Рубрика: Эксперименты

Антон Заньковский родился в 1988 году в Воронеже, в 2007 году переехал в Санкт-Петербург. Публиковался в журналах «Нева», «Опустошитель». В настоящее время живет в Индии.

Текст приведен в авторской редакции.

 

Роща тьмы

Есть у меня роща в одиннадцать стволов, где беспрерывно блестит ночь и моргают в кронах нервные звезды. Одиннадцать стволов трутся о тьму, не пропуская ни капли дня. Здесь можно пить виски Black Label c четырьмя женами, слушать стук дятла, созерцать цветы селенотропа, угощаться лунными плодами, что растут на ветвях и вскрикивают от надкуса. А когда вне рощи моей настает ночь, это называется тьмой внешней. И есть еще дупла в деревьях, где прячется третья ночь, темнее внешнего и внутреннего мрака, темнее зрачков четырех жен.

 

Стеклянистое

Когда ясным днем смотришь в небо, перед глазами плавают прозрачные мушки, пылинки в стеклянистой жидкости глаза; порой они соединяются в буквы, складываются в слова и предложения, загрязняя все видимое смыслом. И вот, уже не сочинитель, но собиратель зрительных изъянов списывает книгу с засоренных небес. Аквариум в глазах: глядя через него, мы уподобляемся тому режиссеру, который снимал кино сквозь мокрое стекло. Здесь целый мир: мотки шерсти, точки, зерна, колечки, узелки, медузы. Наш взгляд становится более кинематографичным: наше виденье запорошено scratches, как старая кинопленка. Что может быть более поверхностным, чем эта субтильная жизнь? Как правило, мы смотрим вовне или внутрь, мы выбираем один из двух вариантов: субъективное или объективное. Прозрачные нити плавают по линии разлома (fault line), захватывая промежуточное: уже не внутреннее, еще не внешнее. Это живет внутри нас отдельной жизнью, похожей на кишащую жизнь микромира, но мы видим это и в небе. Некогда взгляд был метафорой познания, некогда взгляд познания пытался ухватить себя за хвост и вглядывался в бесконечные зеркала:  кто мыслит мысль, кто мыслит помыслить того, кто мыслит мысль, чем видит взгляд? Но теперь познание обращается к своей поверхности. Это может быть медитацией, разновидностью дзадзэн; мы просто смотрим и видим – иногда облака, иногда паутину, сгустки прозрачных нитей. Sometimes clouds, sometimes spider webs, clumps of transparent threads.

 

Созерцатели розовых облаков

Созерцатели розовых облаков с островов Микронезии стоят на поросшей травами равнине, запрокинув головы, касаются друг друга длинными распущенными волосами, когда тому благоволит ветер, – это называется «церковным общением». После захода солнца самые благоразумные из них откупоривают бутылки розового вина, достают бокалы и землянику. Они, конечно, не пьют, но просто смотрят сквозь стекло. Ягода в вине олицетворяет солнце.  Потом кто-нибудь пьянящей обильной слюной плюет в лицо ближнему своему или разбивает бутылку о голову. И тогда начинается «Час гнева»: созерцатели раздирают одежду, вырывают клочьями траву и волосы, избивают локтями землю. Затем они расходятся – мрачные, опустошенные, чтобы встретиться снова на этой большой равнине. Может быть, через неделю, если субботний вечер будет достаточно облачным.

 

Линии

У него была коллекция открыток с видами небесных полос. Это необычное явление доисторических времен до сих пор привлекает многих своей поэтичностью: полосы, разрезающие небо, разной ширины и густоты, совсем тонкие полосы-нити, толстые дымные черви, перекрещенные и параллельные. Что это? Первые исследователи говорили об искусственных облаках, созданных древними аграриями, но потом все поняли, что полосы принадлежат двигателям реактивных самолетов, существовавших не дольше трех столетий. В наше время трудно представить, что технологии могут сочетаться с поэтичностью, что воздушное транспортное средство может порождать целые орнаментальные миры и гадательные техники. Ведь по линиям предсказывали будущее, прогнозировали погоду, предвещали войну. Эрнст Судзуки утверждает, что жрецы небесных линий занимали руководящие посты в обеих империях в период Двуглавого конфликта. Недаром словесная поэзия и живопись тех времен отличаются скудостью: история знает великие эпохи, когда искусства сливаются с жизнью.

 

Биополис

Биополис: его дома, соборы, площади, его транспорт – все сделано из плоти, пульсирующей, теплой, похотливой. Кровь и лимфа бегут по артериям его жилищ, согревая обывателей, преодолевших отчуждение четырех стен, которые ныне усеяны похотниками: стоит провести рукой – и весь дом отзывается стоном благодарности. Живые кариатиды истекают на фасадах молоком: если прикасаешься к их сенсорным соскам, то фриз безотложно расцветает огромными орхидеями; увядая и падая, они тотчас превращаются в колоссальных бабочек, и те взмывают ввысь, орошая улицы наркотическим нектаром. Техника и плоть срослись в этом городе, где троллейбусы шевелят живыми усиками, перебирают лапками, жужжат и взлетают. Здесь нет даже смерти: старики падают в хвойную гущу трепещущих могил, в кислородный коктейль вечного растворения, в последний раз умывшись сладкими слезами, что струятся из каждого крана.

 

Собиратель

Собиратель щупает окраины деревень, обследует безлюдные хутора. Он заходит в сараи, изучает мастерские, где напильники-молотки-рубанки образуют орнаментальные смычки. Собиратель ночует на чердаках заброшенных домов, а на рассвете гадает по ячейкам в осиных гнездах. Из каждого дома он забирает одну вещь. Собрав десять предметов, он идет к реке, чтобы поместить находки на линии стыка воды и песчаного берега.

 

Челюсть

У Ламбруско был маленький ротик, совсем крохотный, как у японских девочек. Да еще и свернутая челюсть – внешне это никак не проявлялось, личико у нее было ровное, не скособоченное вовсе, но с крупной морковью, сигарами и тому подобным Лидочка справлялась нелегко: приходилось ей слегка вывертывать челюсть, щелкать ею, чтобы та отворилась как надо. Ее ротик сам собой не раскрывался достаточно широко, но – щелк! – и Ламбруско была готова принять морковку. Устраняя поломку, она каждый раз смущалась и отворачивалась. Работоспособным рот ее был не дольше минуты, потом снова приходилось налаживать. Меня это даже веселило, ведь я сам был весь разбитый, склеенный кое-как, лишь с виду цельный и прямой, а внутри запаянный, перевязанный, нескладный. 

 

Пропадающие

Пропадающих всю жизнь влечет зеленая матка леса. Едва успев родиться, они уже тоскуют по изначальной смешанности. Повзрослев, самые пропащие тайно приносят в лес табуреты, столы, стулья и другие деревянные вещи, чтобы лес вернул себе некогда отнятое.  Бурлит ли кипяток, журчит ли кран, шелестит ли страница – это будет музыкой пропадающих. Если пропадающий вовремя не вернулся в лес, у него появляется отдельный орган осязания; ведь когда-то зрение, слух, вкус и обоняние тоже были разлиты по всей поверхности тела, а не ютились в приспособленных органах. Пропадающие с легкостью нарушают закон: убийство для них – только помощь в переправе через пустыню в лес, воровство – развлечение охотника; прелюбодействуя, они чувствуют себя растениями, которые отдают семена ветру. Жилища пропадающих завалены дровами или книгами и похожи на дупла. Они любят кентавров, чей вид напоминает о предвечном сродстве всего сущего. Пропадающие всегда вежливы и куртуазны, часто они сбрасывают листья перед близкими людьми, но вскоре сожалеют об этом. Их речь витиевата, как лесная тропинка.

Иллюстрация на обложке: Robin Vouters

Саша Шевелева родилась в Одинцове, окончила факультет журналистики МГУ, курсы прозы Creative Writing School. Живет в Москве, занимается журналистикой и короткой прозой. В 2016 году ее рассказ «Абрикоса» вошел в сборник лучших рассказов, присланных на конкурс «Дама с собачкой», который проводила «Российская газета». 

 

Вчера мы с Леной смотрели какой-то сериал (не помню названия), и она меня спросила: «Леша, а в твоей жизни был такой момент, который тебя изменил?» Я тогда ответил, что не уверен, что взрослого человека так уж легко изменить. Но сегодня по дороге на работу вспомнил историю, которую услышал пару лет назад в Николо-Ленивце, куда мы приехали с друзьями на выходные.

Была уже ночь: теплая такая, пахучая и влажная, как середка яблочного пирога. Мы вымотались за день гуляний, разговоров по душам и были совершенно счастливы — или просто переполнены воздухом, солнцем и летним теплом. Вафля и Ксюша еще что-то готовили на веранде или укладывали детей, но вся компания уже переместилась к костру. Туда же откуда-то приволокли гладкие, вымытые дождем бревна, жестяные кружки, вискарь и гитару. Кира то и дело пытался затянуть что-то заунывное из Высоцкого, но Леня и Пряников быстренько отжали у него инструмент и уже орали — так, что долетало до соседней деревни — «And after all you’r my won-der-wa-а-а-а-а-а-аll». Дальше репертуар был предопределен: Creep, «Кирпичи», «Сплин». В общем, традиция.

— Леонид Андреич, ай молодца, дай поцелую! — Макс потянулся через костер, как только эти полоумные закончили мучить аккорды Oasis.

— Максим Саныч — ты моя красава! Радость моя толстощекая! — отозвался Леня и крепко обнял и поцеловал Макса.— Есть зажигалочка у кого-нибудь?

— Мы действительно идеально друг другу подходим. — Голос Полины стал слышен, как только гитара затихла, ее большое розовое лицо стало видно в отсвете сигареты. — Доходит до смешного: я вот не люблю коричневые M&M’s и всегда их оставляю в пакетике, а Леня ест. Кстати, хотите?

Может быть, из-за алкоголя или из-за того, что это были последние теплые дни лета, на меня нашла какая-то хандра: думал, что понедельник совсем скоро, а на работу идти ужасно не хотелось. Я уже был немного пьян, но веселье не увлекало в общий круг: я сидел поодаль и молча разглядывал друзей. Вот в красноватых отблесках костра опять гогочут Леня с Пряниковым. Виден прыгающий небритый рот Пряникова. Леня вертит расслабленными глазами, гребет воздух руками, будто набирает в кузнечные меха, помогая себе петь. Большой мягкий Пряников обнимает друга и одобрительно смеется.

