Рубрика: Отрывки

Первая глава книги

1.1. Пилотный эпизод

Дата премьеры: 16 ноября 2004 г.
Сценарий: Дэвид Шор
Режиссер: Брайан Сингер
Приглашенные актеры: Робин Танни (Ребекка Адлер), Рекха Шарма (Мелани Ландон), Майа Массар (мама астматика), Дилан Басу (астматик), Ава Ребекка Хьюджес (Сидни), Кварра Виллис (второй ребенок), Этан Кайл Гросс (Молнар/пациент), Кандус Черчилл (учительница), Мишель Эсчер (женщина с яйцами и салатом), Алана Хазбэнд (техник), Джанет Глассфорд (медсестра регистратуры), Эндрю Эйрли (оранжевый пациент)

Постановка диагноза

Так или иначе, стартовый эпизод не может не отличаться от последующих — так происходит при съемках любого сериала, — однако его недостатки ни в коем случае не должны отпугнуть зрителя. Задача первой серии — влюбить зрителя в мизантропа и сухаря доктора Грегори Хауса (Хью Лори), а также в его обаятельных и ироничных помощников. В начале первой серии, прежде чем мы проникнем в вымышленный госпиталь Принстон-Плейнсборо, озаренный утренним солнцем, будет рассказана предыстория первой пациентки, причем гораздо подробнее, нежели в последующих сериях.

Итак, Ребекка Адлер (Робин Танни), двадцати девяти лет, учительница младших классов, внезапно начинает лепетать у доски, точно годовалый младенец. И, успев-таки накалякать на доске: «Позовите медсестру», Ребекка теряет сознание. К доктору Хаусу она попадает с подачи лучшего друга последнего — доктора Джеймса Вилсона (Роберт Шон Леонард), между прочим, заведующего онкологическим отделением. Предполагаемый диагноз интереса у Хауса не вызывает: по его мнению, опухоль мозга слишком скучное заболевание. Однако и Вилсон — которого, между прочим, частенько именуют доктором Ватсоном при Хаусе-Холмсе как сами создатели шоу, так и критики, — знает, что делает: предвидя реакцию Хауса, он заявляет, что пациентка — его двоюродная сестра. Дальше выяснится, что это ложь, однако цель достигнута: Хаус соглашается. А для нас в эти первые семь минут сериала будут обозначены главные его темы: правда и ложь. В общем, «все лгут», как любит говаривать Хаус.

Любопытно отметить, что, когда Хаус впервые появится в сериале, мы как раз его и не видим. Нам покажут лишь его трость. Хаус, по своему обыкновению, прогуливается по госпиталю в арьергарде у Вилсона, который несет историю болезни. И зрителю предстает не сам Хаус, а его хромота — и рука, опирающаяся на ручку трости. Итак, по задумке авторов, первая вещь, которую нам необходимо знать о Хаусе, — это его ущербность. Он инвалид. И мы тут же узнаем, что он сам думает по этому поводу. «Людям не нужен больной врач», — разъясняет он Вилсону, аргументируя, почему он не желает носить белый халат. Мы еще не знакомы с Хаусом достаточно хорошо, а потому не готовы предположить, что главная причина его нежелания встречаться с пациентами лицом к лицу заключается совсем в ином: для него больные — логические загадки.

О, вот и команда. Эрик Форман (Омар Эппс) — новый член диагностического коллектива, приступивший к своим обязанностям невролога всего лишь три дня назад. Доктор Эллисон Кэмерон (Дженнифер Моррисон) — врач-иммунолог, в госпитале шесть месяцев. И Роберт Чейз (Джесси Спенсер) — врач-реаниматолог, в госпитале один год.

— Доктор Хаус не любит общаться с пациентами, — шепчет Кэмерон Форману во время их первой диагностической сессии.

Тогда же проявляются и первые разногласия между Форманом и Хаусом. Эти двое безусловно в чем-то очень похожи — не зря эпизодом позже Кэмерон ехидно заметит, что Форман начал носить кроссовки. Да, у Хауса и Формана много сходства, и прежде всего они одинаковы в своем эгоцентризме и манере упорствовать до конца в том, что считают правильным. Но при этом и противоречия между ними достаточно серьезны. Форман, например, считает, что врач лечит пациентов, а Хаус — что врач лечит болезни. Эта разница в подходах, заявленная в самом начале фильма, лейтмотивом протянется и дальше.

Итак, первое обсуждение получается напряженное, и буквально через секунду Форман и Хаус уже препираются по поводу диагноза. Форман цитирует расхожее врачебное кредо: «Еще на первом курсе учат, услышав стук копыт, предполагать, что это лошадь, а не зебра». На что Хаус тут же парирует: «Так ты все еще на первом курсе?» Судя по всему, обидеть или унизить подчиненного — для Хауса не проблема. Очевидно, что работать с ним непросто, но при этом запросто можно его возненавидеть. Однако зрительто отмечает, что бестактность для него лишь средство, чтобы выявить все нюансы и определить истинное положение вещей. Нельзя забывать, что зачастую на карту поставлена человеческая жизнь. Но Форман успевает произвести на него впечатление. Он использует логику самого Хауса, заявив, что раз все люди лгут, то можно и облажаться в диагнозе, а значит, все тесты надо переделать. Этот обмен репликами напоминает нам о старинной поговорке «Не верь никому, разве только каждому тридцатому», в данном случае сокращенной до «Не верь никому». Тема всеобщего вранья будет продолжена и дальше, когда Хаус и Форман примутся обсуждать историю пациентки. Так куда вывернет философия «Все лгут»? Да очень просто: к тезису «Всякая правда начинается с вранья».

Ну что же, раз с Форманом заключено временное перемирие, а Кэмерон с Чейзом не являются достойными противниками, Хаус приступает к разборкам с начальством — доктором Лизой Кадди (Лиза Эдельштейн). Эта привлекательная дамочка тоже очень зубаста. Кадди не только босс Хауса, она еще и его спарринг-партнер по словесному пинг-понгу: на любую реплику Хауса у нее найдется мгновенный и острый ответ. Эта парочка соревнуется в весьма сомнительных шуточках, однако их уважение друг к другу также не вызывает сомнений. В первых двух сезонах редкий эпизод обходится без комментария Хауса о декольте Кадди, ее неглиже, о том, что она неровно к нему дышит. А Кадди издевается над его хромотой, не забывая проводить сравнение трости с фаллосом и постоянно указывая, что Хаусу ее никогда не догнать… Между прочим, Кадди отлично управляет вверенным ей госпиталем, да и выходки Хауса ее редко шокируют. И безусловно, две столь сильные личности не могут не биться за первенство. И у каждого свое оружие. В первой серии Кадди аннулировала доступ Хауса ко всему оборудованию. В результате он не может ни провести сканирования, ни даже по межгороду позвонить — пока не отработает положенные часы в поликлинике (а прогулов у него накопилось за несколько лет преизрядно). Хаус орет, Кадди мило отвечает ему и в конце концов добивается своего: проклиная все на свете, Хаус отправляется в ненавистную поликлинику принимать икающих и шмыгающих носами пациентов. Другого выхода у него нет — ему позарез необходима МРТ*, вернее, его пациентке.

---

* Магнитно-резонансная томография (МРТ) — метод исследования внутренних органов и тканей с использованием ядерного магнитного резонанса. МРТ позволяет визуализировать с высоким качеством головной, спинной мозг и другие внутренние органы, измерять скорость кровотока, тока спинномозговой жидкости, определять уровень диффузии в тканях, видеть активацию коры головного мозга при функционировании органов, за которые отвечает данный участок коры.

Эти несчастные пациенты поликлиники частенько будут появляться в фильме, и порой именно через осмысление и обсуждение их незначительных болячек Хаус сможет решить настоящие загадки. Или хотя бы найти промежуточное решение, которое позволит на время поддержать тяжелого больного, — но лишь до того момента, пока ему опять не станет хуже. И именно такое предсказуемое развитие фильма в немалой степени и делает его столь популярным. Пациенты поликлиники — это клоуны, которые своими не всегда обычными болезнями, а также своим идиотским поведением подталкивают Хауса к истине. В этой клоунаде нет и намека на красоту — в любом значении этого слова, но, как и всякая клоунада, она притягивает зрителей. Ведь на самом деле мы с вами вряд ли обрадуемся, если доктор будет прятаться от нас в смотровой, наслаждаясь сериалом «Больница», и уж точно нам не понравится, когда нам в лицо заявят: «Откуда взялись все эти люди?» Нет, на месте бедных жертв Хауса мы быть не хотим. А вот на месте Хауса — с превеликим удовольствием. Многие из нас совсем не прочь вести себя так же раскованно, как Хаус, и столь же откровенно выражать свои чувства, но страх и чувство такта не позволяют нам этого. И маленькое шоу в поликлинике — это юмореска на вечную тему «как увильнуть от работы», что Хаус проделывает каждый раз с изощренной виртуозностью. В первой серии он поделится с одним пациентом викодином (наркотический анальгетик, который он принимает от постоянных болей в ноге), небрежно поинтересуется у другого, в курсе ли тот, что у его жены роман на стороне. Хаус не выписывает пациенту рецепт, он даже не осматривает его на предмет жалоб — болей в спине. И подобное поведение типично для Хауса, как и милые словечки «идиот» или «болван», которыми он щедро осыпает пациентов. И при всем том этот человек — истинный герой, ибо его диагноз правильный в девяти случаях из десяти.

Ну и конечно, из этой серии мы можем составить представление о характерах Чейза и Кэмерон. Во-первых, молодым докторам приходится часто полагаться исключительно на интуицию Хауса — он не всегда дает им разъяснения, заставляя действовать вслепую. Например, после того как они прекратили облучение Ребекки, им приходится как-то объяснить это пациентке. Доктор Чейз ловко изворачивается, Кэмерон более прямолинейна и попросту отмалчивается. Мы еще увидим в следующих сериях, что такой стиль поведения для них очень характерен. Кэмерон ненавидит лгать пациентам и в то же время старается ободрить их. С ее образом милой и доброй девушки дурные вести совсем не вяжутся, и она отчаянно желала бы быть вестницей только хороших новостей. Кэмерон из тех, кто всегда поступает правильно, даже если это и выводит ее саму из эмоционального равновесия. Чейза раздражает, что она потакает ложным надеждам пациентки, но Кэмерон настаивает, будучи уверенной, что в данном случае ложь — это лучше, чем ничего. И здесь мы опять возвращаемся к теме правды и лжи.

Поскольку автор идеи шоу Дэвид Шор признается, что при его создании он вдохновлялся произведениями Бертона Руше («Медицинские детективы», 1980, «Настоящие истории медицинских открытий», 1996), то и сериал построен по детективным канонам. Первые два сезона доктора постоянно заняты захватывающими поисками токсинов, аллергенов, грибов, наркотиков и домашних животных, способных переносить вирусы, — в общем, всего, что может стать причиной заболевания. В первой серии, после обследования места работы Ребекки, Формана, как новичка, отправляют обследовать ее жилье. Надо сказать, что Форман шокирован таким заданием, однако Хаус тут же напоминает ему кое-какие юношеские проступки, за которые его даже привлекали к суду. Несмотря на закрытость такой информации, Хаус, когда хочет, всегда может докопаться до нужных ему деталей, и он объясняет Форману, что именно его «знание жизни на улице» явилось одной из причин, почему его взяли на эту работу. Состояние пациентки ухудшается, у команды иссякли идеи, и Форман все-таки отправляется на дело, прихватив с собой для спокойствия «белую цыпочку» Кэмерон. Да, в фильме достаточно часто можно услышать рассуждения по поводу расизма, обычно этим занимаются Форман и Хаус, однако первая шуточка такого рода принадлежит все-таки Форману.

Итак, команда торопится выяснить истинную причину симптомов пациентки, и идея у них уже есть. Вот только теперь возникает новая проблема: сама пациентка теряет к ним доверие. Единственное, чего она хочет, — это вернуться домой и умереть. Хаус будет вынужден встретиться с ней — ее упрямство вполне может соперничать с его собственным. Ей выпадает редкий для пациента шанс поставить диагноз доктору — и заодно еще раз дать возможность осмыслить самым невнимательным или «не въехавшим» зрителям жизненные установки Хауса.

Надо отметить, что параллели между ситуациями и характерами Хауса и Ребекки подчеркнуты одинаковой цветовой гаммой их одежды, и смысл этой сцены абсолютно прозрачен: он — тот, кто преодолел болезнь, она — та, кто отказывается бороться. Зато Ребекка критикует Хауса за манеру прятаться от людей, объясняя это его нежеланием выставлять на всеобщее обозрение свою увечность (это, кстати, перекликается с беседой между Хаусом и Вилсоном), — так что, по ее мнению, ему не с чего ожидать стойкости от нее. Аргументы Хауса в этом споре убедительны — но всетаки недостаточно. В конце концов Ребекка соглашается на тесты, вот только какой это может быть тест? Одной убежденности мало. Надо подтвердить, что в мозге Ребекки поселились личинки свиного цепня (врачи подозревают у нее цистицеркоз). «Мы здесь не автомобили делаем, мы не выдаем гарантий», — заявляет Хаус. Чейз быстро предлагает неинвазивный способ обследования пациентки, который и наводит Хауса на мысль поискать личинки в мышцах бедра, — вот и еще одна параллель между Ребеккой и Хаусом.

Серия подходит к концу, и каждая сюжетная линия должна найти свое завершение.

Одна из них связана с Кэмерон — после разговора с Форманом, который признается в своих юношеских судимостях, Кэмерон рвется выяснить у Хауса, какими же причинами он руководствовался, наняв ее? Хаус любезно сообщает, что выбрал ее из массы других кандидатов, потому что она очень красива. Но причина слишком банальна и проста, тут явно есть подводный камень. И Хаус разъясняет: «Роскошные женщины не поступают в мединститут, разве что с ними что-то не так». По его мнению, она бросила вызов закону человеческой психологии, в соответствии с которым люди идут по пути наименьшего сопротивления, и вместо того, чтобы эксплуатировать свою внешность, предпочла тяжкую профессию врача. Именно в этой сцене между ними впервые возникает какая-то другая, «нерабочая» энергия.

Вторая сюжетная линия — это Оранжевый пациент с предположительно неверной ему женой. Он уже не оранжевый (наверное, исключил из рациона морковку и витамины, по совету Хауса, а вот на то, что у него прошла боль в спине, мы можем только надеяться), и на его пальце отсутствует обручальное кольцо. В ответ на его претензии к Хаусу, Кадди вынуждена ответить честно: «Сукин сын — лучший врач, который у нас есть».

Третья концовка серии — ученики Ребекки радостно общаются со своей выздоравливающей учительницей, для такого случая доктора сделали исключение и допустили их в палату.

И последнее — финальная беседа Хауса с Вилсоном, который признается, что солгал о родственных связях с Ребеккой. Что же, эпизод начинается с доверительной беседы двух докторов и ей же заканчивается. Хаус же в ответ уверяет: «Я-то никогда не лгу». И тут, словно для того, чтобы утвердить в наших головах философию «все лгут», является один из пациентов поликлиники — с требованием очередной дозы викодина, вместо которого Хаус подсунул ему плацебо — конфетки из автомата в холле. Вот так!

Интересные моменты

С чувством и жаром Хаус рассуждает о проблемах жизни и смерти — далее в сериале мы этого больше не увидим.

Верная подруга

Знаменитая трость Хауса — это приспособление, придающее ему сексуальности. Применяется также как орудие угрозы. Ну и при ходьбе, само собой. Хаус любит вращать тростью в минуты тягостных раздумий, а в самые напряженные моменты он даже отшвыривает ее, как и во время реанимационных процедур, когда ему нужно действовать двумя руками. В таком эпизоде он говорит Кадди: «Ты собираешься ухватиться за мою трость, чтобы остановить меня?»

Смотровая

• Хаус опирается на свою трость со стороны больной ноги — то есть держит ее правой рукой. Дэвид Шор по этому поводу отмечает: «Некоторые люди чувствуют себя намного комфортнее с тростью в доминирующей руке, и это вполне допустимо».
• Хаус читает желтую прессу, что-то вроде «Самые горячие штучки этой весны», — что ж, Шерлок Холмс, оказывается, еще и не чурается плотского.
• В этой серии Хаус одет в костюм. Позже мы всегда будем любоваться им в джинсах.
• У Вилсона модная прическа, и волосы его почти такой же длины, как у Чейза. К следующему эпизоду он будет уже более традиционно пострижен.
• За исключением Формана, команда вроде бы не старается соблюдать дистанцию в отношениях со своим боссом. В одной сцене Чейз стоит за белой доской Хауса, напротив полок. В другой раз он бездельничает в кресле Хауса. Кэмерон же держит его драгоценный маркер для белой доски — и никаких комментариев со стороны Хауса. (Кстати, во втором сезоне подобные поползновения на его имущество будут беспощадно пресекаться.) Но одна сцена в этом эпизоде весьма красноречива: Хаус решает наполнить свою чашку, и вся команда послушно следует за ним из офиса в другую комнату, словно марионетки.
• На картинке, которую приносят Ребекке ее ученики, можно разглядеть темные угрожающие спирали. Внутри открытки написано: «Мы рады, что Вы не умерли, мисс Ребекка».
• Мы можем сделать вывод, что Кадди прекрасно справляется как с обеспечением финансирования госпиталя, так и с руководством самим госпиталем. В сцене разговора с Оранжевым пациентом она упоминает деньги, которые тот вложил в госпиталь. Дальнейшие события в сериале еще напомнят нам об этой беседе, например, когда в госпитале появится некто Эдвард Воглер — миллионер, желающий царствовать здесь единолично.
• Здесь, как и в последующих эпизодах, команда часто задается вопросом: «А если мы не правы?» Хаус в таких случаях обычно отвечает: «Тогда он/она умрет». Но в этом эпизоде он отвечает несколько мягче: «Тогда будем знать что-нибудь еще». И уже в финальной сцене, когда они вместе с Вилсоном смотрят медицинскую мыльную оперу, один из персонажей на экране телевизора спрашивает другого, зачем они это делают. Нужно ли озвучивать ответ? «Потому что мы врачи. Когда мы ошибаемся, люди умирают».

Другие темы

Уважение — эта тема начинается с общения Хауса и Кадди, когда он цитирует песню — «Роллинг Стоунз»: «Нет, ты не всегда можешь получить то, что хочешь». Позже Кадди ответит ему другой строчкой из этой песни: «Если попытаться, то можно получить, что хочешь».

Эту тему можно проследить и в беседе пациентки с Вилсоном, когда она спрашивает, хороший ли человек доктор Хаус. Ответ Вилсона заставляет ее призадуматься: можно ли быть хорошим врачом, не заботясь о людях? Когда Ребекка отказывается от лечения, команда прикидывает, а нельзя ли опротестовать ее решение в судебном порядке, представив дело в таком свете, что болезнь оказала влияние на ее умственные способности? Здесь Хаус абсолютно тверд в своем решении не допустить такого поворота событий. Вилсон полагает, что теперь, встретившись с пациенткой лицом к лицу, Хаус уже не будет воспринимать Ребекку просто как еще одну историю болезни. Хаус уважает ее, а следовательно, должен уважать ее желания.

Форман и Кэмерон — обоих не устраивают причины, по которым их наняли на работу. Им кажется, что это свидетельствует о недостатке уважения со стороны Хауса. Получается, что Хаус пренебрег их заслугами в блестящих медицинских школах, успехами и даже тем, что они просто хорошие врачи. Кэмерон тем не менее настойчиво требует уважения от Хауса. «Как тяжело работать с человеком, который тебя не уважает», — говорит она.

