• Жауме Кабре. Я исповедуюсь. — СПб: Азбука, Иностранка, 2015. — 736 с.

  В издательстве «Иностранка» выходит бестселлер каталонского писателя Жауме Кабре. Адриа Ардевол, главный герой романа «Я исповедуюсь», в 60 лет узнает, что страдает болезнью Альцгеймера. Прежде чем мужчина окончательно утратит память, он стремится поделиться своими воспоминаниями, записывая автобиографию в виде прощального письма, адресованного единственной возлюбленной.
  
  Адриа вырос в семье, где душевной близости не было места. Отец Ардевола был одержим страстью к старинным вещам и любил их больше, чем родного сына. С годами Адриа обнаружил, что так же, как и отец, одержим страстью обладания предметами с историей. Самым ценным экспонатом семейной коллекции была скрипка Сториони XVIII века, и ее провенанс полон ужасающих тайн. Герой романа был убежден, что именно нарушение запрета прикасаться к старинному инструменту стало причиной внезапной смерти его отца.

  9

  В то воскресенье, запомнившееся мне потому, что отец был в хорошем настроении, родители принимали у себя профессора Прунеса — согласно мнению отца, лучшего в мире палеографа среди
  ныне живущих, с супругой (лучшей в мире супругой лучшего в мире палеографа среди ныне живущих). Отец подмигнул мне, но я
  ничего не понял, хотя и знал, что он намекает на некий важный
  подтекст. Я не мог расшифровать этот намек как раз потому, что
  контекстом не владел. Кажется, я тебе уже говорил, что был занудой. Они беседовали за кофе: о том, что такой прозрачный фарфор
  делает кофе особенно вкусным, о манускриптах… Временами в беседе наступали неловкие паузы. В какой-то момент отец решил покончить с этим. Громким голосом, чтобы я услышал из своей комнаты, он отдал приказ:

  — Сын, иди сюда! Слышишь меня?

  Еще бы Адриа не слышал! Но он боялся, что разразится катастрофа.

  — Сыыын!

  — Да? — словно издалека откликаюсь я.

  — Иди сюда!

  Выхода нет, нужно идти. У отца блестят глаза от коньяка, чета
  Прунес смотрит на меня с симпатией. Мама разливает кофе и делает вид, что ее тут вовсе нет.

  — Да? Добрый день!

  Гости откликнулись «добрый день» и перевели заинтригованные взгляды на сеньора Ардевола. Отец наставил на меня палец
  и скомандовал:

  — Посчитай по-немецки.

  — Отец…

  — Делай, что я тебе говорю! — Глаза отца горели от коньяка.

  Мама разливала кофе, пристально глядя в чашки тонкого фарфора, которые делают кофе еще вкуснее.

  — Eins, zwei, drei.

  — Не бормочи, говори внятно, — остановил меня отец. — Начни
  заново!

  — Eins, zwei, drei, vier, fünf, sechs, sieben, acht, neun, zehn. — Я запнулся.

  — Дальше? — рявкает отец.

  — Elf, zwölf, dreizehn, vierzehn.

  — И так далее и так далее и так далее. — Отец говорит, как падре д’Анжело. Потом сухо приказывает: — Теперь по-английски.

  — Уже достаточно, Феликс, — подает наконец голос мама.

  — Он говорит по-английски. — И маме резко: — Не так ли?

  Я подождал пару секунд, но мама промолчала.

  — One, two, three, four, five, six, seven, eight, nine, ten.

  — Очень хорошо, мальчик! — сказал с энтузиазмом лучший
  в мире палеограф из ныне живущих. А его супруга молча аплодировала, пока отец не оборвал их: подождите, подождите — и повернулся ко мне:

  — Теперь на латыни.

  — Но… — восхищенно запротестовал лучший в мире палеограф
  из ныне живущих.

  Я посмотрел на отца, потом на маму, которая чувствовала себя
  так же неловко, как и я, но не отрывалась от кофе. Я начал:

  — Unus una unum, duo duae duo, tres tria, quattuor, quinque, sex,
  septem, octo, novem, decem. — И умоляюще: — Папа…

  — Закрой рот! — сухо оборвал отец. И посмотрел на профессора Прунеса, который бормотал: черт возьми, просто восхитительно!

  — Какая прелесть! — сказала супруга доктора Прунеса.

  — Феликс… — открыла рот мама.

  — Помолчи! — бросил отец. И, обращаясь к гостям: — Это еще
  не все!

  Он тычет в мою сторону пальцем:

  — Теперь на греческом.

  — Heis mia hen, duo, treis tria, tettares tessares, pente, hex, hepta,
  octo, ennea, deka.

  — Восхитительно! — Теперь чета Прунес аплодирует, словно
  сидят в театре.

  — Хау!

  — Не сейчас, Черный Орел.

  Отец указал на меня, сделал жест сверху вниз, словно ловил
  морского окуня, и с гордостью произнес:

  — Двенадцать лет. — И мне, не глядя в мою сторону: — Теперь
  можешь идти.

  Я закрылся в комнате, уязвленный тем, что мама даже пальцем
  не пошевелила, чтобы спасти меня из дурацкого положения. Я с головой погрузился в Карла Мая, дабы забыть о своих горестях. Ранний вечер воскресенья медленно перетек в поздний, а затем и в ночь.
  Ни Черный Орел, ни достойный Карсон не осмелились отвлечь меня от моего горя.

  В один прекрасный день я узнал настоящее лицо Сесилии. Я долго старался рассмотреть его. Зазвонил колокольчик на двери в магазине. Адриа, сказав маме, что идет на тренировку школьной команды по гандболу, а сеньору Беренгеру — что делает уроки, сидел
  в углу и тайком рассматривал пергаментные страницы латинского
  манускрипта тринадцатого века. Он практически ничего не понимал, однако манускрипт вызывал в нем сильные эмоции. Колокольчик. Адриа решил, что это неожиданно вернулся отец из Германии
  и сейчас устроит ему выволочку. Тем более что он всем наврал.
  Я посмотрел в сторону двери: сеньор Беренгер, надевая пальто, что-то торопливо говорит Сесилии — это пришла она. После чего, держа шляпу в руке, выскакивает вон с недовольным лицом, даже не
  попрощавшись. Сесилия осталась стоять у двери, напряженно о
  чем-то думая. Я не знал, поздороваться с ней или подождать, пока
  она сама меня не заметит. Лучше, наверное, поздороваться… или
  промолчать? Но тогда она удивится, когда увидит меня… а что делать с манускриптом… лучше сказать… нет, спрятать и потом… или
  подождать, пока увидит… Пора мысленно переходить на французский.

  Я решил не обнаруживать себя. Сесилия тяжело вздохнула и
  прошла в кабинет, на ходу снимая пальто. Не знаю почему, но в тот
  день атмосфера была давящей. Сесилия не выходила в магазин.
  Вдруг я услышал, что кто-то плачет. Сесилия плачет в кабинете.
  Мне захотелось сквозь землю провалиться, потому что совершенно невозможно, чтобы она поняла, что я слышал, как она плачет.
  Взрослые люди плачут время от времени. А если пойти утешить
  ее? Мне было ужасно жаль Сесилию, потому что она всегда так хорошо держалась, и даже мама, которая с презрением смотрела на
  всех женщин около отца, отзывалась о ней хорошо. Кроме того, когда взрослый плачет, а ты ребенок — это производит большое впечатление. Поэтому Адриа хотелось исчезнуть. Женщина начала ожесточенно крутить диск телефонного аппарата. Я представлял ее —
  расстроенную, рассерженную, не понимая, что на самом деле в
  опасности был я: Сесилия в любой момент могла закрыть магазин
  и уйти, а я бы остался, запертый в четырех стенах.

