Рубрика: Эксперименты

Глеб Диденко — ростовский прозаик, стипендиат Форума молодых писателей и обладатель премии «Дебют» в номинации «Малая проза» (2015).

— Как изменилась твоя жизнь после «Дебюта»?

— Стало чуть больше уверенности в себе — у меня же практически не было читательских отзывов до премии. Не скажу, что теперь пишется легче, но есть чувство, что все не зря. Представляю, как сложно приходится членам жюри конкурса для молодых писателей: дело не в том, что кому-то не дадут миллион, а в том, что бездарный, но самовлюбленный автор может получить подтверждение собственной исключительности. Верен ли был выбор в моем случае — и мне, и им покажет только время: и не год, и не два, и даже не пять.

—  Каковы твои дальнейшие планы: большой роман, сборник рассказов, еще одна премия?

— На ближайшее время — сборник, но не такой ломкий и злой, как предыдущий. У меня дочь родилась, сразу захотелось писать о любви. Премии от меня не зависят — тут ничего планировать нельзя. У романа еще долгий путь. Есть идея, часть текста, но не могу гарантировать, что текст внезапно не захочет остаться повестью или «ужаться» до большого рассказа.

—  Что для тебя будет большим достижением в литературной карьере?

— Если я когда-нибудь напишу текст, который полностью понравится мне самому. Думаю, этого не случится.

— Возможно ли в современной литературной ситуации зарабатывать только писательским трудом?

— Тяжело дать простой ответ на вопрос, о который сломалось уже столько копий. Я думаю, писательство стало статусным занятием; оно поддерживает остальные профессиональные начинания автора. Это не значит, что книги ничего не приносят (хотя и платят за них, по рассказам коллег, оскорбительно мало). Но изменилось само понятие «профессия».

Об этом часто говорят: человек больше не может работать всю жизнь, единожды чему-то научившись. До старости каждому из нас придется переучиваться, менять сферу деятельности и занимать позиции, которых раньше вообще не существовало. Писательскому труду в этой схеме есть место: он выступает магистральной линией, гайкой, стягивающим жизнь автора. Ощущение цельности в рассыпающемся на сиюминутные порывы мире куда важнее денег.

— Ведешь ли ты заметки, дневники, которые помогают тебе писать тексты? Есть ли у персонажей реальные прототипы, а у историй — «жизненные» элементы?

— Нет, не веду. Более того, часто завидую чужой потребности в фиксации собственной жизни — неважно, в стол или в интернет. Это требует регулярности, последовательности.

Но практически у всех рассказов и историй есть почва, то, из чего они выросли. Отдельная склока, случайная радость, замеченная деталь в уличной архитектуре. Если правильно интерпретировать все прототипы — окажется, что это документальная проза.

— Читал ты ли ты книги по писательскому мастерству? Нужны ли они для хорошего текста? Есть ли вообще секреты мастерства, которые кажутся тебе важными?

— До премии не читал, после — попробовал. Почерпнул некоторые композиционные приемы, но в целом ощущения прозрения они не оставили. Главный секрет, думаю, — открытое сердце, сострадание и сочувствие.

— Ты ездил на Форум молодых писателей первый раз в 2016 году. Какие впечатления?

— Как выяснилось, молодые писатели — люди крайне доброжелательные и интересные. Долгое время в моей жизни не было столько плотного и содержательного общения. Кроме того, я редко читал коллег-сверстников, а на семинарах успеваешь познакомиться с их молодой, но очень бойкой прозой. Из участников «Знамени», нашего семинара, кроме моего земляка и друга Вячеслава Ставецкого, хочу выделить Сергея Кубрина и Екатерину Тупову — отличные тексты без всяких скидок.

— Есть ли писатели, русские и зарубежные, которых ты выделяешь, на которых ориентируешься?

— В зарубежной прозе ориентируюсь плохо. Знаю, что это недопустимо, но пока заполнить этот постыдный пробел не успеваю.

Слово «ориентируешься» меня несколько смущает. Каждая книга оставляет в тебе что-то, что «стреляет» в неожиданный момент. Сталкиваясь с отличной прозой, часто попадаю под авторское обаяние, пытаюсь почувствовать его природу. Порой, конечно, в этом состоянии я сажусь писать и какие-то черты чужих текстов лезут на страницы, но все происходит естественно, неосознанно.

Могу назвать тех, кого я читаю с удовольствием: Алексея Иванова, Леонида Юзефовича, Владимира Данихнова, Алису Ганиеву, Романа Сенчина, Сухбата Афлатуни, Александра Терехова, Захара Прилепина, Антона Секисова, Моше Шанина — этот неровный список очень разных писателей можно продолжать очень долго. Каждый раз очень жду новых текстов вышеупомянутого Вячеслава Ставецкого.

— Какова пропорция таланта и ремесла в работе писателя? Как ты вообще относишься к понятию «дарование»?

— Для каждого писателя ответ свой. Я, в общем, не ремесленник, но стараюсь с этим бороться. Думаю, талант определяет многое. Да, финальный результат, текст, его отшлифованность, прозрачность зависит от твоих усилий. Но ядро прозы — это умение понимать и принимать другого человека и замечать детали. Сделаю грубое допущение: писатель работает не со словами, а с метафорами, связывающими мир. Умение гармонизировать действительность через подобия, наверное, штука врожденная.

— Работа в журналистике мешает или помогает в создании прозы?

— Был бы на моем месте дворник — этого вопроса бы не было, предполагаю. Да, многие писатели работали журналистами, вокруг этой профессии есть определенный флер. Мне кажется, это ложная романтика. Сетевая журналистика обрушивает на тебя такой поток текстов (не информации, а просто относительно связных наборов слов), что его течение сносит всякое живое и искреннее слово, которое ты пытаешься вырастить в себе. Чем дальше, тем сильнее будет этот поток, и единственная задача писателя, который зачем-то пошел в журналистику, — не утонуть.

Информационный шум создает ощущение абсолютного ужаса вокруг, но иногда мне кажется, что бесконечные пророчества о грядущем апокалипсисе — всего лишь попытка витий прикоснуться к чему-то «большому» и тем оправдать свое существование.

Все вышесказанное, однако, не значит, что в журналистике нет людей, которые искренне пытаются менять мир. Напротив, их очень много, в том числе и среди моих знакомых и друзей. И для постройки «Города-сада» они уж точно натаскали больше кирпичей, чем я. Просто в последнее время я все чаще думаю, что этот способ не для меня. А благородная профессия истопника, которая долгое время выручала пишущих людей, к сожалению, уже утрачена.

— Пользуешься ли ты какими-нибудь программами или приложениями для писателей?

— Я все и всегда пишу в облако Google Docs, чтобы была возможность в любой момент вернуться к тексту, если я придумал недостающий фрагмент или какое-то сюжетное решение. Специальными программами не пользуюсь.

— Ростов для тебя сегодня — это единственное подходящее для жизни и для творчества место?

— Да. Я довольно долго не связывал себя с определенным местом, иногда накатывало желание переехать. Но когда попадал в леса центральной России или поднимался в горы Кавказа — через пару дней уже не находил себе места. Мне, выросшему в степном городе, всегда нужно видеть горизонт. Возможно, перееду в пределах области — куда-нибудь к реке, где меньше людей и плитки, но не более того. У нас на даче грядку нельзя взрыхлить так, чтобы не наткнуться на скифские и меотские кости, — я-то куда отсюда денусь?

— Толстые журналы — пережиток прошлого или единственная возможность публиковаться, не имея больших связей? Вообще, какова их роль в литературном процессе?

— Отвечу банально, уж прости. Толстые журналы — важный, но необязательный элемент в карьере писателя. Без публикаций в них прожить можно, правда не очень хочется — это по-прежнему знак качества текста. При этом пары публикаций может и хватить для того, чтобы успокоиться — «все, я могу» — и заниматься своим делом. В общем, нисколько не умаляя их важность, я бы на попадании в литературные журналы не зацикливался.

Другое дело — критика, которая, в общем-то, только там и существует. Зачем нужен писатель без въедливой критики? Читательские отзывы обычно не отличаются полнотой. Так что журналы нужно холить и лелеять до последнего.

—  Следишь ли ты за обновлениями литературных сайтов? Что читаешь сейчас?

— К предыдущему вопросу — периодически просматриваю «Журнальный зал». Публикации на других ресурсах приносят социальные сети. Главное — подписаться на правильных людей. Сейчас читаю «Тобол» Иванова, пока идет очень хорошо. Сердце радуется, когда вижу, как он перерождает, присваивает себе уральское пространство. По-хорошему этому завидую. У меня есть идея для исторического романа, и почва у нас очень благодатная, но пока, чувствую, — не готов.

Отрывок из рассказа Глеба Диденко «Солнечный колодец»

В солнечный день все вокруг — театр теней.

Сырые доски отдавали в босые ноги холод дачного погреба так, что не пускали с кровати. В детстве думаешь: там, под столом, табуретами, шкафами — лава, не наступай; а вырастаешь, и все оказывается схваченным вечной мерзлотой. И уйди, оставь дом ненадолго, перестань в нем дышать — сразу вырастут на утвари ледяные наросты.

Стояла поздняя осень, печкой они так и не обзавелись, да и разве согрела бы она замерзающие тела среди тонких, в один кирпич, стен? Вино и пуховое одеяло спасали последние дни отпуска. «Какой-то попсовый клип вокруг,» — Никита оправдывался за то, что в такой обстановке ему может быть хорошо, а Катя улыбалась, не открывая глаз, без стеснения.

Оконце скреб высокий куст — последняя зелень на участке, затянутом красным и золотым с черными прожилками стволов. На крошечных листках белый налет удобрений, как иней. Западный ветер напирал с силой на стволы, и вся комната приходила в движение — пляска лоскутов листьев на полу, маленький дворовой вихрь тенями закручивался на постели. На ветку яблони сел серый ворон; его двойник, такой же серый, полупрозрачный, растянулся вдоль Катиного колена. Она открыла глаза, будто почувствовав присутствие птицы, и протянула руку, чтобы тронуть его за крыло; но стоило тени заметить движение, как она, беззвучно разинув клюв, спорхнула и улетела под стол, теряясь среди веток, стволов и облаков. Никита чувствовал Катю чужой и боялся: так же исчезнет она. Он обладает только ее силуэтом.

Много раз говорила: «ты все усложняешь». Она технарь по складу, объяснял себе, все-то ей кажется набором закономерностей. Катя грелась в лучах, стараясь урвать побольше солнца, понимая, что дальше — месяцы мглы и пробуждений затемно, бледнеющая кожа, ползучая серость. Он разглядывал стены, — краткое содержание предыдущих серий, история семьи, — рога оленя, убитого прапрадедом, посаженный бабушкой ливанский кедр за окном, краснеющий с холодами, но не погибающий, советские перечница с солонкой, отцовская коллекция металлических подстаканников с профилями Гагарина и Ленина за стеклом стеллажа, мамина шаль, забытая здесь, когда спешно увозили ее с приступом на такси в городскую больницу. Катя лежала в солнечном колодце, Никита — среди своих мертвецов.

Валерия Темкина

Вячеслав Томилов родился в Екатеринбурге. С 2013-го года проживает в Санкт-Петербурге. Печатался в журнале «Звезда», где в 2015-м году удостоился премии «Дебют» за лучшую первую публикацию.
Второй рассказ цикла «Трудовая книжка Лимиты» приводится в авторской редакции.

