Автор: Arseny Shmartsev

Глава из книги Константина Максимюка «Новый интернет для бизнеса. Блоги. Социальные сети. Форумы. Видеохостинги»

Этот раздел посвящен тому, как организовать продвижение тех или иных услуг (товаров) через новые медиа. И снова начну со сравнения новых и старых инструментов.

Начну с простых вопросов. Зачем платить за размещение рекламы на ТВ, когда можно снять такой ролик, который пользователи будут показывать друг другу сами? Зачем тратиться на рекламные модули, когда можно либо отдать продукт на рецензию, либо замаскировать отзыв о продукте под простого пользователя где-нибудь на Яндекс-Маркете (где еще не работает только ленивый)? Зачем вообще что-то навязывать за большие, когда можно поделиться за малые?

Я вовсе не призываю всех все бросить, и перейти в эту среду целиком. До сих пор самая низкая стоимость контакта все еще на ТВ. А зацепить жителей глубинки нашим новым интернетом пока невозможно.

Ну да обо всем по порядку. Существуют следующие основные виды продвижения в новых медиа — обсуждения, вирусные акции (ролики, тесты и тп.), и конкурсы.

Обсуждения

До перечисления подходов, хочется начать с некоторого уточнения ожиданий от этого инструмента. Время от времени приходят запросы сделать buzz вокруг их продукта. То есть, так представить продукт, что пользователи начнут обсуждать продукт и все новости о нем, и главное, делиться информацией о нем по всему миру в массовых масштабах.

Я знаю лишь несколько B-2-C компаний, с которыми это работает. Ярчайший пример — это Aplle со своими сумасшедшими фанатами. Но Apple — это религия. А большинство выпускаемых сегодня продуктов в целом не уникальны, и тем более не революционны. И именно поэтому людей нужно вовлекать в обсуждения, я не ждать от них, что они сами начнут говорить про нужные вам темы.

Итак, первый из видов коммуникация в социальных медиа, самый древний и на сегодня самый популярный в России — это обсуждения в форумах, блогах, социальных сетях и так далее. Бывают они скрытыми. То есть с использованием агентов влияния. Бывают открытыми, когда общение идет от имени компании.

Подробнее про этические и репутационные аспекты этих видов мы поговорим в главе про PR. Что же касается технологий, этот инструмент является, пожалуй, самым продающим. И самым оперативным, ведь первоначальный контент — это обычно текст: написанные сценарии заходов, то есть, постов.

Поэтому кампанию можно развернуть буквально за час. А потом только отвечать на комментарии, поддерживая дискуссии. Один сотрудник может в день делать и поддерживать их до нескольких десятков.

Как это работает?

Три года назад мне нужен был кредит. Ситуация у меня была нестандартная (несколько фрилансов, трудовые договоры и тп). Поэтому я пошел проконсультироваться на специализированные форумы — куда же еще? Там я читал разделы вокруг интересовавших меня вопросов. И именно упоминавшиеся там банки стали первыми, с которыми я связался.

Я, насколько помню, не делал никаких запросов в поисковых серверах. Тем более не изучал рекламу в СМИ. Хотя и понимал, кто-то из моих собеседников на форумах был агентом влияния.

Так и миллионы соотечественников — все обсуждают и обсуждают… Как с ними говорить? Посмотрим на наших примерах.

Говорим не про продукт, а про ценность

Вот одна из наших задач начала 2009 года — рассказать об открытии первого в Москве магазина «Зеленый Перекресток». Это магазин премиум-формата, который к тому же планировал увеличить свое присутствие в Москве. А потому нас интересовала дорогая (форумы про дорогие иномарки и так далее), близко живущая (форумы типа площадки про Тропарево-Никулино) и просто потенциально целевая аудитория (форумы некоторого глянца и так далее).

С первой и третьей аудиторией можно разговаривать про дорогие продукты, их качество и так далее. Вторую можно просто оповестить — там эта информация вполне уместна. Рассмотрим пример из последней категории.

Выходить, скажем, на форум женского журнала Elle даже в раздел «Свободное обсуждение» (не говоря уже о тематическом вроде «Отношения полов») с сообщением «В Смоленском пассаже открывается „Зеленый Перекресток“! Ура, девочки!» — глупо. Потому что это на форуме считается прямой рекламой. Так что модераторы удалили бы ее почти наверняка и сразу.

А даже если бы она осталась, то контактами бы мы клиента не порадовали. Почему? Потому что это новость, к тому же довольно обычная. Ну, открылся себе магазин — и что? Соответственно, обсуждать нечего, а значит, зачем открывать сообщение форума? Люди-то (да, я замучаю вас этой фразой) пришли общаться.

А раз поговорить — вот вам и тема для общения: зачем вам дорогие магазины? Так что на этот форум мы шли с заходом «Ради каких продуктов вы идете в дорогой магазин?». Разумеется, тексты нужно нужно менять. А то найдется кто-нибудь, кто увидит два одинаковых сообщения, тут-то вам и крышка. Вот пример другого захода — «Каких продуктов вам не хватает в Москве»?

Еще раз, в чем разница? Мы решаем свою задачу — рассказываем о новом магазине. Но делаем основным предметом именно обсуждение категории, а не ее объекта. Такой маневр, как мы убедились, сработал — девочки 10 страниц (!) обсуждали эту тему. И доверие к нему было намного выше. Никто не просил нас убрать рекламу, хотя это она и есть.

ИЛЛЮСТРАЦИЯ ФОРУМ ELLE — http://forum.elle.ru/index.php?showtopic=50227

Да, вы можете справедливо возразить, что первое сообщение больше работает на продвижение отдельного взятого супермаркета. Так и есть. Зато во втором случае намного выше вовлеченность. И точно больше число просмотров и комментариев.

При всем при этом, конечно, лучше всего было бы выйти от имени супермаркета. С просьбой рассказать о впечатлениях от концепции магазина. О визите в нем. Попросить поделиться прогнозами на его будущее. Спросить, что бы людям хотелось изменить.

Впрочем, это уже исследование — такой подход мы обсудили в предыдущей главе. Здесь же скажу, что такое сообщение будет уместным на профессиональной площадке типа retail.ru. А на форуме женского журнала — простой народ.

Столкни людей лбами, и рекламируйся как угодно

Еще пример открытого захода. Причем, куда более рекламного — но сработавшего. Как-то под Новый год мы продвигали интернет-магазин линз ochkov.net. Тогда еще я был противником скрытого маркетинга. И настоял на том, чтобы все обсуждения были «белыми». Существенного числа заходов-переходов это нас, конечно, лишило. Но зато дало интересный опыт.

Тогда мы параллельно с продвижением своими руками, учили тому же самому и сотрудников магазина. И один из них вышел на форум cofe.ru с темой «Мода и контактные линзы». Он, представился сотрудником магазина, и просто спросил — купили бы вы себе линзы Dior?

Бинго! Люди на этом форуме (как и много где в интернете), любят меряться своими «достоинствами». А потому пошла битва. Одни говорили, что это глупая трата денег. Другие — что нормальная, «да я только такие и беру».

Нам было важно, что никто не стер ссылку на товар. Более того, изначально она была дана с опечаткой (молодежь такая невнимательная…). Так проверили, указали на это, и попросили исправить!

ИЛЛЮСТРАЦИЯ ЛИНЗЫ DIOR — http://forum.cofe.ru/showthread.php?t=110493

Результат — кроме просмотров, клиент фиксировал еще и переходы на сайт через Google Analytics, мудро поставленный за пару дней до начала проекта. А значит, если это и реклама, то не вызвавшая отторжения. А все потому, что дискуссия затронула некие струнки в этих людях. А все, что их трогает — успешно.

Увидел профи — коси под «чайника»

Еще один подход годится для профессиональных площадок. Скорее всего, там знают продукт или его категорию лучше вас. И не пытайтесь задавить их интеллектом — не поможет, вы там новичко. Так что косите под «чайника», а лучше блондинку!

Мы начали так работать, продвигая наушники Ritmix на форумах профессионалов звука. Туда приходил наш боец. Просил советов по поводу такой-то модели. И в конечном итоге, слушая аргументы всех, все же склонялся к выбору нужной марки.

Разумеется, он не убедил тех, кто ему писал — «ерунда эти ваши Ritmix». Но он на них и не работал, таких не переубедить никогда. Реально его вопросы (а также последнее сообщение «Я все-таки выбрал Ritmix по таким-то причинам») рассчитаны на таких же, как он, неофитов, которые придут на площадку профи выбрать наушники. Прочитав его дискуссию и увидев его выбор, лично я бы скорее доверился такому же, как я, чем профи. Подобное стремится к подобному. Да и агентству такой подход проще и выгодней — попробуй, найди аудиомана с опытом общения в форумах. И за сколько он согласится поработать?

Из этого, кстати, проистекает важный подход — участвуя в таких дискуссиях, нужно ориентироваться прежде всего на читателей, а не на тех, с кем говоришь, как бы парадоксально это не звучало. Чисто из экономических соображений — читателей, к счастью, во много раз больше, чем писателей.

Сам шучу — сам смеюсь?

Довольно популярным сегодня подходом является заведение одним персонажем темы — и реагирование на нее другим (другими) персонажами. Что я могу сказать? Лишь недавно я впервые увидел изящное воплощение такого подхода, когда даже я не догадался, что это была реклама. И девушка, которая воплотила все это в жизнь, сейчас успешно трудится в моем агентстве аккаунт-менеджером.

Там был очень изящный вопрос про загородную жизнь, и, скажем так, объект этой загородной жизни, продвигался от имени его как бы обитателя. Выглядело красиво, кроме того, незаметно на фоне еще нескольких десятков комментариев.

Все остальные воплощения которые я видел, были сделаны топорно. Например, к рекламной теме был всего один комментарий, да еще и нового на форуме персонажа. Тема без совсем комментариев лично меня убедила бы не меньше.

Каждому лектору в руки по вектору

На самом деле на каждую аудиторию можно придумать свой, уместный заход. В этом, собственно, и есть главный секрет успеха обсуждений в новых медиа. Максимально приблизив разговор к продукту, конечно. Так, однажды мы увлеклись дискуссией про ценности, начисто забыв про продукт. Клиент не дремал — «а где переходы?», «а почему разговор не про нас?». Нужен правильный баланс.

Есть и совсем ловкие способы. Как вам, к примеру, наша просьба участникам сообщества ru_gramota проверить рекламный текст про одну услугу на опечатки? Конечно, их нашли — правда ссылку через два дня удалили.

Или, например, раньше я часто обсуждал в сообществах livejournal ru_pr и ru_marketing, как продвинуть тот или иной продукт. Тем самым продвигая продукт среди членов коммюнити. Не считаю, что тем самым показываю свою некомпетентность как маркетолога. Я просто советуюсь, не стараясь казаться умнее, чем я есть (куда уж умнее).

Конечно, здесь только самые яркие примеры. Добиться того, чтобы все дискуссии были такими, можно. Но это удорожает подобные проекты до неприличия (подробнее про всю эту кухню с ценами будет в главе 4). И исповедуемый нами рубль за контакт превратится в десять-двадцать. А это уже цена вовлеченного контакта.

Рекомендательные сервисы, Яндекс-маркет и другие площадки как бы про обсуждения

Чтобы продвигать продукты через обсуждения, не обязательно писать про них тексты самому. Вдруг их уже написали. Яндекс — найдется все!

Кстати, про этот поисковик. Огромное число интернет-пользователей выбирает любые товары через Яндекс-Маркет, читая оценки и рецензии… Думаю, вы догадались, что некоторые из них — нашего авторства. Есть и масса других рекомендательных площадок — где советы это либо основной (imho.net и тп.), либо побочный продукт.

Много рекомендательных разделов есть и на форумах. Возьмем наш опыт — промо отеля «Раушен» и туроператора «Балтик-Сервис». Съездив в этот отель через эту компанию перед началом проекта, мы, конечно, получили хороший личный опыт. Было бы глупо его не использовать.

Мы прошлись по многим площадкам, где туристы оставляют свои отчеты о путешествиях, и честно рассказали, как нам было хорошо. Использовали скрытый маркетинг, зато писали честно, не забыв упомянуть недостатки (так больше доверия). Зайдите за otzyv.ru. Найдите наш отзыв. И прочитайте в комментариях «благодаря вашему отзыву, тоже поехали — понравилось».

Как еще доказать, что это работает? Я не знаю.

Надо ли нам в ТОП?

Теперь от заходов — к способам увеличения контактов. Кроме того, что дискуссии становятся популярными (их могут перепостить, к ним много комментариев и просмотров), некой «высшей мерой» успеха может быть попадание темы (дискуссии) в блогах (сообщения в форумах и соцсетях туда не попадают) в ТОПы.

Первый такой рейтинг появился у Яндекса. Этот инструмент был изначально придуман для того, чтобы познакомить читателей с самыми популярными событиями блогосферы за день. Однако потом был закрыт. Сейчас, после его закрытия, появились и другие (например, на ресурсе whoyougle.com). Что делать с этим инструментом?

Сначала о том, что туда выводить. Совсем уж рекламную информацию, конечно, не стоит — одно раздражение (опять в ТОПе реклама, будут ворчать блоггеры). Лучше ненавязчиво — или креативно. Например, мой стих в стиле Маяковского, написанный про рекламную акцию МИАН «Назови свою цену», — это сравнительно интересно, а потому попало в ТОП, хотя и не без моей помощи (просил друзей разместить ссылку на этот пост). Во всяком случае, намного лучше, чем сообщение «Внимание! Началась рекламная акция МИАН!».

А уж пост про то, что в таком-то ритейлере скидка на новые телефоны — вообще никуда не годится. Лучше, например, подборку самых уродливых покупателей. Или самых красивых телефонов (с маленькой рекламной припиской в конце). Потому что люди приходят посмотреть самые популярные записи в блогах для того, чтобы have fun. Дайте им его, глядишь, и мобилку купят.

Сейчас мы редко используем ТОП. Число переходов на мои посты оттуда — не более 5-7 тысяч (при указанном посещении раздела в более 200 000 человек в день). Наверное, возможны другие цифры, но сопоставимые. Одна хорошая дискуссия в большом сообществе собирает столько же. Стоит ли овчинка выделки и, тем более, отдельного прайса, как это бывает?

Общие моменты про эффективность и контроль качества

Что же касается обсуждений в целом, все конечно зависит от правильности выбора площадки — и качества общения на ней. К примеру, после нашего продвижения акции МИАН «Назови свою цену» было в январе, в разгар кризиса, несколько сотен звонков в неделю. Надо сказать, что никакие другие каналы активного продвижения тогда использованы не были. Конечно, так бывает не всегда. Но все-таки бывает.

Теперь поговорим о критериях оценки таких проектов. И как не нарваться на халтуру.

Как считать? Количество

Как и в любом проекте, ключевое — это количественные показатели. В данном случае — контакты (просмотры наших тем). Мы никогда не подписываемся на точное число переходов. По очень простой причине — далеко не все площадки разрешают использование ссылок, часто именно их и удаляют, оставляя сообщение нетронутым. И с этим ничего нельзя поделать.

Так же мы стараемся не подписываться на число ссылок, как любят многие, особенно традиционные компании, привыкшие продавать баннеры и контекст. Или число наших сообщений в чужих дискуссиях. Но это мы делаем уже по приятной для клиента причине.

Отговаривая, мы говорим, какая вам разница, сколько сделано ссылок и комментариев? Если они сделаны плохо, их никто не просмотрит. Здесь нечистоплотный подрядчик (есть такие случаи) получает возможность сработать некачественно, просто выложив требуемое количество скучных тем, которые никто не просмотрит.

В то же время при таком подходе заказчика может ждать проблема внутри компании — не все бухгалтерии готовы принять количество контактов в качестве отчета: налоговой их не предъявишь. Мой совет — берите ссылки для финансистов и контакты для вас.

Итак, наши любимые показатели — число контактов (просмотров) созданных нами тем. Тут все честно и не имеет двойного толкования. Статистику каждой записи (сколько раз ее прочитали) можно увидеть почти всегда, если зайти на раздел форума, где создана тема. В живом журнале есть статистика просмотра записей за день. Правда, обычно не до конца корректная — если вы делали несколько записей, покажет общее число просмотров.

При этом для форумов, где статистики нет, а также для социальных сетей, есть смысл применять оценки исходя из посещаемости ресурса и других количественных параметров. Этот момент обговаривается заранее. Приемлемые цифры — не более 1 процента от общего числа участников для второй группы.

Что касается форумов, на примере одного проекта могу сказать, что наши темы читали от 1 до 10 процентов еженедельной аудитории форума. Так что, договаривайтесь как считать, сами. Главное, заранее.

Как вас могут обсчитать

Прежде всего, повторю, вам могут дать завышенные цифры — просто представив охват вместо контакта. Или перепутав эти показатели, например, учтя число участников коммюнити (охват) как число просмотров (контакт). Бывает, чтобы показать вовлеченность, в созданные темы приходит свой же комментатор. И тихо само с собою агентство ведет беседу, и даже берет деньги за каждый комментарий (то есть, за процесс, а не за результат). Могут быть и накрутки просмотров на форумах. Наверное, бывает и что-нибудь еще.

