Автор: Arseny Shmartsev

Эссе из книги Милана Кундеры «Занавес»

Почему Анна Каренина покончила с собой? На первый взгляд все очевидно: вот уже несколько лет, как люди и свет отвернулись от нее; она страдает от разлуки с Сережей, своим сыном; даже если Вронский по-прежнему любит ее, она боится за свою любовь; она от нее устала, чрезмерно возбуждена, болезненно (и без оснований) ревнива; она чувствует себя словно в ловушке. Да, все это понятно; но даже если человек в ловушке, разве он обречен на смерть? Столько людей приноравливаются жить в ловушке! При всем понимании глубины тоски Анны, ее самоубийство остается загадкой.

Когда Эдип узнает ужасную правду о себе, когда видит повесившуюся Иокасту, он выкалывает себе глаза; с самого рождения некая фатальная необходимость вела его с математической точностью к этой трагической развязке. Но Анна впервые задумывается о своей возможной смерти в седьмой части романа, в отсутствие какого-либо исключительного события; это случилось в пятницу, за два дня до самоубийства; взволнованная после ссоры с Вронским, она вспоминает фразу, которую произнесла когда-то в возбуждении, некоторое время спустя после родов: «Зачем я не умерла?» (Здесь и далее цит. по изданию: Толстой Л. Н. Анна Каренина. Л.: Худож. лит., 1968. Ч. 7.) — и надолго останавливается на этом. (Заметим: не она сама, пытаясь отыскать выход из западни, логически приходит к мысли о смерти; эту мысль ей осторожно подсказывает воспоминание.)

Во второй раз она думает о смерти на следующий день, в субботу: она говорит себе, что «единственное средство восстановить в его сердце любовь к ней, наказать его» — это самоубийство (то есть самоубийство — это не спасение из западни, а скорее месть влюбленной женщины); чтобы заснуть, она принимает снотворное и погружается в сентиментальные грезы о собственной смерти; она представляет мучения Вронского, склонившегося над ее телом; затем, осознав, что это всего лишь фантазия, она чувствует огромную радость жизни: «Нет, все — только жить! Ведь я люблю его. Ведь он любит меня! Это было и пройдет».

Следующий день, воскресенье, стал днем ее смерти. Утром они снова спорят, и, едва Вронский уезжает проведать мать на подмосковную дачу, она отправляет ему послание: «Я виновата. Вернись домой, надо объясниться. Ради бога, приезжай, мне страшно». Затем она решает отправиться к Долли, чтобы поведать ей о своих страданиях. Она садится в коляску, и мысли свободно текут в ее голове. Размышления лишены логики, это неконтролируемая деятельность мозга, когда смешивается все — обрывки мыслей, наблюдения, воспоминания. Движущаяся коляска — идеальное место для подобного безмолвного монолога, поскольку то, что проносится перед глазами, без конца питает ее мысли: «Контора и склад. Зубной врач. Да, я скажу Долли все. Будет стыдно, больно, но я все скажу ей».

(Стендаль любит заставить голоса умолкнуть посреди сцены: мы больше не слышим диалога и следим за тайными мыслями персонажа; речь всегда идет о размышлениях логических и сжатых, через которые Стендаль показывает нам стратегию своего героя, осознающего ситуацию и обдумывающего поведение. Итак, безмолвный монолог Анны лишен логики, это даже не размышление, это поток, перечисление всего, что в данный момент находится в ее голове. Толстой, таким образом, предваряет то, что пятьдесят лет спустя Джойс, только гораздо более систематически, использует в своем «Улиссе» и что впоследствии назовут «внутренним монологом» или «потоком сознания». Толстой и Джойс были одержимы одной идеей — ухватить то, что происходит в голове человека в настоящий момент, ведь в следующее мгновение это уйдет навсегда. Но существует различие: во внутреннем монологе своего персонажа Толстой не исследует, как позднее Джойс, обыкновенный, будничный, банальный день; его интересуют, напротив, решающие моменты жизни своей героини. И это гораздо труднее, поскольку чем более ситуация представляется драматичной, исключительной, серьезной, тем более тот, кто повествует об этой ситуации, имеет обыкновение сглаживать ее конкретные черты, забывать лишенную логики прозу и заменять ее беспощадной и упрощенной логикой трагедии. Толстовское исследование «прозы самоубийства» — это большая смелость, «открытие», подобного которому не было в истории романа и никогда уже не будет.)

Когда Анна приезжает к Долли, она не в состоянии ничего ей рассказать. Она вскоре покидает ее, опять садится в коляску и уезжает; следует второй внутренний монолог: уличные сценки, наблюдения, ассоциации. Вернувшись к себе, она находит телеграмму от Вронского, который сообщает ей, что находится в деревне у матери и вернется не раньше десяти часов вечера. На свой эмоциональный утренний призыв («Ради бога, приезжай, мне страшно!») она ожидала столь же эмоционального ответа и, не зная, что Вронский не получил ее послания, чувствует себя оскорбленной; она решает отправиться к нему на поезде; опять садится в коляску, и следует третий внутренний монолог: уличные сценки, нищенка с ребенком на руках. («Она думает, что жалко ее. Разве все мы не брошены на свет затем только, чтобы ненавидеть друг друга и потому мучить себя и других? Гимназисты идут, смеются. Сережа!»)

Она выходит из коляски и садится в поезд; здесь на сцену выступает новая сила: уродство; из окна купе она видит на перроне «уродливую» женщину; она ее «мысленно раздела и ужаснулась ее уродству…». Затем маленькая девочка, «ненатурально смеясь, пробежала вниз». Появляется «испачканный уродливый мужик в фуражке». Наконец, напротив нее усаживается пара; «и муж и жена казались отвратительны Анне»; мужчина рассказывает «глупости» своей жене. Всякие разумные мысли покинули ее голову; ее восприятие становится сверхчувствительным; за полчаса до того, как она сама покинет этот мир, она видит, что его покинула красота.

Поезд останавливается, она выходит на перрон. Там ей передают очередное послание от Вронского, который подтверждает свое возвращение в десять часов. Она продолжает идти в толпе, ее чувства со всех сторон подвергаются нападкам: вульгарность, уродство, посредственность. На вокзал прибывает товарный поезд. Вдруг «вспомнив о раздавленном человеке в день ее первой встречи с Вронским, она поняла, что ей надо делать». Именно в этот момент она решает умереть.

(«Раздавленный человек», о котором она вспоминает, был железнодорожником, упавшим под поезд в тот самый момент, когда она увидела Вронского первый раз в жизни. Что означает эта симметрия, это обрамление всей любовной истории мотивом двойной смерти на вокзале? Это поэтический прием Толстого? Его способ играть символами?

Резюмируем ситуацию: Анна отправилась на вокзал, чтобы увидеть Вронского, а не для того, чтобы убить себя; когда она оказалась на перроне, ее внезапно настигло воспоминание и пленила неожиданная возможность придать истории любви форму законченную и прекрасную; связать начало и конец той же декорацией вокзала и тем же мотивом смерти под колесами, поскольку, сам не осознавая этого, человек живет под властью красоты, и Анна, задыхаясь от уродства существования, стала к ней особо чувствительна.)

Она спускается на несколько ступеней и оказывается возле рельсов. Товарный поезд приближается. «Чувство, подобное тому, которое она испытывала, когда, купаясь, готовилась войти в воду, охватило ее…»

(Чудесная фраза! В одну секунду, последнюю в своей жизни, предельная важность соединяется с приятным, обыкновенным, легким воспоминанием! Даже в патетический момент своей смерти Анна далека от трагического пути Софокла. Она не покидает таинственную дорогу прозы, где уродство соседствует с красотой, где рациональное пасует перед нелогичным и где тайна остается тайной.)

«Она… вжав в плечи голову, упала под вагон на руки».

О книге Милана Кундеры «Занавес»

Отрывок из романа

Франсуа Рабле родился не то в 1493-м, не то в 1494 году, а с 1532-го по 1564 годы были изданы пять книг его романа «Гаргантюа и Пантагрюэль», из которых пятая, по слухам, принадлежит не ему.

Его современниками были Леонардо да Винчи, Эразм Роттердамский, Альбрехт Дюрер, Томас Мор, Мигель Сервет и Микеланджело Буонарроти, точные даты рождения и смерти которых всякий любопытствующий может посмотреть в энциклопедии, а на худой конец просто спросить у кого-нибудь.

Умер Рабле в 1553 году. Немного погодя, в 1844-м, родился Жак Анатоль Тибо, более известный как писатель Анатоль Франс. В 1909 году он посетил Буэнос-Айрес и прочитал там несколько лекций о Рабле. Франс читал лекции в католической стране, и оттого — не вполне успешно. Потом он умер, в 1924-м.

Однако в это время уже жил Михаил Михайлович Бахтин, родившийся в 1895 году. Михаил Михайлович был человеком нелегкой судьбы, в 1940-м написал книгу о Рабле и раннем Возрождении, которая была издана в 1965-м. Умер Михаил Михайлович в 1975 году, когда уже никто и не верил, что он ещё жив. Писатель Тынянов умер много раньше, в 1943 году, «своей смертью» — если смерть бывает чьей-то собственностью. Он умер от тяжелой и продолжительной болезни, успев, правда, написать много хороших книг и взяв эпиграфом к своему роману «Смерть Вазир-Мухтара» строку из арабского поэта иль-Мутанаббия (915–965) — «Шаруль бело из кана ла садык», что в переводе означает: «Великое несчастье, когда нет истинного друга». Впрочем, эту фразу задолго до Тынянова повторил Грибоедов в частном письме к Катенину — и фраза эта не точна¹, хотя это к делу не относится.

---

¹ Дело в том, что большинство читателей знают эту цитату не по письму Грибоедова, а по эпиграфу к первой главе романа Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара». Там она заявлена цитатой из письма не к Катенину, а к Булгарину. (Об этом см.: Долинина А.А. Вокруг одной арабской цитаты у Г. // Россия и арабский мир. СПб., 1994. С. 78–85.) При этом Крачковский писал, что у Грибоедова это «механическое сцепление слов, совершенно невозможное для арабского языка», а также, что русская транскрипция «нетвердо передает приведенный им самим оригинал». Точным переводом считается: «Худшая из стран, где нет друга» — да только кому это важно.

Я родился… Но, впрочем, не важно, когда я родился. Для меня важен лишь другой случившийся факт.

Итак, после них всех родился я. Рабле всегда присутствовал во Франции вполне живой литературой, несмотря на многочисленные адаптации для школьников. На площадь Рабле выходит небольшая глухая стенка, которая осталась от его дома. Ну а церковь, где он был в молодости кюре (и заодно местным врачом), слегка переделана снаружи в XVII веке, а внутри выглядит по-прежнему. Он не растаскан на цитаты, и в этом смысле популярность Швейка (кстати, скорее в России, чем в иных странах) гораздо больше.

Рабле на портрете неизвестного гравёра выглядывает из сортирного сиденья, поставленного вертикально и увенчанного, правда, лавровым бантиком. На голове великого гуманиста бесформенная нахлобучка, а более бросается в глаза уставной церковный подворотничок. Общий же вид ученого и писателя совершенно невзрачен — это медонский священник с наморщенным лбом, а не пантагрюэлист. В Большой советской энциклопедии он погружён между Рабоче-крестьянской инспекцией (рабкрин) и Карлом Раблем, австрийским эмбриологом. Про то, что он основал великое учение пантагрюэлизма, там ничего не написано.

А это и есть самое главное.

В ту пору нашей необразованности мы понимали под пантагрюэлизмом странствие-карнавал (слово «карнавальность» билось в уши — Бахтина никто не читал, но «карнавальность» часто вставляли в речь вместе с причудливой «полифонией достоевского»). В общем, мы понимали под этой карнавальностью путешествие куда-нибудь в пьяном виде. То есть так-то мы приличные люди, а сейчас вот напьёмся, сядем в поезд, и отпустим этого лысого с карнавала.

Мы шли с Ваней Синдерюшкиным по мартовской улице, когда снег, чёрен и твёрд, спасается от дворников на газонах и у мусорных контейнеров. Товарищ мой человек примечательный, не сказать что толст, да и вовсе не тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так чтобы слишком молод. Вообще, внешностью и манерами Ваня мне постоянно напоминал, что оба мы — в меру упитанные мужчины в полном расцвете жизненных сил, но он-то как-то будет поумнее и поначитанее. Напоминал он мне постоянно и о том, что видали мы разные виды и пожили вдосталь при прошлой власти.

Хоть мы были одноклассниками, а сейчас стали напарниками в сложном деле починки лесоуничтожительного оборудования, он был как-то повыше меня. Хотя именно я — главный, а точнее сказать — старший лесопильщик. Это я при той самой прежней власти работал на Севере, в краю, населённом комарами и осyжденными гражданами. Там я познал звук честного распила, а вовсе не тот звук, что слышал в новостях и рассказах очевидцев ныне. Но время наше давно остановилось, и теперь мы говорили о дауншифтерах.

— По сути, — сказал Иван, — Пантагрюэль настоящий дауншифтер: бросил всё и свалил на Гоа, к оракулу Божественной Бутылки.

— Гоа — какое-то удивительно гадкое название. Русскому человеку тяжело без гадливости произнести. Впрочем, слово «дауншифтер» — тоже гадкое. Всё, что начинается на «даун», внушает подозрение.

— Тебе всё не нравится. Слово неважнец, но хуже другое — в нём множество значений, как в слове «гей» из анекдота про встречу одноклассников.

Мы пересекли Каретный и стали спускаться к Цветному бульвару по кривоватой улице, мимо замершей из-за безденежья стройки.

Синдерюшкин продолжил:

— Дауншифтером называет себя и всякий человек, которого вычистили со службы. Живёт он себе в коробке от холодильника…

— Это на Гоа можно жить в коробке, а у нас зимой недолго проживёшь. У нас на улице такой холодильник, что только держись. Да и дауншифтер — это совсем не уволенный неудачник, а…

— Ты знаешь, вот один знаменитый балетный человек сейчас залез в телевизор и говорит: «Мне вот не страшен никакой кризис. Я вот иду себе по улице за пивом и вижу, что везде объявления: там грузчик нужен, а вот уборщик требуется». Ну, ему телевизионная женщина и говорит: «Но такой знаменитый человек, как вы, хрен пойдёт работать грузчиком». Тот аж взвился: «Ну и дурак, значит. Если кушать хочется, то не выбирают» — ну и всё такое.

— Ты знаешь, я в балете ничего не понимаю, но, по-моему, он совершенно неправ. Причём неправ ровно в той степени, что и советский Госкомтруд, когда думал, что работники взаимозаменяемы. Оно, конечно, балетный танцор может уйти на работу грузчика, но через год он перестанет на этой работе быть балетным танцором. И не факт, что станет хорошим грузчиком. А пианист, если будет вентили крутить, пальцы сорвёт и в профессию не вернётся. Юрист дисквалифицируется очень быстро, а не порешай уравнения года три — чёрт его знает, вернёшься ли в свою математику переднего края науки. Пример даже есть: в девяносто первом советская наука ушла грузить и после уже не оправилась.

Я, как нормальный русский лесопильщик без особых перспектив, почти писатель — потому что живу под забором и питаюсь в обнимку с крысой. Тут вот в чём дело — твой балетный человек сказал благоглупость. Есть такой жанр — благоглупости, он довольно распространённый, например, его полно в дневниках интеллигентов и в шестнадцатом году, и в тридцать шестом: «А жизнь-то налаживается. Подписался на военный заём» или «Пайку прибавили», «Пузо лопнет — наплевать, под рубахой не видать». При этом благоглупость никакого отношения к реальности не имеет: если тебя вышибли с работы в пятьдесят пять, то в грузчики можно и не попасть. Но дело ещё и в том, что это сбрасывание именно не отрастающего обратно балласта — как я тебе сказал, из грузчиков обратно дороги нет. Из тех инженеров и учёных, что получили кайло в руки, никто обратно не вернулся — нам надо благодарить судьбу, что Королёв на Колыме не доехал до прииска. Получи он это самое настоящее кайло в руки… Да что и говорить — короче, когда нация находит прибежище (и оправдание) в элементарных специальностях, она должна понимать, что дальше падать некуда: за элементарными специальностями нет субэлементарных. Ничего, только тлен.

При этом в данном случае благоглупость произносит человек, который Никогда. Ни. При. Каких. Обстоятельствах. Не. Будет. Работать. Грузчиком. Судьба маленького человека повторяет судьбу нации. Даже если мы будем рассматривать идеального маленького человека, абсолютного эгоиста (который не думает, что в сильном государстве ему и его потомству будет сытнее, а без такового — он помрёт), а в некоей стратегии. Спускаясь вниз по пирамиде Маслоу, нужно каждый шаг сверять с приоритетами.

Если человек думает: «Ну вот позанимаюсь я дауншифтингом годик, а то и два, а потом вернусь» — прочь иллюзии! Не вернёшься. Если человек думает, что само желание дауншифтинга обеспечивает прокорм семьи — прочь иллюзии! Я там был, я там живу — ничего не обеспечивает. Внутри сферы дауншифтинга просто будет спор — что лучше: большая пайка или маленькая. О нормальном прокорме речь не пойдёт. И сама по себе внутренняя готовность пойти работать не по специальности, «если припрёт», — совершенно не говорит о здравости ума. Это говорит об отсутствии специальности, об отсутствии мобильности. Вот наши с тобой знакомые физики, что в девяносто первом двинулись в Калифорнию, это хоть какая-то циничная здравость ума. А вот они же, торгующие йогуртами и теряющие рассудок на крикливых митингах, погружаясь в пучину рефлексии, — вовсе нет.

Он будет продавать йогурты. Или работать грузчиком, пока его не выгонят с сорванной спиной.

