Рубрика: Эксперименты

Елена Ляшенко родилась в Кыргызстане в 1990 году. В 2006-м переехала в Санкт-Петербург. В разное время работала корреспондентом и редактором в газетах «Известия», «Российская газета» и «Аргументы и Факты», а также в журнале «Адреса Петербурга». Преподает журналистику. В 2014 году вышла в финал российско-итальянской литературной премии для молодых писателей и переводчиков «Радуга» с дебютным рассказом «Замыкание», в 2017 году вошла в число призеров V конкурса рассказа им. В.Г. Короленко.

Рассказ публикуется в авторской редакции.

 

Были в Икее

Нам с Пашиком нужен был только матрас. Мы бы положили его на пол ближе к батарее, а вокруг я поставила бы стеклянные банки с елочной гирляндой, и мы бы включали гирлянду по ночам и смотрели бы на цветные отсветы на обоях. А утром это было бы похоже на те гнезда из Инстаграма, когда все так небрежно разбросано, но выглядит не как нищенский бардак, а как уютный уголок творческих людей. И я бы специально налила в большую кружку какао, которое никто из нас не пьет, и бросила бы в смятые простыни пару апельсинов, а кружку поставила бы рядом на паркет. И выбрала бы потом фильтр в лиловых разводах и белых вспышках, чтобы сделать фотографию еще более сонной, передающей хрупкость и трепетность моей души. И пожелала бы в подписи сама себе просыпаться в этой долбаной куче тряпок и цитрусов каждый день до конца жизни. И щедро насыпала бы смайлов с сердечками и хэштегов, по которым меня найдут онлайн-магазины поддельных очков и кустарные салоны, где наращивают волосы и ресницы, а брови, наоборот, выщипывают (но потом рисуют заново в два раза шире). И они поставили бы мне лайки и оставили бы безличные комментарии про то, что это класс. Это и есть класс. Не высший и даже не средний. Но вполне себе оформившийся и насчитывающий миллионы представителей, которые прямо сейчас отмывают в раковине банку от засохшей корки томатного соуса, чтобы потом запихнуть в нее китайскую гирлянду и счастливо выдохнуть.

В Икею нас привез бесплатный автобус. Внутри меня играл Брамс, снаружи — песня «Маршрутка», выбирать не приходилось. У метро людей, ждущих свой паром в шведскую идиллию, можно было узнать по сдержанной восторженной целеустремленности во взгляде. Все они были непременно парами, ехать в Икею в одиночестве — верх социофобии. Туда можно только вдвоем. Или лучше семьей, как эти трое: он и она передают друг другу длинный список открывашек и табуреток, а шестилетний сын переминается с ноги на ногу. Скоро он сможет немного приглушить зов своего синдрома гиперактивности, прыгнув с разбега в бассейн с мячиками корпоративных цветов или катая между стеллажей маленькую тележку, этот детский протез взрослой тоски. Пашик взял мои руки, чтобы согреть их дыханием.

— Мерзнешь, енот?

Я не ответила — оба мы инстинктивно отпрыгнули, уворачиваясь от грязных брызг. Длинная черная машина с мрачным акульим изяществом резко вильнула к тротуару и затормозила напротив вывески «Le Tulle», под которой светились буквы чуть мельче «Текстиль для загородного дома». Из машины осторожно извлекла себя женщина с навсегда застывшим бесстрастно красивым лицом. С водительской стороны вышел высокий и грузный человек, похожий на тучу в кожаной куртке.

— Нет, ты видела? Повеситься можно. Текстиль для загородного дома. Зашибись. Типа для квартиры шторы какие-то другие должны быть. А название? Если «тюль» написать по-французски, то это к ценнику сразу 150% добавляет. Они бы никогда не зашли в магазин «Тюль», только, блин, «Ле тюлле».

Мы с Пашиком часто играли в эту игру: делали из дорогих машин фаллические проекции их владельцев, ухоженных женщин топили в формалине и хоронили под грудой глянцевых журналов, поливали дорогую одежду кровью бангладешских детей и шампанским из бокалов бренд-менеджеров. Это делалось мимоходом, ровно с той долей внимания к чужой жизни, которая еще не превращает тебя в желчного неудачника, но служит облегчающей инъекцией оправдания китайских кроссовок на твоих ногах и резинового сыра в твоем холодильнике. Они рабы вещей, а мы свободны. Правда о том, что наше рабство просто более низкого пошиба, быстро покрывается катышками и плохо влияет на зубную эмаль, была бы невыносима. И поэтому мы ехали за матрасом. Не в магазин «Ле матрас», потому что такие как мы не покупают вещи в специализированных магазинах. Я не хотела играть, но в Пашике в этот момент мелькнула какая-то беспомощность, и мне захотелось показать ему, что мы команда.

— Тачка дорогая, а глаза какие-то мертвые. Пустые. Будут утром сидеть в своем коттедже за новыми шторами и молча пить чай по разным концам такого длииинного стола. И молчать. И потом она такая: «Почему мы больше не разговариваем?» А он такой: «А о чем?». И всё. И еще они не трахаются.

Последнее, кажется, было в точку. Пашик тихо просиял, напомнив себе, что витальную мощь у него никто не отнимет и ни за какие деньги ее не купишь. В автобусе я сидела у него на коленях, а надо мной нависала задумчивая женщина, и было видно, как проступают жилки на ее напряженном запястье. А рукав куртки с обратной стороны затерся о бесконечные поручни и перила так, что его уже не отстирать.

— Господи, ну куда они все… — задал Пашик риторический вопрос, когда мы мимо бескрайнего автомобильного стойла дошли до главного входа и моментально растворились в толпе. Ничего удивительного — суббота. Я промолчала, потому что раздражение Пашика было мне понятно. Он предпочел бы приехать в полдень четверга и бродить тут, изображая героя из «Я — легенда». Мы так и делали раньше, пока он не согласился на пятидневку, не вытащил тоннели и не надел пиджак. Мочки его ушей грустно съежились, и мне стало его так жалко… Когда мы познакомились, он шутил, что если быстро бежать, то сквозь тоннели свистит ветер. Даже комикс такой нарисовал. Я его сохранила в папке с другими рисунками, последний файл там датирован маем. Это картинка, на которой енот-полоскун стирает в тазике смартфон. Намек на мою криворукость после случая, когда я уронила свой телефон в раковину. С тех пор он мне больше ничего не присылал.

— Слушай, может, по мороженому сначала? — Я собрала в себе всю нежность и попыталась вместить ее в робкий взгляд снизу вверх.

— Нуу… Фига там очередь! Давай потом, пошли уже закроем матрасный гештальт, — сказал Пашик, глядя поверх меня куда-то вдаль.

На самом деле в этот момент мне действительно хотелось мороженого, но настаивать на этом показалось глупым. На входе мы захватили буклетики — известно, что Икеа устроена по принципу лабиринта и никогда не позволит посетителю пройти прямо к тому, зачем он приехал. Она сначала пропустит его через карусель лампочек, шкафчиков, подушечек, полочек, ковриков и каких-то штук неясного назначения, чтобы потом выплюнуть его, обессилевшего, нагруженного ворохом вещей и недоумевающего, к собственно накомарникам, за которыми он и шел. Единственное, от чего можно обезопасить себя — это от того, чтобы пройти какой-нибудь отдел дважды. Без карты местности это сделать невозможно, и мы с Пашиком взяли по одной. Мою попытку захватить еще и тележку он высмеял, так что мы отправились в путь налегке.

Кризис 1. Гостиные

— Енот Плюшкин, Плюшкин енот! — Пашик широко шагал, обнимая меня за плечи и иногда останавливаясь, чтобы поцеловать в нос. — Эй, все, привал!

Он упал на первый попавшийся диван и вытянул свои бесконечные ноги в проход, мешая бюргерам катить тележки. Я потянулась к пушистому пледу, который с продуманной небрежностью был брошен на кресло, и Пашик резко притянул меня к себе, так что я потеряла равновесие и упала на него.

— Дорогая, я дома! — заорал он и начал меня щекотать. Мне хотелось бы, чтобы вместо этого он бережно притянул меня к себе и нежно поцеловал, проникаясь всей этой псевдодомашней атмосферой, которую усиленно создают пледы и подушечки. Поддерживая игру, я отбивалась от него, но потом он случайно ударил меня локтем в нос, окончательно убив во мне надежду на хоть какую-нибудь романтику. Я разозлилась и вскочила с дивана.

— Блин, все. Ты не понимаешь что ли, что значит «хватит»?!

— Ты чего?

— Идем говорю. Кого-то очень бесила толпа народа, кто-то очень хотел поскорее закрыть свой гештальт и убраться отсюда, кто-то такой особенный и занятой, что не готов был постоять одну минуту в очереди за мороженым. А теперь мы тут тратим время! — Я потрогала нос, он, кажется, немного припух, и на глазах у меня выступили слезы. Всё должно было быть не так.

— Ты серьезно? Да куплю я тебе мороженое, господи, детский сад какой-то. — Недоумение на его лице постепенно сменялось раздражением. Назвав его «особенным» и противопоставив «толпе», я нажала на его больное место.

— Иди ты. Сам его жри. Бесишь.