ТРУДОВАЯ КНИЖКА ЛИМИТЫ

2

Прощай, моя стипендия, прощай, надежда на красный диплом.

Промежуточным заработком уже не отделаться, а я ведь только-только приноровился раздавать листовки, воображая себя революционным агитатором времен заката царской власти. Эта забава позволяла мне выполнять норму, превозмогать рабочее время и главное — презирать себя чуть меньше обычного.

Видать, я заигрался. Не вышел из образа и явился на экзамен по истории прожженным коммунистом.

— Александр… — сказала преподаватель на выдохе — вы ведь приезжий?

— Совершенно верно, из Екатеринбурга приезжий.

— Ага, так вот знаете, Александр, я понимаю, что у нас в Петербурге соблазнов больше… — заговорила она тоном, требующим сиюминутно опустить глаза — …но я напоминаю вам, что вы приехали сюда у-чи-ться, правильно?

— Я понимаю…

— Нет, вы не понимаете, по моему предмету вы совершенно ничего не понимаете, вы хотите диплом философского факультета, а это ведь не только бумажка, это лицо образованного человека, мудрый взгляд, в конце концов, а в вас, Александр из Екатеринбурга, я этого не вижу!

— Причем тут…

— А притом! Вы из своего рабочего города приехали в имперскую столицу! В Петербург! Будьте добры…

— Весь ваш империализм… — не стерпев, я медленно встал и навис над столом, как подобает настоящему чекисту — в подвале нашего рабочего города расстрелян, вместе с царской семьей! Я бы мог тут же извиниться, сослаться на бессонную ночь и вымолить право на пересдачу, но мой товарищ заржал во весь голос, чем напугал списывающих одногруппниц.

— Ну ты и мразь советская! — едва не задохнувшись, выпалил друг.

Теперь я грузчик. Пролетариат. Матерюсь и поднимаю тяжести. И пусть руки мне даны для записи стихов, а не для переноски цемента, зато доходы увеличились в четыре раза.

И потом, разве не из таких испытаний куется величие? Ведь все эти мастера слова творили и в тюрьмах, и в острогах, и в окопах, даже в страховых агентствах! Что мне помешает увить голову лавровым венком, не снимая спецовки?

Подружиться с рабочим народом не удалось с первого дня. Водитель по кличке Полтинник, с которым мне придется проехать весь маршрут, недоверчиво косился на меня то ли из-за моих костей торчком, то ли оттого, что разглядел во мне трусливого интеллигента.

Только я начал укомплектовывать товар в кузов старенькой Газели, как он сразу меня остановил: «А ну погоди! Кто так грузит? Не умеешь? Не могешь? Сдрисни-ка на минутку, пожалуйста! — и взялся сам — Специалист! Я научу тебя грузчиком работать!».

Я молча наблюдал за работой мастера, а тот изредка косился, типа: «стоит тут, бездельничает, помощник херов!».

Мы молча колесили по районам, так как беседовать не о чем, а шуток я не понимал, ибо юмор Полтинника откуда-то совсем с других берегов. Однажды я пошатнулся, взвалив на плечо сорокакилограммовый мешок штукатурки:

— Тяжело? А ты попробуй второй возьми, может полегче будет! — и скалится во все зубы.

Первая неделя пролетела почти безболезненно. За пять дней труда мне всего раз почудилось, будто я близок к смерти. Требовалось поднять чугунную ванну на третий этаж, а Полтинник отказал мне в помощи, со всей честностью заявив: «Дружище, я бы с радостью, но у меня геморрой, мне нельзя, сам понимаешь».

В пробках я перечитывал Гомера. Во мне опять проснулся мальчишка. Я видел как из волн Невы поднимается Эллада, по пешеходным дорожкам несутся войны на осаду Трои, звенят цепями колесницы на проспектах, а сам я не приезжий студент на подработке, а Сизиф с гипсокартоном на плечах.

— Ты овечек засчитался что ли? Приехали! — окрикивал меня Полтинник и весь ахейский флот мгновенно утопал.

В секунду рассеивались иллюзии, и приходилось снова гонять утешительные мысли по кругу. Напоминать себе, что за потраченное время мне заплатят, что этот день когда-нибудь закончится, что выходные не за горами, что человек, в конце концов, не бессмертен, а солнце так или иначе станет красным гигантом и вселенная, в конце концов, захлопнется вместе со всеми стройтоварами на свете.

Хоть неделя и показалась мне легкой, все выходные я пролежал на кровати, постанывая от боли и усталости. Я долго размышлял глядя в потолок: «Неужели мне одному так тяжело? Если так, то я и вправду особенный и меня срочно надо спасать. Если же мы все так страдаем, то с этим нужно что-то делать! Почему бы всем не отказаться от размножения из сострадания к человеческому виду? Чего стоит наша цивилизация, когда до сих пор существуют двенадцатичасовой рабочий день, геморрой и пупочные грыжи?

И надо сказать, что чем ближе были девять утра понедельника, тем чаще я терзался подобными мыслями.

Новый день обещал быть тяжелым, двадцать доставок из них девять крупных. Трижды придется возвращаться в магазин на загрузку. Полтинник потребовал у начальства второго грузчика:

— Этот дрищ до утра возиться будет, але!

Естественно, никто не соглашался на его требования, и я уж подумал, что все двадцать адресов мне придется перетаскать в одиночку, но, как выяснилось позже, Полтинник пользовался репутацией местного Сократа — за три года службы никому не удалось его переспорить. В любом конфликте он приводил свой позорный недуг в качестве аргумента и оппонент неизбежно пасовал.

— Мне в одиннадцать домой надо кровь из носу! Я бы сам разгружал, но у меня же геморрой!

Моим собратом по несчастью оказался молодой киргиз, чья мускулатура даже в сравнении с моей не внушала доверия.

— Совсем другое дело, мне нравится, спасибо, вашу мать! — крикнул куда-то в пустоту водитель — Залезайте, специалисты!

Я почти поднялся на борт Одиссеева судна, но киргиз тут же вернул меня в реальность:

— О, это Гомер у тебя? Пойдет! Недавно перечитывал, а вообще ты лучше философов почитай — советовал он без единого намека на акцент.

— Платон, что ли?

— Только «Государство», я материалист, мне больше Демокрит по духу.

Мы долго говорили о мифах, о влиянии античности на современную картину мира, речь даже зашла о драматургах. Было тяжело поверить, что я говорю с человеком в дурацкой синей спецовке. Я поинтересовался, не студент ли он философского факультета, на что он ответил, что учиться там нечему, так как у этой науки (раз уж считать философию наукой, которую следует преподавать в институтах) не осталось предмета.

— Я самообразованием занимаюсь, изучаю только то, что нужно.

Тут вмешался Полтинник:

— Молодец! Вот прочитал какого-нибудь Пифагора, а он глядишь, и подсобит тебе мешок на десятый этаж закинуть, ага? — и снова этот смех.

— Я, между прочим, комплектовщик, это по вашей просьбе меня к вам поставили, и может быть не Пифагор, но Тейлор помогает мне оптимизировать работу.

— Ладно, не шуми — отсмеялся, водила, и заглушил мотор — идите кузов открывайте, мыслители.

Действительно, ни один из великих не пришел на помощь киргизу, когда ему пять минут не удавалось правильно наклонить лист фанеры, чтобы протащить его в узкий проем.

— Ты мне скажи, ученый! — отчитывал Полтинник — Как так получается? Вот азербайджанец Азиз, который с Шереметьевым ездит, знаешь его?

— Ну знаю.

— Почему он лучше тебя соображает, он же тоже чурка?

От такой грубости зачесались желваки на скулах, но вспомнив инцидент на последнем экзамене, я промолчал. Честнее сказать — струсил, это был тот редкий случай, когда трусость была сознательным выбором.

В кабине Газели тихо играло радио. Киргиз молчал.

Я сочувствовал этому парню, но потом, как по щелку, осознал, что, сам вот-вот окажусь в том же положении, и тогда я понял, насколько лицемерным было это сочувствие. Что если я не найду сил извиниться перед той преподавательницей?

Будучи студентом, не стыдно раздавать листовки, не стыдно быть грузчиком, охранником, уборщиком, ведь все еще впереди, это временно, но стоит мне лишиться статуса, и я предстану перед такими вот Полтинниками, перед такими вот преподавателями на суд абсолютно беззащитным. И никто никогда не спросит, не поинтересуется, сколько стихов я сочинил, знаю ли что такое категорический императив и читал ли я Пруста.

Может ли хоть кто-то подумать, что киргиз в спецовке может разбираться, например, в социологии? Вряд ли. Каким-то нелепым образом получается, что томик Гомера и блокнот со стихами говорят обо мне меньше, чем рабочая форма и студенческий билет.

Когда мы подъезжали к Красному Селу, Киргиз прервал свое молчание:

— Смотри… — он указал на рекламный щит, с которого Гермес протягивал банковскую карту, а слева подпись: «Олимп одобряет!» — вот тебе и влияние греков на современную картину мира, а?

Поэт таскает цемент, Гермес раздает кредиты, что дальше? Чистый, неприступный мир мифов и легенд опошлился, пал как Троя, а наша Газель тащит его труп, словно Ахиллесова колесница тело Гектора. Эдип прочел квитанцию за электричество и выколол глаза, чтобы более не нуждаться в свете. Прометей несет в толпу вместо огня повестки в суд и пьет коньяк. Орел брезгует клюнуть его в циррозную печень. Медея делает аборт. Кассандра плачет каждый новый год под голос президента, а слева от меня крутит баранку, страдает Одиссей, но не от тоски по Пенелопе, не от съеденных циклопом друзей, а по самым физиологическим причинам.

Киргиз в тот день потянул спину, ушел домой пораньше и более не появлялся. За месяц я стерпелся с Полтинником и даже научился понимать его шутки. Еще через месяц я уволился. Странно, но с тех пор я не могу прочесть ни строчки написанной гекзаметром.

Иллюстрация на обложке рассказа: Eugene Ivanov

Дмитрий Александрович Факовский родился в Киеве в 1982 году. В 2007 году издал в «Кислороде» (Москва) роман «На струе». Опубликовал в журнале «Нева» повести «Заканчивался февраль» (2015, №1) и «Освобожденный» (2016, №1), в журнале Homo Legens (Москва) – повесть «4-я смена» (2016, №2). В 2017 году издал с Алексом Керви повесть «Последний экспресс».

Начинающим писателям: как не бросить все

Эссе о писательских муках

Мне только будет 35, но пишу я уже почти 16 лет. Свою дебютную повесть о поездке в Англию и первых осмысленных (хоть и пьяных) диалогах с Богом «Trip» я написал в далеком 2001 году. Она так и не вышла на бумаге. Перечитывать сегодня ту юношескую рефлексию немного смешно и даже страшно. Но в свое время она была достаточно популярной, и даже сегодня, бывает, о ней мне пишут девочки, ходившие на момент ее создания едва ли не в младшие классы школы.

Моя первая публикация – и сразу твердый переплет! – романа «На струе» случилась, когда мне было всего 24 года. Уже тогда, на вечеринке с ребятами из CWT в Москве, подумалось, что многие намного более талантливые писатели начали издаваться куда позднее. Да и что вообще можно сказать в таком дурацком возрасте?

Выхода следующего текста на бумаге пришлось ждать восемь лет. За это время я писал в стол, безуспешно пытался опубликоваться, выдавал и не дописывал откровенно отвратительную прозу, навсегда безжалостно уничтожив с десяток рассказов и пару повестей.

