибудь и выйдет.

Она нависла надо мной, приподняла волосы, надела ошейник и приказала встать. Затем отвела меня, словно собаку к столу, велела раздеться, и сама начала скидывать с себя одежду. Когда она осталась в одних кожаных трусах и лифчике, я обратила внимание на темные пятна, рубцы и ожоги на ее коже. Кто эта тетка? Почему Такэо не пришел? Я не могла думать ни о чем другом. Глянув в сторону, увидела, что Толстый Очкарик тоже разделся. Когда он надевал халат, его живот вывалился наружу, и от увиденного меня чуть не стошнило. Я подавила в себе порыв тошноты, но в голову закралась странная мысль: а вдруг никакого Такэо у меня не было вовсе? Вдруг Такэо, это эта странная тетка?

Тетка начала царапать мое голое тело, издавая при этом странные звуки. У меня по коже пошли мурашки, а где-то внизу мои мышцы были готовы расслабиться и позволить мне описаться от отвращения. Тетка потянула меня за лобковые волосы, я оступилась и, оперевшись руками о стол, разбила стакан с вином.

— Что же ты делаешь? Ну-ка проси прощения у господина! Лижи ему пальцы ног! Иначе он отхлещет тебя плеткой. Вставай на четвереньки и проси прощения!

Она схватила меня за ягодицы, а Толстый Очкарик подбирал с пола осколки, одновременно протягивая к моему лицу свои ноги. Его пальцы напомнили мне дельфинов. Да, точно, дельфины. Пробормотав это про себя, я представила, как дельфины плавают в море, и мне стало немного лучше. Потом я подумала, как они играют с мячом, а Толстый Очкарик засунул свой палец мне под язык. Я терпела, пока тетка натирала мне грудь и пространство между ягодицами маслом, а потом включила вибратор. Мне помогали мысли о дельфинах. Пока я рисовала их у себя в голове, я почувствовала резкую боль рядом с глазом, там, куда меня когда-то ударил Такэо. Значит, он все-таки существовал! Наверное, это потому, что я стою на четвереньках. Я опустила голову, пытаясь получше прогнать кровь по голове, в этот момент тетка вставила мне вибратор, и я забыла дельфинов и боль от давнего удара Такэо в один момент.

— Да, смотри, в ней есть что-то от мазохистки, как она задницу сама подняла.

— Только почему-то молчит все время.

— Ну да, ты же любишь, когда при тебе всякие гадости говорят. Слушай, девочка, нечего молчать, начинай говорить. Классно ты задницу держишь, прямо дыркой в потолок. Вот так, спину выгни, голову опусти пониже. А теперь скажи что-нибудь. Скажи, что ты любишь, когда вибратор вставляют. Скажи, что твоей письке хорошо.

Почему у меня внизу так мокро? От движений вибратора внутри становилось горячо. Я понимала, что это не член Такэо, и каждое движение взад-вперед стирало во мне воспоминания о маме, враче, всем самом важном, чем я когда-либо дорожила в жизни. Все образы в моей голове исчезали, все стало ничем, словно выключили свет в комнате и стало темно. И наш с мамой первый волнительный поход к врачу на Готанда, в тот день, когда зацвела сакура, и календарь со швейцарскими Альпами у врача на стене, и его лицо, и мамино лицо, все осталось далеко позади.

Подняв голову, я увидела как Толстый Очкарик, сняв очки, ссыпает осколки бокала в оставшийся от него остов. Тогда я сжала зубы на его пальце и изо всех сил потянула. Все, что я успела увидеть, так это как он дернулся, и осколки бокала, издав тихий звон, вонзились ему под щеку. Мне на спину брызнула кровь.

Тетка заголосила. Вибратор вышел из меня со звуком выстрела. Подняв глаза, я обнаружила, что тетка прижимает Толстому Очкарику салфетку за ухом, а она в считанные секунды пропитывается кровью. На столе расползалась лужица, похожая на след красного вина.

— Развяжите меня!

Толстый Очкарик открыл рот, пытаясь что-то сказать, но смог издать только шипящий звук. Тетка позвонила куда-то, и тут же прибежала куча портье и охранников. Затем она снова позвонила, и приехали люди в белых колпаках, забрали наконец-то Толстого Очкарика, а я все это время пролежала связанная под шерстяным одеялом. Никто меня не развязал и не вытер масло. Потом тетка что-то громко сказала собравшимся охранникам и портье, ко мне наконец подошел парень, развязал меня и велел одеваться. Я начала перед всеми вытирать с себя масло, тогда один худой мужчина в черном пиджаке сказал, что это все очень странно выглядит, я ему улыбнулась в ответ. Я направилась в ванную, за мной последовал один из портье. Я попросила его застегнуть мне лифчик, он выполнил мою просьбу, но нечаянно коснулся моей задницы, и у него встал член. Он жутко застеснялся.

Когда оделась, я вернулась в комнату. На ковре везде были пятна крови и валялись отяжелевшие от нее салфетки. От воспоминаний, как они быстро впитывали кровь, я почувствовала себя лучше. В тот момент, когда в номере появился полицейский, я сразу же вспомнила лицо Такэо. А еще ощущение от прикосновений к волоскам на его спине. И номер его телефона.

О книге Рю Мураками «Токийский декаданс»

Эссе из книги Салмана Рушди «Шаг за черту»

В 1983 году «Лучшими молодыми романистами Британии» были названы двадцать писателей, а именно: Мартин Эмис, Пэт Баркер, Джулиан Барнс, Урсула Бентли, Уильям Бойд, Бучи Эмечета, Мэгги Джи, Кадзуо Исигуро, Алан Джадд, Адам Марс-Джонс, Иэн Макьюэн, Шива Найпол, Филипп Норман, Кристофер Прист, Салман Рушди, Клайв Синклер, Лиза Сент-Обен де Теран, Грэм Свифт, Роуз Тремейн и А.Н.Уилсон. Примечательно отсутствие Брюса Чэтвина и Тимоти Моу.

Спустя десять лет я участвовал в составлении второго подобного списка. В итоге были отобраны: Иэн Бэнкс, Луи де Берньер, Энн Биллсон, Тибор Фишер, Эстер Фройд, Аллан Холлингхерст, Кадзуо Исигуро, Э.Л.Кеннеди, Филипп Керр, Ханиф Курейши, Адам Лайвли, Адам Марс-Джонс, Кандия Макуильям, Лоуренс Норфолк, Бен Окри, Кэрил Филлипс, Уилл Селф, Николас Шекспир, Хелен Симпсон и Жанетт Уинтерстон.

В пятницу 8 января 1993 года Билл Бьюфорд, редактор журнала «Гранта», позвонил в газету «Санди таймз» с тем, чтобы сообщить имена двадцати писателей, включенных во второй список «Лучших молодых романистов Британии». Как и другие арбитры — романистка и критик Антония С.Байетт, Джон Митчинсон (представитель книжной сети «Уотерстоун») и я — он не скрывал волнения. Все мы гордились составленным списком и не сомневались, что читатели вместе с нами порадуются знакомству со столь многими новыми яркими авторами, исполненными творческого энтузиазма и уверенности в своем таланте. Судя по расхожим толкам умников о состоянии мировой литературы, нынешнее писательское «поколение» никуда не годилось. Как отрадно, думалось нам, что мы сумели опровергнуть этот вердикт.

В воскресенье 10 января газета «Санди Таймз» (редакция заверила нас в своей поддержке, и потому ей было предоставлено исключительное право на опубликование списка) напечатала статью исполняющего обязанности литературного редактора Гарри Ричи, равнозначную почти что фетве¹). В статье проводилось неблагоприятное для нашего списка сравнение с первым списком «Лучших молодых романистов Британии», объявленным в 1983 году. Утверждалось также, что «рекламирование способно дать противоположный результат — выявить отсутствие литературного дара». Приводились цитаты из высказываний таких присяжных насмешников, как Джули Берчилл и Кингсли Эмис, отозвавшихся о списке как о «чуши собачьей», и делалась попытка, перетолковав нейтральные замечания Мартина Эмиса, превратить их в еще один враждебный выпад. Статья в целом явилась отталкивающе неблагородным поступком человека, чья профессия сама по себе должна определяться любовью к писательству и готовностью отстаивать интересы достойнейших из числа дебютантов. Позднее Ричи, припертый мной к стенке, признался, что не знаком с произведениями и половины авторов, включенных в список.

Сравнение со списком 1983-го года неправомерно, поскольку необходимо вспомнить о той стадии творческого развития, какую достигли к тому времени перечисленные авторы. Летом 1983-го у Мартина Эмиса еще не были опубликованы «Деньги», «Лондонские поля» и «Стрела времени». У Иэна Макьюэна — «Дитя во времени», «Невинный» и «Черные собаки». У Джулиана Барнса — «Попугай Флобера», «История мира в 10 ½ главах» и «Дикобраз». Уильям Бойд еще не опубликовал свой «прорывный» роман — «Новые признания». Роуз Тремейн не опубликовала «Реставрацию»; Грэм Свифт — «Землю воды»; Адам Марс-Джонс выпустил только один сборник рассказов;

У Кадзуо Исигуро не были опубликованы ни роман «Художник зыбкого мира», ни получивший Букеровскую премию роман «Остаток дня». Лучшим произведениям Пэта Баркера еще предстояло увидеть свет — так же, как и романам Клайва Синклера.

Короче говоря, названные авторы составляли группу в высшей степени многообещающих писателей: они уже сумели чего-то достичь, а впереди их ожидало большое будущее — точь-в-точь, как молодых романистов в списке 1993-го года. В предыдущем списке числился один лауреат премии Букера, в последующем — два, помимо целого ряда лауреатов премии Сомерсета Моэма, премии Джона Ллевеллина Райса, премии Бетти Траск и премии Уитбреда. Собственно, никто из писателей, включенных в список 1983-го года, еще не обзавелся широкой и преданной читательской аудиторией, хотя у некоторых из них она начинала формироваться; у романистов в списке 1993-го года — Иэна Бэнкса, Кадзуо Исигуро, Бена Окри, Жанетт Уинтерстоун, Филиппа Керра (новатор в жанре триллера, мне до того неизвестный) и Ханифа Курейши — множество поклонников.

Верно, что кое-какие имена из нашего списка для многих читателей вряд ли знакомы. Среди них есть и отличные, вызывающие горячий интерес авторы. Мне представляется крайне удивительным, что писатель, обладающий таким повествовательным напором и блестящим комическим даром, как Луи де Берньер, столь мало известен — притом, что он лауреат Премии Содружества наций. Другой сюрприз — Тибор Фишер: его первый роман, завоевавший премию Бетти Траск — «Хуже некуда» — тонкий трагикомический шедевр; это книга о Венгрии 1956-го года (Фишер по происхождению венгр), показанной через восприятие команды баскетболистов, путешествующих по стране в голом виде. Эстер Фройд также заняла вполне заслуженное место в списке благодаря своему первому роману «Омерзительный Кинки», получившему массу хвалебных отзывов.

Романы двух писателей, которых я ранее не читал, поразили меня дерзостью замысла, эрудицией и мастерством. «Словарь Ламприера» Лоуренса Норфолка, обратившегося к богатой и недостаточно освещенной теме (история Ост-Индской компании), — блистательное достижение в области языка и формы. (О Британской Индии писало множество беллетристов, однако произведений, посвященных раннему периоду правления Ост-Индской компании, раз-два и обчелся).

Роман Норфолка временами заставляет меня вспомнить о шедевре нидерландской литературы, посвященном колониальной торговле — о «Максе Хавелааре» Мультатули. А грандиозный роман Адама Лайвли о дистопическом будущем «Электрическое тело пою» представляет собой сложный и богатейший по содержанию роман идей, о каком приходилось только мечтать.

Видеть, как столь многообразный перечень романистов с ходу отвергается людьми, которые попросту не удосужились прочитать их книги, значит испытывать отчаяние перед натиском нигилистической культуры, нас окружающей. Неужто нам не хватает великодушия для того, чтобы дать шанс этим книгам и их авторам? Неужто мы неспособны выдвинуть эти произведения на авансцену — пускай совсем ненадолго, прежде чем отправлять их в макулатуру?

Оппоненты нашего списка заявляют, что, мол, к сорока годам писатель должен иметь в загашнике некий серьезный одержанный им триумф. Но как тогда воспринимать «Остаток дня», «Осиную фабрику», «Бассейн», «Будду из пригорода», «Голодную дорогу», «Страсть»? Утверждают, будто молодые писатели из нашего списка внимания не заслуживают. Однако Фишер, Фройд и Николас Шекспир по праву стали лауреатами премий, а Уилл Селф уже сделался культовой фигурой.

Действительно, некоторые из отобранных нами писателей только-только дебютируют в печати: например, творчество Элисон Луизы Кеннеди проникнуто гуманностью и человеческой теплотой, которые так востребованы в наши суровые времена; писательница наделена искусством развертывать многослойное повествование и доводить его до ошеломляющей развязки — полностью оправданной и ничуть не произвольной.

Бо́льшую значимость нашему списку придает и тот факт, что очень многие из высоко ценимых писателей в него не вошли: это Адам Торп, Роберт Маклайэм Уилсон, Роуз Бойт, Лесли Глейстер, Роберт Харрис, Александер Стюарт, Д.Дж.Тейлор, Ричард Райнер, Дэвид Профьюмо, Шон Френч, Джонатан Коу, Марк Лоусон, Гленн Паттерсон, Дебора Леви. Я лично искренне сожалею о том, что в список не удалось включить таких талантливых начинающих писателей, как Тим Пирс, чей превосходный первый роман «Вместо опавших листьев» привносит штрихи Макондо в сельский пейзаж Девоншира жарким летом 1984-го года; как Надим Аслам, чей роман о современном Карачи «Сезон дождевых птиц» гораздо лучше своего названия; а также Ромеш Гунесекера, первый сборник рассказов которого — «Морской черт Луны» свидетельствует о становлении замечательного писательского таланта.

В наш список вошли двадцать молодых писателей: по нашему мнению, они — лучшие. Об именах можно спорить: кого следовало бы включить, кого исключить — но, ребята, ради всего святого, давайте же предоставим им шанс.