Как с этим бороться, я рассказал. В то же время есть и неоднозначные моменты.

Например, если в отчете есть удаленная ссылка. Иногда дискуссии «убивают» довольно быстро, иногда через неделю. Бывает виноват тот, кто придумал плохую тему, а бывает, модератор встал не с той ноги…Впрочем, во всех случаях, дискуссии могут дать трафик.

В таком случае ссылка должна быть засчитана, но должны быть какие-то обоснования: скриншоты, например. В любом случае, мы с коллегами пришли недавно на одном проекте к выводу, что «битых» ссылок должно быть не более 10%. Так теперь и будем работать.

Наконец, есть еще комментарии в чужих дискуссиях. Как считать просмотры вашей темы? В форумах мы делим число страниц комментариев на число просмотров всей темы, хотя конечно это не точно. В блогах и соцсетях это сделать невозможно, оценок пока тоже не придумали.

Как считать. Так может, все-таки качество?

Теперь о качественных параметрах. Как я уже говорил, измерять такие вещи, как тональность общения (позитив-негатив), глубина дискуссии, ее направленность и тп. я считаю бессмысленным занятием. Уж слишком субъективно. И слабо влияет на результат.

Вот пример. На продвижение блога МИАН я задействовал двух человек. Замечательная девушка, давно живущая в блогах, много лет проработавшая в коммуникациях (ныне пиарщик большой-пребольшой компании) — это раз. Вторым был мой коллега по группе «Пиджаки», будущий кандидат технических наук, который вообще никогда до этого не занимался коммуникациями.

Так вот, качественные показатели у девушки (она работала только по жж) были великолепные — отличные глубокие дискуссии, правильные ключевые сообщения, все как надо. А музыкант просто общался на форумах, как умел.

А теперь угадайте, кто принес 90% посетителей блога? Да-да, юноша.

Конечно, форумы обычно дают больший приток посетителей на тысячу просмотров. Почему это так, науке не известно. Просто такова специфика среды. Но все же, откуда такая сильная разница? До сих пор не могу понять. Одно очевидно — качественные показатели дискуссий тут явно не первостепенны. Так что еще раз подумайте, вам шашки или ездить?

Единственный момент относительно качества, который я приемлю — это оценивать вовлеченность. В случае с обсуждениями это может быть тот, кто оставил комментарий, выложил ссылку на дискуссию, или поставил «плюсик» твоему аканту (есть такая опция на форумах). Здесь ясно одно — такой контакт должен стоить намного дороже (как показывает опыт коллег по рынку в 10-20 раз). Но все-таки это количественный показатель, или точнее, однозначно измеримый качественный.

Разумеется, и количественные методы подсчета, увы, несовершенны. Помимо уже указанного отсутствия статистики на многих ресурсах, и других перечисленных вещей, это еще не все. Например, никто никогда не скажет точно, сколько человек в теме про упомянутые дорогие продукты «считал» информацию про «Зеленый Перекресток». И тем более тут не отследить переходы на сайт и покупки в этом магазине.

Все что у меня есть сказать относительно этого скептикам, это приводить аналогичные примеры из традиционных носителей: сколько человек действительно читает текст на рекламном щите? Кто услышат сообщение по радио, и какую его часть?

Нет в коммуникациях совершенных инструментов, и с этим ничего не сделать.

О книге Константина Максимюка «Новый интернет для бизнеса. Блоги. Социальные сети. Форумы. Видеохостинги»

Отрывок из романа

Июнь в Москве выдался пасмурным, прохладным и дождливым. Но мне это даже нравилось. Я благополучно сдала сессию и была свободна до сентября. Мама по случаю окончания мной первого курса института решила устроить праздничный ужин. Она испекла мой любимый яблочный пирог, поставила на стол бутылку шампанского.

— Мамочка, мне не надо! — я отодвинула от себя хрустальный фужер. — Да и тебе не советую! Мы же об этом говорили!

— Да, Лада, говорили. И я, как медик, с тобой согласна, — смущенно ответила она. — Но человечество пока не нашло другого быстрого и эффективного способа снимать напряжение. А лично мне уже поздно меняться!

— Глупости! — сказала я и нахмурилась, наблюдая, как она снимает фольгу с горлышка бутылки. — Меняться никому и никогда не поздно!

— Вот я и вижу, что ты сильно изменилась за последнее время, — пробормотала мама и налила в фужер шампанское. — И не делишься со мной своими проблемами.

Я опустила глаза.

Да, у меня была проблема, одна-единственная, но зато вселенского масштаба. Все мое существо было поглощено любовью, она не давала мне дышать, спать, да и жить по большому счету, потому что мой любимый меня оставил… Мы познакомились с ним осенью прошлого года, и столько всего произошло за это время! Когда я узнала, кем Грег является на самом деле, то испытала такой шок, что твердо решила забыть о нем и обо всем, что с ним связано. Грег был вампиром. Но я не очень люблю употреблять это слово, мне больше нравится формулировка — «иная форма жизни», потому что мой любимый уж точно не мертвец, какими считаются в народе вампиры. Когда ему было восемнадцать лет, он покончил с собой, повесился из-за несчастной любви, это произошло в 1923 году в Москве. Но из-за родового проклятия превратился в вампира. Всех членов его рода, добровольно ушедших из жизни, ждала именно такая участь. Их было четверо. Самый старший, Атанас, существовал в таком виде вот уже больше десяти веков; Порфирий стал вампиром почти четыре века назад, еще была Рената, жившая в XVIII веке и утопившаяся в возрасте двадцати лет из-за несчастной любви, и последний в этой цепочке — Грег. Атанас и Порфирий почти постоянно жили в Лондоне в родовом замке, а Рената и Грег выбрали местом пребывания Москву. Они снимают две огромные роскошные квартиры в престижной высотке в Замоскворечье и выдают себя за брата и сестру. Кроме того семья построила помпезный особняк в Подмосковье. Неподалеку от той деревни, где жила моя бабушка. Там-то мы и познакомились с Грегом. Это произошло случайно, хотя я сейчас точно знаю, что все в нашей жизни предопределено. Встретившись, мы полюбили друг друга.

Я так глубоко задумалась, что не заметила, как мама перестала пить шампанское и рассказывать мне о каких-то сложных родах — она работала акушеркой в частном роддоме — и внимательно на меня смотрит.

— Лада, ау! — весело позвала она через какое-то время.

Я вздрогнула и подняла на нее виноватый взгляд.

— Ты меня совсем не слушаешь, — сказала она.

— Прости, мамочка! — ответила я и взяла ее за руку.

Она сжала мою ладонь и заглянула в глаза. Я понимала, что она волнуется из-за меня и хочет знать, что со мной происходит. Но так уж сложилось в нашей семье, что я с детства была более близка с отцом, а вот с мамой не очень-то любила делиться своими переживаниями. Родители были давно в разводе, но отца я очень любила, доверяла ему и всегда все рассказывала. Однако с появлением в моей жизни Грега многое изменилось, в том числе и мое отношение к отцу. Так уж получилось, что именно Грег невольно открыл мне глаза на его прошлое. И я на собственном опыте убедилась, что от любви до ненависти всего один шаг. Узнав, что отец в молодости занимался продажей девушек за рубеж якобы в танцевальные шоу, а на самом деле в публичные дома и на этом сколотил себе состояние, я возненавидела его в один миг и прекратила всякое с ним общение. Он пытался поговорить со мной, но я и слушать его не желала. А матери заявила, что этот человек отныне перестал для меня существовать.

Позже я поняла, что Грег такой ситуацией вполне доволен, он стремился к тому, чтобы я и душой и телом принадлежала лишь ему одному. Его бы устроило, если бы я вообще забыла и родных и друзей. Все к этому шло. Я стала более замкнутой, почти не общалась с однокурсниками и бывшими одноклассниками, не заводила новых знакомств, перестала бывать в клубах, отказывалась ходить на вечеринки и дни рождения. И мне нравилась замкнутая жизнь. Все равно я никому в мире не могла рассказать о том, что со мной происходит. Моей близкой подруге Лизе, с которой мы живем в одном дворе и дружим чуть ли не с детского сада, я тоже не могу ничего сказать. Как и маме. Да и что бы я им сообщила? Что люблю без памяти самого настоящего вампира и даже вышла за него замуж?! Конечно, это было не наяву, а в трансе. Но происходило все так жизненно и по-настоящему, что я часто сомневалась, какая из реальностей более достоверна. Перед тем как мы расстались, Грег ввел меня в один из таких трансов, и мы оказались ночью на берегу моря возле белого дворца, где нас и связал узами брака отец Грегори, бывший кем-то вроде настоятеля вампирского монастыря. Когда я очнулась, увидела на безымянном пальце правой руки колечко. На его плоской платиновой поверхности алмазной крошкой было написано «Грег». С тех пор я его не снимала. Вскоре после этого события мы расстались…

Я машинально покрутила колечко. И хотя мне очень хотелось плакать, постаралась принять спокойный вид. Увидев, что мама скользнула взглядом по кольцу, я тут же убрала руки под стол.

— Все хочу спросить, — осторожно начала она, — это тебе Грег подарил?

Я была готова к такому вопросу, но все равно вздрогнула. Мама была немного знакома с Грегом, но думала, что он обычный молодой человек, который встречается с ее дочерью.

— Да, — кратко ответила я. — А когда у тебя отпуск? — я попыталась перевести разговор на другую тему.

Мама поджала губы и нахмурилась. Но тут же попыталась взять себя в руки. Она налила себе шампанское и медленно выпила.

— Почему ты такая скрытная, дочка? — с обидой поинтересовалась она. — Я уж и так стараюсь не лезть в твою личную жизнь. А за последнее время ты окончательно от меня отдалилась. Но я же вижу, тебя что-то сильно мучает! Да и Грег давно у нас не появлялся. Если вы поссорились, почему бы не сказать мне об этом? Почему не поделиться? Я не каменная, все могу понять. Сама когда-то была молодой! Но ты все скрываешь. И это кольцо! И странный кулон! — раздраженно добавила она и, наклонившись ко мне, вытащила за цепочку кулон из выреза моей кофточки.

Это тоже был подарок Грега, выглядел он и правда необычно: кулон был выточен из крупного алмаза и наполнен кровью Грега, а потому казался рубиновым. Вампирская кровь обладает сверхъестественными свойствами, и в кулоне она всегда оставалась свежей. Грег дал мне ее для того, чтобы в экстремальных ситуациях она могла меня защитить. И такие ситуации уже возникали.

— Какой странный! Я заметила, что ты его никогда не снимаешь, — пробормотала мама, изучая его. — Что же все-таки происходит с моей дочкой! — громко и нервно сказала она. — И где Грег? Расскажи мне, наконец, все как есть! Вы поссорились?

Я с изумлением на нее посмотрела. Обычно мама была очень сдержанна. Мне даже казалось, что эмоционально она суховата. Но все люди разные, и это я могу понять. И вдруг такая вспышка эмоций! Мама раскраснелась, я видела, что она взвинчена и хочет высказать мне все накопившееся у нее на душе. Я взглянула на шампанское, оно было почти выпито. Мягко забрала у мамы кулон и спрятала его в вырез кофточки, потом отодвинула бутылку на край стола и заметила, что все это от вина. Мама вскочила, вскрикнула, мол, «Яйца курицу не учат», потом все-таки взяла себя в руки, села за стол и начала разрезать пирог. Мне стало жаль ее до слез. Но что я могла сделать? Оставалось, как всегда, прибегнуть к спасительной лжи.

— Мамочка, все у нас хорошо, — ласково сказала я. — Мы не ссорились. Просто Грег уехал на все каникулы к родным в Лондон, поэто¬му у меня иногда плохое настроение. Я очень по нему скучаю. А колечко он мне подарил перед отъездом. Так что не расстраивайся по пустякам.

— Но почему он тебя с собой не пригласил? — спросила она более спокойно. — Ты уже ездила к ним в гости.

Этой весной я действительно ездила в Лондон и познакомилась с Атанасом и Порфирием. Мы жили с Грегом в его квартире в Сохо. Много чего тогда произошло. И именно в Лондоне я поняла, насколько Атанас не хочет, чтобы мы с Грегом были вместе. И на то имелись весьма веские причины.

— У них какие-то семейные проблемы, — на ходу придумала я. — Грег вскользь упомянул об этом. Все-таки мировой финансовый кризис. Зачем им кто-то лишний в такой трудный период? Не буду же я сама навязываться, мама! Ведь меня никто не приглашал.

— Да-да, это правильно! — поспешила согласиться она. — Не нужно ни в коем случае навязываться молодому человеку. Надеюсь, что все у них решится благополучно. Вот, значит, в чем дело, — задумчиво пробормотала она. — Бедная моя девочка! Ты просто тоскуешь вдали от своего мальчика, поэтому последнее время так подавлена.

— Конечно, я по нему скучаю, — ответила я. — Но мне не хотелось бы обсуждать это даже с тобой. Ты уж прости!

— Да, да… Это ты прости! — торопливо произнесла мама. — Я вот тут подумала, — после паузы сказала она, — не будешь же ты все каникулы сидеть в Москве?

— Мне не хочется куда-то уезжать.

— Даже к бабушке?

— Не знаю… Может, к ней и съезжу. Мама, я пока ничего не решила. Дай мне прийти в себя. Я ведь только что сдала сессию.

— Ну ладно, ладно, оставим этот разговор. Поступай, как хочешь.

Когда мы закончили ужинать, я сказала, что мечтаю пораньше лечь спать, и ушла в свою комнату. Мама меня не удерживала. Она устроилась возле телевизора и стала смотреть какой-то фильм.

Наутро я проснулась в подавленном настроении. За окном было пасмурно, и я никак не могла понять, который час. Мама сегодня работала в дневную смену, и видимо, уже ушла. Я подняла с пола телефон и взглянула на дисплей. Было почти одиннадцать, значит, я долго спала.

— Грег, любимый, — прошептала я, поворачиваясь на бок и обнимая подушку, — почему ты не приходишь ко мне даже во сне? Я так хочу тебя увидеть! Разлука невыносима! Неужели ты в состоянии меня разлюбить? Неужели это возможно?

Я закрыла глаза и не смогла сдержать слез. Они брызнули из-под сомкнутых век и обожгли щеки.

«А вот вампиры никогда не плачут, — отчего-то подумала я и всхлипнула. — Они просто не могут».

На сердце было так тяжело, что казалось, оно разорвется. Тоска лежала камнем и давила невыносимо. К тому же после нашей последней встречи я пребывала в постоянном страхе неизвестности, что же будет с нами дальше. Я еще не научилась полностью доверяться происходящему и принимать все спокойно.

Грег хотел стать человеком. Вампир может пройти обратное превращение, и мы оба об этом знаем. Я хотела этого больше всего на свете. Тогда мы смогли бы всегда быть вместе, пожениться по-настоящему и стать счастливыми. Но для этого нужно выполнить одно условие. Сколько раз мы уже пытались это сделать! Но пока все было тщетно.

Поверье гласило, что если вампира искренне полюбит обычная девушка, к тому же девственница, и он сможет сдержаться и не укусить ее в момент близости, то тогда Свет победит Тьму внутри его сущности и он вновь станет человеком. На первый взгляд кажется, что нет ничего проще. Но вот на деле! Я и представить не могла, какова сила притягательности моей крови для Грега. Он терял разум даже от поцелуев, и обычно исчезал в последний момент, чтобы не укусить меня. Но это было не все. Оказывается, вампир должен влюбить в себя девушку, а сам при этом остаться холодным. Только так он мог не потерять голову во время первой близости. Но Грег без памяти влюбился в меня.

Я перестала плакать, села на кровати и прижала подушку к груди. Мне казалось, что я обнимаю моего любимого. Я потерлась щекой о мягкую бязь и вновь закрыла глаза, представляя прекрасное лицо Грега. Он с первого взгляда произвел на меня неизгладимое впечатление: стройный, изысканный, бледный и словно отстраненный от всех и вся. Его густые блестящие черные волосы, всегда красиво уложенные, белая, казавшаяся фарфоровой, кожа, тонкие аристократичные черты лица, большие, сияющие голубым светом глаза, оттененные длинными черными ресницами и изящно очерченные губы мгновенно притягивали взгляд. Грег разительно выделялся на фоне знакомых молодых людей, словно бесценный, искусно ограненный бриллиант в куче щебенки.

— Милый, — прошептала я, — где ты сейчас? Что делаешь?

Я подняла голову, вытерла глаза и прислушалась. В квартире было по-прежнему тихо. Я была одна.