— Ты сбавь пафос, — Синдерюшкин махнул рукой, будто отгоняя муху. — Не так всё ужасно. Некоторые спортсмены возвращаются. Кто-то вернулся из лагерей или с фронта, а четыре года войны — это нежелаемый никем дауншифтинг вовсе без всякой добровольности. Ну и в науке всё тоже зависит от отрасли. Математика — это наука самых ранних достижений, теоретическая физика немного попозже, экспериментальная ещё позже… Хоть мозги с возрастом и тупеют у всех, шансы есть. Шансы всегда есть.

— Но всё равно это немногие. Исключения всегда есть — но что они подтверждают?

— Немногие, да. Но что-то они нам говорят, эти исключения.

— Дауншифтинг — штука добровольная. А балетный танцор нам говорил о вынужденном. Не о переоценке приоритетов, когда на полпути к вершине понимаешь, что карабкаться незачем, а о жертвенном спасении. Кормить в пути никто не обещал.

— Всё равно хода назад практически нет. Просто у разных специальностей разная точка возврата — есть люди, что от перемены не пострадают — они и на прежнее место попали случайно, точь-в-точь как советские инженеры, которых было избыточно много. А есть те, что как спортсмены — его дисквалифицировали на пять лет, и он, по сути, навсегда вычеркнут из большого спорта. «Возвращение в большой спорт» возможно только если человек «поддерживает форму»: тренируется в провинциальных клубах как профессионал, существуя в малом «спорте», участвует в «областных соревнованиях».

Весенний ветер дул нам в спины, а в водосточных трубах гремел опадающий лёд.

Собственно, мы шли забирать посылку из-за границы. Надо сказать, что не знаю как Синдерюшкин, но я испытывал благоговение к посылкам из-за границы ещё с давних времён. Тогда эти посылки передавали уехавшие, казалось, навсегда люди. Это были приветы будто с того света. Что, ты, дорогой читатель, не будешь испытывать благоговение к посылке из царства теней, где Данте и Вергилий, где Рабле и Дидро, Давид и Голиаф, не помню кто ещё? Будешь. Будешь-будешь. Вот и я испытывал.

Ну и дребезжащее бормотание стариков «Эта чашечка хранит тепло рук Анатолия Сергеевича» усугубляло впечатление. Посылка была вовсе не мне, а каким-то доживающим своё старикам, что коротали век без статуи Свободы. Они жили неподалёку, у Трёх Вокзалов. Отчего именно я должен служить курьером на этом отрезке — было непонятно. Но только длина пути примиряла меня с участью заложника.

Мы поднялись по гулкой лестнице старого подъезда (впрочем, довольно чистого) и позвонили в дверь. Открыла дверь пыльная старушка, хотя по телефону со мной говорил довольно задорный девичий голос.

В руках у меня тут же оказался увесистый пакет из крафтовой бумаги, и дверь мгновенно захлопнулась.

Я демонстративно стал нюхать этот пакет, а Синдерюшкин смотрел на меня, как смотрит двоечник на отличника, только что получившего двойку.

— Ничего там такого нет.

— Ты себя не успокаивай, — товарищ мой нехорошо улыбался. — Так всегда говорят, когда начинается сюжет, в котором мы бежим по крышам вдоль Сретенки, а в нас палят какие-нибудь люди в костюмах. Причём тебе-то хорошо, ты сразу рухнешь с крыши, а я буду долго страдать, прыгая, как горный козёл, пока не оторвусь от погони.

— Вдоль Сретенки далеко не упрыгаешь.

Мы вышли из подъезда и двинулись по бульварам. Номер стариков, лишённых Свободы, не отвечал, и это меня начало раздражать. Таскаться с увесистым свёртком по городу мне не улыбалось, а Синдерюшкин гудел над ухом о жизненных предназначениях. Дауншифтеры обступали нас — двое из них, несмотря на холод, будто играя на барабанах, играли на скамейке в шахматы блиц, гулко стуча фигурами по доске. Один дауншифтер пил пиво как горнист, другой выгуливал кота на поводке.

Мы свернули с бульваров и начали движение к Курскому вокзалу. Я позвонил ещё раз — телефон стариков по-прежнему говорил со мной длинными гудками — и стал злиться. Такое я однажды видел. Приехал как-то ко мне друг-одноклассник из далёкого иностранного города. Он приехал с женой и привёз много всякой дряни, которую передавали престарелые родственники оттуда престарелым родственникам отсюда. Последние, впрочем, платили той же монетой. Оттуда ехал шоколад, облепленный печатями того раввината, а туда — нашего.

Одну из посылочек надо было передать здешнему человеку Лазарю Моисеевичу.

Друг ушёл гулять, и в этот момент у меня зазвонил телефон.

— Здравствуйте. Я хочу слышать Зину, — сказали в трубке.

— А Зины нет. Она будет вечером.

— Но как же я получу свои лекарства? Я, конечно, никому не хочу причинять неудобства, но мне нужны мои лекарства.

— Заезжайте, и я вам их отдам.

— А… Хорошо. К вам?

— Ко мне.

— А как же Зина? Вы её хорошо знаете?

— Хорошо. Она жена моего друга.

— Я её совсем не знаю. А вы знаете Раю?

— Нет. Раю я не знаю совсем. Давайте я объясню вам дорогу?

— Дорогу?

— Ну да.

— Это к вам дорогу? То есть вы хотите сказать, что лекарства можно забрать без Зины?

— Ну да.

— Объясните-объясните.

— …Выходите из метро и начинаете движение от центра, сразу видите длинный металлический забор, свернёте направо — а там на углу написано «Ломбард». Вам — в соседний дом. Почтовый адрес вот такой…

— А из этой станции разве всего один выход? Я слышал, что два.

— Нет-нет, один.

— Н-н-да. Это ужасно сложно. Значит, направо и до ломбарда?

— Да.

— В соседний дом?

— Да.

— А код у вас точно работает? Ведь если он не работает, если он испорчен и не открывается, мне придётся вернуться без лекарств. А мне очень нужны эти лекарства. Я не хочу причинять вам неудобства, но мне это очень важно. У вас действительно нажимается одновременно?

— Ну да.

— Это не домофон?

— Нет.

— А когда вы хотите, чтобы я приехал?

— Да когда вы хотите. Только позвоните сначала, чтобы кто-нибудь дома был.

— А завтра?

— Давайте завтра.

— Утром или вечером?

— Ну давайте утром.

— Нет, утром я не могу.

— Ну давайте вечером.

— Вы что? Я не могу вечером, вечером я сильно устаю. Мне нужны лекарства. Вы знаете, как у меня болит голова?

— Ну хорошо, когда вы хотите приехать? Днём?

— Вы меня что, не поняли? Я пожилой человек, мне восемьдесят лет. Я не могу ездить никуда.

— Э-э-э…

— Пожалуй, приедет мой сын. Объясните ему, как к вам добраться.

— Хорошо.

Голос в телефонной трубке стал тише, но всё же были слышны крики: «Миша, Миша!» — «Я никуда не поеду!» — «Нет, ты поедешь!» — «Я никуда не поеду!» — «Миша, мне восемьдесят лет!»… Я слышал, как голоса гаснут, исчезают. В трубке воцарилась тишина, лишь время от времени что-то потрескивало.

Я выждал пять минут и положил её в гнездо зарядного устройства.

О книге Владимира Березина «Путь и шествие»

Статья Натальи Бичуриной из сборника

При общении людей, для которых родными являются разные языки, очевидным образом встает вопрос выбора языка общения. Как правило, в рамках анализа межкультурной коммуникации рассматриваются ситуации, когда лишь один из собеседников владеет языком другого и, соответственно, он может столкнуться с рядом проблем, связанных с использованием неродного языка. В центре внимания данного исследования, напротив, ситуации, где все собеседники свободно говорят на языке друг друга: речь идет об общении русских и французских сотрудников французских организаций в Петербурге. Делается попытка выявить механизм и мотивацию использования языков и переключения кодов в процессе речевого взаимодействия высококомпетентных билингвов с разными первыми языками. Основным методом исследования был метод включенного наблюдения (2006–2010 гг.) в ситуациях разной степени формальности: общение во французской организации по рабочим вопросам на рабочем месте; общение на отвлеченные темы на рабочем месте; нерабочие встречи на высоком уровне; неформальные встречи с французскими и русскими участниками. Материалы наблюдений дополнялись интервью в виде неформальных бесед на тему языковых предпочтений.

Однажды в конце августа коллега-француз пригласил меня пообедать. Из-за большого количества работы я отказалась, на что он заметил, что, возможно, это к лучшему — он пообедает с семьей: «Нужно проводить больше времени дома, я же не хочу остаться, как это? Сапожник без сапог». Я удивилась: у него русская жена и две дочки, одной из которых на тот момент было три года, другой пять лет, обе родились и всегда жили в Петербурге, однако ходили во французскую школу, дома смотрели французские мультфильмы, играли во французские настольные игры, читали французские сказки (показательно, что пятилетняя девочка, хотя и умела строить грамматически корректные высказывания на русском языке, используя довольно широкий запас лексики, не знала ни одного русского детского стихотворения). Я указала коллеге на то, что его дети прекрасно говорят по-французски. В ответ он рассказал мне о произошедшем накануне конфликте. Он спросил у своей трехлетней дочки (далее цитаты в его пересказе): «Que font les canards?» («Как говорят утки?») Она ответила: «Кря-кря». Он возразил: «Mais non! Les canards font coin-coin!» («Да нет же! Утки говорят куанкуан»). «Кря-кря!» — возразила в ответ девочка. Казалось бы, какая разница? Зачем так расстраиваться из-за того, крякают утки или «куанкают» — ведь на самом деле они не делают ни того, ни другого! В выборе языка для девочки сыграло роль то, что русская мать, преподавательница петербургского вуза, весь август провела с детьми на даче, а француз-отец мог видеться с ними только на выходных. Позже, в процессе языковой социализации, наблюдая за поведением взрослых, девочка наверняка поймет, в каких ситуациях утки говорят кря-кря, в каких coin-coin, и зачем иногда, начиная с coin-coin, они вдруг переходят на кряканье или наоборот.

На эти же вопросы мы постараемся ответить на примерах франко-русского общения сотрудников французских организаций в Петербурге (разумеется, общение в семье будет отличаться от общения на рабочем месте или в кругу друзей, однако некоторые механизмы будут общими): когда и французы, и русские свободно говорят на двух языках, чем определяется выбор французского или русского языка общения, как и зачем происходит смена языков в процессе разговора?

Вначале мы рассмотрим правила выбора языка общения, а затем обратимся к ситуациям переключения кодов.

Выбор языка общения

Рассмотрим простой пример общения во французской организации:

[1]
Француз: Bonjour.
Русская 1: Bonjour.
Русская 2: Доброе утро.
Француз: Доброе утро. [пауза] Vous avez des yeux fatigués ce matin
[У Вас усталые глаза сегодня утром].

Из этого мимолетного обмена репликами, а именно из того, что реплики 1–2 произнесены по-французски, а 3—4 (до паузы) по-русски, можно сделать ряд выводов о социальной структуре и месте в ней участников разговора. Француз здоровается по-французски по двум причинам: во-первых, фактор институционального контекста (общение во французской организации) практически всегда оказывается важнее того, что разговор происходит в России; во-вторых, важную роль играет статус говорящих. Француз занимает высокое положение в рабочей иерархии, русская 1 — более низкое. В связи с этим именно она подстраивается под него, а не наоборот (см. работу [Giles, Powesland 1997] о теории аккомодации). В данном случае фактор статуса говорящих коррелирует с институциональностью контекста, однако это не всегда так (обратный случай — французские стажеры, находящиеся в подчинении у русских руководителей секций: тогда важнейшим оказывается институциональный контекст). Вторая русская «может себе позволить» поздороваться по-русски: очевидно, что она чувствует себя гораздо более уверенно, чем первая — либо она дольше работает в организации, либо занимает в служебной иерархии более высокую позицию (в действительности и то, и другое).

Отметим, что асимметричное общение на русском редко бывает долгим — в данном примере француз, ответив из необходимости соблюсти парность реплик по-русски, после паузы переходит на французский язык. Часто те, кто «позволяет себе» говорить по-русски, произносят лишь несколько слов, однако этого оказывается достаточно для поддержания символического баланса между языками (в первую очередь баланса между утверждением своей русской идентичности и проявлением уважения к идентичности партнера по коммуникации). Количество и длина реплик на русском языке и у русских, и у французов зависят от речевого жанра: в непринужденной беседе не по работе может быть много длинных вставок на русском языке, тогда как в наиболее регламентированном жанре — докладе на служебном собрании — их количество минимально, и по длине все ограничивается репликами вроде да, хорошо. Переход на русский язык подобен переходу на «ты» — и по смыслу (сближающая стратегия), и по необходимым психологическим затратам: не случайно начало общения на «ты» и общения на русском языке часто совпадают; тем не менее, немного говорить по-русски можно и с теми, с кем непозволительно общаться на «ты».

Что касается парности реплик 1–2 и 3—4, заметим, что, как показывают наблюдения за общением в организации, принцип парности является важнейшим структурным принципом общения на двух языках, причем в данном случае под парностью мы понимаем не просто следование приветствия за приветствием, ответа за вопросом, как это понимается обычно [см.: Schegloff 1991; Schegloff, Sacks 2000], а ответ на том же языке. Разумеется, принцип парности может нарушаться, но такое нарушение всегда маркировано.

Приведем еще один пример:

[2]
Француз: N. [имя]
Русская 1: Oui?
Француз: Je ne sais pas, si je vous ai déjà demandé <…> [Я не знаю, спрашивал ли я Вас уже…]
Русская 1: [разговор на французском языке о работе]
Русский 2: Вы будете шоколад?
Француз: Нет. Шоколад утром! И потом, сегодня не воскресенье!
Русский 2: А что, можно только по воскресеньям?
Француз: Ну да. Тем более сейчас пост.
Русская 1: А в пост нельзя есть шоколад?

В беседе четыре участника. Изначально происходит два разговора: француза с первой русской и двух русских (русский 2 и еще одна русская сотрудница), — один из которых на французском, другой на русском языке. Затем они сливаются в один (реплика 5). Почему француз обращается к русской 1 по-французски, когда он прекрасно говорит по-русски? Почему она отвечает ему по-французски? Почему второй русский обращается к этому же французу по-русски? Почему француз с ним говорит по-русски, и наконец, почему в конце этого отрезка разговора первая русская спрашивает француза по-русски, хотя до этого говорила с ним по-французски? Ответы на эти вопросы позволят нам увидеть дополнительные смыслы, которые присутствуют в разговоре, кроме обсуждения рабочих вопросов и уместности шоколада утром в рабочий день.

Выбор французского языка первыми двумя говорящими вызван сразу несколькими факторами. К уже упомянутым факторам институционального контекста и статусных отношений между участниками добавляется фактор темы разговора (на рабочие темы разговор почти всегда ведется по-французски). Фактор темы соотносится с тем, выступает ли француз в роли начальника или в роли хорошего знакомого (см. различие публичный персонаж / частный персонаж в работе [Goffman 1967]). Почему же второй русский сотрудник обращается к французу по-русски? С одной стороны, тема общения в этом случае не рабочая: некоторые другие сотрудники уже поэтому могли бы выбрать русский язык. Однако положение русского 2 значительно ниже положения первой сотрудницы. Решающим фактором в случае этого сотрудника является отношение к французскому языку: «У меня французский язык вызывает отторжение», — однажды признался он (по роду деятельности ему не обязательно хорошо владеть французским языком, хотя, разумеется, шоколад он мог бы предложить и по-французски). Француз отвечает по-русски для соблюдения парности реплик. Значимость этого принципа подтверждается в последней реплике русской 1: на фразу француза, произнесенную по-русски (в контексте трех предыдущих русскоязычных реплик), она реагирует по-русски, хотя для нее это отнюдь не типичный языковой выбор.

Нетипичный для говорящего языковой выбор, если он не вызван структурой дискурса, часто свидетельствует об иронии. Например, французский начальник протягивает бумагу русской подчиненной и, подождав, пока она с ней ознакомится, спрашивает:

[3]
Француз: Ясно?
Русская: Ясно.

Очевидно, что выбор русского языка в данной ситуации маркирован.

Важно отметить, что ситуации языкового выбора и переключения кодов различаются по степени осознанности. Рассмотрим пример: во франко-русской группе, где одна русская не владеет французским языком, француженка-начальник произносит речь по-французски. После паузы она продолжает по-русски: А еще вы знаете — oh pardon j’ai parlé français! (О, извините, я говорила по-французски!) Выбор французского языка изначально был неосознанным («по привычке»), а затем, в приведенной фразе, вызван высокой степенью спонтанности высказывания: сознательно выбрав русский язык и внезапно осознав, что до этого говорила по-французски, говорящая извиняется по-французски.

Так в устном общении в организации обнаруживается регулярная зависимость языкового выбора от статусных отношений между участниками коммуникации: выбор языка, родного для собеседника, характерен для сотрудников, занимающих более низкое положение в служебной иерархии. В то же время, в некоторых случаях более сильным фактором языкового выбора оказывается отношение к языку — как в узком понимании (какой-то язык «приятен», какой-то «вызывает отторжение»), так и в широком (выбор языка является способом утвердить свою культурно-национальную идентичность или проявить уважение к идентичности собеседника). Кроме таких в определенной степени устойчивых переменных, формирующих типичные языковые предпочтения, как положение в служебной иерархии, с одной стороны, и отношение к языку, с другой, выделяется ряд ситуативных факторов. К ним относятся жанр дискурса (непринужденная спонтанная беседа / служебное собрание), тема (рабочая / личная) и, в значительно меньшей степени, место разговора (в кабинете на рабочем месте / в коридоре, холле / вне организации). Эти факторы влияют на степень формальности речевого взаимодействия, а при формальном общении безусловное предпочтение отдается французскому языку: определяющую роль играет институциональность контекста. Различие формального и неформального общения коррелирует с различием ролевого и личностного типов коммуникации. Представление об этих нормах (осознанное в большей или меньшей степени) разделяется всеми членами данной группы, которую можно определить как так называемую community of practice — общность, объединенную на основании совместной деятельности [Eckert 2006].