Если вы одолеете две сотни романов или около того, то начнете находить некие общие для них темы и тенденции. В какой-то момент я сказал, что если мне попадется в руки очередной роман о юной девушке на пороге первой менструации, я сорвусь на крик. (А. С. Байетт отметила, что лучший роман на эту тему написан мужчиной — Тимом Пирсом: персонаж, от имени которого ведется повествование в романе — женщина). Насилия было море разливанное; писателей, жаждущих писать о порнографии, хоть отбавляй; насилия по отношению к женщинам — сплошь и рядом: иные романы начинались приблизительно так: «Она сидела напротив меня у телефона, а я прикидывал, как она будет выглядеть, если ей жахнуть по лицу топором»; попался и короткий, но тошнотворный эксцентричный роман Хелен Захави о мстительном насилии по отношению к мужчинам.

Сюда входил и набор романов, наводивших зевоту: «Изнывая от скуки, я служил клерком в небольшом провинциальном городке — (гласила первая фраза) — но потом встретил поистине восхитительного калеку-гея, и тогда для меня открылся целый мир, до того мне неведомый». (Я пародирую, но только слегка). Образовался и настоящий свод шотландских романов сыновей Келмана, персонажи которых несли нецензурщину и оглашали названия мелких панковых банд. Имелся, конечно, и Немыслимо Скверно Отредактированный Роман. Помнится, действие одного из них происходило в 60-е годы, а персонаж-коммунист не в состоянии был правильно написать имена Баадера и Майнхоф («Бадер», «Майнхофф»). Многие пассажи выглядели так, словно взгляд редактора их вовсе не касался.

А если подойти серьезно (быть может, именно поэтому столько всякой чепухи говорилось о потерянном поколении), то нетрудно увидеть, оглядывая всю панораму современной прозы, опустошительный результат правления Тэтчер. Многие авторы писали, не питая никаких надежд. Они утратили всякую способность дерзать, всякое желание бороться с миром. В своих книгах они уделяли внимание крохотным кусочкам действительности, незначительным обрывкам жизненного опыта: описывали некий микрорайон, мать, отца, потерянную работу. Лишь очень немногие отваживались или хотя бы находили в себе силы отхватить от мироздания солидный кусок и основательно в него вгрызться. Очень немногие пускались на эксперименты — языковые или формальные. Все прочие отупели, а оттого и перья у них затупились.

(А затем, что еще хуже, расплодились ура-Генри и Слоуны, явно считавшие, что настала пора романов о яппи, о попивании коктейлей «Беллини» и прозы в духе «да-да, окей». Ненасытный аппетит по отношению к герцогствам и загородным домам не знал меры). Было ясно, что выпускается слишком много книг; что слишком большое число писателей получили доступ к печатному станку безо всякого на то основания; что слишком многие издатели взяли на вооружение бессистемную политику, направленную на публикацию чего ни попадя исключительно ради товарооборота, в надежде на случайное попадание в цель.

Когда общая картина способна ввергнуть в уныние, совсем нетрудно упустить качественный материал. Я согласился войти в судейскую коллегию по отбору «Лучших молодых романистов Британии», поскольку мне самому хотелось разобраться, существует ли нечто стоящее в этой области. На мой взгляд, существует. Мы вчетвером работали с предельным напряжением: читали, перечитывали, обсуждали, спорили. Это было упоительное занятие — без малейшего налета раздраженности, и я надеюсь, что о нас скажут: вы сослужили полезную службу — не только для отобранных авторов, но также и для читателей. Надеюсь, что представленный нами список хотя бы отчасти поспособствует возрождению той взволнованной атмосферы, какая окружала художественную прозу десять-пятнадцать лет тому назад.

В прошлом один из моих школьных учителей увлекался переложением на английский язык эпиграмм Марциала. Помню только одну; в ней Марциал обращается к критику, все помыслы которого обращены исключительно в прошлое:

«Тебе любезна старина —

А юность безразлична.

Так что — я должен опочить,

Чтоб ты изрек: „Отлично!“?»

Январь 1993

¹ Нашлись лица, осуждавшие меня за это сравнение. Очевидно, я — единственный человек, кому не позволяется отпускать шуточки насчет фетвы. Моя работа состоит в том, чтобы являться мишенью для них.

О книге Салмана Рушди «Шаг за черту»

Отрывок из романа

Глава первая

Милицейская комната при вокзале была маленькой, затхлой, обшарпанной. За столом сопела толстая, неповоротливая милиционерша.

— Возраст?

Санька, двенадцатилетняя, рыжеволосая, молчала, исподлобья глядя на толстуху в форме.

— Глухая, что ли?

— Слепая, что ли? — огрызнулась девочка.

— А по морде?

— Морда у тебя да у собаки!

— Чего вякнула, гнида? — вскочив милиционерша тяжело придвинулась к девочке.

Та положила ладонь на тяжелую пепельницу, предупредила.

— Кумпол на двое разложу.

Тетка помолчала, посопела, отошла на шаг.

— Тварь… Сколько лет?!

— Сто!

Милиционерша мрачно сделала в протоколе какую-то пометку.

— Будешь выдрющиваться, вообще из козлятника не выйдешь!

— Будешь стращать, вообще заглохну!

— Фамилия!

— Иванова, Петрова, Сидорова!

— А если одну из них?

— Иванова.

— Зовут?

— Александра Николаевна.

Вошел фотограф. От короткой вспышки фотоаппарата Санька вздрогнула и снова перевела глаза на жирную тетку-милиционершу.

— Сколько лет? — продолжала та допрос.

— Двенадцать.

— Место рождения?

— Москва.

— А может Париж?

— Может и Париж.

Снова вспышка и снова на мгновение ослепшие глаза.

— Что делаешь в Приморске?

— Ищу брата.

— Почему на вокзале?

— Потому что его нигде нет. Ни в городе, ни на пляже.

— Зовут брата как?

— Виталик.

Милиционерша записала.

— Младше тебя?

— Старше.

— Родители?.. Отец, мать?

— Родителей нет.

— Как — нет?

Девочка на момент замялась, пожала плечиками.

— В Москве остались.

— Сами, что ли, отдыхать приехали?

— Сами.

— Билет на руках есть?

Та раздраженно хмыкнула, до белого сжала кулачки.

— Какой билет, блин?!.. — повернулась к тетке в погонах. — Сказала ж! — и вразбивку объяснила. — Билетов нет, «бабок» вообще ноль! Ищу брата, чтоб уехать! Теперь дошло?

Милиционерша вдруг посмотрела на девочку с некоторым состраданием.

— То есть, одна осталась?

— Вдвоем. С братом!

— И где ж его искать?

— Кого?

— Брата твоего, Виталика!

— Вам виднее.

— В Приморск вдвоем приехали?

— Порознь.

— А с чего решила, что он здесь?

— Море любил, вот и решила.

Милиционерша помолчала в раздумье, снова взяла авторучку.

— Фамилия брата?

— Иванов. Виталий Николаевич.

— Фотки его при себе нет?

— Нет.

— А если брат объявится?

— Объявится — свисните. Я буду неподалеку.

Миллионерша сделала в бумагах последнюю запись, кивнула девчушке.

— Распишись.

Та подошла, чиркнула закорючку.

— Все?

Тетка повернулась к фотографу.

— Все заснял?

— Вполне. Фас и профиль.

Милиционерша внимательно посмотрела на задержанную, постучала толстым пальцем по столу.

— Считай, что поверила. Но если еще раз попадешься, сразу в козлятник.

— Не попадусь, — ухмыльнулась та. — Брата не найду, свалю сама отсюда.

Выйдя из ментовки, Санька лениво прошлась по вокзалу, окинула пустое пространство, заметила старика, уснувшего на одной из скамеек.

Дедуган спал крепко и даже похрапывал. Между ног он крепко сжимал скрипичный футляр.

Девчушка заинтересованно подошла поближе, но натолкнулась на жесткий взгляд бабехи, сидевшей рядом, лениво сплюнула на грязный пол и покинула помещение.

…Полнолуние. Луна светит ярко, бросая бледно-голубые отблески на надгробные памятники.

Иван Петрович, тот самый, что спал на вокзале, стоит возле могилы, что-то шепчет, время от времени осеняя себя крестом.

Кланяется могиле, негромко шепчет.

— Квартиру я уже продал. С друзьями попрощался. И все никак не могу оставить тебя, любимая. Держишь меня, не отпускаешь. А ведь никого у меня здесь больше не осталось. Только твоя могилка да память о тебе…

И вдруг откуда-то со стороны послышался тяжелый, будто из-под земли, голос.

— Нэ мучай ти мэня, Вана… Нэ хади сюда болше, — голос почему-то говорил с сильным кавказским акцентом. — Поезжай с Богом и нэ паминай лихом…

Голубев вздрогнул, оглянулся. По коже поползли колючие мурашки. Он торопливо перекрестился, хотел было приложиться к холодному камню, но снова услышал.

— Нэ понимаешь, что я гаварю?.. Ступай себе, Вана, поздно уже. Апасно здэс… Иды и нэ оглядывайся.

Иван Петрович снова завертел головой, и быстро направился к выходу. Неожиданно услышал сзади чьи-то негромкие голоса, топот ног, сам еще больше ускорил шаг.

Кладбищенская ограда осталась за спиной, и тут Иван Петрович понял, что его догоняют. Оглянулся — за ним действительно бежали. Двое… Молча и целенаправленно. От растерянности и страха затоптался на месте, затем вскрикнул и рванул вперед. Он бежал с такой скоростью и отчаянием, что в кромешной тьме не видел перед собой дороги и лишь носки собственных туфлей мелькали перед глазами.

Преследователи не отставали, но, похоже, не ожидали от пожилого человека такой прыти, и потому прибавили скорости и злости.

Ни окриков, ни угроз, только тяжелое дыхание.

Голубев выскочил на асфальтовую дорогу, проходившую вдоль ограды, пару раз со всего размаха едва не распластался в выбоинах, но удержался и побежал дальше, увлекая за собой злоумышленников.

Они догоняли.

И тут из загородной темноты вынырнуло спасение. Маршрутный автобус тяжело и медленно плыл навстречу, тускло освещая ночную колдобистую дорогу.

Иван Петрович бросился навстречу, замахал руками, закричал что-то непонятное, и, к его удивлению и радости, «гробина» с пыхтением остановилась.

Старик схватился за поручни, беспомощно подтянулся и почти уже ввалился в открывшуюся дверь, как тут в его плечи вцепились чьи-то руки и с нечеловеческой силой потащили обратно.

Голубев вырывался, мычал, отбивался руками, ногами, люди, сидевшие в автобусе, с откровенной насмешкой смотрели на его барахтанье, и тогда он завопил о помощи с такой отчаянной силой, что проснулся. Сидевшая рядом с ним на вокзальной скамейке немолодая бабеха с удивлением повернула в его сторону голову, толкнула локтем, насмешливо спросила.

— Чего орешь?.. Приснилось что-то?

Иван Петрович не сразу пришел в себя — голова гудела, в ушах все еще метался его собственный голос, достигая стен и потолка затхлого вокзальчика.

Он вытер ладонью засохшие губы, огляделся, сел попрямее, наощупь определил наличие между ног скрипичного футляра.

— Который час?

— А вон, — кивнула соседка на большие вокзальные часы.

Они показывали восемь вечера.

Голубев взял футляр, сказал зачем-то незнакомой женщине.

— Счастливой дороги, — и побрел к выходу

Южная звездная ночь.

Иван Петрович играл, как Бог.

Скрипка в его руках пела, пальцы носились по струнам нежно и легко, голова музыканта моталась из стороны в сторону с наслаждением и счастьем, одна бойкая мелодия сменялась другой, и бьющий по клавишам аккомпаниатор Димон едва успевал подхватывать ту или иную тему.

Многочисленные отдыхающие, лихо задирающие ноги под любимые шлягеры, заводили Голубева до такой степени, что он готов был слететь с низенького помоста и ринуться в развеселую толчею.

…Санька, уставшая и осунувшаяся от бессмысленного болтания по городу, брела по нескончаемой набережной: веселились рестораны, орали караоке, надрывались зазывалы, продавались сладости и подарки, гремели и звенели яркие игровые автоматы.

Народ веселился, фоткался, хохотал и беспрестанно что-то жевал. Жрал…

Девочка завернула к одному из ближних ресторанов, откуда раздавались звуки скрипка и фортепиано, остановилась в десяти метрах, стала внимательно вглядываться.

На сцене во всю «нарезал» на скрипке немолодой мужичок — Иван Петрович Голубев.

Санька подошла поближе к ресторанной ограде, по-прежнему наблюдая за игрой скрипача. Играл он с такой отдачей и радостью, что смотреть на него было одно удовольствие.

В какой-то момент Саньке показалось, будто он глянул в ее сторону и даже ей подмигнул.

Девчушка тоже подмигнула, увидела за крайним столиком грузного мужчину, лениво жующего шашлык и так же лениво изучающего публику, подсела на краешек свободного стула.

Мужик вопросительно повернул к ней голову, кивком обозначил вопрос: чего?

— Можно на хлебушек? — попросила Санька.

— Чего? — не понял толстяк.

— На хлебушек дайте! — погромче крикнула она.

Мужик взял с вазочки кусок хлеба, протянул ей.

Девочка отрицательно покрутила головой.

— Денежек!

— Зовут как?

— Санька.

Тот изучающе осмотрел ее, спросил.

— Пацан или девка?

— Девка.

— Сколько лет?

— А сколько надо?

— Чтоб дали не больше, чем весишь, — мужик со смехом отодвинул тарелку с недоеденным шашлыком, поднялся, поправив ремень на круглом животе. — Двенадцать есть?

— Есть.

— Пошли.

— Куда? — Санька исподлобья смотрела на него.

— На хлебушек зарабатывать, — заржал тот и крепко взял ее за руку. — Ну?

— Отвали, козел! — дернулась она.

— Чего квакнула, мокруха?

— Отвали, сказала?.. В ментовку захотел?

— Да я тебя, спрынцовка, сам туда сдам! — мужик завертел головой, закричал. — Охрана!.. Держи малолетку! На бабло решила нагреть!

Санька неожиданно хватанула со стола тарелку с шашлыком, накрыла ею физиономию толстяка, рванула прочь.