  — Ты — трус! Нет, дай мне сказать! Ты — трус! Пять лет ты поешь мне песню — ах, Сесилия, в следующем месяце я все ей объясню, я тебе обещаю. Трус! Пять лет кормишь меня пустыми обещаниями. Пять лет! Я уже не девочка, слышишь!
  С последним я был полностью согласен. Про остальное не понял ничего. И, как назло, Черный Орел остался дома и мирно дремал на ночном столике.
  — Нет, нет и нет! Сейчас говорю я! Мы никогда не будем жить
  вместе, потому что ты меня не любишь. Нет, помолчи! Сейчас я говорю. Я сказала тебе — помолчи! Можешь засунуть себе в задницу
  все свои красивые слова. Все кончено. Слышишь? Что?

  Адриа за своим столом с книгами гадал: что кончено? Он вообще не мог понять, отчего взрослые вечно так озабочены этим «ты
  меня не любишь», если любовь — это жуткая гадость с поцелуями
  и всем таким.

  — Нет. Не надо мне ничего говорить. Что? Потому что я повешу трубку, когда мне приспичит. Нет, дорогой, когда мне на то будет охота.

  Первый раз я услышал такие слова — «приспичит», «охота».
  Было забавно слышать такое из уст самого хорошо воспитанного
  человека из моего окружения.

  Сесилия бросила трубку на рычаг с такой силой, словно хотела
  разбить телефон. И принялась наклеивать этикетки на новые предметы, а потом делать записи в приходно-расходной книге: сосредоточенная и спокойная, словно тут не бушевала буря несколько минут назад. Мне не составило труда выскользнуть наружу через боковую дверь, а потом снова войти, уже с улицы, и сказать «привет!».
  И убедиться, что на лице Сесилии, всегда тщательно ухоженном,
  не осталось ни следа от слез.

  — Как дела, красавчик? — улыбнулась она.

  А я замер, потому что передо мной вдруг оказался другой
  человек.

  — Что ты попросил у волхвов? — поинтересовалась она.

  Я пожал плечами, потому что дома у нас никогда не праздновали День волхвов¹, ведь подарки детям дарят родители, и нечего
  потворствовать глупым предрассудкам. Как только я узнал про волхвов, я узнал и то, что ожидание даров в моем случае сводится к ожиданию, какое решение примет отец: что
  на этот раз должно стать
  моим подарком (или подарками). Выбор подарка никак не зависел
  ни от моих успехов в учебе, ни от моего поведения (они должны быть
  образцовыми, это не обсуждалось). Но мне дарили что-нибудь подчеркнуто «детское», ярко контрастировавшее с общей серьезной
  атмосферой нашего дома.

  — Я попросил… — Я вспомнил, как отец говорил, что подарит
  мне машину с сиреной, но горе мне, если я буду играть с ней в доме
  и шуметь.

  — Ну-ка, поцелуй меня! — сказала Сесилия, притягивая меня
  к себе и приобнимая.

  Через неделю отец вернулся из Бремена с микенской вазой, которая потом много лет стояла в магазине, и, как я понял, с целой
  кучей бумажных находок. Там было несколько настоящих жемчужин — первые издания, авторские рукописи — и манускрипт четырнадцатого века, который, по словам отца, станет украшением
  его коллекции. И дома, и в магазине ему сообщили, что за время
  его отсутствия было несколько странных телефонных звонков. Звонившие просили сеньора Ардевола. А ему будто было наплевать на
  то, что должно было произойти через несколько дней, он сказал
  мне: смотри, смотри, какая прелесть — и показал какие-то тетрадки. Это были наброски, сделанные Прустом незадолго до смерти.
  Мелкая вязь скорописи, заметки на полях, отдельные предложения,
  стрелки, бумажки, скрепленные скрепками… Ну-ка, прочти вот это.

  — Я не понимаю.

  — Да боже мой, ну же! Это финал. Последние страницы, последняя фраза. И не говори мне, что не знаешь, как заканчивается
  «В поисках утраченного времени».

  Я ничего не ответил. Отец, поняв, что переборщил, решил скрыть
  неловкость хорошо знакомым мне приемом:

  — Только не говори, что ты все еще не понимаешь французский
  текст!

  — Oui, bien sûr², но мне не разобрать почерк!
  Отец, видимо, не нашел что сказать. Он молча захлопнул тетрадку и спрятал ее в сейф, бормоча себе под нос: нужно наконец
  принять решение — слишком много ценных вещей теперь в этом
  доме. А мне послышалось, что слишком много мертвых людей в
  этом доме.

  10

  — Папа… Видишь ли, сын… Папа…

  — Что? Что с ним случилось?

  — Он теперь на небесах.

  — Нет никаких небес!

  — Папа умер.

  Меня больше поразила мертвенная бледность маминого лица,
  чем ее слова. Казалось, это она умерла. Она была бледна, как скрипка юного Лоренцо Сториони до того, как ее покрыли лаком. И —
  глаза. Полные тоски. Я никогда не слышал, чтобы мама говорила
  таким голосом. Избегая глядеть на меня, она не отрывала взгляда
  от пятна на стене возле кровати и шептала: я не поцеловала его,
  когда он уходил из дому. Может быть, этот поцелуй спас бы его.
  А потом еле слышно добавила: если он того заслуживал. Но это
  мне, наверное, только показалось.

  Все это было невозможно понять, поэтому я закрылся в неубранной комнате со своей машиной «скорой помощи» — подарком
  волхвов. Сел на кровать и тихо заплакал. У нас всегда дома было
  тихо, потому что если отец не изучал манускрипты, то он либо читал, либо… умирал.

  Я не выяснял подробности у мамы. И не видел мертвого отца.
  Мне сказали, что произошел несчастный случай: его сбил грузовик
  на улице Аррабассада, которая находится далеко от Атенеу³, и что,
  в общем, тебе никак нельзя его увидеть. Меня захлестнула паника:
  нужно срочно найти Берната, прежде чем мир рухнет и меня посадят в тюрьму.

  — Малыш, зачем он взял твою скрипку?

  — А? Что?

  — Зачем папа взял твою скрипку? — повторила Лола Маленькая.

  Сейчас все откроется и я умру от страха. Но пока мне еще хватило сил собраться духом и соврать:

  — Он просто забрал ее. Не знаю зачем, он не сказал. — И прибавил в отчаянии: — Он в последнее время был очень странным,
  папа.

  Когда я вру, что случается частенько, я уверен, что всем это
  очень заметно. Кровь бросается мне в лицо, у меня чувство, что я
  становлюсь красным как рак, я судорожно ищу незамеченные несообразности, которые могут обрушить здание возведенной мною
  лжи, думаю, что меня сейчас разоблачат, — и каждый раз удивительным образом мне все сходит с рук. То есть мама просто ничего
  не замечает, а вот Лола Маленькая, я уверен, все замечает, но притворяется, что нет. Загадочная вещь — ложь. Сейчас, став взрослым
  человеком, я все еще краснею, если вру, и слышу голос сеньоры Анжелеты, которая однажды, когда я уверял, что не брал шоколадку,
  просто взяла меня за руку, раскрыла мне пальцы и продемонстрировала маме и Лоле Маленькой позорные шоколадные пятна на ладони. Потом согнула мои пальцы, закрыв ладонь, словно книгу, и
  сказала: все тайное становится явным, помни об этом, Адриа. Я помню, сеньора Анжелета. До сих пор, хотя мне уже стукнуло шестьдесят. Мои воспоминания высечены в мраморе, сеньора Анжелета,
  и мрамором станут. Но сейчас дело не в украденной плитке шоколада. Я делаю грустное лицо, что совсем не трудно, потому что чувствую себя страшно виноватым и очень боюсь. Я начинаю плакать,
  потому что отец умер и…

  Лола Маленькая вышла из комнаты, и мне слышно, как она
  с кем-то разговаривает. С кем-то незнакомым, от кого крепко пахнет табаком. Он говорит не по-каталански, а по-испански. Он не
  разделся в прихожей, шляпу держит в руках. Он вошел в мою комнату и спросил, как меня зовут.