Последняя наша встреча произошла в конце апреля. Грег появился, как всегда внезапно, словно материализовался из воздуха. Он часто так делал, и я уже привыкала к этому. Мне нравилось, что он появлялся, когда я мысленно его звала. Это придавало мне спокойствия и хоть какой-то уверенности. Но с апреля мы ни разу не виделись. Он не подавал о себе никаких вестей, не приходил ко мне во сне, не звонил и не писал ни в аське, ни на е-мейл. Я ничего о нем не знала. Перед тем как исчезнуть, он сообщил мне, что Атанас подсказал ему верное решение нашей проблемы — будто бы Грегу необходимо разлюбить меня и тогда условия поверья будет легко выполнить. Мы станем близки физически, он сдержится, а став человеком, снова меня полюбит. Я и представить не могла, что изворотливый Атанас подскажет такой безумный выход, и не верила в благополучный исход этой затеи. Мало того, Атанас предложил Грегу какое-то время провести в «Белом склепе», в своем роде монастыре вампиров, о котором никто ничего толком не знал. Даже Грег не верил в его существование до поры до времени. Монастырь находился на горе в северной Чехии. Настоятелем его много веков являлся отец Грегори. По словам Грега, настоятель тоже считал, что ему лучше избавиться от любви и склепы монастыря для этого самое подходящее место. Сообщив мне это и попросив не забывать его, Грег исчез, а я все никак не могла поверить в происходящее. Не верила, что можно разлюбить кого-то по своему желанию. Но ведь Грег был иной формой жизни, так что кто знает…

В гостиной раздался легкий стук, я вздрогнула, прислушалась, отбросила подушку и кинулась на звук. Вдруг Грег, наконец, почувствовал мою смертельную тоску и появился? Распахнув дверь, огляделась. В гостиной никого не было. Я машинально подняла журнал, видимо, соскользнувший со стола на пол, вздохнула и отправилась в ванную.

О книге Ярославы Лазаревой «Поцелуй ночи»

Отрывок из повести

Комнатенка тесная. Прямоугольник. Она давит, хотя стены светлые, голубовато-зеленые, а на обеих шторах вышиты перелетные птицы, так и застывшие с распахнутыми крыльями в желтом и синем небе. Шторы все в дырках, сквозь них проникают солнечные лучи, угасающие в выцветших узорах восточного тканого ковра. В глубине комнаты видна еще одна занавеска. Зеленая. На ней ничего не вышито. Она прикрывает заколоченную дверь. Или, может быть, чулан.

Комната пуста. Никакой мебели нет. Только в простенке, разделяющем два окна, висит маленький ятаган, а над ним фотография мужчины с усами. Ему, наверно, лет тридцать. Курчавые волосы. Лицо квадратное, сжатое с двух сторон аккуратно подстриженными бакенбардами. Черные глаза блестят. Они маленькие, а нос между ними похож на орлиный клюв. Мужчина не смеется, но вид у него такой, словно он сдерживает смех. Из-за этого на лице застыло странное выражение, как будто в душе он насмехается над тем, кто на него смотрит. Фото черно-белое, блекло раскрашенное от руки.

Напротив этой фотографии, вплотную к стене, тот же самый мужчина, только постаревший, лежит на красном матрасе, положенном прямо на пол. У него борода. Цвета перца с солью. Он исхудал. Слишком. Кожа да кости. Бледный. Одни морщины. Нос еще сильнее напоминает орлиный клюв. Он по-прежнему не смеется. А на лице все еще застыла та же странная насмешливая гримаса. Рот полуоткрыт. Глаза, ставшие еще меньше, совсем ввалились. Взгляд устремлен в потолок, туда, где чернеют обнажившиеся подгнившие балки. Руки, неподвижные, лежат вдоль тела. Сквозь истончившуюся кожу видно, как его вены одышливыми червями оплетают выпирающие кости. На левом запястье у него механические часы, а на безымянном пальце золотое обручальное кольцо. В ложбинку на сгибе правой руки вставлен катетер, через него вливается в тело бесцветная жидкость, поступающая из пластиковой кружки прямо над его головой. Все остальное прикрыто длинной белой рубашкой с вышитым воротом и рукавами. На ступни, уродливые, как два деревянных обрубка, наброшена грязная белая простыня.

Вздымаясь в ритме его дыхания, на его груди, на самом сердце, лежит рука, женская рука. Женщина сидит. Скрещенными ногами она упирается ему в грудь. Головой уткнулась в колени. Ее распущенные волосы, черные, цвета воронова крыла, рассыпались по плечам, вздрагивающим в такт ритмичному движению руки.

В другой руке, левой, у нее длинные черные четки. Она перебирает их. Безмолвно. Медленно. В том же ритме, в каком вздрагивают плечи. Или в ритме дыхания мужчины. Ее тело закутано в длинное платье. Пурпурного цвета. По краям рукавов и у самого подола — редкие вышитые узоры: хлебные колоски и цветы.

Рядом, стоит лишь протянуть руку, — открытая на заложенной странице покоится на бархатной подушечке книга, Коран.

Плачет маленькая девчушка. Ее нет в этой комнате. Она, должно быть, в соседней. Или в коридоре.

Голова женщины пошевелилась. Устала. Она отрывает голову от колен.

Женщина красива. В уголке ее левого глаза маленький шрам, он слегка суживает разрез глаз и придает взгляду странное, тревожное выражение. Губы, чувственные, сухие и бледные, неохотно бормочут одну и ту же молитву.

Еще одна девчушка плачет. Она вроде где-то рядом с первой, наверное за дверью.

Женщина убирает руку с груди мужчины. Встает и выходит из комнаты. Без нее ничего не меняется. Мужчина по-прежнему неподвижен. Он продолжает дышать, тихо и медленно.

Шаги женщины заставляют детей умолкнуть. Она остается с ними надолго, пока дом и мир не растворятся в их сновидениях, покуда не превратятся в тени; потом она возвращается. В одной руке маленький белый флакон, в другой черные четки. Она садится рядом с мужчиной, открывает флакон, наклоняется, чтобы влить пару глазных капель ему в правый глаз, и еще пару в левый. Не выпуская из рук четки. Не переставая перебирать их.

Солнечные лучи, проникающие сквозь дырки в желтом и синем небе на шторке, ласкают спину женщины, а в это время плечи ее по-прежнему ритмично вздрагивают в такт пальцам, перебирающим костяшки четок.

Вдали, где-то в городе, взрывается бомба. Мощная, она наверняка разрушает чьи-то дома, чьи-то мечты. Вот стреляют в ответ. Тяжелая полуденная тишина взрывается возгласами, от них дребезжат стекла, но дети не просыпаются. На мгновение застыли — точно два камешка на четках — женские плечи. Она убирает флакон с глазными каплями в карман. «Аль-Каххар», —шепчет она. «Аль-Каххар», — снова и снова. Она повторяет это с каждым вдохом мужчины. И с каждым словом перекидывает пальцами костяшку.

Четки заканчиваются. Девяносто девять бусин. Девяносто девять раз «Аль-Каххар».

Она выпрямляется, занимая свое место на матрасе, у изголовья мужчины, и кладет правую руку ему на грудь. Снова берется за четки.

Когда она еще раз добирается до девяносто девятого «Аль-Каххар», ее рука, покинув грудь мужчины, ползет выше, к шее. Сперва пальцы скрываются в густой бороде, оставаясь там, пока он делает один или пару вдохов-выдохов. Потом снова появляются, чтобы отдохнуть на его губах, погладить нос, глаза, лоб, и наконец вновь исчезают в зарослях грязных волос. «Ты чувствуешь мою руку?» Вся изогнувшись, она склоняется над ним, пристально смотрит в его глаза. В них не отражается ничего. Приникает ухом к губам. Ни звука. У него тот же дикий вид, как раньше: рот полуоткрыт, взгляд прикован к темным потолочным балкам.

Она склоняется еще ниже, шепча: «Во имя Аллаха, подай мне знак, скажи мне, что ты чувствуешь мою руку, что ты жив, что возвращаешься ко мне, к нам! Один только знак, маленький знак, чтобы придать мне сил, веры». У нее дрожат губы. Они умоляют: «Хоть словечко…», чуть-чуть касаясь уха мужчины. «Но ты хотя бы меня слышишь». Его голова на подушке неподвижна.

«Мне сказали, что пройдут две недели, и ты сможешь двигаться, шевелить руками… Но вот уже пошла третья… или почти. И все никак!» Она поворачивается всем телом, хочет лечь на спину. Взгляд теряется там же, где блуждает взгляд мужчины, где-то между черными подгнившими балками.

«Аль-Каххар, Аль-Каххар, Аль-Каххар…»

Женщина медленно выпрямляется. Безнадежно смотрит на мужчину. Снова кладет руку ему на грудь. «Если ты способен дышать, то ведь можешь и задержать дыхание, да? Задержи-ка его!» Откинув волосы за спину, она требует: «Задержи хотя бы разок!» — и снова приникает ухом к его рту. Она слушает его. Она его слышит. Он дышит.

В отчаянии она шепчет: «Я так больше не могу».

Раздраженно вздохнув, она резко вскакивает и говорит, на сей раз во весь голос: «Я так больше не могу…» Разбита. «С утра до вечера без передышки произносить имена Бога, я так больше не могу!» Она делает несколько шагов к фотографии, не смотрит на нее, «Уже шестнадцать дней…», сомневается, «Нет…», и считает по дрожащим пальцам.

Смущенная, она оборачивается, возвращается на свое место, чтобы взглянуть на открытую страницу Корана. Она проверяет. «Шестнадцать дней… сегодня я должна произносить шестнадцатое имя Бога. Аль-Каххар, Владыка. Вот оно здесь, это шестнадцатое имя…» Задумчивая. «Шестнадцать дней!» Она отступает. «Шестнадцать дней я живу в ритме твоего дыхания». Озлобленная. «Шестнадцать дней я дышу точно как ты». Она смотрит ему прямо в лицо. «Я дышу как ты, вот послушай!» Глубоко втягивает воздух, потом мягко выдыхает. В том же ритме, что и он. «Я теперь уже могу дышать как ты, даже если моя рука не лежит на твоей груди». Она нагибается к нему. «И даже если меня нет рядом с тобой, я все равно дышу точно как ты». Она отходит от него. «Ты слышишь меня?» Она выкрикивает: «Аль-Каххар!» и опять начинает перебирать четки. Все в том же ритме. Она выходит из комнаты. Ее слышно: «Аль-Каххар, Аль-Каххар…», в коридоре и за входной дверью…

«Аль-Каххар…» удаляется.

«Аль-Каххар…» звучит тихо-тихо.

«Аль…» почти неслышно.

И тишина.

Проходит несколько беззвучных мгновений. Потом снова слышится «Аль-Каххар», под окном, в коридоре, за дверью. Женщина снова входит в комнату и останавливается возле мужчины. Стоит. Левой рукой, как прежде, перекидывает черные четки. «Я даже могу сказать тебе, что, пока меня не было, ты вдохнул и выдохнул тридцать три раза». Она приседает на корточки. «И даже сейчас, в эту минуту, говоря с тобой, я могу считать твои вдохи». Она взмахивает четками, проводя ими перед бессмысленными глазами мужчины. «Вот, с тех пор как я пришла, ты сделал семь выдохов». Садится на ковер и продолжает: «Дни мои я больше не делю на часы, а часы на минуты, а минуты на секунды… мой день равен девяносто девяти перекидываниям бусин на четках!» Ее взгляд останавливается на отслуживших свое часах-браслете, они болтаются на костлявом запястье мужчины. «Могу сказать тебе, что мне осталось перекинуть еще пять бусин до того, как мулла начнет свой призыв на полуденный намаз и примется читать хадисы!» Пауза. Она подсчитывает. «А на двадцатой бусинке в дверь к соседям постучит водонос. Старуха соседка, как всегда, с хриплым кашлем выйдет, чтобы впустить его. На тридцатой по улице проедет на велосипеде мальчуган, насвистывая песенку »»Лаила, Лаила, Лаила, как ты мила, сердце ты разбила мое…» нарочно, чтобы слышала дочка соседей…» Она смеется. Смех печальный. «А когда я дойду до семьдесят второй, этот дурак мулла зайдет тебя проведать и осыплет меня обычными упреками, опять заведет свою песню — будто бы я недостаточно о тебе забочусь, не исполняю его советов, совсем не молюсь… Иначе бы ты уже выздоровел!» Она проводит своей рукой по его руке. «Но ты, ты свидетель. Ты знаешь, что я живу только ради тебя, возле тебя, дышу тобой!» Она упрекает: «Легко говорить, что надо произносить девяносто девять раз в день одно из девяноста девяти имен Божьих… И так целых девяносто девять дней! Да только откуда этому дураку мулле знать, что значит для женщины быть одной с мужчиной, который…», она не в силах подыскать слово или не смеет произнести его, «… быть совсем одной с двумя малышками!» —это она уже бормочет себе под нос.

Долгое молчание. Почти пять оборотов четок. Пять оборотов, во время которых женщина с закрытыми глазами словно приросла к стене. Только призыв на полуденную молитву вырывает ее из оцепенения. Она достает маленький коврик, разворачивает его и расстилает на полу. Приступает к молитве.

Молитва окончена, она остается сидеть на коврике, слушая, как мулла читает хадисы, подобающие этому дню недели: «…и сегодня день крови, ибо в день вторник у Евы впервые отошла гнилая кровь, а один из сыновей Адама убил брата своего, и еще убили Григория, Захарию и Яхья — да пребудут души их в мире, — как и колдунов Фараона, Ассайю Бент Музахима, супругу Фараона, и телицу детей Израиля…»

Она медленно озирается. Комната. Ее муж. Его тело в пустоте. Это пустое тело.

Ее взгляд полон тревоги. Она встает, сворачивает коврик, кладет его на место, в самый угол комнаты, и выходит.

О книге Атика Рахими «Сингэ cабур. Камень терпения»

Глава из романа

— Лев Николаевич, вы должны остановить войну.

Кто-то огромный и невидимый шептал эти слова на ухо Гумилеву. Темное облако, из которого исходил шепот, пронизывали багровые прожилки, похожие на вены с огненной кровью.

Гумилев шагнул в это облако, ожидая, что сейчас его лицо обожгут пылающие нити, но за клубящейся завесой была только пустота. Он почувствовал, что проваливается в бездонную пропасть, дернулся… и проснулся.

Фосфоресцирующие стрелки часов показывали половину четвертого утра. На улице было еще темно, но небесная ладья солнечного бога Ра уже взмывала в небо над Уралом. В Норильсклаге начинался очередной рабочий день. «Как там Томаш?» — некстати подумал Лев, и понял, что больше уже не заснет.

Последние две недели он пытался возвести стену между своей нынешней жизнью и недавними, столь свежими лагерными воспоминаниями, и порой ему казалось, что ему это удается. Однако три года, проведенные в лагере, были слишком тяжелым грузом, чтобы сбросить его с плеч в одно мгновение. Даже если это и получилось бы, шрамы на плечах от впивавшихся в тело лямок зажили бы еще не скоро.

Лагерь в его голове был как подкожный нарыв: незаметный для окружающих, он постоянно ныл, болел, а еще невыносимо чесался, так что хотелось уже разодрать его, а лучше — вырезать остро отточенным скальпелем.

Жаркий, прогретый солнцем июль не мог растопить темный кусок льда, вмороженный в сердце жестокими метелями Таймыра. Когда зиму за зимой ты живешь там, где минус шестьдесят, в ласковое лето и васильковые поля над сонной рекой верится с трудом.

Если бы Гумилев попал в любимую им среднеазиатскую пустыню с резкими перепадами между дневным зноем и ночным холодком, шок был бы не так велик. Но тут, в разомлевшем от июльской жары Подмосковье, можно было выйти ночью на террасу в одних трусах — и долго стоять, ощущая голой кожей теплый ветерок. И чувствовать себя сбежавшим из замерзшего ада грешником. Кого там Данте помещал в последний круг своей преисподней, в ледяное озеро Коцит? Предателей?

Он, Лев Гумилев, вроде бы никого не предал. Ему предложили свободу, не требуя ничего взамен — и он согласился. А кто бы отказался на его месте?

И все же покоя в душе не было. «Не требуя ничего взамен» — лукавство, самообман. «Вы должны остановить войну, Лев Николаевич» — вот что от него потребовали, и вот на что он ответил согласием, хотя и знал, что это невозможно. «Вы должны поднять гору Эверест!» «Вы должны превратиться в голубя и взлететь на колокольню Ивана Великого!» Есть, товарищ капитан! Разрешите выполнять, товарищ капитан?

Впрочем, товарищ капитан и сам не знал, каким образом бывший ЗК Норильсклага будет выполнять поставленную перед ним задачу. Всю дорогу до Москвы Лев пытался разговорить его, но капитан Шибанов лишь отшучивался и переводил беседу на другую тему. На аэродроме они расстались: Шибанов сдал Льва низенькому полному кавказцу, потевшему в мешковатом траурного цвета костюме, сел на мотоцикл и укатил, обдав на прощанье синим бензиновым выхлопом. Кавказец Льву представляться не стал, молча махнул пухлой ладонью в сторону автомобиля — садись, мол.

В недрах черного ЗИС-101 со шторками на окнах пахло табаком и офицерским одеколоном. С обоих боков Льва стиснули молчаливые мужики в штатском, но с лицами прапорщиков. Обстановка явно не располагала к разговорам, и Гумилев счел за лучшее воздержаться от вопросов.