Однако, тот успел перехватить ее, завопил еще громче.

— Охрана, мать твою!

…Иван Петрович мельком заметил образовавшийся скандал, на какой-то миг приостановил игру, но от рояля ему тут же весело заорал могучий Димон, лупящий по клавишам.

— Шпарь, Шопен!.. Штатная ситуация!

Голубев снова принялся играть. Краем глаза он увидел, как охранники подхватили девочку-подростка и поволокли к выходу. Из темноты вынырнул деловой милиционер, тут же скрутил Саньке руки, наградив на всякий случай ее ловким пенделем.

Публика никак не отреагировала на случившееся, продолжала отчаянно веселиться, пить, плясать.

…Наконец последовали последние аккорды, Иван Петрович устало опустил скрипку. Димон тут же рубанул на клавишам что-то наподобие туша, и публика восторженно заорала, зааплодировала, бросилась спьяну расцеловывать музыканта.

Кто-то совал Голубеву в карманы потные, мятые купюры, кто-то пытался «сфоткаться» с ним, а кто-то подносил рюмку с водочкой, от которой Иван Петрович с виноватой деликатностью отказывался, и все раскланивался, благодарно прижимая скрипку к груди.

— Не пью… Извините, на работе не употребляю.

Мощный Димон выдвинулся вперед, поднял руки, заорал густым сиплым голосиной.

— Дамы энд господа!.. Минуточку внимания, товарищи!.. Два слова! Тихо! Тихо, я прошу! — дождался относительной тишины, торжественно возвысил голос. — Понимаю и на все сто поддерживаю рвущуюся наружу благодарность! Потому что рвал струны и терзал смычок не просто какой-нибудь лабух, а сам Иван Петрович Голубев, по кличке Шопен!.. Это самый знаменитый музыкант нашего, хоть и несколько задрюченного, но в целом перспективного городка! — Димон переждал аплодисменты, снова выбросил вверх лапы. — И еще одно!.. Как стало известно из тайных источников, Иван Петрович потихоньку собирает свои жидкие вещички и готов на днях покинуть наш славный Приморск!..

Голубев дотянулся до уха Димона, прошептал.

— Уже завтра.

— Мать моя училка! — воскликнул тот. — Оказывается, не на днях, а уже завтра!.. Господа, не дошло, что ли?! Вы, уважаемые жители и гости Приморска, имеете уникальную возможность присутствовать на прощальной гастроли нашего знаменитого земляка!.. Браво, Иван Петрович!.. Браво, Шопен!

Подвыпившая публика принялась яростно аплодировать музыканту, тот опять стал благодарно кланяться во все стороны, затем не выдержал и вновь принялся водить смычком по струнам.

Городское отделение милиции курортного Приморска ничем особенным не отличалось от тысяч ему подобных — постовой при входе, неуютные коридоры с дознавальщиками и притихшими задержанными, одутловатый и неприветливый капитан Засядько за стеклом.

Иван Петрович, чувствуя себя здесь неловко и виновато, прошагал к окну дежурного, деликатно постучал в него.

— Товарищ капитан, можно вас?

Тот поднял ленивый взгляд, нехотя поинтересовался.

— Чего опять?

Голубев оглянулся на людей в коридоре, негромко попросил.

— А можно, чтоб не при всех?

— Не положено, говори оттуда.

Скрипач заметил, как по коридору в сопровождении решительного толстяка провели ту самую девочку, что затеяла скандал в ресторане, прижался лбом к стеклу, доверительно сообщил.

— Попрощаться пришел. Хочу завтра уехать.

— Молодец, — похвалил капитан. — Чего еще?

— Голос меня торопит. Говорит, езжай, не задерживайся!

— Какой голос?

— Думаю, супруги моей. Лидочки.

— Она ж померла!

— Во сне!.. Приснилось мне!.. Только голос не ее — с акцентом.

Засядько с досадой мотнул головой, тоже придвинулся к стеклу.

— Послушай, Шопен… Катись, куда Лидочка велит! У меня и без тебя кумпол навыворот, — и махнул младшему лейтенанту, заполнявшего протоколы по задержанным. — Мартыненко, выведи деда на улицу! А то достал, ей богу!

— Какой я дед, товарищ капитан? — попытался шутливо возразить Иван Петрович. — Всего шестьдесят три.

— Понял!.. Мартыненко, проводи этого юношу к чертовой матери подальше!

Младший лейтенант двинулся было исполнять приказ старшего, но Голубев увернулся, уставился просящими глазами на Засядько.

— Товарищ капитан!.. У меня к вам просьба.

Тот, едва сдерживая себя, выдавил.

— Говори!

— Денег за квартиру я так и не получил.

— Как это?

— Все обещают. Аванс дали, а остальное держат.

— Продажу оформил?

— Документы и расписка при мне.

— И чего черножопые гуторят?

— Обещают. Но в квартиру даже ночевать не пускают. Ночую, где придется. Иногда даже на вокзале.

Капитан с трудом осмыслил услышанное, с возмущенным сопением мотнул большой потной головой, взял фуражку.

— Мать твою налево марш! — крикнул младшему лейтенанту. — Мартыненко, помаячь заместо меня. Я на полчаса!

Приморск — городок курортный, теплый, веселый. Народ гуляет, улица освещена неплохо, отовсюду несется музыка. Засядько шагал быстро, решительно, Шопен еле поспевал за ним.

— В какие края собираешься отбыть? — спросил капитан.

— В Москву. К сестре Лидочки. Живет одна, будем вдвоем по-стариковски, — стараясь ровно дышать, ответил Иван Петрович.

— Большой, говорят, город… Опасный. А на вокзале чего бичуешь? Шел бы к своему корешу Бузякину.

— Пьет без просыпа. Боюсь попасть под влияние.

— Да, это опасная зараза.

Шли некоторое время молча, затем Засядько неожиданно поинтересовался.

— За сколько квартиру продал?

Голубев сглотнул сухость во рту.

— Не скажу. Боюсь.

Милиционер удивленно посмотрел на него.

— Меня боишься?

— Вас тоже.

Засядько, не сдержавшись, выругался.

— А какого ж хрена в ментуру бегаешь, если боишься?

Иван Петрович помолчал, негромко признался.

— За пятьдесят тысяч.

Милиционер присвиснул.

— Доларей?

— Ну…

— За такое бабло и грохнуть можно!

Голубев бросил на него испуганный взгляд, согласился.

— Можно.

Капитан тоже посмотрел на него, громко расхохотался.

— Не очкуй, Шопен — ты ж пока бабло не получил?! За что грохать? — и укоризненно покачал головой. — Продешевил, дед. Квартира трехкомнатная?

Тот кивнул.

— Продешевил, — повторил Засядько. — Три комнаты да еще возле моря — стольник запросто можно было хапнуть!.. Покупцов твоих как зовут?

— Главного — Максуд. Второго — не помню. Тоже не русский.

— Понятное дело — азиаты. Кажись, знаю этого Махмуда.

— Максуда.

— Какая разница — Махмуд, Максуд! Деньги одинаково не любят отдавать!

Дом, в котором находилась квартира Голубева, действительно располагался рядом с набережной, из окон его хорошо были видны и море, и гуляющие, и громкие места народного веселья.

Капитан и Иван Петрович вошли в незапертую дверь подъезда, поднялись пешком на третий этаж, остановились возле дерматиновой двери.

— Здесь, — почему-то шепотом сообщил Шопен.

Капитан решительно нажал на кнопку звонка, зачем-то подмигнул старику. Тот, спрятавшись за его спину, с тревогой ждал.

Милиционер позвонил еще раз, затем просто положил палец на кнопку и держал так, пока за дверью не послышались торопливые шаги и мужской голос с акцентом не прокричал.

— Кто там?.. Чего надо?

— Просыпайся, Максуд! — ответил Засядько. — Милиция!

— Какая милиция-полиция?.. Утром приходите!

Капитан по привычке возмущенно мотнул головой, снова подмигнул Голубеву.

— Бзделоватый чурка! — и приказным тоном предупредил. — Слушай, Чурек! Если я приду утром, то ты к обеду выгребешь из квартиры весь свой аул!.. Открывай, капитан Засядько на воспитательную беседу пожаловал!

Дверь через цепочку приоткрылась, в щели показалось лицо с усами. Увидев человека в форме, новый хозяин торопливо снял цепочку.

— Извините, товарищ капитан, — Максуд оказался тучным, шумно дышащим человеком. — Мы подумали, что бандиты.

Капитан хохотнул.

— Бандитов у нас нет, зато есть милиция! — и махнул вконец оробевшему старику. — Заходи, Шопен, и ничего не бойся! Ты ведь в своей хате! — внимательно посмотрел на Максуда. — Правильно я говорю, гражданин Максуд?

— Что? — не понял тот.

— Ты знаешь этого человека? — строго спросил милиционер.

— Как не знать?.. Уважаемый человек.

— Если уважаемый, почему в дом не пускаешь?

— Вас?

— Меня попробуй не впустить… Его!

Максуд ударил по толстым ляжкам.

— Кто сказал, что не пускаю?.. Зачем так говорите? — низко поклонился старику. — Заходите, дорогой, гостем будете, — и крикнул кому-то. — Ибрагим, слышал, что говорит уважаемый товарищ капитан-милиционер?

Голубев тем временем протиснулся в прихожую, от неловкости опустился на низенький стульчик у самого порога.

Из глубины квартиры вышел второй чернявый человек — помоложе, но тоже круглый, улыбчивый, с распростертыми объятьями.

— Вай, какой дорогой гость пожаловал в наш дом! Милости просим, проходите.

Капитан с напускной неприязнью посмотрел на южан, сурово поинтересовался.

— Кто здесь прописан?

— Мы с братом, уважаемый, — ответил Ибрагим.

— Прошу документы.

— Обязательно.

Южанин торопливым шажком заспешил вглубь квартиры, Максуд остался в прихожей с гостями.

— Может, пройдете в квартиру? — спросил он. — Неудобно, такие люди…

— Успеем. Сначала дело, — по-прежнему сурово ответил капитан и повернулся к Голубеву. — Сколько, говоришь, они отслюнявили тебе за квартиру?

— Только аванс, — тихо ответил тот. — Пятьсот долларов.

Засядько цокнул языком.

— Артисты, падлы.

Максуд хотел было что-то возразить, но мент сурово посмотрел на него, предупредил.

— Не топчут, не дергайся!.. Мы, русские, своих в обиду не дадим. Понял?

— Понял, товарищ капитан-милиционер.

— Просто капитан!

— Извините, просто капитан.

— Чурек недочитанный, — выругался Засядько.

Ибрагим вынес сразу два паспорта, с улыбкой протянул милиционеру.

— Прошу вас.

Тот с важным видом полистал их, вернул обратно, внимательно посмотрел на жильцов.

— Вот что, джигиты. Давайте жить дружно.

— А мы разве воюем? — удивленно развел руками Максуд.

— Пока этого не замечал, а вот факт обмана обнаруживается.

— Уважаемый товарищ капитан…

— Момент!.. — Засядько предупредительно поднял красную потную ладонь, подождал, когда южане успокоятся, посмотрел на Шопена. — Сколько тебе, Иван Петрович, недоплатили не совсем уважаемые джигиты?

— Много.

— Очень много! — капитан торжественно посмотрел на «джигитов». — Сорок девять тысяч пятьсот доларей! — и с издевкой подмигнул Ибрагиму. — Ферштейн?

— Что? — не понял тот.

— Правильная, говорю, арифметика?

Южанин слегка растерялся, отчего не сразу нашел нужные слова.

— Навэрно…

— Не «навэрно», а точно! — зацепил толстым пальцем за воротник его спортивного костюма, подтянул к себе. — Рассчитаться!.. Завтра! И чтоб без фокусов!.. А данный гражданин будет здесь жить, пока не получит все бабло!

— Конечно, господин… товарищ капитан.

— Не конечно, а точно!

— Точно, товарищ капитан.

— Вот так. Мало, что задарма хапнули такие хоромы, так еще и кидалово рисуете!

— Зачем обижаете, товарищ капитан? — цокнул языком Максуд.

— Вас обидишь, чертей немазанных!.. Все: я сказал, вы услышали!

Засядько повернулся уходить, но Ибрагим ловко перехватил его.

— Можно вас на минутку, уважаемый?

— А какие проблемы?

— Проблем нет, есть просьба… Покажем, как устроились новые жители вашего замечательного города.

— Ну-ну…

Мент и южане скрылись в одной из комнат квартиры, Иван Петрович остался в одиночестве. Пооглядывался, потрогал висящий на стене снимок, где он был изображен в обнимку с покойной Лидочкой, аккуратно снял его, сунул под полу пиджака.

Перевел печальный взгляд на пианино возле дальней стены гостиной, подошел к нему, взял несколько аккордов.

Из глубины квартиры выплыл капитан, был он заметно навеселе, из кармана торчала неаккуратно засунутая бутылка коньяка. Чернявые следовали за ним.

Мент увидел Шопена пианино, поинтересовался.

— Инструмент этим оставляешь?

— А куда ж его? — пожал тот плечами. — В чемодан не сунешь.

— Слыхали? — погрозил капитан негнущимся пальцам южанам. — Даже инструмент вам оставляет. Так сказать, свой кусок хлеба.

— Большое спасибо, — чуть ли не хором ответили те.

— Спасибо на хлеб не намажешь и резинкой не перевяжешь! Чтоб деньги выплатили немедля, и по жилплощади никаких притеснений! — Засядько свойски хлопнул пенсионера по спине, посоветовал. — А ежели какие-то проблемы, то по протоптанной дорожке ко мне!

— А можно я с вами?.. На минутку, — придержал его Голубев.

— Посекретничать желаешь?

— Примерно.

— Ну, давай, герой, — мент поручкался с жильцами, поправил в кармане бутылку, вышел с Иваном Петровичем на площадку. — Говорит живее, а то в ментуре заждались.

Тот оттеснил милиционера подальше от двери, почти вплотную приблизился к нему.

— Я их боюсь.

— С какого хрена? — выпучил глаза милиционер.

— За такие деньги они и правда могут кокнуть.

Засядько какое-то время задумчиво поизучал его, затем неожиданно спросил.

— Так, говоришь, какой аванс они тебе кинули?