  — Адриа.

  — Почему папа забрал у тебя скрипку? — Эта настойчивость
  утомляет.

  — Не знаю, клянусь!

  Человек показывает обломки моей скрипки для занятий:

  — Узнаешь?

  — Пф… Это моя скрипка. Была моя скрипка.

  — Он попросил ее у тебя?

  — Да, — вру я.

  — И ничего не объяснил?

  — Да.

  — Он играл на скрипке?

  — Кто?

  — Твой отец.

  — Нет, что вы!

  Я прячу ехидную улыбку: отец, играющий на скрипке! Человек
  в пальто, со шляпой в руке, воняющий табаком, смотрит на маму
  и Лолу Маленькую. Те молча слушают наш разговор. Тычет шляпой в сторону «скорой помощи», которую я держу в руках: очень
  красивая машинка. И выходит из комнаты. Я остался наедине со
  своей ложью и ничего не понимал. Изнутри «скорой» на меня с жалостью смотрит Черный Орел: он презирает тех, кто лжет.

  Похороны были мрачными, множество серьезных мужчин со
  шляпами в руках и женщин, чьи лица прикрывали черные вуалетки.
  Приехали двоюродные братья из Тоны и какие-то очень дальние
  родственники из Боск-д’Ампоста. Первый раз в жизни я оказался
  в центре внимания, одетый в черное, причесанный на косой пробор, с зализанными волосами; Лола Маленькая намазала мне на голову двойную дозу фиксатора и сказала, что я просто красавчик. И
  поцеловала в лоб, чего никогда не делала мама. Говорили, что отец
  лежит в закрытом гробу, но проверить это я не мог. Лола Маленькая сказала, что тело очень изувечено и лучше его не видеть. Бедный отец, целые дни проводить за изучением книги и всяких редкостей, а потом раз — и ты уже умер, а тело твое изувечено. Что за идиотская штука — жизнь! А что, если эти раны, про которые говорит Лола Маленькая, — от кинжала кайкен из магазина? Хотя нет:
  сказали же, что его сбила машина.

  Какое-то время мы жили с опущенными шторами, а вокруг меня все шептались. Лола не оставляла меня одного, а мама проводила часы, сидя в кресле, в котором обычно пила кофе, перед пустым
  креслом отца. Но она не пила кофе, потому что было не время. Все
  это так сложно. Я не знал — может, сесть в пустое кресло? Но мама
  меня не видела, а когда я ее окликал, брала меня за руку и при этом
  молча смотрела на рисунок обоев. А я думал — ну и ладно, и не садился в отцовское кресло, полагая, что это все от тоски. Мне тоже
  было грустно, но я, наоборот, смотрел по сторонам. Это были очень
  печальные дни, я перестал существовать для мамы. Потом пришлось к этому привыкнуть. Кажется, с того дня мама вообще меня
  больше не замечала. Должно быть, она чувствовала, что во всем виноват я, и потому не желала больше знать обо мне. Иногда она смотрела на меня, но лишь для того, чтобы дать мне какие-нибудь указания. Забота обо мне целиком перешла в руки Лолы Маленькой.
  До какого-то момента.

  Однажды мама без предупреждения принесла домой новую
  скрипку — изящную, красивую и с отличным звучанием. И отдала
  молча и не глядя на меня. Словно находясь в какой-то прострации.
  Словно думала о прошлом или о будущем, но только не о том, что
  делала сейчас. Я изо всех сил старался понять ее. И возобновил занятия скрипкой, которые уже много дней как забросил.

  Как-то, занимаясь у себя в комнате, я настраивал скрипку и натянул струну так сильно, что она лопнула. Потом лопнули еще две.
  Я вышел в гостиную и сказал: мама, мне нужно сходить в «Бетховен». У меня кончились запасные струны. Она посмотрела на меня.
  Да, она посмотрела в мою сторону, хотя ничего не сказала. Я повторил: мне нужно купить новые струны, и тогда из-за портьеры вышла Лола Маленькая и сказала: пойдем вместе, покажешь, какие
  тебе нужны: мне кажется, они все одинаковые.

  Мы спустились в метро. Лола Маленькая рассказала, что родилась в Барселонете⁴
  и что ее подруги часто звали погулять в город.
  Они собирались и уже через десять минут были в нижней части
  Рамблы⁵. И шатались по бульвару вверх-вниз как дурочки, хихикая
  в ладошку, чтобы мальчики не видели. По словам Лолы Маленькой, это было даже интереснее, чем ходить в кино. А еще она сказала, что в жизни не подумала бы, что в таком тесном и темном магазинчике могут продаваться струны для скрипки. Я попросил одну
  «соль», две «ми» и одну — фирмы «Пирастро» ⁶. Лола Маленькая
  заметила: а это, оказывается, просто, можно было написать мне на
  бумажке и я бы сама купила. Нет-нет, возразил я, мама всегда брала меня с собой на всякий случай. Лола Маленькая расплатилась,
  мы вышли из «Бетховена». Она наклонилась, чтобы поцеловать
  меня в щеку, и посмотрела на Рамблу с сожалением, но рот ладонью не прикрыла и не захихикала как дурочка. В тот момент мне пришло в голову, что я, кажется, остаюсь и без мамы тоже.

  Спустя пару недель после похорон в дом снова пришли какие-
  то господа, говорившие по-испански, и мама снова побледнела как
  мел, и вновь они с Лолой Маленькой стали перешептываться, а я почувствовал себя посторонним. И тогда я набрался смелости и спросил: мама, что случилось? Впервые за много дней она посмотрела
  на меня по-настоящему. И сказала: это очень серьезно, сын, очень
  серьезно. Лучше не… Но тут подошла Лола Маленькая и повела
  меня в школу. Я заметил, что один мальчик странно на меня смотрит, не так, как обычно. А Риера подошел ко мне на перемене во
  дворе и спросил: а ее тоже похоронили? А я: кого? Он: ну, ее тоже
  похоронили, да? Я: похоронили кого? Риера только самодовольно
  усмехнулся: страшно небось видеть одну только голову? И настойчиво повторил: ее тоже похоронили, да? Я ничего не понял и на всякий случай отошел в залитый солнцем угол, где шел обмен вкладышами. С тех пор я стал избегать Риеры.