Иногда мне просто хотелось бросить писать, особенно когда после 30 я начал читать Льва Толстого и Николая Лескова. Я думал: ну, зачем писать? Я и до сих пор так думаю, но продолжаю писать, упорно находя новые смыслы и формы.

Это небольшое эссе о писательстве написано как раз в те непростые времена несколько лет назад.

Стоит ли начинать?

Прежде чем браться писать, запомните: писательство – большой труд.

Во-первых, это тяжело и физически, и психологически.

Во-вторых, многие заблуждаются, думая, что им это нужно, на самом деле всего лишь загоревшись идеей, не собираясь или не будучи готовыми доводить начатое до конца. Плод труда таких авторов, как правило, – бесформенный кусок рефлексии, не имеющей ничего общего с литературой.

Прежде чем браться за писательство и решаться изложить свою историю, хорошенько подумайте, хватит ли у вас сил и терпения заниматься этим не только сегодня, но и завтра, и через неделю, и через месяцы – и даже годы спустя.

Разумеется, лучше всего начинать с короткой формы, как бы много вам ни хотелось сказать миру. И дело даже не в том, что краткость – сестра таланта. Во-первых, вы будете приучать себя к лаконичности, которая порой важнее красноречия.

Во-вторых, написать большой объем со старта, сделать это качественно и грамотно – зачастую непосильная задача для новичка.

Если все же вы решились начать писать и даже довели до завершения свой первый рассказ или повесть, помните, что это – только начало, и даже восторженные отзывы друзей и знакомых не должны вас расслаблять.

Вообще, лесть, излишняя похвала для писателя – это яд.

Не то чтобы писатель должен быть голодным и подвергнут забвению, но в тонусе – точно. А сладкие оды – расслабляют. Тем более – неокрепшие умы.

Невозможно писать хорошо со старта. Писательство – это постоянная шлифовка стиля, после чего, возможно, придет и мастерство.

Только исписав сотни страниц, постоянно стремясь работать все лучше и лучше, ни в коем случае не почивая на лаврах, вы сможете расти как автор. И тогда, спустя годы, перечитывая собственное раннее творчество, глядя на него с высоты достигнутого мастерства и опыта, вы невольно скривитесь, понимая, какую чушь писали когда-то.

Ошибки молодых

Впрочем, бывает и иначе. Когда молодые авторы заканчивают писать еще на старте, просто опуская руки, вместо того чтобы продолжать работать.

Тут стоит сразу уяснить, что заработать писательством в наших палестинах практически невозможно. Многие писатели, вместо того чтобы совмещать обе профессии, окончательно переквалифицируются в журналистов или же попросту забрасывают писательство в принципе. Поэтому алчность в писательстве – не помощник.

Сделаю небольшое отступление. На мой взгляд, журналистика и писательство – не только профессии родственные, но и, по сути, представляют собой одно целое. Разумеется, я имею в виду не бульварное чтиво, а непосредственно публицистику, материалы аналитического толка, имеющие общественно-социальное значение. Учитывая гражданскую функцию писательства (о чем мы еще поговорим), эти профессии отличают разве что масштаб и методы работы. Хотя журналистика, призванная по большей части вызывать эмоции, зачастую мало чем отличается от художественного вымысла.

Профессионализм – это не деньги, которые вам платят за работу, а собственная реализация, требующая немалых усилий и ответственности и оттого столь приятная своими плодами. Ведь труд облагораживает человека, наполняя его бытие истинным смыслом.

Многие начинающие писатели, уверенные в собственной гениальности, оказываются не подготовленными к шквалу критики, который практически неизбежен, и срываются, несмотря на всю свою показушную самоуверенность. Не только для писательства, но и просто в жизни очень важно уметь пропускать критиканство мимо ушей и одновременно с этим фильтровать критику, работая над собственными ошибками.

Немало и тех, кто стремится в писатели в надежде польстить собственной гордыне, любя не писательство в себе, а себя в писательстве. При таком подходе к делу, даже при наличии таланта, тяжело расти в профессиональном плане, и, как правило, такие авторы исчезают с писательского небосклона после первой же удачной вещи.

Писательство – нелегкая работа, невозможная без определенных самоограничений (сна, алкоголя, просто личной жизни), как и всякий труд. За который, к тому же, вы не получаете ничего, кроме нематериального удовольствия и чувства самореализации, понять вкус которого людям, привыкшим все мерить на деньги, будет весьма непросто.

Сам процесс не обязательно будет приносить вам удовольствие (я, например, ненавижу часами развивать едва уловимый для меня самого сюжет, не говоря уже о нудной редактуре); однако вы должны быть безмерно счастливы тому, что вам дано. Ведь вы пишете, творите.

Писатель и читатель

Вы должны взять себе за правило: каждый следующий текст должен быть лучше предыдущего. Если вы не сделаете хотя бы маленький шажок вперед (или, что еще хуже, дадите слабину и схалтурите), можно считать, что ваши усилия были потрачены впустую. Новый текст может и понравиться читателю, но вам как автору он ничего не даст.

Во время работы автор должен думать в первую очередь о себе, а потом уже – о читателе. Писатель должен диктовать свои правила, а не заигрывать с читателем, потакая его вкусам и желаниям.

По большому счету, читателя мало интересует выдуманный вами сюжет, вместо этого он стремится влезть к вам в душу, почувствовать все ваши радости, боли и страхи.

Пишите с душой. Говорите искренне и только то, что думаете на самом деле. Пускай и завуалированно, но только правду. Открывая сегодня книгу, читатель подсознательно ищет правды. Для того, чтобы быть обманутым, у него есть другие источники массовой информации. Книга же – это таинство, это двусторонняя исповедь, когда писатель рассказывает свою правду, а читатель – примеряет ее на себя.

Только вот за все нужно платить. В том числе и за непередаваемое удовольствие от освобождения в моменты откровения. Не говоря читателю то, что он ожидает от вас услышать, а зачастую – ломая его стереотипы, нарушая привычный образ мышления, не ждите от него снисхождения.

Начинающие писатели зачастую уверены, что результаты их труда будут вознаграждены соответствующим отношением аудитории. Весьма самонадеянно. В реальности все оказывается не совсем так. Читатели, являющиеся по своей сути потребляющей массой, весьма придирчивы и безапелляционны, к тому же – склонны к голому критиканству.

Давайте не будем забывать и о таком пороке, как зависть, присущем в той или иной степени каждому. Вам будут завидовать только потому, что вы способны создавать, вы – творец, получающий адреналин, распахивая собственную душу, в то время как большинству не хватит для этого ни таланта, ни мужества.

Поэтому не ждите похвалы. А если вас хвалят – сто раз усомнитесь в их искренности.

Миссия писателя

Важно сказать об ответственности автора.

Конечно, либеральное мировоззрение – дескать, разрешено все, что не запрещено, – гласит, что никакой ответственности нет и быть не может, ибо она ущемляет права и свободы человека, стоящие во главе угла всего. Только вот для меня «поэт в России – больше, чем поэт».

На мой взгляд, главное и единственное отличие писательства от ТВ, интернета и других глобальных СМИ – это гражданский подход к делу. То есть осознание и ответственное понимание эффекта, который прочитанное может оказать на читателя.

В идеале писательство – это миссия. Это стремление нести – каждым своим словом – правду.

Вы должны верить не в то, что делаете читателя лучше: вы просто помогаете ему сделать правильный выбор между двумя простыми категориями – Добром и Злом, показывая через своих героев, куда стремиться и от чего бежать.

В конечном итоге именно писатели, а не композиторы, кинематографисты или, прости господи, журналисты, испокон веков формировали глобальное общественно-политическое мышление, помогая ему созревать вплоть до революционного взрыва.

И нет ничего удивительного в том, что нынешние писатели, как часть глобальной системы массовой информации, предпочитают расставлять акценты на чем угодно, но только не на основополагающих вещах, прикрывая пеленой неизвестности и необязательности историю последних десятилетий.

Я уверен, что любая революция начинается в головах, а не в желудках, каким бы зверским ни был голод и собачьей – жизнь.

В первую очередь именно практическое отсутствие гражданских писателей сегодня в глобальном масштабе (а не тиражами в несколько тысяч экземпляров в лучшем случае) мешает возрождению здорового общества, которое мы утратили, превратившись в разношерстную дикую толпу.

Я уверен, что гражданский писатель невозможен вне общества, в отрыве от людей, обитая лишь в пределах так называемой тусовки.

Вся прелесть и уникальность писательства как раз в отсутствии какого-либо элитарного начала. Писательство идет из народа и создается простыми людьми, живущими с вами по соседству, а не где-нибудь в спецквартирах или на государственных дачах.

Писателем может стать каждый. Разумеется, при наличии хотя бы минимального таланта. Благо, развитие интернета, социальных сетей и электронных книг фактически отменяют диктатуру издательств.

Главное – помнить, что терпение и труд все перетрут, ни на секунду не забывая при этом о своей миссии.

Самоограничения и самоцензура

Писательство – более чем серьезное занятие, несмотря на то, что оно фактически не приносит вам никаких материальных дивидендов. Наоборот – принуждает к определенным самоограничениям и самоцензуре.

На протяжении жизни ваше мировоззрение – взгляды, вкусы, идеалы – будет меняться, что не может не сказаться на вашем творчестве, на том, что вы говорите читателю.

То есть, например, пройдя за десяток лет путь от правого националиста к националисту левому, вам придется каждый раз отвечать на вопрос, почему было так, а стало иначе.

Я потому и говорил о гражданской сущности писателя, что любовь к Родине, уважение к исконным общественным порядкам и правилам остаются главенствующими ориентирами в жизни, независимо от того, как вас обзовут – монархистом, сталинистом или, не дай бог, либералом.

Главное, что ваши жизненные позиции не изменятся, потому что основными критериями ваших решений и действий были и остаются категории Добра и Зла, Правды и Лжи. Помните о них каждый раз, садясь писать, несмотря на то, в какую сторону повернула вас жизнь.

Это – писательская самоцензура, когда писатель ведет себя как врач, руководствуясь принципом «не навреди», неся ответственность за каждое написанное слово, понимая и осознавая всю полноту возможных последствий момента, когда текст выйдет за рамки сознания и ноутбука, обретя своих читателей.

Самоограничения могут иметь и сугубо материальный характер. Конечно, все это индивидуально, но лично я не могу писать, когда выпью алкоголя, поэтому банально вынужден не пить в день, когда пишу (а это, как правило, вечер или ночь).

Работая с Алексом Керви над повестью «Последний экспресс», мне пришлось не только попробовать циклодол, но и проиграть в букмекерской конторе немало денег. Намного больше, чем обычно. И все для того, чтобы проникнуть в голову главного героя, о котором мы писали.

Мало написать – нужно еще и отредактировать, а редакторская работа по своей сути куда более нудная, монотонная и вообще отвратительная, чем сочинительство, требующая к тому же куда больше времени, внимания и энергии. Да и вообще, для того чтобы написать стандартный роман в 300–320 тысяч знаков (и это еще немного!), нужно потратить три-четыре месяца, заставляя себя писать практически ежедневно.

Субъективные советы

По методике писательства могу дать несколько чисто субъективных советов.

Если речь идет о большой форме, старайтесь устанавливать для себя еженедельную писательскую норму. Настройтесь писать пять дней в неделю (дни выбирать вам) по 500–1000 слов. Это не только поможет сосредоточиться на повествовании, но и настроит на рабочий лад.

