После полутора веков царствования поэзии, когда читающая публика чуть ли не изъяснялась стихами, превращение поэзии в частное дело и корпоративное развлечение воспринимается как аномальное. Вряд ли это так. Мы привыкли слышать поэзию как исключительно лирическую исповедь, забывая, что в этом качестве она существует сравнительно недавно. Когда-то она была делом подсобным. Служила религии, одическим воспеваниям, сельским праздникам, по школьной легенде, помогала бурлакам. Стихотворные фельетоны, сатира, газетная публицистика, драматургия. Трудно смириться? Другое дело. Но у нас, кроме масштаба собственной жизни, нет других критериев, в то время как у истории и культуры свой шаг.
В этом, как и во многом другом, мы идем вслед за Западом с отставанием лет на двадцать. Не из подражания, разумеется, а потому что процессы схожие. Это даже немного радует, как опасный диагноз, поставленный подростку, помещающий его все же в какой-то ряд и причисляющий к человечеству.
У меня перед глазами статья Дана Джойя «Нужна ли нам поэзия?». Статья была переведена для альманаха, который не вышел. Поэтому позволю себе пространную цитату:
«Сейчас поэзия в Америке принадлежит субкультуре. Не являясь более составной частью „мейнстрима“ художественной и интеллектуальной жизни, она превратилась в специализированное занятие довольно небольшой и обособленной группы, плоды деятельности которой почти не выходят за ее пределы. Как отдельный класс поэты имеют определенный культурный статус. Подобно священникам среди агностиков, они все еще располагают остатками былого престижа, но как художники почти неизвестны.
В ситуации современных поэтов поражает то, что она сложилась в период небывалого подъема поэзии. ‹…› Ежегодно публикуется до тысячи стихотворных сборников и несметное количество стихотворений в небольших и крупных журналах. Точное количество ежегодно проводимых чтений стихов неизвестно, но оно наверняка достигает нескольких десятков тысяч. В США действуют около 200 программ обучения литературному мастерству для аспирантов и более тысячи для студентов. Учитывая, что в каждой группе поэзию изучают в среднем десять человек, только эти программы в течение следующего десятилетия выпустят около 20 000 профессиональных поэтов! Согласно этой статистике мы живем в „золотой век“ американской поэзии.
Но бум поэзии оказался удручающе закрытым явлением. За десятилетия государственного и частного финансирования сложился широкий класс профессионалов, созидающий и принимающий новую поэзию, включая множество преподавателей, студентов, редакторов, издателей и администраторов. Базирующиеся в основном в университетах, эти группы постепенно стали главным потребителем современной поэзии. Как следствие, энергия американской поэзии, некогда направленная наружу, все больше и больше обращается внутрь. Создание репутаций и вручение наград происходит в пределах субкультуры поэзии. Если воспользоваться определением Рассела Джэкоби, ‹…› „известный“ поэт в наше время означает поэта, известного другим поэтам. Впрочем, этих поэтов вполне достаточно для того, чтобы сделать их узкую известность масштабным явлением. Еще совсем недавно заявление „только поэты читают поэзию“ воспринималось как убийственная критика, сейчас оно превратилось в надежный маркетинговый ход».
Мы строго попали в эту ситуацию. Ну, разве что не в университетах гнездится поэзия, а в кружках и фестивальных тусовках. Свои там приоритеты и премиальные статуэтки, свои гении. Нельзя сказать, чтобы я совсем не следил за тем, что происходит в современной литературе. Но вот когда имя Марии Степановой стало благодаря ТВ, в частности, известно более или менее широкой публике, а сам я не успел сообразить, как к ней относиться, она, оказывается, уже была награждена премией имени Пастернака. Попала в руки книга Елены Исаевой. Я и мои коллеги (поэты, критики) слышали это имя впервые. Читаю с чистого листа, с нуля отношения. Нечто из десятых годов Ахматовой, чуть-чуть вульгарнее, больше желтой иронии, но в общем оттуда. Немного от Асадова, впрочем. Судите сами:
Зажигает поздний вечер
Красным вывеску «Бистро».
Ты идешь ко мне навстречу
Возле станции метро.
Мне не горько и не страшно.
Я пройти готова сквозь.
У меня с тобой пока что
Ничего не началось…
Может, лучше — мимо, прямо —
По касательной к судьбе…
Ох, предупреждала мама —
Не знакомиться в толпе!
Ну и вот, а Исаева, как выясняется из аннотации, уже лауреат премий «Триумф» и «Действующие лица». Впрочем, может быть, за драматургию (издательство об этом умалчивает, Исаева еще и драматург). Так или иначе, имя олауреаченного автора мне, человеку читающему и иногда заглядывающему в театр, ничего не говорит. И вряд ли я потрачу деньги на новую книгу Елены Исаевой. А вот поди ж ты, она уже признана и ободрена.
* * *
Поэзия рассыпается на цитаты. Исчезло ощущение длительного, дольше, чем жизнь, диалога. Общезначимого, превышающего смысл и параметры твоей биографии. Какой-то надындивидуальной матрицы, по которой развивается человечество. Пропала, сказать точно и просто, вера в Замысел, при которой возможны были еще такие строчки Ахматовой:
Но, может быть, поэзия сама —
Одна великолепная цитата.
Разумеется, речь идет о матрице христианства (вот ведь беда, сочетание чудовищное, но я только иду вслед за речью). Авторитетность христианства не стоит преувеличивать. Еще со времен Ренессанса и возникновения гуманизма христианство существует либо как официозная доктрина, либо как индивидуальное служение. Но на Руси и гуманизм-то не очень привился, а гуманизм и христианство своим путем сошлись, стало возможно говорить о христианском гуманизме. Все это, понятно, мимо нашего организованного голода и ГУЛАГа.