  Мне всегда стоило труда быть как все. Потому что я таким не
  был. Моя проблема — серьезная и, по мнению Пужола, неразрешимая — состояла в том, что мне нравилось учиться. Мне нравилось
  учить историю, латынь, французский, ходить в консерваторию; нравилось, когда Трульолс заставляла меня отрабатывать технику игры, и я разучивал гаммы, воображая, будто выступаю перед переполненным партером. Тогда эти упражнения выходили у меня чуть
  лучше. Ведь весь секрет — в звуке. Руки после многочасовых упражнений двигаются сами. И временами импровизируют. Мне очень
  нравилось брать энциклопедию издательства «Эспаза» ⁷
  и путешествовать по ее страницам. И потому в школе, когда сеньор Бадиа задавал какой-нибудь вопрос, Пужол показывал на меня и говорил,
  что на все вопросы уполномочен отвечать я. А мне становится стыдно отвечать, я чувствую себя дрессированной обезьяной. А они —
  словно мой отец. Эстебан же — настоящий ублюдок, который сидит
  за мной, — обзывает меня девчонкой каждый раз, когда я даю правильный ответ. Однажды я сказал сеньору Бадиа, что нет, я не помню квадратный корень из ста сорока четырех, и выбежал из класса, потому что меня затошнило. Пока меня выворачивало в туалете,
  туда зашел Эстебан и сказал: гляди-ка, ты у нас настоящая девчонка! Но когда отец умер, он начал смотреть на меня как-то иначе,
  словно я вырос в его глазах. Несмотря на то что учиться мне нравилось, думаю, я завидовал ребятам, которые плевали на учебу и периодически получали плохие оценки. В консерватории все было
  иначе. Там ты остаешься со скрипкой в руках и стараешься извлечь
  из нее чистый звук. Нет, нет, это похоже на простуженную утку, послушай вот это. Трульолс берет мою скрипку и извлекает звук такой
  красоты, что даже притом что она довольно старая и ужасно худая,
  я готов в нее влюбиться. Этот звук кажется бархатным, от него веет тонким ароматом какого-то цветка — я помню его до сих пор.

  — Я никогда не научусь извлекать такие звуки! Хотя у меня
  и получается вибрато.

  — Умение приходит со временем.

  — Да, но я никогда…

  — Никогда не говори никогда, Ардевол.

  Хотя этот музыкальный и интеллектуальный совет был и коряво сформулирован, но именно он вдохновил меня больше всех других, полученных за мою долгую жизнь и в Барселоне, и в Германии.
  К концу месяца качество звука у меня ощутимо улучшилось. Этот
  звук еще не имел аромата, но уже приобрел бархатистость. Хотя сейчас, когда я думаю о тех днях, то вспоминаю, что не вернулся сразу
  ни в школу, ни в консерваторию. Какое-то время я провел в Тоне,
  у двоюродных братьев. А вернувшись, попытался понять, как все
  произошло.

  ---

  1 Праздник поклонения волхвов широко отмечается в Испании 6 января. По
  библейской легенде, три царя-волхва — Мельхиор, Гаспар и Бальтасар — явились
  поклониться младенцу Иисусу и принесли дары — золото, ладан и мирру. В испанской и каталонской традиции именно волхвы, а не Санта-Клаус или Дед Мороз отвечают за зимние детские подарки. Непослушных детей пугают тем, что им вместо
  подарка достанется уголь.

  2 Да, конечно (фр.)

  3 Атенеу — старейший и крупнейший культурный центр Барселоны.

  4 Барселонета
  — старый портовый район Барселоны, который был уже за чертой города.

  5 Рамбла
  — главный барселонский бульвар, ведущий от площади Каталонии
  к морю. Традиционно — место прогулки горожан.

  6 «Пирастро»
  — одна из старейших фирм, производящая струны, канифоль
  и средства для чистки деревянных струнных щипковых и смычковых инструментов. Основана в 1798 г. в Германии.

  7 «Эспаза»
  — издательство, основанное в 1860 г. в Барселоне, специализирующееся на издании энциклопедий, словарей, учебников, справочников.

• Андрей Аствацатуров. Осень в карманах. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015.

  Андрей Аствацатуров — автор романов «Люди в голом» и «Скунскамера», лауреат премий «НОС» и финалист премии «Национальный бестселлер». «Осень в карманах» — это истории из жизни обаятельного и комичного интеллигента в четвертом поколении. Книга открывается веселыми анекдотами, немного грустными сценами детства, но затем неожиданно погружает читателя в ритмичный мир современного города с его суетой и страстями. В Санкт-Петербурге и Париже, в университетских аудиториях, в лабиринтах улиц, в кафе и гостиницах среди нелепостей повседневной жизни городскому невротику в очках доведется пережить любовную драму, которая изменит его жизнь.

  Третий день в Париже: Латинский квартал

  Есть странные города, размышляю я, заходя в Латинский квартал, есть странные континенты и страны, очень робкие и невротичные. В них если что-нибудь вылезет, высунется наружу, покрасуется, то обязательно недолго, и тут же болезненно скукоживается, сморщится, забивается, забирается обратно. Примерно вот так в Петербурге поздней весной из серых и желтых зданий на тротуары выползают рестораны. Выползают столиками, стульями, столовыми приборами, выползают вместе с посетителями, официантами и администраторами. Горожане сидят, едят-пьют, глотают запах бензина, разглядывают пешеходов, брезгливыми жестами отгоняют попрошаек.

  Я останавливаюсь. Вот она, знаменитая парижская мечеть. Выступы, углы, зеленый геометрический купол, сложенный из треугольников, высокая зубчатая башня. Зайти — не зайти? Дергаю ручку. Дверь заперта. Тем лучше. Значит — в другой раз.

  Я снова начинаю думать о ресторанах. Весной они выползают наружу, а осенью прячутся обратно, туда, откуда вылезли. Осенью в Петербурге прячется всё. Люди — в теплую одежду, памятники — в фанерные коробки, зоопарковые животные — в теплые вольеры. И всю зиму тихо сидят себе и не высовываются. В этом есть что-то болезненное, невротическое. Нет, конечно, случается всякое, и что-нибудь конечно высунется даже зимой. Например, метровые сосульки, кои иногда появляются под козырьками крыш. Помню наш прежний губернатор, крупная чувственная женщина, однажды назвала их «сосулями». Видимо из уважения к огромному свисающему размеру. Москвичи потом долго от смеха в себя прийти не могли. Несколько лет над нами потешались. Припомнили и «куру», и «поребрик», и «гречу», и что-то еще. Все эти вещи москвичи, в отличие от нас, конечно же, называют правильно. И «сосули» никакое не исключение.

  Впрочем, «сосули» тоже исчезают, также же внезапно, как и появляются. Робко, испуганно, словно косули. Видно от стыда, от неловкости…

  Латинский квартал. Узкие улочки, кафе, кондитерские, блинные, квартира Хемингуэя, квартира Валери Ларбо, где жил Джойс. Интересно, кто сейчас в ней живет? Тоже — Джойс? Я ловлю себя на мысли, что здесь, в Париже, все время отвлекаешься на собственные ощущения, все время возвращаешься к самому себе, словно читаешь текст Марселя Пруста. Это — самое здоровое чтение, какое только можно себе представить, гигантский собор, поставленный автором в честь самого себя, покруче Нотр-Дама. Поставленный только затем, чтобы победить болезнь и неврозы.

  Париж, похоже, ничуть не страдает неврозами. Он неизлечимо, безнадежно здоров. Даже памятники, каменные истуканы тут выглядят физически здоровее и куда увереннее в себе, чем у нас. Если в Париже что-то и высунется наружу, то обратно уже ни за что не спрячется. Взять, к примеру, этих горгулий. Это вам не петербургские сосули, которые вылезли покапали и отвалились. Горгульи здесь навсегда, навечно. Раз появившись, свесившись вниз бессмысленными мордами, они никуда не исчезнут. В их водосточных глотках всегда будет булькать вечная проливающаяся с неба жизнь.

  Тоже самое и с ресторанами. Однажды покинув свои здания, оказавшись на тротуаре, они не спрятались обратно, а, наоборот, бесстыдно, по-бабьи развалились, растеклись по улицам. И теперь я шагаю вдоль этих столиков, обсиженных людьми и словно я не на улице вовсе, словно я не прохожий, а посетитель ресторана и сейчас подойдут, пригласят за столик, усадят, дадут в руки меню.