Ехали долго. У Льва затекли зажатые штатскими руки. Наконец, машина остановилась, и траурный кавказец, сидевший впереди, обернулся к Гумилеву.

— Сейчас с тобой говорить будут, — сказал он с сильным акцентом. — Отвечай четко, только по делу и только правду. Если будешь юлить…

Он скорчил брезгливую гримасу и замолчал. Прапорщики синхронно открыли дверцы и вылезли из машины. В салоне ЗИСа сразу стало просторно.

Гумилева привезли на какую-то дачу. Высокие сосны качались в неправдоподобно голубом небе — он уже и забыл, что у неба бывает такой цвет. В траве стрекотали кузнечики, в кустах тенькали жизнерадостные пичужки. Сама дача была двухэтажной, в псевдоклассическом стиле, с тяжелым фронтоном и узкими, похожими на бойницы окнами. К дому вела посыпанная крупным гравием дорожка. Кавказец, на ходу снимая брезгливо-высокомерную маску и быстро натягивая почтительно-угодливую, мелкими шажками засеменил по ней к дверям. Льву он напоминал похоронного агента из прошлых времен.

— Пошел, — равнодушно сказал Гумилеву один из прапорщиков.

На крыльце показался человек — плотный, с крупной головой с большими залысинами, в круглых очках на хищном мясистом носу. Лев узнал его сразу же — это был Лаврентий Павлович Берия, нарком внутренних дел. «Похоронный агент» подскочил, начал что-то объяснять — Берия отстранил его ленивым жестом руки.

Гумилев шел к нему навстречу, с интересом разглядывая сильное, похожее на римские скульптурные портреты времен Империи, лицо. Не дойдя пяти шагов, он остановился и по лагерной привычке убрал руки за спину.

— Гумилев? — спросил Берия.

— Так точно, товарищ… — тут Лев запнулся, потому что ЗК не имел права произносить это слово. С другой стороны, обращаться к Берия «гражданин начальник» тоже было довольно глупо. В конце концов, решив, что с сегодняшнего утра он уже свободный человек, Лев продолжил:

— Товарищ народный комиссар внутренних дел.

Берия усмехнулся, оценив происходившую в собеседнике внутреннюю борьбу.

— Это хорошо.

Непонятно только, что хорошо. Что Гумилев? Что не побоялся и назвал его «товарищем»?

— Знаешь, зачем тебя из лагеря вытащили?

Опять ловушка. Что тут ответишь? «Никак нет?» Ну и отправляйся обратно. «Так точно!» Ну, доложи, в таком случае.

— В общих чертах, товарищ народный комиссар внутренних дел.

Берия сморщился, а похоронный агент сделал страшные глаза. Видимо, именно это он и имел в виду, когда предупреждал, чтобы Гумилев не смел юлить.

Лев решил исправить ошибку.

— Товарищ капитан сказал, что я должен остановить войну. Но не уточнил, каким образом.

Берия расхохотался.

— А ты ждал, что он тебе тут же все расскажет? Артист!

Гумилев терпеливо ждал, когда иссякнет приступ начальственного веселья. Берия отсмеялся, снял очки, протер их мягкой тряпочкой и водрузил назад.

— Ты знаешь что-нибудь о предметах, изображающих различных зверей? Предметах, изготовленных из металла, похожего на серебро?

К такому вопросу Лев был готов.

— Я нашел один такой предмет в Туркестане. Это была фигурка попугая.

Глаза-маслины за круглыми стеклышками цепко прищурились.

— У него были какие-нибудь особые свойства, у этого Попугая?

— Да, товарищ народный комиссар. Когда я носил его с собой, я мог понимать любые языки и свободно говорил на них.

— Где он сейчас?

— Не знаю. Его отобрали у меня при аресте. Это было семь лет назад.

Берия опять досадливо поморщился.

— Что ты знаешь о других похожих предметах?

— Ничего, товарищ народный комиссар.

— Ничего?

В вопросе явно слышалась угроза. Лев понял, что вновь допустил ошибку.

— Почти ничего. Я, конечно, заинтересовался свойствами предмета и стал искать в источниках сведения о подобных артефактах. Кое-что я нашел, но это легенды… сказки.

— Что за легенды? — Берия смотрел на него, не отрываясь.

— У меркитов… это такой народ монгольского корня… есть легенда, что Чингисхану помогал Железный Волк, зашитый в подкладку его шапки. Якобы этот Волк делал своего хозяина непобедимым в бою. Но меркиты ненавидят Чингисхана, ведь он истребил их племя почти до последнего человека. Может быть, это просто попытка оправдать собственное поражение…

— Если бы он действительно истребил их до последнего человека, — в голосе Берии появилась непонятная задумчивость, — то сказки рассказывать было бы некому.

— Кое-кто все же уцелел. Потомки меркитов смешались с калмыками…

— С калмыками? — взгляд наркома стал жестким. — Ты ничего не путаешь?

— Тотемное животное калмыков — волк, — ответил Гумилев. — Но два клана, ведущие свое происхождение от меркитов, никогда не поклонялись волку.

— И где сейчас этот Железный Волк?

— Видимо, похоронен вместе с Чингисханом. Гробницу ищут много веков, но она слишком хорошо спрятана. Говорят, Чингисхан приказал убить всех, кто строил усыпальницу, а саму ее повелел засыпать землей. Потом специальный отряд воинов порубил и заколол тех, кто расправился со строителями. Третий отряд расстрелял мечников из луков. Лучников отравили на обратном пути. Что случилось с отравителями, не знает никто; тайна могилы Чингисхана скрыта надежно.

Берия одобрительно покивал.

— Предусмотрительный был человек. Это все, что тебе удалось узнать?

— Нет, — поколебавшись, ответил Лев. — Я нашел упоминания о существовании древнего манускрипта, озаглавленного «О владельцах артефакций и Царстве Божием», авторство которого приписывают чуть ли не Блаженному Августину. В этом трактате почти наверняка имеются истории о волшебных предметах. К сожалению, он недоступен, так как хранится в библиотеке Ватикана.

— Точно больше ничего не можешь мне рассказать? — прищурился Берия. — А про карту?

— Карту, которую я нашел вместе с Попугаем? Она была зашифрована, и я не смог подобрать ключа к тайнописи.

Нарком презрительно фыркнул.

— Но хоть какое место было изображено на этой карте, ты понял?

Гумилев внезапно обнаружил, что вспотел — не от жары, в тени сосен было прохладно — а от физического ощущения жестокой силы, исходившей от собеседника.

— Мне кажется, это было Закавказье. Южный берег Каспия, Арарат, возможно, северный Иран.

Где-то в глубине дома зазвонил телефон.

— Ладно, — сказал нарком, поворачиваясь к похоронному агенту. — Рафаэль, отвезешь товарища Гумилева на базу. Выдать ему одежду и накормить.

И, не дожидаясь ответа, исчез в дверях.

— Пойдемте, Лев Николаевич, — перемена в поведении похоронного агента была поразительной. Он стал улыбчив, любезен и доброжелателен. — Сейчас я отвезу вас в одно чудесное местечко.

Дальше ехали уже без прапорщиков, которых агент отпустил слабым манием руки. Доверие к Гумилеву возросло настолько, что были подняты шторки на окнах машины, и Лев смог полюбоваться пролетающими за стеклом пейзажами. Лес, речка, распаханное поле, снова лес, пологие, поросшие люпином холмы, блестящая гладь озера, полуразрушенная церквушка, покосившиеся заборы, старые, вросшие в землю домики… ЗИС проехал по раздолбанному бомбежкой, но починенному на скорую руку мосту — под колесами грохотали плохо закрепленные доски. Кроме этого моста, ни одного знака, свидетельствующего о том, что страна ведет тяжелейшую, смертельную войну, Гумилев не увидел.

С бетонки свернули на уходящую в поля грунтовку. Грунтовка нырнула в лес, попетляла между поросшими ельником холмами, и, наконец, уперлась в крашенные зеленой краской ворота с большими красными звездами.

Шофер дал гудок. Появился красноармеец с винтовкой, подошел к машине, отдал честь. Внимательно изучил протянутые документы, заглянул в салон и долго рассматривал Гумилева. Потом широко улыбнулся и снова козырнул.

— Проезжайте, товарищ полковник!

Кто ж тут из нас полковник? — подумал Лев. Сам он был, что называется, «рядовой необученный». Шофер вряд ли тянул выше сержанта. Оставался только похоронный агент, которого Берия назвал Рафаэлем.

Ворота раскрылись, и ЗИС медленно вкатился на территорию базы.

Официально база именовалась «С-212». Буква «С» означала «специальная», однако весь личный состав называл базу не иначе, как «Синица» или «Синичка». Здесь действительно было много этих птах, они весело сновали по кустам и то и дело задорно перекликались друг с другом: «ци-фи», «ци-ци-фи». Пара синиц обитала неподалеку от домика, в котором поселили Гумилева. По утрам они слетали к открытой форточке, и деловито стучали клювиками по фанерной дощечке кормушки. Это была придумка Василия: по вечерам он крошил туда столовский хлеб, не доеденный за ужином. В комнату птицы не залетали — боялись, но по карнизу расхаживали, как по тротуару. Василий предполагал, что это муж и жена, и называл их Иван и Марья.

Когда Гумилев, разомлевший от сытного ужина (щи с косточкой, гречневая каша с луком, компот — последний раз он ел так три года назад), получил у лысого каптенармуса комплект новенькой военной формы и яловые сапоги и перешагнул порог своего нового жилища, ему показалось, что он попал в сказку. Домик был одноэтажный, на четыре комнаты, с большой открытой террасой, откуда открывался вид на тихую реку, над которой нависали купы плакучих ив. Комнаты были одинаковые, в каждой стояли четыре панцирные кровати, четыре же прикроватные тумбочки и один платяной шкаф. Умывальники находились во дворе, под раскидистой липой. Восемь «мойдодыров» над жестяными раковинами, при каждом — брусок хозяйственного мыла и кусок пемзы.

Меньше всего это было похоже на казарму да и вообще на военный объект — скорее, на бывший пионерлагерь, приспособленный для нужд армии.

На базе были и настоящие казармы, но они располагались с другой стороны от дороги, ближе к лесу. Там же находилось и стрельбище, откуда постоянно доносились выстрелы. А здесь, у реки, атмосфера была какой-то вызывающе штатской — как будто ЗК Гумилева вывезли за город для поправки здоровья. Кормили на убой, спать давали сколько хочешь (ужин в восемь, завтрак в семь — одиннадцать часов можно дрыхнуть), литературу, список которой он, осмелев, передал коменданту, привезли к вечеру следующего дня — все книги были со штемпелем «Библиотека им. В.И. Ленина». В домике, рассчитанном на шестнадцать человек, они жили вдвоем — Лев да Василий, которого привезли за два дня до него. Василий был мужик хитрющий, из тех, что не пропадут нигде — ни на фронте, ни на зоне. Среднего роста, жилистый, ухватистый, со смеющимися зелеными глазами на обманчиво простоватом лице.

Ко Льву он сразу же проникся симпатией, а когда увидел стопку библиотечных книг — то еще и уважением. То, что Гумилева привезли сюда прямо из лагеря, Василия явно не смущало — мало ли что может случиться с человеком по жизни.

— Слышь, Николаич, — сказал он Льву в первый же день знакомства, — у меня подход простой — главное, чтоб человек не был гнида. Я вижу, ты там с блатными пообтесался, ухваточки кой-какие от них перенял, но это все пустое. У нас на фронте тоже таких хватало с присыпочкой. Другое важно: что у тебя внутри. А внутри ты путевый мужик, я чую.

Разговор, разумеется, происходил не за чашкой чая — по случаю прибытия нового жильца Василий выставил литровую бутыль мутноватого картофельного самогона. Закусывали салом и огурцами. На вопрос — откуда такая роскошь? — Василий неопределенно махнул рукой.

— Там, за рекой, бабка одна гонит.

— И кабанчика держит? — подмигнул Лев.

— Нет, сало я у повара в карты выиграл…

Посидели душевно. Василий рассказывал про фронт, про то, как гибли один за другим батальоны на Ржевском выступе, как, захлебываясь в собственной крови, стояла до последнего наша пехота, по которой прямой наводкой лупила немецкая артиллерия… Льву про лагерь говорить не хотелось, и он отвечал рассказами из древней и средневековой истории — про подвиг трехсот спартанцев у Фермопил, про то, как двести всадников Кортеса разметали стотысячную толпу ацтекских воинов при Отумбе, про истребление цвета французского рыцарства в битве у Креси. Василий слушал, не перебивая, цокал языком, глядел уважительно.

— Да, умели воевать деды, — сказал он, когда Лев дошел до подвига батареи Раевского в Бородинском сражении. — И сейчас есть не хуже — взять хотя бы нашего взводного, Витю Хвастова. Ранили его, а патроны у него кончились. Так он десяток фрицев положил — штыком и голыми руками. Они его издаля расстреляли, из шмайсеров…

— Как монголы Евпатия Коловрата, — пробормотал Лев. — Это у нас такой богатырь был на Руси, в одиночку против целого войска бился. Тогда монголы камнеметные машины выкатили, и огромными глыбами его забросали…

— Вот! — Василий разлил остатки самогона по стаканам, смел со стола щетинистые шкурки от сала и со вздохом вытащил откуда-то припрятанный огурец. — Я и говорю, Николаич — есть что-то в нашем народе, чего ни в каких других народах нету. Ну, может, у спартанцев твоих еще было, и все. У фрицев, конечно, техника и умение — этого не отнять. Но вот хрен тебе они нас одолеют! Кишка тонка!

— Спорить не буду, — сказал Гумилев, чувствуя, что язык уже не слушается его. — Русский народ… он сейчас не в той фазе… чтобы его победить… Пассионарное напряжение…

— О, Николаич! — Василий разломил огурец и протянул ему половину. — Ты закусывай лучше. А то сейчас у нас разговор начинается уже не про историю, а про электрику.

Лев попытался собраться с мыслями — получалось плохо. После трех лет вынужденной трезвости (не считать же чифирь алкоголем) пол-литра самогонки подействовали на него, как прямой хук в челюсть. Перед глазами все плыло.

— Я тебе потом объясню, — выдавил он, наконец. — Фаза… это не электрика… потом, ладно?

И, как сидел, навзничь опрокинулся на кровать, не выпустив из руки половинку огурца.

Беззаботная жизнь, впрочем, продолжалась недолго. Как-то утром, вернувшись из столовой, Лев с Василием обнаружили у себя в домике новых жильцов.

На террасе ожесточенно терла шваброй пол совсем молоденькая девочка в гимнастерке. Увидев подходивших к дому мужчин, она выпрямилась и оперлась на швабру, как Афина Паллада — на копье.

— Безобразие какое! — набросилась она почему-то на Льва. — Живете здесь вдвоем, а грязь развели такую, словно целый полк квартировал! Неужели так сложно раз в день подмести пол?

Гумилев растерянно посмотрел на Василия. Того напор девчушки явно привел в восторг.

— Ты кто такая будешь, пигалица? — спросил он, молодецки подкручивая ус. — И откуда ты такая строгая взялась?

— Я Катя Серебрякова, — не сбавляя оборотов, представилась пигалица. — Сержант медслужбы. А вам, товарищ Теркин, должно быть стыдно! Вы же опытный солдат, могли бы организовать быт получше. И себе, и товарищу Гумилеву!

— Опа, — сказал Василий, — опа, Америка-Европа! Смотри-ка, Николаич, она про нас все знает!

Он склонил голову, будто признавая превосходство сержанта медслужбы, и медленно пошел на нее, как бык на тореадора. На свежевымытых ступеньках террасы он поскользнулся и едва удержал равновесие. Серебрякова захихикала.

— А ведь и впрямь чисто! — удивился Василий. — Хотел я, между делом, швабру у тебя отобрать да по…

Катя перестала смеяться и уперла руки в бока.

— Продолжайте, товарищ старшина. «Да по…» — что же дальше?

— Да показать, как полы моют! — простецки улыбнулся Теркин. — Но вижу, ты и сама хорошо справляешься. Пойдем, Николаич, пока нас тут к какой-нибудь работе не припахали…

— Идите-идите, — напутствовала их пигалица, — смотрите, ноги вытирайте как следует!

— Ну, все, — вздохнул Василий, открывая дверь, — правильно на флоте говорят: баба на корабле — жди беды…

Он шагнул за порог и остановился, как вкопанный. Лев, заглянувший Василию через плечо, почувствовал, что у него отвисает челюсть.

На кровати у стены лежал, закинув ноги на тумбочку, капитан госбезопасности Александр Шибанов собственной персоной. В руках капитан держал синенький томик Пушкина.

— Здорово, орлы, — сказал он, откладывая книгу и садясь на кровати — панцирная сетка застонала под тяжестью его могучего тела. — С Серебряковой уже познакомились?

— Так точно, — отрапортовал Теркин. — Провели, так сказать, беседу…

— Значит, так, — взглядом, которым наградил Василия капитан, можно было заколачивать бетонные сваи, — балагурить разрешаю, обижать чтобы — ни-ни. За обиду спрошу сам, лично и по всей строгости.