Ляпы

• В сцене, где Форман и Кэмерон вламываются в квартиру пациентки, Форман одет в костюм, в то время как на Кэмерон только открытая маечка на бретельках. Получается, что у худеньких двадцати-с чем-то-летних докторов уже бывают приливы? Или это просто такой способ намекнуть: «Что-то сегодня жарковато на улице, не правда ли?»
• В этой же сцене Форман обследует собачью лежанку и замечает, что у собаки блохи. Животного при этом не видно, и сценой ранее нас убеждали, что у Ребекки никого нет. Так кто же следит за ее собакой?
• Ребекка слепнет после разговора с Вилсоном, однако потом, когда она разговаривает с Хаусом, что-то не похоже, что она совсем ничего не видела, — она смотрит на дождь за окном, делает Хаусу «большие глаза» и весьма эмоционально плачет. Она же отказалась от лечения, почему же прозрела? Даже если она и способна различать только тени, ее жестикуляция выглядит фальшиво.

В чем дело, док?

• Трахеотомия в этом эпизоде максимально детализирована.
• Шейный бандаж слишком высоко размещен на горле Ребекки.
• Фанаты сериала вели споры по поводу возможности проведения трахеотомии в палате, где находится МРТ-сканер, поскольку намагниченность металлических предметов может сказаться на нем. Но некоторые уверяют, что хирургические инструменты вовсе не обязательно должны быть намагничены.

О книге Пола Челлена «Доктор Хаус, которого создал Хью Лори»

Отрывок из романа. Вторая часть

Начало

Кабинет между тем наполнился фоном от включившейся громкоговорящей связи. Грузно повернувшись в сторону селектора, директор, косо наклонив голову, стал прислушиваться. После паузы и прокашливаний возник голос жаждущего немедленного общения заместителя по экономической части, директор послушно отреагировал, и они сходу углубились в видимо незадолго до того прерванный разговор на тему раскассирования и утилизации одного из недавно развалившихся отделов. Пока в эфире шло раскладывание пасьянса, с обсуждением дежурных в таких случаях вопросов типа «а куда мы денем того», «а куда мы денем этого», Сергей, отстраненно глядя в окно и стараясь быть готовым к продолжению разговора, наскоро обдумывал ситуацию. Размышления эти были малоприятными. Сергей поморщился. Смутное подозрение, зародившееся у него в самом начале беседы и получавшее подпитку на всем ее протяжении, укрепилось, превратившись почти в уверенность, и сущность договора, который собирался предложить ему директор, была уже ему практически ясна. За романтическим флером загадочно-интригующих вступлений скрывалась по-видимому более чем прозаическая суть — речь скорее всего шла о самой вульгарной обналичке. Дело это было обычным, всем известным, осуществлялось оно либо в чистом варианте, когда соответствующий договор был целиком фиктивным, и сумма его обналичивалась полностью, либо, что случалось чаще, в смешанном, когда работы по договору реально велись, и обналичивалась лишь часть его стоимости, шедшая затем соответствующему чиновнику в оплату за предоставленное финансирование. Распространена эта практика была повсеместно, при военных заказах она, по слухам, вообще доходила до ста процентов — в Минобороны сидели ребята простые, не понимавшие оттенков, в данном же случае, судя по размерам суммы, скорее всего, имел место первый вариант. По внешним признакам все сходилось — министерские функционеры редко перечисляли бюджетные средства напрямую обналичивающим структурам, предпочитая действовать через буферные фирмы, отчисляя им небольшой процент. Что реально произошло, какие министерские пружины сдвинулись, так что в качестве буферной оказалась выбрана не фирма из обычного списка, а совершенно посторонняя, конкретно именно фирма Сергея, это как он понимал, ему сегодня, возможно, и не суждено было узнать. В любом случае, однако, все это было скверно и некстати. Сергей был знаком с практикой обналички, однако одно дело обналичивать собственные, твоим же предприятием заработанные деньги, уводя их из-под налога, и совершенно другое — проделывать то же самое с перечислениями из бюджета или внебюджетных фондов, по сути участвуя в расхищении государственных средств. От всего этого следовало как можно быстрее и деликатнее отстраниться. Сергей перебирал варианты и предлоги, прикидывая, каким образом это плавнее и аккуратнее можно было сделать, когда директор, тренированно перетерпев разговор с замом и деловито попрощавшись, отвернулся наконец от селектора. Вновь придвинув к себе календарь и тщательно его пролистав, он нашел и аккуратно отделил от него нужную страницу.

— Вот…

Озабоченный чем-то, он мельком взглянул на Сергея, словно проверяя, на месте ли тот по-прежнему. — Вот здесь номер кабинета и телефоны, куда тебе нужно будет пойти в министерстве. — Он поморщился, глядя в листок. — Они там сейчас все перебазировались, не в тех кабинетах сидят, что раньше… Ладно. — Он положил листок на стол, не отдавая его, однако, Сергею. — Ну, хорошо. У тебя наверно есть еще какие-то вопросы ко мне?

Сергей, ожидавший, что директор именно сейчас даст наконец все необходимые пояснения, понял, что тот сознательно отдает ему инициативу, видимо находя это в силу каких-то причин более удобным для себя. В сложившейся ситуации, впрочем, это было удобнее и для Сергея, позволяя ему сразу, без лишних предисловий выяснить главное.

— Вопрос, в сущности, один — какая реальная задача ставится передо мной в связи со всем этим. Поскольку все так серьезно, хотелось бы побольше знать заранее. То есть что за договор, насколько он по моему профилю и, главное, какие конкретные работы по нему предстоят.

Поколебавшись секунду, Сергей осторожно поднял глаза на директора. — Они вообще там есть — эти работы?

Слушая себя, Сергей почувствовал, что последняя фраза прозвучала резче, чем он рассчитывал.

Судя по выражению лица директора, тот мгновенно понял, о чем идет речь. Реакция его, однако, была совершенно не той, что ожидал Сергей.

Словно готовый к этому вопросу, он с решительностью, отсекавшей всякие сомнения, гарантирующе покачал головой.

— Полностью техническая работа. — Он, всем своим видом показывая уверенность и спокойствие, подождал секунду, предоставляя возможность задавать дополнительные вопросы, и, не дождавшись их, как показалось Сергею, с каким-то удовлетворением ударил толстыми согнутыми пальцами по столу.

— Полноценная, настоящая опытно-конструкторская разработка с действующим макетом в конце. Никаких субподрядов, никаких сторонних организаций, все сорок восемь миллионов — объем собственных работ. — Он, словно одобрительно слушая самого себя, подытоживающее кивнул. — В общем, все так, как должно быть. Окончание работ через полтора года, три этапа, аванс пятьдесят процентов. С перечислением проблем не будет. — Он чуть заметно улыбнулся, глядя на Сергея. — Все для тебя.

Сергей, напряженно слушавший, все время ожидая какой-нибудь мелкой детали, которая все перечеркнула бы, одновременно все объяснив, и так и не дождавшись ее, еще не решаясь поверить, смотрел на директора.

— Чисто техническая работа?

— Абсолютно.

— А тематика?

Директор все с той же терпеливой благосклонностью кивнул снова.

— Тематика твоя. Я там в министерстве заглянул в техзадание. Цифровая компрессия динамических изображений, узкополосная передача, ортогональные преобразования, фрактальные преобразования — в общем, все, чем ты занимаешься.

Сергей, невольно зацепленный технической стороной дела, подавшись вперед, быстро взглянул на директора.

— А для кого это? Что за система?

Директор, казалось, удивленный вопросом, слегка пожал плечами.

— Плановая межотраслевая разработка, предусмотренная государственной программой. — Мягко осаживая Сергея, он легким движением головы вернул его к спинке кресла. — Ну, это тебе все в министерстве объяснят.

Сергей помедлил, не зная, что сказать. В правдивости директора он не сомневался ни секунды. Вновь утраченное понимание ситуации, однако, побуждало задавать хотя бы какие-то вопросы. При том, что самый естественный из них — «почему я» был едва ли уместен в данной ситуации, оставались, впрочем, одни только мелочи. Так ничего и не придумав, Сергей вновь ожидающе поднял глаза на директора. Понимая, что на данной стадии он уже мало что выяснит, он решил дать событиям развиваться.

Директор, похоже удовлетворенный таким поворотом дела, на мгновенье задумавшись, вновь взял в руки листок.

— Значит, так. — Он деловито взглянул на Сергея, как бы призывая его к мобилизованности. — Сейчас ты поедешь в министерство. Лучше всего прямо сейчас, потому что тебя там ждут. Можешь ты это сделать?

— Могу.

— Хорошо. Так вот. В министерстве ты пойдешь к Червеневу. У него все документы — техническое задание, проект договора — в общем, все, что тебе нужно будет изучить. — Директор махнул рукой. — Вот с ним ты будешь обсуждать — и технические твои вопросы, и назначение, и все остальное. Ну и дальше ты уже с министерством будешь работать самостоятельно. Возьмешь документы, посмотришь, можешь ли ты это подписать в таком виде, или нужна какая-либо доработка, в общем, сам увидишь. Но, в любом случае, затягивать с этим не надо, дело слишком серьезное. — Он протянул Сергею листок. — Так что действуй. Пропуск тебе в министерстве уже выписан.

Сергей взял листок, сразу увидев знакомый телефон. Червенева, начальника одного из управлений министерства, он знал давно. В свое время именно Червенев помог Сергею и его напарнику организовать их первое предприятие, сумев привлечь в учредители один из крупных тогда заводов. Впоследствии он не раз помогал им, разумеется, не бескорыстно, используя естественные при его положении возможности и связи — порой, в некоторых обстоятельствах он бывал просто незаменим. В последние годы, правда, их общение было не столь интенсивным, как в прежние времена, когда Червенев, в результате их совместной деятельности даже построил себе дачу, однако в любом случае, то, что работу, как выяснилось, курировал именно он, несколько меняло ситуацию. С Червеневым можно было говорить без затей, открытым текстом, и теперь Сергей надеялся, что после беседы с Червеневым он получит, наконец, нужную ясность. Директор, наблюдая за Сергеем, кивнул в сторону листка.

— Можешь ехать без звонка, он в курсе, и сегодня на месте весь день. В крайнем случае, подождешь в кабинете. Ты вообще Червенева знаешь?

— Знаю.

— Ну, вот и хорошо.

Словно желая развеять некое недопонимание, он осторожно взглянул на Сергея:

— Есть вообще у тебя интерес к этой работе?

Сергей, сообразивший, что для человека, которому предложили контракт на сорок восемь миллионов, он ведет себя почти по-хамски, с поспешной благодарностью кивнул.

— Да. Конечно.

— Ну и отлично. Значит, вопрос решен. — Директор удовлетворенно опустил ладони на стол. — Думаю, о своем выборе тебе жалеть не придется. Работа интересная, творческая, так что проявить себя будет где. Тут все твои теории в практику переходят, так что кому как не тебе и карты в руки. — Он с доверием взглянул на Сергея. — Ты ведь, насколько я понимаю, в этой тематике уверенно себя чувствуешь? Полностью самостоятельно?

— Да вроде бы.

— Ну, это самое главное.

Словно несколько задумавшись, директор сложил руки на животе. — Я считаю, в профессиональном отношении ты тут выиграешь больше всего. Не вечно же тебе коммерческими заказами заниматься. То есть коммерческие заказы конечно нужны, и важны, но профессионального роста они не дают, а тут совсем другое дело, тут ты действительно на уровне международных требований работать должен. Согласен со мной?

— Ну, в общем да.

— Ну, то-то же. Так что оформляй все как надо и приступай. — Директор, одобрительно нахмурив брови, покивал. — Хорошая работа, хорошая. Так что ты особенно не раскачивайся, приступай скорей. Сделаешь хорошее дело — и для страны, и для бизнеса.

Сергей, не удержавшись, с улыбкой развел руками.

— Бизнес на благо страны всегда был моей целью.

— Но-но, особенно-то не веселись, работы невпроворот. Ты даже объема себе не представляешь. — Директор, поморщившись, полез в ящик стола. — Ну ладно, давай закругляться. Все, что нужно я тебе сказал, Червенев по технике подтвердит, а ты иди. — Он, снова поморщившись, кивнул. — У меня тут свои дела. Через полчаса сюда делегацию из «Моторолы» привезут, мне подготовиться надо. Если что не так, звони, хотя, я думаю, нестыковок не будет. До двух звони, после двух я уеду. Ну, давай. — Директор, вновь выпрямившись над столом, обозначил отпускающий жест. Сергей встал и, аккуратно задвинув кресло под стол, вышел из кабинета.

… — Ты не сделаешь этого, Хосе-Луис!

— Нет, клянусь богом и святой Мадонной, я сделаю это!

В приемной ничего не изменилось. Мельком взглянув на экран и мысленно пожелав Хосе-Луису непременно это сделать, Сергей секунду постоял у двери. Все та же комната, все те же секретарши у телевизора, дымящиеся чашки кофе на столе, брошенное на кожаном диване вязанье. Заметив, что до сих пор сжимает меж пальцев листок с телефоном Червенева, который он знал наизусть, он скомкал его и выбросил в корзину для бумаг. Оставив приемную и пройдя полутемным холлом, он вторично преодолел сопротивление тяжелой пружинящей двери и вышел на лестничную площадку. Здесь было пусто. Сдунув пепел, он прислонился к подоконнику.

За окном разгорался весенний день. Солнце плыло за деревьями, на асфальте заднего двора вздрагивали, то густея, то разжижаясь, перепутанные серые тени. Присев на подоконник, Сергей вдвинулся поглубже, подтянув колено к животу. Что-то однако надо было делать. Ясно было одно — двадцатиминутная беседа с директором полностью разрушила все планы на день. Размышляя, Сергей скользнул взглядом по свежевыкрашенным стенам. Вспоминая только что происшедшее, он не испытывал и доли того коммерческого энтузиазма, который по идее должен был бы ощущать на основании услышанного. Тому были свои причины. Опыт научил его, что заманчивейшие и выгоднейшие предложения начальства, казалось бы сулящие немедленные и головокружительные успехи, в девяноста случаях из ста оказываются пустым сотрясением воздуха, о котором потом само начальство с трудом и недоумением вспоминает, однако в данном случае дело было даже не в этом. Произошло то, чего в принципе не могло быть. Маленькой частной фирме, не имеющей серьезных выходов к высшим номенклатурным кругам, поручили многомиллионный заказ при бюджетном финансировании. Как говорил кто-то из старых либеральных деятелей, глупость или измена. Конец анализа. В сущности все сводилось к тому, было ли все им услышанное полным недоразумением, либо за этим все же скрывались какие-то процессы, на периферии которых при правильном поведении можно было получить кусочек выгодной работы. Впрочем, что бы там ни говорил директор, наиболее вероятным был все же третий вариант — какая-то финансовая комбинация. Философски вздохнув, Сергей соскользнул с подоконника и взглянул в окно. Беззвучная жизнь природы. Под невидимым напором сгибались кроны, ветер, просеиваясь сквозь ветви, сдувал с них какую-то засохшую чешую и муть, висела в воздухе древесная пыль. Загнав под урну валявшийся на шахматном полу ссохшийся окурок, Сергей стал спускаться по лестнице. К визиту в министерство следовало подготовиться. Спустившись на второй этаж и пройдя зимним садом, Сергей по застекленному переходу над землей прошел в старое здание института, где помещались вспомогательные отделы и административные службы. Здесь народу было заметно побольше.

Свернув в боковой коридорчик, он уступил дорогу двум техникам, тащившим, вероятно на выброс, остатки старой, огромной вычислительной машины, и, пройдя чуть дальше, привычно потянул ничем не приметную, обшитую черным дермантином дверь.

— …Четные стволы настроили, по нечетным денег ждем. Модемы? Можем. Или в мае, или в сентябре, как оплатите. Алло, не слышно вас, пропадаете, алло. Пропали, пропали, пропали. Ага, так лучше. Номера стволов сверить? Можно. Минутку, бумажку найду. Так, это не это, это не это, чики-чики-чик. Диктуйте.

Сергей был в своем офисе. В комнате с высоким потолком, тесно заставленной канцелярской мебелью, было темновато и как-то по-отчужденному спокойно, как иногда бывает в старых, забытых помещениях, где окна выходят на какое-нибудь безлюдное, бессолнечное место. Здесь они выходили во внутренний двор — колодец. Несмотря на телефонную суету, все казалось скучноватым и мирным, словно никакие проблемы не проникали сквозь эту дверь. Словно примирившись с собственной ненужностью, неразборчиво бубнило радио. Шевелились листья герани на шкафу, и сгибался, вновь распрямляясь, одинокий белый лист, торчавший из принтера.

Пройдя через комнату, Сергей сел на стул спиной к окну между двумя обращенными друг к другу письменными столами. Сидевший справа от него его напарник Андрей Корольков разговаривал по телефону. Прижав трубку к уху плечом и листая блокнот, он машинально протянул ему руку. Сидевшая слева бухгалтер Лена, словно во сне то и дело поворачивалась на вертящемся стуле от распечаток баланса сбоку на тумбе к экрану монитора на столе. Подняв глаза и заметив Сергея, она на секунду вспыхнула улыбкой и почти тут же, разом все забыв и отключившись, вновь припала к бумагам.

Положив ногу на ногу, Сергей ждал, пока Андрей Корольков закончит разговор. С Андреем Корольковым они работали вместе уже несколько лет. Организационно это выражалось в наличии двух предприятий, в одном из которых Сергей был директором, а Андрей заместителем, а в другом наоборот — так сложилось исторически. На деле они представляли собой одну фирму — бухгалтер Лена вела оба баланса, хотя наличие двух юридических лиц, зарегистрированных к тому же в разных налоговых инспекциях, и давало иногда возможность маневра — особенно по части налогообложения. По итогам этих лет Сергея связывало с Андреем множество нитей, однако сейчас главным было другое — в отличие от Сергея, Андрей был начальником отдела, он был ближе к институтской верхушке, и подсказка его могла оказаться решающей.

Андрей Корольков между тем, закончив разговор, спокойно повернулся к Сергею. На лице его уже было привычно включившееся выражение ненавязчивой предупредительности и внимания — качество, бывшее у него скорее чертой характера, чем отработанной манерой. Словно на ходу что-то вспомнив, он отклонился к куче бумаг, лежавших на столе, и быстро порывшись в ней, извлек и протянул Сергею листок банковского извещения, пришедшего по факсу.

— Новые вести с Балкан, — с небрежным удовлетворением произнес он.

Сергей искоса взглянул в документ. Судя по некруглой цифре, болгарская государственная компания «Булгарком» наконец рассчиталась с ними за оборудование, которое они имели неосторожность поставить ей без стопроцентной предоплаты полгода назад. Тридцать с лишним тысяч долларов поступили на транзитный счет. Победа была одержана. Вспомнив, сколько суеты и телефонных звонков потребовалось для выбивания в сущности незначительной суммы, Сергей разжал пальцы, дав бумаге спланировать на стол.

— Гора родила мышь, — произнес он.

Андрей, листавший ежедневник, хладнокровно кивнул.

— Да. Роды были тяжелыми.

— Очевидно, они уже не могли сдерживаться.

— Ну, после того как мы их трахали четыре месяца.

— Хорошо, что не девять. Вроде даже опережение.

— Ну, у мышей это бывает быстрее.

Обменявшись этими фразами, оба замолчали. Сергей, глядя мимо Андрея, побарабанил пальцами по столу.

— Еще что-нибудь происходит?

Андрей пожал плечами. — Да в общем, нет. Так, по мелочи. Уфа и Питер заплатили за модемы. В Воронеже еще репу чешут. — Словно что-то почувствовав, он сдержанно взглянул на Сергея. — А что у тебя?

Сергей поморщился, собираясь с мыслями. Не зная, с чего начать, он нехотя встретил взгляд Андрея.

— Слушай. У меня тут был какой-то шизофренический разговор с Баклановым…

Произнося это, он умолк, ища коротких формулировок. Андрей, не дождавшись продолжения, философски взглянул в окно.