Процесс речевого взаимодействия двуязычных говорящих организован рядом структурных правил. Регулярность соблюдения принципа парности реплик такова, что этот структурный фактор организации самого дискурса зачастую оказывается более сильным, нежели все вышеперечисленные.

Переключение кодов

Наличие в репертуаре говорящих двух кодов способствует организации общения. Переключение кодов используется для маркировки этапов организации речевого взаимодействия. Так, русские фразы вроде хорошо; ну ладно; ладно; всё, спасибо; ладно, давай являются типичными маркерами завершения разговора, ведущегося по-французски. Причем этот механизм используется всеми членами данной группы, как русскими, так и французами. Пример формального общения:

[4]
Француз: Je vous envoie le contrat; vous mettez la date — du 1 avril jusqu’au 31 août et l’imprimez sur le papier à entête. Хорошо? [Я отправляю Вам контракт, Вы ставите дату — с 1 апреля до 31 августа, и печатаете на официальном бланке. Хорошо?]
Русская: Хорошо.

Здесь именно французский говорящий (притом начальник) произносит «Хорошо?» — сигнализируя начало завершения разговора.

В симметричных неформальных отношениях переключение кодов часто происходит при введении новой темы разговора:

[5]
Француз: Как здесь? Наверно, ужасно, но ты не скажешь?
Русская: Почему ужасно? Очень хорошо. Замечательно. [пауза]
Француз: Et ta thèse? [А твоя диссертация?]

Интересно, что в неформальном разговоре между двумя французами также используются русские слова вроде вот в конце темы, пока или пока-пока в конце разговора.

Правило «новая тема на новом языке» типична для франко-русского общения при симметричных отношениях, хотя это правило действует не всегда. Встречается и переключение кодов в ходе разговора на одну и ту же тему. Наиболее существенным является не момент, а сам факт использования обоих языков. Здесь действует мотивация поддержания символического языкового баланса: видимо, переключение кодов происходит во избежание ощущения перевеса в сторону одного языка. Определенную роль играет и прагматическое удобство: речь идет о вполне типичном для билингвов различии компетенции в языках (отдельные пласты лексики известны только на одном языке; что-то проще сказать на одном языке, а не на другом). Тем не менее, роль прагматического удобства не существенна ввиду того, что большинство сотрудников свободно говорят на обоих языках.

Наконец, встречается переключение кодов для выражения экспрессии: например, произнесение по-русски вообще уже, кошмар! в конце франкоязычной фразы француженки.

Таким образом, во франко-русском общении выявляются различные функции языкового выбора и переключения кодов: дискурсивные (существует ряд строгих структурных правил, организующих процесс речевого взаимодействия двуязычных говорящих — регулярное соблюдение принципа парности реплик, переключение кодов для маркировки завершения определенной темы или разговора); символические (утверждение себя как сотрудника французской организации, утверждение своей (национальной) идентичности / проявление уважения к идентичности собеседника, утверждение аффективных языковых предпочтений); экспрессивные; гораздо реже — прагматические (выбор наиболее удобного языка).

В рассмотренной ситуации, когда все свободно говорят на двух языках, языковой выбор, как правило, не случаен, а передает определенные социальные смыслы. При этом важно отметить, что эти смыслы не являются культурно специфичными: речь идет именно о единой речевой культуре, культуре данной community of practice, где участники общения одинаково используют языки (иначе говоря, играют в одни и те же языковые игры в понимании Л. Витгенштейна [Витгенштейн 1985], будь их первый язык русский или французский. Наличие в их репертуаре двух кодов, французского и русского, не только не затрудняет коммуникацию, но и привносит в нее дополнительные смыслы.

Возвращаясь к примеру с утками, заметим, что дети не всегда умеют вычленять из разговора социальные смыслы — они замечают лишь одинаковое значение высказываний на разных языках; взрослые же умеют это делать и успешно этим пользуются. Потому для взрослых вопрос о том, говорят ли утки кря-кря или coin-coin, имеет принципиальное значение.

---

Библиография

Витгенштейн Л. Философские исследования // Новое в зарубежной лингвистике. М., 1985. Вып. 16. С. 79–128.

Eckert P. Communities of Practice // Encyclopedia of Language and Linguistics / K. Brown (ed.). Amsterdam, 2006. P. 683–685.

Giles H., Powesland P. Accommodation Theory // Sociolinguistics: A Reader / N. Coupland and A. Jaworsky (eds.). London, 1997. P. 232–239. [reprinted from: Giles H., Powesland P. A Social Psychological Model of Speech Diversity // Giles H., Powesland P.F. Speech Style and Social Evaluation. N.Y., 1975. P. 154–170]

О книге «Nomen est omen»

Отрывок из книги

Проситель

Одно из приоритетных направлений в переписке Крузенштерна — протежирование своих детей и своих многочисленных родственников. Так, в 1836 г. адмирал был крайне озабочен устройством на службу своего младшего сына. После окончания Царскосельского лицея тот попал в Департамент иностранных дел, где служил чиновником 10-го класса. Семья же рассчитывала определить его в лейб-гвардии Драгунский полк, для чего требовалась санкция Николая I. В письме к военному министру графу А.И. Чернышеву Крузенштерн, ходатайствуя за сына, счел нужным сослаться на известные ему прецеденты: «Я не смел бы испрашивать себе сей милости, если бы не имел в виду пример над бывшим сотоварищем моему сыну по Лицею, Бреверном, которому таковая милость оказана приятием прапорщиком лейб-гвардии в Волынский полк». В ноябре того же года дело благополучно завершилось. В письме к светлейшему князю А.С. Меншикову, датированном 13 января 1843 г., Крузенштерн просит «простить мою смелость с тою снисходительностию, которая нераз лучна с истинным гением. Высокое покровительство, коего Ваша светлость удостаиваете одного из сыновей моих, имеющаго неоцененное щастие состоять уже двенадцатый год при Вас, Светлейший князь, возродило во мне желание открыть и младшему сыну моему, служащему в Лейб Гвардии Драгунском полку поручиком, столь же лестное поприще, прося Вашей светлости о назначении его адъютантом при высокой особе вашей…». Когда старший сын адмирала Николай был произведен флигель-адъютантом (07.07.1831), Крузенштерн поблагодарил светлейшего князя, усмотрев в данной ему милости «особенное для меня щастие».

В делах своих близких адмирал проявлял неуемную энергию и вел, занимаясь их устройством на службу, переписку со многими корреспондентами. Один из них — уже упоминаемый нами граф Н.П. Румянцев*. Оплачивая обучение сына Крузенштерна в Царскосельском лицее, он предпринимал все возможные усилия, чтобы продвинуть карьеру и других сыновей адмирала, в особенности своего крестника, старшего сына адмирала. Так, например, в письме от 29 апреля 1819 г. он обнадеживал Крузенштерна, обещая ему содействие руководителя Инженерного корпуса графа Бетанкура, которому подтвердит, что «сильное в нем участие беру и поручу его особому его покровительству». Устраивая дела племянника Крузенштерна, Отто Фридриха Игнациуса**, сына его двоюродной сестры, Румянцев познакомил молодого человека с главным директором Академии художеств и способствовал его успехам. Еще ранее, в 1807 г., Румянцев позаботился об устройстве старшего брата Крузенштерна, взяв его «под свое начало» и направив ревизором в Ревель, а затем контролером на Виндавскую таможню. И в дальнейшем, до самой своей смер ти, граф не оставлял покровительством своего «друга» Крузенштерна, который, в свою очередь, выступал научным консультантом в его ученых розысканиях

Другой корреспондент — доверенное лицо Николая I генерал-адъютант Петр Андреевич Клейнмихель. И он, и Крузенштерн неоднократно обращались друг к другу с похожими просьбами. В апреле 1827 г. Клейнмихель ходатайствовал перед адмиралом об устройстве и взятии под «всемилостивое покровительство» Егора Деденева из Пскова. В мае 1833 г. он заверял Крузенштерна в доброжелательном отношении к его просьбе за «родственника», прапорщика Гиппиуса, которого хотели перевести из Ямбургского уланского полка в 39-й Егерский. «Поставляя для себя приятнейшим долгом сделать вам угодное, — писал он Крузенштерну, — я буду иметь в виду Гиппиуса, для перевода в означенный полк при первом открытии вакансии». Безусловный интерес представляет в данной связи серия писем к Клейнмихелю за 1835 г., в которых Крузенштерн просит за сыновей покойного купца 1-й гильдии Краузе Максимилиана и Отто. Из-за происхождения их нельзя было устроить вольноопределяющимися, но Крузенштерн, тем не менее, предпринимал для этого все мыслимые усилия. В мае 1835 г. он написал Клейнмихелю о готовности командира Севастопольского уланского полка, «командир коего, родной мой племянник», принять их. В ноябре того же года Крузенштерн, крайне обеспокоенный ходом дела, «раскрывает карты»: «Не предвидя таких затруднений в определении в военную службу детей купцов, я был причиною, что они были приняты в службу из чужих краев. Если они не будут приняты в службу, то дядя их, принявший на себя попечение о воспитании сих сирот, совершенно не знает, куда их девать, ибо они не хотят возвратиться в Германию». Адмирал готов был сам приехать к Клейнмихелю, переговорить по столь важному для него делу, и умолял: «Не откажите мне в сей просьбе…»

Любезный администратор

Как директору Морского кадетского корпуса, Крузенштерну неплохо были известны «обходные пути», позволявшие избежать или обойти административные «препоны». Тем более когда речь шла о тех, кто был связан с адмиралом профессиональными интересами и занимал высокое положение в военно-морских кругах. Среди просителей можно обнаружить немало влиятельных и известных лиц. «Вы мне обещали племянника моего, кадета Александра Губерти, слабаго по фрунтовой части, но хорошаго по наукам произвесть в гардемарины, — напоминал директору Корпуса генерал-адъютант, вице-адмирал П.А. Колзаков в письме от 16 января 1837 г., — и вы мне сказали, что когда его отец приедит — вам дать знать. Вчерашняго числа он ко мне приехал. Зделайте мне одолженье, произведите его сего дня и прикажите ему якоря нашить. Я ручаюсь за него, что он и фрунтовой будет хорошей, у него и наружность, если мы его вымуштруем. Отцу будет очень больно, ежели он его увидит не гардемарином, так как он сего дня его увидит…» «Родной племянник мой, гардемарин Павел Ко робка, пишет мне, что он экзаменуется в мичманы, я прошу Вашего превосходительства принять его как сироту», — увещевал Крузенштерна отставной вице-адмирал М.П. Коробка. В августе 1835 г., ходатайствуя за своего внука, президент Российской академии адмирал Александр Семенович Шишков не без намека просил «удостоить его вашим милостивым вниманием, которое я приму за приятный знак обязательного расположения ко мне (выделено автором письма. — Д. К. )». Он не ошибся, возлагая надежды на адмирала. «Хотя сын отставного корнета Шишкова, Александр, по произхождению своему не имеет права на определение в Морской кадетский корпус, —писал в ответном послании Крузенштерн, — но был принят мною в оный в числе пенсионеров по числу уважения, что он есть внук вашего высокопревосходительства». Через два года «экстренным кандидатом» был определен в Корпус и второй внук Шишкова Владимир. Среди корреспондентов адмирала мы находим и другого бывшего министра — уже упоминав шегося Н.С. Мордвинова. В письме от 9 октября 1827 г. он благодарил своего бывшего подчиненного за «внимание к ходатайству о недоросле Лихареве». Спустя три года Мордвинов выступил просителем за «старого сослуживца моего… вице-адмирала Языкова», внуки которого состояли кандидатами в Морской корпус. «Всегдашняя искреннейшая дружба моя с дедом их налагает на меня священнейшую обязанность быть за них ходатаем», — писал он Крузенштерну и просил поместить обоих в Корпус.

О том, до какой степени от воли директора Корпуса зависела будущая судьба того или иного кадета, свидетельствует «слезная» мольба еще одной корреспондентки Крузенштерна — Анастасии Михаловской, урожденной княжны Долгоруковой (декабрь 1832 г.). «Умоляю Вас на коленях со слезами именем самаго господа Бога, — начинала она свое послание, — не выгоняйте нашего сына Александра из Корпуса, довершите ваши благодеяния, благодетельнейший начальник и отец, я лежу больна, и нет сил приехать и упасть к ногам вашим, не погубите сию заблудшую овцу… сие новое благодеяние оживит меня и воскрешит беднаго моего мужа, которой чрезвычайно… растроен, не много надо по его летам и его слабому здоровью, я право не так много прошу для сына, как для отца».

Разумеется, далеко не все решения могли зависеть от воли «любезного администратора». Когда в дело вмешивались высшие инстанции, адмиралу оставалось лишь подчиниться. В январе 1836 г. из Инспекторского департамента за подписью вице-директора капитана 1-го ранга М.Н. Лермантова пришел запрос в отношении «возможной скорости, которым по списку кандидатов… состоит недоросль Шварц и скоро ли может поступить он в комплект». Относительно скорейшего решения дела проявлял озабоченность канцлер российских орденов, действительный тайный советник князь А.Н. Голицын. В ответе Крузенштерна (16.01.1836) сообщалось, что состоит он 200-м и поступить сможет не ранее чем через три года. Однако уже через десять дней в рапорте, направленном в Инспекторский департамент, Крузенштерн доносил: «Во исполнение высочайшей воли, объявленной мне, кандидат Михаил Шварц зачислен экстренным кандидатом сего корпуса».

Старый заслуженный адмирал

Каждый год летом Крузенштерн отьезжал в свое родовое имение Асс, в Эстляндии, в отпуск, сдавая дела подчиненным. Сроки отпуска могли сдвигаться, но неизменно это были летние месяцы, о чем регулярно сообщают записи в делах Морского корпуса. Многогранная деятельность адмирала, длительные плавания, научные «штудии» серьезно подорвали его здоровье. Еще в молодом возрасте он постоянно жаловался на недомогание, ездил лечиться за границу, находился под наблюдением врачей. Неудивительны в данной связи прошения, которые Крузенштерн постоянно писал начальнику Главного Морского штаба светлейшему князю А.С. Меншикову. Так, 22 апреля 1830 г. он писал: «Чувствуя с давнего времяни расстройство в здоровье своем, более и более усиливающееся, по совету пользующего меня лейб-медика г. Гарде, я считаю для себя необходимым перемену воздуха и употребление морских ванн. Хоть не без искренняго сожаления думаю об отлучке, и на самое короткое время, от должности мною занимаемой; но, с другой стороны, не могу не уважить и советов, данных мне относительно здоровья…» Письма, направляемые светлейшему князю, приобретали все более драматическую тональность; к 1840 г. дело явно шло к увольнению с поста директора Корпуса. Тогда Крузенштерн просил отпуск уже на пять месяцев, он жаловался на «боли в лице, усиливающиеся при малейшей простуде, которой я часто подвергаюсь». Когда же увольнение состоялось, Крузенштерн обратился к Меншикову с просьбой ходатайствовать о прибавлении ему квартирных денег. Он жаловался, что «бывшему директору Морского кадетского корпуса адмиралу Карцову при оставлении им службы при Корпусе, было всемилостивейше повелено производить на наем квартиры по 5000 р. в год в замен, как сказано в повелении, квартиры, которую он занимал в корпусе». Крузенштерн обращал внимание на то, что «Карцов был одинокий человек, а я имею большое семейство, и по этому, равно как и по званию моему, должен поддерживать в наем квартиры гораздо более получаемых по положению квартирных денег».

Многогранная, богатая психологическими нюансами фигура адмирала, естественно, не исчерпывалась предложенной нами палитрой «типажей», которые, однако, дают представление о том, сколь многообразной была его деятельность в качестве администратора. «Добросердечный, приветливый директор», аккуратный, вежливый, дисциплинированный, перед которым стушевывались все воспитатели, он остался в памяти многих выпускников Корпуса как терпимый и покладистый начальник, никогда не говоривший никому «ты» и способный посочувствовать «радостям и горестям» кадетов. «Поддерживая локоть своей правой руки левой говорил: „Ну-с — миленький-с“ — и, утешая, соболезновал об оценках». Когда же случалось, что кадета оставляли на второй год, и он, разобидевшись, выходил, громко хлопнув дверью, «старик-директор» спокойно изрекал: «Огорчен-с». Впрочем, требовательность самолюбивого и амбициозного моряка-интеллектуала остзейского происхождения, не всегда способного удержаться от язвительных замечаний***, порождала среди кадетов и противоположные оценки. С точки зрения воспитанников, Крузенштерн подчас представал в несколько ином облике и заслужил отнюдь не лестные характеристики. Как педагог и руководитель Корпуса, «самолюбивый Крузенштерн» (так назвал его в личном письме многим обязанный ему барон Ф.П. Врангель) представлялся подчиненным мальчишкам совсем другим человеком. «Весь корпус возненавидел его. Ему было прозвище — слепой колбасник, трюмная крыса и прочее, ему показывали фиги, строили гримасы», — писал Э. Стогов, заставший Корпус во времена, когда Крузенштерн начал руководить им. Кадеты воспринимали адмирала, возможно, не без подачи со стороны, как «бесхарактернейшего» «немца, умеющего ловко написать проект, но не исполнить» его. В затронутой связи интересен рассказ Литке о подготовке юбилея пятидесятилетней службы адмирала, которая встретила неожиданное противодействие некоторых адмиралов. «Такая оппозиция, — пояснял Литке, — совсем не была неожиданна для тех, кто следил за делами в последние годы. Флот вообще был уже несколько лет недоволен тем, чем снабжал его корпус. Выпускаемые офицеры не уносили с собой ни чувств признательности к директору, ни приятных воспоминаний о корпусном времени. Сверх того, Крузенштерн совершенно изолировал себя от всех уже давно. Ни с кем из флотских: ни со старыми, ни с малыми, — не имел он никаких связей: ни хлебосольных, ни просто приятельских».