— Да какие из нас обидчики, — хмыкнул Теркин, — нас самих любой шкет обидит.

Капитан предпочел пропустить его иронию мимо ушей. На лице его появилась знакомая Гумилеву золотозубая улыбка.

— Ну что, бойцы, — сказал он, подходя и протягивая Василию широкую ладонь. — Будем работать вместе, вот так причудливо тасуется колода*…

---

* Внимательный читатель, конечно, заметил, что Шибанов цитирует роман «Мастер и Маргарита», опубликованный лишь двадцать четыре года спустя. Видимо, в НКВД рукопись булгаковского романа прочли гораздо раньше.

О книге Кирилла Бенедиктова «Блокада-2»

Отрывок из романа Наля Подольского «Время культурного бешенства»

Весна года сто пятьдесят первого от сотворения «Черного квадрата» выдалась ранняя. Уже в марте началось повсеместное таяние снегов. Танковая колонна к этому времени добралась до Зеленогорска, но весенняя распутица не замедлила движения машин.

Поначалу вся информация о продвижении танков засекречивалась, но с начала весны секретность была снята специальным штабным предписанием, ибо полный отчет о поведении боевых машин все равно ежедневно появлялся в Интернете. Плюс к тому распространялись всякие фантастические слухи.

То, чего так опасались военные, не случилось — среди населения Петербурга не возникло ничего похожего на панику. Сводки региональных новостей по телевидению заканчивались примерно так: «За истекшие сутки механизированная колонна преодолела расстояние 395 метров, то есть на 12 метров меньше, чем в предыдущий день. Завтра в Петербурге температура около девяти градусов, ветер слабый, мокрый снег, дождь».

Сознание обывателя мгновенно приспособилось воспринимать танки равнодушно, как привычную бытовую реальность, и тот факт, что более миллиона тонн никем не управляемого железа ползло к их городу, рядовых петербуржцев не беспокоил. У этой старой техники, надо думать, есть свои счеты с начальством, вот начальство пускай с ней и разбирается. И только малую часть горожан самовольство, казалось бы, уже мертвых машин, задело за живое. Среду людей творческих — поэтов, музыкантов, художников и прочих служителей муз марш железа привел в состояние активного брожения. В этой легко возбудимой прослойке общества считалось доказанным, что великое переселение машин было инициировано грандиозным балетным спектаклем и «Черным квадратом». И коль скоро искусство побудило огромную массу металла к движению, то, несомненно, и остановить эту массу можно также с помощью искусства. Художник, которому это удастся, станет знаменит и велик. А поскольку никто не знает, чем именно можно заклясть железо, у каждого теплилась надежда, что у него есть шанс. А вдруг во мне живет что-то такое, о чем я и сам не знаю?

Практические шаги первыми начали предпринимать живописцы, убежденные в максимальной авторитетности своего вида искусства. Они, обычно в сопровождении друзей и поклонников, привозили свои полотна, кто — из старых запасов, а кто — написанные специально для танков, выискивали брешь в оцеплении и, проникнув внутрь колонны, выставляли свои творения среди танков. Солдатам подполковника Квасникова прибавилось работы — теперь им приходилось гонять не только вакумистов с их букетиками, но и живописцев с картинами. Многие художники утверждали, что танки явно положительно реагировали на их произведения, и если бы не окаянные солдаты, колонна наверняка бы остановилась.

Такой не вполне легальный способ предъявления танковому и человеческому сообществам своего творчества, хотя и причинял определенные неудобства, вносил в жизнь художников привкус остроты и романтики. Они чувствовали себя веселыми контрабандистами, что служило дополнительным источников вдохновения. Тем не менее выездная деятельность живописцев вскоре была легализована по инициативе губернатора.

По странному совпадению двадцать первый век в Петербурге забавным образом повторял восемнадцатый век в России — все сменявшие друг друга губернаторы были женщины. Горожане к этому настолько привыкли, что уже не могли и представить в губернаторском кресле существо мужского пола. Средства массовой информации, в грамматическом смысле, превратили слово «губернатор» в существительное женского рода. Та губернатор, что пребывала у кормила власти в году сто пятьдесят первом от сотворения «Черного квадрата», как и ее предшественницы, покровительствовала искусствам. И ей не понравилось, что одного из ее любимчиков солдаты выдворили из бронеколонны, не дав ему даже распаковать полотна.

Решающий разговор на эту тему состоялся на ежегодном весеннем губернаторском балу а Шереметевском дворце, проходившем под девизом «Петербург — столица авангарда». В числе гостей было несколько многозвездных генералов, количество коих в городе и, соответственно, на балах тоже, возрастало по мере продвижения танков на юг. И вот у одного из них, небрежно обмахиваясь веером, губернатор спросила рассеянным тоном:

— А скажите, почему там, на шоссе, ваш подполковник обижает художников? Уверяю вас, они абсолютно безвредны.

— Это не мой подполковник, — улыбнулся генерал, — мы из совершенно различных ведомств.

— Неужели? — Удивилась она. — Ну и что с того, что ведомства разные? Здравый смысл ведь один, не так ли?

Этого оказалось достаточно. Генерал провел беседу с подполковником, завершив ее словами:

— Мы с вами из разных ведомств, но надеюсь, здравый смысл у нас один и тот же?

— Слушаюсь, — уморенный бессонными ночами подполковник согласно кивнул. Его занимало только одно: как остановить эти проклятые танки, и было глубоко наплевать на художников, вакумистов и всех прочих сумасшедших, которые норовят превратить критическую ситуацию в повод для развлечений.

Впрочем, правильное понимание здравого смысла пошло подполковнику на пользу: вскоре он превратился в полковника Квасникова, а художники были допущены к общению с танками.

Дабы живописцы не устраивали толкучки и не собачились из-за мест в первых рядах колонны, полковник поручил поддержание порядка проныре-прапорщику. Тот раздавал живописцам бирки с номерами, означавшими номер ряда. Понятно, что за престижные первые ряды прапорщик получал подношения коньяком и колбасами. Полковник смотрел на это сквозь пальцы, ибо прапорщик отлично справлялся со своими функциями, и художники полковнику не докучали.

Вслед за художниками на Приморское шоссе повалили музыканты, поэты, артисты и всякая шушера неопределимого творческого профиля. Почувствовав себя чем-то вроде директора Дворца культуры на свежем воздухе, полковник утешался тем, что рано или поздно все это кончится. Но поскольку в ФСБ даром хлеб не едят, он не терял бдительности, помня о постоянной угрозе вражеских провокаций. Прапорщик был обязан оперативно докладывать обо всех потенциально вредительских художественных изделиях и акциях.

Первой жертвой военной цензуры стала скульптура из собачьих какашек, принесенная достаточно известным в Петербурге художником. И сколько он ни уверял, что сия скульптура есть самое значимое художество в защиту окружающей среды, полковник остался непреклонен. Его письменный вердикт гласил: «Экспонат из собачьего дерьма с экспозиции снять».

Следующий, более серьезный скандальчик был связан с балетным холдингом. В мае, когда головной танк миновал поселок Комарово, на передовой появились юные выпускницы ГАС (Государственной Академии Стриптиза), дочернего предприятия Мариинского театра. Повертев попками перед прапорщиком, они получили бирку с престижным номером первым и незамедлительно начали свое шоу перед головным танком, под одобрительный свист и вой зрителей. Заинтересовавшись причиной ажиотажа, полковник посадил голых девиц в грузовик и выдворил за пределы дислокации вверенной ему танковой колонны. Стриптизерши предъявили дипломы своего достославного ВУЗа и угрожали ябедой, с намеком на статью «Враг балета», но полковник не счел их аргументацию значимой.

В Петербурге девицы пробились со своими жалобами на прием к губернатору. И вот тут-то она продемонстрировала, что умеет не только помахивать веером. Своим личным указом она сформировала Военно-полевой худсовет (ВПХ) в который вошли три академика, по одному от Эрмитажа, Русского музея и Мариинского театра. Четвертым членом «тройки» и ее председателем с правом решающего голоса был назначен полковник Квасников.

У губернатора были все основания быть довольной собой: одним коротким указом, достойным пера императора Павла, она навела порядок в танковой колонне, упрочила свои отношения с ФСБ, отметилась знаком «плюс» в Министерстве обороны и указала художественным корпорациям их истинное положение в системе иерархии власти. Поняв, что решающее мгновение упущено, все три твердыни изящных искусств молча стерпели полученную оплеуху и направили свою профессуру на Приморское шоссе.

Стихийный фестиваль искусств, происходящий меж танков и самоходок, на их продвижение влияния не оказывал — телеметрические системы наблюдения не фиксировали изменений скорости машин. Но некое возбуждение железа чувствовалось. Впервые, после ненастной осени и начала безумного железного похода, на броне снова стали появляться огни святого Эльма. И военные, и ученые считали это простым совпадением, связанным с наступлением теплого времени года, а художники поголовно верили, что активность железа порождена искусством.

Из действующих лиц нашего повествования два человека считали усмирение железа своим кровным делом: полковник Квасников и бывший сержант бронетанковых войск, а ныне свободный художник Виконт.

Полковник был сторонником решительных силовых действий. Деликатные, спокойные методы разборки танков на части, например с применением газорезки или тепловых углекислотных лазеров, грозили растянуть удовольствие на два — три года. Полковник считал самым разумным поставить перед подрывниками четкую боевую задачу — все это ржавое железное старье поочередно разнести на куски и вывезти по частям. Но увы — столь внятная и практичная идея полковника натолкнулась на глухое сопротивление губернатора.

— Нет, нет, — жестко уперлась она, — никаких бомбежек, никакой пиротехники.

— А что вы станете делать, когда они войдут в город и начнут сносить дома? — попытался ее образумить полковник.

— Об этом не беспокойтесь, в Петербург я их не пущу. Если дойдет до этого, я просто велю развести мосты.

— Вы уверены, что это их остановит? Кислород им не нужен, могут форсировать Неву и по дну.

— Вы это серьезно? Тогда мобилизуем буксирный флот, пусть их стащат в залив. Под водой-то, небось, прыти у них поубавится.

Не зная, как ее урезонить, полковник перешел на доверительный тон:

— Вынужден вам признаться, нам до сих пор неизвестно, кто за всем этим стоит. И точно так же неизвестно, какие еще трюки у них в запасе.

— Вот именно поэтому я и прошу вас воздержаться от слишком агрессивных действий, — закруглила разговор губернатор.

В отличие от полковника, Виконт был уверен, что разведки и диверсии здесь ни при чем. Источником безобразия был несомненно Казимир Малевич, и его же надо было использовать в качестве противоядия. Клин клином вышибают.

Сначала Виконт испробовал простейший, можно сказать, детский ход, не особенно, впрочем, надеясь на успех. Он закупил в Русском музее пачку дешевых репродукций «Черного квадрата» и разместил их на пути танковой колонны на столбах и заборах с таким расчетом, чтобы увести машины к Финскому заливу, если они, конечно, клюнут на эту наживку. Но увы, железяки не обратили на репродукции никакого внимания.

— Я так и думал. Их на мякине не проведешь, они хотят подлинник, — Виконт деловито сплюнул на землю. — Ладно, будет им подлинник.

Жизнь бронеколонны постепенно устоялась и усилиями полковника приобрела солидную размеренность. Отчасти она напоминала муравейник со множеством обитателей, каждый из коих выполнял собственную, свойственную только ему, функцию. Особенно это сходство усиливалось по ночам, при свете факелов святого Эльма. В авангарде художники выставляли картины, поэты, сменяя друг друга, читали стихи, музыканты играли на своих инструментах. За обочинами толпились зрители, среди них шныряли коробейники, разнося выпивку и закуску. Солдаты следили за тем, главным образом, чтобы зрители не пробирались в колонну. А в арьергарде денно и нощно трудились воентехники, в поисках безопасных и скорых способов расчленения старой боевой техники.

Дни шли за днями, художники сменяли друг друга, но ни одно из множества предъявленных произведений искусства не произвело на машины решительного впечатления, хотя, как казалось, художественная атмосфера привносила в их поведение некоторую нервозность. Выражалась она в небольших отклонениях от прямолинейности движения и колебаниях скорости. Многие художники, поначалу полные оптимизма и надежды на выигрышный билет, пали духом и стали сомневаться, существует ли в этой лотерее выигрышный билет вообще. Ответ на этот вопрос был получен в конце мая, когда танки добрались до поселка Репино.

К этому времени испытать на военных машинах магию своего искусства успели служители муз разнообразных направлений и профилей. Вне этих творческих акций оказались фотографы, и по двум причинам. Во-первых, даже самые гениальные из них не решались предположить, что танки станут разглядывать фотоработы. А во-вторых, и это было главным препятствием, для фотографии в колонне просто не было выставочного пространства. Раскладывать снимки прямо на броне полковник категорически запретил. Невозможность выставляться среди машин фотографы компенсировали массированными съемками, которые происходили практически непрерывно.

И вот в один прекрасный весенний день на передовую прибыл знаменитый фотограф Ч. За последние десять лет на его работах все чаще появлялась канцелярская кнопка. Обыкновенная кнопка устаревшего образца, железный кругляк с выбитым пуансоном и отогнутым под прямым углом острием-клином. Постепенно это изделие стало пронизывать (прокалывать) почти все снимки мастера. Мелкие кнопки вскоре перестали его устраивать, и Ч. заказал крупномасштабную кнопку, величиной с кастрюлю. Этот объект стал неизменным атрибутом всех его съемок, да и самого фотографа, как такового. Широкая публика смутно понимала концептуальный смысл кнопки и ее эстетическую нагрузку, но зато к ней привыкла, и многие поклонники Ч. не представляли, как возможна художественная фотография без кнопки.

Появление Ч. перед танками было обставлено зрелищно. Впереди вышагивал сам маэстро, отягченный кофром с аппаратурой. Вслед за ним шли гуськом три модели женского пола. А в арьергарде маленького отряда четыре ассистента катили трехметровую канцелярскую кнопку.

Приезжие живописцы из Набережных Челнов, не дожидаясь приказа, сами освободили площадку перед головным танком. Установив кнопку наилучшим образом, мэтр приступил к съемкам. Фотосессия длилась несколько часов с короткими паузами. Модели в предписанном порядке раздевались, переодевались и принимали на кнопке запланированные мастером позы. Кнопку же вертели и переворачивали так и этак, и к концу рабочего дня она оказалась полностью воткнутой в землю, благо, в асфальте дыр было предостаточно. В таком виде кнопка являла собой просто круглую площадку, нечто вроде плоского подиума, на котором и были сделаны заключительные кадры.

Упаковав аппаратуру, мастер присел на складной стульчик передохнуть и распить со своими моделями и ассистентами вполне заслуженную бутылку коньяка. И в этот самый момент на площадку влетел до крайности возбужденный полковник, которого все привыкли считать образцом невозмутимости. Оказалось, за последние пятнадцать минут телеметрические системы зафиксировали прекращение движения машин.

Осмотрев место действия, полковник пришел к выводу, что кнопка, пронзившая грунт своим метровым шипом, не хочет (или не может) ползти вместе с танками, а головной танк не хочет давить железную кнопку.

Последовавшие затем сцены всеобщего ликования были столь колоритны, что уморенному работой фотографу пришлось снова извлечь из кофра фотокамеру.

Возможно, инцидент с походом железа на Петербург был бы исчерпан, если бы, борясь за свой престиж, в дело не вмешался Мариинский театр.

О книге Наля Подольского «Время культурного бешенства»

Отрывок из романа

— Мне надо п-позвонить… Домой, — говорит Инна и пьяно смотрит на меня. — У тебя есть телефон?

Меня злит, когда она напивается так быстро. Раздражает ее пристрастие к пойлу в жестянках, в которых нет ничего, кроме голимого спирта и химии. Любой идиот это знает, но она уверена, что это все несерьезно: «винтаж» и «ром-кола» благороднее, чем очаковский «джин-тоник», хотя еще год назад хлестала хининовую дрянь каждый день.

— Ты меня напоил… Или отвези меня домой, или дай телефон. У тебя есть мобильник?

У меня нет мобильника. Ни дорогого, ни дешевого. Потому что дешевых мобильников не бывает. У меня нет машины. По той же причине. Я почти никому не звоню, сильно пью и езжу на троллейбусе и метро.

Но у меня есть дом. Крохотная «двушка» на Развилке. Я живу в ней всего месяц. Первый месяц самостоятельной жизни. Бегство от матери, от пейзажа за окном, от пустого отцовского места за столом.

Переезд на место, где расходятся Варшавка с Каширкой, а между ними куда-то на юг тянется ветка железной дороги, виделся мне судьбоносным.

Открытые пути. Жизненный выбор. Все по плечу.

Выбор оказался предсказуемым. Все оказалось по одному месту.

Отмечали с коллегами на факультете первое сентября, новый учебный год. Результат — двухнедельный запой, чудом прерванный звонком Инны.

Так и не могу понять — она действительно случайно нашла мои книги и в порыве благородства решила вернуть, или это был всего лишь предлог.