— У меня тоже был шизофренический разговор — с опытным заводом. — Отвечая на немой вопрос Сергея, он, мрачнея, пожевал губами.

— Для переприемных стативов оснастка не пошла.

Сергей встревожено взглянул на Андрея.

— Оснастка не пошла? А что? Какая-то ошибка?

Андрей невозмутимо покивал.

— Угу. Ошибка. Ошибка состояла в том, что нужно было монтажникам на пару сотен долларов больше заплатить, тогда бы любая оснастка пошла на ура. Ладно. Уже исправляется. — Он, быстро переключившись, с готовностью поднял глаза на Сергея. — Извини, перебил. Ну так что Бакланов?

Сергей помедлил секунду. Сжатого резюме случившегося не получалось. Видимо начинать следовало сразу с середины. На протяжении следующих пяти минут Сергей почти дословно пересказывал Андрею содержание своего разговора с директором. Андрей слушал, опустив глаза. По ходу рассказа лицо его все более приобретало то характерное рассеянно-отсутствующее выражение, которое всегда возникало у него, когда он слышал какую-то информацию, способную иметь значение на будущее. По окончании рассказа он некоторое время сидел молча, слегка раскачиваясь в кресле и задумчиво поглядывая вокруг.

— Сергачев звонил, — произнес он.

Сергей, не сразу связавший одно с другим, непонимающе взглянул на Андрея.

— Сергачев? Давно? А что, какие-то проблемы?

Андрей, заинтересованно размышляя, передвинул подставку для карандашей на столе.

— Полчаса назад. Я как раз пробовал тебя разыскать — тебя не было. Собственно, ему ты был нужен.

— А зачем, он сказал?

— В общих чертах. Собственно разговор получился какой-то сумбурный. Он не от себя звонил, торопился, сказал, что еще перезвонит. Я только под конец его понял. В общем… — Андрей выжидающе взглянул на Сергея. — В общем, он спрашивал, не связывались ли с нами из министерства насчет крупного заказа.

Сергей, до того невнимательно слушавший, недоумевающе поднял голову.

— Какого заказа?

Андрей, опустив глаза, сдержал улыбку.

— Крупного. Слышно было плохо, но это он повторил несколько раз. Так что это я хорошо уловил. Других подробностей было немного. — Повеселев, Андрей развел руками. — Ну, если заказ крупный, какая разница, какой.

Так же быстро вернувшись к серьезному тону, он осторожно посмотрел на Сергея. — В общем, насколько я понял, это касается тех документов, которые мы писали осенью, когда подавали бумаги на тендер.

Сергей, которому потребовалось несколько секунд, чтобы осознать, о чем идет речь, еще некоторое время с недоверием смотрел на Андрея.

— Это насчет анализа многомерных полей?

Андрей, не любивший обсуждать вопросы вне своей специализации, отстраненно повел плечами.

— Не знаю насчет многомерных, но это те бланки и формы, что приносил Сергачев. Ты же их заполнял. В общем, все это сочинение, что мы писали то ли для кагэбешников, то ли для военных.

— «Как я провел лето у дедушки»?

— Вроде того. Ну, если так, то наверно для кагэбешников. Хотя их сейчас уже мало интересует, кто как провел лето.

Сергей в замешательстве пожал плечами.

— Но это же несерьезно. То есть просто невозможно.

Андрей с непроницаемым выражением лица нейтрально отстранился к спинке кресла.

— Тем не менее сказано было именно это.

— Ты уверен, что правильно его понял?

— Ну так, процентов на девяносто.

— Мистика.

Отведя глаза, Сергей замолчал. Неожиданности следовали одна за другой. При этом вторая, то есть сообщенная Андреем, была пожалуй покруче первой. Разница была в том, что если директор в разговоре о теме работ напустил туману, то касательно новости, сообщенной Андреем, Сергею было отлично известно, что собой представляет заказ, о котором шла речь. Именно это, однако, и делало новость невероятной, безотносительно к тому, была ли между ней и разговором с директором какая-то связь, как видимо сразу предположил Андрей, или нет. В чистую случайность однако верилось с трудом. Стараясь припомнить в деталях то, что было полгода назад, Сергей задумался.

О книге Семёна Лопато «Ракетная рапсодия»

Отрывок из романа. Первая часть

В мире понемногу начинала восстанавливаться справедливость — наступала весна. Похоже, подумал Сергей, и в этот раз она пролетит за одно мгновенье, и я снова не успею ничего почувствовать. Он вдруг вспомнил, как несколько лет назад, почти в эти же дни в конце апреля, но только вечером, он возвращался из университета марксизма — ленинизма вместе с девчонкой, с которой сидел там за одной партой, и тогда, проходя по черным от недавнего дождя улицам, он сказал ей — из года в год повторяется одна и та же история. Пока зима, я думаю о том, как замечательно будет весной просто пройтись по улице — без всякой цели, просто, чтобы почувствовать весенний ветер, солнце, синее небо над домами. А потом весна приходит, и ты все время занят, хотя кажется, что времени еще вагон, и вот уже июнь, и опять ничего не получилось. Как-то из года в год так и не удается зафиксироваться в весне, поймать это мгновенье. Девчонка, с которой он шел, жизнерадостная, стремительная блондинка, заводившаяся с пол-оборота, тут же пробежала тогда несколько шагов вперед и, обернувшись и выставив ладонь, радостно скомандовала ему — стой! Он остановился, и она, словно радуясь за него, сказала ему — все. Вот этот момент. Фиксируйся. Ты посмотри вокруг — вот она, весна. Он улыбнулся — сейчас вечер. А впрочем, может, ты и права. Мимо с шумом проносились машины. Они пошли дальше, и она, смеясь, теребила его, чуть ли не заглядывая ему в лицо — вот же! Вдыхай! Какой воздух! Ну как — получилось? Пожалуй, это был единственный случай. Канул в прошлое вместе с марксизмом. А сейчас… Впрочем, возможна и другая точка обзора. Стоя на открытом балконе восьмого этажа высотной башни института, Сергей посмотрел вниз. Как-то незаметно прокрался мимо тот день, когда вспыхнули зеленью деревья. Бетонная трехметровая ограда институтского двора с колючей проволокой наверху ближе всего в этом месте прижималась к стенам, а сразу за ней был пустырь, и деревья на нем. За пустырем — приземистые, выцветшего кирпича, постройки какого-то завода, кажется, заброшенные, деревянные заборы, рухнувшие сараи и огромные пустые барабаны из-под кабеля, а еще дальше приподнимались над кирпичными развалинами колокольня и купол неотреставрированной церкви постройки архитектора Казакова. Блестели на солнце обтекавшие купол листы кровельного цинка, и впечатывались вровень в плоское синее небо два высоких черных креста. Навалившись на мощную ограду балкона, Сергей опустил голову на скрещенные руки, ощущая локтями свежий, незлой холод кирпичной кладки. На всем пространстве внизу не было ни души. От мусорных куч у заборов поднимался дым. Лишь вдали, по пересекавшей пустырь извилистой дорожке медленно пылил невесть как забредший сюда приплюснутый черный «Мерседес». Сергей вздохнул. «Московский дворик» — подумал он. Еще немного постояв, и проводив взглядом спускавшуюся мимо него медленным зигзагом страницу какого-то отчета, вероятно не секретного, он отлепился от парапета, тщательно закрыл за собой обе двери выхода на пожарную лестницу и, миновав маленький полутемный холл, направился к себе в лабораторию.

Сегодня он был здесь один. Начальник отдела профессор Крепилин уехал в министерство выбивать финансирование, двое математиков-программистов отправились на выставку компьютерной графики, а трое студентов-полставочников, не сговариваясь, дружно не пришли. Было тихо. Ветер сквозь фрамуги трепал длинные белые занавески, и проплывал на экране одного из мониторов сгенерированный фрактальными методами бесконечный, зловеще багровый марсианский пейзаж. Сергей обогнул стол и сел за свой компьютер. Программа обработки давно закончилась. Он придвинулся к экрану и запустил результат. Прозвучал хрустальный аккорд, и поплыли по экрану аккуратные немецкие домики на пригорке, обсаженные липами. Сюжет был снят с низкой точки, видимо, из окна медленно движущейся машины. Информационный массив изображения был сжат в тридцать раз, но сразу видно было, что алгоритм не получился. Небо над домиками в нескольких местах раскололось на квадратики, ветви деревьев сделались ломкими и переливчато подрагивали, а некоторые из наиболее тонких веточек просто пропали. Сергей выключил изображение. Убрать блокинг-эффект не удалось, хотя в соответствии с многократно проверенными расчетами при данном варианте алгоритма он должен был пропасть. Предстояло наименее приятное — попытаться понять, почему аналитический результат расходился с результатом моделирования. Сергей пересел за письменный стол и стал выводить выражение для коэффициентов цифрового фильтра. Не закончив, он бросил ручку и откинулся на спинку кресла. Была пятница. По пятницам, как подтверждалось длительной практикой, всегда происходит какая-нибудь мерзость. Всплывает какая-нибудь мелкая инструкция по налогообложению, ставшая известной бухгалтерам лишь сейчас, а принятая полгода назад, из-за чего недоимка вместе с пенями уже вылились в пятизначную цифру (Сергей был директором одного из сосуществовавших с институтом коммерческих предприятий), в самый неподходящий момент падает операционная система на компьютере, или просто происходит один из тех разговоров, содержание которых спустя несколько дней уже невозможно вспомнить, но которые в данный конкретный момент способны надежно отравить настроение. Сегодня пока ничего не случилось. Впрочем, было всего одиннадцать утра, и произойти еще могло все что угодно. Сергей вздохнул. В это утро ему ничего не хотелось, но нельзя было позволить себе поддаваться оцепенению. Век и тысячелетие двигались к концу. Вновь пододвинув тетрадь и пробормотав вполголоса бессмертные слова основательно подзабытого за последние годы Егора Кузьмича Лигачева «чертовски хочется работать», Сергей стал энергично продолжать преобразования.

Зазвонил телефон.

Из двух аппаратов на дальнем столе дребезжал тот, что потише, значит, местный. Сергей подошел и взял трубку.

— Говорят из приемной Олега Владимировича, — произнес сухой женский голос. — Пожалуйста, попросите Сергея.

— Это я.

— Олег Владимирович просит вас срочно зайти.

Бросив трубку, Сергей секунду постоял у стола, глядя в окно. Визит к директору института не был чем-то необычным. Как начальнику лаборатории Сергею нередко приходилось бывать у него, особенно в отсутствие начальника отдела, когда требовалось срочно дать ответ на какой-то вопрос или побеседовать с оказавшимися у директора потенциальными заказчиками. Странным было только то, что директор не позвал сначала самого начальника отдела, с которым был в полудружеских отношениях, и даже ничего не спросил о нем. Вероятно, откуда-то он знал, что тот в министерстве. Удовлетворившись таким объяснением, Сергей включил кодовый замок и, захлопнув за собой дверь, вышел в полутемный холл. Из четырех лифтов два как всегда не работали. Оба грузовых лифта тоже были остановлены — вероятно, ввиду отсутствия грузов. Решив, что пешком будет быстрее, Сергей вышел на лестницу. Там было пусто. Пахло краской после недавнего ремонта и слышны были далекое хлопанье дверей и одиноко цокающие женские каблучки несколькими этажами выше.

Героические времена института были позади. Пятнадцать лет назад, когда Сергей по распределению попал сюда, в институте работали две тысячи человек, значительная часть которых посменно и сосредоточенно дымила на лестничных площадках, за двухминутное опоздание на работу лишали квартальной премии, а работники режимных служб изощрялись, обрабатывая нескончаемый поток валивших сюда молодых специалистов, особенно натаскивая их на случай возможных контактов с иностранцами. «Вы приходите в гости, а там сидит перуанец. Ваши действия?» (в свое время Сергей ответил на это «без лишних разговоров бью в морду», получил одобрение смешливого начальника первого отдела — за патриотический образ мыслей, однако правильный ответ был незатейливей — «не дожидаясь провокационных вопросов, удаляюсь, а на следующий день прихожу с докладом в режимные органы»). Распределялись продовольственные заказы, выпускались четыре стенгазеты (в том числе стенгазета первого отдела под названием «Будь бдителен»), стрелки — снайперы военизированной охраны ходили по периметру двора, надеясь снять с забора зазевавшегося шпиона, а на доске объявлений на первом этаже время от времени вывешивались поздравительные плакаты с сообщением о присуждении очередной группе сотрудников института очередной Государственной премии.

По ходу исторических преобразований исчезли сначала Государственные премии, потом квартальные, а потом и само государство. К моменту последнего события, впрочем, основные перемены в институте уже произошли. Половина отделов со всей их тематикой пала жертвой триумфа общечеловеческих ценностей, число сотрудников сократилось втрое, а общественно — режимная жизнь по сути сошла на нет. Газета «Будь бдителен», выпустив последний номер в траурной рамке, навсегда попрощалась с читателями, стрелки — снайперы получили вольную и разбрелись по стране, а изрядно захиревший первый отдел утратил всякий интерес к провокаторам — перуанцам. Впрочем, и беседовать о них стало не с кем, так как приток молодых специалистов в институт полностью прекратился. Старые же специалисты и так все были предупреждены.

При всем при том, однако, институт по-прежнему существовал. Видоизменяясь чтобы выжить, он превратился в итоге в симбиоз из собственно института и десятка коммерческих предприятий, существовавших практически при каждом серьезном отделе. Руководство не препятствовало этому. Не умея, да и не испытывая особого желания заниматься тем единственным, чем оно могло бы теперь оправдать свое существование — то есть поиском и выбиванием внебюджетных заказов, оно предпочитало тихо и традиционно проедать министерские средства. Неприятным обстоятельством было то, что объем заказов, поступавших от министерства, в последние годы упал в несколько раз, поэтому единственное, что могли сделать эти люди, чтобы поддержать привычный им уровень жизни, это в те же несколько раз увеличить накладные расходы. Что и было сделано, в результате чего от любого договора, заключенного через институт, разработчики получали теперь в виде зарплаты четырнадцать копеек с рубля. Понятно было, что при таком положении дел все они попросту разбегутся, и поэтому никто особо не препятствовал им организовывать свои товарищества и малые предприятия и самим искать себе заказчиков на стороне. По состоянию на сегодняшний день все утряслось и функции разделились. Разработчики, используя давние связи, получали через свои структуры заказы (отдавая там, где это было необходимо, кусок и институту), договаривались с заводами о производстве аппаратуры и сами торговали ею. Что же касается начальства, то оно постоянно было за границей. Половина начальников отделов, не говоря уже о заместителях директора, большую часть времени проводили в Женеве или Лондоне на различных международных конференциях, наведываясь домой на недельку — другую — дабы окинуть происходящее хозяйским оком, прощупать, не завелась ли крамола среди начальников лабораторий (то есть, будет ли ими выплачиваться регулярная дань от коммерческих договоров), показаться в министерстве и улететь обратно. Особой классовой ненависти, тем не менее, все это не вызывало. Постоянное отсутствие начальства и его по сути отход от дел означали ослабление контроля, что было выгодно рядовым специалистам, позволяя им спокойно обделывать свои дела. В стране сложилась странная ситуация, когда все структуры кричали, что у них нет денег, однако любая продукция, реально произведенная и более или менее удовлетворявшая потребительским требованиям, принималась на ура и без особых проблем оплачивалась, и это обстоятельство позволяло разработчикам жить. Сложившийся годами авторитет института был товаром, которым можно было торговать, и это учитывалось и использовалось всеми заинтересованными сторонами. Любой крупный заказ или проект имел теперь запутанную структуру, оформляясь в виде системы нескольких договоров, находящихся между собой в сложной взаимоувязке. Часть шла институту, часть — коммерческим структурам, и в ней заранее вычленялась часть, которую следовало обналичить и выплатить руководству уже непосредственно, начальники лабораторий, бывшие, как правило, формальными или неформальными руководителями коммерческих структур, подолгу просиживали у руководства, тщательно и осторожно договариваясь, на каких условиях будет сделан тот или иной телефонный звонок или подписана та или иная бумага, какая-то часть денег шла уже совершенно посторонним коммерческим предприятиям — с сильно ограниченной ответственностью — карманным структурам высшего начальства, о которых мало что было известно — тщательно примериваясь и притираясь друг к другу множеством больших и мелких частей, внимательно промеривая и просчитывая каждый шаг, механизм двигался вперед. Симбиоз. Симбиоз был в институте, симбиоз был в министерстве, симбиоз был в государстве. Сим победиши!

С усилием отпихнув тяжелую, с мощной пружиной дверь третьего этажа, где помещалось институтское начальство, Сергей вошел в холл и направился через слабо освещенную площадку в дальний боковой коридорчик, куда выходила приемная директора. Пусто. Пусто в этот час было и здесь. Сергей шел, и шаги его по недавно перенастланному паркету гулко раздавались в полутемном, интимно освещенном холле. Достопримечательностью этого этажа, появившейся после недавнего ремонта, было то, что в двери туалетов здесь были аккуратно врезаны маленькие блестящие замки. Теперь здесь часто бывали зарубежные делегации, и поэтому туалеты были переоборудованы в соответствии с международными требованиями и заперты на ключ. Начальник отдела рассказывал, что как-то вечером, когда он надолго задержался в кабинете у директора, тот в знак дружеского расположения предложил ему посетить модифицированный санузел, доверив ему ключ, хранившийся у него в ящике стола. Хранился ли там же и ключ от женского туалета, или он был отдан на сбережение кому-то из сотрудниц, начальник не знал. Пройдя мимо туалетов и подумав, что куда эффектнее было бы сделать замки висячими, амбарными, Сергей вошел в просторную приемную. Здесь царила жизнь. Работал телевизор, возвещая миру о новой порции трагических напастей, свалившихся на голову блаженно-непробиваемой Дикой Розы, двое работниц канцелярии и телетайпистка, забыв про закипевший чайник, заворожено следили за происходящим, а хладнокровная секретарша директора, женщина внушительных достоинств, разговаривала по телефону, время от времени, впрочем, косясь в сторону экрана. Сергей поморщился — его томили мрачные предчувствия. Впрочем, выбирать не приходилось. Вопросительно взглянув на секретаршу, получив разрешающий кивок, он застегнул верхнюю пуговицу на рубашке и под дикий вопль из телевизора «нет — нет, клянусь тебе, это не твой ребенок» прошел в тамбур директорских апартаментов. Толкнув следующую дверь, он вошел в просторный зал и мимо длинного стола для заседаний направился к рабочему месту хозяина кабинета.

Директор института академик Бакланов, бывший союзный замминистра, огромный, пышущий здоровьем мужчина лет пятидесяти сидел за столом в полосатой рубахе с галстуком и подтяжках и, нацепив ставшие в последнее время модными у начальства узенькие прямоугольные очки в золотой оправе, с явным удовольствием вертел в руках маленькую золоченую медальку на квадратной планке с ленточкой. Бросив взгляд поверх очков на приближающегося к столу Сергея, он отложил медаль и с благосклонным радушием протянул ему огромную волосатую лапищу. Пожав ее и сев в кресло боком к директорскому столу, Сергей покосился на медаль, вновь оказавшуюся тем временем в руках у начальника.

— Награда Родины? — негромко спросил он.

Такой тон дозволялся. Поставленный над институтом два года назад, новый директор, по контрасту со своим предшественником, закаленным канцеляристом, фильтровавшим каждое слово, отличался простотой в общении и какой-то доверительной, почти наивной доброжелательностью. Это не было тактическим приемом или игрой, судя по всему, это было у него природное, непостижимо было, как при таких качествах он мог достичь в прошлом почти министерских высот, однако факт оставался фактом — новый директор института был, по сути своей, хорошим человеком.

Живо повернувшись в сторону Сергея, он показал ему медаль — на ней был изображен мужчина с двумя золотыми звездами на пиджаке и мужественным волевым лицом.