Что же получается? За фигурой отдельно взятого руководителя просматривается своего рода типичный случай — поведенческая стратегия управленца, военного человека, государственного служащего, всей жизнью и делами связанного с системой управления, внутри которой он действует как руководитель института, являвшего собой социальный слепок флотского мира как такового. Ранее, анализируя деятельность директора Морского корпуса адмирала И.Ф. фон Крузенштерна, мы подчеркивали влияние механизмов патроната «с немецким лицом» на развитие Российского флота. При этом мы столкнулись с достаточно широким, а в ряде случаев и с избирательным толкованием понятия «дворянство» в контексте российской истории XIX в. Это тем более было знаменательно при рассмотрении названной проблемы в контексте кадровой политики Морского ведомства, направленной на укрепление профессионально-сословных устоев морской офицерской службы. Широкое привлечение представителей немецкого дворянства, не только «коренного», но и «природного», являлось важнейшим рычагом формирования немецких группировок на флоте и делало военно-морскую службу привлекательной для низших слоев дворянства. Однако действующих лиц не следует воспринимать в качестве простых статистов. Их роль не сводилась к слепому выполнению социальных предначертаний, а выступала составной частью сложных и противоречивых процессов, происходивших в российском обществе в первой половине XIX в. .

---

* Граф Н.П. Румянцев (03.04.1754–03.01.1826), сын фельдмаршала графа Петра Александровича Румянцева-Задунайского и графини Екатерины Михайловны, урожденной княжны Голицыной, дочери фельдмаршала М.М. Голицына. Был одним из виднейших государственных деятелей России в начале XIX в. и занимал посты министра ком мерции (1802–1811), директора водяных коммуникаций и комиссии об устроении в России дорог (1801–1809), министра иностранных дел (с 1808 г.), а в 1810—1812 гг. был председателем Государственного совета. В 1814 году вышел в отставку и занимался активной деятельностью по развитию отечественной истории и спасению погибающих памятников письменности. Граф собрал большую библиотеку и обширные коллекции рукописей, этнографических и нумизматических материалов, которые легли в основу Румянцевского музея. Книжные собрания этого музея послужили в 1925 г. базой для создания Государственной библиотеки им. В.И. Ленина. Меценат и покровитель мореплавания, Румянцев оказал немалую поддержку Крузенштерну при организации первого русского кругосветного плавания и в дальнейшем финансировал морские экспедиции (на его средства, например, в 1815 г. был снаряжен в плавание на поиски северного морского прохода между Азией и Америкой корабль «Рюрик»). На протяжении четверти века между Крузенштерном и Румянцевым велась оживленная переписка, которая хранится в Государственном историческом архиве Эстонии. Скончался в Санкт-Петербурге в своем особняке на Английской набережной (в 1831 г. в нем был открыт Публичный музей, ныне в нем размещается Государственный музей истории Санкт-Петербурга) и был похоронен в любимом имении в Гомеле в им же построенном Петропавловском соборе.

** Отто Фридрих Игнациус (17.04.1794–26.08.1824), придворный живописец, получил прекрасное воспитание. Под руководством художника Вальтера, специально приглашенного из Дрездена родителями, он стал заниматься живописью и в 1813 г. был отправлен отцом для дальнейшего усовершенствования в Берлин; потом переехал в Вену, продолжал изучение живописи в Риме. В 1819 году картины Игнациуса «Принцесса д’Эсте и Тасс» и другие заслужили особенное одобрение императора Франца во время посещения им Рима. В 1820 году Игнациус вернулся в Эстляндию, а затем перебрался в Петербург и здесь вскоре получил место придворного живописца. Он скончался от чахотки, за год до этого потеряв супругу.

*** Известен анекдот об ответе некоего кадета на экзамене. Высокий, дородный неуч, он, на вопрос директора: «Ну-с, расскажите нам что-нибудь о Лютере», брякнул: «Лютер, хоть и немец, но был храбрый человек». Уязвленный адмирал не удержался: «А вы-с, хотя и русский, но дурак-с».

О книге Дмитрия Копелева «На службе Империи. Немцы и Российский флот в первой половине XIX века»

Отрывок из книги Эдуарда Лимонова «Книга мертвых-2. Некрологи»

Оказалось, что Богородских кладбища два. На том, что находится рядом с Московским городским судом, мы не нашли свежих могил. Это компактное старое кладбище. Служитель сказал, что никакого 28-го участка у них нет и не может быть и тем более никто у них не был похоронен 22 января, на кладбище давным-давно никого не хоронят.

— Ваш парень, должно быть, похоронен на Богородском кладбище возле города Электроугли, — заключил служитель и поковылял в сторожку, за ним — старая молчаливая собака.

У меня в руке были гвоздики. Розовые, красных в соседнем киоске «Цветы» нашлась только одна. Мы сели в серебристый «ГАЗик» и отправились к этим далеким Электроуглям. Я должен был поклониться могиле только что убитого нацбола Антона Страдымова, двадцати лет. Это был мой долг. Ну и что, что кладбище в пятидесяти километрах от Москвы. Я обязан. Сегодня и сейчас.

Мы прибыли на место, когда еще было светло, но день уже заканчивался. Кладбище оказалось огромным и молодым. Оно лежало под снегом и молчало. Замерзший, но сильный дядька в камуфляже с красным лицом объяснил, как дойти до 28-го участка — «до конца линии фонарей и направо до конца линии могил». Мы пошли, пять человек. Был такой неприятный закатный свет, печальнее нет света на земле, если его поддерживает внизу снег.

Я шел быстро, гвоздики в руке. За мной ребята: Егор, Димка, Олег, Илья, все довольно крупные. Я в шапке и с бородой. Они, кто без головного убора, кто с капюшоном куртки на голове, кто в бейсболке. А у меня черная шапка с кожаным верхом, такое ретро, что уже и не выпускают таких нигде, от отца досталась. Район могильных плит и оград закончился, и начался участок крестов и могильных холмиков, а поверх лежали венки, запорошенные снегом. Мы помыкались некоторое время, не понимая кладбищенских адресов. Потом разобрались. На черных табличках были написаны три координаты: номер участка, номер линии и номер могилы. Мы нашли могилу Антона, смахнули снег с таблички. На могиле лежал венок с черными траурными лентами; от матери и семьи. От нацболов венка не было, потому что родители скрыли от нас дату и место похорон нашего товарища. Мать, видимо, считала нацболов и меня лично ответственными за смерть сына. По некоторым сведениям похоронить Антона тайно матери посоветовали следователи.

История этой смерти тяжела. Антон пришел к нам, когда ему было пятнадцать. Партия еще не была запрещена. Активный, он участвовал во многих акциях парии. Утром 14 января в четыре часа утра тело Антона было обнаружено близ станции Выхино. Он еще дышал. Однако умер через час в больнице. Все кости лица были переломаны, также как и затылочные кости, череп был расколот в трех местах, так что кости черепа вдвинулись в мозг. Его избивали либо арматурой, либо бейсбольными битами. Несмотря на то, что при нем находились документы, идентифицирован он был по отпечаткам пальцев. Родителям о смерти Антона стало известно только 19 января, от милиции. Чем была вызвана задержка в пять дней сообщения о смерти? Никто не знал ответа на этот вопрос. В последнюю ночь своей жизни Антон, вероятнее всего, занимался расклейкой листовок, призывающих прийти на День несогласных 31 января.

Я снял шапку, положил гвоздики на заснеженный холм. Мои спутники стали полукольцом у могилы.

— Ну вот, Антон, — сказал я просто, — вот мы нашли тебя, хотя тебя от нас спрятали. Мы пришли и стоим тут: Егор, Дима, Илья, Олег и я, Эдуард, чтобы сказать тебе, что мы отомстим за тебя, когда придет время отомстить. Ты вечно будешь в наших сердцах, мы тебя не забудем. Граждане новой России, которую мы построим, будут поклоняться тебе, и другим героям, отдавшим свои жизни за будущее. Мы перезахороним вас в один пантеон. А пока лежи тут спокойно. Мы, твои товарищи, будем приходить к тебе. Завтра придут московские нацболы.

С тем мы ушли, на ходу надевая шапки. Там было просторно, и ни души.

Только возле новенькой часовни крутились несколько сытых собак. Да в автомобиле с затемненными стеклами сидели опера и ждали, пока мы уйдем за пределы кладбища и уедем.

Несколько выдержек-цитат из сообщений о его смерти.

«В кармане у Страдымова нашли записку с телефонным номером его подруги Кати. В понедельник ее вызвали для опознания тела. По словам Кати, Антон был избит с чрезвычайной жестокостью: большинство ударов пришлось на голову, череп проломлен в нескольких местах. Опознать Антона удалось с трудом».

«Лидер московских нацболов Роман Попков заявил: „От имени нацболов я заявляю, что это убийство является политическим, так как погибший был одним из самых ярких московских активистов и участвовал во множестве протестных акций“. Он отметил, что никто из знавших погибшего не может предположить, что Страдымова убили с целью ограбления, так как он „не выглядел как человек, у которого могут быть деньги“, а личных врагов у него не было. Попков добавил, что погибший нацбол находился под подпиской о невыезде по статье 282 УК РФ („Участие в экстремистском сообществе“), за мирный захват приемной МИДа».

«21 января Международный секретариат Всемирной организации по борьбе с пытками осудил убийство нацбола Антона Страдымова и выразил обеспокоенность в связи с отсутствием гарантий проведения эффективного расследования обстоятельств преступления».

На фотографии на экране моего компьютера худой стриженый подросток держит черный (черный серп и молот в белом круге) флаг нацболов. Выражение лица серьезное. Фоном служит огороженный забором участок леса. На заборе знак: проезда нет.

В книге моих стихов «Мальчик, беги!» есть стихотворение «Нацболы». Вот оно:

Подростков затылки худые,

Костлявые их кулаки.

Березы. Собаки. Россия…

И вы — как худые щенки…

Пришли из вороньих слободок,

Из сумерек бледных столиц,

Паров валерьянок и водок,

От мам, от отцов и сестриц…

Я ряд героических лиц

На нашем холме замечаю.

Христос им является, тих?

Я даже Христу пожелаю

Апостолов смелых таких!

Я поднял вас всех в ночь сырую,

России — страны ледяной,

Страны моей страшной, стальной

— Следы ваших ног целую!

Вы — храбрые воины света,

Апостолы, дети, сынки,

Воители черного лета,

Худые и злые щенки…

Добавить мне нечего. Следы ваших ног целую.

О книге Эдуарда Лимонова «Книга мертвых-2. Некрологи»

Отрывок из книги

• Купить электронную книгу на Литресе

Я еще и в машину-то сесть не успела, только нагнулась и открыла дверцу, как моя дорогая невестка накинулась на меня:

— Ну сколько можно тебя дожидаться!.. Ты что, не слышала, мы уже десять минут тут тебе гудим!

— Здравствуй! — вот так я ей на это ответила.

Мой брат обернулся. И подмигнул — еле заметно.

— Как дела, красотка?

— Нормально.

— Хочешь, я положу твои вещи в багажник?

— Нет, спасибо. Со мной только эта сумочка да еще платье… Я его брошу на заднее сиденье.

— Вот это вот твое платье? — она удивленно вскидывает брови, разглядывая скатанную в комок пеструю тряпку у меня на коленях.

— Ну да.

— И что… что это?..

— Сари.

— Хм… вижу.

— Нет, пока ты ничего не видишь, — учтиво возражаю я, — ты все увидишь, когда

я его надену.

Оскорбленно скривилась.

— Ну что, поехали? — вмешивается мой брат.

— Да. То есть нет… Ты можешь остановиться возле арабской лавочки вон там, в конце улицы? Мне нужно купить одну вещь…

Моя невестка тяжело вздыхает.

— Чего тебе еще не хватает?

— Крема для эпиляции.

— И ты это покупаешь у арабов?

— Да, я все покупаю у моего Рашида! Все-все-все!

Она мне явно не верит.

— Ну, ты уже закончила свои дела? Мы можем наконец ехать?

— Да.

— Ты не пристегиваешься?

— Нет.

— И почему же ты не пристегиваешься?

— Клаустрофобия, знаешь ли, — отвечаю я ей.

И, не дожидаясь, когда она заведет свою песню об искалеченных пациентах Гарша, добавляю:

— К тому же я собираюсь вздремнуть. Умираю как спать хочу. Брат улыбается.

— Что, рано встала?

— Вообще не ложилась, — объясняю я, зевая во весь рот.

Что, по правде сказать, чистое вранье. Не сколько часов я все же покемарила. А говорю так нарочно — чтобы позлить мою невестку. И мне это удается. Знаете что мне нравится в ней больше всего? То, что мне всегда это удается.

— Ну и где ж это ты гуляла? — цедит она, воздев глаза к небу.

— У себя дома.

— Что-то праздновала?

— Да нет, просто играла в карты.

— В карты?!

— Ну да. В покер.

Она раздраженно трясет головой. Но не слишком ретиво. В машине повеяло фиксатором для укладки волос.

— И сколько же ты продула? — весело спрашивает мой брат.

— Ничего я не продула. Наоборот, выиграла.

Оглушительная пауза.

Наконец моя невестка не выдерживает.

— И можно узнать, сколько именно? — интересуется она, поправляя свои солнцезащитные очки Persol.

— Три тысячи.

— Три тысячи?! Три тысячи чего?

— Как чего… Евро, конечно! — простодушно сообщаю я. — Не с рублями же мне морочиться…

Сворачиваясь калачиком, я хихикала про себя. Теперь моей дорогой Карине хватит пищи для размышлений на всю оставшуюся дорогу…

Я прямо-таки слышу, как у нее в мозгах включился счетчик:

«Три тысячи евро… тик-тик-тик-тик… Это сколько ж ей надо было бы продать сухих шампуней и пачек аспирина, чтобы заработать три тысячи евро?.. Тик-тик-тик-тик… Плюс общие налоги, плюс налог на профессию, плюс местные налоги, плюс аренда помещения, минус налог на добавленную стоимость… Сколько раз ей пришлось бы надеть свой белый халат, чтобы заработать три тысячи чистыми? Да, еще ведь CSG.. Прибавляем восемь и вычитаем два… И оплаченный отпуск… итого десять, да помножим на три… тик-тик-тик-тик…»

Да, я хихикала. Под мерное урчание двигателя их «седана», уткнувшись носом в сгиб локтя и подтянув колени к подбородку. Я ужасно гордилась собой, потому что моя невестка — не человек, а ходячая поэма.

Моя невестка Карина имеет диплом аптекаря, но предпочитает, чтобы его называли медицинским, иными словами, она аптекарша, но предпочитает, чтобы ее называли фармацевтом, иными словами, у нее есть аптека, но она предпочитает, чтобы это называли лабораторией.

Она обожает жаловаться на бедность в момент десерта, а еще носит хирургический халат, застегнутый до самого подбородка, с термоклейкой наклейкой, на которой красуется ее имя с двумя кадуцеями по бокам. В настоящее время она торгует главным образом кремами для сохранения упругости ягодиц и мазями с каротином, потому что эти товары прибыльнее других, но предпочитает называть это оптимизацией своего парафармацевтического отдела.

Моя невестка Карина достаточно предсказуема.

Когда мы с Лолой, моей сестрой, узнали о такой невероятной удаче — о том, что в нашей семье появился собственный специалист по средствам против морщин, торговый представитель марки Clinique и дистрибьютор Guerlain, — мы бросились ей на шею, готовые лизаться как пара восторженных щенят. О, какой торжественный прием мы оказали ей в тот день! Мы обещали, что отныне будем закупать косметику только у нее, мы даже были готовы величать ее доктором или профессором Ларьо-Молину, лишь бы она отнеслась к нам как к родным!

Да что там говорить: мы были готовы ездить к ней в аптеку на RER. Тогда как для нас с Лолой поездка на RER до Пуасси — настоящий подвиг.

Мы с ней киснем, стоит нам оказаться за пределами бульваров маршалов, а тут — Пуасси!..

Однако так далеко таскаться нам не пришлось, ибо в конце этого первого семейного обеда наша дорогая невестка приобняла нас за плечи и поведала, опустив глазки долу:

— Только знаете… гм… Я не смогу вам делать никаких скидок… потому что… гм… Если я начну делать их вам, то после… ну, вы понимаете… после я… в общем, этому конца не будет, верно?

— Что, даже какой-нибудь пустяк нам не уступишь? — со смехом спросила Лола. — И даже на пробники не надеяться?

— Нет, пробники — это пожалуйста! — ответила та, облегченно вздохнув. — Пробники

это без проблем.

И когда она отбыла, крепко вцепившись в руку нашего брата — наверное, чтобы он не улетучился, — Лола пробурчала, одновременно посылая им с балкона воздушные поцелуи: «Ах, скажите, пробники без проблем, да пусть она их засунет себе в одно место, эти пробники!»

Я была полностью с ней солидарна, и мы сменили тему, стряхивая крошки со скатерти.

С тех пор мы любим ее разыгрывать по этому поводу. При каждой встрече я рассказываю ей о своей подружке Сандрине, которая работает стюардессой и пользуется фантастическими скидками в магазинах duty free.

Например:

— Послушай, Карина… Сколько, по-твоему, может стоить крем Exfoliant Double Générateur d’Azote с витамином В₁₂ от Estée Lauder?

Этот вопрос повергает нашу Карину в долгие раздумья. Она сосредоточенно закрывает глаза, мысленно листает прейскурант своих товаров, определяет ценовой разброс, вычитает налог и наконец выдает:

— Сорок пять?