Разбейте будущий текст на четыре-пять логических частей и старайтесь редактировать каждую по мере завершения. Ведь править каждую страницу – нерационально, а весь текст – чревато значительными несоответствиями по ходу сюжета, отчего вы наверняка забракуете написанное.

Другой вопрос – как изложить вашу историю, чтобы она зацепила.

Без маркеров (отсылок к чему-то) в тексте – никуда. По сути, хороший роман – это пара сотен потенциально сильных фраз и несколько десятков «скрытых смыслов», объединенных одним сюжетом.

Главное – не халтурить, не превращать дело в механику, когда идет страница глупой болтовни, после чего кто-то из героев говорит что-то поистине героическое, и читатель в восторге. Крутые фразы всегда звучат круто. С маркерами все обстоит сложнее. Нынешняя молодежь, существенно деградировавшая за последние двадцать лет, скорее всего их просто не увидит.

Старайтесь писать простым языком – не жаргонным, но общедоступным, обычным человеческим языком.

Независимо от сюжета (или его фактического отсутствия) не забывайте о «маяках» – маркерах и тех самых «крутых» фразах. Вы не должны отпускать читателя более чем на пару предложений, иначе он попросту потеряет нить повествования. Разумеется, по поводу «пары сотен» фраз я абстрагировал, и у хорошего писателя каждое слово должно быть на своем месте, однако некоторые моменты должны получиться особенно сильными. Если хотите, называйте это литературной аритмией, но без этого – никак.

По возможности избегайте мата. Поверьте, неглупый читатель различит с первого взгляда грязь, использованную для усиления момента, и обычный дешевый пошлый эпатаж. Если, конечно, в этом нет острой необходимости – бывает и так.

Иллюстрация на обложке статьи: Ghost Writer by JCoelho

Лена Линд (настоящее имя — Алена Курило) — нарративный дизайнер и сценарист компании «Вайзор Геймз» (г. Минск, Белоруссия). Работала с проектами «Зомби Ферма», «Клондайк», «Верность».
Начала писать стихи и рассказы в восемь лет под влиянием журнала «Веселые картинки».
Любимые авторы: Стивен Фрай, Эрленд Лу, Мария Парр (псевдоним взят из ее книги «Вафельное сердце»), Альберт Лиханов, Дмитрий Горчев.
Любимая тема Лены Линд – люди без возраста, кидалты, которые застряли в детстве и пытаются стать взрослыми и брать ответственность за свои поступки.
Рассказ «Голливудский поцелуй» приводится в авторской редакции.

ГОЛЛИВУДСКИЙ ПОЦЕЛУЙ

Зимнее солнце зависло на небе, словно упавший кусочек салями на скатерти, и дало возможность редким парочкам еще пять минут полюбоваться закатом.

По правде говоря, на закат настоящие влюбленные не обращают ровно никакого внимания — они неловко топчутся на месте, касаются друг друга мокрыми носами и пытаются нащупать друг у друга признаки любви через куртки и комбинезоны.

Закату придают хоть какое-то значение только те, кто еще не получил ключи от новых владений. Они нарезают круги мимо лысых деревьев, вздыхают, случайно касаются друг друга замерзшими конечностями и загадочно смотрят вдаль, на разноцветные клочки облаков.

Иногда вздохи так и остаются вздохами — статистически установлено, что если число закатных свиданий превысило пять — пиши пропало, и твоя любовь укатит с каким-нибудь проходимцем на золотистом вольво.

Грете вовсе не хотелось прыгать в первый попавшийся вольво — единственную машину этой марки в коммуне водил беззубый Тило, и золотистой в ней была только ржавчина. Но пятое свидание подходило к концу, Стефан не поддавался штурму, и тут хочешь не хочешь — не только в вольво, но и на Тило запрыгнешь.

Из-за чрезвычайного положения в белокурой головке созрел план, достойный полководца: через квартал они случайно свернут не направо, к дому Греты, а налево, на улицу Ханса Йенсена. Улица Ханса Йенсена находится под уклоном в 15 градусов, ото льда ее почистят только завтра утром, а значит, Стефан со стопроцентной вероятностью растянется во весь рост и, может быть, даже сломает ногу. Тут-то Грета, как добрая самаритянка, склонится над павшим, коснется его отмороженной щеки шелковистым локоном… И дело в шляпе — миссия «Голливудский поцелуй» завершена.

План был прост и математически выверен, и Грета не нашла в нем ничего антигуманного.

Под принужденную беседу о выходках общей знакомой Яннике, бедолагу, как ничего не подозревающего ягненка, повели на место заклания.

На самом деле, Стефан был готов слиться с Гретой в голливудском поцелуе еще на первом свидании, но они так много болтали, что во рту у него пересохло. А целоваться засохшими губами было противно. На последующих свиданиях ситуация повторилась, но купить воды поблизости было негде, а есть снег перед Гретой Стефан не решался.

На улице Ханса Йенсена и правда было очень скользко — ноги Греты в новеньких сапожках то и дело разъезжались.

Совсем скоро темы для разговоров иссякли, а Стефан еще ни разу не потерял равновесия.

И снова Грете пришлось брать дело в свои руки, ведь в голове беззубый Тило уже протягивал к ней волосатые руки.

Когда Стефан отвлекся прочесть вывеску кондитерской, Грета поставила потенциальному отцу своих детей подножку.

Парень покачнулся, но не упал.

Грета не бросила надежды на светлое совместное будущее и три одинаковых свадебных сервиза — на уклоне она легко пнула Стефана в спину. Он поскользнулся и проехал на одной ноге добрых пару метров. Ничего!

От злости Грета укусила себя за язык, сжала кулачки… и, совершенно потеряв контроль над ситуацией, укатилась в самое начало улицы Ханса Йенсена.

Стефан среагировал мгновенно, и, как преданный самец королевского пингвина, плюхнулся на живот и покатился за Гретой.

Обычному человеку подобные брачные игры могли бы показаться странными, а опытные натуралисты бы лишь усмехнулись в пышные усы — чего мы там не видели. Но и те, и другие проводили вечер за пятничными мясными шариками, и им не было никакого дела до двух половозрелых особей, валяющихся на улице Ханса Йенсена.

Ударившись головой об уличный фонарь, Грета чертыхнулась, но все же попыталась встать. Ей это почти удалось, но подошвы новых сапожек так замерзли, что сами превратились в ледышки, и Грета снова упала лицом в снег.

К тому времени Стефан прикатился, и увидел, что Грета спрятала голову в сугроб, как арктический страус, а ее ноги отплясывают страстный танец на льду.

Тут-то оно и пришло — Стефан услышал зов предков и им овладели первобытные инстинкты, которые просыпаются, как оказалось, только после пятого свидания.

Стефан схватил Грету за бедра, поставил перед собой, и уже ни засохшие губы, ни рот, набитый снегом и ругательствами не могли помешать голливудскому поцелую на улице Ханса Йенсена.

Иллюстрация автора.

Ростовский прозаик, лауреат премии журнала «Знамя» и «шорт-листер» «Дебюта» Вячеслав Ставецкий о конструктивной критике, альпинизме и литературной карьере.

– Когда ты начал писать прозу осознанно? Был ли участником каких-то литературных студий?

– Не знаю, где провести границу осознанности. Первые рассказы начал писать лет в семь, и каждый последующий текст был попыткой превзойти предыдущий, выработать собственный язык, точнее выразить свое отношение к миру. Разумеется, первые лет пятнадцать все это отправлялось в костер. Мера очень полезная – помогает трезвее относиться к написанному, без лишних сантиментов. Автору вообще нужно быть беспощаднее к себе, иначе ничего путного никогда не создашь. Писать специально нигде не учился. Единственной моей «литературной студией» был книжный шкаф: там стояли мои учителя, в потрепанных обложках, и все они мне что-то давали, кто – чувство сюжета, кто – чувство языка. Других учителей никогда себе не искал.

– К чему ты стремишься в рамках «литературной карьеры»? Если бы тебе предложили быть очень известным, но «плохим» писателем или пишущим по заказу, какова была бы твоя реакция?

– Плохих писателей сегодня хватает, и пополнять их ряды не намерен, даже за деньги. Думаю, нынешний кризис в литературе связан именно с избытком откровенно безвкусной прозы, а вовсе не с вымиранием читателя, как многие уверяют. Падение тиражей, по меньшей мере отчасти, вызвано защитной реакцией публики: люди просто не желают покупать плохие книги, которые критика преподносит им как нечто достойное. Посмотрите на тиражи переиздаваемых классиков, скажем, Харпер Ли или Достоевского – с ними все в порядке. Сегодня литература – за исключением нескольких имен – почти перестала замахиваться на великое, перестала создавать новые ценности, искать новые сюжеты, то есть давать читателю то, за чем он к ней, собственно, всегда и обращался. И читатель отвечает ей заслуженным равнодушием.
 
Как автор я стремлюсь прежде всего к поиску нового героя. Проблема современной русской литературы в том, что в ней почти не осталось героев – одни персонажи. Русский писатель по традиции все носится со своим «маленьким человеком», и этот человек до того измельчал, что о нем откровенно скучно читать. Литература сегодня превращается в богадельню, она полна историями про спивающихся слесарей и провинциальных школьных учительниц с несложившейся личной жизнью – нытики и неудачники заменили богоискателей прошлого. Такими историями писатель сегодня пытается удовлетворить мою потребность в смысле жизни. Безнадежное дело. Оправдывать это тем, что, мол, какая реальность, такой и герой, значит клеветать на наше время. С эпохой все в порядке – проблема в тех, кто о ней пишет. Великая литература прошлого – как русская, так и западная – была литературой о больших страстях. Раскольников, желая испытать свою теорию о человеке, шел рубить старуху-процентщицу, Кириллов искал Бога и, не найдя его, пускал себе пулю в лоб. Даже зануда-моралист Левин был по-своему одержим. Сегодня в литературе почти не видно страстей – так, страстишки, переживаньица. Кухонные драмы и офисные трагедии пришли на смену великим сюжетам. Пора сдать маленького человека в архив – хотя бы потому, что о нем нельзя написать ничего значительного. Кто займет место Раскольникова – покажет время. Но я хочу быть одним из тех, кто вернет литературе героя.

– Обращался ли к каким-либо еще жанрам: поэзия, драматургия? А хотел бы?

– Для меня поэзия и драматургия скорее не жанры, а отдельные виды искусства. И склад души для них нужен особенный. Поэт внутренне слишком свободен, драматург, напротив, слишком связан – сценой, прихотью режиссера. Прозаик находится где-то посередине. Мне эта роль ближе.

– Нужна ли, как ты считаешь, писателю «литературная учеба» – форумы, курсы, мастерские, Литературный институт?

– Уверен, писательству нельзя научиться. Повторюсь, все учителя уже стоят на наших книжных полках. Я каждый год посещаю Форум молодых писателей, организуемый фондом Филатова, но для меня это скорее важное место общения, среда, где можно обрести близких по духу. Такие мероприятия необходимы – но именно как форма встречи равных, а не учителей и учеников.

– Что ты читаешь для себя и на каких носителях?

– Читаю много, в равной степени и классиков, и современников. Предпочитаю бумажные книги. Чтение с экрана никогда не заменит шелеста страниц, как не заменит и особенного книжного запаха. Бумажная книга – это совершенно особенный вид коммуникации, более интимный, что ли. И более вдумчивый.