Мы с Леней знакомы уже, наверное, лет двадцать: вместе учились еще в Екатеринбурге, оба мечтали снимать большое кино. Безотказный, жутко остроумный и по-деревенски сообразительный пацан из тех, кто может, если надо, и самогон гнать из древесной щепы и стричь волосы спичкой и мокрой тряпкой. Вырос в Ревде, где его все детство ******* за то, что ходил с акварельной бумагой на уроки рисования, «как *****». Десять лет назад переехал в Москву, чтобы поступить на высшие режиссерские курсы, но осел арт-директором в рекламном агентстве.

А вот, кстати, Кира очнулся и снова тащит гитару на себя. «Ну все, ничего не поделаешь: сейчас нам всем будет Высоцкий, пацаны», — улыбается Леня. Кира прижимает корпус к худой груди и начинает сперва ощупывать ее, гладить, знакомясь, — в общем, тихо запрягает. Но вот он приноровился, взобрался на куплет, сейчас наберет побольше в себя прохладного, ночного воздуха, поддаст сердечного жару и разорется во всю силу, как гудок тепловоза, полетит вниз:

«Если мяса с ножа  
Ты не ел ни куска,
Если pуки сложа
Наблюдал свысока,
И в боpьбу не вступил
С подлецом, с палачом,
Значит, в жизни ты был
Ни пpи чем, ни пpи чем».

Не переводя духа, как после первого глотка водки, Кира берется за второй. Такой он сейчас сосредоточенный: заостренный подбородок, крутой лоб, уши — всё в нем в этот момент поет. Честный, всегда одинокий, с тяжелым смирившимся взглядом. Я знаю, что он до сих пор пишет стихи, будто бы работает над какой-то большой формой, которую никто никогда не видел. Еще он монтажер в «Останкине» — отсматривает тонны криминальной хроники и съемок ДТП, несколько раз оттуда уходил, чтобы дописать свою книгу, но каждый раз возвращался. Говорит, только там его ценят.

— Кирочка, хватит, дорогой, смотри, девушки совсем заскучали, — Макс протянул из темноты к грифу большую красную руку. С ним, как и с Кирой, мы познакомились уже в Москве. Когда-то Макс был архитектором, но сейчас работает в каком-то строительном подряде. Кира замешкался — и гитара пропала во тьме. Кажется, расстроился. — Мужики, давайте выпьем, а? За дружбу! Девчонки, идите сюда! Давайте, чтобы почаще так вот встречаться: Ксюшечка, спасибо тебе! Гениальная же была идея! — Макс резко возник откуда-то с Вафлей и Ксюшей, вступил в свет костра и стал расплескивать бутылку по жестяным походным кружкам. — Ребят, ну за дружбу!

— За дружбу! Ура-а-а-а!

— Я тут все вспоминал, сколько мы с вами дружим, и никак не мог посчитать. — Высокий пучеглазый Пряников разместился рядом с Леней, который ворошил дрова в костре. — С 2002-го? Да? Как во ВГИК я приехал поступать?

— Ну да, скорее всего. Тогда — еще помнишь? — все знакомились на Колиной кухне на Профсоюзной. Каких людей Колян собирал! Ха-ха. Цвет нации.

— Да! Великая была кухня! Надо бы мемориальную доску там повесить!

— Только как-то никто надежд не оправдал. Своих собственных. На себя, — сказал откуда-то из темноты Кира, про которого уже все забыли.

— Мечтали, мечтали, да ничего не сделали.

Все обернулись на Киру.

— Кир, ну каких надежд? Ты вспомни, кем мы были-то? — Пряников повернулся и стал искать в темноте глаза Кирилла. — Да я, безотцовщина, даже мечтать не мог, что куплю когда-нибудь дом под Москвой. Я — сын уборщицы ДК в Новом Уренгое. Ты это хоть помнишь? У меня, как у тебя, никакой квартиры в Москве никогда не было и мамы в министерстве культуры!

— Эй, эй! Брейк-брейк-брейк! Ребят, выпьем, а, ребят! — Макс подхватил бутылку и начал обход, отвлекая внимание Пряникова, но тот не отвлекался.

— Сам, сам поступил во ВГИК. Да, может быть, я сейчас работаю не на самой творческой работе — просто торгую аппаратурой, но чего-то достиг. Да? Макс, чего он начинает тут? Лех, ну ты скажи ему, а?

— Пряник, да не расстраивайся, ты чего? Кир, ну что с тобой? Ну нормально же сидели, — Леня достал правой рукой Кирилла откуда-то из тьмы, всучил стакан и посадил рядом с собой, как игрушечного, а левой рукой обнял Пряникова. — Ребята, посмотрите какая ночь.

Похолодало. Самые большие поленья уже догорели, и костер притих. Вафля, Ксюша и Полина ушли в дом, а мы открыли еще бутылку. Действительно, была какая-то невероятная ночь, как в фантастических фильмах про космос. Сверкало небо.

— Пряников, прости, друг, прости, — Кирилл прижался лбом ко лбу друга, и оба затихли. На веранде вспыхнул большой фонарь в толстом баночном стекле. — Это я не про тебя. Это я про себя говорил. Прости меня. Это работа ******** на меня так действует, что ли. Не знаю.

Леня опять налил, выпили и закурили. Долго молчали.

— Недавно общался с балашихинскими ментами, — Кира прикурил от Лёниной сигареты и говорил совсем тихо. — Ну вот. Рассказывали. Выезжают на труп: женщина, 36 лет. Двое детей. Муж. Семья вроде благополучная. Погибла ни с того ни с сего, ночью, как-то глупо — на нее пустая книжная полка упала во сне. Мужа и детей дома не было: были на даче. А то, может быть, спасли. Ну так вот. Муж в морге говорил, что ее убила не полка, а ее ненаписанные книги, представляете? Что она всю жизнь хотела стать писателем, но не могла: работа, дети, семья. А когда этих ненаписанных книг набралось на целую полку, она и упала. Вроде как месть, что ли. За неосуществление.

Стало совсем тихо. Леня только похлопал его по плечу и стал тушить костер. Пряников поднялся, взял мусорные мешки и стал собирать в них пустые бутылки, банки из-под пива, пакетики от M&M’s. Начинало светать. Я присел ближе к Кириллу.

— Так вот, Лех, я же как та женщина. Все мы.
Мы еще посидели немного, и я ушел спать.

Когда проснулся, многие уже съездили на пруд и вернулись. Макс, Леня и Пряников уехали покупать у деревенских мясо. Кирилл жарил баклажаны на решетке. По всему дому носились дети.

После обеда стали разъезжаться: долго обнимались и обещали друг другу повторить. Макс приглашал на новоселье в свой только что достроенный дом, Полина и Леня шутили над Пряниковым — он испачкался углем и бегал с черными ладонями за детьми.

Я не заметил, когда и с кем уехал Кирилл: то ли с Вафлей на ее грязно-красном хюндае, то ли на случайной попутке. Но когда мы поняли, что он уехал, всем стало как будто бы легче. Мы сделали музыку громче и стали готовиться жарить шашлыки.

Иллюcтрация на обложке рассказа: Kirsten Sims

(Выдержки из офисной переписки одной Компании)

 

Базалеева Ирина Александровна родилась в 1975 году в Саратове. Окончила Саратовский государственный университет им. Н. Г. Чернышевского. Живет в Москве, работает в сфере программирования. В свободное время пишет рассказы и сказки. 

Рассказ публикуется в авторской редакции.

 

9 июня. Генеральный директор ООО «Кухонная галактика» Виктор Бонк – всем сотрудникам

Уважаемые сотрудники,

Проанализировав современные wellness-тренды, в целях заботы о вашем здоровье, а также для создания у наших партнеров более благоприятного впечатления о нашей Компании с завтрашнего дня для сотрудников с избыточным весом начинается тренинг «Живи легко».

Приглашенный тренер программы – сертифицированный диетолог ZWS, коуч  CSG Larry O’Liver. Занятия будут проходить по вторникам и пятницам в вечернее время.

По решению руководства Компании в состав группы «Живи легко» входят сотрудники:

1. Арбузов М.

2. Букина Е.

3. …

…

35. Ярангин А.

Также всем отделам надлежит в ближайшие 2 недели разработать и представить проекты развития нашей Компании в соответствии с новым трендом.

По всем возникающим вопросам обращаться к помощнику директора Ольге Ким.

 

9 июня. Менеджер по связям с общественностью Елена Козина – Ольге Ким

Оль, а кто этот урод, который меня считает толстой? Кто? Назови мне этого человека!

Во мне всего 58! Муж, кстати, вообще против, чтоб я худела.

И почему тогда Ирку не вписали, у нее корма шире моей?

 

9 июня. Менеджер по рекламациям Михаил Семенов – Ольге Ким

Уважаемая Ольга,

прошу донести до руководства, что у меня нет возможности голодать в связи с повышенным артериальным давлением. Поэтому прошу исключить меня и менеджера Аркашкина Ивана (у него диабет) из группы «Живи легко».

Спасибо.

 

9 июня. Отдел информационных технологий – отделу продаж

Привет пузанам!

 

9 июня. Руководитель отдела продаж Олег Сычев – Ольге Ким

Ольга,

в связи с производственной необходимостью мне и моему подчиненному Коробейкину Антону необходимо быть до конца месяца в Амурском филиале нашей Компании. Оформи, плиз, командировку с завтрашнего дня.

Цель командировки – изучение дальневосточной низкокалорийной кухни как фактора долголетия местных жителей.

Все ради тренда 🙂

 

10 июня. Виктор Бонк – Олегу Сычеву

Олег,

В настоящее время я не вижу необходимости командировок куда-либо сотрудниками отдела продаж. До конца тренинга вы все работаете в офисе.

 

10 июня. Отдел персонала – Ольге Ким

Ольга,

Вот эскиз проекта мероприятий, необходимых для соответствия Компании современным wellness-трендам:

1. Дополнить ключевые показатели эффективности (KPI) показателем «Коэффициент веса». Предлагается взять за основу формулу Брока или формулу Кьютла (на выбор руководства).
2. Измерять вес сотрудников первого числа каждого месяца.
3. При отклонении от нормы в бОльшую сторону более чем на 10% рекомендуется штрафовать сотрудника за прошедший месяц на соответствующий процент от премиальной части заработка.

 

11 июня. Тренер Ларри О’Ливер – группе «Живи легко»

Dear Friends,

Я верю в вас! ))

Мы справимся! )))

We are the best! ))))

Давайте:

не забывать о рационе и медитациях!

считать калории!!

взвешиваться дважды в день!!!