Я обращаюсь к Лоле:

— Ты не помнишь, сколько он стоил?

— Что?.. Извини, я не слушала. О чем вы говорили?

— О твоем Exfoliant Double Générateur d’Azote с витамином B₁₂ от Estée Lauder — помнишь, Сандрина тебе привезла?

— Ну и что?

— Сколько ты за него заплатила?

— Ой, я уж и забыла… Нашла что спросить… Кажется, около двадцати евро…

Карина захлебывается от возмущения:

— Двадцать евро?! За EDGA с витамином B₁₂ от Estée Lauder?! Ты точно помнишь?

— По-моему, да…

— А я говорю: нет! За такие деньги можно получить только контрафакт! Извини, дорогая, но тебя просто надули! Напихали какую-нибудь «Нивею» в контрабандный флакон и впаривают таким вот простушкам… Не хочется вас огорчать, девочки, — продолжает она с торжествующим видом, — но этот ваш EDGA — обыкновенная подделка! В чистом виде подделка!

Лола переспрашивает с убитым видом:

— Ты уверена?

— Абсолюу-у-утно уверена! Я же все-таки в курсе официальных цен! И точно знаю, что Estee Lauder использует эфирные масла наивысшего кач…

И вот именно в этот момент я оборачиваюсь к сестре и спрашиваю:

— А он случайно не при тебе?

— Кто «он»?

— Ну этот самый крем.

— Нет… кажется, нет… Хотя постой-ка… Может, и при мне… Погодите, я посмотрю в сумке.

Она возвращается с флаконом и протягивает его нашей экспертше.

Та вздевает на нос свои полукруглые очочки и начинает обследовать предмет со всех сторон. Мы сидим молча, впившись в нее глазами и с тоскливым страхом ожидая вердикта.

— Ну как, доктор? — отваживается наконец Лола.

— М-да… Действительно, Lauder… Я узнаю этот запах… И потом, текстура… У фирмы Lauder текстура особенная, ни с чем не спутаешь. Просто невероятно… Сколько, говоришь, ты заплатила? Двадцать евро? Просто невероятно! — вздыхает Карина, укладывая свои очочки в футляр, а футляр — в косметичку Biotherm, а косметичку Biotherm — в сумку Tod’s. — Просто невероятно!.. Скорее всего, это отпускная цена. Ну как прикажете торговать, если они устраивают такой демпинг?! Это же нечестная конкуренция, ни больше ни меньше. Это… это значит, они не

оставляют вообще никакой маржи, они… Нет, это вообще бог знает что такое! Просто плакать хочется…

И Карина, погрузившись в глубокую скорбь, долго приходит в себя, мешая и перемешивая свой обессахаренный сахар в чашке декофеинизированного кофе.

Самое трудное для нас в эту минуту — сохранять невозмутимые лица до тех пор, пока мы не уйдем на кухню, где можно дать волю веселью. Вот уж там мы начинаем кудахтать, точно две курицы-несушки. Если мама застает нас в таком состоянии, она всегда огорчается: «Господи, до чего же вы обе вредные!..» И Лола возмущенно отвечает: «Ну уж извините!.. Все-таки эта гадость обошлась мне в семьдесят две монеты!», и мы снова прыскаем со смеху, стоя над посудомойкой и держась за бока.

— Ладно… Если ты столько выиграла за одну ночь, то могла бы хоть разок поучаствовать в расходах на бензин…

— И на бензин, и даже на оплату дорожных сборов, — добавляю я, потирая нос.

Отсюда, с заднего сиденья, не видно ее

лица, но я прекрасно представляю себе ее довольную усмешечку и ручки, аккуратно

сложенные на аккуратно составленных коленях.

Извернувшись, я пытаюсь достать из кармана джинсов крупную купюру.

— Оставь это, — говорит мой брат.

Карина верещит:

— Но почему?.. Симон, я не понимаю, почему…

— Я сказал, оставь это, — повторяет брат, не повышая тона.

Она открывает рот, закрывает его, ерзает на сиденье, снова открывает рот, отряхивает ногу, стягивает с пальца колечко с сапфиром, снова решительно надевает его, осматривает ногти, пытается что-то сказать, но, осекшись на полуслове, замолкает окончательно.

Атмосфера накалена. Если уж Карина заткнулась, это означает одно: они в ссоре. Если она заткнулась, это означает, что мой брат повысил на нее голос.

А такое случается крайне редко…

Мой брат никогда не выходит из себя, никогда и ни о ком слова дурного не скажет и не осуждает ближнего своего. Мой брат — существо с другой планеты. Может быть, с Венеры…

Мы его обожаем. И часто спрашиваем: «Ну как тебе удается быть таким невозмутимым?» Он пожимает плечами: «Сам не знаю». Тогда мы спрашиваем: «Неужели тебе никогда не хотелось дать себе волю, сказать какую-нибудь гадость, пускай хоть самую мелкую?»

— Ну для этого у меня есть вы, мои красавицы! — отвечает он с ангельской улыбкой.

Да, мы его просто обожаем. Как, впрочем, и все остальные. Наши няни, его учительницы и преподаватели, коллеги и соседи… Абсолютно все.

В детстве мы валялись на паласе в его комнате, слушали его диски, чмокали его в щечку, когда он делал за нас домашние задания, и развлекались тем, что строили планы на будущее. Мы еще тогда ему предсказывали:

— Ты такой добрый и уступчивый, что обязательно угодишь в лапы к какой-нибудь зануде.

И попали в самую точку.

Догадываюсь, из-за чего они разругались. Скорее всего, из-за меня. Могу воспроизвести их разговор слово в слово.

Вчера днем я позвонила брату и спросила, сможет ли он взять меня с собой. «Ну о чем ты спрашиваешь!» — ответил он с ласковым упреком. После чего его дражайшая половина наверняка закатила истерику: еще бы, ведь тогда им придется сделать огромный крюк. Мой брат, должно быть, просто пожал плечами, а она поддала жару: «Подумай, дорогой… нам ведь ехать в Лимузен… а площадь Клиши, насколько я знаю, совсем в другой стороне…»

И он, такой добрый и уступчивый, вынужден был резко ее осадить, чтобы показать, кто в доме хозяин, и они легли спать, так и не помирившись, и она провела ночь в позиции «спина к спине».

Проснулась она в паршивом настроении и, сидя над чашкой своего биоцикория, снова завела ту же песню: «Все-таки твоя бездельница сестра могла бы встать пораньше и доехать до нас сама… Как посмотришь, на работе она не больно-то убивается, — что, неправда?»

Он даже не ответил. Сидел и молча изучал дорожную карту.

Надувшись, она пошла в свою ванную Kaufman & Broad (отлично помню наш первый визит в их дом: Карина в легком муслиновом шарфике нежно-сиреневого цвета, намотанном на шею, порхала между своими цветочными горшками и с придыханием описывала нам свой «Малый Трианон»: «Здесь у нас кухня — очень функциональная. Здесь столовая — очень уютная. Здесь гостиная — модулируемая. Здесь комната Лео — игровая. Здесь прачечная с сушкой — необходимая. Здесь ванная — двойная. Здесь наша спальня — с современным освещением. Здесь…» Такое впечатление, будто она хотела все это нам продать. Симон подвез нас до вокзала, и на прощание мы сказали, решив его утешить: «Красивый у тебя дом!» «Да, очень функциональный», — ответил он, горестно кивнув. Ни Лола, ни Венсан, ни я даже рта не раскрыли на обратном пути. Сидели и грустно молчали каждый в своем углу купе, думая, вероятно, об одном и том же. О том, что у нас отняли старшего брата и что отныне жизнь без него станет куда печальнее…), а затем, во время поездки от своей «резиденции» до моего бульвара, демонстративно раз десять смотрела на часы, стонала на каждом перекрестке, увидев красный свет, и когда наконец посигналила мне — могу поспорить, что сигналила именно она, — я просто не услышала гудков.

Ох беда, вот беда так беда…

О книге Анны Гавальды «Глоток свободы»

Отрывок из книги

Глаза газет

Информационное пространство того времени не сильно отличалось от нынешнего. Весть о скандальном событии мгновенно распространилась по России и по всему миру. 29 октября из Тулы в Петербургское телеграфное агентство (ПТА) стали поступать срочные телеграммы, на следующий день перепечатанные газетами. «Получено было поразившее всех известие о том, что Л.Н.Толстой в сопровождении доктора Маковицкого, неожиданно покинул Ясную Поляну и уехал. Уехав, Л.Н.Толстой оставил письмо, в котором сообщает, что он покидает Ясную Поляну навсегда».

Об этом письме, написанном Л.Н. для спавшей жены и переданном ей наутро их младшей дочерью Сашей, не знал даже спутник Толстого Маковицкий. Он сам прочитал об этом в газетах.

Оперативнее всех оказалась московская газета «Русское слово». 30 октября в ней был напечатан репортаж собственного тульского корреспондента с подробной информацией о том, что произошло в Ясной Поляне.

«Тула, 29, Х (срочная). Возвратившись из Ясной Поляны, сообщаю подробности отъезда Льва Николаевича.

Лев Николаевич уехал вчера, в 5 часов утра, когда еще было темно.

Лев Николаевич пришел в кучерскую и приказал заложить лошадей.

Кучер Адриан исполнил приказание.

Когда лошади были готовы, Лев Николаевич вместе с доктором Маковицким, взяв необходимые вещи, уложенные еще ночью, отправился на станцию Щекино.

Впереди ехал почтарь Филька, освещая путь факелом.

На ст. Щекино Лев Николаевич взял билет до одной из станций Московско-Курской железной дороги и уехал с первым проходившим поездом.

Когда утром в Ясной Поляне стало известно о внезапном отъезде Льва Николаевича, там поднялось страшное смятение. Отчаяние супруги Льва Николаевича, Софьи Андреевны, не поддается описанию».

Это сообщение о котором на следующий день говорил весь мир, было напечатано не на первой полосе, а на третьей. Первая полоса, как в то время было принято, была отдана рекламе всевозможных товаров.

«Лучший друг желудка вино Сен-Рафаэль».

«Некрупные осетры рыбами. 20 копеек фунт».

Получив ночную телеграмму из Тулы, «Русское слово» тут же отправило своего корреспондента в Хамовнический дом Толстых (сегодня — дом-музей Л.Н.Толстого между станциями метро «Парк Культуры» и «Фрунзенская»). В газете надеялись, что, быть может, граф бежал из Ясной Поляны в московскую усадьбу. Но, пишет газета, «в старом барском доме Толстых было тихо и спокойно. Ничто не говорило о том, что Лев Николаевич мог приехать на старое пепелище. Ворота на запоре. Все в доме спят».

Вдогонку по предполагаемому пути бегства Толстого был отправлен молодой журналист Константин Орлов, театральный рецензент, сын последователя Толстого, учителя и народовольца Владимира Федоровича Орлова, изображенного в рассказах «Сон» и «Нет в мире виноватых». Он настиг беглеца уже в Козельске и тайно сопровождал его до Астапова, откуда сообщил телеграммой Софье Андреевне и детям Толстого, что их муж и отец серьезно болен и находится на узловой железнодорожной станции в доме ее начальника И.И.Озолина.

Если бы не инициатива Орлова, родные узнали бы о местопребывании смертельно больного Л. Н. не раньше, чем об этом сообщили все газеты. Нужно ли говорить, насколько больно это было бы семье? Поэтому, в отличие от Маковицкого, который расценил деятельность «Русского слова» как «сыщицкую», старшая дочь Толстого Татьяна Львовна Сухотина, по ее воспоминаниям, была «до смерти» благодарна журналисту Орлову.

«Отец умирает где-то поблизости, а я не знаю, где он. И я не могу за ним ухаживать. Может быть, я его больше и не увижу. Позволят ли мне хотя бы взглянуть на него на его смертном одре? Бессонная ночь. Настоящая пытка, — впоследствии вспоминала Татьяна Львовна свое и всей семьи душевное состояние после „бегства“ (ее выражение) Толстого. — Но нашелся неизвестный нам человек, который понял и сжалился над семьей Толстого. Он телеграфировал нам: „Лев Николаевич в Астапове у начальника станции. Температура 40“».

Вообще, надо признать, что по отношению к семье и, прежде всего, к Софье Андреевне газеты вели себя более сдержанно и деликатно, чем в отношении яснополянского беглеца, каждый шаг которого беспощадно отслеживался, хотя все газетчики знали, что в прощальной записке Толстой просил: не искать его! «Пожалуйста… не езди за мной, если и узнаешь, где я», — писал он жене.

«В Белеве Лев Николаевич выходил в буфет и съел яичницу», — смаковали газетчики скоромный поступок вегетарианца Толстого. Они допрашивали его кучера и Фильку, лакеев и крестьян Ясной Поляны, кассиров и буфетчиков на станциях, извозчика, который вез Л.Н. из Козельска в Оптинский монастырь, гостиничных монахов и всех, кто мог что-нибудь сообщить о пути 82-летнего старца, единственным желанием которого было убежать, скрыться, стать невидимым для мира.

«Не ищите его! — цинично восклицали „Одесские новости“, обращаясь к семье. — Он не ваш — он всех!»

«Разумеется, его новое местопребывание очень скоро будет открыто», — хладнокровно заявляла «Петербургская газета».

Л.Н. не любил газеты (хотя следил за ними) и не скрывал этого. Иное дело — С.А. Жена писателя прекрасно понимала, что реноме мужа и ее собственное реноме, волей-неволей, складываются из газетных публикаций. Поэтому она охотно общалась с газетчиками и давала интервью, разъясняя те или иные странности поведения Толстого или его высказываний и не забывая при этом (в этом была ее слабость) обозначить и свою роль при великом человеке.

Поэтому отношение газетчиков к С.А. было, скорее, теплым. Общий тон задало «Русское слово» фельетоном Власа Дорошевича «Софья Андреевна», помещенным в номере от 31 октября. «Старый лев ушел умирать в одиночестве, — писал Дорошевич. — Орел улетел от нас так высоко, что где нам следить за полетом его?!»

(Следили, да еще как следили!)

С.А. он сравнивал с Ясодарой, молодой женой Будды. Это был несомненный комплимент, потому что Ясодара была ни в чем не повинной в уходе своего мужа. Между тем, злые языки сравнивали жену Толстого не с Ясодарой, а с Ксантиппой, супругой греческого философа Сократа, которая будто бы изводила мужа сварливостью и непониманием его мировоззрения.

Дорошевич справедливо указывал на то, что без С.А. Толстой не прожил бы такой долгой жизни и не написал бы своих поздних произведений. (Хотя при чем тут Ясодара?)

Вывод фельетона был такой. Толстой — это «сверхчеловек», и его поступок нельзя судить по обычным нормам. С.А. — простая земная женщина, которая делала всё, что могла, для своего мужа, пока он был просто человеком. Но в «сверхчеловеческой» области он для нее недоступен, и в этом ее трагедия.

«Софья Андреевна одна. У нее нет ее ребенка, ее старца-ребенка, ее титана-ребенка, о котором надо думать, каждую минуту заботиться: тепло ли ему, сыт ли он, здоров ли он? Некому больше отдавать по капельке всю свою жизнь».

С.А. читала фельетон. Он ей понравился. Она была благодарна газете «Русское слово» и за статью Дорошевича, и за телеграмму Орлова. Из-за этого можно было не обращать внимания на мелочи, вроде неприятного описания внешнего вида жены Толстого, которое дал тот же Орлов: «Блуждающие глаза Софьи Андреевны выражали внутреннюю муку. Голова ее тряслась. Одета она была в небрежно накинутый капот». Можно было простить и ночную слежку за московским домом, и весьма неприличное указание на сумму, которую потратила семья, чтобы нанять отдельный поезд от Тулы до Астапово — 492 рубля 27 копеек, и прозрачный намек Василия Розанова на то, что Л.Н. убежал всё-таки от семьи: «Узник ушел из деликатной темницы».

Пробежав по заголовкам газет, освещавших уход Толстого, мы обнаружим, что слово «уход» в них встречалось редко. «ВНЕЗАПНЫЙ ОТЪЕЗД…» «ИСЧЕЗНОВЕНИЕ…», «БЕГСТВО…» «TOLSTOY QUITS HOME» («ТОЛСТОЙ ПОКИДАЕТ ДОМ»).

И дело здесь отнюдь не в желании газетчиков «подогреть» читателей. Событие само по себе было скандальным. Дело в том, что обстоятельства исчезновения Толстого из Ясной, действительно, куда больше напоминали бегство, чем величественный уход.

Ночной кошмар

Во-первых, событие случилось ночью, когда графиня крепко спала.

Во-вторых, маршрут Толстого был столь тщательно засекречен, что впервые о его местонахождении она узнала только 2 ноября из телеграммы Орлова.

В-третьих (о чем не знали ни газетчики, ни С. А.), маршрут этот, во всяком случае, его конечная цель, были неведомы самому беглецу. Толстой ясно представлял себе, откуда и от чего он бежит, но куда направляется и где будет его последнее пристанище, он не только не знал, но старался об этом не думать.

В первые часы отъезда только дочь Толстого Саша и ее подруга Феокритова знали, что Л.Н. намеревался посетить свою сестру, монахиню Марию Николаевну Толстую в Шамординском монастыре. Но и это в ночь бегства стояло под вопросом.

«Ты останешься, Саша, — сказал он мне. — Я вызову тебя через несколько дней, когда решу окончательно, куда я поеду. А поеду я, по всей вероятности, к Машеньке в Шамордино», — вспоминала А. Л. Толстая.