— Академик Басаргин, ракетчик. Я с ним работал. Слыхал?

Сергей отрицательно покачал головой.

— К восьмидесятилетию со дня рождения. Сейчас только принесли. Он ведь еще не старым умер.

С сожалением спрятав медаль в ящик стола, директор откинулся в кресле, сложив руки на животе. Несколько секунд он с каким-то благосклонным любопытством и при этом несколько по-хозяйски рассматривал Сергея.

— Слушай. Тут такое дело…

Грянувший телефон не дал ему закончить. Повернувшись в кресле, он безошибочно снял нужную трубку.

— Йес, — сказал он. — Ноу. Свободной рукой нашарив блокнот, он что-то нацарапал там ручкой с золотым пером, навалившись животом на край стола.

— Йес. Вот? Ю ту ми?.. Ай ту ю?.. Иф ай то ю, зен ю ту ми? О’кей.

Сергей слушал разговор философски. Директор принадлежал к тому типу руководителей, которые, не зная никаких иностранных языков, вместе с тем, благодаря огромному опыту международного общения и с помощью «йес», «ноу», «о’кей» и пяти-шести базовых глаголов способны были объясниться и провести переговоры по любому вопросу и в любой стране мира. Сегодняшний случай не был исключением. Судя по репликам директора и щебетанию, доносившемуся из трубки, речь шла об отправке официального приглашения и документов для какой-то зарубежной поездки. Понимание, в силу языкового барьера, давалось с трудом, однако обе стороны были полны энтузиазма и стремления к сотрудничеству, а потому дело двигалось, и через пару минут различных «ю факс ми», «ай факс ю» беседа пришла к благополучному завершению. Взаимопонимание было достигнуто и, произнеся последнее «о’кей», директор удовлетворенно бросил трубку на рычаг. Разгоряченный, под впечатлением от удавшегося международного контакта, он энергично повернулся к Сергею.

— На следующей неделе лечу в Италию, на конференцию, — сообщил он. — Международное общество Маркони. К столетию радио.

Сергей невольно посмотрел вверх. Там, на высокой стене за спиной у директора мрачно нависал огромный, два на три метра портрет в почерневшей золотой раме. По словам институтских старожилов, он был перенесен сюда из старого здания, где тоже много лет висел в директорском кабинете. Считалось, что это был портрет А.С. Попова, изобретателя радио. На самом же деле на нем, судя по всему, был изображен известный в свое время артист Черкасов, сыгравший ученого в советском биографическом фильме. Артист был запечатлен с благородным сходством, характерным для живописи пятидесятых годов, и, судя по выражению лица, как бы находился в образе. Сурово сдвинув брови, талантливо сыгранный актером преподаватель Кронштадтских минных классов смотрел сейчас на своего потомка, продавшего принадлежащее Отечеству техническое первородство за итальянскую чечевичную похлебку. Потомок, однако, не ощущал взгляда. Уперевшись локтем в подлокотник кресла и положив подбородок на кулак, он, в свою очередь, внимательно, хотя вместе с тем как-то не агрессивно рассматривал Сергея, казалось, пытаясь завершить какие-то связанные с ним логические выкладки. Так ни к чему и не придя и, похоже, не слишком расстроившись от этого, он перевалил тело к другому подлокотнику и наморщил лоб.

— Где твой шеф? — внезапно спросил он.

— В министерстве.

— Гм… Хорошо. — Задумчиво помедлив и вновь решительно переменив позу, директор по-начальственному напористо и вместе с тем с каким-то всегда присущим ему уважительным доверием к собеседнику взглянул на Сергея.

— Скажи… Ты сейчас сильно загружен?

Сергей мгновенье молча смотрел на начальника. Поворот был нестандартным — учитывая обычный характер бесед с директором, чисто технических по сути и не требовавших подобных ритуальных вступлений. Понимая, что ответ должен быть извлечен из той же шкатулки, что и вопрос, Сергей, слегка разведя руками, дипломатично улыбнулся директору.

— Покой нам только снится…

Директор, с серьезным видом выслушавший эту информацию, чуть наклонил голову, не сводя внимательного взгляда с Сергея.

— Я имею в виду, если тебя попросят временно переключиться на другую работу, ты это сделать сможешь?

— Гм… Наверно, смогу…

— Хорошо… — Директор, помедлив еще секунду, и, словно на что-то решившись, доверительно наклонился к Сергею.

— В общем, так. — В его голосе неожиданно зазвучали наставительно-заботливые, чуть ли не отеческие нотки. Он со значением взглянул на Сергея.

— Есть возможность получить выгодный заказ.

Произнеся это с расстановкой, чуть ли не заговорщическим тоном, он продолжал смотреть на Сергея, словно ожидая от него какой-то единственно возможной реакции. Наступила секундная пауза. Понимая, что происходит что-то не совсем обычное, и зная по опыту, что в некоторых случаях беседу с руководством можно продвигать лишь задавая простодушно-дурацкие вопросы, Сергей с почтительным вниманием взглянул на начальника.

— … Для института?

Директор, словно ожидая этого вопроса, спокойно покачал головой.

— Нет. Для твоей фирмы.

В кабинете установилось молчание. Сергей, по настоящему удивленный, пытаясь понять, что все это значит, выжидающе смотрел на директора. Прозвучавшее было до неприличия странно — странно настолько, что обычная осторожность не позволяла воспринимать это всерьез. Дело было даже не в сути предложения, хоть оно и противоречило всем внутриинститутским законам, а в том, что оно адресовалось именно ему. Для этого не было ни малейших причин. Между Сергеем и директором не существовало никаких особенных отношений, а предприятие его и по тематике, и по привлеченным людям отстояло так далеко от институтской верхушки, что до сегодняшнего дня Сергей был уверен, что директор вообще ничего не знает о его существовании. Озабоченно ожидая продолжения, Сергей молчал.

Директор, видимо как-то по-своему истолковавший это молчание, как показалось Сергею, с неким непонимающим беспокойством взглянул на него.

— Тебя такой вариант интересует?

Сергей, спохватившись, механически кивнул.

— Интересует.

— Хорошо. — Директор успокоенно переложив какую-то цветную скрепку на поверхности стола, секунду помедлив, снова ожидающе поднял глаза на Сергея.

— Ты имей в виду. Дело серьезное, и заказ серьезный, так что на выполнении его надо будет сосредоточиться полностью, все остальные твои дела и работы на время придется отложить. Для тебя реально это?

— Ну, в общем, реально…

— В общем, реально. — Удовлетворенно повторив это вслед за Сергеем, директор мгновенье заторможенно смотрел куда-то мимо него. Впечатление было такое, что каждый раз, энергично задав вопрос и получив ответ, он впадал в некое замешательство, не очень представляя, что говорить дальше.

— У тебя при институте фирма? — вдруг спросил он.

Сергей, насторожившись, осторожно поднял глаза.

— В каком смысле?

Директор, встретившись с ним взглядом, поморщился, словно вспоминая некие ключевые слова.

— Ну, учредители, юридический адрес, помещение…

— Нет.

— Нет?

— Нет. — Сергей, подкрепляя свои слова, холодно покачал головой. — Официально никакого отношения не имеет.

— Гм… — Директор, внешне никак не выказав своего отношения к сказанному, заглянул в какие-то листочки, спрятавшиеся между покрывавшими стол грудами бумаг.

Сергей с некоторым беспокойством наблюдал за ним. Предприятие его арендовало помещение в одной из лабораторий, платя за это ее начальнику. Ввиду того, что в договоре о сотрудничестве, имевшемся с этой лабораторией, была указана весьма символическая цифра, всякие расспросы на эту тему представлялись крайне нежелательными. Директор между тем, положив листок на место и плотно укрепив локти на столе, не спеша выпрямился в кресле. Выражение лица его неуловимо изменилось. Похоже, если у него и были какие-то сложности или сомнения, связанные с происходящим, то сейчас он махнул на них рукой и был занят совсем другим. Пошарив на столе, он нашел записную книжку и, что-то выписав из нее, вновь обратился к Сергею.

— Значит, слушай. — Он по-деловому наклонился вперед. — По поводу этого договора. Не по сути работ — об этом ты еще поговоришь, и уже конкретно, и не со мной — и по содержанию, и по оргвопросам. Но — главное. — Он с серьезной доверительностью взглянул на Сергея, как бы авансом уважая в нем солидность и внимание. — В этом деле — а я так понимаю, что ты в принципе согласен, — от тебя потребуется максимум ответственности. Об этом я тебя предупреждаю сразу. Заказ это из тех, что случаются не каждый день, и выполнению его придается особое значение. Отношение должно быть самое серьезное и добросовестное, иначе нет смысла браться. Эта сторона вопроса ясна тебе?

— Гм… Ясна.

— Добро. — Директор, секунду внушительно помолчав, кажется, обдумывая что-то, тяжело шевельнулся в кресле, по-прежнему рассматривая Сергея исподлобья.

— Значит, чтобы ты представлял себе серьезность задачи. Объем договора — сорок семь с половиной миллионов рублей. Понятен тебе масштаб?

Сергей кивнул. Масштаб был единственным, что он понимал в данный момент, внешне, однако, он мог позволить себе лишь некую заинтересованную деловитость.

— А кто заказчик?

Директор не торопился с ответом. Упершись локтями в стол и сцепив пальцы, он некоторое время значаще-строго смотрел на Сергея.

— Заказчиком будет министерство.

Сергей медленно отвел глаза, переваривая услышанное. Загадочность ситуации шла по нарастающей. Как всегда с начала года министерство вело борьбу с инфляцией. Десятки институтских договоров лежали в министерских кабинетах неподписанными. Получение финансирования на рядовую исследовательскую или конструкторскую тему в обычном объеме в несколько сот тысяч рублей было проблемой. В этих условиях выделение министерством в сто раз большей суммы на договор с никому не известной частной фирмой казалось делом невероятным. Задавать вопросы, впрочем, не имело смысла. Понимая, что ближайшие минуты вероятно рассеют туман, Сергей молча наблюдал за директором, который, нахмурившись и энергично навалившись на стол, озабоченно листал перекидной календарь — ежедневник, по-видимому выискивая какую-то запись, сделанную на его страницах.

Продолжение

О книге Семёна Лопато «Ракетная рапсодия»

Отрывок из книги Алексея Кузовлева «Черно-белые дни»: Вся правда о группе [AMATORY]

[1]

Рассказывая о музыкальных коллективах, за точку отсчета можно брать разные события. Но, как показывает история, в большинстве случаев — это встреча. Самая обыкновенная встреча двух (или больше) людей; то, через что любой из нас проходит практически каждый день. Другое дело, что далеко не каждый такой случай ведет к созданию группы.

Однако известно, что встреча двух парней в некоем финском баре с последующим употреблением огненной воды «за знакомство» привела к совместному похмельному синдрому, выразившемуся в джеме на ближайшей репетиционной базе, — так была организована известная фолк-металлическая группа Finntroll. Благодаря слаженной работе медицинского персонала одной из шведских больниц появилась группа Clawfinger, которую в свое время разогревали великие Rammstein. А за посещением двумя музыкантами концерта местного коллектива Sex Art, где пел некий Джонатан Дэвис, последовало создание Korn, той самой группы, которую считают основоположницей тяжелой альтернативной музыки.

Но для того чтобы описать встречу, послужившую началом [AMATORY], нам придется мысленно перенестись не в бар и даже не в больницу, а в спальный район на юге Санкт-Петербурга со звучным названием Купчино.

Не в обиду жителям этого района будет сказано, у многих он ассоциируется исключительно с «жопой мира». В каждом городе найдется свой район-изгой. Так и с Купчино: хотя это самый большой спальный район Северной Пальмиры, в котором проживает порядка полумиллиона человек, он слишком отдален от центра города и к тому же замкнут между железными дорогами, которые как ножом отрезают его от остального Питера. Зато такое расположение позволяет называть Купчино настоящим «городом в городе» со своим неповторимым ритмом жизни и даже со своим неофициальным названием: «K-сити». Список выросших здесь признанных талантов весьма длинен, и мы добавим к нему имена еще двух молодых людей. Одного из них зовут Денис Животовский, а другого — Даниил Светлов.

Как окажется позднее, это отцы-основатели группы [AMATORY]: [DENVER] и [STEWART] соответственно. Но это позднее… А сейчас это совсем юные пацаны с обычными именами. Сейчас — это год, в который нам предстоит перенестись: 1998-й. Пора волнений и переживаний. В январе денежные купюры лишились трех нулей — деноминация, а потом наступил август — самый памятный месяц 1998-го. Доллар резко прыгнул вверх, и теперь магазины не знают, сколько раз за день им придется менять ценники, а продавцы культурного товара (музыки, например) толкают его по заведомо завышенной цене: дефолт. Если раньше кассета с записью Metallica стоила 10–11 рублей, то теперь ее продают за все 25.

А музыку тогда слушали в основном на аудиокассетах. Качество записи частенько оставляло желать лучшего; пленка, если ее по неосторожности оставляли, где не следует, размагничивалась. А если и не размагничивалась, то потом ее жевали магнитофоны. Но кассеты все равно слушали, а отечественные тяжелые группы выпускали на этом носителе свои альбомы, продолжая традиции совкового рока. Издать альбом на компакт-диске — дорогостоящее пижонство.

Ситуация изменится буквально на глазах, компакт-диски стремительно вытеснят кассеты, но пока даже такая услуга, как «запись альбомов на компакт-диск по каталогу», кажется черной магией. CD-R с обязательным отсветом нежнейшего фейхоа или медного купороса с «рабочей» стороны — пока это сложно понять, но уже пора привыкать.

Вот такое было время. Оба — и Даниил, и Денис — тогда оканчивали… седьмой класс школы. А значит, на двоих им было меньше тридцатника — по 14 на брата. Одним из главных увлечений наших героев в то время была музыка. Причем увлечение это имело лавинный характер — чем больше музыки слушали будущие друзья, тем больше она их поглощала. Тем не менее, поводом для первого знакомства Дениса и Даниила послужила не музыка, а доска на колесах, другими словами — скейтборд. Причем идея покататься на скейте им пришла в голову одновременно. И место было выбрано одно и то же — близлежащий двор. Самый обычный двор спального района, похожий на сотни и тысячи других дворов других спальных районов страны.

[STEWART]: Это был конец апреля, начало мая. В общем, весна. Погода отличнейшая: тепло, солнце, воробьи щебечут. Вторая половина дня, после школы. Я вышел во двор покататься на скейте. На мне тогда была футболка Death, купленная на сэкономленные в Германии карманные деньги, которые мне давали на завтраки. Катаюсь я и вижу, как из второй парадной с другого конца дома выходит чел с длинными волосами. С виду примерно моего возраста и к тому же в футболке Sepultura. Как так, подумал тогда я, в моем районе, да к тому же прямо в моем доме живет такой чувак, а я его никогда раньше не видел! Буквально откуда ни возьмись появился. И на скейте, как я!

[DENVER]: Я вышел покататься на скейте возле дома, куда мы переехали с семьей. На мне была футболка Sepultura «Death From The Jungle», купленная в нашем питерском профильном магазине «Castle Rock», что на Лиговском. Очень распространенная в то время футболка с изображением Андреаса Киссера, показывающего «фак». Смотрю — во дворе на скейте катается парень в футболке Death. А тогда же времена были другие, напряженные. Сначала рэп, а потом The Prodigy правили миром, и открыто носить такие футболки многие побаивались — можно было легко пиздюлей схлопотать от старших… Еще тогда мое внимание привлек его скейт. Не пластиковый, как наши «Виражи», а деревянный, с маленькими колесиками, как сегодня у всех. Ну, так и получилось…

[STEWART]: О значении этой встречи мы с Денисом осознанно задумались в одном из туров 2007 года, когда вместе стояли в тамбуре какого-то поезда из разряда «Волгоград—Самара». Посмотрели друг на друга, на проносящиеся вдоль путей деревья и дома и, не сговариваясь, пришли к выводу, что неплохо так мы на скейтах вышли покататься. Разве можно было тогда подумать, что спустя десять лет ты исколесишь с концертами всю страну с челом, с которым познакомился в седьмом классе? Да ни в жизнь!

[2]

После состоявшегося знакомства обоих ждало то, что обычно происходит с людьми, помешанными — в хорошем понимании этого слова — на музыке: два часа сплошных разговоров. Не о школе, не о друзьях-знакомых, а о том, кто какие альбомы слушал, какие песни знает и так далее.

«А это слышал?» — «Ну это вообще классика!» — «Не, этот альбом в другом году был выпущен…»

Тут же выяснилось, что Денис играет на гитаре, а Даня — на барабанах.

«Да ты что?»

Удивлению обоих не было предела. Всем совпадениям совпадение, вмешательство высших сил. (Причем, как покажет история, силы эти и дальше прикладывались к группе с завидным постоянством.) Немедленно было решено созвониться и устроить что-нибудь вроде джема. Сказано — сделано. Ребята обменялись номерами телефонов (домашних, разумеется, мобильники в то время были синонимом роскоши); несколько дней активного телефонного общения — и наши единомышленники уже созрели для первой «репетиции». Если вспомнить их возраст и опыт, то воображение легко нарисует эту репетицию. Денис со своей акустической гитарой зашел домой к Дане, у которого прямо в квартире стояли барабаны. Там ребята устроили импровизированный unplugged, о котором сегодня оба говорят не иначе как: «Смешно вспоминать». Играли все, что знали. Играли как могли. Куски из Sex Pistols, Nirvana, «Beat The Bastards» The Exploited, которую Денис умудрился подобрать, а Даня на тот момент не мог сыграть правильно. Была еще одна песня (собственного сочинения в духе Егора Летова), которую написал Денис. Все это игралось в акустике, потому что ни один из друзей не имел достаточного понятия о том, откуда берется дисторшированный гитарный звук.

[STEWART]: Тогда я вообще не представлял, что это такое и как такой звук можно извлекать. Ни я, ни Денис — мы оба не знали, что нужна какая-то «педаль», чтобы получить на гитаре это металлическое «дж-дж-дж», как у групп, которые мы тогда слушали.

Все музыкальные потуги — иначе и не назовешь — были записаны друзьями через микрофон на кассетный магнитофон, по окончании внимательно прослушаны и положены в основу судьбоносного тезиса «блин, надо собственную группу мутить». Часто принимаемое в подобных случаях решение, но нечасто вырастающее во что-то путное.

Ребята загорелись идеей, но вдвоем играть было как-то не с руки, поэтому быстро созрело еще одно решение — найти басиста или, на крайний случай, второго гитариста, да желательно такого, чтобы еще петь мог. Перебрав всех знакомых и друзей, которые умели держать в руках гитару, остановились на кандидатуре некоего Кирилла — личность сегодня практически мифическая, причем мифическая настолько, что кое-кто вообще не верит в ее существование. Кирилл откликнулся на поступившее предложение и выполнял в «группе» функции то ли гитариста, то ли вокалиста — за давностью лет точнее сказать сложно.

[STEWART]: Если я помню верно, Кирилл был другом Дениса, и жил он тоже в Купчино, но в другом доме. С нами он поиграл всего ничего и, по-моему, после этого к музыке уже больше не возвращался, став в итоге боксером.

В составе трио на квартире у Дани было проведено несколько «репетиций» — действительно, совсем ничего, потому что в окна уже стучалось лето. Учебный год закончился, все разъехались отдыхать.

Но за каникулы ребята не потеряли друг друга из виду, и осень 98-го пришла с решением, что репетировать у Дани пусть, с одной стороны, удобно (первый этаж, а следовательно, и количество побеспокоенных «музыкальным шумом» соседей меньше, как ни крути), но у Дениса, который жил на втором этаже, правда в другом подъезде, все же удобней. Объяснялось это наличием в квартире Дениса пустующей комнаты, в которую после недолгих размышлений были перетащены барабаны Дани.