– Есть ли какие-нибудь книги, на которые ты ориентируешься, или авторы, которые вызывают у тебя «священный трепет»?

– От «священного трепета» стараюсь воздерживаться, ибо, как справедливо сказано, не сотвори себе кумира. Но свои авторитеты у меня, конечно, есть. Ориентируюсь главным образом на западную традицию – она мне духовно ближе. Это прежде всего Джойс, Пруст, Кортасар, Хемингуэй. Из русских ближе всех Набоков, он очень многое мне дал. Из поляков – Бруно Шульц. Это настоящий маг и волшебник, и удивительно, что он так малоизвестен. Вообще люблю разную прозу. У каждого автора есть чему поучиться, и я далек от возвеличивания одних и снобистского пренебрежения другими.

– Кого ты выделяешь из современных прозаиков до 35 и почему?

– Есть целый ряд молодых авторов, чье творчество мне близко. Удивительную по фактуре, по стилю, по чувству юмора прозу пишет Моше Шанин, один из недавних лауреатов «Дебюта». Из романистов могу выделить Святослава Иванова, его «Подозрительные предметы» – текст, который хочется перечитывать. Самобытный, ни на кого не похожий автор – Александр Киров из Каргополя, настоящий северный мистик с потрясающим чувством языка. Из недавно открытых – Глеб Диденко и Сергей Кубрин, редкие представители реализма, которых интересно читать. Замечательный лирический талант у Екатерины Туповой: ее миниатюры, на мой взгляд, стоят больше, чем романы некоторых молодых прозаиков. С большой симпатией отношусь к творчеству Ольги Брейнингер. Видел недавно первые главы романа, над которым она сейчас работает, и был в полном восторге.

– Что ты знаешь о своей фамилии и насколько для тебя важна «связь с корнями»?

– Моими предками были польские дворяне, из старинного рода шляхтичей Ставецких. На Украине, в Житомирской области, до сих пор существует небольшое сельцо Ставецкое, в далеком прошлом – владение моих прадедов. Сейчас от семейной истории осталось только эхо, но я этот отзвук в себе отчетливо ощущаю. Связь с корнями – важный ориентир. По происхождению я поляк, по вероисповеданию протестант, и это заставляет меня чувствовать себя частью западной культуры – больше, нежели русской. Но здесь есть и противоречие, потому что думаю-то я все-таки по-русски. Наверное, эта двойственность и есть то, что рождает мою прозу.

– Насколько я знаю, альпинизм одно из твоих больших увлечений – даёт это что-то тебе как писателю или как человеку?

– И как писателю, и как человеку. Был такой альпинист, Анатолий Букреев, покоритель одиннадцати восьмитысячников планеты. Он однажды сказал: «Горы не стадионы, где я удовлетворяю мои амбиции, они – храмы, где я исповедую мою религию». Я испытываю к горам сходное чувство. Это совершенно особенное пространство, где человеческое сознание работает по-другому. Только там всерьез понимаешь, кто ты, что по-настоящему ценно в твоей жизни, а что нет. Впервые я понял это лет пять тому назад, во время одного из походов, когда пережидал на перевале снежную бурю. Я провел там четыре дня, в одноместной палатке, вдали от людей и без связи, с небольшим запасом продуктов, без возможности получить помощь. Отчетливо помню свое первое чувство, когда спустился вниз и увидел первого человека, – это было абсолютное чувство счастья, как если бы я просидел на этом перевале год или вернулся с другой планеты. Когда приехал домой и услышал, как кто-то из знакомых жалуется на депрессию и нехватку денег, мне стало просто смешно. В горах происходит переоценка ценностей. Там я встретил другой тип людей, нисколько не похожих на тех, что привык видеть в городах. Люди, по собственной воле штурмующие обледенелые скалы на высоте в пять-шесть тысяч метров, сделаны из другого теста. Это те, для кого потреблятство и консьюмеризм в принципе невозможны. Они честнее и проще, если хотите – ближе к Богу. Да, думаю, альпинизм в конечном итоге – форма религии, и притом не самой худшей из существующих. Со временем я намерен рассказать об этом опыте – благо, сюжетов и материала у меня достаточно. Уверен, это получится хорошая книга.

– Литературные журналы сегодня – это пережиток прошлого или, наоборот, возможность для некоммерческой литературы?

– Убежден, что «толстяки» необходимы и, несмотря на все трудности, еще поживут. Они – важная часть литературного мироздания, на их страницах происходит обкатка новых имен и целых течений в прозе, поэзии, драматургии. Многие писатели были открыты именно «толстяками», и, не будь у иных авторов такой возможности, их творческая биография сложилась бы по-другому. Или не сложилась бы вовсе. Издательства слишком высоко задирают планку, ставят только на тех, кто уже созрел для рынка, а журналы дают шанс молодой литературе, в том числе и такой, которая лишена коммерческого потенциала. Если издатель – это садовник, который собирает урожай, то журналы – почва. Потерять их было бы большой ошибкой.

– Есть ли в Ростове литературная жизнь и насколько она тебя устраивает, участвуешь ли ты в том, что происходит? Думал ли ты о переезде когда-нибудь?

– Вероятно, какая-то жизнь существует, но я ею никогда не интересовался. Россия так уж устроена – все дороги ведут в Москву, в том числе и в литературе. Впрочем, это никогда не побуждало меня к переезду. На юге мне как-то комфортнее.

– Как ты считаешь, в чем секрет прозаической «ростовской школы»? Много авторов появляется сегодня именно там – Гуцко и пр.

– Не думаю, что есть какая-то специфическая «ростовская школа». Для меня литературное пространство едино, и деления его по территориальному принципу я никогда не понимал. По мне, так ты либо часть литературы, либо нет. А определяется это только одним – качеством написанного.

– Есть ли у тебя какой-то метод сбора информации и работы с текстом: дневники, записные книжки, может быть, специальные приложения?

– Мой метод работы с текстом вполне архаичен: я просто пишу от руки. Никаких ноутбуков в этом смысле никогда не признавал, в таком способе записи есть что-то неживое, механическое. Что же до сбора информации… Если мне нужна какая-нибудь историческая деталь, то я предпочитаю старые рассыпающиеся журналы, пыль архива, выцветшие фотографии. Лучшее приложение – картотека самой обычной библиотеки. Там можно найти удивительные вещи. Куда до нее мировой сети.

– Как быстро ты пишешь и сколько времени проходит от черновика повести до полноценного текста? Кто первый обычно видит твой текст?

– Пишу ужасно медленно, к цели продвигаюсь муравьиными шагами. Никакого «конечного» текста для меня не существует, он – миф, легенда, и я в него давно не верю. Каждый последующий черновик – лишь очередной этап, попытка добиться точности, почти всегда недостижимой. Таких черновиков у меня может быть множество, но ни одним из них я никогда полностью не доволен. Обычно первыми читателями моих текстов бывают друзья. А там уж – редакции, ридеры различных премий…

– Конструктивная критика для тебя возможна? И в какой форме?

– По логике вещей, конструктивная критика должна быть то же время и объективной, но я не верю в то, что объективная критика возможна. Это всегда – профессионально оформленное мнение отдельно взятого человека, не больше и не меньше. Я ценю мнение других людей, но не терплю, когда это мнение получает назидательную форму. А именно так чаще всего и происходит. Я иногда читаю критические статьи, некоторые из них написаны весьма увлекательно, но еще ни один критик не убедил меня в том, что хороший автор – плох, а плохой – хорош. Для меня уместнее другой вопрос: нужна ли критика? Наверное, нужна. Но лишь в той мере, в какой нужен обмен мнениями между равными людьми. Для любителей назидательного жанра больше подойдут церковные кафедры.

Отрывок из повести Вячеслава Ставецкого «Квартира»

Каждое утро в 11:30 Иосиф подкрадывался к окну в гостиной и, бросив взгляд на часы, выжидательно поднимал вверх левую руку. Когда минутная стрелка достигала, наконец, половины, он делал рукой решительный взмах, и с северо-запада, со стороны станции Котлубань, раздавался оглушительный залп немецких орудий. На мгновение замерев в воздухе, рука Иосифа тут же проделывала три плавных полускачка, и вслед за первой на северо-западе вступали вторая, третья и четвертая немецкие батареи, а немного погодя – круговое движение запястьем, резкий нырок влево – и орудийные расчеты за Гумраком. Проходило несколько томительных секунд, Иосиф взмахивал правой рукой, и с востока так же гулко и громогласно отзывались русские, чьи залпы под чутким руководством Иосифа постепенно подхватывали начатую немцами увертюру.

 Каждое утро в одиннадцать тридцать генерал вермахта от артиллерии Вальтер фон Зейдлиц приступал к обстрелу русских позиций в районе Мамаева кургана и «Баррикад», педантично обрабатывая их девяностопятифунтовыми снарядами, и каждое утро ему отвечали орудийные расчеты с противоположного берега Волги. Иосиф же дирижировал этими враждующими оркестрами, воображая себя капельмейстером в огромном концертном зале под открытым небом. Каждое утро он представлял, как где-то там бравые, сияющие улыбками артиллеристы в касках отдают честь ему, своему незримому дирижеру, как приступают к сверкающим на солнце орудиям (детища музыкального концерна «Рейнметалл», Дюссельдорф), и как, посвистывая, настраивают их, подкручивая нужные регистры, проверяя легким ударом камертона каждую гаубицу, каждую мортиру. Когда они фальшивили, Иосиф грозил им пальцем, когда играли чисто – одобрительно кивал головой. Мелким, рубленным движением левой руки он задавал такт умницам-артиллеристам из третьей и четвертой батарей фон Зейдлица, нетерпеливым движением правой указывал нерасторопным расчетам за Волгой, чтобы подтянули, не сбивались с темпа. И они послушно отзывались на его команды, исполняя для него сложную, грохочущую симфонию, грозным эхо разносившуюся над городом.

 Нахраписто ухали за горизонтом двухсотмиллиметровые басы, внушительно рокотали вдали стапятидесятимиллиметровые тенора, тонко подпевали им альты, дивизионные «сотки» и «восьмидесятки». Иосиф давно уже знал наперечет все эти голоса войны – гаубиц, мортир, зенитных и пехотных орудий. Наслушавшись их за полтора года, он легко мог отличить звук 37-миллиметровой «Шкоды» от грохота 50-миллиметрового противотанкового орудия «Pak», стон шестидюймовой гаубицы «Kanone 16» от гвалта аналогичной ей по калибру пушки «Sig-33», залп немецкого «Небельверфера» от залпа советской «Катюши». Война давно обновила звуки этого мира, исказила и извратила их. Вместо пения птиц – совиное уханье сверхтяжелой крупповской гаубицы «Мёрзер», вместо дуновения ветра – басовитый гул штурмового орудия «Stug III», вместо шума дождя – шакалий вой «Небельверфера». Иосиф давно убедился в том, что люди безумны, и нисколько не сомневался в том, что их безумие будет только прогрессировать. Он был уверен, что война будет продолжаться бесконечно, до тех пор, пока воюющие не доберутся до Арктики, и эти самые «Мёрзеры» и «Stug’и», едва ворочая дулами в многометровом снегу, не начнут рокотать где-нибудь посреди обледенелых скал Северного полюса и Гренландии. Все, чего он хотел для себя – вовремя соскочить с этого тонущего корабля, отвоевать себе маленькую безопасную нишу в этом насквозь враждебном мироздании, а там пусть воюют хоть на Луне, отбивая друг у друга кратеры и штурмуя покрытые серебряным прахом холмы – он, Иосиф, будет только махать им издали рукой, желая обеим сторонам приятного взаимоуничтожения. Благо, такая ниша появилась у него уже сейчас – в этой враждебной стране, в квартире с неизвестным ему номером, на улице с неизвестным ему названием.