Разбудив ночью первым доктора Маковицкого, Толстой не сообщил ему даже этой информации. Но главное — не сказал врачу, что уезжает из Ясной Поляны навсегда, о чем сказал Саше. Маковицкий в первые часы думал, что они едут в Кочеты, имение зятя Толстого М. С. Сухотина на границе Тульской и Орловской губерний. Толстой не раз выезжал туда последние два года, один и с женой, спасаясь от наплыва посетителей Ясной Поляны. Там он брал, как он выражался, «отпуск». В Кочетах жила его старшая дочь — Татьяна Львовна. Она, в отличие от Саши, не одобряла желания отца уйти от матери, хотя и стояла в их конфликте на стороне отца. В любом случае, в Кочетах от С. А. было не скрыться. Появление же в Шамордине было менее вычисляемо. Приезд в православный монастырь отлученного от церкви Толстого был поступком не менее скандальным, чем сам уход. И наконец, там Толстой вполне мог рассчитывать на поддержку и молчание сестры.

Бедный Маковицкий не сразу понял, что Толстой решил уехать из дома навсегда. Думая, что они отправляются на месяц в Кочеты, Маковицкий не взял с собой всех своих денег. Не знал он и том, что состояние Толстого в момент бегства исчислялось 50-ю рублями в записной книжке и мелочью в кошельке. Только во время прощания Толстого с Сашей Маковицкий услышал о Шамордине. И только когда они сидели в коляске, Толстой стал советоваться с ним: куда бы подальше уехать?

Он знал, кого брать с собой в спутники. Надо было обладать невозмутимой натурой и преданностью Маковицкого, чтобы не растеряться в этой ситуации. Маковицкий немедленно предложил ехать в Бессарабию, к рабочему Гусарову, который жил с семьей на своей земле. «Л.Н. ничего не ответил».

Поехали на станцию Щёкино. Через 20 минут ожидался поезд на Тулу, через полтора часа — на Горбачево. Через Горбачево в Шамордино путь короче, но Толстой, желая запутать следы и опасаясь, что С.А. проснется и настигнет его, предложил ехать через Тулу. Маковицкий отговорил: уж в Туле-то их точно узнают! Поехали на Горбачево…

Согласитесь, это мало похоже на уход. Даже если понимать это не буквально (ушел пешком), а в переносном смысле. Но именно буквальное представление об уходе Толстого и по сей день греет души обывателей. Непременно — пешком, темной ночью, с котомкой за плечами и палкой в руке. И это — 82-летний старик, хотя и крепкий, но очень больной, страдавший обмороками, провалами памяти, сердечными перебоями и расширением вен на ногах. Что было бы прекрасного в таком «уходе»? Но обывателю почему-то приятно воображать, что великий Толстой вот так просто взял и ушел.

В книге Ивана Бунина «Освобождение Толстого» с восхищением цитируются слова, написанные Толстым в прощальном письме: «Я делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста. Уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и в тиши последние дни своей жизни».

Обыкновенно делают старики?

С.А. тоже обратила внимание на эти слова. Едва оправившись от первого шока, вызванного ночным бегством мужа, и двойной попытки самоубийства, она стала писать ему письма с мольбами вернуться, рассчитывая на посредничество в их передаче третьих лиц. И вот во втором письме, которое Толстой не успел прочитать, она возражала ему: «Ты пишешь, что старики уходят из мира. Да где ты это видал? Старики крестьяне доживают на печке, в кругу семьи и внуков свои последние дни, то же и в барском и всяком быту. Разве естественно слабому старику уходить от ухода, забот и любви окружающих его детей и внуков?»

Она была неправа. Уход стариков и даже старух был, действительно, обыкновенным делом в крестьянских домах. Уходили на богомолье и просто — в отдельные избушки. Уходили доживать свой век, чтобы не мешать молодым, не быть попрекаемым лишним куском, когда участие старого человека в полевых и домашних работах было уже невозможным. Уходили, когда в доме «поселялся грех»: пьянство, раздоры, неестественные половые связи. Да, уходили. Но не бежали ночью от старой жены с согласия и при поддержке дочери.

Вернемся в роковую ночь с 27 на 28 октября и проследим шаг за шагом, как уходил Толстой.

Записки Маковицкого:

«Утром, в 3 ч., Л.Н. в халате, в туфлях на босу ногу, со свечой, разбудил меня; лицо страдальческое, взволнованное и решительное.

— Я решил уехать. Вы поедете со мной. Я пойду наверх, и вы приходите, только не разбудите Софью Андреевну. Вещей много не будем брать — самое нужное. Саша дня через три за нами приедет и привезет, что нужно».

«Решительное» лицо не означало хладнокровия. Это решительность перед прыжком с обрыва. Как врач, Маковицкий отмечает: «Нервен. Пощупал ему пульс — 100». Какие вещи «самые нужные» для ухода 82-летнего старика? Толстой думал об этом меньше всего. Он был обеспокоен тем, чтобы Саша спрятала от С.А. рукописи его дневников. Он взял с собой самопишущее перо, записные книжки. Вещи и провизию укладывали Маковицкий, Саша и ее подруга Варвара Феокритова. Оказалось, что «самых нужных» вещей всё-таки набралось много, потребовался большой дорожный чемодан, который нельзя достать без шума, не разбудив С.А.

Между спальнями Толстого и его жены было три двери. С.А. держала их ночью открытыми, чтобы проснуться на любой тревожный сигнал из комнаты мужа. Она объясняла это тем, что если ночью ему потребуется помощь, через закрытые двери она не услышит. Но главная причина была в другом. Она боялась его ночного бегства. С некоторых пор эта угроза стала реальной. Можно даже точно назвать дату, когда она повисла в воздухе яснополянского дома. Это случилось 15 июля 1910 года. После бурного объяснения с мужем С.А. провела бессонную ночь и утром написала ему письмо:

«Левочка, милый, пишу, а не говорю, потому что после бессонной ночи мне говорить трудно, я слишком волнуюсь и могу опять всех расстроить, а я хочу, ужасно хочу быть тиха и благоразумна. Ночью я всё обдумывала, и вот что мне стало мучительно ясно: одной рукой ты меня приласкал, в другой показал нож. Я еще вчера смутно почувствовала, что этот нож уж поранил мое сердце. Нож этот — это угроза, и очень решительная, взять слово обещания назад и тихонько от меня уехать, если я буду такая, как теперь… Значит, всякую ночь, как прошлую, я буду прислушиваться, не уехал ли ты куда? Всякое твое отсутствие, хотя слегка более продолжительное, я буду мучиться, что ты уехал навсегда. Подумай, милый Левочка, ведь твой отъезд и твоя угроза равняются угрозе убийства».

Когда Саша, Варвара и Маковицкий собирали вещи (действовали, «как заговорщики», вспоминала Феокритова, тушили свечи, заслышав любой шум со стороны комнаты С.А.), Толстой плотно закрыл все три двери, ведущие в спальню жены, и всё-таки без шума достал чемодан. Но и его оказалось недостаточно, получился еще узел с пледом и пальто, корзина с провизией. Впрочем, окончания сборов Толстой не дождался. Он спешил в кучерскую разбудить кучера Андриана и помочь ему запрячь лошадей.

Уход? Или — бегство…

Из дневника Толстого:

«…иду на конюшню велеть закладывать; Душан, Саша, Варя доканчивают укладку. Ночь — глаз выколи, сбиваюсь с дорожки к флигелю, попадаю в чащу, накалываясь, стукаюсь об деревья, падаю, теряю шапку, не нахожу, насилу выбираюсь, иду домой, беру шапку и с фонариком добираюсь до конюшни, велю закладывать. Приходят Саша, Душан, Варя… Я дрожу, ожидая погони».

То, что спустя сутки, когда писались эти строки, представлялось ему «чащей», из которой он «насилу» выбрался, был его яблоневый сад, исхоженный Толстым вдоль и поперек.

Обыкновенно поступают старики?

«Укладывали вещи около получаса, — вспоминала Александра Львовна. — Отец уже стал волноваться, торопил, но руки у нас дрожали, ремни не затягивались, чемоданы не закрывались».

Александра Львовна тоже заметила решимость в лице отца. «Я ждала его ухода, ждала каждый день, каждый час, но тем не менее, когда он сказал: „я уезжаю совсем“, меня это поразило, как что-то новое, неожиданное. Никогда не забуду его фигуру в дверях, в блузе, со свечой и светлое, прекрасное, полное решимости лицо».

«Лицо решительное и светлое», — писала Феокритова. Но не будем обольщаться. Глубокая октябрьская ночь, когда в сельских домах, неважно крестьянских или барских, не видно собственной руки, если поднести ее к глазам. Старик в светлой одежде, со свечой у лица, внезапно возникший на пороге. Это поразит кого угодно!

Конечно, сила духа Толстого была феноменальной. Но это больше говорит о его способности не теряться ни при каких обстоятельствах. Друг яснополянского дома музыкант Александр Гольденвейзер вспоминал один случай. Как-то зимой они поехали в санках в деревню в девяти верстах от Ясной передать помощь нуждавшейся крестьянской семье.

«Когда мы подъезжали к станции Засека, начиналась небольшая метель, которая становилась все сильнее, так что в конце концов мы сбились с пути и ехали без дороги. Поплутав немного, мы заметили невдалеке лесную сторожку и направились к ней, дабы расспросить у лесничего, как выбраться на дорогу. Когда мы подъехали к сторожке, на нас выскочили три-четыре огромные овчарки и с бешеным лаем окружили лошадь и сани. Мне, признаться сказать, стало жутко… Л.Н. решительным движением передал мне вожжи и сказал: „Подержите“, — а сам встал, вышел из саней, громко гикнул и с пустыми руками смело пошел прямо на собак. И вдруг страшные собаки сразу затихли, расступились и дали ему дорогу, как власть имущему. Л.Н. спокойно прошел между ними и вошел в сторожку. В эту минуту он со своей развевающейся седой бородой больше похож был на сказочного героя, чем на слабого восьмидесятилетнего старика…»

Вот и в ночь на 28 октября 1910 года самообладание не покинуло его. Шедших с вещами помощников он встретил на полдороге. «Было грязно, ноги скользили, и мы с трудом продвигались в темноте, — вспоминала Александра Львовна. — Около флигеля замелькал синенький огонек. Отец шел нам навстречу.

— Ах, это вы, — сказал он, — ну, на этот раз я дошел благополучно. Нам уже запрягают. Ну, я пойду вперед и буду светить вам. Ах, зачем вы дали Саше самые тяжелые вещи? — с упреком обратился он к Варваре Михайловне. Он взял из ее рук корзину и понес ее, а Варвара Михайловна помогла мне тащить чемодан. Отец шел впереди, изредка нажимая кнопку электрического фонаря и тотчас же отпуская ее, отчего казалось еще темнее. Отец всегда экономил и тут, как всегда, жалел тратить электрическую энергию».

Этот фонарик уговорила взять его Саша после блуждания отца в саду.

Все же когда Толстой помогал кучеру запрягать лошадь, «руки его дрожали, не слушались, и он никак не мог застегнуть пряжку». Потом «сел в уголке каретного сарая на чемодан и сразу упал духом».

Резкие перепады настроения будут сопровождать Толстого на всем пути следования от Ясной до Астапова, где он скончался в ночь на 7 ноября 1910 года. Решительность и сознание того, что поступил единственно правильным образом, будут сменяться безволием и острейшим чувством вины. Как бы он ни готовился к этому уходу, а он готовился к нему двадцать пять (!) лет, понятно, что ни душевно, ни физически он не был к нему готов. Можно было сколько угодно представлять этот уход в голове, но первые же реальные шаги, вроде блуждания в собственном саду, преподносили неожиданности, к которым Толстой и его спутники не были готовы.

Но почему его решительное настроение в доме вдруг поменялось на упадок духа в каретном сарае? Казалось бы, вещи собраны (за два часа — просто поразительно!), лошади почти готовы, и до «освобождения» осталось несколько минут. А он падает духом.

Кроме физиологических причин (не выспался, волновался, заблудился, помогал нести вещи по скользкой дорожке в темноте) есть и еще одно обстоятельство, которое можно понять, только отчетливо представляя себе ситуацию в целом. Проснись С.А., когда они собирали вещи, это был бы оглушительный скандал. Но всё-таки скандал внутри домашних стен. Сцена среди «посвященных». К таким сценам было не привыкать, в последнее время они постоянно происходили в яснополянском доме. Но по мере отдаления Толстого от домашнего очага в его уход вовлекались новые и новые лица. Происходило именно то, чего он больше всего не хотел. Толстой оказался комком снега, вокруг которого наворачивался грандиозный снежный ком, и это происходило с каждой минутой его перемещения в пространстве.

Невозможно уехать, не разбудив кучера Андриана Болхина. И еще нужен конюх, 33-летний Филька (Филипп Борисов), чтобы, сидя верхом на лошади, освещать перед коляской дорогу факелом. Когда Л.Н. находился в каретном сарае, снежный ком уже начал расти, расти, и остановить его с каждой минутой было всё невозможнее. Еще безмятежно спали жандармы, газетчики, губернаторы, священники… Еще и сам Толстой не мог представить, сколько людей станут вольными и невольными соучастниками его бегства, вплоть до министров, главных архиереев, Столыпина и Николая II.

Разумеется, он не мог не понимать, что исчезнуть из Ясной Поляны незаметно у него не получится. Исчезнуть незаметно не смог даже Федя Протасов в «Живом трупе», который имитировал самоубийство, но, в конце концов, был разоблачен. Но не будем забывать, что кроме «Живого трупа» он написал «Отца Сергия» и «Посмертные записки старца Федора Кузьмича». И если в момент ухода его грела какая-то мысль, то вот эта: знаменитый человек, исчезая, растворяется в людском пространстве, становится одним из малых сих, незаметным для всех. Легенда о нем существует отдельно, а он — отдельно. И неважно, кто ты был в прошлом: русский царь, знаменитый чудотворец или великий писатель. Важно, что здесь и теперь ты самый простой и обыкновенный человек.

Когда Толстой сидел на чемодане в каретном сарае, в старом армяке, надетом на ватную поддевку, в старой вязаной шапочке, он был, казалось, полностью снаряжен для осуществления своей заветной мечты. Но… Это время, 5 часов утра, «между волком и собакой». Этот промозглый конец октября — самое отвратительное русское межсезонье. Это невыносимое томление ожидания, когда начало ухода положено, родные стены покинуты и назад, в общем, пути уже нет, но… Лошади еще не готовы, Ясная Поляна еще не покинута… А жена, с которой он прожил сорок восемь лет, которая родила ему тринадцать детей, из которых семеро живы, от которых родилось двадцать три внука, на плечи которой он взвалил всё яснополянское хозяйство, все свои издательские дела по художественным сочинениям, которая по нескольку раз переписывала частями два его главных романа и множество других работ, которая не спала ночами в Крыму, где он умирал девять лет назад, ибо никто, кроме нее, не мог осуществлять за ним самый интимный уход, — этот родной человек может в любую секунду проснуться, обнаружить закрытые двери, беспорядок в его комнате и понять, что то, чего она больше всего на свете боялась, свершилось!

Но свершилось ли? Не надо обладать пылким воображением, чтобы представить появление С.А. в каретном сарае, когда ее муж дрожащими руками застегивал пряжку на лошади. Это уже не толстовская, а чисто гоголевская ситуация. Недаром Толстой и любил и не любил повесть Гоголя «Коляска», в которой уездный аристократ Пифагор Пифагорович Чертокуцкий спрятался от гостей в каретном сарае, но был конфузнейшим образом разоблачен. Он считал эту вещь превосходно написанной, но нелепой шуткой. Между тем, «Коляска» — совсем не смешная вещь. Визит генерала в каретный сарай, где маленький Чертокуцкий сжался на сиденье под кожаным пологом, это ведь визит самой Судьбы, настигающей человека именно в тот момент, когда он менее всего к этому готов. Как он жалок и беспомощен перед ней!

Воспоминания Саши:

«Сначала отец торопил кучера, а потом сел в уголке каретного сарая на чемодан и сразу упал духом:

— Я чувствую, что вот-вот нас настигнут, и тогда всё пропало. Без скандала уже не уехать».

• О книге Павла Басинского «Лев Толстой: бегство из рая»
• Купить электронную книгу на Литресе

Отрывок из книги Ролана Быкова «Я побит — начну сначала»

В 1943 году Ролан с мамой вернулся в Москву из эвакуации в Йошкар-Ола, где их называли «выковырянными». Как ни убого было их жилище, всего двенадцать метров на четверых, но это был родной дом, Зацепа у Павелецкого вокзала.

Брат Гера, едва закончив школу, ушел на фронт. На войне был и отец. Пробитое на гражданской горло избавило его от передовой, но бывший кавалерист добывал для фронта лошадей. Фронтовые треугольнички от родных Быков берег всю жизнь.

Тетрадь 1945 года начинается 16 мая, всего через неделю после праздничного парада Победы на Красной площади. В конце парада проходившие маршем воины с грохотом бросали к подножью мавзолея фюрерские знамена. После парада их грузили и увозили с площади. Близживущие мальчишки, и среди них Ролан, пытались рвать их на части, но не очень удавалось — материя была крепкой. Тогда они вцеплялись в уезжающие грузовики, хотелось крушить вражеские штандарты и знамена. Солдат безнадежно колотил древком знамени по голове Ролана, он разжал руки только у начала Ордынки, которая вела к дому. А вечером был невиданный салют, Красная площадь не могла вместить всех желающих, был в этой толпе и Ролан, а на следующий день видел там гору башмаков, потерянных ликующими.

Праздник закончился, и началась жизнь. Отец домой не вернулся. Уехал сначала в Литву, проработал там год директором создаваемого колхоза. Заехал ненадолго в Москву и отправился во Львов. Там и осел. Вскоре завел другую семью, не разведясь с матерью сыновей. Ролан был зол на отца и обижен за мать. Получая паспорт, он не стал исправлять ошибку в метрике, остался Анатольевичем вместо Антоновича. «Хто в тэбэ батько?!» — возмущался отец.