Sincerely yours,

Larry

 

11 июня. Работник столовой АллВанна – работнику столовой НатальВанне (вслух)

НатальВанн, что ж творится-то? Они на самом деле петрушку взвешивают! Я Диме-то нашему говорю, а тебя, мол, за что? Он плечами пожимает, сам худенький такой! Ой, господи-господи, что ж готовить-то? Я ему пирог печеночный предлагаю, а он аж отшатнулся от меня. И лицо – бле-едное такое лицо! Ой, господи-господи…

 

11 июня. Ольга Ким – отделу информационных технологий

Коллеги,

1. В нашей программе «Персонал и Зарплата» необходимо добавить в расчет KPI коэффициент веса – формулу смотрите во вложенном файле.
2. Требуется учитывать отклонение этого коэффициента от нормального при расчете премиальной части заработка – описание на втором листе Экселя.

 

13 июня. Отдел информационных технологий – отделу продаж

Мужики, мы вафлевый торт купили – заходите!

 

13 июня. Отдел продаж – отделу информационных технологий

Бл…ендерный пирог!

Свинтусы вы!

 

13 июня. Елена Козина – отделу информационных технологий

Мальчики, поделитесь? Я незаметно.

 

13 июня. Олег Сычев – Ольге Ким

Оль, у меня сегодня днюха, мне б пораньше уйти. В счет отпуска, я договаривался с Генеральным еще месяц назад.

 

13 июня. Виктор Бонк – группе «Живи легко»

Коллеги,

Наша компания тратит немалые средства на оплату услуг высококвалифицированного коуча-диетолога. И мы не позволим пропускать тренинг без уважительных причин.

В случае пропусков стоимость занятий будет вычтена из премиальной части вашего заработка.

 

16 июня. Менеджер отдела маркетинга Александр Карпов – всем сотрудникам

Коллеги!

Идет вторая неделя голодовки! Давайте озвучим результаты, смелее, а?

Готов предложить свою помощь нашим сотрудникам и, особенно, сотрудницам в ежедневном обмере талии и бедер!

 

16 июня. Ольга Ким – Александру Карпову

Herr Karpov! Многоуважаемый Herr!

Завтра в 10 Генеральный ждет Вас с отчетом о недополученной прибыли по группе товаров для кухни немецкого бренда «3 k».

 

17 июня. Завхоз Семеныч – Ольге Ким

Здравствуйте, Ольга.

Предлагаю в торговом автомате в холле заменить сладкие напитки низкокалорийными: диетическую колу, тан, айран, обезжиренный кефир.

 

17 июня. Ольга Ким – завхозу Семенычу

Великолепное предложение, Юрий Семенович!

Согласовано, действуйте!

Только убедитесь, что температура в автомате допускает хранение молочных продуктов, иначе мы все похудеем и без тренинга.

 

18 июня. Отдел информационных технологий – отделу продаж

Чуваки!

Вы видели этот автомат Юрского периода? Что это за кумыс теперь вместо спрайта?

 

19 июня. Ольга Ким – всем сотрудникам

Уважаемые коллеги!

Давайте не будем устраивать саботаж и противодействовать мероприятиям по внедрению в Компанию современных wellness-трендов.

Кто принес и поставил трехлитровую банку с чайным грибом на кулер, будьте добры, заберите обратно.

 

19 июня. Стажер Сергей Дамкин – Ольге Ким

Ольга,

Предлагаю чайный гриб отнести в столовую и внедрить в меню этот поистине чудодейственный напиток.

 

19 июня. Ольга Ким – Сергею Дамкину

Сережа – молодец!

Сейчас поручу завхозу.

 

20 июня. Отдел рекламы – Ольге Ким

Проект мероприятий отдела рекламы:

1. В наших буклетах и на сайте для продукции российского бренда кухонной продукции «Скороваренька» мы используем их символику с изображением Кустодиевской купчихи. Поскольку габариты купчихи не соответствуют заявленным параметрам wellness-тренда, предлагается использовать только буквенное обозначение «Скоровареньки».
2. Предлагается вЫчитать нашу печатную продукцию по кухонным брендам, чтобы исключить использование фраз о добавлении масла в рецептах, а также убрать все изображения с выпечкой.

В частности, большинство предлагаемых нами хлебопечей имеют функцию варки варенья. Можно поменять изображения булок на изображения и рецепты варенья с добавлением стевии и других сахарозаменителей.

 

23 июня. Работник столовой АллВанна – работнику столовой НатальВанне (вслух)

НатальВанн, ну что сегодня: кабачки на пару или морковные биточки? Не-не, ты много кладешь, как бы Бонк не увидел. Еще этот гриб… весь чай сожрал. Ой, грехи наши тяжкие…

 

23 июня. Елена Козина – Олегу Сычеву

Олежк, привет!

Знаешь, а тебе очень идет быть стройным! Вчера на тренинге все смотрела на тебя и думала: не была б я уже замужем…

 

23 июня. Олег Сычев – Елене Козиной

Хм?!!

Елена Батьковна, я вас тоже глубоко уважаю. Простите – дела.

 

24 июня. Отдел бухгалтерии – Ольге Ким

Ольга,

У нас вопрос руководству. Необходимо ли затраты на продукты в столовую на время прохождения тренинга относить к затратам на обучение персонала?

Спасибо.

 

24 июня. Управляющий розничным магазином Андрей Сомов – Ольге Ким

Олик,

Такие дела. Не на пользу персоналу этот тренинг и медитации по 5 раз в день.

Сегодня продавец-консультант Илья Шухов на вопрос покупателя, какую соковыжималку он посоветует, ответил, что все это неважно в контексте бесконечности жизни и посоветовал ему порадоваться синему небу и обнять своих родных.

Не сектант ли наш Ливер, а?

 

24 июня. Ольга Ким – Андрею Сомову

Да бл…ендер их за ногу!!!

Как же меня все это достало! Я, может, в отпуске год не была! Лежать бы сейчас под пальмой и чтоб меня никто! ничем! не грузил! Только коктейли подносили.

А тебе, Андрюша, петрушку активнее надо есть, пока новую мотивацию не ввели. С твоей-то двойней спиногрызов и ипотекой.

Насчет Шухова: завтра в 11 у вас встреча с Генеральным по поводу этого инцидента. И кадровиков позовем, пусть опрос устроят среди сотрудников.

 

24 июня. Андрей Сомов – Ольге Ким

Олик, 

все понял. Вечером забегу с коньячком, посидим. Сам устал как собака от этих нововведений. Дома тоже – близняшки жару дают.

 

25 июня. Отдел информационных технологий – отделу продаж

Мужики, а что это вы перестали в качалку ходить? Ливер запретил? Витек обещал тем, кто пропускает, по два блина сверх навесить.

 

25 июня. Отдел продаж – отделу информационных технологий

Бл…ендерный пирог!

У нас новые увлечения – кружок поэзии. Гы!

 

27 июня. Ларри О’Ливер – группе «Живи легко»

Dear Friends,

Моя вера в вас была ненапрасной! ))

We did it! )))

Глядя в ваши горящие глаза и лица, я рад! I am happy! За вас и вашу Компанию!

За 3 недели интенсивного тренинга группа в целом сбросила 117 килограммов!

That’s wonderful! Потрясающе!!

Sincerely yours,

Larry

 

30 июня. Виктор Бонк – всем сотрудникам

Уважаемые сотрудники,

Наш тренинг «Живи легко» завершился со значительными показателями. Мы рады, что помогли вам позаботиться о своем здоровье. Также нам удалось сформировать новое видение миссии нашей Компании.

Понимая, как важна для каждого из вас работа в Команде, мы со следующей недели начинаем веревочный тренинг по воскресеньям.

Участвуют ВСЕ сотрудники, а также их семьи.

 

30 июня. Олег Сычев – Виктору Бонку

Прошу уволить меня по собственному желанию.

 

Иллюстрация на обложке рассказа: Line Hachem

Екатерина Владимирова родилась в Воронеже, в 1984-м, по образованию психолог, по профессии рекрутер. Теперь учится и работает в Creative Writing School. Публиковалась в «Снобе», «Русском Пионере» и электрическом журнале «Идiотъ». Живет в Москве с мужем и сыном. Рассказ «Зиг хайль» — о наносных убеждениях и исторической памяти.

 

В айпаде отражалось светлое небо, облака причудливой формы и раскидистое, уже желтеющее дерево, под которым сидела Марина. Она набирала срочную статью, но то и дело натыкалась на свое отражение. Носогубные складки — равнобедренным треугольником, под глазами — круги от недосыпа, но зато брови идеальные. Марина поежилась, завернулась белой рубашкой поглубже в кардиган и посмотрела в сторону школы, 18:35, пора бы Кирке быть. Из дверей школы высыпалась малышня после продленки, звеня голосами и подпрыгивая на ступеньках, как монетки. Потом лениво вышли подростки. Драные джинсы, джинсы в облипочку, джинсы с мотней между колен, свитера, ветровки, разноцветные кеды. 

«Хорошо, что форму отменили, — порадовалась Марина, вставая навстречу сыну, — так как-то свободнее». Кирка ржал на весь двор над шуткой приятеля, загорелый после лета, и мать не замечал. «Какие у него белые зубы, — вдруг подумала Марина. — Это у Юры были хорошие зубы, у меня совсем не такие». Кирилл вдруг ударил себя кулаком в грудь и резко вскинул руку с отверстой ладонью и глухим «хайль». Марину обожгло в районе солнечного сплетения. 

Марина была еврейкой только на половину. Ее мать, советский конструктор, всю жизнь проработала в ракетостроении и только сетовала, что будь она мужиком по фамилии Кузнецов, а не женщиной с фамилией Пресман, докторскую она бы защитила в три раза быстрее. И лишь за несколько дней до смерти как-то оттаяла, заговорила о Львове, путая свое детство и детство матери. Вспоминала портного на Саксаганского, звала маленького Кирку Яшей, а Марину — фейгеле. Потом закрыла глаза и ушла за край. 

Марина повернулась на каблуках и вышла со школьного двора, села в машину, задраила стекла:

— Вот же черт, черт! Рубашки, киты. Теперь он еще и зигует! Дал Бог деточку! 

Юра разбился два года назад. Марина все собиралась отдать его вещи на благотворительность, но никак не могла решиться. Однажды зашла в комнату и увидела, как Кирка стоит перед раскрытым шкафом с рубашками и вдыхает запах мертвого отца. Она тогда молча вышла из комнаты. И через три дня — статья в «Новой газете» о группах смерти. 

— Начинаем рассказ (занимайте места!)про малютку улитку и великана кита! Кита! 