  Париж не знает робости и границ. Вот этот человек, впихивающий на ходу себе в рот гигантский багет, напичканный ветчиной и сыром, он откуда? Из ресторана? Только что встал от стола? Или просто идет мимо по своим делам? А мужчина за соседним столиком, в черном стильном пальто, обвязанный красным шарфом? Вот этот, что раскрыл «Фигаро», реакционер чертов. Он постоянный посетитель ресторана или как вот я, просто гуляет по Парижу и присел полистать журнал, кем-то оставленный?

  Ох, господи… Ну надо же! Я почувствовал, что у меня заколотилось сердце. Снова — она. Точно она, рядом с этим «фигаро». И это загорелое лицо, и выворченные влажные губы, которые так хочется поцеловать, и выбеленная челка. Сидит, курит. Нет, не может быть, чтобы она… Я замедляю шаг. Точно — она. Да и гостиница эта тут рядом. Подняла голову, посмотрела. В уголках больших глаз — тени. Странно она как-то смотрит. Что-то в этом взгляде непроницаемое, водянистое, как у болотной ведьмы, бессмысленное и потому возбуждающее. Узнала… Сейчас отвернется. Нет, кивает, сухо, нетерпеливо. Мол, узнала, узнала, давай — проходи…

  Искусство должно быть гармональным!

  С утра наша группа посетила открытие выставки современного искусства. Мне показалось, что на этот раз все были очень сильно интеллектуально перевозбуждены. Особенно философ-постмодернист Саша Погребняк. Мы вдвоем долго разгуливали по залу среди картин, инсталляций и арт-объектов и в какой-то момент остановились возле картины Гвоздева. Я заметил, что глаза философа-постмодерниста сразу же налились серьезной философской мыслью.

  — Разглядывание, — медленно произнес он, — это, Андрюша, не модус наличного бытия-для-себя, понимаешь? Ты размыкаешься вне себя, и это-то как раз тебя и завершает.

  Я не понимал, что он говорит, но в ответ серьезно кивнул и тоже стал смотреть на картину. Там была нарисована голая изможденная женщина, приподнимавшаяся с кровати. Гвоздев изобразил ее со спины. Я запомнил худую зеленоватую задницу и название картины — «Мария».

  — У Маши — жопа тощая! — громко произнес рядом чей-то голос. Я повернул голову и увидел здоровенного длинноволосого парня в черной матерчатой куртке, из под которой виднелись армейские подтяжки. На ногах у парня были злые шнурованные ботинки. Я его прежде тут не видел.

  — Извините, — хмуро улыбнувшись, сказал парень, встретив наши удивленные взгляды. — Не удержался. А вообще-то — хорошая картина, только немного психопатичная.

  Он, небрежно дернул плечами и отошел в сторону, а мы встали возле небольшой в пол человеческого роста пирамиды кофейных коробок. Я сказал, что эти коробки приклеены друг к другу очень криво, но Погребняк, вытянув руку вперед, возразил:

  — Ты не в теме… Видишь, о чем здесь? Художник тебе объясняет, что мерность едина, хотя бытие всегда полиморфно. Современное искусство это очень хорошо понимает.

  Я снова кивнул, соглашаясь, но на всякий случай зачем-то спросил:

  — А как же тогда Лакан? И вообще, Саша, каким тогда должно быть современное искусство?

  — Лакан сосёт, понял? Современное искусство уже переросло Лакана, оно должно быть…

  Но в этот момент нас прервали. В зале появился Геннадий Емельяныч. Рядом с ним были какие-то люди в костюмах, дамы в вечерних туалетах и журналисты, державшие наготове диктофоны. Все, кто находились в зале, тут же оживились, зашумели и ринулись к ним.

  Оказавшись в центре всеобщего внимания, Геннадий Емельяныч остановился, прокашлялся, и начал громко обстоятельно говорить. Он говорил, как это важно — заниматься искусством и вообще чем-либо, творить, сочинять, сеять разумное и вечное, и, что на этот счет подготовляется соответствующий указ министерства. Речь он, как и прежде, щедро разбавлял междометиями и своим любимым выражением «как гоорицца». «Министерство поддержит художников, — сказал он. — И это не просто слова. Наше министерство умеет работать, как гоорицца, не только ртом».

  Мне вдруг почудилось, что я попал в какие-то очень давние годы. Вспомнилось детство, черно-белый телевизор, 25 съезд партии, который родители смотрели весь вечер, товарищ Кириленко на трибуне… Геннадий Емельяныч тем временем закончил свою речь, достал из кармана бумажный носовой платок и принялся энергично вытирать запотевшую лысину. Тут же рядом с ним встал человек в сером костюме.

  — Вопросы? — деревянным голосом спросил он.

  — Геннадий Емельяныч, можно вопрос? Я от газеты «Комсомольская правда», — толстенькая девушка с очень сосредоточенным выражением на лице подняла вверх шариковую ручку.

  — Пожалуйста, — осторожно разрешил серый костюм.

  — Геннадий Емельяныч, каким, по-вашему, должно быть современное искусство?

  — Современное искусство? — вслух задумался Геннадий Емельянович. — Ну-у, это такое, в котором ощущается, гармония. Которое, как гоорицца, гармональное!

  Все захлопали.

  — Слыхали, мужики?! — услышали мы сзади голос Гвоздева. Он обнял нас за плечи. — То-то же!

О черногорской литературе современному российскому читателю ничего неизвестно. Где-то там жил Милорад Павич, и у него есть много рассказов о Черногории, но он серб. Где-то там жил Иво Андрич, и он нобелевский лауреат, но хорват, и вообще сам черт ногу сломит в этой балканской чересполосице. Читатели «Прочтения» имеют возможность первыми познакомиться с материалами сборника современной черногорской литературы, выпуск которого инициирован европейским культурным центром Dukley Art Community. В течение нескольких недель мы будем печатать стихи и рассказы, сочиненные в очень красивой стране «в углу Адриатики дикой».

Подробнее о проекте

Завтрак в Малибу

(Дэвид Хокни)

Всякий раз, говоря: Вода,

я говорю нечто новое.

Всякий раз, глядя на воду,

я вижу новую главу

Истории искусства.

Трудная игра: пытаюсь съесть

все картины, что когда-либо видел.

И вечно заново:

Я, Ты, Мир, Дерьмо.

По сути, я мечтаю о ком-то, кто будет

так эстетизирован, что говно из него

будет выходить исключительно в форме

прекраснейших скульптур!

(День начинается, скажем,

с «Поцелуя» Родена.)

Это был бы мой Человек.

Первое письмо

Наверное, все остывает.

И день, и ночь, и многие слова,

прикосновения, мечты, почему бы нет,

все костенеет и стынет.

Если бы какая-то огромная черепаха

несла этот мир во рту,

она бы его уже выплюнула.

Вижу площадь в тени Собора

(несколько искусственных силуэтов

проносятся геометрически равнодушно:

вычерчивается дневная арабеска шагов),

а человек стоит над побежденной тенью…

Это я. Это слова.

Присутствует потребность говорить.

Показывать тебе, с меланхолией симпатии,

образы Другого, виды из путешествий

и пиры хитроумных демонов.

Всю сцену, на которую ты смотришь

глазами, что старше тебя,

старше всех нас.

О, очевидна и тяжелая волна здравомыслия,

предсказуемая, как Придорожный Кабак.

Явственны образы дорогих иллюзий,

иллюзии дорогих образов,

суеверные взгляды в Блаженную Самость.

Там всё. Это ты.

А Город похож на огромного

Ящера под Солнцем.

Божественно неподвижен:

жара проникает под ногти, говорят старожилы.

Это образ.

Он защищает нас от цинизма

того, что стоит за красками.

Ноябрьская меланхолия

Осень, и нет ничего, картина скрывает опасность:

тени крадут последние мира приметы,

Ноябрь. Темен пейзаж. Шум и крики гаснут:

как будто город накрыло огромной смертью.