— Пятьсот.

— Гони их сюда.

— Кого?

— Зеленые.

— Зачем?

— Целее будут.

Шопен в неуверенности, спросил.

— А вы мне их вернете?

Капитан громко рассмеялся.

— Как был Шопеном, так Шопеном и остался. Я, дед, по ночам за бесплатно не работаю!

Иван Петрович достал из внутреннего кармана пиджака бумажник, из него выковырял пять стодолларовых купюр, протянул их капитану.

— То есть, вы как бы крышуете меня?

— Не как бы, а самым решительным образом! — милиционер пересчитал деньги, сунул их в карман кителя, подтолкнул старика к двери квартиры. — Топай и ничего не бойся. Помни — телом и душой я с тобой!

— Но тело сейчас уйдет, — усмехнулся тот.

— Тело уйдет, душа останется, — рассмеялся капитан и с довольным видом стал спускаться вниз.

Иван Петрович двинулся было к двери своей бывшей квартиры, но остановился в нерешительности, махнул рукой и тоже засеменил на первый этаж.

О книге Виктора Мережко «Дед Иван и Санька»

Отрывок из романа

Отправиться в Испанию — вот что мне было нужно. Я знала эту страну, но с трудом говорила по-испански, и все мои попытки общаться на этом языке вызывали у местных жителей громкий смех. Мне даже посчастливилось жить в Испании некоторое время. Когда была студенткой университета и изучала испанский язык, мне посоветовали уехать на год за границу. Я уже знала, как по-испански заказать пиво и даже могла назвать то количество, которое хотела выпить. Но когда читала меню, я не всегда все понимала. Испания, как мне казалось, была тем местом, где я могла бы успокоиться и приятно провести время. Там мне было бы комфортно. Как здорово снова туда вернуться, ведь прошло восемь лет со времени моей последней поездки в Испанию, а свежий воздух и солнце благоприятно сказались бы на моем здоровье.

Я даже занялась бы спортом, чтобы восстановить силы, и не просто путешествовала бы по Испании, как это делают все, а села бы на велосипед. Моей целью было проехать тысячу шестьсот километров, преодолев это расстояние за шесть недель. Я начала бы свое путешествие с самой верхней точки на карте — с шикарного морского курорта Сан-Себастьян, затем отправилась бы на восток страны через Пиренеи и оказалась бы в Барселоне, где с важным видом прогуливалась бы по зеленым бульварам среди нарядно одетых прохожих. Затем я направилась бы на юг, в Гранаду, потом на запад через Андалусию в Севилью, перед тем как поехать в Эстремадуру, на дикий запад Испании. Потом я посетила бы исторический центр Толедо и, наконец, закончила бы путешествие в современном и сумасшедшем Мадриде.

Через шесть недель моей велотерапии я бы стала стройной, загорелой и приобрела бы отличную физическую форму. Испания живет в таком сумасшедшем ритме, что если бы я вдруг упала с велосипеда и заплакала, то никто бы этого не заметил. Испанцы прославляют безумцев: сумасбродного Дон Кихота, одержимую королеву Хуану Безумную и эпатажного Сальвадора Дали. Испанцы любят самые разные фестивали: то они бросают друг в друга сырые помидоры с грузовиков, то убегают от бешеных быков, и все это ради забавы. А еще они пьют виски, смешивая его по вкусу с апельсиновым лимонадом «Фанта».

Путешествие по Испании на велосипеде могло бы стать прекрасным приключением без особых проблем. Всем известно, что испанцы любят этот вид спорта и предпочитают ему только футбол. Они смотрят велогонки по телевизору, вступают в фан-клубы любителей велоспорта, финансируют его да и просто катаются на велосипеде по выходным. В конце концов, Испания — это родина Мигеля Индурайна, одного из легендарных велогонщиков в мире спорта. В 1995 году Индурайн стал первым, кто победил пять раз подряд в гонке «Тур де Франс». Раньше испанцы не пользовались мировой известностью в спорте и сходили с ума из-за этого. Средства массовой информации превозносили Индурайна. Испанский народ боготворил его. Летом 1995 года почти шесть миллионов испанцев замерли в креслах у экранов телевизоров и криками поддерживали своего фаворита, высоченного наваррца, который крутил педали в течение трех долгих недель боли и славы. Тысячи испанцев отправились во Францию, чтобы собственными глазами увидеть великого спортсмена. Они с восторгом смотрели на длинные и сильные ноги Большого Мига, жмущего на педали и преодолевающего один подъем за другим. При росте один метр восемьдесят восемь сантиметров он выглядел нелепо большим для велосипедиста. Его фанатки вопили и тянулись к нему, пытаясь коснуться руками своего кумира.

Когда гонка «Тур де Франс» закончилась и зрители смогли спокойно оторваться от телеэкранов, поклонники Большого Мига толпами направились в магазины спорттоваров, чтобы купить новые сверкающие велосипеды и форму из блестящей и яркой лайкры, которая на всех сидела одинаково хорошо, даже на пузатых программистах, а все потому, что эта форма напоминала им о любимом спортсмене. И воскресными утрами они отправлялись кататься на велосипедах.

Я даже и представить себе не могла, что можно так восхищаться спортсменом, как испанцы восторгались Мигелем. Я думаю, на меня юные фанатки так бы не реагировали. Но я очень сильно надеялась на случайную добродушную улыбку в свой адрес, на ободряющие звуки рога болельщиков, на приятную беседу с вновь обретенными друзьями в придорожных барах под присмотром румяного, постоянно улыбающегося бармена, который готов в любой момент подлить еще вина «Риоха», подать тарелочку с оливками, положить еще кусочек пряной копченой колбаски чоризо. Моей подруге Шине приснился восхитительный сон, в котором я танцевала страстный пасодобль с тореадором, и я постоянно думала об этом. В прошлом году у меня редко случались романтические встречи. Был пылкий роман с полицейским из Новой Зеландии, с которым я общалась по Интернету, но через некоторое время он из виртуального любовника превратился в обычного приятеля, с которым я переписывалась по электронной почте, а вот тореадоры, и в этом им нужно отдать должное, отличаются постоянством в отношениях.

Единственное, чего мне не хватало для восстановления сил, так это главного — у меня не было велосипеда. Поэтому я связалась по электронной почте с мистером Чангом, который занимался их производством в Тайбэе. Один из моих друзей в Гонконге не раз пользовался его услугами, и мистер Чанг пообещал мне самый лучший. Было бы еще удобнее, если бы он приехал по работе в Гонконг и лично передал бы мне в руки мое новое приобретение, подкатив прямо к дверям моего дома — вышло бы дешевле. Я уже представляла себе эксклюзивный дорожный велосипед, собранный из деталей самых лучших мировых производителей: рама, изготовленная вручную, седло итальянской компании «Селе Италия», контактные педали из Германии, переключатель скоростей от японской компании «Симано», самые узкие колеса из Тайваня. Мистер Чанг оснастил бы этот велосипед тройной цепью, чтобы я могла преодолевать самые крутые и опасные подъемы. Этот велосипед был бы таким легким, что я могла бы поднять его одним пальцем, и напоминал бы превосходную скоростную машину. Несколько недель спустя в половине двенадцатого ночи раздался телефонный звонок. Мне сообщили регистрационный номер моего велосипеда и попросили вынести деньги. Мистер Чанг с моим новым приобретением ждал меня в переулке рядом с моим домом.

Он радостно улыбался и кивал мне; его седые редеющие волосы были собраны в конский хвост, покачивающейся в такт кивкам. В велосипедной оранжевой майке и в темных очках с большими стеклами он выглядел так, будто проехал на велосипеде всю дорогу из Тайбэя, а не приземлился час назад в аэропорту, как и все остальные пассажиры. Его компаньоны копались с велосипедом позади фургона, прилаживая сначала колеса, а затем раму. Несколько умелых поворотов гаечным ключом — и вот перед нами блестящий велосипед бледно-зеленого цвета. Прямо на улице, под тусклым оранжевым светом уличного фонаря я передала лично в руки мистеру Чангу толстую пачку денег. Мы кивнули друг другу и еще раз обменялись улыбками, затем пожали руки и разошлись.

Я сообщила о своем решении на работе и стойко выдержала гневные нападки и истерию, которые обрушились на меня. От блаженного отдыха от этих пачек бредовых журналов, в который я мечтала окунуться, меня отделяли три номера нашего еженедельника. Мне было глубоко наплевать на то, что крайний срок завершения работы истек пять часов назад, и на то, что разгневанный типографский работник, понимая, что его ждет трудовая бессонная ночь, готов был просто нас убить. Все мои мысли сводились к тому, как я буду беспечно мчаться на своем велосипеде сквозь оливковые рощи и виноградники. Все, что меня волновало на тот момент, так это то, где я стану заказывать себе пиво и что у меня появится на обед. Больше не предвидится никаких бутербродов, съедаемых в спешке и с большой жадностью, никакой лапши, доставляемой из ресторана быстрого питания на углу, поглощаемой деревянными одноразовыми палочками, и никакого соевого соуса в упаковках с дозатором в виде нелепой рыбы, которого вечно не хватало. Я уже представляла себе, как через несколько дней с аппетитом и не спеша буду есть большую порцию закуски тапас, не помещающуюся на тарелке, много тушеного кроличьего мяса и пить холодное пиво кружку за кружкой. И все это ожидало меня там, в солнечной и умиротворяющей Испании.

Глава 2. Четыре чоризо и одна тортилья

— А! Вы любите кататься на велосипеде, — пробормотал охранник в аэропорту, увидев шлем, болтающийся на ремешке на моем багаже.

Он проговорил это почти шепотом, тем самым нарушив неписанное правило охранника: человек в униформе и с дубинкой в руках никогда не должен проявлять дружелюбия на своем посту и смотреть в глаза пассажирам. И тут мне все стало понятно. У этого человека, похоже, существовала и другая форма, отличная от той, которую он носил обычно. Каждое воскресное утро он забывал о рабочей униформе цвета зеленых оливок и о черных тяжелых сапогах. Он откладывал в сторону пистолет в портупее, дававший ему силу и власть над другими. Вместо всего этого он надевал на себя облегающую спортивную форму из ярко-желтой лайкры и спокойно выходил на улицу.

Но вскоре меня постигло разочарование, когда я узнала, что энтузиазм испанцев по поводу велоспорта не распространяется на таксистов аэропорта Мадрид-Барахас. Этих ребят заботила исключительно чистота салона их автомобилей. Главное, чтобы на заднее сиденье всегда был накинут полиэтиленовый чехол, а спортивные достижения Индурайна и весь этот велоспорт их абсолютно не волновали.

— Нет, — произнес таксист, укоризненно и враждебно глядя на мой блестящий зеленый велосипед. Он молча укладывал в свою машину практичные чемоданы на колесиках одной богатой пары, и при этом его колючие усы даже не шелохнулись.

— Нет, — ответил другой таксист. — Вот это, — осуждающе добавил он, — не поместится.

— Ни за что, Хозе! — Цитата из «Кармен» ответил третий таксист.

Все мои последующие попытки поймать такси были тщетными. Пытаясь решить проблему, я умоляла, просила и даже пыталась хитрить. Но в очередной раз получив отказ, сорвалась. Выдавая желаемое за действительное, я сквозь зубы злобно повторяла:

— Вчера мой велосипед прекрасно поместился в такси, которое я поймала.

Но ничто не срабатывало. В итоге я вернулась на исходную позицию и встала посреди дороги так, чтобы водителям было сложно меня объехать.

Когда вокруг скопилось достаточно много автомобилей, любезная женщина-полицейский решила мне помочь. Она остановила одну машину с багажником на крыше и попросила водителя забрать меня отсюда. Ей это удалось легко и быстро, без лишних споров. Возможно, она тоже была одной из тех, кто любит носить спортивную форму из лайкры.

Водитель такси оказался полным мужчиной с маленькими колючими усами. Он отрицательно помотал головой:

— Нет, — сказал он, пристально и свирепо глядя на мой велосипед, который уже всем надоел.

— Но у вас же есть багажник на крыше! — напомнила ему я.

Водитель надул щеки и вздохнул так тяжело, что его густые усы недовольно зашевелились и снова замерли.

— Как же я не люблю возить вещи на багажнике! — проворчал он несколько минут спустя, когда велосипед уже был надежно закреплен на крыше автомобиля. — Должен вас предупредить, что, скорее всего, ваш велосипед упадет — и по привычке пожал плечами.

— Ну, может, рискнем! — позволила себе реплику я.

Мы тронулись в путь, и всю дорогу, двигаясь в потоке машин по направлению к железнодорожному вокзалу Чамартина, прислушивались к предательским скрипам и стукам, доносившимся с верхнего багажника.

С моим велосипедом ничего не случилось, и несколько часов спустя, когда оказалась в Сан-Себастьяне, я спокойно продолжила свой путь. Приближался вечер. Однако еще светило солнце, на улице было довольно тепло, в ветвях деревьев пели птицы, и элегантно одетые прохожие Сан-Себастьяна спокойно и неторопливо прогуливались по улицам, а я надеялась, что скоро последую их примеру.

В Сан-Себастьяне у меня имелись кое-какие дела. Мне нужно было разыскать спортивный магазин, чтобы купить новые шестеренки для велосипеда, которые умудрились сломаться прежде, чем я отправилась в путь, и произошло это из-за того, что я плохо следила за его рабочим состоянием. Мне стыдно признаться, но эта поломка вывела меня из себя и я накричала на велосипед. Чтобы успокоиться мне даже пришлось съесть изрядное количество тапаса. Для устранения неисправности нужно было время, и я остановилась на несколько дней в гостинице. К сожалению, оказалось, что в это самое время в Сан-Себастьяне проходил ежегодный кинофестиваль, поэтому номера во всех приличных гостиницах были забронированы. Вместо шикарного отеля я остановилась в номере дешевой гостиницы с резиновым матрацем и дырявыми простынями. На стене номера криво висел пожелтевший клочок бумаги, на котором от руки большими буквами (явно тот, кто это написал, редко пользовался шариковой ручкой) было написано: «Соблюдайте тишину после одиннадцати часов вечера. В противном случае будет вызвана полиция». Мне показалось это довольно забавным.