Марина тогда еще неловко дернулась, по столу растеклась кофейная лужица. Мама в кафе читала малышу книжку, ничего особенного. Текст в «Новой» тогда целый день обсуждали на работе. Подростковые группы в Интернете постили дурацкие картинки с китами, которые выбрасываются на берег. Участникам писали и уговаривали их свести счеты с жизнью. Дети покорно шли за крысоловом, снимали куртки, аккуратно складывали их рядом и прыгали с крыш. Боже, какой бред! Но она тогда испугалась, что Кирка тоже. Смотрела все на малыша с книжкой и вспоминала, что Кирка был такой же, когда говорил «Дельфин и кит — ибки, мама». С оглядкой на мужа-ихтиолога Марина упиралась: «Млекопитающие, Кирилл, дельфин и кит — млекопитающие». Мальчик мотал головой из стороны в сторону: «Не надо, мама, ибки». Потом сразу вспомнила, как маленький Кир стоял на вершине шведской стенки: «Мама, смотри, как я могу! Без рук!» Вся кровь отливает от лица, пальцы немеют, сердце с грохотом приземляется в пятки: «Кирилл, держись, я кому сказала!» 

Пришлось лезть тогда в его телефон. Черт ногу сломит: какие-то концерты, сноуборды, комиксы. Но никаких китов, ни одного проклятого кита, господи, ни одного. 

«Идет, паршивец! Плюхается на заднее сиденье», — это себе.

И вслух:

— Кир, на следующей неделе в школу не пойдешь — летим в Израиль. 

— Мам, чего? 

— Самое время, Кирилл. Самое время.

***
— Анахнуолимтехеф! Ани царихленатексиха! Взлетаем! — отирая пот со лба, кричал в телефон толстый неопрятный хареди — сам в чёрном, на макушке чудом держится маленькая кипа. 

Марина откидывается в кресле и смотрит в иллюминатор: ей страшно и весело. Огнедышащий золотой диск солнца раскаляется в синеве. И пока хватает взгляда — техногенно-библейский пейзаж. Кир задремал, соседи смотрят фильм, но у нее свое кино. Вздыбленные белоснежные агнцы гуляют по своим пастбищам. Пожарная пена заливает зарево солнца — они летят на восток. Марина проснулась от тряски, стюардессы усаживали беспокойных пассажиров. В проходе мелькнуло бледное лицо ортодокса. Конфета «взлетная» прилипла к нёбу, уши — словно законопатили ватой на зиму, внизу огромной зеленой рыбиной блеснуло море, распаханные поля взлетели вверх. 

— Уважаемые пассажиры, наш самолет совершил посадку в аэропорту Бен Гурион города Тель-Авив. 

Горячий соленый воздух обжигает лицо сразу у трапа. 

В тот же день Марина повезла Кирилла в Яд Вашем, музей Катастрофы. Ничего не сказала, ничего не стала объяснять. Зашли и сразу нырнули в гетто. Камни Варшавы, гора обуви под стеклом, разломанные медальоны, ржавые велосипеды, кадры хроники. Свет всего от пяти свечей преломляется и рассыпается тысячей огней в память об ушедших вместе с пеплом в небо Освенцима, Варшавы, Минска. В зале имен позади Кирки стоит раздавленная увиденным большая нигерийка и, качаясь из стороны в сторону, гулким, надтреснутым голосом повторяет: «O mygod, o mygod». Кирилл почувствовал, что задыхается. 

— Ма, — прохрипел он, — давай выйдем. 

Марина молча кивнула. На террасе на них обрушились свет и воздух. Стояли не глядя друг на друга, вдыхали-выдыхали. Потом Кирка сжал ладонью руку матери. Марина обняла сына, и Кирка заплакал, и плакал еще долго, поскуливая и вжимаясь в мать. 

***

Кирилл шел по школьному двору, когда Рубен закричал. Лужи уже подернулись целлофаном льда, черные голые стволы изрезали мокрую взвесь, висящую в воздухе. Рубена били часто, никто уже и не помнил, когда это началось. В третьем классе еще были шутки «армяшка — в жопе деревяшка», а потом понеслось. Рубен никогда не защищался, просто моргал и улыбался. Это злило мальчишек еще больше, они набрасывались на него с утроенной яростью. 

Кирилл подошел к ребятам: 

— Хватит уже, достали! Рубен, пошли в Мак, съедим по чизу. 

Взял помятого Рубена за плечо и мягко подтолкнул к калитке — пошли. Рубен ни на кого не глядя двинулся к выходу, все молчали. В «Макдоналдсе» почти никого не было. Только растрепанные голодные воробьи носились рядом в поисках куска булки. 

— Рубен, почему ты не дерешься? 

— Я не умею, Кирилл. 

— Наши тебя больше не тронут, но драться тебе надо. Можешь прямо сейчас дать мне по морде. 

Рубен испуганно взглянул на Кирилла. 

— Бей, давай, чего смотришь? 

Рубен размахнулся, заехал Кирке в скулу и с ужасом отдернул так и не разжатый кулак. 

— Ну вот, а говоришь, не умеешь, — Кирилл потрогал вспухающую скулу и засмеялся. Протянул Рубену руку. — Будем знакомы, Рубен, я Кирилл.

Ирина Жукова родилась в военном гарнизоне в Саратовской области в 1983 г. Закончила Воронежский политех, занималась тяжелым машиностроением, написала диссертацию по организации производства. Училась в литературных мастерских Creative Writing School на курсе прозы Майи Кучерской и на курсе автобиографии Екатерины Ляминой.

Рассказ публикуется в авторской редакции.

 

Анька уткнулась деду в шею холодным носом, втянула табачный, яблоневый дух и дернула его за воротник:

— Ну, покажи!

Дед хитро усмехнулся. За усами не видать, но Анька знает: улыбается дед, по глазам понятно. Желтые, кошачьи, все в лучах морщин.

— Дееед!

— Расчирикалась, пеструшка. — Дед провел смуглой мозолистой ладонью по рыжим косам, погладил родинку на худеньком плече, маленький трилистник трефы, и прогудел:

— Слазь с колен. И стул неси.

Анька легко спрыгнула на траву, в три прыжка доскакала до сарая, ухватила колченогий табурет и бегом назад.

— Ну, торопыга, два шага до дома не сделает! Ладно, давай поломатку, сгодится.

Анька заулыбалась и уселась прям в траву, не жалея белый сарафан.

— Давай, дед, не болтай, — нетерпеливо проговорила она, не отрывая глаз от волшебного кармана алой дедовой рубахи.

— Смотри внимательно.

Дед достал из кармана колоду и ловкой рукой раскинул на табурете клетчатый зеленый веер. Скомандовал:

— Тяни три.

Анька наугад выбрала три карты и, укрывшись от деда ладошкой, заглянула: дама червей, туз треф и десятка пик.

— Выбирай одну.

Потирая трефовую свою родинку, Анька задумалась: «Туз, и масть моя! Бабушка говорит — удача в делах. Пусть будет». И, ерзая на месте от волнения, спрятала карты назад в колоду.

Дед собрал веер, смешал, скинул из ладони в ладонь и обратно. Потом спрятал карты назад в карман рубахи, достал папиросу, медленно закурил и выдохнул с кольцом дыма:

— Ищи свою карту.

— Дед, — запротестовала Анька, — ну давай, из уха достань!

— Не-а! — смеются дедовы усы.

— Ну дед, ну из рукава! — Анька поняла, что почти кричит.

— Будешь вопить, придет бабка, и нам обоим попадёт.

Тут не поспоришь, дед прав, бабушка Мила — умна, красива, но очень уж сурова. Фокусы с картами, например, не любит, а это уж совсем непонятно, как так можно-то. Анька нехотя поднялась с колен, отряхнула сарафан и пошла деду за спину, искать свою карту. Опять выпустил из-под руки, теперь ищи по саду. А найти надо. Когда дед не угадывает, он подарки дарит. Правда, попросить ничего нельзя, дед сам приносит. Но дедовы дары — и того лучше, что сам себе в самой смелой мечте пожелаешь. Один раз в лесу земляничную поляну показал. Сами наелись и домой ведро привезли. В другой раз он Аньку на конезавод возил и целый день учил держаться в седле. А последний раз подарил монету, старый дореволюционный рубль, который Анька давно уж приметила и частенько запускала по столу волчком. Достал его из шкатулки, просверлил дырку и повесил Аньке на шею на шнурок. С тех пор она его не снимала.

— Мне, пожалуй, пора, — дед поднялся, забрал табурет и пошел вон из сада. — А ты ищи!

— Дед, ну как же так? А карта?

— А ты ищи, ищи! Как найдёшь — ко мне не ходи, вечером покажешь.

— Почему не ходить?

— Я сегодня за стол пойду, во двор к Межлинским, знаешь, вниз по улице, в арку?

— Знаю, там Васёк живёт.

— Вот туда, да. Не приходи, там большая игра сегодня. Не малявок учить.

Дед оставил табурет у сарая и вышел за калитку.

Анька бродила по саду, снимала с кустов спелую малину и складывала её в банку. И хмурилась. Ну как не ходить? Дед давно говорит: ты — моя удача, мой талисман, как же не пойти-то? А ну как карта не придёт? Проиграется дед, бабушка с него шкуру спустит, это она давно грозится. Анька аж остановилась. Нельзя так. Как вот человек без шкуры? Это без волос что ли? Анька представила деда без его взлохмаченной седой гривы — хвост в руку толщиной — и почувствовала, как скручивается что-то внутри в тугой, жгучий ком. Да бес с ней, с картой, хоть и туз! Анька оставила банку под кустом и бегом бросилась за калитку. Отбивая по брусчатке дробь стоптанными каблуками, она помчалась вниз по улице, к дальней арке, туда, где в маленьком дворике под старой грушей стоит грубо сколоченный игральный стол.

Вечерами за столом собираются местные игроки. Дед Михалыч — отставной прапорщик, он скоро ослепнет. Бабушка говорит, от пьянства слепнут. А Михалыч закладывает ежедневно. Видно, недолго ему осталось в карты смотреть.

Ещё Протасов. Этот работает в колонии для несовершеннолетних. Бабушка Аньку пугает, что отдаст ее Протасову за плохое поведение. Только Анька уверена: бабушка никогда никому её не отдаст, да и колония местная — для мальчиков она. Поэтому Протасова Анька не боится.

А вот Шмитт — мерзкий длинноносый старикашка с липким взглядом. Этого все дети обходят по кривой дуге, хотя и говорит он тихо, ласково, и от того ещё страшнее. И собаку свою он лупит, это каждый знает. Бедный мордатый Борман. Бабушка говорит, он бы его ещё Адольфом назвал. Анька не понимает, что общего между этими именами и чем Адольф хуже, но все равно кивает. Соседи Шмитта не любят, но за игральный стол зовут всех, кто готов играть на деньги.

Заглянув в арку, Анька увидела, что игра уже началась.

Первым рыжую головенку приметил Шмитт:

— Смотри, Цыган, твоя девчонка! — ласково проговорил он. — Иди к нам, милая!