На секунду я как будто перенеслась в детство: мне 10, через год мама и папа разведутся. Он принес ей цветы, и она расплакалась. Я думала — от чувств. А потом они ругались, и я поняла, что он уже ничего не был способен сделать, чтобы ее порадовать: обижал тем, что не дарил цветов, а когда наконец принес их, не смог сказать подходящих слов, просто неловко сунул их ей, будто угощал сеном лошадь. Мама тогда стояла в коридоре прислонившись спиной к стене, и плакала запрокинув голову. А он говорил: «Ну хочешь, я другие куплю, мне не жалко. Ты скажи, какие». И она заплакала сильнее.

— Енотик, не сердись. Мы что, как какие-то старые зануды, будем ссориться в магазине? Все по фану должно быть, эй!

Пашик обнял меня, такой большой и родной, от него пахло теплом и немножко дымом. Я уменьшилась, чтобы уместиться в его кармане, чтобы чувствовать себя под защитой и знать, что он всегда на моей стороне. Действительно, мы не такие, мы видим и слышим друг друга, и кому нужны сопливые сцены из кино, когда можно вместе падать на диван и хохотать.

Кризис 2. Кухни

Мы двигались по карте дальше, до матрасов предстояло миновать еще несколько отделов, а план магазина в моих руках напоминал не то карту сокровищ, не то извилистый синий кишечник. Кухни нам, в общем-то, были неинтересны: в студии, которую снимали мы с Пашиком, уже был какой-то минимум техники и посуды, никто из нас особо не увлекался готовкой, а кухонный стол было бы просто некуда поставить. Ели мы за барной стойкой, громоздясь на неудобных табуретах, которые сколотил для Пашика один из его вечно мечущихся в поисках своего предназначения друзей. Судьба явно не готовила этого друга в плотники, табуреты были шаткие, так что чаще мы просто садились в кресла-мешки с тарелками в руках. Пашик залип в телефон, а я засмотрелась на молодую пару, которая спорила о размере столешницы. С ними скучал малыш лет четырех. Похлопав всеми дверцами и ящиками, он начал бегать между столов и задел меня. Оторопев, остановился.

— Теперь я вожу! Убегай! Спасайся, а то догоню и съем!

Взвизгнув от восторга, мелкий понесся мимо кухонных гарнитуров, а я медленно побежала за ним, время от времени выкрикивая мотивирующие угрозы. Обычно маленькие дети меня раздражают и я совсем не разделяю мнения, что они все милые. Но этот был такой хорошенький, с большими синими глазами и темными кудрями и в рубашечке с крошечным галстуком-бабочкой (родители-хипстеры расстарались).

— Енот, смотри! Слышишь?! Смотри! Я пробежала мимо Пашика, отмахнувшись от него. Он позвал меня еще пару раз, а когда я наконец достигла свою визжащую добычу и начала тормошить его и ерошить ему волосы, Пашик навис надо мной и строго сказал:

— Ты всё?

— Мы всё!

Мы с трофеем оба запыхались и раскраснелись, но были очень довольны погоней и ее результатом. Вернув мелкого его родителям, я обернулась к Пашику. Он пытался скрыть обиду под недовольством.

— Мне рассылка пришла про новый квест. Там скидка. Пойдем сходим?

— Ты мне это хотел сказать?

— А что, теперь я могу рассчитывать на твое внимание только если открою лекарство от рака?!

— Ой, да хватит уже. Видел малого? Он такой сладкий.

— Сладкий. Никак от тебя не ожидал такого. Мимими еще скажи.

Я молчала. Пашик изрек нечто, что, по его мнению, должно было разрядить обстановку.

— А у меня есть знакомая семья, их фамилия Козловы. И они назвали ребенка в честь фильма «11 друзей Оушена». Оушеном. Ну то есть Океаном. И живет теперь в этом мире Океан Козлов. Прикинь?

Я молчала.

— А еще я ролик один видел на YouTube, там показаны были домашние роды. Вообще у них строго с порноконтентом и все такое, но это вроде как было медицинско-образовательное видео, так что его пропустили. И это просто отвал башки вообще. Как женщины через такое проходят, я не знаю. Я бы не выдержал даже рядом стоять…

— Паш?

— Что?

— Заткнись, а?

Кризис 3. Спальни

Спальни встретили нас, мрачных и молчаливых, обманчивой невинностью строго заправленных кроватей, кроваток и кушеток. Мимо меня пролетела подушка в сиреневых разводах. Кто-то хохотнул, поймав ее, и плюхнулся на одеяло. Молодая женщина в кедах со стразами медленно провела рукой по плюшевому изголовью, и я не успела отмахнуться от мысли о том, как эти кеды летят на пол, а пальцы ищут опоры и скользят по изумрудному плюшу, оставляя темные бороздки на ворсе.

— Нет, сам каркас не нужен, только матрас. А какие вообще бывают степени жесткости? — услышала я голос Пашика. Он отвечал на вопрос симпатичной девушки в фирменной футболке.

Пашик глупо ухмылялся и заканчивал какую-то позорную шутку со словом «упругость», девушка вежливо улыбалась, а я не заметила, как оказалась рядом с той огромной кроватью с плюшевыми вставками. Пожалуй, она заняла бы всю нашу студию. Ворс был очень нежный на ощупь, а от ногтей и правда оставались темные борозды. Наверное, ее можно было бы поставить в хозяйской спальне загородного дома. И еще заехать в «Le Tulle» и выбрать аквамариновые занавеси в тон. И отдать их в ателье, где шили шелковый комплект для нашей первой квартиры. Можно по дороге заскочить в магазин и купить свежих ягод. Зимой так часто хочется клубники… Разве можно себе отказывать в простых вещах?

— Енот, мы же поместимся? Ты не собираешься толстеть? — донеслось до меня через весь зал. Пашик подпрыгивал на матрасе лежа и извивался, как ящерица. Я разбежалась и упала рядом с ним. Мы смотрели в потолок, по голому бетону которого змеились трубы вентиляции, и Пашик патетично шептал: «Любимая! Я подарю тебе эту звезду!» А затем мы одновременно вполголоса завели речитативом давно знакомое: «Были в Икее снова видели Бога он похож на тебя немного такая же недотрога немного похож на меня такая же размазня те же усмешки замашки я сказал ему Боже мы устали в Икее твоей мы в Икее твоей растеряшки где нам взять наши деньги на все твои чашки».

Кризис 4. Детские

Выписав себе артикул полуторного матраса средней жесткости, мы должны были идти за ним на склад. Но Икеа была непреклонна и перед этим непременно хотела показать нам все оставшиеся богатства. Повинуясь круговороту жизни, из спальни мы попали в детские.

— Знаешь, какая категория покупателей у маркетологов считается «золотой»? — размышлял Пашик. — Дети. Они сочетают две очень выгодных черты — не задумываются о том, зачем тот или иной товар так расхваливают, и не задумываются о том, каких трудов стоит их родителям добыть деньги. Плюс ко всему, это работает как снежный ком, и в итоге они требуют телефон или игрушку только потому, что у всех в классе или во дворе такие есть. А значит что? Что потребителя нужно на максимально длительное время задержать в фазе детства. Отсюда и кидалты, что по-русски весьма недвусмысленно рифмуется с «кинутыми».

— Ок, но я могу оставить хотя бы мистера Брокколи?

— Это даже не обсуждается. Его мы, конечно, оставим. Мистер Брокколи — это святое.

Тут было где развернуться: Пашик натянул на меня синтетическую бороду, сам напялил пиратскую шляпу и, пока я обнимала новообретенную подушку в виде брокколи, пытался разыграть с помощью напалечных кукол финальную сцену из «Облачного атласа».

— И так, дети, я встретил вашу бабушку, — кряхтел Пашик, вольно интерпретируя реплики Тома Хэнкса.

Что-то кольнуло меня внизу живота, когда я заметила пару крошечных морщинок в уголках его глаз. На какую-то долю секунды я пронеслась через свадьбу, родителей, ипотеку, квитанции за электричество, беременность, кредит на машину, декрет, мамские форумы, макароны к ужину, репосты глупых картинок про семейную жизнь. Бумажка с матрасным артикулом в моем кулаке стала немного влажной. Я этого хочу? Нет? А если вместо ипотеки и кредита подставить ту черную тачку, которая чуть не облила нас грязью, это будет как-то по-другому или нет? Или отказаться от этого всего и жить на полуторном матрасе, обставленном банками из-под соуса, смотреть сериалы все выходные подряд и ставить друзьям лицемерные лайки? Нет? Да?

— Все нормально, капитан? — Пашик улыбался, но выглядел встревоженным.

— Да, все в порядке. Я просто… Я.. люблю тебя очень..

— И я тебя то… — из кармана Пашика раздался звук, который сложно с чем-то перепутать. Мы оба замерли.

Кризис 5. Товары для дома

— Да я забыл удалить его просто!

— Ты хоть бы врал изобретательнее, что ли. Чтобы тебе пришло сообщение, нужно, чтобы ты им регулярно пользовался и лайкал каких-нибудь шлюх. А они тебя. И вот вы пара. И она тебе пишет. А ты, блин, тут матрас выбираешь с расчетом на меня. Уж и выбирал бы трехместный, чтобы все поместились!

— Блин, у тебя комплекс неполноценности что ли? Ты можешь вот так все под сомнение поставить из-за одного сообщения? Я не жил ни с кем никогда, ты первая, ты это прекрасно знаешь. Для меня это серьезный шаг.