Данная гостиница не была тем местом, где хотелось остановиться надолго и завести новые знакомства. Однако она меня вполне устраивала. Обычно в незнакомом городе все мне кажется странным и таинственным, все было проникнуто ожиданием нового и неизведанного. По дороге из аэропорта я всегда еле сдерживаюсь от желания попросить водителя такси ехать быстрее… да, понимаю, что это безрассудство, но ждать не умею. Мне не терпится поскорее выйти на улицу и увидеть все и сразу, перекусив в первом попавшемся летнем кафе. Хотя на самом деле этого делать не следует, ведь здоровье дороже! Мне страшно потеряться на незнакомых улицах, и все потому, что меня переполняют эмоции и не хватает ума взять карту и посмотреть, где я нахожусь. Ну вот наконец-то я в гостинице! От нетерпения я даже прикусила нижнюю губу. И тут же услышала рядом приветливый голос:

— А почему бы нам не пойти в номер, отдохнуть и освежиться, а потом встретиться у стойки администратора, ну, скажем, через час?

Через час? Это же насколько надо испачкаться во время трехчасового перелета в стерильно чистом салоне? Что можно делать в номере целый час? Делать обертывания? Чистку кожи лица и тела? А может, они будут пользоваться специальным устройством для очищения кожи «Пауэр Пил», которое издает мерзкий звук? Все, что я в состоянии сделать, так это бросить свои сумки на кровать, тридцать секунд передохнуть в комфортных условиях, в крайнем случае по-быстрому помыть руки и броситься навстречу неизведанному. Я должна бежать на улицу и идти быстрым шагом до тех пор, пока запас адреналина не иссякнет во мне и я не захочу обрести спокойствие, а потом выпить холодного пива и растянуться на солнце. Сдерживать свои эмоции — это так трудно.

О книге Поли Эванс «Испания: Горы, херес и сиеста»

Глава из книги Рэймонда Таллиса «Краткая история головы»

Мил, как после смерти поцелуев память.

Теннисон. Слезы, напрасные слезы

Поцелуй — так мало и так много. Он выражает собой телесность, свободу человека, наши пути через этот мир, память и протяженность отношений между людьми во времени.

Начало 70-х годов прошлого столетия. Некий мужчина едет в поезде на свидание с женщиной, которую он, молодой врач, работающий буквально день и ночь, не видел две недели. Он влюблен. Она влюблена. Когда они встретятся, то поцелуют друг друга. Все ясно, как день. Но что может быть непонятнее поцелуя, двух голов, приближающихся друг к другу: ее — на скорости, с которой она шла к станции, и его — пассажира поезда, который движется со скоростью до 80 миль в час.

Им не терпится соединиться. Его нетерпение только усиливается с приближением назначенного часа, согласно правилу, что время расширяется пропорционально тому, как мы переживаем расстояние, отделяющее нас от нашей цели. Это расстояние, если проспать его невозможно, нужно прожить как последовательность ощущений, мыслей, событий и действий. Странные вещи происходят со временем, деформированным нетерпением. Сказывается квантовый эффект Зенона: интервал делится и делится, а моментов, которые необходимо пережить, меньше не становится. Две недели пополам, остается неделя, которая, однако, не кажется короче; то же самое с несколькими днями и неделей; с сутками и тремя днями, с днем самого путешествия. В результате двухчасовая дорога из одного города в другой тянется так же долго, как и все тринадцать дней между прощанием и грядущей встречей влюбленных. Вот и объяснение этой грустной тайны: острота, с которой мы делим время на его составляющие, увеличивается, пока отмеренный отрезок времени становится меньше.

В своей достаточно известной статье французский математик Бенуа Мандельброт задает на первый взгляд абсолютно простой и неинтересный вопрос: «Какова длина британского побережья?» Длина береговой линии, оказывается, зависит от масштаба линейки. Если измерять длину по картинке со спутника, она будет меньше той цифры, которая получится, если следовать всем изгибам берега, что, в свою очередь, окажется меньше того расстояния, которое проползает улитка, оставляющая серебристый след на прибрежной гальке. Можно представить себе четвертый способ измерения — с помощью мощного микроскопа, отмеряющего движение по поверхности каждой песчинки. Из чего можно заключить, что у берега нет определенной длины, или что эта длина бесконечна.

Но это все хорошо для спора математиков с философами. А для влюбленного мужчины важно то, что ожидание встречи с любимой будет оттягиваться по мере повышения тщательности, с которой он наблюдает за событиями, грядущими и прошедшими. Неделя разбивается на отдельные дни; дни проходят в клинике и дежурных обходах; обход разделен на осмотры конкретных больных; лечение больных осуществляется посредством различных мероприятий, вроде ведения истории болезни, направления на рентген, уколов, объяснений пациенту происходящего. Каждое из этих действий состоит из множества компонентов. Направление на рентген разбивается на заполнение бумаг, звонок по телефону, чтобы дежурный передал это направление администратору. Следующие разбивки очевидны: три попытки дозвониться до отделения рентгенологии, двадцать пять шагов к телефону, восемь движений руки, разделенные сигналом «занято» в трубке, и т. д.

Но теперь-то он, наконец, в пути, отменяющем расстояние между ее и его головами. Он старается не думать обо всех составляющих своего путешествия, чтобы его внутренняя траектория не раздулась, как побережье пересекаемой им страны. Пока его голова проносится сквозь окружающую местность, его лицо, пересекающее изгороди и поля, меняется словно фотография, пока за окном опускаются сумерки, а он не может не думать о том, как велик мир и как по сравнению с ним ничтожны головы, которым суждено встретиться. Вытесняемые их губами графства приблизительно в 250 тысяч раз больше самих целовальщиков. И именно такие площади хранятся в их головах.

Кому еще, помимо двух голов, нацеленных на слияние, интересны эти вопросы пространства и времени? Это наш общий предельный интерес. Потому что, чем бы поцелуй не являлся, он сексуален и, следовательно, заставляет думать о кульминации грядущей встречи, для которой он сам является прелюдией, как о животном поведении. Фрейд, к примеру, утверждает вот что: «Каждый, всерьез занявшись самоанализом, … наверняка обнаружит, что относится к сексуальному акту как к чему-то изначально низкому, оскверняющему и порочащему не только тело. Экскременты слишком тесно и неотделимо связаны с сексуальным; местоположение гениталий — intra urinas et faeces — все же имеет решающее и неотменимое значение… Гениталии сами по себе не участвовали в эволюции человеческого тела в сторону красоты, они остались животными, таким образом, и любовь по сути своей так же примитивна, как и прежде».

Читатель может вспомнить, как Ричард Доукинс объединял сексуальное влечение с голодом, объявив их двумя последними составляющими человеческого поведения, поддающимися «простой дарвиновской интерпретации» (Pyle A. Key Conversation: The Cogito Interview. London and New York: Routledge, 1999.).

Но нельзя просто по-дарвиновски объяснить эти действия, состоящие из стольких промежуточных стадий, это продвижение к цели, проходящее через столь густо наполненное событиями пространство, которое включает в себя, к примеру, вытаскивание денег из кармана для того, чтобы обменять один набор условных единиц (банкноты фунтов стерлингов) на другой (железнодорожный билет, разработанный в Донкастере; напечатанный в Эдинбурге; купленный в Портсмуте; хранящийся в кармане соответствующей случаю одежды вплоть до того самого момента, пока его не потребуется предъявить в Лондоне; бумага сделана из дерева, срубленного в Швеции и покрашенного в Боллингтоне; а текст напечатан алфавитом, усовершенствованным за 2,5 тысячи лет и регулируемым правилами и исключениями, сформированными в результате усилий коллективного сознания в интуициях, собранных в общий закон).

И приносимая им радость совсем не проста. Этот путь — паломничество из одного мира в сердце другого. С чего бы еще мужчина стал чувствовать, будто реальность вокруг как-то особенно связана, не будь он во власти воображаемой картины, как любимая ждет его на станции? С чего бы еще кофе, бултыхающийся из стороны в сторону в пластиковом стаканчике, доставлял ему такое удовольствие, пока он думает о том, как влияние далеких звезд делает нашу жизнь настолько сложной? С чего бы еще он воспринимал рот, в который запихивают сэндвичи, как нечто необыкновенное и многофункциональное?

Таким образом, это стремление одной головы по направлению к другой движимо не просто инстинктами (а еще меньше механическими целями). Этим двоим не встретиться иначе, как по непроизвольной причине, с явным намерением, освещающим весь мир вокруг, и целым миллионом шагов, вызванных практическими причинами для достижения своей цели. Мы ведь говорим о сознательных существах, действующих более или менее свободно. Да, именно свобода, и именно там, где правит жажда. Да, практические причины, отчет перед самим собой, прозрачность мыслей там, где иррациональные страсти движут процессом. Пусть и с оттенком маргинальности, раз уж происходящее все же имеет биологические корни, но мы свободны наблюдать за ним: смотреть на эту странную активность под названием поцелуй (что уж говорить о той странной деятельности, которая за ним последует).

Вернемся к нашему путешествию, которое уже близко к своему завершению, и процессу выхватывания одного конкретного лица из многих, одной головы из стольких голов в толчее вокзала. То время, которое занимает этот поиск, многое нам говорит о случайности отношений между объектом желания и самим желанием, между воображаемым и реально существующим. Спустя 36 лет тот поцелуй — множество дней, ночей и тысяч бесед — эта случайность сгладилась совместной жизнью, той ролью, которую эти двое играли в судьбе друг друга, детьми и общим прошлым, в котором каждый из них существовал сам по себе. Вот неизбежные последствия становления и существования в качестве опыта другого.

Итак, поцелуй. Поцелуй — это биологический и социальный скандал. В биологическом смысле, просто трата времени. Десятисекундный наскок в сопровождении наших ближайших собратьев куда ближе к сути. Генотип рот через рот передать еще никому не удавалось. А в плане общения поцелуй очень проблематичен. Конечно, существует их особая градация: губами кожу (руку, лоб, щеку), сжатыми губами в сжатые губы; губами с открытым ртом и, наконец, так называемый французский поцелуй, когда языки лижут друг друга, а алчущий рот одного партнера поглощает алчущий рот другого. Перед нами переход от абстрактного и символического, сухого, словно слова Писания, поцелуя кольца прелата к всеохватной похоти человека, поглощенного абсолютным согласием распахнутого рта другого.

Ну а если запечатлеешь поцелуй не в надлежащем месте, то и вовсе можешь влипнуть в неприятности. Как раз когда я писал эту книгу, произошел следующий случай. Викарий, директор приходской школы, поцеловавший в щеку девочку-победительницу на церемонии вручения ей приза, попал под юрисдикцию сразу трех дисциплинарных комитетов, приступивших к расследованию, оценке и анализу его потенциально некорректного поведения. Дело вызвало широкий резонанс.

Поцелуй, ради которого наши влюбленные пронесли свои головы через такие расстояния, подстегивается взаимным физиологическим влечением, как принято говорить, но обращен к сущностям и символам, биологии неведомым. Из всего сексуального ему менее других грозит стать безличным. Вот почему, как утверждают, проститутки поцелуями не увлекаются: им хочется отстраниться от тел, посредством которых они безрадостно доставляют удовольствие, потому что сосать чей-то безличный член не столь неприятно. Члены и выделяемое ими могут быть противными на вкус, но, по крайней мере, отвращение вызывает тело, а не сам человек. Да и удовольствие от соприкосновения губ или языков тоже не гарантировано. «Каждый поцелуй — это победа над отвращением», как подытожил Сартр со свойственным ему налетом оптимизма.

Поцелуй всецело и сладостно трансгрессивен, и не только из-за нарушения элементарных требований гигиены. При обычных обстоятельствах взаимодействие между головами, в ходе которого одна берет что-либо у другой, достаточно логично: вербальное или зрительное, обмен фразами, выражениями лица и взглядами. Поцелуй минует все это. Он возвращает к телесной прямолинейности детства. Рот, орган речи, относительно удаленного общения о предметах с использованием общих и абстрактных понятий, возвращается к своим корням и вновь становится тактильным органом.

Давайте ненадолго остановимся и вернемся к сартровской «победе над отвращением». Кажется, «в сексе мы превозмогаем и пересиливаем естественное чувство омерзения», как сказал Кристофер Гэмильтон ( Hamilton C. Living Philosophy. Reflection on Life, Meaning and Morality. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2001, p. 136.). Он цитирует Уильяма Йена Миллера: «Сексуальное влечение основывается на идее запретного отвратительного. Чужой язык во рту может доставить вам удовольствие или стать самым мерзким тошнотворным вторжением в зависимости от отношений, существующих или устанавливаемых между вами и другим человеком. Но чужой язык в вашем рту также может быть знаком особой близости именно потому, что он же — вызывающее отвращение оскорбление» ( Miller W. I. The anatomy of Disgust. Cambridge, Mass: Harvard University Press, 1997, p. 137.).

Это приближает нас к пониманию. Но поцелуй не останавливается на победе над отвращением и привлечении отвратительного для выражения интимности между людьми. Чтобы понять, что́ еще он демонстрирует, необходимо подумать об отношениях между живыми существами, их опытом и знанием и о наших отношениях с окружающими.

Центральное событие нашей юности — это постепенное овладение телом как своей собственностью, затем следует развитие сознания, определяющего наше место в мире, превосходящем физического существование и телесные ощущения. Мы вступаем в пространство всеобщих возможностей, заявляющее, что оно никому не принадлежит, во вселенную фактов и знаний, принадлежащих всему сообществу людей сразу. Этот мир, в котором утверждение «это тепло» удаляет нас от непосредственного ощущения тепла. В этом пространстве, мире, мы по большей части встречаемся и взаимодействуем с другими: мир предполагающей осведомленности и, говоря точнее, дискурса — абстрактных символов, диалогов, инструкций и еще раз инструкций, вездесущих слов, интерактивного испускания ветра и потоков воздуха, застывших на бумаге или экране магнитных носителей. Когда мы занимаемся любовью, мы покидаем этот мир и ощущаем напрямую через наше тело. Я трогаю тебя не словами или своей образцовой сердечностью, а руками. Я прикасаюсь губами к твоим губам.