Валерия Темкина

Вячеслав Томилов родился в Екатеринбурге. С 2013-го года проживает в Санкт-Петербурге. Печатался в журнале «Звезда», где в 2015-м году удостоился премии «Дебют» за лучшую первую публикацию.
Рассказ, открывающий цикл «Трудовая книжка Лимиты», приводится в авторской редакции.

ТРУДОВАЯ КНИЖКА ЛИМИТЫ

1

Сегодня раздавал листовки у Невского проспекта.

Наверное, где-то за три тысячи километров отсюда мать рассказывает соседям об успешном сыне, что пишет стихи, учится в петербургском вузе и вот-вот станет настоящим поэтом с дипломом философского факультета. Пока сын, на самом деле, как гастарбайтер, перебивается быстрыми заработками на самых непрестижных работах, ради двух-трех тысяч наличными.

Меня нисколько не обижает мое положение, плевать и на пренебрежение окружающих, которые отмахиваются, морщат носы или попросту игнорируют. Все лучше, чем снова падать на эскалаторы в голодном обмороке.

И все же трудно в моменты монотонного и бесполезного труда, граничащего с бездельем, стоять на морозе и не быть застигнутым кучей сомнений.

Я вспоминал, о чем мечтал, когда в шестнадцать читал «Идиота». Думал, буду писать как Федор Михайлович – на сотнях страниц блуждать по потемкам душ своих героев, воспитывая тем самым в людях доброту и сострадание, однако вместо толстых книжек с моей фамилией на обложке и тонких, но содержательных поэтических сборников, я раздаю у супермаркета рекламные кричалки в духе «Купи у нас – и будет счастье!».

С одной стороны, какая разница, каким способом переводить деревья? Но с другой – а как же призвание? Говорили ведь мне умные люди, когда обещали грандиозное будущее: «Никого не слушай, ты талантлив, божий дар и все дела!».

Спасибо, конечно, щедрый подарок, но уж в больно бережном хранении нуждается. Талант – предмет роскоши, а не стартовый капитал. Вспоминаю мамины наставления: «Словами сыт не будешь».

И вот Александр Лимита  – студент с тонкой душой поэта и обладатель премии литературного журнала прогуливает пары и раздает бумажки на Невском проспекте.

Я почти справился с чувством растущего презрения к себе и на расстроенный поток людей уже не обращал никакого внимания, машинально раздавал макулатуру и утешался мыслью о неизбежности конца рабочего дня.

Однако один человек из толпы отчего-то привлек мое внимание. Невысокий мужчина в капюшоне, примерно с меня ростом, в нем узнавались до боли знакомые черты, и какая-то медная тяжесть чувствовалась в его сутулой походке. Он быстро шел, опустив голову, и едва заметно скалился.

«Уралец!» – подумал я.

Моя напарница протянула ему листовку, и он сжал губы, будто стараясь удержать крепкое слово.

Я узнал его, когда он поднял голову, – это земляк, актер и музыкант Олег Ягодин, я смотрел все спектакли с его участием, пока не покинул родину, и до сих пор, с 2009 года, слушаю все альбомы его группы. Я замер. Стало предельно ясно, кто тут талантлив и по какому праву. Он идет на концерт уверенными шагами, а на меня укоризненно смотрит супервайзер. Когда он скрылся в толпе, захотелось подбежать к нему и прокричать: «Вы не подумайте, это не всегда так, просто деньги нужны… нет, ни в коем случае, это не цель конечно, но ведь и в метро платить надо… я правда одаренный молодой человек, студенческий театр поставил мою пьесу в стихах, мою поэтическую подборку на три страницы напечатали в журнале, это не все, на что я гожусь, вы мне поверьте на слово!» Стало почему-то до жути обидно. О врученных тебе литературных премиях на лбу не напишешь, а жилетка с логотипом магазина яркая, желтая, сразу приковывает взгляд. Несправедливо.

Весь день я думал (безумие, конечно!), что вот-вот на меня посмотреть придет какой-нибудь мой кумир. Альбер Камю выйдет на такси, вырвет из рук моих эти листовки и будет кидать в меня, напевая песни Эдит Пиаф, или выкинет еще что-нибудь абсурдное, а я спрошу его:

– За что же?

– За экзистенциальное самоубийство!

– Так что же делать?

– Бунтуй, сынок, бунтуй!

Смеясь, он сядет обратно в машину, уедет в Париж или Алжир и напишет «Падение».

Или пройдет Смоктуновский в образе Гамлета, остановится, спросит: «Что это вы мне подсунули?» – и вздохнет разочарованно: «Слова, слова, слова…»

Потом меня навестит еще один гениальный земляк – Борис Рыжий и процедит сквозь зубы с вторчерметовским наездом: «Слышь! Это ты, что ли? Промышленной зоны новый певец?»  – и свалит меня наповал правым хуком или двоечкой.

А Федор Михайлович обязательно «притулится» где-нибудь в сторонке, будет следить за мной с немым упреком и покачивать головой, мне неловко, но супервайзер кричит и приказывает улыбаться. Я делаю вид, что предлагаю листовки более активно, а Достоевский опускает глаза – ему за меня стыдно. Наконец, когда я начну отпрашиваться у супервайзера в туалет, великий писатель не вынесет моего унижения и свалится в припадке.

Но что, если удар Рыжего разорвет селезенку? Приедет врач и увезет меня в начало прошлого века, положит на стол к молодому Булгакову, а тот скажет: «Я об это руки марать не буду»  – и откажется оперировать.

И я умру, а ведь хотел всего-то перепрыгнуть из детства сразу в искусство, пролетая над пропастью взросления.

Где-то я оступился, споткнулся, не долетел и повис на кромке обрыва. Раздаточный материал вперемешку со стихами и записками разлетаются по воздуху и оседают потихоньку на дне этой бездны взрослого быта. Вместе с кредитами, рабочими часами, с едой в контейнерах и кофе в банках из под морской капусты.

Пока я воображал, выдохся день, и наступили сумерки. Я скинул жилетку, облегченно вздохнул, забрал свои две тысячи рублей и с чувством выполненного долга поехал домой к любимой. Сегодня суп будет с мясом, а не пустые щи, и денег на проезд хватит на неделю. От встречи с Ягодиным не осталось и следа.

Иллюстрация на обложке рассказа: Allegory of Poet by Eugene Ivanov

Поэт, журналист и мать двоих детей Александра Лисица о литературном процессе, новой книге и родном городе Красноярске.

—  Саша, банальный вопрос, но как получилось, что ты занялась литературой и поэзией в частности? Была ли отправная точка: литературная студия, тусовка, «в детстве я написала первый стишок»?

—  На самом деле все так и было: первый стишок я написала в три или в пять, более того, мне кажется, что практически все дети имеют тот или иной литературный опыт, когда знакомятся с языком. Дети читают очень много стихов, и неизбежно что-то рифмуют. И у меня именно на таком уровне это было: не рискну сказать, что я начала писать стихи с шести лет, но определенно я это делала. А потом я была вынуждена это делать в школе: будучи дочерью мамы-журналиста, я попала в редколлегию школьной газеты. На мне было несколько колонок, одна из них была стихотворная. Соответственно, раз в месяц нужно было выдавать по колонке. Это было мне в радость и было тренировкой навыка, которая поддерживала во мне какие-то таланты.  

Лет в тринадцать начались безумные любови, и тут уже невозможно было не писать. Я  начинала и снова бросала, а лет в двадцать со стихами я попала в Интернет. И с этого момента я уже могу сказать, что начала свою «литературную карьеру». Началось все в том числе с публикации на «Стихи.ру». Я даже приносила туда как «больной бабушке» свои тексты года до 2012-го. В 2007-м я попала на литературный форум Ники Невыразимовой. Меня туда затащил Алексей Григорьев, который на тот момент занимался охотой на молодые таланты на просторах «стихиры». Я опубликовала там стихи, и у меня завязалась дружба с ребятами, и я начала больше писать просто потому что было кому показать свои тексты.  Форум существует и сегодня. К сожалению, Ника умерла от рака, но до сих пор место очень теплое. Сейчас я пишу меньше и там ничего не выкладываю. Но у меня есть блог в vk.

Как варежками на резинках был скован ты,
и кругл, и мал;
как грецкий орех сусального золота
на елку сажал;

как бегал по рыхлому льду за пролетками,
заглядывал внутрь;
как было бессчетно встающих за фортками
шифоновых утр;

как не был никем, ну а если и был кем —
был свет и вода;
как розовым мальчиком с узким затылком
пришел ты сюда.

Как нынче, в шафране, шампанском и шелке
целуешь не всех;
и ждет тебя, ждет на рассохшейся елке
сусальный орех.

—   Есть ли у тебя какой-то определенный метод написания стихов: от строчки, от образа, от идеи?

—  Я чаще пишу сразу, иду от удачной строчки, которую жалко бросить. Чаще я записываю от руки, хотя мой почерк за годы пользования компьютером превратился в того еще уродца.

—   Как с литературной жизнью обстоят дела в твоем родном Красноярске?

—   Она там безусловно есть. Но я никогда не состояла ни в каких союзах, лито. Мне не хватало какой-то социальной детали в организме. С представителями лито я встречалась исключительно на поэтических мероприятиях. В 2007-м году в Красноярске начались первые слэмы на базе КРЯК’а (Красноярской книжной ярмарки культуры). Их делал в то время журналист Артур Матвеев. В одном из них я заняла первое место, и с этого все началось. С членами Союза писателей я ездила по городам – по селам, читала в библиотеках, дружила с местным Домом искусств.

—  А в Петербурге насколько тебе хватает той самой пресловутой литературной жизни?

—  Мне не хватает человека, который заставлял бы меня вести литературную светскую жизнь. Жаловаться на то, что мероприятий нет, невозможно. Это носит часто стихийный, разрозненный характер. Живут в Петербурге и переезжают сюда люди определенного склада, среди них очень много пишущих. Вот в Красноярске мой товарищ Иван Клиновой постоянно мне писал: «Саша, вот конкурс, надо податься, вот выступление». Здесь пока такого нет.

—  Подавала ли ты когда-нибудь заявку на Форум молодых писателей?

—   Нет. Обычно с заявками у меня так: я собираюсь их писать, готовлю материалы, а в последний момент не отправляю. То забываю, то рожаю очередного ребенка, то устраиваюсь на очередную работу.

—  Сколько на сегодняшний день у тебя вышло книг?

—  Сейчас выходит вторая. Первая вышла в Красноярске, перед самым моим отъездом из города – три года назад. Туда я «положила» все то, что было написано за лет семь. На книгу я получила грант от города. Я устроила феерическую презентацию и уехала из города.
В новую книгу вошли тексты с 2013 по 2016 года. Их значительно меньше, и это хорошо. Мне нравятся маленькие сборники, они более концептуальные, цельные как ядрышко. Опубликовать ее мне предложило молодое издательство «Айсберг». Презентация пройдет вечером седьмого января.