Анька виновато смотрела на деда, но он, как будто не сердился, поманил её рукой:

— Подойди, Анна.

Анька подошла, положила деду подбородок на плечо и попыталась заглянуть в карты. Но дед сложил их зеленой клетчатой рубашкой вверх, повернулся и заговорил:

— Я ж тебе сказал не ходить сюда. — Он аккуратно оправил на девочке сарафан, особенно карманы. Будто что-то вытащил оттуда.

— Но дед, а как же твоя удача, а что если проиграешь, бабушка же тебе хвост отстрижет! Гриву! Ну, то есть, шкуру. Спустит, в смысле, — тараторила Анька.

— Что? О, господи! — расхохотался дед.

— Слыхал, Цыган? — смеялся красноглазый Михалыч, — Имей в виду!

— Цела будет моя шкура, обещаю. — Дед поцеловал мягкую рыжую макушку и подтолкнул девочку в сторону арки. — А теперь иди.

— Да не прогоняй. Пусть посмотрит, — гадко улыбался Шмитт.

— Дед? — Анька покосилась на веселившихся мужиков.

— Ну, чего тебе?

— Возьми мою, — прошептала она, стягивая через голову свой талисман.

— Что?

— Возьми мою удачу, — Анька протянула деду монету.

— Спасибо. — Дед заулыбался усами. — Иди, иди.

Анька никак не могла уснуть. В открытую форточку, надувая штору, дул холодный ветер с реки. Пахло яблоками и далеким костром. С улицы доносились голоса молодежи, собиравшейся в соседнем саду, переклик горлиц и лай собак. Еле слышен был перестук колес далекого поезда. Вечером Бабушка вернулась с рынка встревоженная и до сих пор гремела во времянке кастрюлями. Когда во дворе хлопнула калитка, Анька сорвалась с кровати и босиком пробежала по холодным половицам к двери. В щель было видно бабушкино лицо с печальными темными глазами. Она помотала седой головой, так что качнулись длинные серьги, и тихо проговорила:

— Уж вся деревня слыхала, что ты банк снял! А жена Протасова рассказала, что мужики думают, ты жульничал!

— Дураков за нос водить — не жульничество. А воспитательная мера.

— Никто не поверит, что это случай: подряд сдать пару, тройню и каре тузов!

— Так они сами просили.

— Рамир! Это шулерство!

— Ну и что? Не докажут, дюжина человек у меня за спиной стояла и каждый подтвердит, что я чист.

— Убьют тебя, Рами, — заплакала бабушка.

— Не дури, — рассердился дед, — лучше возьми денег, пойди завтра, книг Аньке купи. Девке в школу скоро. Остальное на счет положим, нам её ещё растить.

Анька шмыгнула под расшитое одеяло и накрылась с головой. Дверь тихонько отворилась, впустив в комнату немного света.

— Ну, Анька, смотри, цел мой хвост! — Дед сел на кровать и погладил мягкий ком одеяла. Анька вскочила и уткнулась ему в горячую шею:

— Тебя теперь убьют?! И ты умрёшь, как мама и папа!

— Нет, что ты, огонёк, я всегда буду с тобой. Ну, не разводи болото! Смотри, вот и пропажа твоя. — Дед провёл рукой по рыжей косе и достал из-за уха трефовый туз. — Ну, твой?

— Мой, — выла Анька. — Дед, не надо больше карт. Пожалуйста, дед!

— Не буду. Не реви.

— Ты и бабушке говорил не буду, а сам…

— Ну, то — бабке, а то — тебе. Сказал: не буду. А туз себе оставь, мне не давай, как я без туза играть стану?

— Не отдам! Ни за что не отдам, — Анька спрятала карту под подушку и села сверху.

— И это возвращаю. Спасибо. — Дед надел Аньке её амулет.

— Он тебе сегодня принес удачу?

— Ты — моя удача. — Дед уложил Аньку и укрыл, задержавшись пальцем на маленькой трефовой родинке на плече. — Спи.

Иллюстрация на обложке рассказа: Gracey Zang

Рассказ публикуется в авторской редакции.

 

Лора спит с четырех до девяти вечера, при дневном свете и пока горничная хлопочет по дому — она доплачивает ей, чтобы та приходила именно в это время. Но когда день подгнивает и начинает сочиться сумеречными соками сквозь чугунные резные решетки окон, Лора обходит дом, зажигает во всех помещениях свет и запирается в спальне.

Она знает, что утром лампы будут потушены. Иногда она даже слышит щелчки выключателей.

Лора знает, что это — не человек. Не грабитель и не убийца, что пробрался в дом ночью. При любом взломе сигнализация автоматически вызывает полицию и блокирует двери и окна.

Психолог сказал, что нельзя потакать тревожному расстройству и всю ночь пялиться на дверь, вслушиваясь в каждый подозрительный звук. Он уверен, что это — слуховые галлюцинации из-за невроза, и прописал ей снотворное. Поначалу она принимала всё по инструкции. Это казалось простым — переключить рубильник в своей голове. Всего-то проглотить пилюлю и провалиться в черноту до утра. Никаких шорохов, шагов, шепотков.

Но потом она обнаружила, что ключ, которым запирается спальня, пропал со своего места, а на груди и животе проступают синяки. Лора уверена, что не могла искалечить себя во сне.

Она сменила замки и прекратила спать по ночам.

Лора смотрит на часы — половина четвертого.

Вчера умер Батон. С утра выблевал в собственную миску склизкие кровавые комки и умер в автомобиле, когда она парковалась у ветеринарной клиники. Так и застыл в переноске, скрученный судорогами и с перепачканной красными рвотными массами мордой.

Ночами кот лежал с ней в кровати и тоже смотрел на дверь, слушал, прижимая уши к голове, когда оно подходило ближе.

И вот Батона нет, и руки Лоры натыкаются на холодные простыни, а не на теплое урчащее кошачье брюхо.

Лора слышит, как оно идет по коридору — шаркает дюжиной ног и одну подволакивает. Щелкает выключателем. Подходит к двери. Медленно поворачивает ручку. Скребется, как огромная крыса. Прижимается к замку и шумно вдыхает, пытается унюхать страх в смеси запахов её косметики и ароматических отдушек.

Лора чувствует, как ночная рубашка пропитывается  горьким и холодным потом. Она протягивает руку к комоду, где лежат таблетки, но лишь касается рукоятки трости. Это не помогает. Не успокаивает. Сбежать невозможно. Нет смысла.

Из-под двери в комнату просачивается его запах. Мерзкая вонь — чеснок и немытые человеческие гениталии. Лора прижимает руку к лицу и старается не дышать. Ноги затекли, и она не может встать и включить кондиционер — нельзя подавать вид, будто она его слышит.

Вдруг несколько светильников в комнате гаснет — четыре из двенадцати.

Оно снова поворачивает ручку, но дверь не поддается. Шаги удаляются в гостиную.

Лора вспоминает, как маленькой девочкой она пряталась под одеяло, когда слышала постороннего в доме. Но ей уже тридцать четыре, она понимает, что это её не спасет. Тот, кто может открыть дверь, вполне способен стянуть одеяло.

В гостиной включился телевизор. Пытается отвлечь.

На кухне со звоном разбивается что-то. Горничная говорит, что это, вероятно, Лора неаккуратно ставит чашки на сушилку, потому они и падают. Это такая глупость, что Лора не находит, что ответить, потому не спорит.

Она не оставляет больше еду в холодильнике на ночь. Однажды оно подкинуло в овощной суп мертвую распотрошенную крысу со снятой кожей и грубо оторванной головой. Горничная грешила на Батона.

Психолог говорит, что все это — её бессознательный страх оказаться беспомощной, спровоцированный травмой колена. Она часто думала об этом, и однажды ей приснился сон, как её коленная чашечка лопается прямо на беговой дорожке, заливает нереальным количеством крови её и других бегуний, и оттуда, как из треснувшей скорлупы, выбирается тварь, похожая на большого жука. Во сне Лора знает, что однажды съела личинку в бифштексе.

Сон оказывается просто сном, а спортивная травма — статистикой спорта. Однако с тех пор Лора мясо не ест.

Она слышит, как что-то двигается, ползет по дымоходу. Вонь просачивается сквозь  залитый бетоном камин. Еще три светильника гаснут.

Лора прижимает ладонь к ребрам, где еще темнеет синяк. Боль настоящая, а не какая-то выдуманная. Закусывает губу — от запаха её сильно тошнит.

Вдруг за плотно занавешенным тяжелыми шторами окном кто-то скребет по стеклу, будто когтем. От болезненно острого звука она жмурится и впивается пальцами в одеяло.

Лора гонит мысль, что утром могилка Батона у пионовой клумбы, в самом центре которой он любил поспать, примяв пару цветков, окажется разоренной.

Гаснет еще одна лампа. Комната теперь расчерчена неясными тенями. Шипение телевизора умолкает, и наступает неестественная звенящая тишина. Лора изо всех сил пытается унять дрожь, ощущая, что от напряжения мышцы свело.

Оно стучит в дверь. Тихо и настойчиво. Мерно, медленно. Как сердцебиение.

Лора смотрит на часы. Три сорок. Прошло всего десять минут.

Десять минут…

Иллюстрация на обложке рассказа: Keith Negley

Ксения Свинина родилась в 1990 году в городе Прокопьевск Кемеровской области. В 11 лет вместе с семьей переехала в Санкт-Петербург, окончила факультет менеджмента Санкт-Петербургского университета управления и экономики (сейчас СПбУТУиЭ). Специалист в сфере рынка ценных бумаг, работает в инвестиционной компании. Писать начала в 12 лет, осознанность в творчестве пришла в 22 года, тогда же стали появляться первые «свои» темы. Считает, что вдохновение нужно искать в обыденных вещах и событиях.

Рассказ публикуется в авторской редакции.

 

— Ну и что теперь делать?

— А я откуда знаю?

— Что вдруг случилось?

— Говорю же, не знаю. Раздевайся, Максик, а то вспотеешь…

Она наклонилась — на курточке малыша, который, оттопырив нижнюю губу, растерянно моргал глазами, резко вжикнула молния. Мужчина, обернувшись на глухо закрытую дверь комнаты, выдохнул губами «Пуфф…» и провел рукой по щетинистому подбородку.

— Ладно, тогда стиркой займусь, — она вышагнула из сапог и, на ходу вынимая серёжки из ушей, скрылась в другой комнате.

— Люба, подожди, — он вошел следом за ней и плотно затворил дверь. Там начался приглушённый спор.