— И что? Мне на колени падать и славить Бога, что ты снизошел до того, чтобы жить со мной? Велика радость — мыть твои грязные тарелки и смотреть твои тупые сериалы.

— То есть теперь они тупые? Как-то так сразу, да?

— Если смотреть их полгода подряд и никуда не двигаться — то да.

— Ах ты об этом. Я изменил свою жизнь, я пошел на работу, которую ненавижу, я не могу и не хочу рисовать. Я приношу еду, чтобы было чем пачкать тарелки, которые ты, давай признаем, моешь раз в три дня. И все чтобы ты могла быть сраным фотографом, который толком даже композицию не выдерживает! И я еще не двигаюсь никуда! Это ты отказалась идти в поход, ты отказалась купить самокаты и на квест со мной тоже не пойдешь. Похоже, родить кого-нибудь, запереться дома и деградировать — это твое движение, да?

— Если ты решил продать свою мечту и сделать из меня оправдание для этого — это твое дело. Но ты меня не посмеешь этим попрекать! Я делаю то, что люблю, и ты не вызовешь во мне чувства вины, урод!

— Ага, посмотрим, как ты сама сможешь сохранить свою свободу, если я не буду покупать тебе линзы для фотика.

— Всё сказал?

— Всё.

У нас была легенда, что мы познакомились в баре. Никто, вступая в долгие отношения, не решается признаваться, что они начались в приложении, в котором все оценивают друг друга по возрасту, территориальной близости и трем картинкам. У Пашика было красивое селфи, а в профиле что-то про сапиосексуальность. Только вот он не додумался отключить звук уведомлений о новых сообщениях, весьма характерный. Я обняла мистера Брокколи и выбросила бумажку с артикулом матраса в ближайшую урну.

Фото на обложке рассказа: Tatsuya Tanaka

Автор рассказа Ирина Иванова — петербурженка в кубе и в нескольких поколениях, будущая выпускница филологического факультета.

 — И вот, пока никто не видит, набиваю я рюкзак мороженым, схватила штук пятнадцать, сердце стучит… Пулей выбегаю из фургончика и карабкаюсь по водостоку обратно в окно, там меня ребята ждали, открываю рюкзак и… оказалось, что я нахватала муляжей! Целый рюкзак, представляешь? Все, конечно, расстроились, но посмеялись тоже от души. Сейчас даже подумать об этом дико, труба ведь ходуном ходила на ржавых болтах.

— Прям ограбление века…

— Точно. Ну а что насчет тебя? Есть какое-нибудь криминальное прошлое? Или симпатичный скелет в шкафу?

— Есть, было что-то вроде того… Глупая история, не для твоих ушей.

— Эй? Я с тобой поделилась страшной тайной, откуда мне знать, что ты сейчас не пойдешь в полицию и не сдашь меня?

— Потому что… А тебе не приходило в голову, что тот мороженщик на самом деле торговал исключительно муляжами?

— Сомневаюсь, мы же тогда изучили точку, тщательно спланировали операцию, хотя… он же мог продавать только нам настоящее мороженое, для прикрытия своего муляжного бизнеса? Вот теперь точно какая-то чушь получилась, но даже не думай, что ты съехал с темы! Рассказывай, я тебе — ты мне, все честно, время есть, а слушать кого-то другого, так это всегда проще, не спорю.

— Ладно, ладно. У тебя электричка через полчаса, на следующей поедешь, что ли?

— Ага, пойдем только где-нибудь кофе выпьем. Ставлю сто рублей, что ты расскажешь что-нибудь типа «отгрыз верхушку от кулича до наступления Пасхи».

— На такое злодеяние способна только ты… В любом случае не перебивай и готовь денежки.

 

Той осенью мы только переехали в центр, жить загородом было дороговато, да и маме до новой работы уж очень далеко ездить. В общем, продали дом и сняли квартиру в старом фонде. Я тогда классе в восьмом был, наверное, в любом случае половина вещей была мне мала, а вторая — на вырост, есть и спать хотелось постоянно, и плюс ко всему носил брекеты. Школу пришлось сменить, новых друзей заводить как-то даже сил не было, общался по интернету с бывшей соседкой только. В центре города мне поначалу совсем не понравилось: на велосипеде кататься было невозможно, от домов пахло пылью и плесенью, а когда шел дождь, то есть практически всегда, мне казалось, что я задохнусь, помру и никто даже не учует трупный запах. Не было ни деревьев, ни птиц, не считая голубей и пары помоечных котов. И, разумеется, именно в этот месяц умер отец.

Мама постоянно была на работе, в свободное время суетилась по дому, совершая разные глупости, как-то раз вылила яйцо в мусорный бак, а потом пыталась пожарить от него скорлупу, и в том же духе. Ночью я не мог заснуть, потому что как только гасил свет, из-за стенки начинали раздаваться всхлипы. Естественно, с моим недосыпом о хорошей успеваемости не могло быть и речи, и это была первая причина для очередного скандала.

На похороны не пошел, как ни странно мама отнеслась к решению с пониманием. От поминок уже было не отвертеться, проводили дома — пришлось щеголять перед гостями в школьной форме. Народу пришло немного: две мамины подруги, какой-то коллега отца и бабушка, которую я почти не помнил. Чтобы никто не напрягал с соболезнованиями, я надел наушники, включил звуки природы и тихо себе лепил котлеты. Через шум океана до меня почему-то донеслось только одно слово «передоз», аккуратно брошенное тетей Машей. Все вздыхали, пытались ободрить маму, давали легковесные обещания о поддержке в любой момент, поднимали тосты. Я не отрывался от своего занятия, мысль о том, как он умер, мне в голову не приходила, помню, злился, что все так долго сидят, да вместо котлет, как назло, получались какие-то многогранники.

Вечером, когда все разошлись, позвонил дед, он обитал в лесах Новгородской области, этой отмазки ему хватило, чтобы не приезжать сюда:

— Как дела, бандит? — его тихий уверенный голос действовал благотворнее звуков прибоя.

Я выдавил что-то вроде «Нормально» — глупая попытка провести деда.

— Нормально это как?

Пришлось быстро что-то придумать:

— Терпимо, все ушли наконец, тебе дать маму? Она там, на кухне…

— Нет, я тебе звоню, если ты, конечно, хочешь поболтать со стариком, с мамой мы позже.

— Дед, а я не знаю, о чем говорить! — повисла пауза, я представлял его серые глаза, пытаясь подавить глупые смешки, щекочущие горло.

— Дочка сказала, тебе не нравится на новом месте… Жалко. Когда ко мне приедешь? Михалыч обещал тебе ружье одолжить, он сам захромал немного, вряд ли на охоту поползет, помнишь, как мы…

Горло сдавило сильнее:

— Не могу до каникул осенних, было бы классно… Ладно дед, я тебе позвоню еще, хорошо?

— Не стесняйся, знаешь ведь, что мне скучно по вечерам, ну бывай.

В тот раз уже я ждал, когда погаснет свет, чтобы никого не разбудить своими всхлипами.

Иногда мама словно просыпалась от забытья и пыталась облегчить мою жизнь, в один из таких моментов даже в школу позвонила, объяснила «ситуацию» и попросила, чтобы меня без веских причин там не трогали. Слух о произошедшем разнесся быстро: когда первый раз пришел туда через пару дней после похорон, все уже были в курсе и старались как можно меньше на меня коситься. На большой перемене ко мне подошел Тимур, рослый парень с юга, местная спортивная звезда, и позвал во двор. Мы говорили тогда впервые:

— Правда, погано? У меня дядя погиб два года назад, не отец, конечно, но тоже хуже не бывает, я знаю… Держи, — он протянул сигарету и маленькую зажигалку.

Я молился о том, чтобы вдруг не закашляться:

— Это не то, я ведь даже не знал его толком, ничего такого… — слова никак не хотели склеиваться друг с другом, Тимур не особо переживал по этому поводу.

День был солнечный, его крошечная зажигалка была сделана из синего пластика, внутри бултыхалась желтая рыбка гуппи.

— Ты это… Если что-то нужно будет, только скажи, я тут всех знаю, хочешь приходи после семи, мы неподалеку в футбол играем, возьму в команду? — неуверенно вырвалось у него.

Солнце гладило нас синими лучами, рыбка клюнула Тимура в щеку, я рискнул спросить:

— Можно твою зажигалку?

Показались ровные бело-синие зубы и сложились в улыбку:

— Конечно! — ему явно не хотелось брать меня в команду.

Я крутил педали в сторону дома, представляя ожидающую меня там тоску, в голове рисовался план-побег в деревню к деду, весь вопрос упирался в деньги: подаренные на день рождения я уже истратил на велосипед. Незаметно завернул в один из пыльных переулков, потом еще в один, здесь практически не было людей. Что-то неприятное мелькнуло перед глазами, и я затормозил: между домов была втиснута странного вида церковь. На массивных резных дверях виднелись пестрые афишки, около крошечных похожих на бойницы окон ютились витиеватые красные столбы, темно-зеленый купол зиял пустотой, креста не было. Через пластик зажигалки он казался иссиня-черным, крошка гуппи уплыла от купола как можно дальше, я решил последовать ее примеру.