Сборник называется «–42». Изначально он планировался как «–38», но пока дошел до печати, текстов стало больше. Они расположены в обратном хронологическом порядке. Изначально задумывалось постепенное разворачивание сюжета: герой, у которого все вроде бы устаканилось, в своих воспоминаниях возвращается к какому-то хаосу, когда у него ничего не понятно. Но читатель уже знает, что у него все хорошо. Получается обратная интрига.

^{Иллюстрация из сборника Александры Лисицы «— 42»,
художник Кира Харлашова}

Все эти три года я пыталась писать другие стихи, но у меня не всегда получалось. Больше всего хотелось уйти от банальной чувственности. Потому что мы все, обладая минимальной начитанностью  и жизненным опытом, знанием о мире и о себе, можем писать про выпирающие ключицы, запахи, пальцы. Это могут практически все с разной долей успеха. А хочется писать тексты, которые будут над этим, будут ломать границы, выходить за них. Иногда у меня это получалось. В книжке даже есть социальная лирика, визионерские вещи. Но и совсем от лирики я не ушла, и думаю, что это не нужно.

Если говорить о других авторах, то мне нравятся те авторы, которые побеждают последние годы, например, в премии Аркадия Драгомощенко. В этом году это Екатерина Захаркив, а в прошлом Александра Цыбуля. Они разные, но похожи именно тем, что по этому принципу пишут. Если у Захаркив разнузданное визионерство, то у Цыбули есть «петербургская» наблюдательность, она хороший созерцатель.

—  Как вообще складываются твои отношения с городом, со спальными районами? Есть места, которые нравятся тебе больше других?

—  Со спальником мне повезло. Проспект Большевиков – это, по сути, руку протяни, и ты в открыточном Петербурге. Мне очень нравится Васильевский остров, я в этом плане не оригинальна. Как только мы сюда переехали, наш дом был там. 10-я линия, классическая коммуналка. Там жила хозяйка всей коммуналки, бывшая балерина. Ее звали Эльвира, она носила черный высокий хвост, говорила басом и передвигалась по квартире исключительно на каблуках. Там были еще: приличная дагестанская семья военных, грустный алкаш и, конечно, музыкант. Этот дом изображен на обложке книги, чтобы радовать меня всю жизнь. Мне вообще очень повезло с художницей, которая рисовала иллюстрации. Ее зовут Кира Харлашова, она живет в Москве.

—  А кроме Цыбули и Захаркив из современных поэтов кто тебе нравится? И кого из классиков ты выделяешь?

—  Проблема с громкими именами. Ты называешь примерно то, что называют все остальные. Мне с детства очень нравится Арсений Тарковский. Я его обожаю, потому что он писал тексты, на которые я пока не способна. Они содержат много перекликающихся с живой жизнью деталей и в тоже время выходят за какую-то грань. Из современных – Воденников, Гандлевский. В детстве сходила с ума по французам от Бодлера до Де Лиля, и нашим «серебристам». Если я скажу, что мне нравятся тексты Даны Сидерос, я тоже никого не удивлю. Если о менее мелькающих именах, то мне очень нравится поэзия пензенского автора Владимира Навроцкого. Человек удивительного самоощущения и ощущения мира вокруг, но при этом совершенно не умеющий себя продавать. У него в паблике пока позорно мало подписчиков. Он выходил в финал «Дебюта», но не выиграл.

—  А как ты относишься к тем поэтам, которые делают бизнес на своих текстах: Стефания Данилова, Вера Полозкова и многие другие?

—  Хорошо, если получается зарабатывать. Для творческого человека главное в этом случае не выглядеть смешно, не предлагать своим потенциальным «клиентам» комичные вещи. У Стефании на странице «ВКонтакте» есть упор именно на коммерческое предложение «я могу это, я могу это», но я так не умею. Для этого должен быть «внутренний купец». Если я захочу продавать какие-то свои творческие услуги кроме журналистских, то мне постоянно нужно будет помнить о необходимости что-то выкладывать. А я для этого слишком ленива и стеснительна. Но у Стеф получается то, что она делает, не боится набрасывать идею за идеей.

—  Если говорить о книгах, что вообще ты читаешь, есть какие-то новинки, которые тебя зацепили?

—  Как правило, в течение года я читаю мало. Какие-нибудь старые милые воспоминания жены Пришвина. Или в очередной раз перечитываю дневники Софьи Толстой. Но вот, к примеру, в этом году вышла книга «Пиши, сокращай» Ильяхова. Совершенный must have для всех редакторов, который нужно постоянно иметь рядом и перечитывать. Еще замечательная книга «Как говорить с детьми об искусстве», мы с дочерью как раз ее сейчас осваиваем. Ее можно обсуждать и со взрослыми, так как там по полочкам раскладывается, зачем нужно современное искусство и что это не каждый сможет.

А с художественной литературой я обычно дожидаюсь «Букера» и «Большой книги», просматриваю списки и выбираю что-то для себя. Читала Гузель Яхину, «Зулейха открывает глаза». Ее многие ругают за наив, недостатки языка и за зеленый Эрмитаж. Но мне она кажется волшебной. Где-нибудь в январе доберусь до новых лауреатов.  

^{Иллюстрация из сборника Александры Лисицы «— 42»,
художник Кира Харлашова}

—  А в сети какие ресурсы ты выбираешь для чтения?

—  В течение рабочего дня я читаю нелитературное: листаю «инстаграмы» звезд, перевожу тексты с иностранных ресурсов. А новости получаю из крупных СМИ: у меня есть вкладка «ТАСС: Культура», например. Тот же книжный «Горький» – это интересно, но за новостями я туда не хожу. Вообще интересно посмотреть на каждый амбициозный проект через полгода: портал для родителей «Нет, это нормально», например, который запустился недавно. В интонациях у него есть то, что мне не очень нравится, – некое противопоставление: «Все обычные, а мы нет». Это интересная позиция, но позиция категоричная. Тот же Wonderzine, который стал для меня открытием этого года, намного мягче говорит о своих принципах.  Он обратил мой взгляд и к современному фем-движению, и к fasion-индустрии. Представил целый мир с идеальным make up и единорогами.

—  Ты читаешь в электронном виде или в бумажном?

—  Периодически мне проще дойти до смартфона, чем до книжного магазина. Но для ребенка я покупаю бумажные книги. Книги своего детства, серию «Петсон и Финдус» и многое другое. Собираю библиотечку. Читает не с планшета, хотя активно им пользуется. Мне кажется, нет смысла лишать детей общения с гаджетами, у нас там сегодня вся жизнь. Нужно учить какой-то информационной гигиене, в том числе на практическом примере.  

—  Скажи, журналистика помогает тебе в творчестве или мешает?

—  Я занимаюсь двумя вещами сейчас: пишу новости для женского портала wmj.ru и веду соцсети одной московской клининговой компании. Это весело, хотя вместо книг я пишу новости и читаю Instagram сестер Хадид. И новости шоу-бизнеса – это очень мое, вечный праздник, который напоминает о том, что ты тоже заслуживаешь мероприятий и радости. Конечно, я много пишу в рабочий день и меньше пишу другого. Иногда в семь часов вечера ты хочешь делать все что угодно, только не печатать буквы. Но вместе с тем не факт, что, лишившись работы, я немедленно преисполнюсь вдохновения. Времени и ресурсов не всегда хватает, хотя прямо сейчас я чувствую, что внутри что-то начинает раскручиваться, и я собираюсь себя мотивировать. Чтобы, например, начать писать третью книгу.

Николаю с улицы Коллонтай (это недалеко отсюда)
накануне Нового года даровано чудо.
Он встает между четырьмя и пятью утра и
понимает, что прозревает.
Он не пойдет в Ленсовета, в библиотеку, в органный зал;
у него теперь есть глаза.
Оглушительные цвета
Заоконная суета
Свет – резак ото лба до рта
Где была геометрия – яркая немота.
Соцработник Оля, с которой у Николая было свидание,
не сумев дозвониться, везет ему пива и брани.

Он стоит перед горками – соляной и сахарной.
«Надо же. Этот белый и этот – неодинаковые».

—  В каких сферах журналистики ты работала, есть какие-то именно «твои» темы?

—  Я год работала в театральной журналистике, писала для портала Teatrall. До этого были новости культуры в «Газете.ру». Кроме того, была кинообозревателем. Я всегда любила кино, но тогда ничего в нем не понимала. Чем больше не понимала, тем легче мне давалось о нем писать. Интересно, что когда я перестала писать про кино, то стала смотреть его практически каждый день. И теперь мне проще не писать рецензию, а в одном твите для понимающих людей рассказать, почему кино классное. Я даже больше киновлюбленный человек, чем литературно. И есть большое желание когда-нибудь попасть в кинопроцесс, театральный процесс.

—  Есть у тебя желание поучиться в Литинституте или, например, обратиться к киноведению? Пишешь ли ты пьесы или прозу?

—  Появилось буквально совсем недавно. По образованию я педагог английского языка. Стоит ли говорить, что ни одного дня не работала по специальности, кроме педагогической практики. Как хорошая девочка, после колледжа я отправилась продолжать образование в университете, но перед дипломом поняла, что мне это не нужно и я хочу зарезервировать себе бесплатное образование на потом. И сейчас я понимаю, что буду доучиваться: мне интересен театр, я бы поучилась драматургии, киноведению или социокультурной организации. Я знаю, что это та еще мясорубка, но было бы интересно попробовать. В 2016-м году мы знаем, что 30 лет – это только начало. Этому нас научили голливудские фильмы, где героиня встречает любовь всей своей жизни в сорок пять.

Если говорить о прозе и пьесах, то я очень хочу написать что-то и податься на Любимовку – конкурс современной драматургии. Интересно пробовать. Когда я приехала сюда, мне вообще хотелось заниматься всем: бросить стихи, заняться современным искусством, запеть. Когда живешь на периферии, видишь немного другую Россию. Это немного трагично. Я бы хотела, чтобы мои знакомые петербуржцы-москвичи пожили годик за Уралом: очень много самобытности, проектов, но люди варятся сами в себе. Сделано многое вопреки всему: начиная от велодорожек, заканчивая литпроцессом. В Сибири вообще ничего не должно быть, а мы есть.

Всем, кто сейчас засыпает с подушкой, всем,
кто не спешит домой возвращаться в семь,
всем, кому некого ждать над тарелкой борща,
всем, кто не тараторит в трубку: «я ща!»,
всем, кто заказывал номер на одного,
кто в Новый год не подписывал ничего,
всем тем, кого уже засосала баланда
внутреннего Макондо, и так без края —

пусть к ним ко всем придет огромная панда
и ненавязчиво насмерть заобнимает.

Фотография на обложке интервью авторства Полины Сойреф

Валерия Темкина

Кирилл Рябов о себе: «Родился в Ленинграде. С 2013 пью на Нацбестах. Ворую книжки. Но потом, бывает, незаметно возвращаю. Ленив и раздражителен. Люблю хоккей». Его сборник рассказов «Сжигатель трупов» (2014) вошел в шорт-лист премии «Нацбест–начало», следующая книга «Клей» (2015) — в лонг-лист «Национального бестселлера».
Рассказ «Кровавый Новый год» приводится в авторской редакции.

КРОВАВЫЙ НОВЫЙ ГОД

Все вокруг рассказывают, как провели Новый год, расскажу и я.

Так вот.