— Нет. Дома есть телефон, обычный. Поехали ко мне, оттуда позвонишь.

Мне самому непонятно, зачем я это ей говорю. Вообще часто не понимаю своих поступков.

Тем более — в отношении жены.

Бывшей жены.

— Наверное, я скоро уеду.

Придвигаю к себе пакет с книгами и смотрю на Инну.

Она делает движение бровями.

Пытаюсь понять — означает ли это «куда?» или простое «ну и?»

— В загранку. Приглашают поработать, по специальности. Сеять разумное и доброе. В общем, в Китай зовут. Я, правда, не знаю… Не отказался пока… Но стремно как-то. Все чужое совсем…

Инна едва заметно усмехается.

— Ты там будешь как Гулливер… А поприличней страны не нашлось? На сколько ты едешь и когда?

— Зимой. Документы оформить, туда-сюда… На один семестр. Летом вернусь. А может, понравится — тогда останусь. Кстати, Китай страна приличная. Просто совсем другая.

Снова усмешка, уже явная:

— Сомневаюсь. Впрочем, может быть. Может быть…

Пальцами она барабанит по пластику стола — я слышу легкие щелчки.

— А я, если все сложится, перееду в Питер. Там проще, и работу предложили хорошую. Не спрашивай, что и как. Пока не срастется, не могу сказать.

Киваю.

И не собирался спрашивать.

Питер, так Питер.

Так даже лучше.

«Дан приказ — ему на запад. Ей — в другую сторону…»

В нашем случае наоборот — мне в другую сторону.

Сидим молча, не глядя друг на друга.

Одно радует — музыку уже выключили. Разговор у нас все равно не клеится, но без музыки — лучше. Как разговаривать, когда она кивает дурацкому «часики тикают — тик-так»?.. Что в ее голове?

Замечал за собой: как только надираюсь, теряю адекватность, и мне начинает нравиться наша попса. Нахожу в строчках глубинный смысл, тонкую душевность и даже подпеваю, пугая соседние столики.

Сейчас я не трезв, но и не пьян настолько, чтобы сожалеть о ночной тишине.

К черту музыку. К черту все…

Попсу она всегда слушает с удовольствием. Ссорились с ней из-за этого не раз, смешно сейчас вспоминать. «Как ты можешь слушать людей, которые издеваются над твоим родным языком?» Один из ответов мне запомнился. «У тебя физиономия и замашки дворового гопника, просто курьезно, когда сквозь это пытается вылезти преподаватель-филолог».

К нашему столику подходит официантка с усталым некрасивым лицом. В руках у нее замызганная тряпка. Прямо перед моими глазами.

Я — такая же тряпка. Мокрая, безвольная, грязная. Мною уже и не вытереть ничего. К чему ни прикоснусь — лишь испачкаю.

— Молодые люди, мы закрываемся.

Кроме нас, в кафешке только два толстых мужика за угловым столиком

У меня нет даже наручных часов. Но я знаю, что уже второй час.

Завтра на работу.

За широким окном дождливая темень.

Погасшая буква «М» над подземным переходом и входом в метро.

По мокрой Профсоюзке, желтой от фонарей, катят машины.

Блестят, переливаются отраженным светом.

Притормаживают, зажигая красные огоньки, на светофоре.

У меня нет машины. И, наверное, никогда не будет. Но у меня есть место, где можно жить. Главное — не упустить шанс на эту жизнь.

Выбрать правильную дорогу, свернуть в нужную сторону.

Расплачиваюсь. Осталось совсем немного на тачку и, если повезет, — на троллейбус завтра.

На работе у кого-нибудь займу. Если одолжат, конечно.

Еще есть заначка, маленькая совсем, но она — на крайняк, «н/з».

Инна наклоняется над столиком и выставляет указательный палец.

— Только не приставать. Я поеду к тебе, но ты должен обещать, что не будешь.

— Что не буду?

Смотрит удивленно.

— А ничего не будешь.

— Хорошо. Обещаю. Поехали. Что?

Откидывается на спинку стула и корчит гримаску.

— Ну, ты такой неинтересный…

Началось… Не сдерживаюсь, закипаю:

— Блядь, что не так?! Ты просила — не приставать. Я сказал — хорошо, не буду. Что теперь?

Ее лицо мгновенно принимает знакомое выражение — жесткое, волевое.

Последний раз я видел его таким полгода назад, при разводе. А раньше — почти каждый день.

— Если ты еще раз матернешься при мне… — тянет она сигарету из пачки. — Если хоть один раз еще… Я встану и уйду.

Пальцы ее, длинные, с аккуратными ноготками, подрагивают и все никак не могут ухватить тонкую сигарету.

— Прости, — накрываю ее пальцы ладонью. Они, к моему удивлению, холодные и совершенно чужие. Как будто не их целовал совсем недавно еще, не они сжимали и гладили меня, не они пробегали по моим плечам и спине…

Вырывает руку и убирает сигареты в сумочку. Отворачивается к окну. Интересно, пытается она там разглядеть что-нибудь или просто смотрит на свое отражение?..

— Давай поедем уже. Поздно. Мне на работу завтра, — встаю со стула и надеваю куртку. Ту самую, что она мне купила.

Официантка что-то говорит мужикам в углу. Те, коротко стриженные, в кожаных куртках, отмахиваются. Показывают на недопитую бутылку коньяка.

У меня кожаной куртки нет: я хожу в поношенной джинсе, пошедшей уже бахромой по краю рукавов.

На спине вышит крыластый орел с растопыренными когтями.

Нитки на одном крыле истерлись, и сквозь них видна джинсовая плешь.

Я не пью коньяк.

Вдоль стены на моей кухне стоит ряд пустых бутылок из-под «Белого Орла».

Продавщица Таня в магазине у остановки уже выучила за этот месяц мои вкусы и даже нашла связь между аппликацией на спине и сортом водки.

Дура, конечно…

Инна бросает внимательный взгляд на мою куртку. Теперь мне кажется, что она и не пьяная вовсе. Я так и не научился ее понимать, предугадывать. Так и не привык к ее резким переменам.

— Я вообще с тобой встретилась, чтобы всего лишь передать вот это! — говорит Инна и похлопывает по лежащему на столике пакету.

— Я же твоя должница…

Сразу после развода она купила машину, «восьмерку», а через месяц влетела на ней в затормозивший на перекрестке «ЗиЛ». Разбила нос, сломала ключицу и ногу. Позвонила почему-то мне: «Понимаешь, всего-то одну баночку и выпила… Теперь с ГАИ проблемы… Из дому не выйти мне, из-за гипса…»

Я дал, сколько смог насобирать — две с половиной штуки баксов.

Предложил помочь по дому, в магазин сходить…

Отказалась.

А деньги взяла.

— Я тебе говорил, тогда еще — ничего ты мне не должна. Но вот за книги — спасибо большое. Мне их не хватало. Да и нужнее они мне.

Инна встает из-за стола. Отстраняет меня рукой и сама надевает плащ.

— Конечно, ты же у нас интеллектуал. Писатель… — усмехается она и мне опять не понятно, зачем я тут.

«Ты никогда не станешь писателем!» — говорила жена не раз.

«Пойми, писатель — прежде всего человековед. Главное в писателе — умение понимать людей. Ты же не можешь понять даже самого себя. Ты вообще ничего в жизни не понимаешь!»

«Я буду непонятливым писателем, — отвечал я. — Таких, как я, много. Они будут меня читать и радоваться, что не одни. Другие тоже будут читать и радоваться, что не дураки. Не вижу проблемы».

«Вот и я о том же, — усмехалась Инна, — не видишь ты ничего».

Выходим из кафешки под облегченный вздох официантки.

Мужики в кожанках торопливо допивают коньяк.

Все в жизни нам приходится делать суетливо, кроша, проливая, судорожно глотая, на ходу закусывая, занюхивая, поспешно затягиваясь…

Это я философствую и понимаю, что все-таки пьян.

А утром на работу — липовый мой больничный закончился в пятницу.

На улице морось.

Холодно.

Надеялся, что освежит, но нет, не тот холод.

Сырой и угрюмый.

Осень, сука.

— Сентябрь какой-то мерзкий… Помнишь, когда женились, какой был? — спрашиваю преувеличенно бодро.

Не отвечает.

— Пойдем на ту сторону, через подземный переход. Сейчас без пробок за десять минут доедем.

— Посади меня в машину. Я хочу домой, — хрипло говорит она.

— В Зеленоград? Сколько сейчас?.. Полвторого, не меньше… Совсем уже, да? — стучу пальцем по лбу.

Пожимает плечами.

— Ты можешь поехать со мной. Я одна сейчас живу. Бабушка у мамы, еще неделю пробудет там.

— Спасибо. Мне к девяти на работу. Точнее, сегодня уже. Инн, хватит… Поехали, переночуешь, а завтра решишь, как и что.

«Что она может решить завтра?» — спрашиваю себя.

— Завтра уже наступило.

Инна роется в сумке.

— Я сигареты забыла.

— Да в сумке они у тебя. Потом покуришь.

Хлопаю по карманам. Нащупываю пачку «орбита», вытаскиваю и выдавливаю Инне на ладонь пару подушечек. Своей рукой подношу ладонь к ее губам. Губы — те самые насквозь знакомые губы… Четкие, резные, слегка изогнутые капризно, послушно открываются…

Главное — добраться до дома.

Тащу ее за руку в переход. На скользких ступеньках придерживаю за локоть и талию. Неожиданно Инна прижимается ко мне бедром и выдыхает прямо в лицо:

— Поехали быстрей.

Запаха коктейльного спирта я не чувствую, внутри самого поллитра водки и не помню сколько пива.

Инна пахнет «орбитом». И каким-то парфюмом — я не разбираюсь.

Крепкое и теплое, даже сквозь плащ, бедро.

Наглые пьяные глаза. И губы.

Она знает, что со мной делать.

Проводит рукой по моим джинсам и деланно удивляется:

— Ой, а там у нас что?..

Там у нас все то же, детка. То, что относится к ней без перемен. Как при первой встрече нашей. Ожидающее и напряженное.

В переходе холодно и сыро. Двери на вход в метро закрыты. У закутка между киосками сутулый мент носком ботинка лениво пинает уснувшего или умершего бомжа.

Выходим на другую сторону.

— Это хорошо, что ты недалеко живешь, — влажно шепчет в ухо бывшая жена.

Ловить тачку приходится долго.

Машин на Профсоюзке резко убавилось.

Ночь.

Пару раз останавливались, «волжана» и старый «опель», но оказалось не по пути.

— Давай я договорюсь, у меня всегда получается, — говорит вдруг Инна и глупо улыбается. Пьяно и самодовольно, как знающая себе цену шлюха.

На секунду я даже опускаю руку от накатившей злости. Спуститься снова в переход, оставить ее тут одну и пойти домой хоть пешком, лишь бы не с нею. Но губы вот эти, бедро… Голос, походка…

Что-то поменялось за полгода, неуловимо сдвинулось, и все же многое столь узнаваемо, желанно опять…

Хотя бы в виде иллюзии обладания.

Иллюзия подчас важнее реальности, мне ли этого не знать.

Поднимаю руку снова.

Редкие машины проезжают мимо.

Наконец, из второго ряда подруливает «шестерка», с хачиком за рулем, конечно.

Армянин, с ходу определяю я и зачем-то спрашиваю:

— Ара, вон цэс? Лав эс?

Хачик — крупный, носатый — смотрит оторопело.

— Лав эм, — отвечает. — Куда?

— На развилку, Каширского и Варшавки.

— Что дашь?

— Жена тебе твоя даст.

«Интересно, а мне моя? Хоть и бывшая…»

— Полтинник — поедем?

Можно и за тридцатку доехать, но я боюсь, что водила заупрямится.

Хачик открывает заднюю дверь.

Инна, скорчив брезгливую мину, подбирает полы плаща и забирается внутрь. Жду, когда она подвинется, и тоже сажусь.

Едем. В салоне у хачика стоит смесь запахов: бензин, турецкая кожанка и мудацкий освежитель воздуха у лобового стекла.

Само стекло все в длинных трещинах.

Сворачиваем на Нахимовский.

— Откуда язык наш знаешь? — разглядывает меня в зеркало водила.

— В армии скучно было, — отвечаю, ловя на себе Инкин насмешливый взгляд. — Ты извини, устал. Вот жену встретил, после долгой разлуки.

Инна прижимается ко мне плечом и ногой.

— Шноравор лини! — улыбается хачик и сосредотачивается на дороге.

Мое ухо ловит шепот: — А ты там, в Китае… найдешь себе подружку… В шелковом платье, смуглую, с миндальными глазами и черными косичками… и меня забудешь…

— Нет, — качаю головой. — Не забуду. Наоборот, в гости позову…

— А тихая девушка в платье из красных шелков… где золотом вышиты осы… — дразнит, чуть слышно напевая и заглядывая мне в глаза.

— Перестань.

Инна смеется и, сложив ладони, дурашливо кивает:

— Да, моя господина!

— Я серьезно.

Молчание.

Едем без музыки, и то хорошо.

Натужно повизгивают, елозя по треснувшему стеклу, резиновые «дворники».

Сыро, сыро в городе всем. В домах, машинах, магазинах, пивных…

Отсырела душа блядского города, плесенью изошла… Да, я здорово пьян, похоже…

Инна отстраняется и утыкается в замызганное окно. За стеклом плывут пятна фонарей и нечастых встречных машин.

Кладу руку ей на колено.

На Варшавском напротив «Шалома» разворачиваемся через две сплошные и катим в сторону развилки.

— Там после моста «кирпич» висит, нам как раз туда, под него, — объясняю.

— А, «платный поворот», — кивает водила. — Знаю, тормознули гаишники меня там однажды…

— Сейчас нет никого, не бойся.

Я бы охотнее поговорил с Инкой, чем с водилой. Но она молчит и никак не реагирует на мою руку. Лишь когда я пытаюсь поднырнуть ладонью под полу плаща, не оборачиваясь, возвращает руку на место.

Сворачиваем на Хлебозаводский. Показываю, где тормознуть. Расплачиваюсь.

— Бари гишер! — говорит мне армянин.

— Луйс бари! — отвечаю. — Спокойной ночи.

О книге Вадима Чекунова «Шанхай. Любовь подонка»

Отрывок из книги

Со стеной знакомимся на удивление быстро. Секунду назад тупичок, словно заброшенный склеп, излучал уют, но вырастают знакомые «газики», с треском откинулись дверцы и повсюду снуют здоровенные лоси: бьюсь об заклад, у них даже трусы с носками камуфляжные. Московского гостя припечатали рядом: тотчас ноги расставили, ткнули стволом под его цыплячьи ребра.

Из бани выводят девиц, правда, не наших. Девчонок так же заставляют изучать заиндевелые кирпичи.

Покорно готовимся следовать в поданный с шиком фургон, однако, случился маленький казус: Васенька не желает повиноваться. Человек-гора бьет его по ногам прикладом. Наивный парень! Если Васенька заупрямится — дело труба! Следом за чудиком летит автомат. Тогда двое пытаются повторить финт товарища — и тоже получают по шее. Слон разбушевался. Я его никогда таким не видел! Омоновцы позабыли про крутость: скрипят от усердия зубами, лезут напролом, без всяких своих показных приемчиков. Устроили кучу-малу. Человек пять возится с нашим другом. Остальным и палец уже не просунуть. Столпились, подбадривают смертников и матерят их за бестолковость. Проститутки чуть ли не по асфальту катаются.

— Вам одного-то не завалить! А все туда же. Только и умеете перед бабами понты кидать!

Наконец, из фургона выпрыгивает настоящая горилла; налегке, без всяких там наворотов, в гимнастерке с засученными рукавами: мох на голых руках стоит дыбом. Гориллообразный просто задавливает своей массой и Васеньку, и еще одного не успевшего откатиться бедолагу. И тогда вояки гогочут, словно только что всем скопом расправились со Змеем Горынычем. Топчутся, гады, по Самсону.

Горилла дышит так, что слышно за десять километров. Он обещает:

— Погоди, приедем, разберемся с тобой.

А потом свирепо приказывает:

— Переверните-ка его, ребята. Я хочу ему в морду взглянуть!

Запыхавшиеся ребятишки с трудом исполняют приказ.

— Ты, сука, еще и по закону получишь, за сопротивление, — обещает главный. — Мы тебя закатаем на пяток лет.

Мне становится плохо: ведь действительно закатают. Еще и бригадира припомнят. Это Кролик завел всех сюда, мерзавец!

Омоновский авторитет вытаскивает фонарик: посмотреть, что за рыба. И неожиданно ахает:

— Васильев!

И начинает реветь — теперь уже от счастья.

Вся ситуация мгновенно на сто восемьдесят градусов развернулась: мы и пикнуть не успели. Вот за что люблю я Святую Русь — раз попался однополчанин — законы, по которым можно и закатать, и даже уконтрапупить летят ко всем собачьим чертям.

Проституток хотят на радостях отпустить, но те артачатся: кому охота топать отсюда пешком до центра. Добро пожаловать в фургон, девочки! Нет, если у тебя в этой замечательной стране не найдется пусть даже самого завалящего знакомого во внутренних органах — пропащий ты человек.