Наш подъезд был на редкость обшарпанным, но почтовые ящики сияли новизной. Чтобы еще хоть как-то оттянуть прибытие домой, я решил там порыться. К удивлению, кроме рекламы пиццы нашел толстый конверт с незнакомым именем, сверил адрес. Самое странное, что мое отчество совпадало с именем мужчины на конверте, и наоборот, его отчество с моим именем, недолго думая, я его вскрыл находку. Внутри оказалась объемная религиозная брошюра с названием «Свет Преображения», точно таким же, как и на тех церковных афишках.

Мама была дома, готовила что-то вкусное, я поделился с ней находкой, она не удивилась:

— А… я знаю, это муж хозяйки нашей квартиры, за пару лет ушел во все это с головой, продал машину, потом и вовсе куда-то пропал… Жутко все это. Нужно сходить на почту, отменить подписку, странно, что хозяйка этим не занялась.

— Может, ей нравится получать от него хотя бы такие известия? Типа «все в порядке, я все еще сектант»?

— Вполне вероятно. Забавно, ты, наверно, не помнишь, когда он уже… был не с нами, вы писали друг другу письма, в смысле… ты диктовал мне, потом добавлял какой-нибудь рисунок и подпись. Все с таким серьезным видом, перепроверишь каждое слово и даешь добро на отправку, читать ведь уже тогда умел, а с письмом еще не складывалось, не помнишь? Я их даже сберегла при переезде, надо только найти…

— Нет, не помню, ладно, я как раз пойду потренирую навыки чтения.

— Только поаккуратнее с этим чтивом.

Я осилил буквально несколько страниц, на каждой повторялась одна и та же ахинея про то, что якобы сейчас железный век, а счастливый золотой наступит, только когда все покаются, заплатят за грехи свои и очистятся. Естественно, церковь «Света Преображения» поможет тебе в этом начинании, даже бесплатно, но только в начале этого долгого и нелегкого пути. Периодически попадались цветные изображения молодых людей, иногда детей, разумеется, все в белом, на лоне природы и улыбаются неизвестно чему. Я не заметил, как уснул.

Во сне я тонул, но мне совсем было не страшно, воздух в легких не кончался, а вода была густого и неестественно голубого цвета. Мимо промелькнуло знакомое желтое пятно. Я ухватил кроху-гуппи за плавник, и течение вынесло нас в черную водопроводную трубу, гуппи занырнула мне в карман. Дальше шел пешком, и вскоре оказался в комнате с зеленым потолком и красными стенами, мебели там не было, только мягкий и сухой ковер, в углу кто-то громко плакал. Незнакомец обернулся, я откуда-то знал, что это муж хозяйки, хотя черты его лица были смазаны. Он подполз ко мне и стал судорожно нашептывать: «Прости меня, прости, прости, прости, я так виноват…» — его руки крепко вцепились мне в лодыжки, их прикосновение жгло и пугало, я закричал изо всех сил, но звука не было, он посмотрел на меня и истерично захохотал, постепенно меня свой облик.

Следующий день не задался с самого начала, я проснулся с головой тяжелой от дурных предчувствий, не позавтракал и в итоге опоздал на урок. Смотреть как учитель сдерживает раздражение только из-за моего «особого случая» было противно, еще противнее было просить у Тимура деньги хоть на что-нибудь из столовой. По пути домой я пробил колесо и катил два квартала своего железного друга под ливнем. Дома меня ждал приятный сюрприз: к дверце холодильника были прикреплены карманные деньги и список продуктов — появился провод прогуляться в промокаемой обуви и заболеть. Я сразу направился к знакомому продуктовому, хотя он располагался дальше сетевых и вообще был дороже, но мне слишком понравился местный стенд с распечатками замеченных видеокамерой воришек. Их подленькие гримасы, выражавшие смесь испуга и озорства, всегда поднимали настрой, особенно если преступник был замечен за кражей персикового сока или другой мелочи. Я представлял, что именно выбрал бы для кражи сам, когда продавщица предложила товары по акции, не слушая, я машинально согласился, и небольшая бутылка жидкости для розжига легко уместилась в кармане куртки.

Уже начинало темнеть, не зная дороги, я решил добраться до дома через хитросплетения дворов. Я даже не удивился, когда наткнулся на знакомое здание. Солнце бросало последние лучи на обшарпанный зеленый купол, я почувствовал тошноту, в голове гулял ветер, мышцы сократились, ладонь сама сжалась в кулак, и я постучал в резную дверь. Мне открыл молодой и чистый мужчина, прям модель с брошюрок «Света Преображения», и поинтересовался, кто я. Поскольку в голове было пусто, я не растерялся и болтнул, что пришел передать папе ужин, назвал фамилию пропавшего хозяина квартиры и, не слушая возражений, очутился в просторном холле.

Там не было ни жертвенников, ни алтарей, ничего, только аккуратный евроремонт мозолил глаза, пожертвования явно были солидными, я направился к стойке администратора, пачкая жидкой грязью ковер из «Икеи». «Извините, где здесь уборная? Не хочу причинять вам беспокойство, пока жду, сами понимаете!» — я чувствовал себя по меньшей мере британским шпионом, даже развязно закинул в рот одну из карамелек для прихожан. Девушка за стойкой уставилась на меня круглыми глазами: «Туалет там…»

Окна выходили в обычный серый двор, ничего особенного, ни кладбища, ни секретных проходов, ни служителей кровавого культа в мантиях, никакой тайны. Так глупо, даже розовый тюль колыхался не от чьего-то невидимого прикосновения. Я задумался на одну минуту, в голове закрутилась одна мыслишка: «А что, если…» — я спокойно достал бутылку из кармана и принялся поливать тюль, не замечая, как капаю себе же на штанину. Гуппи всплыла из океанских глубин и, явно одобряя мое намерение, исторгла залп огня. Штаны вспыхнули одновременно с окном, только тогда хоть я немного очнулся и принялся соображать, что к чему, даже додумался встать в унитаз и зажать слив. Пламя уже принялось за обои, когда я захлопнул дверь и с истошными воплями пробежал мимо служащих-сектантов на улицу…

— КО-НЕЦ.

— И что было потом?

— Это все, я же не знаю, что ты делала после того, как украла фальшивое мороженое?

— В этой истории есть хоть капля правды?

— А кто тебе сказал, что я вру?

— Количество подробностей, нелепые совпадения, а, и твоя хитрая физиономия, разумеется, тоже помогла догадаться.

— В любом случае ты слушала с открытым ртом, так что признай, что поверила. И выигрыш на стол, глупая голова.

— Да забирай ты, мог ради ста рублей так не напрягать фантазию.

— Не злись, я даже благородно откажусь от идеи обсудить с участковым твое криминальное прошлое.

— Прям рыцарь без страха и упрека… Я пойду.

 

А что было потом? Задыхаясь, добежал до дома. К счастью, мамы там не оказалось, я совсем не знал, как убедительно соврать или же чем отвлечь ее внимание, нужно было срочно заметать следы преступления. Обожженная нога мешала сосредоточиться, и я принялся искать «Пантенол» на пыльных полках, вместе с какими-то безделушками с самой верхней свалились те самые глупые письма. Я не удержался и зачем-то их поднял, к одному из конвертов прилипло замаранное кофе фото.

Когда мама вернулась, я бился в истерике, как трехлетний: лежал на паркете в слезах и пытался заткнуть рот кулаком, откуда-то изнутри меня прорывался чужой визгливый хохот. Она не могла допроситься, что стряслось, ведь я только и мог, что тыкать пальцем в грязную фотографию. Там, на фото, улыбалась еще совсем молодая мама, одной рукой она придерживала на плечах куртку из плотной и грубой ткани, а другой обнимала тоже улыбающегося и до жути похожего на меня мужчину в пожарной форме.

Иллюстрация на обложке рассказа: Кристофер Невинсон

Лев Наумов родился в Ленинграде 3 июля 1982 года. Окончил Санкт-Петербургский государственный университет информационных технологий, механики и оптики по специальности «прикладная математика». В 2011 году получил ученую степень доктора философии в университете Амстердама.
В 2014 году вышла первая книга прозы Льва Наумова «Шепот забытых букв», которая была удостоена Царскосельской художественной премии, а также вошла в длинные списки премий «Национальный бестселлер» и «Ясная поляна».
Рассказ «Магазин Фортуны» публикуется в авторской редакции.
 

МАГАЗИН ФОРТУНЫ
 

Я довольно много путешествую и редко приезжаю в одно и то же место дважды. Поверьте, мне случалось бывать в городах, которые, вне всяких сомнений, слишком хороши для этого мира. Один из таких — Прага. Для меня она выделяется из числа прочих скоплений улиц, домов, мостов и площадей не только тем, что два года назад именно здесь произошло важное событие моей жизни, но и тем, что, несмотря на это, город при втором посещении поразил меня еще сильнее, чем прежде.

Обычно повторный визит происходит неохотно и вяло, как будто вынужденно. Но сейчас был совсем не такой случай. Возможно даже, наконец, я оказался в Праге впервые, а предыдущий мой приезд был, так или иначе, вторым, пусть это и противоречит хронологии. Что именно вновь привело меня сюда, я пока не понимал, но позавчера где-то внутри возникло физическое ощущение, что я должен приехать…

Утро. Я шел точно тем же маршрутом, что и два года назад: с вокзала мимо Национального музея в сады Челаковского, потом по Вацлавской площади, далее небольшими улочками к Староместской, на которой я провел минут двадцать, открывая для себя заново Тынский костел; оттуда — к Пинкасовой синагоге и еврейскому кладбищу, затем по еще более маленьким улочкам к иезуитскому Клементинуму, а там, кажется, в третий переулок направо… По пути я начал понимать, почему неравнодушен к Праге более, чем к другим городам. Я вычислил, что люблю ее вдвойне: один раз — весь город как целое, а второй — район Старе-Место, как своего рода город в городе.