[DENVER]: Саму комнату, памятуя о соседях (потенциальное число которых ввиду нашего переезда с первого на второй этаж возросло), мы попытались как-то заглушить. И не придумали ничего лучше, как сделать это при помощи ковров. Завесили ими все, включая дверь. Понятное дело, это нихера не помогло. Дом был «хрущевский», при постройке о звукоизоляции вообще не парились. Картонные стены, тонкие полы. Слышимость — изумительная!

Как только репетиции возобновились на новом месте, но уже в усеченном составе (у Кирилла лето забрало все силы и энтузиазм), соседи не заставили себя долго уговаривать. К квартире, где молодые таланты ковали акустический рок, началось настоящее паломничество. Что только соседи ни делали: в дверь звонили, колотили по стенам и батареям, ругались, милицию вызывали, но все без толку. На звонки в дверь ребята не отвечали, на стук внимания не обращали, а участковый, приезжавший на вызовы, попался свой в доску и тему не свернул. В общем, соседи Дениса с Даней в то время не волновали. Намного важнее было найти «третьего» и постичь секрет добывания дисторшна.

Причем последний пункт приобрел принципиальную важность, поскольку Денис наконец стал обладателем настоящей электрической гитары! Купил он ее сам после долгих походов по комиссионкам и музыкальным магазинам с обязательным в таких случаях пусканием слюны при виде привезенных «оттуда» «фендеров» стоимостью 19 тысяч рублей — по тем временам цифра фантастическая. Еще долго Денис оставался бы без инструмента, не наткнись он случайно в какой-то газете на объявление, гласившее: «Мастер делает и продает электрические гитары».

А почему бы и нет?

У этого Самоделкина и была приобретена гитара на основе отечественного «Урала» — «всего» за 300 рублей. Понятное дело, скверного качества, страшная с виду, но Денису она дико нравилась. Настоящая электрическая гитара! Придя домой, он подключил ее к усилителю, но заветное «дж-дж-дж» она без дополнительного оборудования, понятное дело, не произвела. Представления о таких вещах, как «примочка» или «педаль», у Дениса еще не было.

[3]

Денис с Даней продолжали музицировать вдвоем, по-прежнему мечтая о расширении состава, когда, словно по заказу, на горизонте появился некий персонаж, знакомый Дениса. Узнав, что «у них группа, но играют они вдвоем», он заявил, что знает одного парня, который ну просто настоящий профессионал в этом деле: «Адски поливает на гитаре. У него куча проводов, гитарные педали. В общем, полный набор». Судя по всему, о таком человеке можно было только мечтать!

Этого магического человека, будущего гитариста/вокалиста того, что впоследствии превратилось в [AMATORY], звали Женя Потехин, или Pj (Пиджей), по первым буквам фамилии и имени. Как оказалось, он года на полтора старше Дениса, дольше и лучше играет на гитаре («Урал» последней модели) и является обладателем гитарной «примочки». После состоявшегося знакомства все это богатство Женя притащил домой к Денису, где был собран первый аппарат. Когда Pj подключил педаль и гитара издала волшебное «дж-дж-дж», Денис впал в состояние, близкое к шоковому, — тотчас весь мир упал к ногам, истина вместе с чакрами открылась, а с нею и все возможные и невозможные пути. Немного оправившись, он первым делом сообщил об этом Дане.

[STEWART]: Я очень хорошо помню день, когда в группе появился Pj. Восьмой класс. Прихожу домой после школы, и тут звонит Денис и говорит, что нашел гитариста. «Какого?» — «Заходи ко мне, увидишь! У него даже примочка есть!» — «А что это такое?» — «Ну, это которая звук „дж-дж-дж“ дает». Мда, дела-а-а. Захожу к Денису и встречаю там Pj. Он в джинсовом комбинезоне и зеленой кофте. Выясняется, что он неплохо играет на гитаре, знает практически весь репертуар Nirvana, а к тому же еще и петь может.

С появлением в коллективе второго гитариста, который на деле оказался первым в умении управляться с инструментом, остро встал вопрос, что делать с по-прежнему свободной вакансией басиста. Найти еще одного человека со своим инструментом, единомышленника, который умел бы худо-бедно играть, было практически нереально — Интернета в его сегодняшнем объеме, когда для поиска музыканта достаточно бросить клич «в группу требуется» на тематических форумах, не было, серьезных профильных печатных изданий с «доской объявлений» — тоже. Поэтому, поскольку Женя играл на гитаре лучше, само собой родилось решение: Денису следует переквалифицироваться в басиста.

[DENVER]: Я поначалу очень негативно воспринял эту идею. В первую очередь, чисто из материальных соображений. Только гитару купил, а тут еще бас надо. Ломался. Вплоть до того, что предлагал вообще без баса обойтись. Но потом подвернулся случай — опять-таки случай — распалась панк-группа одного моего знакомого, и он продал мне свой бас за те же деньги, за которые я купил гитару, — 300 рублей. Одна из первых моделей «Урала», похожая на топор… Кошмар! Хорошо помню, как ко мне в гости пришел Женя и увидел эту басуху в углу. У него был такой взгляд — «ну теперь у нас дела в гору пойдут!»

Переход с гитары на бас для Дениса оказался практически безболезненным. Ему даже переучиваться особо не пришлось, потому что выдающихся результатов в игре на гитаре он достичь не успел. Состав был укомплектован, или, правильнее сказать, перетасован, и ребята продолжили играть в качестве трио. Репетиции по-прежнему проходили на квартире Дениса, но музыкальный курс уже определял новоприбывший участник Pj. Являясь большим поклонником творческого наследия Курта Кобейна, он знал, как играются практически все главные хиты Nirvana, и наша на тот момент все еще безымянная группа долго сидела на этом репертуаре, изредка разбавляя его каверами других групп.

А в то время Nirvana, и это следует отметить отдельно, в стране считалась совершенно особой группой. Культовой, как принято говорить. Музыкальная мода в Россию по-прежнему, как и при железном занавесе, приходила с опозданием, поэтому наших тинейджеров волна гранжа накрыла в середине 90-х. Nirvana слушали, пели ее песни, боготворили Курта, пытались подражать его музыке.

Можно сказать, что [AMATORY] на начальном этапе находились именно под этим влиянием. Песни Кобейна даже легли в основу программы первых двух концертов коллектива в школе № 659, располагавшейся неподалеку от дома Дениса и Дани. Организовать концерт удалось благодаря одному знакомому, который в этой школе учился и периодически устраивал там дискотеки. Он и пригласил группу выступить на «своем» мероприятии.

Что такое школьный концерт, знают, наверное, все — совершенно стандартная тема, когда перед дискотекой выступает какой-нибудь доморощенный ВИА. Так было и с нашими героями. Актовый зал, плохая — или, точнее сказать, никакая — аппаратура, толпа подростков. Свой материал безымянное трио не играло; программа практически целиком состояла из песен Nirvana.

[STEWART]: Концерт в этой школе стал для нас настоящим событием, что, впрочем, не удивительно, учитывая наш возраст и факт первого выступления перед аудиторией со своей группой! И не просто аудиторией, а целым залом, где была куча наших знакомых, которые стояли, слушали, оценивали. При этом половина из них вообще не врубалась в то, что мы играли. А как мы играли, можно себе представить, ха-ха! Мандража, конечно, было выше крыши. Такое особое ощущение, по-любому отличающееся от того, что испытываешь, выходя на большую площадку.

Через пару месяцев в той же школе состоялось второе выступление, идентичное первому, после которого активность на некоторое время заглохла. Все прелести концертной жизни вкусить не получилось по одной банальной причине…

Казалось бы, «поезд поставлен на рельсы», как вдруг в отряде машинистов начался разлад. Женя с Денисом плотно «сидели» на Nirvana, тогда как Даня «соскочил» и начал проявлять серьезную заинтересованность в скандинавской музыке. А точнее, его стал прельщать блэк с его классическими представителями в лице Gorgoroth, Darkthrone, Burzum и т. д. Посадил его на всю эту, как выражается сам Даня, «стандартную для советского блэк-металлиста грядку» новый знакомый по имени Александр — владелец барабанной установки с двумя бочками. Все больше времени Даниил стал проводить в его тусовке, пока не ушел в нее практически с головой. Естественно там у него нашелся еще один единомышленник, который предложил мутить собственный проект в блэковом стиле. Ничего путного из этой затеи так и не вышло, однако нервы Денису с Женей она попортить успела.

Как говорят, о вкусах не спорят, но они воздвигли целую стену непонимания в отношениях начинающих музыкантов. По одну сторону стены находился Даня со своими «жужжащими гитарами и ужасным звуком», как выражается Денис, а сам он с Pj находился по другую сторону, переключившись с Nirvana на Korn и только появившийся тогда Soulfly — год-то на дворе был всего лишь 1999-й. Они начали писать похожие на Korn риффы, чем еще больше отдалили от себя Даню, который не мог проникнуться чуждой ему идеологией.

В общем, все шло к одному — группа (для простоты будем называть образованную формацию именно этим словом) фактически развалилась на две части. По времени распад совпал с окончанием очередного учебного года.

Жаркие дни и исправно поставляемое на музыкальный прилавок мясцо еще больше сместило вкусы Дани, но уже в сторону грайндкора — пожалуй, одного из самых экстремальных направлений в музыке вообще. Дениса и Женю в это время точно такими же темпами поглощала другая музыкальная сцена, названия которой они не знали — понятие «альтернатива» в сегодняшней трактовке еще не устоялось. Катализатором послужил посещенный ими концерт в клубе «Спартак», где играли группы «5 Углов», Tractor Bowling, Skang и «Психея». Называлось мероприятие «Skang Fest». Концерт оказал на друзей большое впечатление.

[DENVER]: После того концерта мы для себя четко решили — хватит сиськи мять, пора делами заниматься.

С этим важным решением одновременно пришла мысль, что в группу всеми правдами и неправдами надо возвращать Даню, который за последнее время еще больше подтянул уровень своей игры. Оставалась одна «беда» — его маниакальное пристрастие к ультратяжелым формам металла. Поэтому Денис с Женей решили пойти на хитрость, тем более подвернулся отличный повод завести разговор о возобновлении репетиций — наши друзья нашли репетиционную «точку», и это был серьезнейший шаг вперед.

Сама точка качеством не поражала — захламленная комната в подростковом клубе «Рубин» с набором комбиков, усилителей и барабанной установкой впридачу, где репетировала группа старшего поколения «Новый мир». Но главное — все это было совершенно бесплатно!

А теперь о хитрости, на которую пошли Женя и Денис: было решено сказать Дане, что вирус грайндкора оказался сильнее Korn и что они теперь все находятся на одной музыкальной волне.

[STEWART]: Звонит мне Денис и говорит, что они с Женей нашли точку. Мол, там все есть, можно репетировать, причем бесплатно. Спросил, как я на это смотрю. Здорово, ответил я, добавив, что их порожняк все равно играть не хочу. У меня есть собственный материал — песни по десять секунд, и мне интересны только они. Лучше заходи, послушаем, сказал я ему. Денис зашел, послушал и пришел к выводу, что надо попробовать поиграть в этом стиле. Приехали в клуб на первую репетицию — срач дикий, посреди которого стоят барабаны «Энгельс».

О книге Алексея Кузовлева «Черно-белые дни»: Вся правда о группе [AMATORY]

Глава из книги Массимо Ливи Баччи «Демографическая история Европы»

ХХ век приносит с собой новое явление: правительства и государства пытаются повлиять на демографические тенденции — зарождается подлинная демографическая политика. По правде говоря, сам принцип не нов: в XVII и в XVIII вв. была особенно распространена меркантилистская идея о том, что «governar es poblar» («управлять значит заселять» — исп.), и проводились некоторые меры, направленные на поддержку многодетных семей и стимулирование брака. Но подлинная демографическая политика прошлых веков состояла в том, чтобы перемещать население с места на место, имея в виду колонизацию, заселение новых территорий или укрепление границ. Мы уже упоминали об этих попытках, частью удавшихся, частью завершившихся провалом. Но только в XX столетии зарождается и набирает силу идея, что общество может вмешиваться в поток демографических событий и модифицировать его путем убеждения либо поощрения одних видов поведения и порицания или запрещения других. Этого не случилось бы, если бы в начале нашего века не обнаружилось со всей очевидностью, что пары контролируют рождаемость, а значит, планируют их, и что продолжительность жизни увеличилась в связи с очевидными успехами здравоохранения. Ход демографических событий уже не зависит только от милостей природы, от этих слабо поддающихся влиянию сдерживающих сил, о которых столько было сказано, а может быть направлен в определенное русло. Кроме того, вырисовывается такой тревожный феномен, как падение рождаемости, рассматриваемый не как неизбежный результат демографического перехода, а как ослабление общественных связей.

Однако прежде, чем мы будем говорить о «политике», следует упомянуть о жестоком уроне, какой конфликты великих держав нанесли европейскому населению, как за счет прямых потерь, так и вследствие насильственных переселений, проходивших после пересмотра границ. Это — тоже последствия «политики», глубоко затронувшие демографическую историю нашего века. Подсчитано, что в европейских странах, участвовавших в Первой мировой войне, за пять лет войны было мобилизовано 58 млн чел., то есть, грубо говоря, половина активного мужского населения, а убитых и пропавших без вести насчитывалось около 9 млн чел., что составляет 15,5% всех мобилизованных. Но к прямым военным потерям следует прибавить потери среди гражданских лиц, а также косвенные потери, вызванные новым повышением смертности от инфекционных болезней, например потери в 1918—1919 гг. от крупномасштабной пандемии инфлюэнцы, которая, вследствие лишений, вызванных войной, распространилась на обширных территориях и унесла более 2 млн жизней. Кроме того, полученные раны и увечья, перенесенные лишения и страдания долго тяготели над поколениями, в чью жизнь так или иначе вмешалась война. Массовая мобилизация имела такие прямые последствия, как отложенные браки или распад пар и, что само собой разумеется, заметное снижение рождаемости в военные годы. Были сделаны попытки оценить «несостоявшийся прирост» народонаселений некоторых стран, подсчитывая избыток смертей и дефицит рождений, но эти подсчеты остаются очень приблизительными — еще и потому, что в 1919—1921 гг. значительно повысилась рождаемость, а точность оценок сильно страдает от произвольности некоторых гипотез. Следуя такой методике, можно счесть, что для Европы — за исключением России — прямые и косвенные потери, вызванные войной, составляют 22 млн чел., то есть 7% населения, имевшегося в 1914 г. По России данные еще более приблизительные, к тому же последствия войны трудно отделить от потерь, причиненных революцией; Лоример считает, что, если не принимать в расчет эмиграцию, война и революция стоили стране 10 млн несостоявшихся рождений и 16 млн избыточных смертей, как на фронтах, так и среди гражданского населения. Вторая мировая война причинила потери того же порядка, что и первая, и приблизительность оценок, превышающих 20 млн, ничуть не меньшая еще и потому, что сильно возросла доля потерь среди гражданского населения. Ощутимый дефицит рождений в период 1939–1945 гг. был все же значительно меньшим, чем в период 1914–1918 гг. Сразу после войны возрастная структура наиболее пострадавших народонаселений — Германии, Польши, Советского Союза — несла на себе трагическую печать обоих конфликтов: малочисленными оказались поколения, рожденные в военное время, а поколение 1914–1918 гг. понесло потери еще и во время второго конфликта; ненормально обескровленными оказались классы возрастов, попавших под мобилизацию в обеих войнах (рожденные в последнее десятилетие XIX в. и между 1915 и 1925 гг.); обнаружилось и нарушение равновесия между полами.

Результаты обеих войн, особенно первой, следует оце­нивать не только по их влиянию на рост, структуру и распределение населения, но и в свете сложившегося убеждения в том, что Европа стремительно движется к демографическому оскудению, последствий которого давно опасались некоторые страны. Интересно проследить, как популярность доктрин Мальтуса, отражающих страх перед последствиями неконтролируемого роста, чередуется с противоположными опасениями, вызванными демографическим спадом. Страх перед «излишком» сменяется страхом перед «недостатком». Первые явные признаки этого обнаруживаются во Франции, где спад рождаемости был заметен уже в первой половине XIX в. После поражения в войне с Германией в 1870 г. растет и становится особенно драматичной озабоченность падением жизнеспособности Франции: с одной стороны — объединенная Германия, могущественная, густонаселенная, с мощными темпами прироста; с другой — побежденная Франция с ее небольшим приростом; чаша весов стремительно склонялась в пользу противоположного берега Рейна. Тревога по поводу демографической слабости или даже упадка Франции не ослабевает, и в начале века начинаются разговоры о конкретных мерах по повышению рождаемости. Доктрина о негативном влиянии демографического спада, с необходимыми поправками и добавлениями дожившая до наших дней, рассматривает военные, политико-дипломатические, культурные и экономические последствия демографического кризиса или застоя; выделим ее основные пункты. С военной точки зрения — когда войны преимущественно основывались на человеческом факторе — демографическая слабость по сравнению с другими нациями (англосаксонской, немецкой или славянской) выражается в отказе от экспансии, в поисках безопасности посредством заключения союзов, в опасениях спровоцировать другие державы (в первую очередь, Германию) напасть на Францию. Демографическое ослабление означает также сокращение колониальной экспансии, неспособность заселить новые территории и распространить французский язык и культуру. Все это не могло не сказаться отрицательно на политической роли Франции. Низкая рождаемость во Франции и высокая рождаемость в других странах притягивает иммиграцию, а это в свою очередь ослабляет французскую культуру и, так как иммигранты селятся в приграничных областях, подрывает ее безопасность. Наконец, демографическая слабость угнетает и экономическую систему, отражаясь на рынке рабочей силы, способности производства и накопления материальных благ, а также на духе предпринимательства.

Страх перед демографическим спадом понемногу распространяется по всей Европе одновременно с прогрессирующим падением рождаемости, последствия которого усугубляются потерями, причиненными войной, и достигает апогея между двумя мировыми конфликтами. На самом деле демографическая политика, осуществляемая сначала итальянскими фашистами, затем германскими нацистами, явилась искаженным выражением все того же страха перед демографическим кризисом — менее многообещающие меры борьбы с ним уже давно предпринимались во Франции, и почва для них была подготовлена. Речь идет о широкомасштабной политике, направленной на то, чтобы, используя различные рычаги, изменить сложившиеся формы поведения, касающиеся воспроизводства, брачности и, наконец, мобильности. Такая политика была характерна для тоталитарных идеологий. Неслучайно, что, кроме Италии и Германии, она расцветает во Франции Виши, в Японии и в Советском Союзе, где в 1930-е гг. был скорректирован достаточно «либеральный» закон о браке и семье, принятый в предыдущее десятилетие. В Италии демографическая политика была официально провозглашена Муссолини в его речи 1927 г. («Речь Подъема»): «Я утверждаю, что если не основным, то предваряющим условием политического, а тем самым и морального, и экономического могущества наций является их демографическая мощь. Будем говорить начистоту: что такое сорок миллионов итальянцев перед девяноста миллионами немцев и двумястами миллионами славян? Обратимся к западу: что такое сорок миллионов итальянцев перед сорока миллионами французов, плюс девяносто миллионов жителей колоний, или перед сорока шестью миллионами англичан, плюс четыреста пятьдесят миллионов в колониях? Господа! Если Италия хочет что-нибудь значить, она должна переступить середину этого века с населением не ниже шестидесяти миллионов человек». Первые конкретные меры были приняты в 1926 г. и состояли в изъятии из торговли противозачаточных средств; в 1927 г. был введен налог для холостяков в возрасте от 25 до 65 лет, то есть установлены налоговые привилегии для многодетных семей, а также премии, поощряющие брачность и рождаемость; в 1937 г. эти меры были усилены путем объявления семейного беспроцентного займа, который постепенно погашался с рождением каждого последующего ребенка. Этим основным мерам сопутствовали и другие, меньшего масштаба, касавшиеся заработной платы, преимуществ, предоставляемых на рынке труда лицам, состоящим в браке, или отцам многодетных семейств; организации пропаганды и т. д. Демографическая политика нацистской Германии проводилась с самого начала существования режима и основывалась на расизме, то есть защите чистоты «арийских» народов, что привело к запрету смешанных браков и стерилизации индивидуумов, «негодных» для воспроизводства. Принимались и меры, предполагавшие финансовую поддержку браков, рождаемости и многодетных семей. Я не буду говорить о геноцидах и о 6—7 млн жертв, которых они стоили: массовое уничтожение принадлежит к истории преступного безумия, а не демографической политики.