Максик потоптался в коридоре, ему было скучно и жарко в тёплых болоньевых штанишках, воротник свитера колол шею, и ворсинки противно лезли в рот. Он подошёл к спальне  и повис на ручке — заперто.

— Маам… — позвал он.

— Потом, Максик! — раздраженно крикнула она.

И тут же:

— … Я не знаю, звони Марине, пусть она его забирает. Он нарочно капризничает, сколько это может продолжаться?.. Каждый раз, куда бы мы ни собрались… Я устала, — Максик услышал, как мама всхлипнула.

— Но, Люба, послушай… — это уже говорил он — мамин муж.

Максик еще немножко повисел на ручке и, развернувшись, поплёлся в свою комнату, дверь которой оказалась не заперта. На одной из двух кроватей, стоявших напротив друг друга, лицом к стене лежал щупленький мальчик лет одиннадцати и водил пальцем по обоям, повторяя  завитушки узора.

С опаской косясь на Славика, Максик молча вошёл в комнату и плюхнулся на свою кровать, достал из-под подушки тетрис и стал играть, всё так же время от времени бросая на Славика исподтишка осторожные взгляды.   

— Слаав… — наконец решился заговорить он. Никакого ответа. — Ну, Слаав… Слава!

— Ну чего тебе, маленькая бестолочь?..

— Почему это я бестолочь? — обиженно протянул Максик.

— Потому что ты тупой.

— Это не правда! Я не тупой! Я маме расскажу, как ты обзываешься! И папе тоже!

Гробовое молчание. Максик хлюпнул носом и снова уткнулся в тетрис, две слезы упали и расплющились об экран. Этот Славик — злой, он постоянно обижает его ни за что. Когда они увиделись в первый раз, Славик специально делал вид, что не замечает Максика, но в тот день папа — мамин муж, купил новый конструктор и железную дорогу и еще много чего, и Славик сначала молча и как бы нехотя начал строить вместе с Максиком замок, а потом они запустили железную дорогу, папа тоже помогал, и Славик наконец-то разговорился, разошёлся, на его узком бледном личике заиграл румянец. Они очень здорово и весело провели время. Максик потом без конца спрашивал папу, когда же Славик снова придёт в гости. Славик пришёл ровно через неделю, но в этот раз всё было по-другому. Они начали строить замок, Славик дёргался, называл все придумки Максика глупыми и дурацкими, а под конец вообще разрушил прочти что построенный замок. Максик громко заревел, а Славика папа схватил за руку, встряхнул и утащил в другую комнату. Так и повелось: то Славик вёл себя совсем как человек, то дрался и гадко обзывал Максика, то попросту игнорировал. Максик перестал доверять Славику и начал его опасаться. Иногда, когда Максик сам с собой строил замок или запускал железную дорогу, глядя, как Славик сидит, уткнувшись в книжку, его сердце начинало ныть от каких-то обманутых ожиданий, горького разочарования несбывшейся дружбы.

Скрипнула дверь, и вошёл папа, бросил взгляд на Максика, а потом на Славика. Он был всё ещё в куртке.

— Чем занимаетесь? — спросил он.

— Я играю в тетрис, а Слава меня обзывает, — сказал Максик.

— Обзываться нехорошо, — сказал папа.

Он осторожно присел на краешек кровати Славика.

— Славка, ты чего, а? — он легонько потряс его за спину, от чего все тщедушное тело Славика заходило ходуном. — Хорош дурака валять, давай-ка вставай и одевайся. У?

Славик не ответил.

— Такая поездка. Так долго мы к ней готовились. Ты чего? Помнишь, когда тебе девять лет было, вместе с мамой ездили, палатку ставили, костёр разводили, помнишь, как тебе тогда понравилось?

Спина Славика снова затряслась, но на этот раз рука отца на ней была неподвижна. Мужчину от макушки до пят прошила осрая игла. Он испуганно проглотил комок в горле и сказал Максику:

— Максик, выйди, пожалуйста, там мама что-то тебе сказать хотела.

Максик нехотя сполз с кровати и поплёлся из комнаты.

Мужчина сидел в полной растерянности, он не знал, что говорить, как утешать, он только поглаживал рукой дрожащую спину сына и бормотал что-то невнятное о том, что это жизнь и в жизни всякое бывает, и что когда Славик вырастет, он всё поймет.

Славик сел на кровати и, повернув к нему детское, заплаканное, покрытое красными пятнами лицо, спросил:

— Папа, а ты маму больше совсем не любишь?

И мужчина снова заговорил о том, что взрослая жизнь штука сложная, не всё в ней просто,  и что они с мамой вдвоём решили, что им обоим так будет лучше, но это не значит, что он стал плохо относиться к маме или к нему, к Славику, нет, он всегда будет любить его и заботиться о нём.

— Но о Максике ты заботишься больше, чем обо мне! Ты ему больше папа, чем мне, а он тебе вообще никто! Я знаю, ты с ним пойдёшь на Первое сентября, и на Новый год ты будешь с ним, а не со мной! Я знаю, я не маленький!

— Ну конечно же я буду и с тобой тоже.

— Как? Ты что, раздвоишься? — заикаясь от сухих всхлипываний, проговорил Славик.

— Что-нибудь придумаю, разве я могу тебя бросить? Ты чего, Славка, ну? Ты же мой сын, самый родной мой человек, — мужчина обнял мальчика за плечи, мальчик приник к нему головой, всё ещё потихоньку всхлипывая и теребя замок олимпийки. Какое-то время они сидели молча. Тепло, запах пота и курева, которые исходили от мужчины, вселяли в мальчика чувство защищённости и успокаивали его.

— А хочешь, мы съездим куда-нибудь вдвоём, а?

— Куда?

— На Крестовский, хочешь?

— Не знаю, может быть…

— А чего не знаю, возьмём да рванём, на горках покатаемся, сладкой ваты поедим.

— И маму с собой возьмём?

— Может быть… если она согласится…

— Папа?

— У?

— А у меня Тишка научился на кровать запрыгивать.

— Да ты что? Неужели?

— Да, представляешь? Смешной такой, сначала лапами стучит, стучит, словно разгоняется, а потом раз — и запрыгнул!..

 

— Я на переднем сиденье! — Славик вынырнул из-под руки отца, быстро юркнул на переднее сиденье автомобиля и пристегнул ремень.

Мужчина бросил на женщину виноватый просящий взгляд.

— Максик, садись сюда, — сказала она, открыв заднюю дверцу. Максик неуклюже вскарабкался на сиденье, она села рядом с ребёнком, громко хлопнув дверцей. И машина тронулась от подъезда.

Шёл мелкий дождь, дворники однообразным движением размазывали капли по лобовому стеклу. Славик вертелся на месте, оживлённо глазел по сторонам и болтал без умолку, его глаза возбуждённо блестели.

— Папа, а я помню, мы здесь проезжали в прошлый раз. Там ещё такое большое дерево было, помнишь?

— Помню, Славик, помню.

— А помнишь, я белый гриб нашёл, вот такой! Помнишь?

— Конечно, помню.

— А я тоже как-то гриб нашёл вместе с бабушкой, лисичку, — заёрзал на сиденье Максик.

Мужчина бросил взгляд в опущенное зеркало — Люба сидела, скрестив руки на груди, и упорно смотрела в окно.

— Молодец, Максик, — сказал отец.

— Я раньше с бабушкой жил в Череповце. У неё там кот был и кошка, и Байкал в будке жил, и ещё куры, и петух…

— Люба, слушай, надо бы детей к стоматологу сводить. У Славика во рту половина зубов с кариесом.

— Раз надо, значит сводим.

— … а одна курица как-то раз улетела.

— Курицы не летают! Пап, папа! А нам в школе задали генеалогическое дерево составить. Ты мне поможешь?

— А наша улетела. Бабушка сказала, что в тёплые страны.

— Курицы не перелётные птицы, идиот.

— Так, Слава, я что тебе говорил насчет обзываний!

— Да, а куда же она тогда делась, а? Вечером была, а утром уже улетела…

— Так что, поможешь, пап? Там надо бабушек, дедушек, прадедушек указать. Мама про свих уже рассказала, осталось твою половину заполнить.

— Для начала давай-ка извинись перед Максиком.

— Не буду!

— Я кому сказал, извинись.

— Не буду! Не буду! Не буду!

— Тогда никакого тебе генеалогического дерева.

 

После полутора часов езды, свернули в лес и вышли из машины. Мужчина открыл багажник и начал выгружаться. Женщина переступала с ноги на ногу и зябко куталась в воротник. Мальчишки с гиком понеслись с горы к озеру.

— Эй, пацаны, не утоните там! — крикнул мужчина. — Сейчас палатку будем ставить! Люб, ну чего ты, а? Ну?..

Дождь продолжал мелко моросить. Высокие сосны качали макушками, упершись кирпично-красными ногами в землю, заросли черники, покрытые бурым влажным ковром, цеплялись за одежду. Глаз озера затянуло серое бельмо. А с того берега угрюмо и нелюдимо смотрел сомкнувшийся стеной однообразный северный лес.

Дети попробовали воду руками и стали бросать в неё камешки и сухие ветки. Потом им это надоело, и они просто стояли, глядя на воду.

— Смотри, ящерица! — крикнул Максик, и они бросились ловить ящерицу. Большими неуклюжими скачками взобрались на склон, пряча в руках маленькую, верткую, перепуганную до смерти зверушку.

— Папа, смотри!

— Мама, мама, Славик, ящерицу поймал! — подпрыгивал на месте Максик.

С увлеченьем ставили палатку. Отец скинул одежду и к восторгу мальчиков нырнул в холодную, покрытую рябью воду, вынырнул, кряхтя, отфыркиваясь и отплёвываясь, и поплыл широким мощным брасом. Костёр не хотел разгораться, отец ругался, плевал под ноги. Когда пламя занялось, Славик и Максик закричали «Ура!». Пока жарился шашлык и закипал чайник, они наелись горелого хлеба.

Темнело, костёр лизал сумерки ярким рыжим языком, шапки качающихся без конца сосен стали похожи на разбойничьи малахаи. Чёрное, утонуло во мгле озеро. Пролетающий над лесом ветер тянул заунывное «Уууууууу…». От ночи веяло одиночеством и тоской безлюдья, тем уютнее, роднее и приветливей казался гудящий костёр.

Отец стоял, обхватив за плечи Любу, и жевал шашлык. Она расслабленно улыбалась, глядя вдаль, на озеро.

— Ну, хорошо ведь, правда, Славка? — сказал он. — А ты ехать не хотел.

Славик, который положил подбородок на колени, поднял на него глаза и словно очнулся, его охватило безнадёжное уныние.