Мама устроилась на работу. Зарплата была копеечная, но из неё она выкраивала деньги для старшего сына и все пять лет посылала ему в Ленинград, где он учился в военно-медицинской академии. Ролан подрабатывал колкой дров и натиркой полов в их сорокачетырехкомнатной коммуналке. На курево и на трамвай хватало. Очень бедно они с мамой жили, к тому же на беду она еще и болеть начала. Не блистал здоровьем и Ролан. Гера прислал брату флотскую шинель. Это был такой подарок! Как новая шинель для Акакия Акакиевича, которого он мечтал сыграть. Он относил ее десятый класс и все четыре года в институте.

Возобновились занятия в городском доме пионеров, куда в театральную студию Ролан ходил ещё с довоенных лет. Но он понимал, что должен быть опорой для матери, которую очень любил, и все силы бросил на учебу. Мама часто лежала в больнице, и Ролана поддерживали и подкармливали тетя с мужем.

Как-то Ролан сказал: «Я всю жизнь с собой возился». Эта возня началась в старших классах. Он решил вырабатывать характер. Давал себе задания, горевал когда не получалось. «Я побит — начну сначала», — прочел он фразу знаменитого ученого Бенджамина Франклина. Это стало девизом в жизни.

Среди родных и близких Ролана никто, кроме мужа тетки, не пострадал от репрессий. Муж ее носил до войны два ромба на форме. Он сгинул, но о его судьбе узнали после смерти Сталина. А пока вождь был жив, особенно в годы войны, Ролану, как и миллионам граждан страны, было страшно подумать, как жить, если его не будет.

Когда-то был анекдот: одному из своих генералов Наполеон сказал — «Если бы у меня была газета „Правда“, никто не узнал бы о моем поражении под Ватерлоо». О многом тогда не догадывались.

Пионер, затем комсомолец, Ролан Быков был типичным советским юношей. Это позже придумали словечко «совок», а тогда никому такое не могло бы придти в голову. Автор «Чучела» Владимир Железняков как-то сказал: «Мы были рабами». Быков возразил: «Нет. Мы были верующими. Мы верили в добро, дружбу, любовь, благородство, труд. Нам икону заменили и внушали ненависть к врагам. Но я не чувствовал в душе своей ненависти». Тот, кто заботился о тряпках, слыл мещанином, кто добивался нечестно места под солнцем, карьеристом. А что мешало процветанию страны, — отдельными недостатками буржуазной идеологии и культуры.

Директор городского Дома пионеров на Стопани, замечательный человек по фамилии Охапкин, купил гордомовцам ботинки и одежду — белый верх, черный низ, и отправил летом ребят на пароходе на сорок дней до Астрахани и обратно. На остановках они выступали. На всю жизнь Ролан запомнил эти летние гастроли. В разрушенном дотла Сталинграде они пели, стоя у костра, «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы — пионеры, дети рабочих». Пламя и искры поднимались к звездному небу, обжигали лица и пионерские галстуки. Ребята не двигались и чувствовали, что не только поют, но присягают на верность Родине. Как бы потом не менялась жизнь, какие бы огорчения она не приносила, тот костер был незабываем, и верность ему неубиваема.

Ролан очень хотел окончить школу с медалью. Много работал, но эвакуация свое дело сделала, окончил он с двумя четверками. Мама просила сына пойти работать. Они еле-еле сводили концы с концами. Может от этого у него в восемнадцать лет обнаружилась язва желудка, которая ещё долгие годы его мучила. Но Ролан упросил мать позволить ему учится, пообещав, что будет отличником. Слово свое он сдержал.

Мама Ролана была миниатюрной женщиной. Отец и брат — выше среднего роста. Ролан уродился в маму. Он решил, что лучше ему поступать на режиссуру, но так как в студии в него верили, особенно девчата, решил рискнуть. Провалившись в три театральных училища, неожиданно был принят в Вахтанговское училище. Комиссия посчитала, что он может быть вторым Осипом Басовым, был раньше в театре такой замечательный вахтанговец. Да и звезда театра Михаил Астангов и худрук Рубен Симонов были невелики ростом.

Он стал студентом, это было счастьем, и всю жизнь он считал себя вахтанговцем. И в студии, и в институте в него влюблялись, так что в итоге он на свой рост плюнул навсегда.

Учился Ролан самозабвенно, другого слова и не подберешь. Своей работоспособностью славился Немировича-Данченко у Всеволода Мейерхольда к выпуску было двенадцать отрывков, у Быкова их было шестнадцать. На сценическом движении они устраивали такие бои и драки, что это могло быть отдельным спектаклем. А танцевали так, что, увидев экзамен, руководитель Краснознаменского ансамбля Балтийского флота пригласил двух выпускников к себе солистами. «Мир увидите, и зарплата будет втрое больше любой театральной». Но Ролан и его товарищ Миша Бушнов отказались. Бушнов уехал в Ростов-на-Дону и стал там звездой, народным артистом СССР.

А пока идут экзамены, Ролан не задумывается, куда ему показываться. С третьего курса было известно, что Рубен Николаевич Симонов берет Быкова в свой театр. Но проклятая язва привела его перед дипломом в больницу, Рубен Симонов уехал в Чехословакию ставить спектакль и не оставил насчет Ролана распоряжений. Об этом он узнал, выйдя из больницы. Это был большой удар. Позже Ролан утешал маму: «Мне везет только странным образом. Через неудачу. Но она-то потом и оказывается везеньем». Молодежь в те годы почти не играла. На сцене царили имена и звания. Рубен Николаевич оправдывался перед партийными начальниками за то, что роль молодого вождя Куйбышева у него играл молодой Михаил Ульянов: «Да, он молод, но зато он у нас секретарь комсомольской организации».

Ролан послушал совета своего мастера Леонида Моисеевича Шихматова и пошел в театр юного зрителя, где была довольно сильная труппа, а главным режиссером был мейрхольдовец Павел Цетнерович. Зарплата была вдвое меньше стипендии, а занятость — пятьдесят три спектакля в месяц. А еще капустники в ВТО, он был их королем ещё с училища. Елки, гастроли летом, радио с замечательным режиссером Летвиновым.

Очень скоро он стал признанным лидером в театре. А лауреатство спектакля «О чем рассказали волшебники» по пьесе Вадима Коростылева, заставило говорить о нем как о ярком театральном режиссере. Потом из этой пьесы родился сценарий «Айболит — 66», но пока его ждет приглашение возглавить Студенческий театр МГ9.

16.05.45 г.

Сегодня видел пленных немцев: они сидели на машине. Очевидно, работают где-то, на них финские шапки, куртки с заплатами. Выглядят прилично. Пока машина стояла, около нее собралась толпа, немцам было не по себе. Конвоир, сидевший с винтовкой на машине, просил разойтись, но безрезультатно. Наконец им дали по папироске, к этому времени машина тронулась. Их было четверо: один молодой с припухлыми губами, сравнительно красивый. Ему, очевидно, лет 16–17. Двое ничем не отличались, а четвертый был типичный «фриц», как на картинках: злой и обросший, с очень злым взглядом.

22.06.45 г.

Началось лето. Промежуток времени, который можно заполнить по-разному. Странная вещь это начало! Теперь надо не «переживать момент», а прямо начинать работать над собой. Чего у меня нет? Организованности и образования. Я окончательный профан, я перешел в девятый класс, не прочитав хотя бы только русских классиков! Короче говоря, на лето надо наметить задачу, или, верней, задачи, и подумать, как их решить.

1) Организованность — задача, решение которой знаешь давно, но знаешь, что вряд ли доведешь эту нудную штуку до конца. Но если не теперь, значит, никогда!

2) Образованность — задача, которую нельзя решить окончательно. Слишком широкое понятие. За это лето надо хотя бы подогнать себя под образование — литературное, и общее за 9 класс, так, как я это понимаю. Конкретно: надо знать положение капиталистических государств, их экономики и всего прочего к этому моменту. Таким или иным путем — попросить дядю Сеню или Пал Михалыча и пр. Знать хотя бы узко. Прочитать сызнова Пушкина, Лермонтова, Чехова, Гоголя, Байрона, Шиллера и пр.

Если будет первое, будет и второе.

05.07.45 г.

Базар в Москве все больше принимает размеры и характер старорусских ярмарок. На нашем Дубининском рынке балаганы, и артистами «работает» компания инвалидов (преобладают слепые, есть и прочие). Всевозможные «беспроигрышные» игры, испытания, гадания всех видов, шулерские игры, три карты и т.д., вытаскивания счастья морской свинкой и, наконец, пение и рассказывания. Все это идет под прибаутки, типичные зазывальные прибаутки.

Торговец папиросами (инвалид на одной ноге): «А ну, твари, покупай по паре, рупь штука — возьмешь, закуришь и пойдешь».

А вот гадальщик Саша (он иногда гадает по руке, а чаще вытаскивает счастье — не он, а его морская свинка). Саша называет себя заслуженным хиромантом московского базара. Он гадает с такими прибаутками, что просто собирается гогочущая толпа.

Вот то немногое, что я запомнил (или мог запомнить, потому что Саша в угоду базарной публике выдает иногда нецензурные глуповатые шутки).

В руках у него ящик, на котором стоит ящичек и около него сидит морская свинка. Лицо его изуродовано оспой, но все-таки он как-то красив, несмотря на слипшиеся глаза. Вот он присел на корточки и закричал: «А ну, девки, бабы, подходи, скажу, на что слабы. Гадает заслуженный четвероногий зверек дядя Дима. Гадает — не врет, не дорого берет. Сам деньги берет, сам сдачи дает. Гадает лично, точно и заочно. Гадает о жизни, о счастье, о несчастье, о тревоге, о дороге, кому водку пить, кому под судом быть, кому в тюрьму угодить. Кому родить, кому погодить, кому напиться, кому жениться, кому с кем спать завалиться. Пять рублей, пять рублей. За пять рублей дома не построишь, крыши не покроешь, ботинки не купишь, а интерес получишь».

28.08.45 г.

Вернулся из поездки по Волге (Москва—Астрахань—Москва за 40 дней). Лето окончено, летом доволен. Можно было сделать гораздо больше.

Сегодня решил, что вести тетрадку записей необходимо хотя бы для разговора по душам с самим собой, что очень поможет в деле самоконтроля и развития умения стройно и логично доказать или выразить свою мысль; работать над почерком, грамматикой и слогом также можно здесь.

В эту тетрадь надо внести все хорошее и ценное, что я вынес из этой поездки, и попросить Женю сделать соответствующие зарисовки. Затем надо переписать в эту тетрадь все промежуточные записи. Приступим прямо к делу.

01.09.45 г.

Сейчас мне в метро сказали: «Вот стоит и молчит — сразу видно, суворовец». (Почему? Идиотизм.)

05.09.45 г.

Со «студией» ни черта не получается — один без почвы, без знаний, очень плох. Нужно, несомненно, единоначалие, но ядро и коллектив должны оставаться. Трудно без знаний и прочего это все делать! Да не в этом соль, потому что это дело решенное. Итак, приду, создам совет. Для чего? И что на этом совете надо сделать? Во-первых, по-моему, настроить на линию «заранее намеченного плана», а не «провалился я — спасите». Это первое. Второе — вместе подумать и решить, что надо и как надо сделать.

Конкретно: 1) Вика 2) Наташа 3) Эмиль 4) Ролан 5) И… 6) И…

Этого вполне достаточно. Поставить всем задания и реальные сроки их выполнения.

08.10.45 г.

С 15 числа прошлого месяца прошло довольно большое количество времени — (неверно по-русски, количество не может проходить). Ядра не сделал — оно сделалось. Коллектив (хотя еще не очень сплоченный) есть.

Работа большей частью выполнена. Остается 8 дней до 16 числа, а у меня самого многое не сделано: стихотворение не сделано целиком; проза — еще немного доработать; сценка — тоже немного доделать…

Учиться надо непременно хорошо! Все надо делать хорошо! Все, за что ни возьмись, надо сделать аккуратно и полностью. Ни в работе, ни в дисциплине не может быть половинчатости. Золотую медаль, если возможно, надо получить — обязательно получить, в студии побольше заниматься, «Ночь» дописать…

11 ноября мне будет 16 лет. Пускай это будет звучать немного странно, но пусть у меня к этому дню не будет ничего такого, что надо бы доделать!

Вчера в филиале МХАТа смотрел «Школу злословия» с хорошими силами. Ах, какая чудная вещь! Как она поставлена и как исполняется! Андровская и Станицын просто великолепны. Масальский здесь более на своем месте, чем где бы то ни было. Признаюсь, подобной вещи я никогда не видывал.

Итак, продолжу свою, так сказать, мысль. К шестнадцатилетию не иметь ничего, что бы надо было доделывать.

В школе — тетради и исправление отметок, 7 ноября кончается четверть, к 11-му можно будет получить табель.

В студии, естественно, все доделать.

В своем поведении, что вижу пока, что можно изжить, — изучить.

«Ночь» — я не берусь, но продолжить надо.

Пришли девчата, принесли томик Есенина. Хотим с Милочкой ставить «Анну Снегину». Странно. Я был всегда того мнения, что за подобные роли мне нечего браться. Рост! Попробую — и кто его знает. Интересно, как отнесется к этому Ольга Ивановна?.. Сегодня надо переписать отрывок в тетрадь. Если не успею, то перепишу завтра на уроках, книгу надо завтра отдать…

12.10.45 г.

С того дня прошло немного времени — (я говорю о 08.10) — маловато сделал.

Буду более организован, сегодня сделаю все, что есть недоделанного по дому и по школе, а именно: окно и штепселя, баня. По школе подогнать все по тем предметам, которые в субботу. Посмотрим к вечеру, что сделано!

Делал, но всего не сделал! Позанимался немецким и историей.

13.10.45 г.

Получил по немецкому 5 — хорошее начало, сегодня буду на именинах, точнее, дне рождения у Ады, — посмотрю, умею ли я веселиться у чужих.

Завтра или даже сегодня надо написать папе и Гере, но пока пойду в Библиотеку им. Ленина, может быть, там найду «Трубадур и две скрипки». А также поищу книги по режиссуре. Попробуем, черт возьми! Или мы хуже других, что ли!

16.10.45 г.

Возникли вопросы о труде, о месте, которое должно занять наше поколение в развитии общества.

Написал, если можно так выразиться, две главы «Труда». Надо окончить его и два других сочинения. Интересно! Это уже на что-то похоже.

19.10.45 г.

1-й студент (2-му студенту): — Дурак!

2-й студент (1-му студенту): — Тише, тише, я это скрываю!

Учитель (ученику): — Так что ж ты — читал?

Ученик (учителю): — Так, поверхностно.

Учитель (ученику): — Это как стрекоза. Порхает поверху, а вглубь не залезает. (Посмотрел на коровью наружность ученика.) А ты, так сказать, уже не стрекоза, а стрекозел.

Сейчас надо пойти к Володе, спросить темы сочинений и заданий на понедельник. Сегодня, кроме школьных занятий, положительно ничего не делал — спал. Да! Черт возьми! С грамматикой (синтаксисом) определенно плохо: сегодня получил «тройку» — это уже пятая тройка за этот год! Из них две за грамматику!

Вчера говорил с Викой: она мне рассказала о ее разговоре с Ольгой Ивановной. Если это все так, то я на этот год имею все данные для продуктивной работы. Она сказала — будет старшая студия: я, Эмиль, Леня, Феликс, Володя, Вика, Злата, Шура, Виталий, Наташа. Не знаю, точно ли то, что О.И. сказала о моей режиссерской работе, о «Проделках Скапена»! Ах, как я хотел бы, чтоб это было так, а дальнейшее зависело бы только от меня.

Все то, что намечалось, исполняется!

Получил от отца прекрасное серьезное письмо. Думаю, что даром его советы не пропадут, надо только выстроить режим дня и продумать, как все успевать и что вообще надо делать. Конкретные задачи во всех отраслях жизни надо иметь! Какие же?

1) В области физического состояния тела — раз.

2) Знания — два.

3) Студия — три.

4) Дом — четыре.

Утром обтираться водой, ложиться в 11—12, вставать в 7 часов, самому убирать постель, кушать вовремя, каждую субботу (или какой-нибудь другой день) ходить в баню, костюм, мыться, всегда чистое белье.

Готовить полностью уроки на каждый день, следить за письмом, читать. Что читать? Хотя бы то, что задал Пал. Мих.

Много работать по студии, дома, для этого точно выяснять задания от урока до урока.

Делать дома все, что скажут. К празднику. Дрова. И тогда все успеешь!

Начну вести запись заданий и выполнение их.

О книге Ролана Быкова «Я побит — начну сначала»

Отрывок из романа

В переулке за Гауэр-стрит, на вечеринке в тесной квартире, у окна одиноко стояла девушка. Локти она крепко прижимала к бокам, пытаясь скрыть темные цветки пота, распускавшиеся на подмышках ее платья. Прогноз обещал окончание недельной жары, но дождь обетованный собирался неторопливо. Сейчас, однако, мыльный воздух потрескивал искрами, а сварливые голуби начали оседать на карнизах и жаться друг к другу. Вид из окна напоминал коллаж: крыши Блумсбери словно приклеились к тяжелому фиолетовому небу.

Насмотревшись на пейзаж, девушка оглядела комнату с неприступным видом человека, стремящегося обратить одиночество средь шумного веселья в завидное преимущество. Большинство гостей были студентами, и кроме парня, который привел ее сюда, она никого не знала. Двое мужчин, один за другим, подходили к ней с намерением завязать разговор, но, испугавшись их покровительственного тона, девушка отослала обоих прочь. Очень даже неплохо, говорила она себе, невозмутимо стоять в сторонке, когда остальные вопят и размахивают руками. Отчужденность, воображала она, придает ей загадочности.