Командирский «газик» забит до отказа. Васенька и не вздрогнул: словно немыслимая встреча на банных задворках вещь для него сама собой разумеющаяся. А полковой друг обнял находку ужасающей ручищей и немедленно вспоминает о Гиндукуше: оказывается, пулемет в горах — нужнейшая вещь. Пулеметчика лелеют и холят, как пони в зоопарке. Но подставлять для махины он должен собственный горб, потому что у других свои обязанности. Васенька ишачил у них пулеметчиком. И ни разу не подводил.

— Сейчас отпразднуем встречу! — заявляет Кинг-Конг мне и поручику.

И тут Киже ни с того, ни с сего интересуется:

— А как же ваша работа? Как патрулирование?

Если бы омоновец вдруг спохватился, хлопнул себя по лбу: «ах, да, я как-то совершенно забыл — у меня же серьезные обязанности» — и тотчас бы всех высадил, перевернулся бы весь православный мир. Но я спокоен за отчизну — летим прямиком на базу государевых слуг. Попадающиеся «форды и «БМВ» жмутся к тротуарам: сунуться под колеса такого вот разухабистого отряда в сегодняшнем Петербурге не решились бы Бонни и Клайд. Торжеством момента проникнуты даже светофоры: нам светит сплошная «зелень». Едва успел нырнуть в проулок глупенький зазевавшийся джип. Шофер «газона» прищелкивает языком:

— То-то, гнида!

В центре дамам галантно протянуты лапы и лапищи. Вместе с ними вылез московский гусь:

— Передайте…Чтоб в «Сретенке» не появлялся!

И в сторону «Метрополя» направил свое высохшее гвоздеобразное тело.

ОМОН квартирует на Мойке. Плечом к плечу восседаем в прокуренной комнате за не менее бесконечным, чем ночь, столом. Штык-ножи распахивают консервные внутренности. Здешние стаканы напоминают снарядные гильзы: поручик сжимает один такой кубок, словно заправский вояка. Командир продавил Самсону плечи и в который раз заводит китайскую песню про путь с пулеметом. Башибузуки уважительно поглядывают в сторону «фронтового брата». Всех их скопом отправляют в Чечню: эшелон подадут со дня на день. Горилла приглашает друга на бранный пир:

— Давай, присоединяйся. Чего тебе здесь киснуть?

В «дежурку» постоянно кто-то заглядывает, приносят новые табуретки: сплошная камуфляжная рябь. И вновь мне полк вспомнился — и, видно, я опять что-то там ляпнул вслух.

Киже взвился:

— Принялся за свое?!

— Ты «Бхагават-Гиту» читал?

— Допустим, — еще больше тревожится Юлик.

— Помнишь, перед самой главной битвой Кришна сказал Арджуне, когда увидел вражеские войска: «Они уже мертвы. Он еще этого не знают, но так решено. Ибо я знаю то, чего не знают они. Я знаю Конец битвы».

— Ну, и? — ждет очередного подвоха поручик.

— Христос поэтому и приказывает стоять. Он знает Конец битвы. Не важно, что голос у него грубый и что за шиворот нас как щенят обратно в строй втаскивает. Он ведь и тогда, в прежнем своем кротком обличье разгневался на торговцев в храме! А сейчас вообще не до проповедей. Сейчас ему камуфляж, а не хитон надевать нужно!

— Ты на игле?

— Нет.

— Ну, тогда причем здесь «Бхагават-Гита»? — чуть ли не со слезами вопрошает.

— Очень даже при чем.

— Не желаю слушать твои бредни.

Выхватываю, словно меч из пачки соседа-омоновца крепкую сигарету и еще одно облачко присоединяю к большому, густому мареву, которое уже окутало потолок и явно намеревается опуститься. И подмигиваю собеседнику.

Поручик терпеть не может марсианского языка:

— Придурок! Какой такой Арджуна?

— Самый настоящий!

— Нашел время.

— Самое время и нашел, — упрямлюсь. — И нет времени более подходящего. Мы уже мертвы. Но мы — не мертвы. Вот в чем штука! Христос это знает — поэтому и загоняет в строй.

Киже отшатнулся. Но не успевает меня окончательно послать — главный хозяин наполнил свою стаканюгу.

Конечно же, не Цицерон! Без конца подается образ всем им тогда позарез нужной боевой тропы. Мой великан-сосед заметил: я самым подлым образом чуть пригубил единственную оказавшуюся здесь посреди бравых граненых собратьев, рюмку. Он явно белая ворона в петербургской милиции: слушает доводы, не перебивая. Однако затем преспокойно доводит дело до конца: не требует поменять емкость, но заставляет ее осушить. А Кинг-Конг заряжает по новой. И, окончательно перечеркивая Конституцию, клянется в преданности к личному корефану, пусть даже Васенька такое натворит, за что предлагают пять пожизненных сроков. Заодно упомянуты и мы, грешные. В считанные секунды мне и поручику обеспечен надежный тыл.

Я даже начинаю жалеть, что Кролик улизнул — вот бы порезвился сейчас в Валхалле посреди скандинавских богов, которым только шлемов и не достает; а так все присутствует, включая веселую свирепость, с которой божества хлещут водку. Переходим к павшим: к тем, чьи фотографии сейчас за нашими спинами и к тем, кого потеряли Васенька с командиром на той бесконечной дороге. Штык-ножами кромсается колбаса. Разламывается хлеб и каждый ломоть — порция Циклопов. Так продолжается тризна, самая удивительная из тех, которые я когда-либо видел. Никакой болтовни. Пьют и едят по приказу. Все нарезается и наполняется с невероятной проворностью, словно орудуют два молодца из ларца. К подобному варианту замечательной мужской попойки женщин нельзя подпускать и на сто километров.

Тост за «надежную затычку для любых дыр» предлагается тоже до дна. И вот здесь-то клешня соседа чуть было не перекусила мое запястье, ненавязчиво заставив сменить рюмочку на полновесный стаканище. Кубок Большого Орла и в три глотка не осушить, но все уже встали: ОМОН, как и павшие — дело святое. Отказаться, когда за тобой пристально следит дюжина здоровенных варягов — дерзость, граничащая с безумием.

— За ноги не беспокойся, — грохочет легендарный васенькин друг. — Доставку берем на себя.

Даже в поручике совершенно некстати проснулось гусарство:

— Пей, скотина!

Один из богов, налысо бритый, с рыжими запорожскими усами, подавая пример, опрокидывает полновесные триста грамм, а затем, нехорошо оскалясь, размахнулся бутылкой, которую перед этим до капли выжал в свою стеклянную гильзу. Сноп брызг, а омоновец доволен — и все-то ему нипочем, и его железной башке — тоже.

И тогда остальные, выпивая, начинают соревнование — бутылок хватает. У одного не получилось с первого раза: стиснул зубы и повторяет попытку. Я думал, к осколкам приклеятся мозги, но воин, как ни в чем, ни бывало, крякает, почесывает темя. И усаживается, сияющий.

Распаренные, разгоряченные парни уставились на единственного отщепенца — и, видно, мне пропадать! Придется осушить это ведро и тоже треснуть себя чем-нибудь по голове. Однако медлю (неохота приближать верную погибель) и таращусь на стол, осыпанный блестками. Никотиновый туман наконец-то загустел и спустился. Воздуха не хватает. Я все еще мучительно раздумываю.

— Ну, — почти что рычит поручик: ведь самым бессовестным образом я позорю и его, и Васеньку — и весь род людской. — Пей же!

О, погибель! О, эти последние томительные секунды!

О книге Ильи Бояшова «Кто не знает братца Кролика!»

Отрывок из романа

Открыв холодильник, я какое-то время просто стояла без единой мысли в голове, держалась за ручку и рассеянным взглядом скользила по его содержимому, залитому холодным светом. До тех пор пока не зазвенел индикатор, напоминающий о том, что дверца открыта слишком долго и холодный воздух начал выходить. Лишь тогда я вспомнила, зачем здесь стою. Я поискала чего-нибудь поесть. Положила на тарелку вчерашние остатки, разогрела в микроволновке и поставила на стол. Скатерть стелить не стала, просто положила пальмовую салфетку, ту, что несколько лет назад привезла из Бразилии, из отпуска, который мы в последний раз провели все вместе, втроем. Всей семьей. Я села напротив окна, а не там, где обычно сидела, — когда я одна, мне нравится за едой смотреть в сад. В тот вечер, в тот самый вечер, Рони ужинал у Тано Скальи. Как всегда по четвергам. Но это был необычный четверг. Сентябрь 2001 года. Двадцать седьмое сентября. Тот самый четверг. Тогда мы все еще не отошли от шока, вызванного разрушением башен-близнецов в Нью-Йорке, и открывали письма в резиновых перчатках, опасаясь получить в конверте белый порошок. Хуани уже ушел. Я не спросила его, куда и с кем. Хуани не любил, когда я задавала ему такие вопросы. Но я и так знала. Или догадывалась, а значит, все равно что знала.

Тарелки я почти не испачкала. Уже несколько лет как я смирилась с тем, что мы не можем позволить себе домработницу на полный день, только пару раз в неделю к нам приходила женщина, выполнявшая черную работу. С тех пор я взяла за правило как можно меньше пачкать посуду, научилась не мять одежду и очень аккуратно расправлять кровать. Не потому, что это такой уж большой труд, нет, просто когда я мыла тарелки, заправляла постель или гладила белье, всякий раз вспоминала о том, что у меня раньше было и чего теперь я лишилась.

Я хотела выйти прогуляться, но побоялась встретиться с Хуани: вдруг он решит, что я за ним слежу. На улице стояла жара, ночь выдалась звездной и светлой. Мне не хотелось укладываться в постель и ворочаться без сна, раздумывая о какой-нибудь сделке с недвижимостью, которую никак не удавалось довести до конца. Тогда мне казалось, что все сделки распадаются раньше, чем я успеваю получить свои комиссионные. Уже несколько месяцев продолжался экономический кризис, и кому-то удавалось лучше, чем другим, делать вид, будто все идет по-прежнему, но так или иначе жизнь изменилась у всех. Или вот-вот должна была измениться. И у нас тоже. Я сходила к себе в комнату за сигаретами, решив все-таки прогуляться, что бы там ни взбрело в голову Хуани, а на улице мне всегда хочется курить. Проходя мимо комнаты сына, я подумала было заглянуть туда за сигаретой. Хотя знала, что все равно не найду там того, что искала на самом деле, просто мне нужно было оправдание, чтобы войти, несмотря на то что утром я уже все проверила, когда заправляла его кровать и убиралась в комнате, и тоже ничего не нашла. На моем прикроватном столике лежала новая пачка, я открыла ее, вытащила сигарету, зажгла и спустилась по лестнице к выходу. Но тут вернулся Рони, и планы пришлось поменять. Этой ночью все шло не так, как хотелось бы. Рони направился прямо к бару.

— Странно, ты сегодня так рано… — сказала я, все еще стоя на лестнице.

— Да, — ответил он и двинулся наверх, прихватив стакан и бутылку виски.

Я немного выждала и поднялась следом за ним. Прошла в спальню, но его там не было. В ванной тоже. Заглянула на открытый балкон. Там он и оказался — сидел в шезлонге и потягивал виски. Я пододвинула стул, тихо села рядом с ним и стала молча глядеть в том же направлении, что и он. Хотела, чтобы он мне что-нибудь сказал. Я не ждала ничего важного, или забавного, или просто осмысленного — мне надо было, чтобы он всего лишь произнес несколько слов, выполнил свою часть того обмена банальностями, в который со временем превратились наши разговоры. В цепочку пустых фраз, которые заполняли тишину, хотя сами по себе они были ничем не лучше молчания. Скорлупки от слов. В ответ на мои жалобы Рони отговаривался тем, что мы проводим вместе слишком много времени: — о чем рассказывать, если большую часть дня мы не расстаемся. Это началось шесть лет назад, когда Рони потерял работу и все никак не мог устроиться на новое место. Пару раз что-то наклевывалось, но дело ничем не кончилось. Не то чтобы мне обязательно нужно было выяснить, почему из наших отношений исчезли слова, скорее мне хотелось понять, почему я только недавно обнаружила: молчание прижилось в нашем доме, словно дальний родственник — и выгнать нельзя, и терпеть дальше нет мочи. И еще мне было важно разобраться, почему это меня не огорчает. Вероятно, боль воцарялась постепенно, в молчании. Как и само молчание.

— Пойду возьму еще бокал, — наконец сказала я.

— И принеси лед, Вирхиния! — прокричал мне вслед Рони.

Я пошла на кухню и, пока доставала лед из морозильника, все думала о том, почему Рони сегодня вернулся так рано. Скорее всего, он там с кем-то поссорился. Конечно, с самим Тано Скальей или с Густаво. Точно не с Мартином Уровичем, Мартин уже давно перестал с кем-нибудь спорить, даже с самим собой. Вернувшись на балкон, я прямо спросила его — не узнавать же о ссоре завтра за игрой в теннис от жены одного из них. С тех пор как он остался без работы, Рони вечно ходит обиженный и умудряется выплескивать досаду в самый неподходящий момент. Тот самый механизм социальной адаптации, из-за которого мы не говорим того, чего не следует, в случае моего мужа в последнее время определенно стал давать сбой.

— Нет, я ни с кем не ссорился.

— А почему же ты вернулся так рано? По четвергам ты никогда не приходишь раньше трех часов ночи.

— А сегодня пришел, — отрезал он.

Больше он ничего не добавил, да и мне ответить было нечего. Рони встал и подвинул шезлонг поближе к перилам, и теперь я видела лишь его спину. Но он поступил так не для того, чтобы обидеть меня. Он вел себя как зритель, которому хочется получше разглядеть сцену. Наш дом расположен по диагонали от жилища семейства Скалья, участка через два-три. Но наш дом — самый высокий на улице, поэтому, хотя тополя во дворе у Итуриа немного закрывали обзор, с балкона были неплохо видны крыша, сад и бассейн наших знакомых. Рони смотрел на бассейн. Фонари не горели, так что ничего особенного разглядеть не удавалось. Только общие очертания, силуэты, рябь на воде, тени, скользящие по бирюзовой плитке.

Я подошла и облокотилась на спинку шезлонга Рони. Было очень тихо, лишь тополя у Итуриа шумели, шелестели листьями в теплом воздухе, будто посреди этой звездной ночи вдруг пошел дождь. Я не знала, уйти мне или остаться, потому что, несмотря на свой отсутствующий вид, Рони не дал мне понять, что хочет, чтобы я ушла, а это уже значило довольно много. И я смотрела на него сзади. Муж нервно двигал шезлонг туда-сюда, никак не мог найти подходящее положение. Потом я поняла, что он не нервничал, а боялся, но тогда я этого не знала. Такое сложно было заподозрить, он же никогда ничего не боялся. Даже того, чего боялась я, этот страх появился несколько месяцев назад и не оставлял меня ни днем, ни ночью. Из-за него я застывала перед открытым холодильником, забывая, что ищу. Этот страх я испытывала постоянно, даже когда притворялась, даже когда смеялась, даже когда разговаривала на любую тему, даже когда играла в теннис или подписывала договор. Он терзал меня и той ночью, когда, несмотря на дистанцию, которую сохранял Рони, мне удалось выговорить довольно естественным тоном:

— Хуани ушел.

— С кем? — поинтересовался муж.

— Я его не спросила.

— И когда вернется?

— Не знаю. Он пошел кататься на роликах.

Мы еще немного помолчали, и я добавила:

— На автоответчике было сообщение от Ромины, она сказала, что ждет его гулять. А вдруг «гулять» у них — это какое-то тайное слово?

— Гулять значит гулять, Вирхиния.

— Думаешь, можно не волноваться?

— Думаю.

— Он будет с ней.

— С ней.

И мы снова замолчали.

Потом мы, наверное, говорили еще о чем-то, я не помню. Все те же штампы, предусмотренные нашим негласным договором. Рони снова налил себе виски, я пододвинула ему лед. Он схватил слишком много, целую пригоршню, и несколько кубиков упали на пол и покатились к перилам. Рони уставился на них, на некоторое время позабыв о доме напротив. Он смотрел на лед, а я смотрела на него. Так бы мы и продолжали глядеть каждый на свое, но тут у бассейна Скальи вдруг зажглись фонари и сквозь похожий на шум дождя шелест тополей стало возможно различить голоса. Смех Тано. Музыку, что-то вроде современного джаза в миноре.

— Диана Кралл*? — спросила я, но Рони не ответил.

---

* Диана Кралл — канадская джазовая пианистка и певица.

Он вдруг насторожился, встал, раздавив кусочки льда, сел обратно, поднес кулаки ко рту и стиснул зубы. Я поняла, что он о чем-то умалчивает, поэтому и закрывает рот, чтобы не проговориться. Он должен был что-то там увидеть, вот и не мог оторвать глаз от бассейна. А еще раньше случилась ссора, сцена ревности или прозвучали резкие слова, на которые он обиделся. Или шутка, за которой крылась издевка, — любимый прием Тано, подумалось мне. Рони снова встал и подошел к самым перилам, чтобы получше видеть. Он выпил свой виски. Он стоял между тополей, смотрел и не давал хоть что-нибудь разглядеть мне. Вдруг я услышала плеск воды и подумала, что это кто-то нырнул в бассейн.