И в Германии, и в Италии — да и везде, где принимается подобная демографическая политика, — вводятся законы, препятствующие тому, чтобы «неомальтузианские» кампании и мода на малую семью приобретали новых сторонников. Ужесточаются наказания за аборты, не поощряется или прямо запрещается урбанизация, прекращается поток сельских жителей, стремящихся в города, эти рассадники неомальтузианства. Воспевается крестьянский мир, его здоровые обычаи, большие, многодетные семьи. Предпринимаются попытки укрепить семейную ячейку там, где она больше всего подвержена «опасностям индивидуализма и гедонистического эгоизма»: если невозможно изменить укоренившиеся обычаи, нужно хотя бы добиться, чтобы семьи производили на свет тех двоих или троих детей, которые необходимы для дальнейшего демографического развития нации. То, что католическая церковь заняла совершенно определенную позицию, объявив незаконным контроль над рождениями в энциклике Пия XI Casti connubii, выпущенной в 1930 г., послужило вкладом в фашистскую пропаганду, пусть и независимым от нее.

Как уже отмечалось, демографическая политика итальянских фашистов и германских нацистов обслуживала идеологии соответствующих режимов. Попытка стимулировать рождаемость предпринимается и во Франции, демографически ослабленной в результате войны и подверженной интенсивной иммиграции. В 1920 г. были приняты меры, усилившие запрет на аборты и поставившие вне закона «нео­мальтузианскую» пропаганду; в это же время контрацепцию приравнивают к абортам, поскольку она нарушает «высшие права нации», которая лишается своих потенциальных граждан. В 1932 г. выплаты пособий многодетным семьям, ранее совершавшиеся частными предприятиями, берет на себя государство. В 1938 г. суммы пособий увеличиваются, и становится понятно, что цель этих выплат — стимулирование рождаемости. В 1939 г. вводится Семейный кодекс, подкрепляющий меры в защиту семьи, особенно с тремя детьми. Демографическая политика правительства Виши начинает походить на фашистскую.

В Советском Союзе ситуация сложилась весьма своеобразная и непростая. Свобода брака, развода и абортов, провозглашенная в первые годы революции, сменилась в 1935—1944 гг. политикой, направленной на увеличение народонаселения, ограничивающей аборты и развод, укрепляющей единство семьи и авторитет родителей. Были введены семейные пособия и выплаты на детское питание. Новая политика была заявлена в мае 1935 г. в речи Сталина: «самым ценным и самым решающим капиталом являются люди, кадры». Но скрытые причины изменения демографической политики советского государства заключались вовсе не в тенденциях к снижению рождаемости, как в других европейских странах: в Советском Союзе рождаемость по-прежнему оставалась высокой. Изменения эти были вызваны ужасными демографическими по¬следствиями самой сталинской политики — сворачиванием НЭПа и началом чересчур амбициозной индустриализации. Последняя сопровождалась бурным процессом урбанизации. Чтобы поддержать эти нечеловеческие усилия, стали изыматься продукты из деревень (продразверстка). В 1927—1928 и 1928—1929 гг. кампании по продразверст¬ке оказались крайне неудовлетворительными, и в городах пришлось прибегнуть к распределению хлеба по карточкам. Индустриализация была близка к краху, и в 1929 г. было принято два важнейших решения: ликвидировать класс богатых крестьян («кулаков»), объявленных врагами революции, и осуществить насильственную коллективизацию. Первое решение реализовывалось в три этапа, вплоть до 1932 г. — в результате было сослано, согласно данным, приведенным Молотовым, 6–7 млн чел. (а по мнению некоторых — до 10 млн), многие из которых погибли во время изматывающих переездов или в трудовых лагерях от голода, холода, болезней, другие были расстреляны. Коллективизация же оказалась легким способом изъятия зерна — гораздо проще изымать зерно у находящихся под строгим контролем крупных коллективных хозяйств, чем у миллионов сопротивляющихся семей. Благодаря хорошему урожаю продразверстка 1930 г. прошла успешно, и появились иллюзии, будто в 1931 и 1932 гг. квоты могут быть увеличены. Но план провалился: крестьяне, насильно загнанные в колхозы, распродали инвентарь и утварь, забили скот, посеяли мало, а собрали еще меньше. В 1932 г. на Украине у крестьян было изъято 45 процентов и без того скудного урожая. Во всех сельскохозяйственных районах — в Поволжье, на Северном Кавказе — начался голод. Смертность от него была огромной — в 1933 г. по всей Украине количество смертей утраивается, наступает кризис смертности, сравнимый с самыми страшными кризисами, имевшими место при традиционном типе воспроизводства. Государство всеми способами скрывало информацию об этом и отрицало сам факт голода и высокой смертности: такую цену пришлось заплатить за грубейшие ошибки в планировании и безжалостное подавление деревни. Сопоставление данных переписи, проведенной в декабре 1926 г., с другими данными, в том числе и секретными архивными данными переписи января 1937 г., дают основания предполагать, что за десять лет раскулачивания и коллективизации погибли 9 млн чел.

Проводивший политику увеличения народонаселения и перед началом переписи 1937 г. торжественно объявивший, что население Советского Союза достигло 170 млн чел., Сталин не пожелал признать того, что, согласно подсчету данных переписи, эта цифра снизилась до 162 млн (тем самым, то, что тщательно скрывалось, сделалось явным). В феврале 1937 г. «Правда» писала: «Славная советская разведка, во главе со сталинским наркомом товарищем Н. И. Ежовым, разгромила змеиное гнездо предателей в аппарате советской статистики». Таким образом, в результате государственного насилия «пропало» почти 10 млн чел., результаты переписи были объявлены недействительными, а ответственные за ее проведение и все исполнители — ликвидированы.

Демографическая политика, направленная на стимулирование рождаемости, в общем и целом дала весьма скромные результаты. Хотя поощрения и вознаграждения вызвали ускорение браков и рождений (особенно в Германии, где были пущены в ход значительные средства), все это длилось недолго, до Второй мировой войны, и не оказало глубокого влияния на выбор, осуществляемый семейными парами. Но эра господства демографической политики имела по меньшей мере два негативных последствия: во первых, система запретов и препятствий к свободному репродуктивному выбору оставалась в законодательстве многих европейских стран вплоть до 1960-х гг., во-вторых, стремление порвать с тоталитарным прошлым надолго укре¬пило людей в мысли, что демографические переменные являются нейтральными и не зависят от явлений общественной и политической жизни.

О книге Массимо Ливи Баччи «Демографическая история Европы»

Отрывок из романа

С тех пор как Иоанна постучала в ворота аббатства, выдав себя за своего брата Джона, прошло четыре года. Прозвище «Англиканец» она получила как дочь (сын) англичанина, и даже среди этих умнейших людей проявила себя как выдающаяся личность.

Те свойства ума, которые вызывали всеобщие насмешки и презрение, когда Иоанна жила под женским именем, здесь ценились очень высоко. Ее ум, знание Священного Писания и сообразительность в ученых спорах восхищали братство. Она могла без чьего-либо позволения развивать свои способности в полной мере. Среди новичков Иоанна сразу продвинулась, что открыло ей доступ в обновленную библиотеку Фульды — огромное хранилище более трехсот пятидесяти рукописных книг, включая выдающиеся собрания таких классических авторов, как Светоний, Тацит, Вергилий, Плиний, Марцелин и других. Ей доставляло истинное наслаждение находиться среди аккуратных свитков. Казалось, здесь собрана вся мудрость мира, и все было ей доступно.

Однажды, застав Иоанну за чтением трактата Святого Хризостома, настоятель Джозеф очень удивился, что она знает греческий. Такими знаниями не обладал ни один из братьев в монастыре. Об этом доложили аббату Рабану, и тот немедленно засадил ее за перевод превосходного собрания греческих трактатов по медицине, куда входили пять из семи книг Гиппократа, полный тетра библос Аэция, а также фрагменты работ Орибасия и Александра Тралльского. Брата Бенжамина, монастырского лекаря, так восхитила работа Иоанны, что он сделал ее своей ученицей. Он научил Иоанну выращивать целебные травы в монастырском саду и открыл тайны их применения при различных недугах: сладкий укроп при запорах, горчица при кашле, кервель при геморрое, ивовая кора и полынь при лихорадках. В саду Бенжамина были средства от любого недуга. Иоанна помогала ему составлять различные припарки, слабительные, микстуры, и настойки, которыми пользовались в монастырях в те времена. Ей приходилось помогать ему ухаживать за больными в монастырском лазарете. Работа очень нравилась Иоанне, особенно потому, что давала пищу ее пытливому аналитическому уму.

Помимо занятий и работы с братом Бенжамином и в промежутках между семью дневными молитвами, на которые созывал монахов звон колокола, каждая минута ее жизни была заполнена интересным занятием. В мужской жизни Иоанны, в отличие от прежней, была свобода. И ей это чрезвычайно нравилось.

— Возможно, не стоит говорить тебе этого, чтобы ты не зазналась, — сказал ей привратник Хатто накануне, весело улыбаясь своей шутке, — но вчера я слышал, как наш отец Джозеф сказал, что ты самый умный из всех братьев и однажды прославишь всех нас.

В памяти Иоанны возникли слова старой прорицательницы на ярмарке в Сэн-Дэни: «Тебе суждено стать великой, ты превзойдешь свои мечты». Не это ли имела она в виду? Старуха назвала ее «Дитя эльфов» и добавила: «Ты та, кем тебе не быть, но та, кем станешь ты, не та, кто ты есть».

«Определенно, она была права», — грустно подумала Иоанна, погладив себя по тонзуре, выбритой у нее на макушке и почти незаметной в густых кудрявых белокурых волосах. Единственной гордостью Иоанны были унаследованные от матери волосы. Тем не менее она радовалась, что ее побрили. Монашеская тонзура и шрам на щеке, оставленный мечом норманна, только усиливали ее сходство с мужчиной.

Впервые появившись в Фульде, она испытывала постоянный страх, что какое-то непредвиденное обстоятельство монастырской жизни вдруг разоблачит ее. Иоанна старательно имитировала поведение мужчин, но боялась выдать себя в мелочах, хотя никто ничего не заподозрил.

К счастью, порядок жизни в Бенедиктинском монастыре всеми способами оберегал скромность его каждого члена, как аббата, так и послушников. Длинные просторные рясы бенедиктинцев полностью скрывали ее женские формы.

Но на всякий случай Иоанна все же перетягивала грудь плотными холщевыми лоскутами. Закон Святого Бенедикта требовал, чтобы братья спали в рясах. Им позволялось оставлять открытыми только руки и ноги даже в самые жаркие летние ночи. Мыться в ванных было запрещено всем, кроме тяжело больных. Даже монастырские уборные были устроены так, что целомудрие монахов не могло пострадать никоим образом, благодаря перегородкам между холодными каменными стульчаками.

В Фульде все приняли ее за мальчика. Это была большая удача, поскольку разоблачение, означало бы неминуемую гибель.

О книге Донны Вулфолк Кросс «Иоанна — женщина на папском престоле»

Отрывок из книги

«Переход на Кольцевую линию. Уважаемые пассажиры, не забывайте свои вещи при выходе из вагона…»

Мы с Шиловым проснулись под вечер. Пока пили пиво и добирались из его Мытищ до метро — вечер превратился в ночь. Скоро переходы закроют. Чтобы не было скучно, у нас с собой четыре «светлого». Людей в вагоне почти нет.

— Я знаю одного чувака, — говорю я, — его отец озвучивал все эти объявления в метро.

— А я… — Шилов отхлебывает из банки, — нашел раз в метро сумку. Там был плеер и триста рублей денег.

Мы стоим, прислонившись к стеклу, за которым видно происходящее в соседнем вагоне. Там несколько мужиков со здоровенной «бетакамовской» камерой и логотипом одного из центральных каналов на спинах.

Гример пудрит лица парочке актеров.

— И где плеер? — спрашиваю я.

Шилов пожимает плечами:

— Дал одной тетке послушать. Третий месяц у нее по венам плавает.

Он смотрит по сторонам и прикуривает сигарету. Старушка в коричневом пальто, заметив это, неприязненно поджимает губы. На следующей станции, кинув на нас уничтожающий взгляд, она выходит.

— Слы, — говорю я, — дай сигарету.

— В жопу ракету. — Шилов смотрит, как актеры в соседнем вагоне, размахивая руками, спорят перед объективом камеры. — Ты бросаешь.

Точно. Я и забыл. Но курить все равно охота.

— Однажды я не курил целый месяц, — говорю я.

Шилов молчит.

— Ты знаешь, что я не ругался матом десять лет?

Шилов выдыхает дым.

— И как-то не занимался сексом целых два с половиной года?

Шилов допивает пиво и бросает в банку окурок.

Потом переводит взгляд на меня:

— Ты чё, ебанутый?

Следующая станция. В вагон заходит тетка в метростроевской форме с рацией в руке.

— Кто здесь курил?

Немногочисленные пассажиры смотрят на нас. Но молчат.

— Кто курил? — повышает голос она.

Мы тоже молчим.

— Не поедем, пока тот, кто курил, не выйдет. — Тетка обводит вагон суровым взглядом и угрожающе поднимает рацию.

Молчание. Поезд не трогается с места. Люди начинают переглядываться. Шилов хмыкает.

— Да не курил никто, — тоскливо говорю я, — поехали уже…

— Единственный поступок, которым я горжусь, — говорит Готье, — это то, что я бросил курить.

— Поступок, который меня не радует, — говорит он, — это то, что я начал курить опять.

Я бросаю.

— Купи новый автомобиль, выедь на нем на трассу и сбей первоклассницу. А потом попробуй бросить курить, — говорит Готье.

Я брошу.

— Трахни шлюху без презерватива, зарази свою любимую девушку СПИДом, а потом попробуй бросить курить, — говорит он.

У меня получится.

От никотина желтеют зубы. И кашель по утрам.

А еще курящие мужчины не нравятся ей. Она мне так сказала. Вернее, сначала улыбнулась и, сморщив нос, произнесла:

— Денис, ты бы мог не дымить на меня своей сигаретой?

А потом сказала, что курящие мужчины ей не нравятся. Я вообще хорошо запомнил все, что она говорила, в том кафе, где мы сидели после харизматематического PARTY.

— А Любомир курит? — спросил я.

— А при чем тут Любомир? — Она пожала плечами.

Отлично. Один мудак ни при чем. При чем другой мудак. Лёня.

— Это ты снимался в том сериале? — спросила она его, как только Слоненок покинул нас.

Два специальных «мудака» от жюри конкурса.

— Мне понравилось, — сказала она и посмотрела на нас: — А вам?

Шилов промолчал.

И я — член жюри, — впервые нарушив пакт со своей совестью, подыграл одному из главных номинантов.

— Да, — сказал я, — понравилось.

Именно Лёня пригласил ее в кафе. Именно там продолжился их разговор. Именно из-за этого приходится теперь терпеть этого мудака в нашей компании.

Я брошу курить.

— Вынь родного брата, еще теплого, из петли, сделанной из маминой бельевой веревки. А потом попробуй бросить курить, — говорит Готье.

Лёня Кошмар провожает ее домой. Он бывает на ее фотосессиях. Она снимается для каталогов. Ее называют Надин. С ударением на второй слог. Мне тоже можно ее так называть.

Теннис. Бассейн. Утренняя пробежка. Кофе без сахара и сливок.

Ее ждет какой-то крупный контракт за бугром. Лёня говорит с ней, когда она сидит с ним рядом за столиком в очередной кафешке. Лёня подвозит ее иногда на папином «бумере». Ей нравится машина. Она тоже хочет такую же. Только красного цвета. Кабриолет.

Мудак, которого приходится терпеть. Или это ему приходится терпеть нас?

Шилов по моей просьбе вежлив.

Готье извлекает из себя свои лучшие перлы. По моей просьбе.

Надин часто улыбается в нашей компании.

Я начал отжиматься по утрам.

И еще — она всегда носит белое.

— Аптечка в шкафу, — говорит Чаппа, откидывая со лба дреды.

Он щурится от дыма торчащей в углу рта сигареты и жует жвачку. Диван, на котором он сидит, стоит посредине комнаты. На стене красно-зелено-желтый флаг и постер Боба.

На маленьком столике перед диваном — пакет, привезенный нами. Чаппа отсчитывает купюры. Шкаф — за моей спиной.

Мы с Шиловым упорно надирались весь предыдущий вечер и полночи. Башка раскалывается. Фыл молча пьет пиво в одном из кресел. От этого зрелища мои почки начинают намекать о своем существовании.

— В другом ящике, — говорит Чаппа.

Выдавливаю на ладонь четыре таблетки. Тупо смотрю на них. Чаппа тушит сигарету в пепельнице и, выдохнув клуб дыма в потолок, откидывается на спинку дивана. Его дреды достают до плеч.

— Чё, забыл, как это делается?

Я обвел комнату взглядом в поисках стакана воды.

— Если ты собираешься это пить, то делаешь большую ошибку, ман.

Пошел нах, думаю я, членосос хренов.

— Анальгин, как и все в этом мире, нужно употреблять правильно. — Он зевает.

Шилов молча заливает в себя пиво.

— Знаешь, как правильно?

Членосос хренов.

— Врачи об этом не расскажут… — Чаппа достает из-за уха туго заряженную папиросу. — Они о многом не рассказывают. Вот анальгин, например… Тут же из названия понятно, как его правильно принимать, ман.

Он прикуривает косяк.

— Чё ты на меня смотришь? Да, чувак… Ты правильно понял.

Он еще раз затянулся.

— Через анал… То есть через жопу…

Пилюли подействовали минут через десять. Гвоздь из виска переместился к затылку. Или это чапповский сканк помог? Для себя он держит качественный. И для нас не жадничает. Когда пустая папиросная гильза отправилась в пепельницу, он завел The Wailers.

Я вспомнил, что три года назад Чаппа и знать не знал, кто такой Боб Марли. Он жил себе во Львове, выращивал коноплю на даче и толкал ее местным хлопцам. И усиленно экспериментировал со своей продукцией.

Однажды этот в хлам накуренный хрен сорвал себе какой-то контроллер в башке. Взял и принял ислам. Поехал в Россию, нашел мусульманскую общину и сделал обрезание. Полгода ходил с бородой, совершал намаз и мечтал отрезать башку Салману Рушди. Потом контроллер повернулся в другую сторону. Или вообще, нах, оторвался. Потому что сейчас Чаппа убежденный растаман.

Ходит теперь с дредлоком и обрезанным хуем.

— Если будешь принимать анальгин правильно, нужно к проктологу раз в полгода ходить. Проверять, правильный ли у тебя прикус…

И задвигает такие вот телеги.

— Я умный, — говорит он после второй папиросы. — Я пиздец какой умный. Думаешь, я не знаю, как зарабатывать деньги легально? Знаю.

— Главное — идеи, — говорит он, постукивая себя пальцем по виску, — а идей здесь… Не задумок, ман… А настоящих идей…

«I shot the sheriff…» — поет Боб из динамиков.