Вот уже некоторое время она наблюдала за высоким человеком на другом конце комнаты. Он выглядел старше других гостей. (На неизведанной территории преклонного возраста девушке приходилось полагаться на интуицию: наверное, ему слегка за тридцать.) Разговаривая, он разминал предплечья, будто хотел ненавязчиво обратить внимание присутствующих на свою развитую мускулатуру. А слушая других, иногда, ни с того, ни с сего, поднимал ногу и закидывал руку назад, словно вбрасывал мяч. Она никак не могла решить, то ли этот человек очень милый, то ли очень противный.

— Американец, — произнес кто-то рядом.

Обернувшись, Одри увидела, что ей хитро улыбается светловолосая девица в ядовито-зеленом платье. Припудривалась эта блондинка явно не глядя в зеркало, нос и подбородок выделялись на лице густой оранжевостью.

— Юрист, — продолжала блондинка, указывая на высокого мужчину. — По имени Джоел Литвинов.

Одри осторожно кивнула. Задушевные женские беседы ее никогда не привлекали. Она по опыту знала, что общность взглядов собеседниц обычно весьма сомнительна, а под сердечностью почти всегда таится враждебность, как под люком в подпол таится тьма. Блондинка придвинулась совсем близко, и Одри ощутила на своем ухе горячее влажное дыхание. В Лондон он приехал из Нью-Йорка, шептала блондинка, в составе какой-то делегации, чтобы просветить Лейбористскую партию насчет американского движения за гражданские права.

— Говорят, он жутко умный, — сказала блондинка и доверительно добавила, опуская веки: — Еще бы, ведь он еврей.

Из окна, оттуда, где створку подперли книгами, потянуло сквозняком. Губы Одри вытянулись в ледяной улыбке:

— Прошу меня извинить.

— Ой, какие мы, — пробормотала блондинка ей вслед.

Пробираясь сквозь толпу, Одри прикидывала, насколько ловко она разобралась с ситуацией. Раньше она бы нарочно продлила разговор, чтобы узнать, какую смешную либо зловещую черту припишет собеседница национальности незнакомца — наделит ли она это племя деловой хваткой, скупостью, неврозами или настырностью, — а затем, позволив порочащим словам вылететь изо рта, Одри любезно поведала бы, что она тоже еврейка. Но это развлечение ей давно надоело. Попытки пристыдить соотечественников за глупые предрассудки никогда не приносили чаемого удовлетворения; соотечественники почему-то не желали искренне стыдиться. Одри решила, что куда разумнее наслаждаться моральной победой в горделивом молчании, а пусть эти кретины растерянно хлопают глазами.

Она резко остановилась, услыхав, как ее окликают. В нескольких метрах слева между двумя рослыми мужчинами стоял коренастый рыжеволосый парень — троица невольно изображала башенную стену. Рыжего звали Мартин Седж, это и был ее кавалер на сегодняшний вечер. Он махал и кивал, выпуская колечки табачного дыма:

— Одри! Иди к нам!

С Мартином Одри познакомилась три месяца назад на съезде Социалистической лиги труда в Конвей-холле. Хотя Мартин был на год младше, в политической теории он обнаруживал куда большую осведомленность и принимал куда более активное участие в деятельности партии, чем сама Одри. Это неравенство придало их дружбе педагогический настрой. До сегодняшнего вечера они встречались вдвоем четыре раза, всегда в одном и том же замызганном пабе, и каждый раз их общение протекало в наставническом ключе: Одри медленно, по глоточку, прихлебывала шанди² или ковырялась в яйце под маринадом, пока Мартин осушал кружки с пивом и вещал.

Поучения Мартина воспринимались как должное. Одри стремилась к самосовершенствованию. (Первую страницу дневника, который она вела в тот год, Одри украсила изречением Сократа: «Я знаю лишь то, что ничего не знаю.») По-юношески одержимая высокими целями, она даже наслаждалась занудством Мартина. Какое еще требуется доказательство серьезной направленности ее мыслей и отказу от проторенных путей, если она по собственной воле проводит весенние вечера в пивняке, внимая угрюмым рассуждениям какого-то парня о Четвертом интернационале³?

Но в тот вечер Мартину плохо давалась роль строгого наставника. Сообразуясь с погодой и праздничным характером сборища, он в кои-то веки сменил мохеровый свитер на рубашку с короткими рукавами, обнажив розовые руки с рыжими веснушками. Когда они встретились на станции метро «Уоррен-стрит», чтобы вместе идти на вечеринку, он чмокнул Одри в щеку, — за всю короткую историю их знакомства такого еще никогда не случалось.

— Одри! — заорал он, когда она подошла. — Я тут друганов встретил. Это Джек и Пит… а это Одри.

Улыбнувшись, она пожала их потные ладони. Из запахов, исходивших от этих троих парней, можно было составить краткую антологию телесных испарений.

— У тебя кончилась выпивка? — засуетился Мартин. — Давай стакан, схожу за добавкой. На кухне настоящий дурдом.

Джек и Пит, оставшись наедине с Одри, устремили на нее откровенно оценивающие взгляды. Смутившись, она отвернулась, и тут ей бросилось в глаза, что самые смелые девушки уже сняли чулки. Их белые, как птичий пух, ноги беспорядочно сверкали средь прочих ног, словно лучи фонариков в густых зарослях.

— Значит, — сказал Джек, — ты и есть Одри. Мы много о тебе слышали.

— Аналогично, — ответила она.

— Что?- переспросил Пит, подавшись вперед.

Одри запнулась на секунду, раздумывая, правильно ли она употребила слово:

— Я тоже много о вас слышала.

Пит приподнял подбородок, а затем медленно опустил его, словно ему только что раскрыли великую тайну.

— Здесь дико жарко, да?

— Да! — энергично кивнула Одри. Она мялась, подыскивая тему для разговора, когда за спинами Джека и Пита появился бородатый мужчина. Ухватив молодых людей за плечи мясистыми ручищами, бородач прогудел:

— Пришли все-таки! Ах вы, мерзавцы! Ну и как? Веселитесь?

— Том! — разом завопили Джек и Пит.

Хозяин квартиры, Том Макбрайд, числился аспирантом Лондонской школы экономических и политических наук. Над диссертацией он трудился с незапамятных времен, а в студенческом профсоюзе приобрел славу главного смутьяна. Мартин боготворил его, но Одри, пристально разглядывая нового знакомого, чувствовала к нему инстинктивную неприязнь. «Выпендрежник», подумала она. А кроме того, борода Тома чем-то напоминала лобковую поросль, что было уж совсем некстати.

— Прости, подруга, — Том с любопытством взглянул на нее, — не знаю, как тебя зовут.

— Одри Говард, — ответила она. — Я здесь с Мартином Седжем.

— С… кем? Ах, с Мартином! Рад, очень рад, Одри! — И он снова повернулся к Джеку и Питу. — А теперь вы двое, слушайте сюда, хочу вас кое с кем познакомить. — Том указал на человека, стоявшего позади него. На того самого, за которым наблюдала Одри, — американца.

— Джоел! — воскликнул Том. — Это Джек и Пит, прошу любить и жаловать! — Польщенные безраздельным вниманием Тома, молодые люди порозовели и расплылись в улыбках. — Джоел — американский юрист, — пояснил Том, — но не судите по одежке. На самом деле, он наш человек.

Несмотря на такую рекомендацию, Джек и Пит мгновенно поскучнели. Похоже, оба полагали, что уж к кому-кому, но к американцам они могут с легким сердцем относиться свысока. Джоел улыбнулся и наклонился к Одри:

— Вы уж извините моего друга-невежу, он нас не представил. Вас зовут Одри, если я правильно расслышал?

Одри кивнула.

— Мы с Джоелом как раз говорили о Поле Робсоне⁴, — продолжал Том. — Вы в курсе, что его опять уложили в больницу? Говорят, истощение. Между прочим, Джоел с ним встречался.

— Ну, это громко сказано, — мягко возразил Джоел. — В детстве я ездил в летний лагерь в Нью-Джерси, лагерь для детей рабочих, которым мы ужасно гордились. И как-то, когда мне было двенадцать, к нам на один день приехал Поль Робсон.

Джоел демонстрировал фирменный трюк американцев: непрерывно улыбаться, даже когда говоришь. Вдобавок он немного сутулился, словно для того, чтобы минимизировать разницу в росте между собой и англичанами. «Хочет понравиться», подумала Одри.

— …Конечно, для нас он был героем, — говорил Джоел, — и мы смотрели на него, раскрыв рты. Он прогулялся по лагерю, а потом, вечером, после того как спел для нас в столовой, произнес небольшую речь, призвав нас посвятить жизнь борьбе за справедливость. Все чуть с ума не сошли. Мы были готовы в едином порыве сложить головы за этого парня. А на следующее утро я встал ни свет, ни заря по нужде, но не потащился в заведение для мальчиков, а в нарушение лагерных правил обогнул наш спальный домик и потопал в лесок. И вот стою я там, делаю свои дела, и вдруг из-за угла появляется сам Поль Робсон! Ему тоже приспичило! Увидев меня, он и бровью не повел. Только улыбнулся и сказал своим неповторимым голосом — ну, вы все слышали, какой у него голос: «Сдается, мы с тобой ранние пташки.» А потом выбрал дерево и встал под ним. Можете себе представить, как я обалдел. Герой американского коммунистического движения стоит прямо передо мной, и у нас обоих краны наружу. «Да, сэр,» говорю я, «люблю рано вставать». Хотя, если честно, я сроду не вставал в такую рань. А Робсон в ответ…

Рядом с Одри возник Мартин с двумя бумажными стаканчиками красного вина:

— Прости, я задержался. Эти идиоты потеряли штопор…

Одри взяла стаканчик и приложила палец к губам.

— Ох, простите! — глянув на американца, Мартин склонился в картинном раскаянии. — Я помешал?

Литвинов добродушно улыбнулся:

— Так вот, Робсон говорит мне: «Это хорошая привычка, молодой человек, советую и впредь ей следовать. Жизнь слишком коротка, чтобы по полдня валяться в постели.» А потом, пока я судорожно придумывал, что бы такого умного ответить, он застегнул ширинку и ушел.

Слушатели недоуменно молчали. В определенный момент — возможно, когда Мартину заткнули рот, — у них возникло предвкушение эффектной концовки. Затем Том натужно хохотнул:

— Ха! Просто взял и ушел? Ну дела!

— Потрясающе, — сухо прокомментировал Мартин.

Одри вдруг бросилась на выручку американцу:

— В лагере, куда вы ездили, наверное, там было интересно.

— О, да, — подтвердил Джоел, — чудесный лагерь. Хотя и довольно самобытный. Вместо того, чтобы рассказывать истории о привидениях у костра, мы распевали песни во славу дяди Джо и клялись не обзывать товарищей нехорошими словами. — Он засмеялся. Джек и Пит, учуяв в его смехе моральное разложение, поджали губы.

Опять последовала неловкая пауза.

— Я очень сочувствую Полю Робсону, — силилась оживить беседу Одри. — Он столько выстрадал.

— Робсон? — вскрикнул Мартин. Он все еще злился на Одри, вынудившую его умолкнуть. — Поль Робсон страдает в отличном пальто и шикарном автомобиле. На твоем месте я бы не тратил на него свою жалость.

— Но мы же не экономим на сочувствии, правда? — ответила Одри. — Мы же не боимся, что оно закончится.

Мартин уставился на нее, ошарашенный этим неожиданным предательством.

— Да ладно тебе, — произнес он с неубедительным смешком. — Робсона давно уже никто не принимает всерьез. Этот чудак до сих пор защищает венгров! — Мартин оглядел компанию в поисках поддержки. Джек и Пит кивнули, но промолчали.

— Кажется, вы поторопились с выводами, — сказал Джоел.

— Неужто? — На лице Мартина мелькнуло паническое выражение, как у человека, который вдруг сообразил, что заплыл слишком далеко от берега.

— Я не разделяю всех воззрений Робсона, — продолжил Джоел, — но, по-моему, этот парень заслужил наше…

— А мне кажется, — перебил Мартин, — что Робсон — эстрадный соловей, и не более того.

— Во дает! — гаркнул Том.

— Не верю, что вы действительно так думаете, — сказал Джоел. — Во всяком случае, надеюсь на это, иначе примите мои соболезнования. — От краснобая и симпатяги, жаждущего расположить к себе публику, не осталось и следа. — Поль Робсон сделал для человечества куда больше, чем вы или я когда-либо сделаем.

— Ах, для человечества? — съехидничал Мартин, намекая на сусальность американского лексикона.

— Прошу прощения. Очевидно, я топчу сапогом некое очень важное детское воспоминание. — Джоел устало махнул рукой, отметая сарказм Мартина. — Уф… пора бы повзрослеть.

Шея Мартина заалела, и краснота быстро распространилась вверх, словно вино, наполняющее бокал.

— Что? А может, это тебе надо повзрослеть, приятель… — Кадык на шее Мартина нелепо заострился. В глазах блестели слезы. Все застыли, завороженные зрелищем его унижения. Первым опомнился Том:

— Все, хватит, — примирительно сказал он.

Но Мартин не согласился на мировую. Презрительно мотнув головой, он рванул прочь.

Одри медлила, отыскивая лазейку в законах этикета, которая позволила бы не следовать за ним. Но в итоге распрощалась с собеседниками вежливым кивком.

Когда Джек и Пит отчалили, Джоел спросил Тома:

— Эта девушка, как у нее фамилия?

— Гортон, вроде бы. Нет, Говард.

— Симпатичная, правда? Она из моего племени?

— Что?

— Она еврейка?

Том полагал, что так оно и есть, — носатость Одри была явно иудейского происхождения, — но, не желая создавать впечатление, что национальность девушки имеет для него значение, Том притворился, будто удивлен вопросом:

— Черт, понятия не имею. Я никогда ее раньше не видел…

Фразы он не закончил, отвлекшись на шум на другом конце комнаты. Гости сгрудились у окна, оглашая помещение восторженными возгласами.

— Слава Богу, — сообщил Том, глядя поверх голов, — наконец-то полило.

— Это тот самый нахальный американец, — сказал Джоел, позвонив на следующий день.

— Нет, — ответила Одри, — вы вовсе не нахал.

— Я бы позвонил раньше, — объяснял Джоел, — но мне потребовалось время, чтобы раздобыть номер вашего телефона. Вы не представляете, сколько в телефонном справочнике людей по имени О. Говард. И почти со всеми из них я сегодня утром поболтал.

— Стоило ли…

— Хотел извиниться за вчерашний вечер. Похоже, я расстроил вашего парня.

— Он не мой парень. — В наступившей короткой паузе оба отметили про себя категоричность, с которой Одри отреклась от Мартина. — И не нужно извиняться. Он очень плохо себя повел.

По дороге с вечеринки домой, когда они укрылись от грозы под маркизой на Тоттенхэм-корт-роуд, Мартин полез целоваться. Из смутного чувства, будто она чем-то ему обязана, Одри поначалу не сопротивлялась. Но ощущение чужого липкого языка во рту подавило инстинкт женской покорности, и Одри вырвалась из объятий.

— Извини, не могу.

— Не глупи, — пробормотал Мартин, притягивая ее к себе.

Они боролись — неуклюже переваливаясь вперед-назад, словно боксеры, зажатые в яростном клинче, — пока лодочка Одри не шлепнулась на мостовую; тогда Мартин отпустил девушку.

— Знаешь, кто ты? — пропыхтел он, когда Одри вылавливала туфлю из лужи. — Динамистка херова…

— Вы очень добры, — говорил Джоел, — но все же я хотел бы загладить свою вину. Например, пригласить вас выпить кофе или чего-нибудь покрепче.

— Я…

— Беда в том, что в понедельник у меня с утра до вечера встречи, а во вторник утром я отбываю в Штаты, так что встретиться мы можем только сегодня.

— Ох…

— Вы заняты?

— В общем, да. Я собиралась навестить родителей.

— Гм, и надо полагать, вы из тех добронравных дочерей, которые не задвинут подальше родителей ради выпивки с каким-то малым, особенно если вы с ним едва знакомы.

Одри призадумалась над его словами.

— О’кей, — сказал Джоел, приняв ее сомнения за отказ. — Значит, мне придется ехать к вашим родителям.

— Вряд ли это хорошая идея, — рассмеялась Одри. — Они живут в Чертси.

— Почему же? Отличная идея! — Джоел с увлечением вживался в роль пылкого поклонника. — Обожаю Чертси! А где это?

— В полутора часах езды на поезде.

— Прекрасно! Обожаю поезда! И я буду хорошо себя вести, обещаю.

— Но я даже… Боюсь, вам будет скучно.

— Не беспокойтесь, я сумею себя развлечь.

Она поколебалась секунду, а затем, к собственному удивлению, согласилась.

Они встретились в два под часами на вокзале Ватерлоо. Ливень, разразившийся прошлой ночью, усох до нескончаемой серенькой мороси, и поэтому на Джоеле был новенький кремовый плащ; в сумраке вокзала чудилось, будто от этого плаща исходит сияние. Одри в последнюю минуту отказалась от поползновений принарядиться, как оскорбительных для ее человеческого достоинства; она явилась в куртке и несуразной шапочке из прозрачного полиэтилена, защищавшей волосы от дождя.

— Видите, я не опоздал! — воскликнул Джоел.

— Не опоздали!

Они рассмеялись, оба были немного смущены импульсивностью, с которой они пустились в это приключение.

---

Социалистическая лига труда (SLL) — политическая организация троцкистского толка; создана в 1959 г. В 1970-х преобразована в Рабочую революционную партию (WRP) Британии.

² Смесь имбирного пива с обычным.

³ Четвертый интернационал учрежден в 1938 г. Л. Троцким с соратниками как организация, ставящая своей целью всемирную победу рабочего класса и построение социализма, но альтернативная сталинизму.

⁴ Поль Робсон (1898 — 1976) — популярный американский певец, актер и общественный деятель. Получил юридическое образование, боролся за права афроамериканцев.

О книге Зои Хеллер «Правдолюбцы»