Я совершенно не отдавал себе отчета, что именно ведет меня по уже проторенной однажды тропе. Оказавшись у вывески «Магазин Фортуны», я остановился. Определенно, прежде она мне не встречалась. Забыть столь интригующее название было бы невозможно. Не имея определенной цели в своих блужданиях, я все же чувствовал себя ведомым каким-то неизвестным, но чрезвычайно важным и безотлагательным делом. Стоя перед вывеской, некоторое время я пытался сначала вспомнить, потом догадаться и, наконец, придумать, в чем же оно заключается. Внезапно пошел дождь, что было удивительно, поскольку еще недавно небо казалось совершенно ясным. Меня посетила очевидная мысль о том, что размышления можно продолжить внутри. Я вошел.

За прилавком стоял пожилой человек в котелке, пенсне и почему-то с тростью. Весь магазин и сам продавец выглядели так, будто время внутри этого помещения на полвека отстает от того, что идет за дверью. Хотя, судя по важному виду, стоящий за прилавком вряд ли являлся простым торговцем. Скорее, это был хозяин магазина. Увидев меня, он незамедлительно снял котелок, убрал его под прилавок, поставил тросточку к стене позади, а надетое пенсне поменял на другое, заметим, весьма похожее.

— Добрый день. Какой милый у вас… головной убор, — сказал я на ломаном чешском.

На самом деле мне больше хотелось похвалить интересную трость, инкрустированную разноцветными, но, скорее всего, недрагоценными камнями и вдобавок украшенную позолоченным изображением четырехлистного клевера. Однако я совершенно забыл слово «hůl» ¹, а возникшее в голове «sukovice»² абсолютно не подходило к случаю и могло нарушить куртуазность поведения, диктуемую самой архитектурой района. На мгновение я задумался о том, что в Праге слово «sukovice» почему-то все время вертится на языке.

Пожилой человек мило и бессмысленно улыбнулся в ответ. Такая реакция привела меня в замешательство — то ли мой чешский оказался «ломаным» настолько, что собеседник не понял ни слова, то ли сам он не говорил по-чешски, то ли я был ему неинтересен. Последнее, впрочем, казалось странным, ведь так или иначе хозяин являлся негоциантом. Я решил напомнить ему об этом, спросив с фальшивой ноткой недовольства:

— Что вы продаете?

Он молча пожал плечами и обвел рукой витрины, расположенные по периметру магазина. Это внушало надежду на жизнеспособность моего чешского, но обращало в ничто шансы на разговор, тогда как в такую погоду беседа с незнакомцем представлялась мне весьма уместной.

Я начал рассматривать прилавки. Набор товаров был довольно неожиданным. С одной стороны, существенную часть ассортимента составляли книги — магазин вполне мог бы сойти за книжный. С другой же наличествовало множество разного рода старинных украшений: бижутерии, браслетов, перстней, запонок, сережек. Особенно меня удивило, что в большинстве случаев парные предметы имелись лишь в единственном экземпляре. Кому нужна, например, левая серьга без правой? В этом смысле магазин походил на непритязательную антикварную лавку. Но в числе продаваемых предметов я также обнаружил деревянный волчок, множество подков, амулеты в виде кадуцея и свастики, нефритовых жуков-скарабеев, изображения тигров, несколько, по всей видимости, кроличьих лапок и засушенных морских звезд, китайские фонарики, огромное количество разнообразных редких монет, перья разных птиц, в том числе и гусиные, заточенные для письма, иные письменные принадлежности, платки и другие таинственные тряпицы, одно платье, десятки игральных костей, множество изображений цифры «семь», а также, как я потом догадался, различные наборы из семи тех или иных предметов, четыре пенсне, два монокля, картофелину, клинки, копья, арбалеты, шлем какого-то древнего воина, лук и колчан со стрелами, осколки зеркала и многое другое. Все это было расставлено аккуратно, но создавало впечатление совершенного хаоса. Например, прекрасная диадема соседствовала с наперстком, томиком Шопенгауэра и гильзой на цепочке. Никакой системы в этом собрании не наблюдалось. Если бы не ряд ценных старых изданий и интересных украшений, я бы решил, что товары магазину поставляет какая-нибудь свалка.

Предыдущие попытки завести разговор не вызывали большого желания пробовать вновь, однако мне хотелось попрактиковаться в чешском. К тому же, если бы я сейчас не заговорил, то, вероятно, не удержался бы от смеха.

— Хозяин, много ли дохода приносит ваш магазин? — спросил я.

— Я ждал вас сегодня тремя минутами ранее, — ответил он весьма недовольно, причем на идеальном английском. — Что именно задержало вас, позвольте полюбопытствовать?

— Вы говорите по-английски? — удивленно воскликнул я на родном языке. Веселость мгновенно улетучилась. Напротив, бессмысленность заданного вопроса заставила меня смутиться. Куда разумнее было бы поинтересоваться, почему, собственно, он ждал именно меня, причем в определенный час. И неужели важность моего случайного визита такова, что даже три минуты имеют значение? Хотя, надо полагать, в таких обстоятельствах многие бы растерялись.

— Почему вы решили, что я хозяин? — заговорил он вновь, уклонившись от ответа, который, впрочем, был очевиден.

— Дело в том, что вы держитесь так важно… — залепетал я смущенно.

— А-а-а… Мой товар обязывает.

— Вот это вот? — прыснул я, указав на витрины, что, определенно, было наглостью. На моем лице незамедлительно отразилось понимание того, как я оконфузился.

Хозяин же отреагировал спокойно:

— Да, и это, и то. Здесь продаются уникальные предметы. Не просто вещи, а дары! Дары ее величества Фортуны. И этот магазин принадлежит не мне, а Ей. Впрочем, вероятно, вам это осознать будет трудновато, — он все-таки уколол меня, — так что, когда вы будете позже вспоминать о нашей встрече, можете называть меня хозяином, если хотите. Посмотрите сюда. — Он подошел к витрине. — На той полке, в сторону которой вы изволили пренебрежительно махнуть рукой, находится пергамент с «Илиадой». Тот самый, который Александр Македонский клал под голову, чтобы великий труд Гомера приносил ему победы. А это, — он указал на соседнюю витрину, — перо из шляпы Дон Жуана, даровавшее ему удачу в амурных делах. Вы думаете, что женщины любили его за красоту, мужественность, велеречивость и прочие романтические пустяки? Нет, ему просто везло: ни одна не могла устоять. Это галстук Жака-Этьенна Монгольфье, младшего из братьев — изобретателей воздухоплавания. Именно из-за сей малозначительной, казалось бы, детали туалета их первый неудачный шар не рухнул на землю, а был счастливо подхвачен внезапным воздушным потоком. Только благодаря этому галстуку они не разуверились в своей затее, а продолжили работу над аэростатом, доведя его, в конечном итоге, до такого технического уровня, что безграничная благосклонность госпожи Фортуны перестала быть необходимой для его полета. Есть и не столь известные, но от того ничуть не менее примечательные и дорогие вещи. Это — кожаный браслет негра Бенджамина, раба с плантации на берегу Миссисипи. Благодаря такой, казалось бы, безделице Бен смог сбежать от своих хозяев в один из свободных штатов. Что вы улыбаетесь? Для этого нужно было фантастическое везение, ведь он пустился в путь с женой и тремя маленькими детьми на дырявой лодке, а за ними скакали одиннадцать молодцов с собаками. Госпожа позаботилась о беглецах, и когда вся семья Бена пряталась в зарослях тростника, а охотники за рабами проходили всего в шести метрах, ни один из его крошек не издал ни звука. Лодка же преодолела весь предначертанный ей путь и пошла ко дну не раньше, чем должно. А вот этот мундштук — взгляните — источник вдохновения бомбейского писателя, а по совместительству и адвоката, Мира Бахадура Али… Отчего вы улыбаетесь? Вы что, не верите мне? — спросил наконец хозяин спокойно, без тени недовольства.

Признаться, я испытывал смешанные чувства. Будучи впечатлен теми историями, которые он рассказывал, как любой разумный человек, я затруднялся относиться к ним с доверием. Наша встреча представлялась мне лишь сказочно интересным эпизодом контакта с больным или творческим сознанием. Хотя, болен ли мой собеседник в действительности или же он является гениальным фантазером, пока я сказать бы не взялся. Да и важно ли это? И есть ли какая-то возможность отличить одно от другого?

— Я не улыбаюсь, просто… я поражен. Но откуда у вас все это? Пергамент Александра Македонского — ему же две тысячи лет, надо полагать?