Меланхолия. Душа низка, а небо намного выше.

(Вот чистый лист для цитат, порезвились чтобы!)

Все меняется, оставаясь, меж тем, таким же,

От фантазий и нарративов до диктатуры моды…

Ловушка календаря: когда есть у времени мера,

бесконечность похожа на ухоженный сад…

О, хрустальная крепость, почивающая на вере!

Благородной. Тебе не по силам смертных от смерти спасать.

Однажды все это — ноябрь, меланхолия, осень —

станет слезами под дождем, дыханьем, что ветер уносит…

Как едят поэты

На возвышенных встречах поэтов

и фестивалях поэзии

не выношу одной проклятой, вечно одинаковой картины

— как едят поэты.

Даже хорошие поэты

едят, как деревенские охотники,

орава из какой-нибудь реалистической прозы.

Как голодное столетие,

братия поэтической саранчи

пожирает все у себя на пути.

Пережевывая,

сплетничают о младших коллегах по цеху.

Это способствует пищеварению,

объясняет классик, приверженный

медицине больше, чем поэзии.

На «Горановой весне»¹,

помню, в прошлом

или позапрошлом году сцены

были — хоть в антологию:

известный хорватский минималист уплетает барочные порции,

боснийский мастер сжатого письма

растягивает свой желудок так, что не выдержал бы ни один стих,

сербский сюрреалист в третьем поколении

относится к своему обеду позорно реалистично,

постмодернист за столом говорит

лишь о блюдах, которых нет…

Как едят поэты.

Как обрюзгшие промышленники

с большевистских карикатур,

как дети из Эфиопии в

своих анорексичных фантазиях…

Поэты, которых люди читают все меньше,

презирают голод.

Возможно, свою последнюю порцию они считают

Последним доказательством

Своего успеха.

К счастью, со мной

поэт и кальвинист из Бара.

Он не ест вообще. Никогда.

Игнорирует природу и добрые традиции.

К моему великому счастью.

Потому что глядя на то, как едят поэты,

Мы выбираем голод.

В голоде, впрочем, всегда больше чести.

Он вызывает волнующие

И крайне сомнительные идеи.

А это не может плохо закончиться.

Перевод Анны Ростокиной

1 «Горанова весна» – поэтический фестиваль в Хорватии, посвященный поэту Ивану Горану Ковачичу (примеч. пер.).

Рисунок Милки Делибашич

Балша Бркович (Balša Brković) родился в Титограде (ныне Подгорица) в 1966 году. Романист, эссеист, поэт. Редактор культурной рубрики в ежедневной газете «Вести», Подгорица. Опубликовал пять поэтических сборников: «Кони едят персики», «Филип серебряного цвета», «Мыс святой Марии», «Удвоение» и Contrapposto. Его роман «Частная галерея» удостоен престижной черногорской премии «Мирославово евангелие». Живет в Подгорице.

• Геннадий Орлов. Вертикаль «Зенита»: Четверть века петербургской команды. — СПб.: Гуманитарная Академия, 2015. — 288 с.

  Книга посвящена новейшей истории «Зенита» — с конца 80-х годов прошлого века до наших дней. Среди персонажей — тренеры Павел Садырин, Анатолий Бышовец, Юрий Морозов, Властимил Петржела, Дик Адвокат, Лучано Спаллетти, футболисты Анатолий Давыдов, Андрей Аршавин, Александр Кержаков и другие. Специально для книги интервью Геннадию Орлову дали тренер Герман Зонин, один из первых спонсоров «Зенита» Сергей Никешин, коллега автора Эрнест Серебренников, капитан «Зенита» Владислав Радимов, бывший генеральный директор клуба Илья Черкасов…
  «Прочтение» публикует монологи и реплики одного из самых ярких футболистов петербургской команды последней четверти века — Андрея Аршавина.

  Так говорил Аршавин

  …Самые первые воспоминания детства — как отец меня брал на стадион, когда играл за команду завода «Светлана». Другие игроки не брали своих детей, а папа меня брал. Не знаю, по каким причинам, может быть, не с кем было оставить дома… Помню, был очень горд, когда мне давали мяч после игр. Я забирал его и нёс подмышкой — так, как судья с ним выходил на матч. Мне это очень нравилось. Когда мне было лет шесть-семь, мы постоянно гоняли мяч во дворе: в «минус пять» играли, в квадраты разыгрывали. Окна старались не бить. Семья наша жила на 9-й линии Васильевского острова, между 9-й и 10-й линиями был пустырь, где мы играли. Полем это трудно назвать, так, площадка… А вообще где только в футбол ни играли, в парадной даже.

  В футбольную школу «Смена» меня отвела мама. Я помню хорошо первый день, когда нас повели в зал ОФП на втором этаже. Мы сдавали тесты: бег 15 метров и 30 метров. Я свои забеги выиграл. Может, поэтому и взяли. Сказали, когда приходить с формой. Мне было семь лет.

  Первым моим тренером был Виктор Всеволодович Виноградов. В девяносто втором году Виноградову поступило предложение возглавить команду «Смена-Сатурн», он его принял. Это было болезненно для нашей команды, для игроков, для родителей. Виноградов очень сильный тренер. Помню, даже родители собирались, решали, что дальше делать. Его уговаривали, чтобы он остался, но он всё же ушел. Вместо себя Виктор Всеволодович оставил Сергея Гордеева. Гордеев тогда «Светлану» тренировал, он специально перешёл из неё в «Смену».

  Дриблинг тогда я специально не тренировал. Когда делал финт, не пытался кого-то повторить. Папа, который со мной много по-футбольному возился и продолжал заниматься со мной, когда из семьи ушёл, тоже мне особо каких-то специальных упражнений не давал. Как мои ноги чувствовали, как вели себя, так всё я и старался делать.

  Переход из юношеского футбола во взрослый у меня прошёл легко. Играл я много, тренировался ещё больше. Когда не тренировалась основа «Зенита», занимался с дублем. Получалось порой так, что я без выходных тренировался. Играл за команды разных возрастов, за кого только мог. Сил хватало. Энтузиазма было столько, что каждый матч был как праздник.

  Накануне моей первой тренировки с основой «Зенита» я не ночевал дома. Около девяти утра мы пришли к другу, он жил неподалеку от зенитовской базы. И только там мне сообщили: звонила моя мама и сказала, что нужно быть на тренировке к 10:30. Мобильные тогда были редкостью, у нас их не было. Мне пришлось ехать домой на Васильевский за формой, где я тогда жил, взять форму и вернуться обратно. Успел.

  ***

  Виталий Леонтьевич Мутко всегда старался говорить о «Зените» везде — и на ТВ, и в прессе, подчеркивая, что в команде должны играть местные воспитанники футбола, что здесь скоро будет клуб европейского уровня. Очень любил повторять: «Зенит» — это символ Санкт-Петербурга, как Эрмитаж, как Петропавловская крепость или Медный всадник. Тогда это, конечно, были натянутые сравнения — но поскольку Виталий Леонтьевич напоминал о «Зените» везде и всегда, ему удалось вновь привлечь к клубу внимание, народ снова полюбил «Зенит»… Мутко удалось сохранить команду, поддерживать её на плаву — и привести в неё людей, у которых были деньги. По-моему, он и видел это своей главной задачей.

  ***

  То, что сейчас называется прессингом, Морозов бы так не называл, сейчас если команда идет в прессинг, все играют один в один. А я помню его слова, что прессинг — это когда два человека, три человека идут на владеющего мячом, чтобы игрок даже голову не мог поднять. Коллективный отбор. И Юрий Андреевич приучал нас к этому и в матчах, и на тренировках. Главным для Морозова была скорость — все упражнения на тренировках давались так, чтобы всё с мячом исполнялось в два касания. Он использовал лучшие качества своих футболистов, а не просто заставлял их работать по выдуманной им схеме. Я помню, как он кричал нам с Кержаковым: не бегите назад, там за вас отработают, тратьте себя впереди.