Максик крепко, каралькой уснул рядом с костром. Его, спящего, бережно перенесли в палатку. Рядом с ним лёг Славик. В другом конце палатки, как скорлупа, обнял Любу и захрапел отец.

Славику не спалось. Глядя на тёмные тени сосен и травинок, плясавших по стенам палатки, он стал думать, а вдруг кто-нибудь войдёт в палатку, пока все спят, разойдётся молния и внутрь протянется чужая когтистая рука. Славик лежал, сжавшись в комок, боясь пошевелиться и напряжённо прислушивался, по его телу пробегали мурашки, сердце колотилось возле самого горла.

— Макс, Максик, ты спишь? — тихонько позвал он.

Никакого ответа. Максик сладко спал, приоткрыв влажный рот и сжав кулачок под щекой. Славик в тоске обвёл взглядом палатку: спал папа, спала Люба, спал Максик. Его охватило отчаянье. Смертельный ужас боролся в нём со стыдом. Но не спать одному было слишком страшно.

Он встал и подошёл к папе.

— Папа, папа…

— А?.. Что?.. — встрепенулся отец.

— Ты спишь?

— Что случилось? Ты что, в туалет хочешь?

— Папа, мне страшно. Можно я с тобой лягу?

Мужчина плечом почувствовал, что она тоже не спит.

— Можно, пап? А? Можно?

— Чего ты боишься-то? Мы же все здесь. Большой уже парень, иди спать.

Славик поднялся и обреченно пошёл к своему лежаку. Отец, приподняв голову, смотрел ему вслед, и сердце у него сосала тоска.

— Эй, Славка, стой, иди сюда.

Славик послушно повернулся и сел рядом.

— Ну чего ты боишься, дурачок? Я же здесь, рядом, я тебя в обиду не дам. Понял?

— Понял.

— Ну, давай, иди. Спокойной ночи.

Мужчина тяжело вздохнул и перевернулся на бок. Она обняла его скорлупой.

Славик лёг на своё место, свернулся калачиком, обнял сам себя руками и, глядя сухими от горя глазами на тени былинок на стене палатки, стал вспоминать и, вспоминая, хоронить те времена, когда он ложился меж матерью и отцом и ничего не боялся.

Екатерина Люсева окончила Томский государственный университет по специальности «Культурология». Работала в сфере культуры, координировала благотворительные проекты, участвовала в организации различных форумов, семинаров и тренингов. Выпускница литературной мастерской «Контекст» и курсов «Мастер текста» издательства «Астрель-СПб».

Рассказ публикуется в авторской редакции.

— Мама, ты ведь знаешь, что я родилась на Луне? — когда я впервые заявилась к маме с этим утверждением, она испугалась, пару раз они с папой пытались меня переубедить, а потом решили оставить все как есть. Поиграю и брошу, решили они.

Я искренне верила в то, что говорила. Это не было обманом, это была святая искренняя вера, которая может быть только у ребенка.

Мне очень нравилась моя особенность. Все дети как дети, а я с Луны. Соседские мальчишки первое время, когда я только появилась в их дворе, пытались меня дразнить, уличить во вранье. Но я не обижалась, понимала, что поверить в это очень сложно. Да и лунные люди отличаются от здешних, земных людей. Я была очень терпеливой к ним.

Подробно описывала фантастические сады, животных, что умели летать и передвигаться при помощи телепортации, вообще так могли делать многие и среди людей, но детям не разрешалось. Я, к сожалению, не успела научиться этому мастерству, пока там жила, меня переселили сюда к моим земным родителям. Все это было в таких мельчайших подробностях мною пересказано, что местные дети верили и часто просили меня рассказывать о моей Родине, а я это очень любила. Но не только потому, что скучала, я все надеялась встретить кого-то из своих Лунных. Даже придумала кодовое слово «конеберйыннул». Произносилось конечно сложно, особенно учитывая, что буква «р» мне давалась в то время с трудом, но казалось, что Свой обязательно поймет этот шифр и нас таких особенных будет двое.

Появилась я в доме моих земных родителей, когда мне было 4 года. Это кстати был единственный факт, который я не могла объяснить своим друзьям, почему я вдруг оказалась здесь и почему одна, без моих лунных родителей.

— Может, у тебя там не было родителей? — все время мы возвращались к этому разговору с Сережкой, который никак не хотел смиряться с этим пробелом в истории моей жизни даже спустя два года знакомства и десятков попыток вспомнить или хотя бы придумать.

— Были конечно! У всех есть родители.

— Как же они одну тебя отправили в такое путешествие? Мне папа рассказывал, что от Луны до Земли почти четыреста тысяч километров, это как тридцать раз обойти вокруг земли. Очень далеко.

— А вдруг с ними что-то случилось и они должны были меня спасти, — эту версию мы уже тоже отрабатывали, но все не могли придумать достойную причину, по которой родителям дозволено бросить ребенка, и так, чтобы родители при этом тоже сильно не пострадали, не хотелось придумывать историю, в которой они должны были умереть или страдать.

— Я понял! — возликовал Сережка. — Они должны были лететь на другие планеты, осваивать их, но детей с собой было нельзя, потому что очень опасно, вот они и договорились с дядей Игорем и тетей Светой, чтобы ты пока у них пожила, потому что они хорошие, а вот откроют новую планету и вернуться за тобой.

История мне понравилась, что уж тут скажешь. Родители-астронавты, открывающие новые земли, о чем еще можно мечтать. Вечером я поделилась открытием со своими земными родителями.

— Конечно, дорогая моя, — погладила меня по голове мама, но по дрогнувшим губам я поняла, что чем-то маму обидела.

— Мам, ты не переживай. Они если за мной вернутся, я к вам все равно прилетать буду. Я подрасту, и меня научат телепортироваться. И я часто-часто к вам буду прилетать.

— Хорошо, — уже чуть не плача сказала мама.

Больше маме про своих лунных родителей я не говорила, чтобы ее не расстраивать. В этот же год случился первый кризис. Когда я ходила в подготовительный класс, довелось мне познакомиться с мальчишкой из соседнего двора, мои-то все уже знали историю моего происхождения, а ему пришлось рассказывать заново.

— Нет на Луне жизни! Что ты тут плетешь, там и воздуха то нет. Если вы там приспособлены жить в открытом космосе, то почему ты у нас прижилась? Или ты по-всякому можешь, и с воздухом и без? Так не бывает! У меня папа физик, он мне все-все рассказывает, потому что я стану астрономом и буду изучать звезды и уже много про них знаю. А ты все врешь.

С таким натиском бороться было сложно, хотя я ко всему, как мне казалось, уже привыкла. Нужно было принимать меры безопасности. Мой мир оказался под угрозой. Пришлось созывать семейный совет.

— Мама и папа, мне нужно с вами серьезно поговорить. Мир находится в опасности, — с такими заявлениями к родителям я приходила примерно раз в месяц, в то свое чудесное время. Чаще всего конечно это было связано с моей историей, на которую кто-нибудь в очередной раз покушался. Мы придумывали стратегию, благодаря которой должны были ее спасти. Мы продумывали все до мельчайших подробностей, придумывали каверзные вопросы и сами на них отвечали, чтобы на следующий день во дворе я была во всеоружии.

— У нас в подготовительном классе новый мальчик. Он утверждает, что на Луне нет жизни и воздуха и что я не смогла бы там выжить, — в таких случаях родители понимали, что объяснение нужно совсем не мальчику, а мне. Настолько я срослась с этой мыслью, что в доме все знали, случись сейчас разоблачение, это будет трагедией, которую я могу воспринять слишком болезненно. Много позже, родители сказали мне, что поддерживали эту игру, чтобы я сама пришла к мысли, что никакой я не Лунный ребенок, чтобы осознала это без грубых вмешательств извне. И хотя мама с папой иногда очень спорила о том, что он потакает моей слабости, все-таки полностью включалась в экстренное совещание.

— Мы же с тобой уже это проходили. Конечно на поверхности нет никакого воздуха, и садов нет, про которые ты говоришь. Все это скрыто от наших глаз. И ты знаешь где.

— В кратерах, — с загорающейся надеждой в глазах ответила я.

— Что же ты ему не ответила?

— Не знаю, — немного неуверенно отозвалась я. — Он такой настойчивый был, что я растерялась.

— Мало ли еще таких настойчивых будет в твоей жизни. Что из-за каждого будешь отказываться от своего мнения? — серьезно спросил папа. В момент, когда он был решительно настроен, он так выразительно шевелил губами и выговаривал каждое слово, что усы его начинали весело шевелиться и не сочетались с суровым тоном, который звучал. Он знал свою особенность и иногда ей пользовался в корыстных целях, чтобы меня отвлечь от очередной детской трагедии и начинал утрированно артикулировать, что усы будто оживали и не смеяться в этот момент было нельзя.

— Нет, — тихонько проговорила я улыбаясь.

— Вот именно. Тащи сюда фотографию своей Луны, — почти командным тоном выдал папа.

Пока я бегала за постером, на котором у меня был изображен спутник Земли, у родителей случился разговор, кусок которого я случайно подслушала.

— Игорь, может, хватит уже. Ей в следующем году в школу идти. Сколько там еще таких приверженцев правды будет? Не будет же она всю жизнь пребывать в этих грезах? Это только усложнит ей жизнь.

— Вот в школу пойдет, купим ей учебник для первоклашек по астрономии и разберемся со всем. А сейчас нельзя.

Вошла я медленно, пытаясь одновременно понять, о чем мне нельзя говорить, что такое «грезы», в которых я живу, и как не дать понять родителям, что я подслушала. Подслушивать нехорошо.

— Ну и что? Посмотрела на кратеры? Давай вместе еще поразглядываем.

С Мишкой мы потом сдружились, хотя в мою лунность он окончательно так и не поверил, оставил в качестве «рабочей гипотезы», как он это называл.

Приближалось мое первое «1 сентября». Я ждала с нетерпением. Все время хотелось приблизить этот момент, казалось, что случится в этот день что-то волшебное, что изменит мою жизнь. И случилось, только не очень волшебное, но жизнь все-таки изменившее.

Мы были на линейке все втроем, я и родители. Все важные события в жизни мы переживали вместе. Такое у нас правило. Торжественность момента не умещалась в моей голове. Я светилась от гордости, что теперь совсем как взрослая буду ходить в школу. У меня будут домашние задания и оценки. Нам и в подготовительном классе, конечно, уже задавали всякие упражнения. Но то все было как будто понарошку. А теперь совсем по-настоящему. Мама была очень радостной, я видела, как она мной гордится, и теплом светятся ее глаза.