— Немного больше на самом деле. Я собираю вещи по всему миру, приобретаю у перекупщиков, заказываю у, как вы говорите, «хозяев» других магазинов Госпожи — мой ведь вовсе не единственный. Это, кстати, приходится делать через подставных лиц из других стран. В этом парадокс нашего существования — каждый из владельцев старается собрать в своей лавке как можно более крупную коллекцию предметов, осиянных Госпожой, однако при этом мы вынуждены постоянно продавать их — таков уговор с Ней. Но наихудшая сделка для нас — та, что приведет к пополнению другого магазина. Разумеется, каждый «хозяин» знает, что коллеги стараются добыть что-то из его ассортимента. Мы занимаемся этим ремеслом столько лет, что, как правило, безошибочно отличим заказ наемного перекупщика от пожеланий рядового, ничего не подозревающего клиента. Но в конечном счете мы относимся друг к другу с уважением и симпатией. Коль скоро коллега потратил немало усилий, чтобы обеспечить себе инкогнито, то мы играем в эту игру, совершаем «наихудшие сделки» и почти никогда не отказываем конкурентам.

— Я не понимаю… — Он излагал разумно, но мое практичное сознание человека XX века не могло не отметить нарочитых противоречий. — Какой «уговор с Ней»? Если вы хотите собрать большую коллекцию, то зачем же вы тогда вообще продаете свои… экспонаты. — Я подумал, что это слово подойдет лучше, чем «товары». — Почему же у вас магазин, а не музей?!

— Такие вещи, как наши товары, — он использовал более привычное слово, — очень нужны людям. Особенно сейчас — вы же видите, что творится в Европе… Как я уже сказал, я ждал вас сегодня. Не догадываетесь, почему?

Я пожал печами.

— Загляните в свой кошелек, там вы найдете странную монету…

— Я и так знаю, что у меня она есть, — сказал я, но все равно полез в бумажник. — Жена подарила мне древнюю китайскую монету и сказала, что она принесет нам счастье. Я не суеверен и потому считаю это прихотью и нелепостью, хотя из любви к жене всегда ношу монету с собой. Но откуда вы?..

— Эта монета не на счастье, — улыбнулся хозяин и покачал головой. — Она на удачу. Первый ее владелец — Чжан Цзяо, основатель Тайпин дао, «учения великого равенства», ответвления даосизма. Этот человек ввел в религиозный обиход эсхатологические мотивы, что для Китая тогда было в новинку. Чжан учил, что эпоха «синего неба», которое олицетворяло правящую династию Хань, скоро закончится и на смену придет «желтое небо». Император, по понятным причинам, этих взглядов не разделял. Вскоре паства Чжана была вынуждена превратиться в армию так называемых «желтых повязок» и поднять восстание. Невзирая на малочисленность, стихийное войско одерживало одну победу за другой и захватило значительную часть Китая. Но однажды одурманенный очередным отступлением императорских войск Чжан отдал эту монету, расплачиваясь за провизию. На следующий день восстание «желтых повязок» было жестоко подавлено, а Чжан и его братья — убиты. Случилось это в сто восемьдесят четвертом году.

Сделав небольшую паузу, хозяин продолжил.

— Вы хотели спросить, откуда я знаю о том, что монета у вас? Ваша жена купила ее в моем магазине два года назад, за день до свадьбы, которую вы праздновали в Праге. Она пришла ко мне и рассказала, что хочет сделать удивительный и дорогой подарок своему жениху. Тогда я предложил ей эту монету за немалые, поверьте, деньги. И каков же результат? Вы знаете, что творится сейчас в мире… Не извольте сомневаться, за прошедшие два года вы могли погибнуть шесть раз.

— Именно шесть? — переспросил я, пораженный аптечной точностью.

— Да. Более того, скоро будет седьмой смертельно опасный для вас случай, но и его вы переживете, не беспокойтесь.

— И вы думаете, что дело именно в монете? — Мой скепсис резко пошел на убыль после того, как я услышал историю, многие обстоятельства которой хозяин магазина не мог бы узнать ни от кого, не будь он непосредственным участником событий. Действительно, мы поженились здесь, в Праге. Тогда я оказался в этом великолепном городе впервые, хотя… разумеется, это еще не значит, что монета принадлежала некому Чжану Цзяо.

— Я не думаю, я знаю это. А теперь, будьте любезны, верните мне монету. Свою роль в вашей жизни они уже сыграла. Монета отработала деньги, которые заплатила мне ваша жена, а потому она вам более не принадлежит. Не сомневайтесь, теперь она бесполезна для вас. Ее место здесь, на полке.

Я покорно вынул монету, но все же уточнил, прежде чем отдать:

— А как же тот седьмой случай?

— Он уже миновал. Кстати, вы, вероятно, полагаете, что все товары разложены на витринах хаотично? Это не так. Они следуют в строгом лексикографическом порядке по фамилиям своих великих владельцев. Потому место монеты Чжана Цзяо здесь — между Честертоном и Чингисханом…

— Она же не только «монета Чжана», но и моя, — сказал я довольно капризно, никак не решаясь положить монету в протянутую руку хозяина.

— Конечно, — ответил он снисходительно и кивнул с улыбкой. В его голосе появились некие гипнотические интонации. — Не робейте и не сомневайтесь. Повторяю, вам она больше не понадобится. Госпожа может порой обманывать, я же — никогда. Для того, наверное, я и нужен Ей. Поймите, эта монета послужит еще многим, но она всегда будет возвращаться на полку между Честертоном и Чингисханом. Она навсегда останется монетой Чжана Цзяо. Таков уговор.

И все же я не отдал ее. Подчиняясь непонятному импульсу, я собственноручно положил монету на ее место.

— Вот и славно. А теперь вам нужно идти. Спасибо, что зашли, — сказал хозяин холодно. После этого он незамедлительно надел котелок, вновь сменил пенсне и взял в руку трость.

Я откланялся и пошел в сторону двери, однако вопрос, заданный в самом начале нашего странного разговора, не давал мне покоя и вынудил остановиться.

— Простите, но… что это дает лично вам? Велик ли доход с такого магазина?

Черт побери, столько времени хозяин давал мне понять, что спрашивать об этом имело бы смысл, если бы я беседовал с деревенским лавочником… Сейчас я сожалел о трех вещах: о том, что зашел в этот магазин, где вел себя как полный идиот; о том, что отдал монету, напоминавшую мне о жене, и о том, что не вышел вон за мгновение до того, как повторно спросить о профите. Я думал было ретироваться, не дожидаясь ответа, но хозяин тут же отозвался, не помедлив ни мгновения. Его голос снова стал доверительным, и меня это удивило — казалось, он сам хочет высказаться.

— Видите ли, дорогой мой, магазин дает мне куда больше, чем деньги. Он дает мне свободу. Я самый свободный человек на свете. Такой власти над собой больше нет ни у кого. Я свободен от превратностей Судьбы. Вы удивитесь, но дело в том, что, будучи владельцем этой лавки, я имею некоторую связь с Госпожой, а также влияние на Нее… Прощайте, — неожиданно закончил он.

Таинственный ответ таинственного человека… Я еще раз пожалел о своем вопросе, поклонился и вышел вон.

Вдохнув холодный пражский воздух, я почему-то вспомнил, что сегодня 14 февраля 1945 года. Был уже глубокий вечер, хотя мне казалось, что в магазине я провел не больше четверти часа. Оглядевшись, я остолбенел. Весь город вокруг обратился в руины. Можно ли было не заметить этого раньше? Или что же — будучи в магазине, я не услышал, как вокруг разрываются бомбы? Не услышал рев пролетающих бомбардировщиков? Такого быть не может! Но поглядите — вокруг нет ни одного уцелевшего дома… Даже верхние этажи здания, в котором размещался магазин Фортуны, были разрушены. Как это понять?!

Я повернулся и снова посмотрел на вывеску. Выведенная вычурным манером надпись выглядела насмешкой на фоне окружающей разрухи и дыма. Только теперь я обратил внимание на небольшую табличку возле входной двери, таившую в себе ответы на мои вопросы. Прочитав текст на ней, я вынул свой молескин и переписал надпись: «Мне предложили свободу. Ради этой награды я и стараюсь. Ты спросишь, что такое свобода? Не быть рабом ни у обстоятельств, ни у неизбежности, ни у случая. Низвести фортуну на одну ступень с собою. А она, едва я пойму, что могу больше нее, окажется бессильна надо мною. Мне ли нести ее ярмо, если смерть — в моих руках?»³ И подпись: «Владелец магазина — господин Сенека».

---

¹ _{Трость (чеш.).}
² _{Клюка (чеш.).}
³ Луций Анней Сенека. Нравственные письма к Луциллию (пер. С. Ошерова).

 

Иллюстрафия на обложке рассказа: Eliska Podzimkova

Фридрих Селедкин (псевдоним — Е. Бабов) родился на туристическом теплоходе «Юрий Никулин», где-то между Рыбинском и Костромой. В детстве мечтал стать оперным певцом. Но когда в школе учительница спросила его, кем он хочет стать, Селедкин (Бабов) застеснялся и ответил: «Никем». Так и случилось.
Рассказ «Грачи прилетели» приводится в авторской редакции.

 

ГРАЧИ ПРИЛЕТЕЛИ

Встретились у входа в цветочный павильон напротив метро. Рая как всегда пришла раньше. Соколов заметил ее издалека. Хотел обойти, подкрасться сзади и как-нибудь напугать или разыграть, но пока придумывал, как это сделать, Рая тоже его заметила среди прохожих. Кротко помахала рукой, будто извиняясь, что пришла. Соколов не спеша подошел и обнял ее, похлопал между лопаток, мысленно контролируя руки, чтобы они не опустились ниже талии. В прошлом году на похоронах приятеля Соколов попал в дурацкое положение. Обнял, утешая сестру покойного, и машинально похлопал ее по заднице. Сестра сделала вид, что ничего не заметила. Но потом во время поминок Соколов несколько раз ловил на себе ее взгляд, то ли оскорбленный, то ли вожделеющий. Соколов был слишком пьян, чтобы расшифровать правильное выражение. Впрочем, с тех пор он с сестрой покойного ни разу не пересекался.