Эта непосредственная коммуникация проходит путь в обратную сторону к физиологическому детству от цивилизованного и зрелого человеческого индивида. Мы отбрасываем те рамки, которые окружают нас в мире во время общения. Это особенно ярко проявляется в сексуальном поцелуе, где органы, с помощью, которых мы способны общаться вербально, вновь становятся просто чувствующей плотью, прикасающейся и трущейся одна о другую. Та часть тела, благодаря которой мы и становимся людьми в полном смысле этого слова, — наш говорящий рот, наша выражающая мысли голова — возвращается к своему физиологическому статусу.

И это, конечно, еще не все. Целуясь, мы остаемся существами сознательными, понимающими, откуда мы пришли и какой путь уже пройден. Мы не можем забыть свои корни. Наши якобы физиологические контакты глубоко символичны. Когда мы, цитируя господина Тэста, «играем в глупых тварей», то помним и об игре, и о разрешениях, или скрытых запретах, делающих ее такой привилегированной. Телесное знание никогда не бывает исключительно телесным или исключительно знанием, но трансгрессивной моделью непосредственно чувственного опыта, пренебрегающего терминами знания. Вот почему поцелуй, пусть и оставаясь прямым контактом с другим человеком как организмом, не перестает быть призрачным диалогом, признающим за другим право быть личностью. Этот длинный путь к поцелую — путь очень личный, предпринятый сознательным субъектом, человеческим существом. И поэтому целующиеся часто закрывают глаза. Как писал У. Х. Оден:

Любовники, тянущиеся к поцелую,

Инстинктивно закрывают глаза,

Прежде чем их лица

Можно будет свести

К исключительно анатомическим параметрам.

Ну, наконец, вот оно. Поцелуй проливает свет на природу времени, на бесконечные изменения повседневности, на нашу странную, гибридную сущность плотских созданий, которые, оказывается, не только плотские создания, на трансгрессию, переплетение наших жизней и их радость.

О книге Рэймонда Таллиса «Краткая история головы»

Отрывок из романа

Пролог

День святого Георгия, апрель 1600 года

Постоялый двор по дороге в Лондон

Во главе трапезного стола, у самого камина, понурив голову восседает седобородый старик. В тонких пальцах правой руки он теребит что-то темное и блестящее. Стол перед ним усыпан лепестками «Розы мира» — белыми, с ярко-розовыми прожилками. Те, кто делит с ним компанию, знают: перед их глазами разворачивается таинство, единение Духа с душой каждого из них, рождение долгожданного чуда — алхимического гомункула. Не в пример бубнящим в соседних комнатах обитателям гостиницы, присутствующие сохраняют молчание, не сводя глаз со старика.

Дверь тихо открывается и так же тихо затворяется, и тишину нарушает шарканье подошв. Слуга, которого никто не удостаивает вниманием, вкладывает в сухонькие руки старика записку. Тот неторопливо читает, и на его высоком лбу — удивительно гладком для человека таких преклонных лет — залегает глубокая складка. Он долго медлит, затем оглядывает лица людей, собравшихся за длинным столом, и наконец обращается к ним голосом тихим, как вечерняя молитва:

— Всего какой-то месяц назад синьора Бруно сожгли на костре на Кампо де Фиори. Перед этим ему дали сорок дней, чтобы он мог отречься от своих ересей, будто Земля вовсе не средоточие мира, кроме нее есть еще много солнц и планет, и будто божественность Спасителя нельзя принимать за буквальную истину. Монахи предложили ему для целования распятие, чтобы он мог покаяться в грехах, но он лишь отвернул голову. В доказательство милосердия к нему церковники перед тем, как разжечь костер, надели ему на голову венец, начиненный порохом, чтобы ускорить смерть. Они также пришпилили ему во рту язык, чтобы помешать ему произносить крамольные речи.

Старик снова оглядывает сотрапезников и немного погодя продолжает:

— И вот некоторые из нас уже держат в руках нить, уводящую далеко отсюда…

Его глаза задерживаются на человеке на другой стороне стола, по левую руку от него. Тот сидит сгорбившись, уткнувшись в пивную кружку, и соседу приходится подтолкнуть его локтем и шепотом обратить его внимание на главу собрания, вперившего в него взгляд. Оба некоторое время смотрят друг на друга, будто в поединке, пока более молодой не уступает. Улыбка смягчает его застывшие черты, и тогда старик спокойно спрашивает, еще больше понизив голос:

— Возможно ли, используя самые неистовые ухищрения ума, сохранить росную свежесть его идей о любви и всеобщей гармонии? Сумеют ли «бесплодные усилия любви» все преодолеть?

1

Черный дрозд нарушил его беспокойный сон песенкой, проникшей сквозь плотно закрытые ставни дома.

Накануне Уилл приехал поздно, когда тусклые сентябрьские сумерки уже сгустились в ночь, но лунного света хватило, чтобы отыскать спрятанный среди гераней ключ от входной двери. Теперь он очнулся в темноте — перепуганный, странно смятенный, хотя тонкая полоска света, пробивающаяся в щель меж ставен, ясно говорила, что он не заметил, как наступило утро.

Он выпрыгнул из постели и подбежал к окну. Со щеколдами пришлось повозиться: деревянные засовы разбухли от дождей, и ставни никак не хотели открываться. Наконец нащупав правильное положение, он неожиданно окунулся в яркий свет. За окном стояло прекрасное утро ранней осени, и стелющийся туман уже прорезали первые солнечные лучи. Вместе со светом и сыростью в комнату вплыло благоухание роз, в котором безошибочно угадывалась лавандовая нотка, вероятно долетавшая с чьей-то живой изгороди. Запахи исподволь принесли с собой сладостно-горькие воспоминания, но одновременно и восстановили душевный покой, развеяв навязчивые образы тех, кто так долго населял его сны.

Вчера он забыл, что захватил с собой кипятильник, но ему до смерти захотелось ополоснуться в душе после долгой и пыльной дороги из Лукки. Прохладная вода показалась вполне бодрящей, хотя жаль было охлаждать тело: в дороге мышцы и так онемели. Его «Дукати-998» не какой-то прогулочный мотоцикл, это настоящая супермодель, и с каким норовом! Стремительный, фантастически капризный, зато всегда рвущийся вперед, «дукати» превосходно отвечал веселому и эксцентричному характеру Уилла. Однако нельзя не признать, что долгие безостановочные переезды на нем не очень комфортны — вчера вечером Уилл чувствовал, что колени в крагах уже сводит, словно в судороге, но предпочел не обращать на это внимания. Если ты рохля, то нечего и заморачиваться ездой на таком мотоцикле.

Отражение в зеркале в очередной раз подтвердило правоту слов матери, называвшей его «слегка падшим ангелом». Уилл подумал, что с такой щетиной на подбородке он вполне годится в статисты для какого-нибудь фильма Дзефирелли. Пораженный этой мыслью, он расхохотался. Да, пожалуй, его нынешний вид огорчил бы даже мать. В чертах скалящегося в зеркале отражения проступило нечто маниакальное, и Уилл подумал, что во время поездки не слишком ревностно отгонял демонов от своей души.

Он соскреб с лица поросль нескольких дней — едва ли это можно было назвать бритьем — и, очищая лезвие от мыльной пены, неожиданно заметил засохшую и поблекшую, но превосходно сохранившуюся розу, стоящую в старой бутылке из-под чернил рядом с умывальником. Наверное, в эти две недели братец Алекс привозил сюда какую-нибудь девчонку… В последнее время Уилл был так поглощен своими собственными мыслями, что едва ли мог следить за чужими перемещениями. Но сама идея его заинтриговала, и он улыбнулся.

— Позвоню ему сегодня, ближе к вечеру, как только доберусь до Канна, — произнес он вслух, удивленный непривычным звучанием собственного голоса.

Отправления парома придется ждать едва ли не до полуночи, а сейчас у Уилла найдутся другие дела. В светлой утренней безмятежности кухни он впервые за этот месяц начал отходить от напряжения, от тревожных и мимолетных ощущений, неотступно преследовавших его все последние дни. В открытую дверь из сада прокрался аромат яблок, принося умиротворение осени — уже в тридцать второй раз за его жизнь. Он сбежал от всего и от всех, но домой возвращаться было приятно.

Уилл смыл с бокала вчерашний красноватый винный налет и закинул в микроволновку остатки французской булки — пусть немного подогреется. Он решил проверить мотоцикл и понял, что даже не помнит, как его поставил: мысль о пристанище не отпускала его, когда он мчался сюда из Лиона, с трудом преодолевая последние оставшиеся до дома мили, когда потом доставал из рюкзачка пикантный сыр бри и отламывал куски от багета, запивая отцовским «Сент-Эмильон», когда ложился спать…

Снаружи был завораживающий покой. По фасаду расползлись поздние побеги глициний. Если не замечать легких признаков запустения вроде неподстриженной лужайки или неподметенных дорожек, то ничто в доме не выдавало семейной трагедии, из-за которой это жилище опустело на долгие месяцы. После внезапной кончины матери Уилла, ставшей для всех ужасной утратой, никто больше не изъявлял желания наведываться в коттедж, хотя, если выдавались трехдневные выходные, из их дома в Гемпшире добраться сюда ничего не стоило. Здесь было ее царство, ее убежище, где она с радостью предавалась живописи и садоводству, и ее призрак все еще обитал в каждом уголке жилища, даже при солнечном свете. Отец страдал молчаливо, почти не разговаривал и все время пропадал на работе, чтобы не изводить себя лишними мыслями. Алекс вроде бы принимал все как есть, но никого не впускал в свои сокровенные переживания. А Уилл был воистину мамин сын: живо откликался на все, что происходило вокруг, а отношения с людьми наполнял свойственной ей пылкостью. И здесь, в ее волшебном уголке, он очень скучал по ней.

Он пробежался взглядом по короткой, посыпанной гравием тропинке, ведущей от дороги к входным дверям, но не заметил там ничего необычного. Пустота, граничащая с разочарованием, — но так даже лучше. Кажется, никто толком не знает — или не хочет знать, — куда он запропастился, по крайней мере пока. Уилл стал непроизвольно поигрывать серебряным украшением, подвешенным у него на шее на короткой цепочке, потирая вещицу между пальцами. Затем он отправился в розарий.

Мать потратила более двадцати лет на создание коллекции старых сортов в знак уважения к знаменитым садоводам; от такого разнообразия не отказался бы и Мальмезон¹. Она рисовала свои розы, вышивала их, добавляла в пищу; но если они и заметили ее отсутствие, то никому не шепнули об этом ни словечка.

Среди клумб красовался фонтан с выложенной на дне разноцветной мозаикой из фарфоровых осколков — Уилл был еще ребенком, когда мама собственноручно сложила ее. Черепки образовывали спираль, а в самый центр она поместила изображение Венеры — покровительницы роз. На Уилла эта мозаика оказывала прямо-таки магнетическое действие.

Мельком удостоверившись, что его жизнерадостно-желтый, но чрезвычайно замызганный после множества пройденных миль мотоцикл мирно стоит в тени дома, он вернулся на кухню. Аромат хорошего кофе вернул его к действительности. Уилл запустил пальцы в нечесаную шевелюру. Вымытые волосы уже просохли на теплом ветерке, но срочно нуждались в стрижке. Лучше заняться этим до воскресенья, когда состоится их семейный обед по случаю дня рождения Алекса: в его отношениях с отцом и без того пробежал холодок, и имидж бродяги может только ухудшить дело. Его более благопристойный братец всегда причесан как следует, одет опрятно, а вот Уилла, проведшего в Риме больше месяца, в конце его пребывания там уже принимали за местного. Это его вполне устраивало: везде, куда бы Уилл ни приехал, он стремился раствориться в толпе.

Масла не нашлось, но Уилл с удовольствием сжевал подогретый хлеб, щедро намазав его оставшимся в маминой кладовой вареньем. Облизывая пальцы, он вдруг заметил на кухонном столе открытку, начинавшуюся словами: «Уилл и Шан». Почерк был, несомненно, ее. Он взял записку, недоумевая, когда мама могла это написать.

Уилл и Шан, отдохните хоть несколько деньков. В морозилке есть оленина — может, пригодится? Не забудьте про мои клумбочки. Жду вас домой на Рождество.

Д.

Скорее всего, она оставила открытку в прошлом ноябре. Почти весь истекший год Уилл безостановочно ссорился с Шан, а в конце весны они расстались окончательно. Размолвки, участившиеся с прошлого августа, сильно измотали их обоих; Шан неустанно требовала от него каких-то уступок и в конце концов утвердила его в мысли, что им следует распроститься с мечтой провести неделю вдвоем в нормандском доме. На тот момент у Шан не было в округе других знакомых, а со скудными познаниями во французском ей волей-неволей пришлось бы довольствоваться только его обществом, что стало бы, думал Уилл, непосильным испытанием для их отношений. Итак, они никуда не поехали и записку не видели, в целительном мамином саду не погуляли и не причастились на Господней вечере в земле Ож.

Теперь, вспомнив Шан, Уилл даже улыбнулся: три месяца скитаний утихомирили его злость. Она была поразительна в своей неповторимости — явно на любителя и, во всяком случае, совершенно не во вкусе Уилла. Он вдруг ощутил тоску по физической близости с ней, словно впервые заметив пустоту рядом с собой или в своем сердце. Но страсть, которая всегда была ядром их отношений, вела в никуда, и он знал, что правильно сделал, расставшись с ней. Их любовь так и осталась юной, но ветер переменился. Уилл не был таким же снисходительным и трезвомыслящим, как Алекс, и далеко не всегда завершал однажды начатое. Нет, он не смог бы стать ей таким мужем, какого ей хотелось, — карьеристом, компаньоном для воскресных походов в магазин «Конран», возлюбленным, готовым продать свой «дукати» ради покупки «вольво». Объявив необузданность Уилла страстью, она с самого начала искала способа приручить его. Уиллу доставляло удовольствие стряпать для нее, забавлять ее, петь для нее, заниматься с ней любовью так, как никто до него; но он понимал, что ему никогда не удастся раствориться в ней настолько, чтобы заглушить голос собственных четких политических взглядов, которые то и дело выливались в ожесточенные дискуссии с ее безмозглыми подружками и их бесхребетными приятелями. Короче говоря, он никогда не смог бы поселиться в ее надежном и, с его точки зрения, убаюкивающем мирке.