Чаппа вещает, забравшись с ногами на диван. Фыл впервые на моей памяти не жрет ничего после косяка. Это сразу должно меня настораживать. Но мне не до Шилова. Этот мутант готовит в себе коктейль Молотова, качественные ингредиенты которого стопудово снесут ему башню полчаса спустя. Я сквозь остатки анабиозного похмелья, опускающего действия анальгина и вступившей в силу второй волны каннабиола, рассеянно внимаю Чаппе:

— Никому не приходит в голову, как неудобно сидеть на обычной мебели беременным теткам… — говорит он. — И это моя основная идея…

«BUFFALO SOLDIER…» — поет Боб.

— Тут ничего сложного… — Чаппа облизывает губы и сует руку куда-то за спинку дивана.

— Плод создает избыток веса и давит своей тяжестью на поясницу, на крестец и вообще на тазовые кости…

Он достает бутылку газированной минералки, наливает мне в стакан, а сам пьет прямо из горлышка. Пузырьки проходят по языку легкой наждачкой, щиплют нос и выступают на глазах мягкой влагой.

— Спасибо, — говорю я.

— За что?

— За воду.

— За воду спасибо не говорят. — Он снова приложился к бутылке.

— А за газ в воде?..

Чаппа уставился на меня. Потом хмыкнул:

— Не знаю… Тогда на всякий случай пожалуйста…

Во-о-от… Нужно производить специальную мебель для беременных… Анатомические кресла там… Ну и самое главное — столы с вырезом для пуза.

Чаппа взял подушку, засунул ее себе под майку и уселся возле стола в углу комнаты: псевдоживот уперся в столешницу.

— Как, нах, с таким пузом можно чё-нибудь делать?

Он поднял руки и несколько раз ткнул животом в стол.

— Всего ребенка помнешь…

В бутылке Шилова осталось треть.

— Но самое главное — никто не думает о людях, которые ненавидят сладкое…

Чаппа, не вынимая подушки, вернулся на диван.

— О них думаю я, ман… — Он снова постучал себя пальцем по виску. — О людях, которые не могут есть варенье, торты и пирожные. — Специально для них я буду

выпускать соленое мороженое, жвачку со вкусом бекона и «SNICKERS SALT» с соленым арахисом… Я буду производить круассаны с соленым повидлом… И само соленое повидло… Торты с маринованными грибами… Бля!

Все, что угодно, чувак…

— Ни хуя себе, — сказал я.

— И самое главное — эта ниша не занята… Никем.

Он вынул подушку из-под майки и кинул на пол.

— FUCK! Думаю, чё так стрёмно сидеть-то?!

Чаппа взял со столика пачку денег и взвесил ее в руке.

— Но есть еще один способ получения капусты… Его можно реализовать в любом городе, где есть крупные фирмы и телефоны. То есть в любом, ман. Идея не моя, поэтому дарю…

К тому моменту, когда Чаппа закончил рассказывать, Шилов допил бутылку до дна.

В метро Шилов забрал у меня плеер, где торчал диск из «Китайского летчика». Людей в вагоне было много. Поэтому зрителей, видевших, как он устраивает слэм, сидя на скамейке, и подпевает «Мясотрясам», хватало. Потом, пока я немного отстал, завязывая шнурок, на выходе со станции, этот мутант безуспешно пытался взобраться

на эскалатор.

Я подошел и секунд двадцать с удовольствием наблюдал за этим зрелищем.

— Блядь! Да что с этой херовой лестницей! — наконец распсиховался он.

— Чувак! — сказал я. — По этому эскалатору спускаются! А вот по тому… — Я показал большим пальцем за спину, — поднимаются наверх. Нам туда.

И зачем мне понадобилось покупать стельки?

— Лось! Тетя-мотя-тетя-мотя! Лось! Тетя-мотя-обормотя! — орал Шилов, расхаживая туда-сюда по тротуару и специально расталкивая прохожих возле обувного недалеко от ГУМа. Слава богу, он не зашел внутрь.

— Заполните, пожалуйста, этот купон. — Продавщица протянула мне бумажку. — Тогда вы сможете участвовать в розыгрыше призов.

— Каких? — спросил я.

Продавщица не ответила. Она смотрела мне за спину.

— Саша, — сказала она рослому парню в футболке с эмблемой магазина, — сделай что-нибудь…

Я поглядел через плечо.

Вообще-то Фыл не танцует. Сам говорил, что не любит. Зря. Есть на что посмотреть. Особенно когда он в настроении. Шилов подпрыгивал на одной ноге, отставляя другую в сторону, и хлопал в ладоши. Три прыжка в одну сторону. Три обратно.

— Эй! Здарова — цыц — капец! Это далеко еще не канец! — орал он.

Из следующего магазина нас попросили уйти сразу.

— Шилов! — сказал я на улице, начиная свирепеть.

— Да? — с готовностью ответил он, внезапно перестав хлопать в ладоши.

— Ты можешь не петь, а?

— Легко, — ответил он и снова начал подпрыгивать.

Три прыжка вправо. Три влево.

В ГУМе нас тормознули на входе.

— Чувак! — сказал я. — Давай я возьму такси и отвезу тебя домой, а?

— Нормуль, — ответил он.

За минуту до этого Шилов раз тридцать крикнул гумовскому охраннику «Пока, красавчик!», каждый раз поднимая сжатую в кулак руку над головой.

— Я ссать хочу, — сообщил вдруг он.

— Блин. До дома не потерпишь?

— Нет.

В туалет возле Кремлевской стены он спустился сам. Подозрительно спокойный. И почти сразу я понял, что мне тоже следует туда войти — из-за громких голосов за дверью.

— Блядь! Этот урод вообще охуел! — услышал я, проникнув в гулкое помещение.

Возле писсуаров стояли три злых мужика. Самый злой отряхивал свои брюки носовым платком. Шилова нигде не было видно. Я быстро прошел вдоль кабинок. Шилов

стоял в предпоследней. Он мочился, держась одной рукой за стену, и, тихо смеясь, покачивал головой так, будто услышал что-то очень веселое.

— Хули, успокойся! Он обоссал меня! — донеслось от писсуаров. — Убью, на хуй!

— Наверх выйдет, там его и мочканем, — сказал другой голос.

Дебилы. Наверху полно карабинеров. Так что веселья не будет. Если троица не против переночевать в райотделе, конечно. Шилов появился из кабинки, застегивая штаны. Наушники от плеера волочились за ним по полу.

— Шилов, с тебя новые уши, — сказал я, вытащив из кармана остро заточенный карандаш и вставив его между пальцами правой руки. Словно FUCK. Простейшее оружие городского партизана.

Но оно нам не понадобилось.

Я чё, зря, что ли, стригусь под ноль и отъел ряху на девяносто килограммов?

О книге Олег Гладов «Мужчина, которому можно»

Отрывок из романа

Все хорошее заканчивается до обидного быстро.

А прекрасное еще быстрее.

В том числе крепкий безакцизный алкоголь, хотя, казалось бы, он неисчерпаем. Да, неисчерпаем, но где-то там, за порогом конкретной жилплощади. А в двухкомнатной квартире на южной окраине Санкт_Петербурга он уже безвозвратно растворился в крови двух находящихся здесь молодых людей. Конечно, можно было бы сгонять в ближайший гастроном за дополнительной порцией, но… Алкоголь не спасал. Наоборот. Действовал так, будто свежую рваную рану поливали соляной кислотой и посыпали солью мелкого помола.

Рана была у гостя. Вадика. Типичного представителя офисного поколения с ярко выраженной сутулостью. Совершенно не приспособленного к употреблению большого количества водки. Уже дважды за вечер он соскальзывал с кухонного табурета, и другу по школьной скамье Никите приходилось прилагать серьезные физические усилия, чтобы водрузить его на место. Сам Никита представлял собой полную противоположность другу — круглолицый бодрячок, у которого живот начинался сразу от короткой шеи, минуя грудь, а щеки были видны со стороны спины даже в густой питерский туман. Коварная наследственность, а не беспечные просчеты в питании. Лысина, оккупировавшая к двадцати восьми годкам голову, словно Гитлер Европу, тоже досталась от папеньки. Но Никита не комплексовал по этому поводу, в шутку заявляя, что главное в человеке не внешняя оболочка, а скрытые пороки. Женат он не был, жил с матушкой-одиночкой, предпочитая семейному очагу случайные нелицензионные связи. Упомянутый папенька присутствовал только в архивном семейном альбоме на первых страницах. Потом, как водится, поехал покорять Арктику. Иными словами, свалил насовсем.

Вадика ранило тяжело. Прямое попадание в голову и сердце. В голову попал кулак, а в сердце… Как человек впечатлительный, он получил нервную контузию пятой степени по четырехбалльной школе. Водочная анестезия не помогала, как они не старались.

Никита настойчиво успокаивал одноклассника, но лишь вхолостую тратил словарный запас.

— Постой? А ты ее подозревал? Может, уже были тревожные звоночки? Не бывает такого ни с того ни с сего… А вдруг ты что-то не так понял? Не разобрался сгоряча?

— Ага… Заказное изнасилование… Там и слепой бы понял. И даже слепоглухонемой.

— Ладно… Ну и что? С кем не случается? Фигня полная. Не принимай близко к сердцу — оно единственное, а женщин много. Ищи плюсы. По сравнению с жертвами вчерашнего землетрясения в Японии ты в полном шоколаде.

— Спасибо, Никита, но я, наверное, предпочел бы землетрясение в Японии, — тихо ответил Вадик и в третий раз загремел с табурета.

И неудивительно. Сохранить равновесие в данной ситуации мог, наверное, только человек высоких морально-волевых качеств. А качества Вадика не были столь высоки. Говоря по-японски — размазня-сан. И как любой размазня-сан он не спешил признаваться в этом себе.

Упомянутая ситуация, к слову сказать, с первобытных времен служила человечеству одной из популярнейших тем для детских анекдотов. Классика жанра. Обычно анекдот начинался фразой «Вернулся муж из командировки». Реже встречались варианты. У Вадика случился вариант. Он не вернулся из командировки, в смысле — он не ездил ни в какую командировку. Как обычно, потел в питерском филиале столичного банка, помогая безграмотному населению разбираться с плаcтиковыми карточками. Сидел, скрючившись, в кабинетике-пенале, где не поместился бы и пятилитровый аквариум, и отвечал клиентам на различные идиотские вопросы, типа «Что делать, если назвал пин-код случайному знакомому и дал ему поносить кредитку?» или «А много ли наличности загружается в банкомат и сколько он весит?» В общем, суровая мужская работа, сопряженная с героизмом. Ибо клиент попадался все больше туповатый, но агрессивный, и норовил оскорбить невинного клерка словом и действием.

Но сегодня проявить героизм до означенного на табличке «Время работы» часа не сложилось. Примерно в начале седьмого банковский компьютер плотно завис по причине вирусной атаки хакера-смертника, и руководство учреждения позволило персоналу отбыть на пару часов пораньше. Сделать, так сказать, сюрприз домашним.

Вадика же самого ждал сюрприз. Не сказать, что приятный. Единственная жена, Валерия Ивановна, в простонародье Лерка, согласно официальным данным, должна была находиться на работе — в салоне красоты «Фантазерка», где занимала должность администратора и по совместительству массажиста. Единственный сын Алешка две недели назад отбыл к бабушке и дедушке в деревню на весь летний сезон. А, следовательно, дверь должна быть закрыта на оба замка. Он уходил сегодня последним и доподлинно это знал. А сейчас заперта только на верхний. У Вадика мелькнула тревожная мысль — не воры ли забрались в двухкомнатное семейное гнездо, купленное по ипотеке вскладчину с супругой? И не стоит ли позвать на помощь сознательных соседей, службу спасения и, наконец, милицию?

Вадик как можно тише повернул ключ в замке, аккуратно толкнул дверь. Та подло и громко заскрипела, и скрип был похож на эвук сирены. Петли новые, еще не притерлись, а смазать лень. В прихожей близорукий клерковский глаз ничего подозрительного не отсканировал, но острый нюх уловил инородный тошнотворный запашок, шедший откуда-то снизу. Включил бра, нагнулся, увидел. Посторонние мужские туфли минимум сорок четвертого размера. Жизненный опыт подсказал, что сами туфли придти сюда не могли.

Пока он анализировал, кому может принадлежать дурно пахнущая обувь, дверь спальной распахнулась, и по коридору прямиком в ванну прошмыгнула Лерка, на ходу повязывая поясок от халатика. Именно прошмыгнула, словно застуканный на месте преступления воришка. То, что под халатиком нет ничего, кроме обнаженной плоти, Вадик мог бы засвидетельствовать в любом суде.

Не разуваясь, он решительно проследовал в спальню, за порогом которой его боевой запал куда-то резко улетучился. Да, пожалуй, специальные службы сейчас не помешали бы. Хотя бы какой-нибудь захудалый участковый. Ибо хозяин потных туфлей отличался не только размером ноги, но и шириной торса. Просто натуральный спартанец, только что из фитнес-центра. Бицепсы, трицепсы, двуглавая мышца — все на месте и нужного объема. Хоть Церетели вызывай — статую лепить. На бедрах махровое полотенце с изображением русалки — подарок Вадика подлой Лерке на минувший Новый год. Из других предметов гардероба только тапочки с эмблемой «Зенита» — ответный презент жены под ту же елочку.

Самое обидное, что спартанец был совершенно спокоен, словно инквизитор, только что отправивший на костер десяток-другой еретиков. Улыбаясь, неспешно стал натягивать полосатую майку, затем влез в трусы боксеры. Хотя с такой фактурой — чего переживать? Это Вадику переживать надо с его сколиозом и близорукостью.

Последний не стал задавать наводящих вопросов типа «А что это вы тут делаете?» Иначе выглядел бы в глазах окружающих не просто рогатым, но еще и дураком. Картина не допускала никаких иных трактовок, хотя вернувшаяся из ванной Валерия и пыталась выдвинуть версию, что это клиент из салона. Пришел на массаж. Мол, возникла накладка, двоих записали на одно время, пришлось взять работу на дом.

Ага, охотно верю. Плохо, что не предупредила, зачем-то устроила забег спальня—ванная. И, вообще, стоит тут в одном халатике на голое тело. Так, наверное, массировать удобнее.

О книге Андрея Кивинова «Три дня без любви»

Отрывок из романа

Ох уж эти мерзкие компьютеры!

Гилфойл сидел во главе стола для совещаний в Тихом кабинете в окружении четырех главных информационных аналитиков компании. На столе перед ними лежали кредитная история Томаса Болдена, его медицинская карта, копия диплома с выпиской, квитанции по оплате кредитных карт, счетов за газ, электричество и телефонных переговоров, банковские отчеты и отчеты о комиссионных вознаграждениях, перечень журналов, на которые он подписывался, документы, связанные с командировками и турпоездками, включая указание на места в транспорте, которые он предпочитает, все по вождению автомобиля, страховки, налоговые декларации и информация об участии в выборах.

Все эти сведения скормили «Церберу», и компьютер выдал прогностическую модель ежедневной деятельности Томаса Болдена. Аккуратно переплетенный отчет на сорока страницах под названием «Личностный психологический портрет» лежал перед Гилфойлом. В нем говорилось, где Болден предпочитает обедать, сколько денег в год тратит на одежду, в каком месяце обычно проходит медосмотр, какую марку машин предпочитает, какие телепрограммы смотрит и — совсем не случайно — за кого будет голосовать. Но ни слова о том, где Томас Болден будет находиться через час!

— Можно предположить с вероятностью 0,4, сэр, что Болден будет обедать в одном из трех ресторанчиков в деловом центре, — произнес один из аналитиков. — Также существует вероятность 0,1, что после работы он отправится за покупками, и 0,97 — что пойдет в подростковый клуб «Гарлемские парни». Я должен предупредить, что стандартное отклонение составляет плюс-минус два. Предлагаю поставить людей у всех трех ресторанов и у клуба «Гарлемские парни».

— Он сейчас в бегах, — заметил Гилфойл, — и ведет себя не как обычно. Да, он отправился за покупками, но это было в десять утра и в магазин, в котором никогда раньше не был. И будьте уверены, сегодня к своим гарлемским парням он не пойдет. Хотя бы по той простой причине, что мы отправим туда десяток человек. И он это знает.

— Сэр, если позволите, — обратился Гувер, светловолосый великан с такой белой кожей, что от нее резало глаза, как и от этих мерзких ламп дневного света. — Психологический портрет, составленный «Цербером», показывает, что Болден энергичен, предугадывает ход событий и устойчив к стрессу…

— Вы бы лучше рассказали, чего я не знаю, — ответил Гилфойл с плохо скрываемым раздражением. — Для меня этот человек — загадка. Он, между прочим, служащий инвестиционного банка, а ведет себя как опытный тайный агент. Кстати, а что по этому поводу говорит «Цербер»?

— Что-то было в детстве, сэр, — сказал Гувер. — Ясно, что целостной картины мы пока не имеем. Но если бы мы ввели существенную информацию относительно…

Гилфойл жестом показал Гуверу, что его рассуждений достаточно. Слишком много времени он проводит за компьютером, и его ответы всегда начинаются с «если бы».

Если бы мы то… Если бы мы это… Словно мамаша нашкодившего ребенка, он постоянно извиняется за разные недостатки «Цербера».

Одну стену Тихого кабинета занимало обзорное окно, через которое был виден оперативный центр. Надев очки, Гилфойл сосредоточил свое внимание на этой стене. На экран была выведена «карта связей». В центре находился ярко-синий круг с инициалами «Т. Б.» с подписанными под ним номерами домашнего, рабочего, сотового телефонов и смартфона. От центрального круга, как лучи от солнца, отходили линии, которые вели к другим кружкам, поменьше и побольше. В этих кружках также стояли инициалы, а под ними мелким шрифтом были подписаны телефоны. Многие из этих кружков были связаны между собой. Вся схема напоминала гигантское произведение из конструктора «Тинкертой».

Каждый кружок представлял человека, с которым Болден поддерживал контакт. Кружки побольше обозначали тех, с кем он, согласно записям телефонных разговоров, общался чаще. Сюда входили его подружка Дженнифер Дэнс (согласно последнему отчету, в данный момент ей оказывали медицинскую помощь в больнице), несколько коллег в банке «Харрингтон Вайс», клуб «Гарлемские парни», десяток коллег в других банках и компаниях в секторе частных капиталовложений. Кружки поменьше обозначали сотрудников, коллег и полдюжины ресторанов, с которыми он контактировал не так часто. Всего на орбите солнца по имени Болден расположилось около пятидесяти кружков.

По приказу Гилфойла «Цербера» запрограммировали на отслеживание всех телефонных звонков с этой карты в реальном времени. Автоматически компьютер будет сравнивать голоса говорящих с образцом голоса Томаса Болдена, взятым сегодня утром. Гилфойлу не хватало рабочей силы, чтобы «застолбить» всех знакомых Болдена. Но с такой картой- схемой это было уже не нужно. Если Болден позвонит по одному из этих номеров, Гилфойл сможет прослушать разговор и, что более важно, определить местонахождение Болдена.

Проблема заключалась в том, что Болден был неглуп. Он быстро понял, что его прослушивают и что, воспользуйся он своим сотовым, его поймают. И стало быть, вся карта-схема — это лишь пустая трата времени.

Гилфойл потер глаза. В другом углу помещения от пола до потолка были установлены более сотни мониторов, на которые в реальном времени поступал сигнал с камер наблюдения, установленных в Мидтауне и Южном Манхэттене. Картинки на экранах стремительно менялись. Компьютер анализировал лица пешеходов, попавших в поле зрения камер, и сравнивал с тремя фотографиями Томаса Болдена. Одновременно он анализировал походку людей и, используя хитроумный алгоритм, сравнивал ее с образцом, взятым с сегодняшней утренней записи, где Болден идет по коридору в банке «Харрингтон Вайс». Походка анализировалась в трех параметрах — точное расстояние между лодыжкой и коленом, коленом и бедром, лодыжкой и бедром. Эти три коэффициента сводились вместе, в результате чего получалось сложное число, такое же уникальное для любого человека, как и отпечатки пальцев.