И вот Рая. На ней были надеты голубые джинсы, куртка-бомбер, на шее шарф, а на голове красное махровое полотенце. Соколов был одет в тяжелое дедовское пальто и папашины советские брюки, жеванные, без стрелок.

— Зачем тебе полотенце на голове? — спросил Соколов.

— У тебя рукав говном измазан, — сказала Рая.

Соколов осмотрел рукав.

— Это засохшая кровь.

— А у меня не полотенце. Это платок. Мне его привезли из Бельгии.

— Бельгия-шмельгия, — пробормотал Соколов.

Они двинулись по улице. Рая держала Соколова под руку. Со спины это выглядело так, будто панк вывел дедушку проветриться.

— Куда идем? — спросил Соколов.

— Хорошо бы поесть где-нибудь, — ответила Рая. — В каком-нибудь теплом и уютном заведении. Не в столовке и не чебуречке.

Соколов шмыгнул носом.

— Тут где-то поблизости есть Бургер-кунт. И Факдональдс.

— Ну, можно и туда, — вздохнула Рая. — Вчера было восьмое марта, — добавила она немного печально.

— Правда? Я тебя поздравил?

— Меня никто не поздравил, — ответила Рая.

— Поздравляю, — сказал Соколов. — Желаю счастья, здоровья и долгих лет жизни.

— Конечно! Тебе на меня плевать.

— Я вчера посчитал. Мы знакомы почти два года.

— И?

— За это время мы ссорились четыреста двенадцать раз.

— Врешь ведь? — сказала Рая.

— Четыреста двенадцать, — повторил Соколов. — Можешь сама посчитать.

— Как? Я что, все должна была запомнить?

— Ну, вот видишь, я все запомнил, а ты говоришь, мне на тебя наплевать.

— Наплевать, — повторила Рая. — Это тебе на ссоры не наплевать. Потому что ты самовлюбленный тип, не можешь пережить, если тебя не обожают.

— Звучит немного путано, — сказал Соколов.

— Так что, куда мы идем?

— Зайдем в Бургер-кунт, — ответила Рая. — Он ближе.

— И дороже.

— Я заплачу, не волнуйся.

— Нет, платить буду я, — ответил Соколов. — Все-таки у тебя вчера было восьмое марта.

— Оно было у всех, — сказала Рая. — Ты вообще поздравил хоть кого-нибудь?

— Вчера я весь день пролежал на диване. Проснулся утром и не стал вставать. Просто весь день лежал. Даже не умылся. Несколько раз звонил телефон.

— Это я звонила, — сказала Рая. — Волновалась.

— Ага. Но телефон был на столе, с дивана не дотянуться, и я решил не отвечать. Потом кто-то звонился в дверь. И даже стучался. Но я продолжал лежать. Кстати, это не ты приходила?

— Нет.

— Ну вот. Я просто лежал. Потом увидел плеер и слушал музыку, пока аккумудятор не разрядился. А дальше просто лежал и смотрел в стену.

— Тебе было грустно? Одиноко? — спросила Рая, сжимая руку Соколова.

— Грустно мне стало сегодня, когда пришлось выйти на улицу, — ответил он.

— Так. Дальше?

— Ну, я просто валялся, иногда дремал. Но вечером все же встал, когда стемнело.

— И что сделал?

— Немного походил из угла в угол, выпил чаю и опять лег. Долго не мог уснуть.

— Ясно. — Рая отпустила его руку. — Мог бы позвонить и поздравить.

— Насчет телефона я все объяснил, — сказал Соколов. — Не мог дотянуться.

— Зря мы вообще встретились.

— Ты предложила.

— Я предложила, а ты согласился.

— Почему же зря тогда?

— Ты ведь не хотел приходить.

— Не хотел бы, не пришел, — сказал Соколов.

— Просто ты почувствовал себя виноватым, что не поздравил меня с праздником.

— Я только сейчас вспомнил про это, когда ты сказала, что вчера было восьмое марта.

Рая пнула пустую пивную банку, стоявшую на тротуаре. Соколов остановился у входа в магазин «Все по 49 рублей».

— Зайдем?

— Что там делать? — скривилась Рая.

— Хочу купить тебе подарок.

— О, какой ты щедрый.

Они зашли в магазин. Народу в маленьком зале было мало. За кассой сидел меланхоличный, бровастый старикан. Рая направилась к книжной полке. Соколов осмотрел товары для садоводов. Потом сувениры. Затем его внимание привлекла полка со сладостями. Он взял шоколадку «Сквирт» и сунул в карман. Рая листала книжку.

— Интересно? — спросил Соколов.

Рая показала обложку. Книжка называлась «Мой муж — педераст».

— Подарить тебе?

— Себе подари, — ответила Рая и поставила книжку на место.

Соколов заметил рядом книжку под названием «Мой пенетрейшн». Взял и сунул за пазуху.

Когда они вышли на улицу, Рая сказала:

— Каждому человеку нужен только один человек рядом с ним. И все. Идеальный мир должен быть поделен на пары.

— Неужели? — спросил Соколов.

— Я серьезно. Есть один человек и есть второй человек. Вместе их двое. А на остальных наплевать.

— Так бывает?

— Конечно! Я знаю кучу примеров.

— Так.

— Бонни и Клайд, скажем.

— Клайд был педик.

— И импотент, — сказала Рая. — Но это не важно.

— Это как посмотреть. А есть более удачные примеры?

— Миллионы.

— Только не говори, что Каин и Авель.

— Да ну тебя! Тебе бы все высмеять и обосрать.

— Обидно говоришь.

— Это постоянно и происходит.

— И при этом мне ни на кого не наплевать, — сказал Соколов. — То есть, на кого-то наплевать, но не на всех.

— Особенно вчера, да?

— То, что было вчера, вообще ничего не значит.

— Но ты как раз вчера на всех наплевал. На меня.

— На себя, — добавил Соколов.

— Что же тут хорошего?

— Посочувствуешь мне?

— Пусть тебе твои бабы сочувствуют.

— Какие бабы? Я девственник до сих пор.

— Если это правда, желаю тебе остаться им навечно!

— Ты очень добра, — сказал Соколов.

— Я знаю.

Дальше они шли молча, дуясь друг на друга. Соколов закурил сигарету и слегка подпалил рукав пальто.

— Птица, — сказала Рая и показала пальцем на фонарь.

— Это не птица, это голубь, — ответил Соколов, стуча рукавом о рукав.

— Голуби лучше людей, — сказала Рая. — Птицы вообще лучше людей. И рыбы лучше людей. И слоны лучше людей. И львы лучше людей.

— А пауки? — спросил Соколов.

— Даже сравнивать глупо, — ответила Рая. — Конечно, лучше.

— Такое чувство, будто ты одного меня имеешь в виду.

— Всех людей, — сказала Рая.

Очередь в Бургер-кунт начиналась от входа. Рая смело стала протискиваться к кассам, чтобы поглядеть меню, а Соколов струсил, смутился и вышел на улицу. Солнце скрылось за тучей. Ветер трепал мятые штаны. Через минуту появилась Рая.

— Ты чего?

— Там миллион человек, — ответил Соколов.

— Даже сесть некуда.

— Можно встать у кого-нибудь над душой, — сказала Рая.

— У того, кто ходит в Бургер-кунт, нет души.

— Думаешь?

— Я вижу. Идем отсюда.

Они зашагали прочь. Соколов разглядывал опаленный рукав. Один рукав в крови. Другой в огне.

— Я хочу где-нибудь посидеть, — сказала Рая. — Идем в Факдональдс.

— Стоять! — закричал Соколов.

— С ума сошел? — спросила Рая спокойно.

— Я вспомнил. Тут есть один шикарный ресторан. Я как-то проходил мимо. Там швейцар в ливрее и официанты во фраках. Идем туда.

— Ты трезвый?

— Я в завязке, — сказал Соколов. — Что тебе не нравится?

— Во-первых, мне не очень нравится, что ты в завязке, — сказала Рая.

— А во-вторых?

— Ты как будто предложил в Эрмитаже облегчиться. Какой еще ресторан и евреи во фраках?

— Официанты во фраках, швейцар в еврее, тьфу, в ливрее, — поправил Соколов. — Идем, не бойся. Деньги есть. Вчера я продал бабкины золотые коронки.

— У тебя бабка есть? — удивилась Рая.

— Это не моя бабка. Была. Не важно. Идем. Тут рядом.

Они прошли примерно квартал и свернули в переулок. Солнце снова выглянуло из-за тучи и осветило их помятые лица. Соколов шагал широко и решительно. Рая взяла его под руку. У входа в ресторан Соколов притормозил, открыл дверь и пропустил ее вперед.

— А швейцар где? — спросила Рая.

— Ну, насчет швейцара я немного преувеличил, — ответил Соколов. — Зато все остальное есть. Лобстеры, молочные поросята, консоме из утки, филе миньон.