Но что-то пошло не так после того, как ей позвонили. Они стояли там, где и все родители, ровно напротив нашего класса. Пока кто-то в трубке что-то ей говорил, улыбка сползала с лица. Она стала какого-то другого цвета. Я видела, как она сжала папину руку так, что у нее пальцы побелели, а потом она начала что-то быстро говорить ему на ухо. Он одернул ее, и они снова стали смотреть в мою сторону. Папа улыбался и махал мне. Мама пыталась выдавить из себя хотя бы спокойствие, не говоря уже о радости. Но я видела, что она готова расплакаться.

Около дома на лавочке сидела женщина, очень сморщенная, с редкими волосами странного цвета. Местами они были ржавыми, местами серыми, где-то темно-коричневыми. На ней били старые джинсы, явно не первой свежести, и такая же потасканная кофта. Рядом с ней стоял рюкзак, очень потертый и с некоторым отсутствием карманов, которые явно там когда-то были, судя по контрастным пятнам еще не выцветшей краски. У нее мелкой вибрацией ходили руки, и она подергивала ногой, явно не отбивая какой-то мотив, а просто от нервов. Увидев нас, она резко поднялась. Мама сжала мою руку, а папа вышел вперед, будто пытаясь заслонить нас от этой странной незнакомки.

— Давайте мы с вами отойдем поговорить. — Я хочу поговорить с Кристиной, — и в упор посмотрела на меня.

Я эту женщину не знала. Но было ощущение, что мы где-то встречались. Будто эти блеклые глаза почти без ресниц я уже видела.

— Кристина, ты меня узнаешь? — обратилась она ко мне.

— Мы уходим домой. А будете нас преследовать, мы полицию вызовем.

— Не имеете права! — заголосила женщина, которая и на первый взгляд не выглядела приличной, а теперь и совсем. Когда она это выкрикнула, я вздрогнула, еще сама не понимая от чего, но вся сжалась и влипла в маму.

— Вы, что не видите, она вас боится, — почти шипя и едва сдерживая ярость, сказал папа.

Мама взяла меня на руки и хотела унести домой. Но неприятная гостья перегородила нам дорогу, начала кричать, что она мать, что у нее украли ребенка, что она посадит моих маму и папу в тюрьму и еще много всего. Я закрыла голову руками. Не знаю, почему я так сделала, это случилось автоматически, мне казалось, что меня сейчас кто-нибудь ударит, я вся сжалась в комок и боялась, что мама меня отпустит.

Когда мы зашли с мамой в подъезд, папа остался с этой кричащей сумасшедшей. Мне было страшно за него. Вдруг она ему что-то сделает. Но еще страшней было идти ему на помощь.

— Кристина, ты узнала эту женщину? — спросила меня мама, когда я немного успокоилась.

— Нет. А мы с ней знакомы? — Да. Знакомы, — было видно, что мама не хочет продолжать этот разговор. А я не настаивала.

В моей памяти стали всплывать обрывки фраз, которые произносились голосом той женщины. Какие-то крики, мой плач, чужие люди, которые отмахивались от меня и все время пытались отправить спать в любое время суток, чтобы не мешалась под ногами. Я вспомнила, где ее видела, и вспомнила, что почему-то называла ее «мама».

— Мама, откуда я должна знать эту женщину?

Мама не поднимала глаз.

— Мам, это моя Лунная мама, от которой меня забрали и отдали вам с папой?

Мама схватила меня, стала целовать в макушку, гладить, говорить, как сильно меня любит, что ни за что меня ей не отдаст. Пришел папа, сказал, что вызвал полицию и ее забрали.

Так сказка о Лунности моего происхождения развенчалась сама собой. Еще несколько раз в своей жизни я встречала ту женщину, что произвела меня на свет. Она не была астронавтом-исследователем. Она даже не знала, кто мой биологический отец. Но это все было не важно, потому что у меня уже были мои внеземные родители, самые лучшие на свете.

Иллюстрация на обложке: Paolo Domeniconi

Тимур Валитов родился в Нижнем Новгороде в 1991 г. Закончил юридический факультет, писал статьи и эссе на юридическую тему. Публиковался в журналах «Кольцо А», «Перископ» и «Homo Legens», а также в литературных интернет-сообществах и на виртуальных издательских платформах. Финалист первого сезона литературной премии «Лицей».

Миниатюры публикуются в авторской редакции.

 

Полдень

Хорошо помню, как пришел к маме в кухню и тихо сказал:

– Ванька умер.

До того умирали морские свинки, умирал старый пес в деревне, но все это не трогало, будто не имело ничего общего с каждодневным бегом, что понемногу приближает нас к смерти. И вдруг Ванька: захожу в комнату, а он сидит в своей смешной курточке, сшитой из разноцветных лоскутков, – шерстяные волосы взъерошены, шапочка съехала набок, тусклые пуговицы глаз смотрят в потолок.

Мама сразу все поняла: нашла деревянный футляр от швейной машинки, положила на дно старую отцовскую варежку, а на варежку – Ваньку, такого безмятежного, улыбчивого. Хоронили всей семьей под липой – там же, где с месяц назад зарыли без всяких почестей морскую свинку. Поначалу молчали, каждый думал о своем. Потом папа попрощался – печально, в двух словах, а мама вздохнула, и тогда я понял, что все в этой жизни случается вовремя, и лишь эта неожиданная смерть, это бегство за грань света запоздало. Ведь я уже давно читаю по букварю и складываю, и давно пора было вырасти из этой смешной лоскутной курточки, сложить в футляр от швейной машинки старые игрушки, чтобы открыть окно в жаркий полдень и следовать по наклонной своих чувств до конца.

Тогда я тронул маму за руку и шепнул:

– Пойдем.

 

Письмо Хуану

Вот и все, Хуан, я видела могилу. Белый камень, буквы – тонкие, словно линии на ладони. Ты бы радовался, узнав, что ляжешь в корни каштану, – только что теперь значит твоя радость?

Пробую на вкус, каково оно – ни о чем не думать, не искать слов. Вот ползет по небу облако, закрывает солнце. А захочешь – солнце полезет на облака. Захочешь – и моя тень, отломившись от сизой тени каштана, станет прозрачной, обернется сигаретным дымом: никаких запретов – так ведь? Наша молодость, Хуан: эта твердыня так хрупка. Стоит ли думать о верности, когда жизнь сгущается, затвердевает, превращаясь в прошлое?

Я усвоила, Хуан: никаких запретов. Настоящее повторяет будущее – сердцу больно задолго до удара. Что ж, Хуан, я видела могилу: буквы складываются в незнакомое имя – бог его знает, кто лежит под белым камнем. Но я попрощалась – нет ничего легче, чем представить твое имя золотом по мрамору, – и за тысячу километров отсюда ты сделал последний вдох.

Вот и все, Хуан.

 

Туман

Туман пришел с вечером.

Утром вышла на крыльцо – белесая дымка уже съела углы и косяки, слизала с крыш черепицу. Сад стоял в каплях – несколько яблонь пригнуло к земле, сломило старую липу: странно, и ветра-то не было. Позвонила мужу.

– Ты же знаешь, – ответил он, – вернусь только в пятницу. Здесь, в городе, никаких туманов.

Малыш спал. Я села у кроватки с вязанием – выходило плохо: нитки были влажными, склеивались. Туман давил на стекла, пахло вымокшими листьями.

Проснулся малыш. Подогревала кашу, заметила движение в окне: туман клубился, комкался в человеческий силуэт – широкий, мягкий. Нависла над кроваткой – и тут странный звук за окном, похожий на фырканье. Выронила бутылочку, малыш заплакал – кто-то заскребся под входной дверью, в кухне ударило по крыше. Что-то белое расплескалось по стеклу, а потом мелькнула птица – или пятно зрачка: я закричала. Туман загудел, забарабанил в дверь – я повалилась на пол у кроватки, подмятая шагами по крыльцу и плачем малыша. Затрещали горшки на веранде.

Опомнилась, бросилась к телефону – в трубке смутный шорох. Не слышу гудка, кнопки не слушаются – и вдруг едва различимый голос на том конце, безотчетно знакомый:

– Мама?

В ту же секунду стихло – и грохот в тумане, и детский плач.

Подошла к кроватке, еле живая, зная, что увижу посиневшее тельце – смятое, сморщенное.

 

Маша

Возможно ли?.. разве ты?.. не может быть…

Вижу рыжие волосы, разбежавшиеся по плечам, пятно ее лица в толпе; вспоминаю, как блуждали дорогами слов, уходили все глубже, вспоминаю смех и ворох выкуренных сигарет. Потом такси и комната, о которой знали только мы; кричу – Маша! – продираюсь сквозь скопление тел. Среди затылков, одетых в шляпы, и воротников плащей – белизна простыней и бесконечное желание друг друга, недолгие паузы и неровное дыхание. Нет запретных тем (или же все темы запретные), снова – Маша! – и ускоряю шаг: я здесь, Маша, со своей жизнью, лишенной какой-либо радости до того дня, когда ты обласкаешь меня лучом своего света. Касаюсь плеча, чувствую шелк волос…

…вижу лицо – незнакомое, чужое.

Попросил рюмку коньяка в забегаловке на углу – и наконец признался себе, что на часах семь пятнадцать, и я устал после рабочего дня. Дома готов ужин, жена и дети ждут к столу, а потом мультфильм в полдесятого, спокойной ночи! на краешке кровати – и полуночная битва, которую едва стерпят наши тела. Как мне жить, Маша, каждый день ступая по этому лезвию отрицания, благодаря судьбу за похожее лицо, щемящую нечаянность? Скажи, сколько вспоминать тебя, вламываясь грудью в нездешний воздух, разделяющий мир, каков он в семь пятнадцать, от мира, где этот вечер никогда не наступит?..

 

Голубь

Градусник твердил тридцать девять, термометр за окном – минус три. Порошки, горчичники, горькая микстура – и тут заметил, как он жмется к стеклу, влажные глаза, желтые пятна по клюву, перья взъерошены. Нахохлился, завалился на бок, а карниз узкий – не свалился бы. Смотрит на меня – неотрывно, пронзительно: да, дружище, и мне нехорошо – четвертый день уже. Впустить тебя, что ли? – согрелся бы, почувствовал себя не таким одиноким: ровно настолько, чтобы утвердиться внутри обступивших стен, приобрести плотность и стать необходимым. В ответ – тот же взгляд, неподвижный, тоскующий, и тут понимаю – он тоже знает, знает так же ясно, как и я, хоть и не может сказать. Полюбуюсь в последний раз – вот он, сизый, за стеклом, так близко – и секунду спустя цепляюсь за карниз, смотрю на свое лицо в окне, а оно дрожит и уплывает вглубь комнаты. И уже лечу, а подо мною ржавчина осени: мир, уходящий на покой.

Иллюстрация на обложке: Matilda Ellis