И это было здорово.

Плохо, однако, было то, что снег, дождь и вообще любая атмосферная влага искажали изображение, и программа становилась неэффективной.

Несмотря на все деньги, что Организация вложила в проект «Цербер», несмотря на все те миллионы человеко-часов, которые лучшие умы нации — да нет же, всего мира! — затратили на создание к нему программного обеспечения, «Цербер» оставался всего лишь компьютером. Он мог собирать информацию, мог охотиться, но у него не было интуиции, и он не умел предугадывать.

Гилфойл снял очки и аккуратно положил их на стол. Дисциплинированность, которая управляла всей его жизнью, окутывала его, как плащ, скрывая раздражение и смягчая ярость. И тем не менее только железное самообладание удержало его от грубого крика. Один лишь Гувер заметил, как нервно задергался уголок его рта.

Ох уж эти компьютеры!

Рамирес по кличке Волк тихо сидел в темном углу своего номера в отеле и точил боевой нож «Кабар». «Полное дерьмо — вот как это называется, — думал он, поворачивая нож лезвием к себе. — Слишком много людей носятся туда-сюда, чтобы сделать одну простую вещь. Ну и что в результате? Никто не спускает свору собак, если это работа для волка».

Волк взглянул на сотовый, который перед этим выложил на стол.

Потом его внимание снова сосредоточилось на ноже. Чтобы лезвие стало таким, как надо, предстояло трудиться еще битый час. Только тогда оно будет острым как бритва — чтобы, войдя в плоть, аккуратно отделить кожу от жирового слоя. Только тогда он сможет спустить с человека шесть шкур, будто разделывает форель, — прямыми ровными полосками, именно так, как ему нравилось. Аккуратность во всем.

Волк не любил, когда от человека оставалось месиво. Заканчивая разборку с плохими парнями, он предпочитал оставлять им на память о проведенном совместно времени настоящее произведение искусства, геометрически безупречно выверенное. Боль пройдет. А вот шрамы останутся навсегда. Своим мастерством Волк гордился.

Он снова посмотрел на телефон.

На этот раз тот зазвонил.

Волк усмехнулся: рано или поздно Гилфойл всегда обращался к нему.

— Да? — сказал он.

— Сможешь его найти?

— Наверное. Но вам придется быть со мной откровенным.

— Какая информация тебе нужна?

— Только одно: что он не должен узнать?

Болден прошел мимо входа в штаб-квартиру банка «Харрингтон Вайс». В высокие окна вестибюль хорошо просматривался. В 13:30 народу было немного, но небольшой ручеек все-таки струился и из здания, и внутрь. Тело Вайса уже убрали, офис опечатали, почистили, свидетелей опросили и рапорты составили. Кроме обычных охранников, никаких посторонних полицейских он не увидел.

Притворившись посыльным, который проскочил нужный адрес, Болден резко развернулся и вошел в банк. Белый мраморный пол, высокие потолки, мощные гранитные колонны делали вестибюль похожим на железнодорожный вокзал. Подойдя к регистрационной стойке, он представился:

— Пицца Рея. Заказ для Алтеи Джексон. «Харрингтон Вайс». Сорок второй этаж. — Он плюхнул коричневый бумажный пакет с пиццей и кока-колой на стойку, а рядом с ним положил визитку, которую прихватил из соседней пиццерии.

— Сейчас позвоню, — сказал охранник. — Алтея с сорок второго?

Болден кивнул и огляделся по сторонам. Чуть поодаль десяток полицейских в форме, обступив двух гражданских, внимательно слушали их инструкции. Болден отвернулся. После того как его фотографию показали по телевидению, он потратил последние деньги на дешевую бейсболку и еще более дешевые солнечные очки. Без сомнения, Алтея у себя в офисе. В любом нормальном заведении, после того как у тебя на глазах человеку вышибли мозги, ты получаешь выходной по меньшей мере на день, да и всю компанию могут временно закрыть, хотя бы из уважения к почившему боссу и основателю. Но инвестиционные банки в этом смысле заведения ненормальные. Тех, кто хочет работать с девяти до пяти, просим не беспокоиться. Валютные торги продолжались, когда страна объявила дефолт по своим займам. Сделки тоже не переставали заключаться, если глава банка падал замертво. Бесчувственный финансовый поток нельзя перекрыть.

Болден отвечал за сделку по компании «Трендрайт». Он сам мог пропасть без вести, но сделка продолжала развиваться. Наверняка Джейк Фланнаган, его непосредственный начальник, уже взял бразды в свои руки, как сделал это в прошлый раз, когда один из руководителей высшего эшелона слег на неделю с сердечным приступом. Джейк сейчас должен взвалить на Алтею кучу работы, чтобы получить все необходимые документы и номера телефонов, и сделка пройдет как по маслу.

— А меня не волнует, заказывали вы пиццу или нет! — ревел в трубку охранник. — Значит, кто-то заказал для вас. Так что идите и заберите, или я сам ее съем. Пахнет вкусно, слышите, что я говорю? — Он прикрыл трубку рукой и взглянул на Болдена: — Какая пицца?

— Пепперони.

Охранник повторил его ответ в трубку.

— Ну, теперь понятно? Немедленно спускайтесь. — И он повесил трубку. — Сейчас придет.

Болден облокотился на стойку. На одной из салфеток он успел написать для Алтеи записку: «Не верь ничему, что ты слышала или ВИДЕЛА. Мне нужна помощь. Пробей в „Лексис-Нексис“ корпорацию „Сканлон“ и Рассела Кьюкендала. С 1945-го по сегодня. Жду у киоска у юго-западного входа на станцию „Всемирный торговый центр“ через час. Мне нужны деньги!!! Верь в меня!» И подписался «Том». Очень хотелось оставить пакет у охранника, но пришлось задержаться, чтобы получить плату и чаевые.

Небольшой телевизор на посту показывал новости. Снова, в который раз, крутили запись убийства Сола Вайса с небольшими перерывами, во время которых слово брали комментаторы. Перед телевизором собралось несколько охранников, смотревших этот сюжет со смешанным чувством любопытства и ужаса. Кто-то хлопнул Болдена по плечу:

— Эй, парень!

Обернувшись, Болден увидел перед собой полицейского.

— Может, у тебя найдется несколько лишних порций, ну там на твоем велосипеде или на чем ты?

Болден покачал головой:

— Простите, офицер, больше нет. Хотите, можете сделать заказ. Вот телефон. — И он протянул полицейскому визитку.

Придвинув пакет Алтеи к себе, полицейский приоткрыл его.

— Вкусно пахнет, — сказал он и сунул руку в пакет. — А она не поделится?

— Спросите сами. Мое дело — доставка.

— Господи! — вдруг заорал полицейский. — Это же он, убийца! Ребята, смотрите! Это ж тот самый отморозок! Болден замер на месте, но вдруг понял, что полицейский только сейчас увидел, что показывают по телевизору. Тут же подскочил другой коп и, присвистнув, крикнул своему напарнику, чтобы тот шел к ним. Вскоре все десять полицейских уставились на экран, столпившись полукругом около Болдена.

— Теперь-то он не получит свой бонус, — сказал один.

— Нужен ему этот бонус! Хотел занять кабинет босса.

— Эй, босс, вон куда тебе дорога!

С каждой такой репликой смех становился громче, полицейские почти прижали его к регистрационной стойке. Сюжет закончился, и на экране появилась большая фотография подозреваемого. Не имея возможности выбраться, Болден был вынужден смотреть на себя. Он старался не поднимать лица и не оглядываться по сторонам. В любой момент кто-нибудь из этих полицейских мог крепко взять его за плечи и сказать: «Эй, парень, а это не ты?»

Посмотрев в сторону, он заметил в коридоре энергично шагающую Алтею, — он узнал ее по походке. Он не мог рисковать, понимая, что ее реакция может оказаться непредсказуемой. Один внимательный взгляд с ее стороны мог привести к катастрофе.

— Простите, офицер, — произнес он и, схватив пакет, начал протискиваться сквозь полицейских. С таким же успехом можно было пытаться пройти сквозь бетонную стену. Копы даже не шелохнулись, а их взгляды были прикованы к экрану телевизора — они ждали обещанного повтора.

Потом было уже слишком поздно.

Положив локти на дальний конец стойки, Алтея обратилась к охраннику:

— Кто заказал пиццу? Я не заказывала.

— Спросите его, — ответил охранник, указывая на Болдена.

— Повторяю: кто заказал пиццу? Я определенно… — И вдруг Алтея замолчала, словно фразу обрубили гильотиной. — Да, это мой заказ, все правильно, — поспешно добавила она.

Выбравшись из толпы полицейских, Болден протянул ей пакет с куском пиццы и кока-колой.

— Четыре пятьдесят за заказ плюс доллар — за доставку. Всего, мадам, с вас пять пятьдесят. И еще там кое-что от менеджера.

Открыв пакет, Алтея заглянула внутрь, затем, вытащив салфетку, прочитала записку. Один из копов, почувствовав что-то неладное, тут же подошел и внимательно на них посмотрел.

— У вас все в порядке?

— Все отлично, офицер, — сказала Алтея, закрывая пакет. — Посыльный немного напутал с заказом, но ничего. Иногда я даже удивляюсь, что они вообще способны найти здание. — Выудив из кошелька двадцать долларов, она протянула их Болдену. — Есть сдача?

Болден взглянул на банкноту. Последние деньги он потратил на бейсболку и очки. Под пристальным взглядом полицейского он вытащил свой бумажник.

— Только с десятки, — соврал он. — День не очень удачный.

— Все нормально, — сказал полицейский, доставая из заднего кармана брюк пачку бумажных денег, и, отсчитав две десятки, разменял Алтее двадцать долларов. — А ты, —

сказал он, сдергивая с Болдена солнечные очки и бросив на него взгляд, говоривший: «Со мной, парень, шутки плохи!» — в следующий раз внимательнее относись к своей работе. И с пиццей для этой леди должно быть все идеально.

Не дожидаясь ответа, он присоединился к своим товарищам.

Алтея протянула Болдену десятку.

— Дженни ранена, — шепнул он. — Она в какой-то больнице в Южном Манхэттене. Нет времени объяснять, но мне нужно, чтобы ты проверила, как у нее дела.

— Где?

— Не знаю. Найди!

В ответ Алтея молча кивнула.

— Составила мне список? — Болден говорил о списке компаний, купленных и проданных его клиентами за последние десять лет, который он попросил Алтею составить.

Только так, похоже, можно выяснить, кто из них связан с армейскими заказами. Алтея нахмурилась:

— Я как-то забыла.

— Он мне очень нужен. И твой телефон.

Алтея вытащила из сумочки сотовый и передала ему.

— Только не звони в Австралию, — шепнула она. — У меня мало денег на счете.

— Через час, — сказал Болден. — И список возьми. Прежде чем он успел ее поблагодарить, она развернулась и направилась к лифту. Алтею Джексон не надо было учить, как вести себя на глазах у полицейских.

О книге Кристофера Райха «Клуб патриотов»

Авторское предисловие Харуки Мураками к сборнику рассказов «Токийские легенды»

Я, Харуки Мураками, — автор этих историй. Рассказывать их я буду от третьего лица, а сам появлюсь только в предисловии. Как в каком-нибудь старинном представлении — выйду перед закрытым занавесом, скажу несколько слов, поклонюсь и уйду. Времени много не займет, поэтому наберитесь терпения.

Почему я здесь появился? Просто подумал, что пришло время рассказать несколько странных историй, случившихся со мной в прошлом. Признаться, случаи такого рода происходили в моей жизни нередко. Некоторые имели смысл и как-то повлияли на мою жизнь. Некоторые же так незначительны, что и не заслуживают особого внимания. Они никак на мне не отразились… пожалуй.

Но даже если вынести этот опыт на суд честной компании, ожидаемого воздействия он не окажет. Скорее всего, рассказ закончится отрезвляющим: «Вот оно как… Чего только на свете не бывает…» Беседу эта фраза не поддержит, а тема захлебнется банальным: «И со мной нечто похожее бывало». Будто пущенная не в то русло вода, мой рассказ уйдет — как в песок. Повиснет короткая пауза, и после нее кто-нибудь другой заведет совсем другой разговор.

Видимо, проблема тут — в манере речи, подумал я и попробовал описать все то же самое в журнальных очерках. Надеялся, что к письменной форме люди отнесутся с бо́льшим интересом. Не тут-то было — мне почти никто не поверил. Некоторые так и сказали: все это выдумки. Считали, раз я писатель, то все мои истории в большей или меньшей степени —фантазии. Действительно, когда я пишу прозу, то занимаюсь откровенным сочинительством, на то она и проза. Но в остальное время абсурдных небылиц нарочно не выдумываю.

Так вот, пользуясь случаем, вместо пролога к повествованию я хочу вкратце поведать вам одну причудливую житейскую историю. Самую незначительную. Иначе, если дело дойдет до событий, изменивших мою жизнь, на это уйдет как минимум половина книги.

С 1993 по 1995 год жил я в городке Кембридж штата Массачусетс. Имел статус преподающего писателя и работал над длинным романом «Хроники заводной птицы». На площади Чарльза в Кембридже есть джазклуб «Бар Регата», где мне довелось побывать на множестве джем-сейшенов. Зал у них подходящих размеров, атмосфера весьма располагает, там часто играют известные музыканты и много за это не берут.

Как-то раз там выступало трио под руководством пианиста Томми Фланагана. Жена моя тем вечером была чем-то занята, и я пошел в бар один. Томми Фланаган — один из самых моих любимых джазовых пианистов. Обычно в составе какого-нибудь джаз-банда он играет пылко и проникновенно, утонченно-уверенно. Его соло непревзойденно красивы. Устроившись с бокалом калифорнийского мерло в руке поближе к сцене, я наслаждался его выступлением. Но если честно, то в тот вечер его игра не зажигала. Может, он неважно себя чувствовал или был не в духе. Вечер едва начался. Нет, выступление было совсем не плохое, но в нем не хватало чего-то. Не брало за душу. Даже магического блеска в глазах не было. «На него не похоже. Может, еще поймает кураж», — надеялся я и слушал дальше.

Но время шло, а желаемый кураж не приходил. Чем дальше, тем больше во мне крепло что-то вроде раздражения. Не хотелось бы, чтобы все закончилось именно так. В этот вечер хотелось бы чего-то запоминающегося, а завершится все так — и останется лишь разочарование. Или почти ничего не останется. К тому же вряд ли представится случай услышать Фланагана еще раз (как, по сути, и произошло).

Меня вдруг посетила мысль: а что, если мне разрешат заказать две мелодии? Какие я предпочту? Хорошенько поразмыслив, я выбрал «Барбадос» и «Несчастных влюбленных». Первая — композиция Чарли Паркера, вторая — Дюка Эллингтона. Для несведущих в джазе поясню: ни ту ни другую популярной не назовешь. Играют их редко. Первую иногда удается услышать, но в творческом наследии Чарли Паркера она занимает далеко не главенствующее место. Что же до второй, многие ее вообще никогда не слышали. Этим я хочу сказать тебе, читатель, что выбор мой был сделан со вкусом.

У такого мысленного заказа маэстро, несомненно, были свои причины. Томми Фланаган их впечатляюще записал: первую — как пианист на альбоме «Dial J. J.» (1957 год) группы Дж. Дж. Джонсона, вторую — в составе квинтета Пеппера Адамса и Зута Симза на альбоме «Encounter!» (1968 год). За свою долгую карьеру Фланаган переиграл и записал бессчетное количество мелодий, но я любил его соло именно из этих двух— пусть короткие, но интеллектуальные и живительные. Поэтому я и подумал, что было бы здорово услышать их сейчас собственными ушами. Вот он спускается со сцены, прямиком подходит к моему столику и говорит: «Эй, привет! Давно смотрю на тебя. Похоже, ты хочешь что-то услышать на заказ? Валяй, назови пару мелодий!» Представляя эту картину, я не сводил с него глаз. Прекрасно осознавая, что это сумасбродная, несбыточная идея.

Однако Фланаган даже не взглянул в мою сторону. Не говоря ни слова, он просто сыграл под занавес одну за другой эти две композиции! Сначала балладу «Несчастные влюбленные», затем ритмичную «Барбадос». Не выпустив бокала из рук, я просто лишился дара речи. Я был просто ошеломлен. Надеюсь, любители джаза меня поймут. Вероятность того, что из бесчисленного количества джазовых композиций маэстро напоследок сыграет именно эти две, астрономически ничтожна. И — что немаловажно для такого события — исполнение было прекрасным и чарующим.

Второе событие произошло примерно тогда же. И тоже связано с джазом. В тот день я заглянул после обеда в магазин подержанных пластинок недалеко от музыкального колледжа Беркли. Порыться на полках со старыми дисками — один из немногочисленных смыслов моей жизни. В тот день я откопал старую пластинку Пеппера Адамса «10 to 4 at the 5 spot» лейбла «Riverside». Это живая запись неподражаемого квинтета Пеппера Адамса при участии трубача Доналда Бёрда в нью-йоркском джаз-клубе «Five Spot». «10 to 4» означает «без десяти четыре утра». В смысле, они так разошлись, что играли до рассвета. Фирменное издание в таком состоянии, будто конверт только что вскрыли, — и стоит каких-то семь-восемь долларов. У меня был японский диск, но уже изрядно мною запиленный. К тому же приобрести фирменное издание в таком состоянии и за такие деньги — своеобразное чудо. Сияя от счастья, я купил пластинку и направился к выходу. Там меня окликнул шедший навстречу парень:

— Hey, you have the time?*

Я взглянул на часы и машинально ответил:

— Yeah, it’s 10 to 4.

И только после этого чуть не поперхнулся, заметив совпадение. Да ну! Что же такое вокруг меня происходит? Такое ощущение, что бог джаза (если он есть где-нибудь в небе Бостона) улыбается, подмигивая мне: «Yo, you dig it?»**

Оба этих случая совершенно незначительны по своей сути. Течения жизни они не изменили. Просто меня поразила сама их причудливость. Из разряда «бывает же такое».

Признаться, я мало интересуюсь оккультными явлениями. Гадания меня не прельщают. Я считаю: чем идти за решением к гадалке, куда лучше напрячь собственную голову. Голова — так себе, но с ее помощью выйдет, по крайней мере, быстрее. Так же безразличен я к экстрасенсам. Если честно, нет у меня ни малейшего интереса ни к метемпсихозу, ни к духам, ни к посланиям насекомых, ни к телепатии, ни к концу света. Это совсем не значит, что я во все это нисколько не верю. Я даже считаю — пусть будет, раз есть. Лишь бы не касалось меня лично. И все же немногочисленные таинственные явления время от времени оставляют след даже в моей скромной жизни.

И что, я их целенаправленно анализирую? Ничуть. Просто принимаю как есть и продолжаю жить, как и прежде. Размышляя: «Бывает же такое» или «Пожалуй, бог джаза существует».

Следующую историю рассказал мне один знакомый. Я по какому-то поводу изложил ему два предыдущих эпизода, после чего он серьезно задумался и наконец произнес:

— По правде говоря, мне довелось пережить нечто похожее. Ни с того ни с сего. Особо странным этот опыт не назовешь, но подходящее объяснение происшедшему на ум не приходит. Как бы там ни было, случайное стечение обстоятельств в результате привело меня в совершенно неожиданное место.

Чтобы стало непонятно, о ком идет речь, я изменил несколько фактов, а в остальном сохранил его рассказ как есть.

---

* «Эй, время знаешь?» (англ.) (Здесь и далее прим. переводчика.)

** Здесь: «Ну как, в кайф?» (англ.)

О книге Харуки Мураками «Токийские легенды»