— Кто это прыгнул? — спросила я.

Ответа не последовало. Не то чтобы мне хотелось услышать чье-то имя, но меня раздражало молчание, оно словно стена, на которую я натыкаюсь всякий раз, когда хочу стать ближе к своему мужу. Все бесполезно, лучше мне уйти. Я не разозлилась, просто было очевидно, что Рони сейчас не здесь, не со мной, а там, через улицу, плещется в бассейне вместе со своими друзьями. Я уже начала было спускаться вниз по лестнице, когда джаз, доносившийся из дома Тано, вдруг оборвался на середине музыкальной фразы, будто сломав ее.

Я прошла на кухню и вымыла стакан тщательнее, чем нужно. Голова моя буквально пухла от разных мыслей, кажется, они там уже не помещались. Я думала о Хуани, а не о Рони. Эти мысли приходили мне в голову против моей воли, и я изобретала всякие средства, чтобы избавиться от них. Некоторые считают овец, чтобы заснуть, а я старалась думать о незакрытых сделках с недвижимостью, о тех людях, которым я показывала дом Гомеса Пардо, о том, что мне повезет, если Канетти получат кредит на покупку, о том, что я забыла получить кое-какие бумаги от Абревайи. Перед глазами опять стоял Хуани, а вовсе не Рони. Я видела Хуани отчетливо, ярко. Я вытерла стакан и поставила на полку, но потом снова взяла его и налила воды: этой ночью, чтобы заснуть, мне потребуется какое-нибудь лекарство. После которого я рухну на кровать как подкошенная. В аптечке должна еще оставаться подходящая таблетка. К счастью, я не успела ничего принять, потому что вдруг услышала быстрые шаги на лестнице, а затем крик и тяжелый звук падения. Я выбежала и увидела своего мужа на полу, из кровавой раны на ноге у него торчал осколок кости. Меня зашатало, все вокруг поплыло, но надо было взять себя в руки, ведь кроме меня ему никто не поможет, я поблагодарила судьбу за то, что не успела ничего выпить. Нужно наложить жгут, а я понятия не имею, как этот жгут накладывается, хотя бы перевязать ногу первой попавшейся под руку чистой салфеткой — остановить кровь, и позвонить в «скорую», хотя нет, «скорая» обычно едет очень долго, лучше самим ехать в больницу и не забыть оставить записку Хуани: «Мы с твоим отцом уехали по одному делу, но скоро вернемся, если что — звони мне на мобильный. Все хорошо. Надеюсь, у тебя тоже. Целую. Мама».

Пока я тащила Рони к автомобилю, он кричал от боли, и вот тут-то я окончательно пришла в себя.

— Вирхиния, отвези меня к Тано, — кричал он.

Я не обратила на его слова особого внимания, решила, что он бредит от боли, и как могла запихнула его на заднее сиденье автомобиля.

— Да отвези же меня к Тано, твою мать! — снова заорал он и тотчас потерял сознание.

Потом в больнице мне сказали, что от боли, но нет, вряд ли. Я ехала с максимально возможной скоростью, не обращая внимания ни на знаки «Осторожно, дети», ни на лежачих полицейских. Я не притормозила, даже когда увидела Хуани, перебегавшего босиком боковую улицу. Следом мчалась Ромина. Как будто за ними кто-то гонится, да, эти двое постоянно убегают от кого-то, подумала я. Коньки он уже где-то забыл. Хуани вечно все теряет. Но сейчас я не могла позволить себе думать о Хуани. Только не этой ночью. По дороге к главным воротам Рони очнулся. Все еще не совсем придя в себя, он выглянул в окно, пытаясь сообразить, где находится, но, кажется, так и не понял. Он уже не кричал. За два квартала до выезда из Лос-Альтоса нам встретился джип Тересы Скальи.

— Это Тереса? — спросил Рони.

— Да.

Рони схватился за голову и заплакал, сначала тихо, как-то жалобно, а потом со всхлипами. Через зеркало заднего вида я смотрела на него, скорчившегося и несчастного. Попробовала поговорить с ним, успокоить, но все было бесполезно, так что мне пришлось терпеть его причитания. Как тупую боль, которая понемногу овладевает тобой, как разговоры, состоящие из слов-скорлупок.

Когда мы приехали в больницу, я уже не обращала внимания на рыдания мужа. Но он еще плакал.

— Что же вы так плачете? — спросил его дежурный врач. — Вам очень больно?

— Мне страшно, — ответил Рони.

О книге Клаудии Пиньейро «Вдовы по четвергам»

Отрывок из романа

Они подожгут дом. Мы сгорим. А выбежим на улицу — убьют.

В прорезях ставен мелькали огни факелов, он слышал громкий шум, толпа под окнами распевала, кричала, вопила.

А было это погребальное шествие. По улицам двигалось огромное погребальное шествие, в городке Вила-душ-Комесуш никогда такого не видывали, и что самое странное, никто из участников процессии не скорбел.

Пара вороных, украшенная лиловыми матерчатыми розетками, тянула катафалк, на котором лежал гробик, подходящий разве что для новорожденного младенца. За катафалком, обеими руками поднимая вверх распятие, шел кардинал Жуан д’Алмейда из Эворы, в алом облачении и алой же шапочке, на плечах отороченная горностаем мантия, шлейф которой несли четверо каноников в лиловых ризах. Далее следовали приходские священники Комесуша и окрестных общин, все в черных сутанах, белых стихарях и лиловых епитрахилях. Дворяне, в пурпурном бархате, препоясанные широкими кожаными ремнями, шагали, обнажив шпаги и опустив их острием вниз. Представители общинного управления и третьего сословия, в черной одежде и больших черных шляпах, несли факелы, черный дым которых заволакивал солнце траурным флером.

Вся эта помпа, вполне бы приличествовавшая государственным похоронам, отнюдь не могла скрыть, что общий настрой насыщен злобой, ненавистью и жаждой убийства. Почти весь Комесуш был на ногах и примкнул к процессии, которая провожала в последний путь кошку. Люди бормотали не молитвы, а проклятия, не сплетали набожно руки, а потрясали кулаками. Лица их раскраснелись не от солнца, а от крепкой виноградной водки багасейры, и сквозила в них не скорбь, а жажда убийства, поджога, грабежа.

Клирики затянули хорал «Martyrium Christi», «Муки Христовы», но звуки его тонули в воплях толпы, которая, проходя мимо иных домов, орала идущим впереди факелоносцам:

— Подпалите крышу!

Шествие свернуло на улицу Консоласан, в гробике лежала кошка, успевшая прожить всего-то восемь-девять месяцев, маленькая черная кошка с белыми пятнышками вокруг глаз, словно в маске.

— Давайте! Подпалите крышу!

На сей раз это был дом семьи Соэйру.

Антония Соэйра — одна из немногих, что не вышли на улицу. Вместе с детьми, Эштрелой и Мануэлом, она стояла у окна, боязливо поглядывая в щелки закрытых ставен, а когда гвалт снаружи угрожающе усилился, отвела детей в глубь комнаты и сказала:

— Эти безумцы, чего доброго, объявят кошку божеством. Пускай она сожрет голубя на католических небесах.

Причиной великого возбуждения, охватившего Комесуш и окрестности, послужило то, что означенная кошка была распята. Прибитую большими железными гвоздями к деревянному кресту, ее нашли возле Каза-да-Мизерикордиа, Дома милосердия. Церковные мужи мигом смекнули, что, устроив пышные похороны и тем вернув крестной смерти священное ее достоинство, они сумеют сплотить население, подогреть фанатизм и двинуть людей на борьбу с еретиками и вольнодумцами — двумя неделями ранее в Комесуш прибыла инквизиция.

Пение и крики удалялись, мальчик стоял в темной комнате, ему хотелось убежать, как можно скорее и как можно дальше, но он совершенно оцепенел. Перед тем как мать оттащила его от окна, он успел увидеть гробик на катафалке и тут только впервые подумал, что, наверно, никогда больше не увидит отца. Тот был одним из первых, кого арестовал Священный трибунал.

Вороные кони, черные как ночь, гроб, облитый красноватым светом, будто солнце заходит и кардинальский пурпур вот-вот вспыхнет огнем. Последний солнечный закат, конец света.

Мануэлу строго-настрого велено до захода солнца быть дома. С тех пор как он однажды вечером убежал на улицу к друзьям, отец неумолимо твердил: до захода солнца. Опоздаешь — пеняй на себя. Почему? Объяснений не последовало, и в конце концов он сам понял, но слишком поздно.

Отец его, человек тучный, начисто лишенный вкуса, одевался всегда очень аккуратно, но без аристократизма. На щеке у него был большой шрам в форме полумесяца, который вызывал у Мануэла отвращение и страх. То и дело отец вырастал перед своими детьми, одергивал их, призывал к порядку. Говорил тихо, почти что хриплымшепотом, невнятно. По вечерам сидел над книгой, прямо-таки чахнул над нею. Мануэл безропотно называл егосеньор, однако не воспринимал его как господина, сеньора, скорее как плохого лицедея, изображающего господина. И, стоя перед отцом, смотрел в пол, от страха, а еще от презрения: не мог глядеть ему в глаза.

Но сейчас мысль, что он никогда больше не увидит отца, внушала ему беспредельный страх. Издали еще доносился шум похоронной процессии, и Мануэл чувствовал, как удары сердца отдаются в голове, резко, ритмично, будто сердце отчаянно старается попасть в такт барабанной дроби и размеренным выкрикам толпы. Но в такт уже не попадешь. Они всех нас убьют.

Он услыхал, что мать и Эштрела разговаривают друг с дружкой, тихонько, однако голоса их звучат до странности холодно и деловито. Хотя Эштрела всего на четыре года старше восьмилетнего Мане́, держалась она уже как взрослая, уменьшенное подобие, если не сказать копия матери. Личико острое, сравнительно небольшое, с суровыми, жесткими чертами, а тело кругленькое, упитанное, правда — вероятно, в силу впечатления, какое оставляло лицо, — оно казалось не мягким, а энергичным, несгибаемым, сильным, каждая мышца под пышным черным платьем словно вдвое-втрое толще, чем на самом деле. Говорили они о том, какие меры можно бы принять для защиты, и о том, что о бегстве даже думать нечего, пока отец не вернется, так и сказали «пока отец не вернется», словно он просто в отъезде. Этот разговор раздражал Мануэла, почему-то вызывал у него неловкость, как будто мать и сестра неуместными, нелепыми поступками выставляли себя на посмешище.

— Вдобавок у нас еще и сложность с… — сказала Эштрела, как раз когда Мане поднял голову, и осеклась, он пристально смотрел на них обеих, а они молча глядели на него. Мальчик как бы увидел себя их глазами, и ему почудилось, будто увидел он что-то недозволенное. Свой страх, и свою покорность, и что поведение матери и Эштрелы казалось ему неловким и бессмысленным. Что ни говори, одну вещь он все же успел усвоить: участвуя в игре, нужно исполнять назначенную роль. Мысль не вполне понятная, но тем не менее отчетливая: люди на улице не могут иначе, они вынуждены так делать. И он тоже не может иначе и должен с этим примириться. Он не сумел предусмотреть последствия собственного поступка, и все же они были приняты в расчет. Так что надо с ними примириться. В противном случае ярость людей и ужасы лишь наберут силы.

Он едва дышал от страха, однако при всей огромности это был просто-напросто страх ребенка перед наказанием, которого следовало ожидать.

Он знал, что случится скандал, и хотел этого, хотел скандала, который не изгладится из памяти, не в пример всяким мелким пакостям, ведь они были не такими уж и мелкими, а теперь все же забыты или рассказываются как анекдотичные байки, с несуразной взрослой снисходительностью, с ухмылкой, а то и со смехом, с хлопаньем по жирным ляжкам, — все прощено и забыто во имя воспоминаний.

Он к этому приготовился. Постарался заранее представить себе, кто и как станет реагировать. Был готов примириться с чем угодно, принять любые последствия, ради этого спектакля, который непременно хотел устроить и увидеть. Акогда все произошло, как и предусмотрено, получилось, однако, куда страшнее, чем он думал. Ожидал он молчания, потом крика, но не такой тишины и не такого крика потом. Злоба, неприязненные выпады — разумеется, он полагал, что готов к ним, но к такой всеобщей злобе, к такой единодушной враждебности? Нет, сколь ни основательно все обдумал, он тем не менее не ведал, что творит.

Двадцать пять лет со дня окончания гимназии. До сих пор Виктор никогда не ходил на встречи одноклассников и, если память ему не изменяет, уже лет двадцать не получал приглашений. Возможно, они решили, что он так и так не придет, а возможно, и встреч никаких не было, ведь и на первые-то мало кто приходил. Их класс отнюдь не соответствовал идеалу тогдашних педагогов, именовавшемуся «неразделимое сообщество судеб». Сдав выпускные экзамены и получив аттестаты зрелости, они просто разошлись, с этакой холодной радостью, что больше нет нужды встречаться. Порвал этот класс и с давней школьной традицией «выпускного путешествия» — как правило, все абитуриенты вместе с классным руководителем и учителем греческого летели самолетом в Афины, к Акрополю, последняя общая фотография перед Парфеноном, первая большая попойка, хмель от узо и рецины. Они стали первым выпуском, который единодушно и без долгих споров объявил, что подобное итоговое путешествие никого не интересует.

И вот теперь, по прошествии двадцати пяти лет, они все до одного собрались в отдельном кабинете «Золотого тельца», ресторана, расположенного в пяти минутах ходьбы от школы. Растроганные, полные любопытства стояли у длинного накрытого стола, где стаканы для аперитива и бокалы для красного и белого вина ожидали начала торжества, которое затем продлится считанные двадцать пять минут либо, если посмотреть с других позиций, всю ночь до рассвета, — впрочем, сейчас никто не мог предугадать, как именно все обернется.

Какое множество восклицательных знаков после каждой фразы! Двадцать пять лет!!! Четверть века!!! Виктор ожидал увидеть корпулентных мужчин с лысинами, полнотелых мамаш, однако в большинстве все физически прекрасно сохранились, и были от этого в восторге, и то и дело хвалили друг друга, и с удовлетворением принимали похвалу. В сущности, только у одного Виктора волосы заметно поредели, а фигура начала зримо расплываться. Но при том что лица сияли счастьем, в настрое сквозила принужденность. Надо ли разыгрывать былого гимназиста, вернуться к давней роли, какую много лет назад исполнял в кругу этих людей по своей либо по их воле, или же просто демонстрировать, кем и каким стал с тех пор, чего достиг в жизни? Виктор никак не мог решить, прикидываются ли солидные, добропорядочные люди инфантильными, или же, наоборот, люди, оставшиеся инфантильными, изображают солидность, а тем временем каждого вновь прибывшего встречали громким «привет!». Вдобавок, к его удивлению, здесь присутствовал не только директор школы, но и многие из тогдашних учителей. Не верилось ему, что они вправду помнят учеников, которым преподавали более четверти века назад, но в первую очередь его удивило, что они еще живы. И собственные чувства, с какими он на них смотрел, приводили его в замешательство: к примеру, г-жа профессор Рехак, учительница математики, которую он ненавидел и боялся и которую все за глаза звали Ехидной, стала на редкость красивой старой дамой, весьма бодрой, весьма любопытной, притом помнящей всех по именам. Или г-жа профессор Шнайдер, преподававшая у девочек гимнастику, с нею он в школе, понятно, дела не имел, однако хорошо помнил, как она влепила Хильдегунде пощечину потому только, что та пришла в школу в джинсах, — сейчас она выглядела точь-в-точь как современная рекламная бабушка, о какой можно лишь мечтать: вместе с внуками она устраивает велопробеги и покупает им фирменные джинсы, непомерно дорогие для родителей. Профессор Шпацирер, латинист: его оживленная, раскрасневшаяся физиономия образцово сияла неистребимой жаждой наслаждений, которую сокрушит только смерть, но не возраст. Как же Виктор ненавидел его, когда на одном из переводных экзаменов Шпацирер задавал ему особенно каверзные вопросы, в результате Виктор засыпался и все каникулы готовился к переэкзаменовке. Проф. Шпацирер сказал ему тогда: «Если хочешь выдержать экзамен в классической, гуманитарной гимназии, тебе в конце концов необходимо уразуметь: гуманитарность не имеет ничего общего с гуманностью! Садись!»

Все уселись за стол.

Четырнадцать мальчиков, восемь девочек — с какой непринужденностью эти мужчины и женщины снова называли друг друга мальчиками и девочками! — семеро тогдашних учителей и директор, три десятка людей, с некоторой чопорностью наблюдающие, как метрдотель в черном и двое официантов в белых куртках сервируют аперитивы.

О книге Роберта Менассе «Изгнание из ада»