Я смотрел фильм «Кровавый четверг». Фильм начинается со сцены в ночном магазине. Персонаж Арона Экхарта (это тот, что сыграл прокурора в Темном рыцаре) покупает стакан кофе. Перед этим он читает объявление на кофейном столике «Любой кофе за 69 центов, кекс в подарок». Его зовут Ник, и он немного похож на умственно отсталого. Мне сразу этот персонаж понравился. А с ним бабенка и бородач, вроде как его компаньоны. И как-то сразу понятно, что они все бандиты. В общем, Ник наливает себе огромный стаканюгу кофе и подходит к кассе. За кассой девица из Индии, и она говорит, что Ник должен доллар и восемь центов. Ник возмущается, и тычет пальцем в табличку, где написано, что любой кофе стоит 69, а кассирша объясняет, что это касается только стаканчиков с кофе 0,5, а он себе налил 0,7. Они спорят, Ник уже весь красный от злости, орет, а девица в ответ мерзопакостно и невозмутимо лыбится. Ник соглашается забашлять 1,8 и берет себе бесплатный кекс, но тут кассирша говорит, что кекс ему не положен, потому что, это касается только того кофе, что в стаканчиках по 0,5, а у него 0,7. Бородач и бабенка говорят Нику, типа, давай уже, бери свой сраный кофе и поехали. Но у Ника нет мелочи. То есть, у него было как раз 69 центов, а 1,8 у него нет. Он достает чемодан, набитый баблом, но там только крупные банкноты. А кассирша все так же стоит и лыбится. В общем, Ник находит купюру в 50 и сует ей. Она заявляет, что купюры достоинством больше 20 они не принимают. И вообще, что-то вы себя ведете подозрительно, надо вызвать полицию. Ник, бородач и бабенка достают пушки и палят в кассиршу из всех стволов. Через окровавленную витрину они видят, полицейскую машину. Ник тут же перепрыгивает прилавок и встает за кассу, натягивает голубой служебный халатик и делает вид, что он кассир. Быстро-быстро начинает счищать кровь какой-то шваброй. Только он заканчивает, как в магазин заходит полицейский, лысый негр. «Чем тут у вас воняет?» – спрашивает коп. Ник отвечает, что у них сломался холодильник. Коп берет себе стакан кофе 0,5. Бабенка и бородач с пушками спрятались за стеллажами. Все на нервах. Ник говорит копу, что кофе за счет заведения. Коп: «Ты уверен?» Ник: «Конечно, вы же, типа, делаете опасную работу, а я тут яйца мну». Коп уходит, довольный. Бабенка и бородач вылезают из укрытия, и все облегченно вздыхают. Но тут дверь открывается и коп возвращается со словами: «Я забыл свой бесплатный кекс». Его лицо вдруг меняется и он произносит классическую фразу из американских фильмов: «Что тут черт возьми происходит?» Мы видим, что из-под прилавка натекла лужа крови. Ник, бабенка и бородач вскидывают пушки и мочат копа.

Действие переносится в какой-то маленький город, где по всем улицам стоят красивые домики, посреди аккуратных лужаек. Утро. Главный герой готовит своей жене вегетарианский завтрак из какого-то соевого говна. Его зовут Кейси (героя, а не говно, само собой), и он такой сладенький красавчик. А перед этим ему позвонил тот самый Ник, видно, что они старые кореша и говорит, что заскочит в гости. И вот за завтраком этот Кейси объясняет жене, что его навестит друг. Жена вся деловая и немного стервозная, почему-то не очень довольна, хотя и собирается улетать на весь день в другой город. У нее какой-то бизнес. Они болтают, Кейси похож на зануду, и видно, что он жену слегка ********* уже. Короче, в отношениях сплошной лед. Жена сваливает, а спустя время приезжает Ник с двумя чемоданами. Кейси и сам не очень доволен, что тот явился в гости. И поминутно трындит, что с прошлым покончено. Ник просит одолжить ему тачку, чтобы смотаться по делам, а потом обещает, что скоро уедет, у него вечером самолет в Париж. Кейси дает ему ключи от машины и Ник уезжает, захватив только один чемодан. Проходит немного времени. Кейси замечает второй чемодан и вскрывает его. А чемодан весь забит героином. И тут у Кейси такой вид, что легко можно понять, что он думает: «Ах ты, ****, ведь с прошлым покончено, я теперь простой архитектор!» Он звонит Нику и орет: «Что героин делает в моем доме?» Ник в этом момент подъезжает к какому-то дому и при этом навинчивает на пистолет глушитель. Ник ему говорит, мол, пусть героин у тебя полежит, я скоро заберу его, и бросает трубку. Кейси хватает героин и смывает в раковину. С прошлым ведь покончено, да? Звонок в дверь. Пришел какой-то негр-растаман, достал пистолет и спрашивает у Кейси, где героин. А Кейси ему как на духу: «Героин я спустил в канализацию». Негр звонит кому-то по смешному мобильнику из девяностых и говорит, что героина нет. Ага, говорит, валить придурка? Направляет пушку на Кейси, но почему-то не стреляет. Кейси этим пользуется и просит дать ему покурить дури перед смертью. Потом они сидят вместе укруенные, и негр рассказывает, что он на самом деле певец, и скоро заключит договор с какой-то звукозаписывающей студией. А теперь, говорит, пора тебя убить. Опять наводит на Кейси пушку, опять почему-то медлит, и тут у него звонит смешной мобильник. Это как раз из звукозаписывающей компании. Негр начинает им что-то напевать по телефону, даже приплясывать, и Кейси его вырубает. Но убить рука не поднимается. С прошлым же покончено. Он оттаскивает негра в гараж, связывает и учиняет допрос. Опять звонок в дверь. Кейси оставляет негра и бежит смотреть, кто там пришел. В глазок мы видим плюгавого мужичка. Выясняется, что Кейси со стервозной женой хотели усыновить ребенка, а этот мужичок какой-то социолог, который должен провести беседу с потенциальными родителями и составить отчет. Кейси перед ним расшаркивается. Мужичок задает всякие вопросы, и при этом так паскудно себя ведет и вообще такой поганец, что будь тут Ник, он бы его сразу пристрелил. В этот момент в гараже негр устраивает много шума. Кейси убегает туда, и подвешивает его к потолку вниз головой. Только возвращается, как в дверь опять звонят. Он открывает…

Тут пришлось нажать на паузу, потому что мне позвонили и поздравили с Новым годом. Как раз было начало первого.

Он открывает, а там та бабенка, подруга Ника. Кейси пытается ее не пустить, чтобы ее социолог не увидел, но она нагло вваливается и садится прямо напротив него. А выглядит она очень шлюховато, так что этот социолог моментально начинает нервничать. Кейси на что-то отвлекается (я забыл, на что именно, вроде ему позвонил кто-то), а бабенка (ее зовут Даллас) рассказывает социологу, как снималась однажды в порнухе, где кто-то жарил ее в дымоход, а две лесбиянки лизали ей клитор. Социолог ерзает и прикрывает папкой ширинку. Но сам-то он хитрый, начинает ее расспрашивать про Кейси. Даллас ему рассказывает пару историй. В одной из этих историй Кейси с Ником застрелили целую банду негров и уволокли кучу денег и героина. Появляется сам Кейси и говорит, что готов продолжить собеседование, но социолог поспешно сваливает. Кейси кричит на Даллас, а она вдруг достает пушку и бьет его по голове.
Кейси приходит в себя, привязанным к стулу. Даллас расхаживает перед ним в своей коротеньком, красном платье и говорит, что Ник ее кинул на бабло и героин. А Кейси отвечает, что про бабло ничего не знает, а героин смыл в раковину. Ладно, говорит она, тогда я тебе убью, но сначала трахну. Нет, отвечает Кейси, я не изменяю жене, и с прошлым покончено. Даллас скидывает платье и начинает ему отсасывать. Тут, надо сказать, что озвучка фильма немного дурацкая. Например, Кейси говорит Даллас: «Ты зачем сюда явилась в своем резиновом платье?» А она отвечает: «Оно не резиновое, а красное». А оно, кстати, и резиновое и красное. Короче, белиберда какая-то. В общем, Даллас свое дело сделала, вскарабкалась на Кейси и давай его горбатить, а он весь надулся и покраснел, типа, хоть ты тресни, но я не кончу, я только в жену кончаю. Вдруг, бац! В лицо Кейси летят кровь и мозги, Даллас падает замертво, и мы видим бородача, дружка Ника, с дымящейся пушкой в руке. И он заводит ту же песню, что и Даллас: где бабло и героин? Кейси отвечает, что про бабло ничего не знает, а героин в канализации. Ладно, говорит бородач, тогда я дождусь Ника, а тебя буду пытать. А то скучно. Буду, говорит, резать тебя по кускам и прижигать, чтобы ты не умер от потери крови. Достает из сумки небольшую циркулярную пилу и газовую горелку. Но тут раздается вой сирены, приезжает полиция. Бородач испуганно бежит смотреть в окно. А Кейси тем временем освобождается от скотча и вооружается сковородкой. Но сам садится обратно на стул. Приходит бородач и говорит, что тупые копы приехали к соседям. Кейси охаживает его сковородой по голове, тащит в гараж и подвешивает рядом с негром. Перед этим он немного борется с собой, убить бородача или не убить. Но решает не убивать, потому что к прошлому возврата нет. А в прошлом он застрелил беременную негритянку, и это его немного мучает. Потом он возвращается в дом и начинает отмывать всю кровь и мозги, что там есть. Тут, кстати, ляп, потому что мертвое тело Даллас куда-то исчезло само по себе. Звонит Ник и говорит: «Прости, брат, что так вышло, блаблабла, у меня легаши на хвосте, это их я кинул на бабло и героин. Вали в Париж вместо меня». Тут мы видим, что Ник истекает кровью в телефонной будке.

Кейси, значит, отмывает кровь, а тут опять звонок в дверь. На пороге стоит Микки Рурк. Выглядит он очень круто. Не такой красавчик, как, например, в фильме «Сердце ангела» или «Пьянь», но и не такой страшила, как в «Железный человек-2». Что-то среднее, и ему это очень идёт. Он коп по фамилии Каракозов или Карамазов, что-то типа того (я еще подумал: о, круто, русский!). Он приехал на машине Кейси, которую тот давал Нику, и говорит, что Ник кинул его на бабло и героин, надо все вернуть, а тот вот что будет. И отдает Кейси голову Ника в мешке. Я вернусь, говорит, в семь часов, чтобы бабки были. И уходит, заглянув перед уходом в гараж и застрелив зачем-то подвешенных негра и бородача. А Кейси каким-то непонятным образом догадывается (хотя, наверное, понятным, просто я это упустил), что Ник спрятал бабло в запаску машины. Он вскрывает запаску, а там и правда куча денег, и еще коробочка с подарком. В коробочке золотой ролекс с трогательной надписью. Что-то вроде: будь собой, а то погибнешь. И Кейси думает, ладно, *** с ним, видать, придется вернуться к прошлому. Берет циркулярку и разделывает трупы на части, складывает в мешки, потом звонит по смешному мобильнику негра его боссам и говорит, чтобы они приезжали к семи часам в его дом за баблом и героином. И сваливает. В семь часов в дом Кейси приезжает Карамазов с парой автоматчиков, а за ним банда негров. Они все валят друг друга. Хотя это остается за кадром. Кейси приезжает в аэропорт и встречает жену. Она заинтригована видом зануды-мужа, потому что он ведет себя круто, и к тому же предлагает свалить в Париж. Они объясняются друг другу в любви и сваливают в Париж.

Конец фильма.

Фильм мне не понравился.