  ***

  Мы не задумывались, доверяет ли нам главный тренер. Это только опытный игрок может над этим задумываться, а мы же были молодые, нам просто нравилось играть в футбол. Прямым конкурентом Саши Кержакова был Гена Попович. На тот момент уровень Кержакова был уже точно не ниже Поповича, ну Морозов его и ставил, несмотря на то, что Саша поначалу не забивал.

  ***

  Юрий Андреевич был любителем больших нагрузок: это же школа Лобановского, много беговых упражнений. Тренер он был требовательный, человек — жёсткий и эмоциональный. Помню, за два или три матча перед окончанием чемпионата России 2000 года Морозов сказал мне: «Так, Аршавин, бери свою сумку и можешь идти, тебя больше в команде нет». Прямо на тренировке, перед всей командой, на следующий день после какой-то игры. Я так и не понял, за что, и до сих пор не понимаю. Взял сумку, собрался, ушёл. После окончания сезона мне звонит президент клуба: «Андрей приезжай в офис, будем подписывать контракт». Я отвечаю: «Виталий Леонтьевич, я из команды отчислен, какой контракт?» Он: «Ничего-ничего, мы всё решим». Приехал, подписал новый контракт. Было ли это какой-то комбинацией Морозова и Мутко, что это вообще было, я так и не понял, мне никто ничего не объяснил.

  ***

  Нельзя сказать, что мы не старались. Никто не сачковал в ожидании нового тренера, все бились как могли — просто был не очень удачный период, когда не получалось

  ***

  Давид Исаакович Трактовенко один из самых порядочных людей, которых я в жизни встречал. В 2003 или 2004 году зашёл разговор о переподписании контрактов, я хотел больше денег. И Давид Исаакович сообщил, что «Зенит» — именно «Зенит», клуб — не может платить столько, сколько бы мне хотелось бы. И Трактовенко сказал, что финансировать мой контракт будет лично он, вернее, оплачивать разницу между официальным контрактом и той суммой, о которой мы договорились. Я сказал: «Давид Исаакович, пока вы президент, я уверен, что вы мне будете доплачивать. А если вы уйдете?» Он ответил: «Даже если я уйду, я буду продолжать выплаты, обещаю». В конце сезона он меня сам вызвал, отдал мне эти деньги, и ещё дал определённую сумму, которую я помню, развозил молодым футболистам, среди которых были Гарик, Власов, ещё несколько человек. Ещё он попросил передать какие-то деньги Василию Александровичу Костровскому, который в «Смене» всю молодёжь зенитовскую воспитал. Я попросил ребят позвонить Давиду Исааковичу, сказать спасибо, чтобы он знал, что деньги дошли до адресатов, по дороге не потерялись

  ***

  Когда «припёрло», Петржела поставил на молодёжь. Переломным был, по-моему, матч с «Аланией», я даже не попал в заявку на эту игру. Сидел на скамейке, на стадионе смотрел, с трибуны, семечки грыз, как сейчас помню. Макаров тогда играл, Лобов, перспективные Денисов и Быстров. У «Алании» выиграли 2:0 на её поле. И тогда мы пошли на взлёт.

  ***

  Мы все соответствовали схеме 4-4-2, по которой тогда играла команда. Осмысленность нашей быстроте, нашему движению придавал Влад Радимов.

  При Петржеле к нам приезжали футболисты, которые не должны были у нас играть. Сколько они зарабатывают, меня вообще не волновало, дело не в этом. Я, как игрок, который любит «Зенит», который здесь родился и хотел выигрывать трофеи с командой, был в ярости. Я понимал, что у клуба появились деньги, пусть небольшие, но ощутимые деньги, на которые клуб может развиваться. А вместо этого покупают Малетича, Флахбарта, Несвадьбу…

  ***

  Меня бесило, когда говорили: зачем нам Быстров, когда у нас будет Малетич. То, что Быстрова продали «Спартаку», было проявлением непрофессионализма менеджмента клуба. Но с другой стороны, если посмотреть на его карьеру, то лучшие годы Володя провёл в «Спартаке».

  Несколько недель после снятия Петржелы и до прихода Адвоката — это был довольно тяжелый период. Две недели мы тренировались с помощником Адвоката Кором Потом; когда собирались на тренировку — смотрели друг на друга: вдруг на ком-то что-то не то. Что Адвокат, что его ассистенты очень строго относились к внешнему виду. Мы сами говорили друг другу: ты должен идти переодеваться. При этом тренировки были бешеные какие-то, да ещё жара…. А Кор Пот говорил нам: «Это вы сейчас думаете, что тяжело, а вот приедет Адвокат, так вообще будет вам капут». Но оказалось всё не так страшно.

  ***

  Дик Адвокат снял очень много проблем. У него всегда были великолепные отношения с президентом клуба Сергеем Александровичем Фурсенко, они и сейчас, наверное, остаются такими, но за игроков он всегда стоял горой. Мне нравилась его безаппеляционность. Сразу как он пришел, он сказал: на выезде мы должны жить в лучшей гостинице. У нас должно быть лучшее поле. Если мы хотим первое место занять, у наших футболистов должно быть всё лучшее. Мне кажется, это вообще самый правильный подход. При Петржеле не было таких финансовых возможностей. В принципе, Адвокат всегда был за футболистов. Несмотря на то, что он был упрямый, он любил и умел пошутить.

  Вообще был такой период, когда, мне кажется, он боялся, что в команде будет хоть кто-то недовольный. Я помню, как мы поехали в Голландию играть с «АЗ». Жили в какой-то маленькой гостинице, потому что отель рангом выше был занят. В обеденном зале стоял холодильник с кока-колой, спрайтом. Естественно, что за завтрак, обед и ужин этот холодильник стал пустым. Дик с таким лицом смотрел на нас… Его напрягало, что все с такой радостью напиваются этой кока-колой, спрайтом за обедом, за ужином, но ничего нам не говорил…. В принципе, в «Зените» он проявлял гибкость и мудрость.

  ***

  Я скептически отношусь к русским тренерам. Все русские тренеры, которых я видел и с которыми работал, трусили, боялись соперника. А игрок всегда чувствует, когда тренер боится: это видно по заменам, по установке на игру. Вот Адвокат — не боится. Единственный раз Адвокат не то, что струсил, но захотел сыграть наверняка, — это когда мы 1-1 сыграли с «Баварией». Выходим на тренировку, он сразу даёт игру 11 на 11. А так как я вылетел из-за дисквалификации, он поставил одну команду 4-4-2, которая по составу должна была играть, против 4-3-3. Я подошел к Толе Тимощуку, который тогда капитаном был: Тима, скажи, что не надо так играть, поговори с ним. Ну и не только я, видимо, обратился. Потому что 4-4-2 — это мы уже отмучились. И лучше играть в свой футбол по схеме 4-3-3, даже если один игрок вылетел из схемы, и проиграть, чем подстроиться и всё равно проиграть. Я до сих пор так считаю.