Уилл перевернул открытку — там оказалось изображение большого окна-розетки в Шартре. Мама часто рисовала его — вид изнутри и вид снаружи. Ей нравился свет, льющийся через стекло, рассекая полумрак, такой яркий, что больно глазам.

Уилл поиграл мобильником — тот был теперь полностью заряжен — и, продолжая любоваться открыткой, набрал сообщение брату:

Наконец-то вторгся в Нормандию! Ты был здесь до 18-го? Паром сегодня в 23.15 из Канна. Позвоню перед отплытием. Много вопросов к тебе. У.

Привычным движением он влез в кожаную куртку, сунул мобильник в карман, а открытку пристроил на груди, рядом с драгоценным документом, побудившим его начать захватывающие поиски, ради которых и пришлось все лето колесить по Италии. Теперь концы понемногу начали сходиться с концами, но перед Уиллом по-прежнему простирался континуум из множества вопросов, а ощущение тайны еще более обострилось. Он обулся в запыленные ботинки, поспешно запер дом и спрятал ключ в условленное место. Даже не обтерев мотоцикл, Уилл надел шлем, достал из бардачка перчатки и прыгнул в седло. До Шартра приблизительно семьдесят километров — горючего должно хватить.

2

19 сентября 2003 года, Челси, Лондон

Люси зажмурилась от неумолимых солнечных лучей осеннего равноденствия, пробивавшихся сквозь листву. Она сидела под безукоризненно подстриженным тутовым деревом в ботаническом саду Челси, наслаждаясь самим своим пребыванием в нем. Дерево было усыпано ягодами, их густой аромат пропитывал воздух. Этим утром ей стало получше, и врачи не без опаски разрешили ей «неспешно прогуляться», чтобы дать ей возможность хоть как-то убить время, которое теперь, когда она вынуждена была то и дело отдыхать, словно застыло для нее. Пожалуй, она забрела даже слишком далеко, но им она об этом не скажет. К тому же было так приятно выбраться из больничного здания, где твои чувства и переживания становятся всеобщим достоянием, и наедине с собой предаться кое-каким размышлениям. Такие дни стали для нее чудом, и она намеревалась продлить их, насколько возможно.

Терпеливо ожидая операции на сердце — слишком серьезной и потенциально опасной, так что не хотелось даже задумываться о ней, — готовая к переводу в Хэрфилд в любой момент, как только представится для этого возможность, Люси, потрясенная красотой осенней природы, чувствовала себя сегодня заново рожденной. Китс был прав: среди времен года осень удается Англии лучше всего. Ее убаюкивало жужжание шмелей и газонокосилок, гуление младенца неподалеку и, главное, отсутствие уличного грохота.

Созерцая округу в это погожее сентябрьское утро и вчитываясь в строчки «Прощания, возбраняющего печаль» из потрепанного томика Джона Донна, Люси проникалась нежданной надеждой:

Как шепчет праведник: пора! —

Своей душе, прощаясь тихо,

Пока царит вокруг одра

Печальная неразбериха,

Вот так безропотно сейчас

Простимся в тишине…²

28 марта 1609 года, на излучине реки близ Лондона

В уединенном особняке на берегу Темзы умирает старик. Он был другом и единомышленником синьора Бруно — философ и ученый, книжник и мудрец. Возможно, теперь он один и остался из тех, кто был посвящен в удивительные тайны Бруно. Великая королева Елизавета была ему вместо крестницы и долгие годы держала в поверенных, называя своими «глазами», но не так давно и сама сошла в могилу. Ее преемник, угрюмый шотландский король, помешан на призраках и демонах и опасается, как бы кто-нибудь не нашел способа оспорить его власть. Последние несколько лет старик коротает дни здесь, в бывшем доме своей матери.

Ночь для мартовского равноденствия выдалась слишком туманной. Фонари словно выскакивают из мглистой завесы по мере того, как лодка, влекомая приливом, мерно движется вверх по реке от Челси до Мортлейка. На скудно освещенный причал неловко спрыгивает закутанная фигура и тут же направляется к дверям. Низенькая чопорная женщина неопределенных лет проводит молодого человека во внутренние покои, в комнату его старого учителя. Он входит так стремительно, что пламя свечей колеблется и едва не гаснет.

— А, мастер Сондерс, — тихо говорит старик. — Я знал, что ты не откажешься прийти, хотя я долго колебался, прежде чем просить тебя об услуге. Увы, всем остальным я не доверяю.

— Ваша милость, прискорбно видеть вас в таком состоянии. Вы, вероятно, ждете от меня помощи в приготовлении к последнему долгому путешествию, о котором говорили вам ангелы?

Старик улыбается натужно, но не без иронии:

— Путешествию, говоришь? Да, я достаточно пожил. По правде сказать, мне давно туда пора. Послушай же меня внимательно, Патрик. Я и вправду умираю, мне уже немного осталось. Нет времени отвечать на вопросы, которые ты наверняка желал бы мне задать, — я буду говорить сам, а ты слушай.

Старика все сильнее мучает одышка. Он с трудом выдавливает из себя слова, но собеседнику невдомек, каких усилий они ему стоят. Тот между тем продолжает:

— Ты видишь у моей постели три ларца, а рядом с ними — послание, написанное мною собственноручно. Оно должно разъяснить все, что ты пока не способен понять. С минуты на минуту сюда придут три человека; они проделают надо мной операцию по моему же настоянию. Прошу, не страшись за меня и дождись завершения. Когда все закончится, они передадут тебе эти три шкатулки. В точности следуй моим указаниям, ничего не меняй, умоляю тебя. Это моя последняя воля, а моей дорогой дочери Кейт не под силу ее исполнить. Все накопленные за целую жизнь размышления я изложил в своем завещании…

В комнате появляются три молчаливых человека, закутанные в плащи. Они обступают старика, один из них открывает круглый кожаный футляр — там оказываются хирургические инструменты. Затянутая в перчатку рука берет старика за запястье, считает пульс… Все ждут. Наконец одна из фигур кивает.

«Безропотно сейчас простимся…»

Изящная рука в окровавленной перчатке кладет еще не остывшее сердце доктора Джона Ди в ларец со свинцовой крышкой. Его товарищи вручают две другие шкатулки — одну золотую, а другую серебряную — недоумевающему Патрику Сондерсу. Тот забирает их вместе с письмом и завещанными ему редкими книгами и, ошеломленный, уходит восвояси.

19 сентября 2003 года, Челси, Лондон

Люси слышит вверху гул самолета и, оторвавшись от грез, со слабой улыбкой смотрит в небо. Погода внезапно переменилась, и редкие дождевые капли быстро превращаются в ливень. Она выбегает из-под дерева под ненадежным прикрытием книжной обложки. Что ж, пусть хоть музы ее защитят. Во влажном воздухе текучие движения ее тела, облаченного в жемчужного цвета шелковую юбку и кремовую кружевную блузку, производят впечатление ожившего импрессионистского полотна, в которое попала Люси и вот-вот в нем растворится.

Пейджер подает сигналы: ее уже хватились в больнице Бромптона. Надо срочно возвращаться.

3

Я волен быть таким, как есть, и тем лишь я и буду.

Согласно письму, приложенному к материнскому завещанию, загадочная рукопись вместе с ничем не примечательным серебряным ключиком досталась младшему брату. По семейной традиции наследование происходило по женской линии, но за неимением дочерей умирающая все последние недели мучилась вопросом, как поступить с этими вроде бы не имеющими особой ценности предметами, пережившими тем не менее не одно поколение. Вероятно, принять их вместо несуществующей дочери должен был ее старший сын Алекс, но Диана больше склонялась к тому, чтобы отдать их Уиллу, и, хотя одинаково любила обоих, все же не могла побороть ощущения, что у младшего эти вещи будут сохраннее. Так она и объяснила в своем послании.

Когда Алекс женился, Диана стала надеяться на появление внучки: это решило бы все проблемы. Но непосильная напряженная работа, из-за которой он редко появлялся дома, в конце концов привела его брак к печальному исходу, и долгожданной дочери так и не суждено было родиться. Зато Уилл… Что ж, от него никакой семьи она и не ждала. Ее младший сын был талантлив, добр, отзывчив, но в то же время и вспыльчив. Женщины не могли устоять перед ним, внешне таким небрежным, но безумно привлекательным и обладающим неотразимым шармом. Оба брата дружили со спортом и в юности играли в крикет в деревенской команде, но Уилл, если бы захотел, мог бы защищать даже честь графства. Он был опасен на позиции отбивающего мяч: зарабатывал четверки и добывал шестерки неуклюжими, но очень действенными приемами, а делая подачу более слабым соперникам, демонстрировал искусство противоположной подкрутки и хохотал, наблюдая, как они кидаются в одну сторону, когда мяч летит в другую. Его несколько раз приглашали заезжие охотники за талантами, но Уилл всякий раз отказывался: ему жаль было тратить время на тренировки и жертвовать летним отдыхом. Если выдавался свободный день, он мог поиграть просто так, в свое удовольствие, но никогда — ради выгоды. Уилл не хотел ощущать на себе чье-то влияние — в этом была вся его натура.

Диана надеялась, что Шан — такая дерзко-привлекательная, решительная и уже подумывающая о браке — в конце концов добьется своего и приведет Уилла к алтарю. Шан недавно исполнилось тридцать — чего еще ждать? Может быть, хоть у младшего сына родилась бы девочка; Диана, зная о его чувствительности, скрытой под внешней мужественностью, представляла, как бы он лелеял дочурку. Неважно, к чему впоследствии подошел бы этот ключик, в любом случае он предназначался для дочери Уилла. Да, Диана полагалась лишь на время и на напористость Шан, поэтому и оставила вещицу младшему сыну. Она написала для него записку и вложила ее вместе с ключом и со старинным листом пергамента в большой конверт. Записка была короткой:

Уиллу, когда он станет не таким, какой он сейчас.

Больше она не проронила об этом ни слова — даже на смертном одре, когда навсегда прощалась с ним.

Уилл изучил талисман с дотошностью ювелира, рассматривая ключик на свет, любуясь им в разнообразных душевных состояниях: поздно вечером в порту, в потусторонних лучах лампы в фотолаборатории, на пронизывающем январском ветру сразу после маминых похорон, в Долине Храмов в Агридженто. Снова и снова он вглядывался в него, сидя в читальном зале архивов Ватикана, где пытался вникнуть в мрачное прошлое Кампо де Фиори. Ключ — ведь это так символично! Какой же замок он некогда открывал? Вероятно, череда лет уже давно поглотила его. Уилл подумал, что даже толком не знает, кому этот ключ впервые принадлежал. О материнской родне ему ничего не было известно: обычно уступчивый отец наотрез отказался обсуждать эту тему.

Я тот, кто есть, а кто я, ты увидишь.

До Шартра оставалось всего несколько миль. Уилл катил по автостраде, снова и снова прокручивая в уме заключительные слова рукописи. Он давно выучил ее наизусть и теперь являл чудеса ловкости, успевая следить за дорожными знаками, тогда как все его внимание было сосредоточено на строках старинного пергамента, ксерокопия которого все лето хранилась у него в кармане кожаной куртки. Даже сицилийская жара не заставила его расстаться с драгоценным наследством, и Уилл везде таскал куртку с собой. Ключик же обрел приют на цепочке у него на шее, где ему предстояло храниться, как решил сам владелец, если понадобится, до самой его смерти.

Уилл пытался объяснить всем, почему для него так важно уяснить суть завещанного ему достояния, но вскоре он понял, что даже Алекс считает его потуги пустым наваждением. Разумеется, его старший брат подошел бы ко всей ситуации совершенно иначе, втискивая свои догадки в промежутки между работой, написанием диссертации и частым общением с малолетним сынишкой. И конечно же, Алекс не мог пропадать в Европе все лето, потому что имел некие обязательства.

Но Уилл-то был совсем другим человеком! Его снедало желание узнать, что же все это значило, и он был не способен заниматься посторонними делами, пока не найдет решение загадки сфинкса и не отыщет замок, к которому подойдет его таинственный ключ. Казалось, сама его личность включена в общую головоломку, и вовсе не толки о том, что ключ охраняет «драгоценные фамильные сокровища», придавали ему силы в поисках. Уилла не интересовали ни золото, ни ювелирные изделия, зато не давали покоя вопросы, что же его предки могли счесть таким важным, если бережно передавали эту вещицу из поколения в поколение, и с какой эпохи следует вести отсчет.

Уилл был внештатным фотожурналистом, и потому у него имелись обширные знакомства. Однажды за кружкой пива его давний коллега, а теперь уже просто близкий друг заинтересовался этой историей и предложил свое содействие. Он отправил фрагмент рукописи своему кузену, работавшему в Оксфорде, для проведения радиоуглеродного анализа, чтобы установить хотя бы приблизительный возраст документа.

Уилл, изнывая от палящего июньского солнца, щелкал кадр за кадром в греческом театре Таормины, когда на мобильник вдруг пришло интригующее сообщение:

Образцы тестированы 2. Оба, вероятно, конец 16 в. Интересно? До сент. Саймон.

Еще бы не интересно! Что же случилось на Кампо де Фиори — пресловутой площади Цветов — в конце шестнадцатого века? О нем в первую очередь упоминалось в документе, но, невзирая на свою сообразительность по части кроссвордов и анаграмм, Уилл понятия не имел, какое отношение ко всему этому имеет его ключ. После нескольких недель разъездов и поисков у него в голове стала понемногу вырисовываться некая картина, хотя Уилл по-прежнему не знал, что делать с осаждавшими его бесчисленными фактами, которые могли — хотя и не обязательно — иметь отношение к делу.

Накануне он провел день в Риме, посылая на свой электронный адрес снимки предположительно значимых мест и целые страницы информации о местном политическом климате шестнадцатого столетия. На «Амазоне» Уилл заказал целый список книг, которые должны были дожидаться его у Алекса по приезде. Больше всего его интересовали Ченчи³, Бруно и Галилео. Ему хотелось на досуге еще раз внимательно все пересмотреть, но порой размышления уводили его тайными тропами мимо смутных и мрачных образов, вовлекая в некое подобие манерно-куртуазного танца. Уиллу не раз казалось, что с ним словно кто-то забавляется: часто тропы оборачивались тупиками, оставляя в душе жутковатое и неуютное ощущение. Рим то и дело побуждает вас оборачиваться на ходу, хотя за спиной никого нет — кроме вашей паранойи.