И все-таки христианская этика как-то жила, пробивалась, как паста из разорванного тюбика. И язык работал, с заложенными в нем понятиями вины и греха.
Язык работать перестал. И христианские антиномии растворились в сторическом кошмаре. Киллерство стало профессией, сделанное «дело» можно отметить в ресторане.
Традиционный палач на этом фоне почти что мученик, а Федька Каторжный из «Бесов» Достоевского почти святой. У них все же было в уме, что человеческий закон нарушают.
К поэзии шли из потребности личного контакта, но шли за общим. Не за положительным результатом, а из необходимости внутреннего пафоса. Иосиф Бродский, особенно в последнее десятилетие, писал почти исключительно о мире без человека, о пепле и холоде. «Стихи Бродского стали отчетом о пребывании в небытии»,— писал Самуил Лурье. Он же говорил, что Бродский первым увидел Вселенную, которая не вращается вокруг местоимения Он.
Думаю, нет, то есть вращается. Это было трагическое выяснение отношений. Как в «Легенде о Великом инквизиторе». Безутешное, конечно, но еще в диалоге. Бродский существовал в культуре, которая называется христианской. Диалог прекратился. Всю западную культуру называют привычно постхристианской. Остались в лучшем случае «клейкие листочки». Но и их, кажется, нет.
Вот еще одна из причин, не такая, может быть, умозрительная. Тоталитарное государство обеспечивало нам равный, по большинству параметров схожий образ жизни. Теперь не так. И дело не только в том, что один тратит на обед сумму, равную годовой пенсии старушки. И не в том, что трагедии маленьких людей стали восприниматься как маленькие трагедии, а полеты людей знатных пусты и баснословны. Но разная музыка их сопровождает, разные тексты пригождаются под вечер, интерьеры конфликтующие, а продовольственные вкусы не могут даже перемигнуться на космическом расстоянии. Казалось бы, не бытие определяет, любовь одна и смерть одна. Но все же в этом коротком историческом промежутке определяет. Перед смертью, конечно, примирятся. Но и тогда вспомнят разные стихи. Если вспомнят.
Почему пишут?
Когда-то мы с моим товарищем и коллегой фантазировали: «А что, если вместо фамилии автора печатать серию паспорта или номер водительского удостоверения? Ведь сильно поубавилось бы желающих писать и публиковаться». Мы еще упустили проблему гонораров. Гонорары были. Теперь их нет. А проснуться знаменитым никто из толковых людей давно уже не мечтает. Но вот пишут.
Тут не избежать некоторой патетики. Если в Освенциме и ГУЛАГе поэзия не сгинула, то почему бы ей закончиться именно сейчас? Есть в этой потребности высказывания через стихи что-то неистребимое, не будем и обсуждать. Шаламов на Колыме спасался стихами. Не гламур, не развлечение, что-то более существенное, и не зависит от наших мнений и прогнозов.
Омуты чувств, опыты сфер,
грани миров.
Все биографии и географии
из полуправд.
Я простираю душу к тебе
вместо руки…
Это петербургский поэт Наталья Галкина. А и правда, есть ли другой, кроме поэзии, способ перемахнуть этот воздушный мост от души к душе? Ничего тут от сентиментальности и романса, любимых народом. А необходимость жива, и другого, помимо полета, пути нет.
Остается ли что-нибудь в виде остатка? Остается, особенно если мы говорим о массовости поэзии. Массовости сочинителей. Об этом писал в такие же неблагополучные годы Осип Мандельштам. Давайте сразу опустим тему «А почему в Америке квалифицируют по 20 000 поэтов ежегодно? Там тоже неблагополучно?». Вероятно, тоже. Но это все же не наша тема.
Итак: «Знакомство, хотя бы и поверхностное, с кругом пишущих стихи вводит в мир болезненный, патологический, в мир чудаков, людей с пораженным нервом воли и мозга, явных неудачников, не умеющих приспособиться в борьбе за существование, чаще всего страдающих не только интеллектуальным, но и физическим худосочием.
…Это, конечно, болезнь, и болезнь не случайная, недаром она охватывает возраст от 17 до 25 приблизительно лет. В этой форме, уродливой и дикой, происходит пробуждение и формирование личности, это не что иное, как неудачное цветение пола, стремление вызвать к себе общественный интерес, это жалкое, но справедливое проявление глубокой потребности связать себя с обществом, войти в его живую игру».
Формирование личности стало сегодня процессом более долговременным, лет до 35, как считают многие. Мир усложнился, после погрома на поиск нужной вещи уходит больше времени, чем на ее приобретение. Те, кто не умеет «приспособиться в борьбе за существование», составляют едва ли не большую часть общества.
Поэты сегодня и живут отдельно, практически не общаются. На фоне бытийных соображений все время приходят соображения бытовые, которые во времена крутых перемен тоже становятся знаковыми. Нет сталинских домов творчества, где литераторы встречались два-три раза в год, обмениваясь незнакомой лексикой. Нет командировок, государственных издательств, где толклись вместе, отталкивая друг друга и соперничая. Смешно, конечно, говорить об этом как о потере, но это была пусть и коммунальная, и гадкая, но форма общения. Сейчас сосед не знает имени соседа, а к дальнему собеседнику способны обращаться немногие. И кроме вертикальных связей, так чтимых большинством поэтов, должны существовать еще и связи горизонтальные. Водная стихия одна, но больше в ней стало нефтяных и химических прослоек. Поэзия стала слепоглухонемой. Какой уж тут диалог? Какой диалог с читателем?
И все же любопытно узнать, что нынче происходит на этом поле. Тем более что само себя как поле оно не осознает. Различия не только возрастные, но и вкусовые, языковые. Разница буквально в трактовке жеста. Начнем в следующей статье?
Николай Крыщук