Зал был почти пуст. За крайним столиком сидел седой хмырь в костюме и при галстуке. Компанию хмырю составляла молодая шалава, увешанная драгоценностями. Соколов и Рая прошли в дальний конец, не успели сесть, как к ним подошел педиковатый официант, без фрака, но в узких брючках и рубашке с бабочкой.

— Сервис, — сказал одобрительно Соколов и вытер рот опаленным рукавом. — А в Бургер-кунт даже ссать приходится по чеку. И очереди километровые.

— Вам чего надо? — спросил официант.

Рая вопросительно посмотрела на Соколова.

— Два чикен-бургера, две порции наггетсов, две порции фри, два спрайта, — сказал тот. — А может, сидра? И два сидра. Но только если гнилыми яблоками не воняет.

— Три секунды, — сказал официант.

— Видишь, как быстро, — подмигнул Соколов. — А в Факдональдсе мы бы еще час в очереди стояли.

— Две секунды, — сказал официант, продолжая стоять перед ними.

— Он наверно слабоумный или из деревни вчера приехал, — громко прошептал Соколов.

Рая смущенно сопела.

— Одна секунда, — объявил официант.

Затем он снял с брючного ремня небольшую черную коробочку, похожую на рацию, и сдвинул пальцем какой-то рычажок. В зал вошли трое в черных костюмах. Первым схватили Соколова. Его швырнули на пол. Раю выволокли из-за стола за волосы и потащили к выходу. Соколова перед этим решили немного попинать. Официант участвовал. У него были маленькие, остроносые ботиночки, так что удары получались очень болезненные. Охранник достал электрошокер.

— В яйца, в яйца! — сказал официант. — Поджарь ему.

Соколов завизжал, как молочный поросенок под ножом и, путаясь в полах дедовского пальто, на четвереньках рванул к выходу. Охранник бежал следом и пинал его по жопе, вхолостую треща электрошокером. Официант заливисто смеялся. Соколов выскочил на улицу, распахнув дверь головой. Рая сидела на тротуаре, потирая локоть.

— Чудом ушли, — пробормотал Соколов, отряхиваясь. Помог Рае подняться.

— Они меня всю облапали, — сказала Рая, вытирая слезы.

— Не плачь, я отомщу.

— Как?

— Кровью умоются, — злобно оскалился Соколов, но выглядело это не страшно.

— Что делать будем? — спросила Рая.

— Думаю, через час примерно чувство унижения пройдет.

— На это всей жизни не хватит.

— Я их сожгу.

— Дело не в них.

— Всех сожгу для тебя, — подмигнул Соколов.

— Ну-ну, охотно верю.

Они вышли из переулка.

— На следующей неделе у меня день рождения, — сказала Рая.

— Какого числа?

— Я тебе сто раз говорила.

— Да я помню, — отвел взгляд Соколов.

— Только вот я на следующей неделе работаю.

— Не переживай, я в Абхазию уезжаю.

— Навсегда? — спросил Соколов.

Рая посмотрела на него, как на идиота.

— Ну, раз ты уезжаешь, отметить надо сейчас, — сказал Соколов. — Все-таки праздник.

— Как отметим? — спросила Рая.

— Идем в КФЦ.

Соколов достал ворованную книжку и шоколадку.

— А это тебе подарки.

— Всю жизнь об этом мечтала, — сказала Рая.

— Вот видишь, какой я хороший! — закричал Соколов и обнял ее.

Она почти не сопротивлялась.

 

Иллюстрафия на обложке рассказа: Алиса Юфа

Улья Нова (Ульянова Мария) родилась в Москве. Автор шести книг прозы, в том числе романа-оберега «Собачий царь». Роман «Лазалки» переведен на болгарский язык. Рассказы, повести, стихи в разные годы публиковались в журналах «Знамя», «Дружба народов», «Юность», «Крокодил» и других. В настоящее время живет в Риге. Рассказ Ульи Новы «Законы красоты» — легкое размышление о природе женственности. Публикуется в авторской редакции.

 

ЗАКОНЫ КРАСОТЫ

 

Я не совсем понимаю, зачем говорить о красоте, если она — всего лишь средство. Я не вижу смысла говорить о красоте, когда красота — тайное орудие достижения целей. Я понимаю и хочу говорить о красоте, только если она и есть цель всего остального. Конечный пункт существования, без которого все бессмысленно.

В таком случае идеалом красоты я считаю Нонну Мордюкову. Почему именно ее — потому что для меня красота — это сила и убедительность. Это то, что умеет заявить о себе как о красоте. Скажем прямо, без ложного кокетства: мне до идеала далеко, как до соседних галактик. У меня в сравнении с идеалом нет никакой красоты.

Каково это: жить без крупицы красоты — напрашивается нескромный вопрос. Отвечаем: очень просто. Выходишь на улицу без красоты, идешь по улице без красоты, сама не знаешь, о чем ты. Идешь по улице и несешь на себе вместо красоты абсолютную свободу. Так тоже многие живут и ничего, справляются. Ведь свобода от красоты — большое утешение, уж это всегда с нами, с самого рождения. В отличие от красоты, которая убывает, пребывает, утомляется, истощается и мучает нас каждый день.

Но иногда без красоты наступает уныние. Например, на днях я целеустремленно шла по делам, отыскала свое отражение в витрине. И уныние оказалось сильнее. А еще через пару шагов уныние разрослось до таких глобальных масштабов, что я сбилась с пути, забыла, куда шла, и свернула в магазин косметики.

В магазине косметики на улице Гертрудес хозяйничали две молодые продавщицы. Объясняться пришлось на английском, на языке международного общения. Вот, значит, говорю, девушки, на днях моя красота вдруг не показалась убедительной. Я пришла к вам за помощью, надо добавить масла в огонь, плеснуть еще красоты, чтобы все аж сияло.

Девушки схватывали на лету: как-никак красота — международная тема, она спасает мир и объединяет всех — и старых и молодых. В магазине настало большое торжественное оживление —происходил некий магический обряд, цель которого была оправданна и ясна. И вот уже несут помады, смеемся втроем на всю улицу, обсуждаем красоту: как важно, чтобы она летела в цель.

Красную помаду сразу и навсегда отговаривают покупать, в Европе такое не приветствуется, не причисляется жирное и броское на губах к красоте. Хотя борщ и солянку здесь любят и подают во многих ресторанах. Но борщ и солянка на губах — это лишнее, какие бы высокие цели в виде создания семьи и обретения истинной любви ни ставила перед собой дама. Ведь то, что ты подразумеваешь под красотой, должно восприниматься и со стороны как красота. Только тогда спасение мира осуществится, а не получится очередной анекдот. Поэтому принесли мне матовую помаду приемлемых оттенков. Чтобы все грунтующее не отвлекало и не мешало красоте лететь в цель.

Разговариваем на международном языке о том, что, как правило, парад красоты разворачивается и организуется для подруг. По статистике красотой женщины удивляют друг друга, кроме того, сообщая помадой и маникюром, кто главнее в этой иерархии. В точности так же поступают зимородки, малиновки и другие пернатые. И вот что интересно: в среднестатистическом поголовье мужчин никто не смотрит ни на помаду, ни на тушь, что-то другое всех интересует, несинтетическое. В этом смысле мужчины, конечно, сделали по сравнению с пернатыми большой шаг вперед.

Пока я рассуждаю о социологических аспектах красоты, подводку незаметную, тушь естественного окраса вкладывают как волшебные палочки мне в ладони. А в довершение милые девушки несут мне из-за кулис косметического магазина еще какой-то крошечный флакончик, волшебный концентрат красоты. Оказывается, это и есть та самая изюминка, которую имеют в виду, рассуждая о женщине. С изюминкой она или без. Флакончик — знаковая вещь магазина, создавался по макетам старинных сифонов от духов. Если нажмешь на сифон, уверяют продавщицы, повсюду распыляются блестки.

Что есть силы нажимаю на сифон — действительно, повсюду полетел блестящий сиреневый снег, символизируя собой таинственность, очарование, предчувствие сказки. И тогда вдруг я многое поняла. И посчитала нужным сказать: стоп, девочки, дорогие вы мои, здесь чувствую какую-то точку. Это волшебство красоты, как подсказывает мне интуиция, надо перенести на следующий раз.

Обсудив ситуацию, мы коллективно поняли один важный принцип: в красоте тоже надо уметь остановиться. Ох, как важно понимание точки в красоте. Чтобы красоту рачительно, без избытка на себя наливать. И поэтому блестки — лишние.

К тому же избыток красоты может нечаянно убить кого-нибудь. И тогда волшебный флакончик может случайно оказаться орудием преступления. За последнюю шутку мне подарили духи и сказали, что она очень годится для рекламы распылителя блесток и многих других видов косметики.

Вышла я из магазина с запасом орудий красоты на всю предстоящую весну и лето. Чувствовала я себя почти богиней, но в самый божественный момент поскользнулась на крыльце: оттепель, повсюду весна, ручьи. И подумала вот что: в рекламном ролике сифона с блестками преднамеренное преступление и убийственную красоту могла бы сыграть Нонна Мордюкова. И она бы сыграла мощно и убедительно. И была бы, как всегда, сильной и какой-то особенной. Ведь в этом и заключается, именно так действует красота. Красота играет. Красота убедительна. Красота — недостижимая цель этого мира. Только тогда красота и способна спасать.

 

Фото на обложке статьи: Маша Иванова