Несмотря на ограниченный шлемом обзор, Уилл за много миль заметил волнующий воображение мираж — Шартрский собор, плывущий над плоской долиной. Стремительно приближаясь, громада подавляла невыразимым величием. Уилл представил, каким ничтожным чувствовал себя на его месте средневековый пилигрим, и пришел к мысли, что эта завораживающая картина — великолепный собор, вознесшийся над округой, — никогда не утратит над ним своей власти, как и все, что связано с этим образом.

Он свернул за угол и резко сбавил скорость. Мотоцикл сразу стал менее поворотливым, и Уилл сосредоточил все внимание на дороге, медленно пробираясь сквозь путаницу средневековых улочек. Ему пришлось дважды заглушать двигатель, вникая в городские хитросплетения: стоило ему лишь на минуту отвлечься, как машина начинала капризничать. Уверенно миновав участки с ограниченным движением, словно коренной житель этих мест, Уилл проигнорировал предупреждение парковаться только в установленных местах и покатил в сторону церковных шпилей. Промчавшись по площади Бийяр и затем по улице Менял, он грохотом двигателя «Тестастретта» разрушил монастырскую тишину Шартра.

Пристроившись у края тротуара с южной стороны собора, Уилл оставил мотоцикл на площадке со счетчиками автоматической оплаты. Судя по всему, приближался полдень: из бистро напротив доносился густой аромат moules marinieres⁴ и лукового супа, напомнив ему о том, что после посещения собора неплохо бы чем-нибудь подкрепиться. Нормально поесть удастся еще не скоро.

Он посмотрел вверх, на два хорошо знакомых всем шпиля, неравных по длине, и, сдернув шлем куртуазно-рыцарским жестом, прошел под сумрачный свод величественного западного портала. В соборе было темно, словно во чреве, и, пока его глаза немного пообвыкли к полумраку, уши успели уловить доносящиеся со всех сторон приглушенные разговоры. Группы разноязычных туристов с разинутыми от восхищения ртами неподвижно взирали на бесподобный цветной витраж, расположенный прямо над головой Уилла. И хотя сам он, как ему казалось, тоже приехал сюда именно за этим, его внимание тут же привлекло то, чего он ни разу не замечал в предыдущие посещения — а их за все годы набралось уже больше десятка.

Большинство сидений были убраны, и взгляд Уилла оказался прикован к черно-белому мозаичному узору в форме круга, выложенному из мраморных плит на мощеном полу просторного готического нефа, между колоннами. Лабиринт, подсвеченный яркими бликами драгоценного витража, охватывал собой все пространство огромного собора. В его центре с закрытыми глазами стояла девушка, но Уилл и так прекрасно разглядел цветок в самой середине рисунка. Вероятно, он не раз наступал на него, когда подходил к алтарю, ни разу не взглянув при этом себе под ноги.

Рядом юная француженка вела экскурсию, приглушенно объясняя что-то своей группе на приличном английском. Уилл улыбнулся: летняя подработка для студентов.

— Так вот, это знаменитый Шартрский лабиринт. Как мы с вами знаем, все лабиринты очень древние. Они встречаются в самых разных странах, но здесь, в средневековом соборе, этот языческий символ, несомненно, приобретает глубокий христианский смысл. Известно, что подобные лабиринты существовали и в соборе Осера, и в Амьене, точно так же, как в Реймсе, Сансе и Аррасе. Все они были разобраны, потому что люди в семнадцатом — да и в восемнадцатом — веке не понимали их назначения. Нам теперь ясно, что духовенство с подозрением относилось к тем людям, которые пытались пройти эти лабиринты! Здешний же сохранился наилучшим образом…

Уилл заинтересовался и подошел поближе к группе. Гид прервалась на полуслове и улыбнулась. Она отлично поняла, что это человек со стороны, но, видимо, ей передалось его искреннее восхищение ее знаниями, и девушка как ни в чем не бывало продолжила:

— …а создан он был в начале тринадцатого столетия. А теперь я снова попрошу вас взглянуть на то круглое окно-розетку, где изображен Страшный суд, — мы с вами только что его рассматривали. Оно относится приблизительно к тысяча двести пятнадцатому году, помните? Можно заметить, что лабиринт практически совпадает с ним по размеру и расположен на том же расстоянии от входа, что и витраж. Это наглядно иллюстрирует нам идею, что прохождение лабиринта здесь, на земле, является ступенькой по дороге на небеса. В самой широкой своей части между колоннами он насчитывает шестнадцать и четыре десятых метра, поскольку Шартрский собор, как я уже упоминала, превосходит величиной нефа другие готические святыни Франции. Общая протяженность пути, если вы последуете примеру средневековых пилигримов, составит двести шестьдесят метров. Это своеобразное «паломничество в Иерусалим», и вполне вероятно, что грешники в качестве покаяния проползали весь лабиринт на коленях, от начала и до конца. Дело в том, что на картах той эпохи Иерусалим считался центром всего мира, и даже сегодня для многих верующих Страшный суд непосредственно связан с пророчествами об этом городе и о его Великом храме. Теперь я приглашаю вас пройти со мной к витражу Адама и Евы.

Экскурсовод вскинула руку, чтобы туристам было легче не терять ее из виду, но тут Уилл осторожно коснулся ее плеча:

— Mademoiselle, s’il vous plait; je n’ai jamais vu le labyrinth comme ca — je ne l’ai apercu jusque ce jour….. Comment est-ce que c’est possible?⁵

Его вмешательство ничуть ее не покоробило.
— Les vendredis seules! Chaque vendredi entre avril et octobre. Vous avez de la chance aujourd’hui, n’est-ce pas?⁶

Она дружелюбно рассмеялась и повела дальше свое «стадо».

Девушка, которая прежде стояла в центре лабиринта, теперь двигалась к его завершению, пройдя полный круг. Она казалась слегка взволнованной.

— Простите, она сказала, он открыт только по пятницам? Господи, как же мне повезло! Я пришла именно сейчас, потому что сегодня день осеннего равноденствия. С этого дня и до весны женская энергия становится доминирующей. — Это была молоденькая американка, и она открыто и радостно улыбнулась Уиллу. — Вам тоже обязательно надо, просто необходимо пройти его, это потрясающе! И время удачное, и освещение прекрасное. Я целую вечность прождала, пока схлынет толпа. Идите прямо сейчас!

Он кивнул:

— Хорошо, спасибо. Спасибо большое.

Уилл вдруг ощутил странное смущение. Он не считал себя верующим — по крайней мере, в общепринятом смысле слова. Некоторые религиозные представления у него имелись, и он осознавал, что есть на свете вещи, недоступные его пониманию, но в общем и целом он не мог серьезно относиться к идее непорочного зачатия и в любом случае был не из тех, кто готов делиться мыслями на этот счет с каждым встречным. Тем не менее оказалось, что, пока он размышлял таким образом, ноги сами привели его к началу лабиринта.

---

¹ Мальмезон — бывшая резиденция Наполеона I и Жозефины, расположенная в двадцати километрах от Парижа.

² Перевод Г. Кружкова.

³ Ченчи Беатриче (1577–1599) — дочь римского дворянина Франческо, славилась редкой красотой. Не выдержав жестокого обращения со стороны отца, в 1598 г. с помощью мачехи и брата подослала к нему наемного убийцу. Все трое были казнены.

⁴ Мидии (фр.).

⁵ Мадемуазель, простите, я ни разу не видел лабиринта целиком, я его только сегодня заметил… Чем это объясняется? (фр.)

⁶ Только по пятницам! Каждую пятницу с апреля по октябрь. Повезло вам сегодня, правда? (фр.)

О книге Титании Харди «Лабиринт розы»

Три стихотворения из сборника

Люболь

История болезниГолос — патокой жирной. Солоно.

Снова снилось его лицо.

Символ адова круга нового —

Утро. Дьявола колесо.

«Нет, он может — он просто ленится!»

«Ну, не мучает голова?»

Отчитаться. Удостовериться —

Да, действительно,

Ты жива.

Держит в пластиковом стаканчике

Кофе — приторна как всегда.

А в ночную? — Сегодня Танечке

Подежурить придется — да?

Таня — добрая, сверхурочная —

Кротость — нету и двадцати…

Попросить бы бинтов намоченных

К изголовью мне принести.

Я больная. Я прокаженная.

Мой диагноз — уже пароль:

«Безнадежная? Зараженная?

Не дотрагиваться — Люболь».

Солнце в тесной палате бесится

И Голгофою на полу —

Крест окна. Я четыре месяца

Свою смерть по утрам стелю

Вместо коврика прикроватного, —

Ядом солнечного луча.

Таня? Тихая, аккуратная…

И далекой грозой набатною —

Поступь мерная главврача.

Сухо в жилах. Не кровь — мазутная

Жижа лужами разлита

По постели. Ежеминутное

Перевязыванье бинта

Обнажает не ткань багровую —

Черный радужный перелив

Нефти — пленкой миллиметровою —

Будто берег — меня накрыв.

Слито. Выпарено. Откачано

Все внутри — только жар и сушь.

Сушь и жар. Горло перехвачено.

Голос как у шальных кликуш.

Слезы выжаты все. Сукровицу

Гонит слезная железа

По щекам — оттого лиловятся

И не видят мои глаза.

 

День как крик. И зубцами гнутыми —

Лихорадочность забытья.

День как дыба: на ней рас-пнуты мы —

Моя память — и рядом я.

Хрип,

Стон, —

Он.

Он.

День как вихрь в пустыне — солоно,

А песок забивает рот.

Днем — спрессовано, колесовано —

И разбросано у ворот.

Лязг.

Звон.

Он.

Он.

Свет засаленный. Тишь пещерная.

Мерный шаг — пустота идет.

Обходительность предвечерняя —

А совсем не ночной обход.

Лицемерное удивленьице:

«Нынче день у Вас был хорош!» —

Отчитаться. Удостовериться —

Да, действительно,

Ты умрешь.

Просиявши своей спасенностью,

«Миновала-чаша-сия» —

Не у ней же мы все на совести —

Совесть

Есть

И у нас

Своя.

…Утешения упоительного

Выдох — выхода брат точь-в-точь, —

Упаковкой успокоительного:

После вечера

Будет ночь.

Растравляющее,

Бездолящее

Око дня — световой капкан.

Боже, смилостивись! — обезболивающего —

Ложку тьмы

На один стакан.

Неба льдистого литр —

В капельницу

Через стекла налить позволь.

Влагой ночи чуть-чуть отплакивается

Моя проклятая

Люболь.

Отпивается — как колодезной

Животворной святой водой.

Отливается — как в палящий зной

Горной речкою молодой —

Заговаривается…

Жалится!..

Привкус пластиковый во рту.

Ангел должен сегодня сжалиться

И помочь перейти черту.

Пуще лести велеречивыя,

Громче бегства из всех неволь —

Слава, слава, Неизлечимая

Безысходность Твоя, Люболь!

Звонче! — в белом своем халатике

Перепуганная сестра —

Воспеваю — Хвала, Хвала Тебе,

Будь безжалостна и остра!

Пулей — злою, иглою — жадною!

Смерти Смертью и Мукой Мук!

Я пою тебя, Беспощадная

Гибель, Преданный мой Недуг!..

Сто «виват» тебе, о Великая…

Богом… посланная… чума…

Ах, как солоно… Эта дикая

Боль заставит сойти с ума…

Как же я… ненавижу поздние

Предрассветные роды дня…

Таня! Танечка! Нету воздуха!

Дверь балконную для меня

Отворите… Зачем, зачем она

Выжигает мне горло — соль…

Аллилуйя тебе, Священная

Искупительная Люболь.

Ночь с 12 на 13 января 2004 года

 

Покер

Надо было поостеречься.

Надо было предвидеть сбой.

Просто Вечный хотел развлечься

И проверить меня тобой.

Я ждала от Него подвоха —

Он решил не терять ни дня.

Что же, бинго. Мне правда плохо.

Он опять обыграл меня.

От тебя так тепло и тесно…

Так усмешка твоя горька…

Бог играет всегда нечестно.

Бог играет наверняка.

Он блефует. Он не смеется.

Он продумывает ходы.

Вот поэтому медью солнце

Заливает твои следы,

Вот поэтому взгляд твой жаден

И дыхание — как прибой.

Ты же знаешь, Он беспощаден.

Он расплавит меня тобой.

Он разъест меня черной сажей

Злых волос твоих, злых ресниц.

Он, наверно, заставит даже

Умолять Его, падать ниц —

И распнет ведь. Не на Голгофе.

Ты — быстрее меня убьешь.

Я зайду к тебе выпить кофе.

И умру

У твоих

Подошв.

Ночь с 23 на 24 апреля 2004 года

 

Банкиры

Портят праздник городу разодетому.

Вместо неба — просто густое крошево.

Ты на море, мама, и вот поэтому

Не идет на ум ничего хорошего.

Знаешь, мама — Бога банкиры жирные

Нам такие силы дают кредитами!

Их бы в дело! Нет, мы растем транжирами,

Вроде бы богатыми — но сердитыми,

Прожигаем тысячами — не центами

Божье пламя — трепетное, поэтово!

Но они потребуют всё. С процентами.

И вот лучше б нам не дожить до этого.

Их-то рыла глупо бояться пшенного —

Только пальцем будут грозить сарделечным.

Но оставят перечень несвершённого.

И казнят нас, в общем-то, этим перечнем.

И пришпилят кнопочками к надгробию —

Что им с нами, собственно, церемониться.

У тебя ж поэтому, мама, фобия

Брать взаймы. И еще бессонница —

Ты ведь часто видишься с кредиторами.

Их не взять подачками и вещичками.

За тобой идут они коридорами

И трясут бумагами ростовщичьими.

А в меня кошмарные деньги вложены.

И ко мне когда-нибудь тоже явятся.

Мне теперь — работать на невозможное.

А иначе, мама, никак не справиться.

Ночь с 9 на 10 мая 2004 года

О книге Веры Полозковой «Непоэмание»