  ***

  Когда Хиддинк пришёл, он нам сразу сказал: «Я работал в Австралии, в Голландии, в Корее, но лучших игроков у меня не было никогда». У нас же принято игроков давить, у нас, дескать, самые плохие игроки, у нас вообще всё самое плохое… А Гус пришёл и сказал: ребята, вы в порядке. Он заставил нас поверить в себя. В начале чемпионата Европы 2008 года, он составил расписание тренировок и матчей с первого дня турнира до финала. Ни один русский тренер бы не расписал чемпионат от первого дня до последнего, а он верил в нас. Так же сделал Адвокат, когда пришёл в «Зенит»: начал говорить: вы самые одаренные футболисты, я с такими талантливыми ещё не работал. Может, это просто концепция голландская такая…

  ***

  Когда я в первой половине 2013 года приехал в «Зенит» на полгода из «Арсенала», это было лучшим временем моей жизни. Я летал по полю, преград вообще не ощущал, к тому же вся команда была на ходу. Спаллетти ко мне относился не то что с пренебрежением, но всё время будто хотел подчеркнуть, что он выше меня по статусу. Мне казалось, что он был предвзят ко мне, опасается, будто я не считаю его за тренера. И он пытался показать это во всех своих решениях и разговорах.

  В финальном периоде пребывания здесь Спаллетти тренер, клуб и игроки существовали отдельно. Вершины этого треугольника ничто не связывало. Спаллетти, возможно, считал, против него плетутся какие-то заговоры, но игроки просто хотели банальной справедливости и понятных решений. А тренер ничего не объяснял. С русскими игроками у него не было контакта, он стал полагаться на иностранцев.

  Хороших футболистов с простыми характерами я мало видел. К каждому нужен свой подход. А вообще я считаю в больших клубах работа тренера заключается во многом в том, чтобы моральный климат установить, чтобы каждый чувствовал себя комфортно…

  ***

  Следующий тренер в «Зените» после Виллаш-Боаша будет русский…

• Дидье ван Ковеларт. Принцип Полины. — Пер. с фр. Н. Хотинской. — М.: Фантом Пресс, 2015. — 256 с.

  Лауреат Гонкуровской премии Дидье ван Ковеларт написал изобретательную, местами неудержимо забавную и очень романтичную историю — гимн любви и дружбе, которые порой неразличимы. Взаимоотношения трех молодых людей, один из которых начинающий писатель, вторая — студентка, а третий — арестант, развиваются в течение нескольких коротких дней, но оставляют отпечаток на всей последующей жизни главного героя.

  Подобно многим молодым людям, которым
  некомфортно в реальной жизни, я сделал попытку прожить другую на страницах романа.
  Задуманная как событие в литературе, моя первая книга «Энергия земляного червя» разошлась
  в девятистах четырех экземплярах. С половиной.
  Я только что купил подержанный томик у букиниста на набережной за полцены. Не сказать
  чтобы моя популярность выросла за минувшие
  двадцать лет.

  Пожелтевшее издание с загнутыми, потертыми страницами, в пятнах птичьего помета. Каждый день я прохожу по этому тротуару и никогда его здесь не замечал.

  — Очень хороший выбор, — говорит букинист.

  Он не узнал меня. Естественно. Мало кто
  сегодня ассоциирует лицо с именем — тем более
  моим: Куинси Фарриоль. Оно совсем на меня не
  похоже. «Имя ему выбрал папа», — твердила
  мать все мое детство в Лотарингии, когда я нес
  его, как свой крест. Заведующий секцией в «Кастораме» и безоговорочный фанат Куинси
  Джонса, отец назвал меня в честь знаменитого
  джазиста: это имя-де обеспечит мне музыкальный слух и принесет счастье в жизни. Отца
  убила током елочная гирлянда в год, когда мне
  исполнилось семь. Куинси, я — это даже трогательно. Я бел, как червь, похож на служащего
  похоронного бюро, люблю только тишину, и
  случаются со мной одни лишь неприятности.
  Это и стало темой моего первого романа.

  Когда он вышел, люди думали, что я взял
  псевдоним. Я не опровергал, чтобы не выглядеть совсем уж смешным. Как будто выбрать
  самому столь дурацкое имя лучше, чем носить
  его от рождения. Вот такой я. «Интроверт,
  склонный к самобичеванию», как написал литературный критик «Репюбликен Лоррен» в единственной статье, которой я в ту пору удостоился
  как уроженец Тионвилля.

  — Вы не прогадали, — говорит мне букинист,
  отдавая сдачу. — Он с дарственной надписью.

  Я киваю. Наверное, экземпляр для прессы, сбагренный журналистом с моими «сердечными чувствами» в придачу. Лучше спрятать его от любопытных глаз, чтобы сберечь остатки самолюбия.

  — Давно он у вас? — спрашиваю я.

  — Только что получил. За ту же цену имеется Поль Гют^* с дарственной надписью Мишелю Друа^** .

  — Нет, спасибо.

  Отойдя на несколько шагов, я открываю томик: мне любопытно, кто же тот счастливый
  адресат моего былого подхалимажа. И застываю
  на месте. У меня было меньше одного шанса из
  тысячи наткнуться именно на этот экземпляр.
  Тот самый, что изменил всю мою жизнь.

  Полине и Максиму
  
  этот роман, сделавший возможной нашу
  встречу.
  
  С надеждой на будущее счастье, к которому
  я присоединяюсь всем сердцем.

  Куинси

  Я прислоняюсь к парапету, в горле ком. Я и
  забыл, что написал на этой книге. Ну и дерзким
  же я был тогда. Надпись, адресованная двум
  читателям, столь же хитроумная, сколь и искренняя, с видами на будущее, которого я в те
  дни даже вообразить не мог. Какими путями
  этот экземпляр двадцать лет спустя попал на
  прилавок букиниста? Этот экземпляр, свидетель
  единственного истинного приключения в моей
  жизни. Этот экземпляр, стоивший мне двух незабываемых ночей любви, рискованной дружбы и
  пули в спину.

  Что это — случайность, знак судьбы или чей-
  то умысел? Кто мог нарочно выложить
  нашу
  книгу на этот прилавок над Сеной, напротив
  моей работы, у парапета, на который я облокачиваюсь шесть раз в день в перекуры? Я так
  давно не получал вестей от Максима. Полина
  же… Я думал, что мне удалось наконец ее забыть. Стук моего сердца и дурацкая улыбка,
  такая широкая, что мошка залетела в рот, доказывают обратное.

  * * *

  Все началось со звонка из издательства «Портанс» в понедельник утром, когда я был занят глажкой своих рубашек. Анна-Лора Ансело, мой пресс-секретарь, воскликнула торжественным тоном:

  — Вы получили Премию следственного изолятора в Сен-Пьер-дез-Альп!

  Я молчал, и она спросила с нетерпением
  в голосе:

  — Вы рады?

  Я выдавил из себя: «Потрясающе». В ту пору
  я был автором покладистым. После благожелательного отзыва в «Репюбликен Лоррен» я получил «Золотую лозу», присуждаемую молодому таланту на Фестивале литературы и вина
  в Паньи-сюр-Мозель; премию составляли три
  ящика розового пино. Я ездил туда за наградой
  и подписал тридцать книг. На сей раз я, кажется,
  был окончательно
  раскручен. По крайней мере, среди виноградарей и зэков.

  — Где это?

  — Простите?

  — Сен-Пьер-дез-Альп.

  — Не знаю. Где-то в Альпах. — С досадливым вздохом и раздражением в голосе (видно, ей пришлось надеть очки, чтобы разобрать
  написанное) Анна-Лора добавила: — Премия
  не денежная, но к ней прилагается приглашение.

  — Погостить в следственном изоляторе?

  Мою реакцию Анна-Лора, похоже, не оценила. Она была из тех, кто блещет серьезностью.
  Конский хвост, воротничок, застегнутый до последней пуговички, низкие каблуки. Профессионалка во всем. Ей чуть было не довелось поработать с Маргерит Дюрас в 1978 году. Но когда
  она приехала в Нофль-ле-Шато, чтобы встретиться с ней, некий булочник, любивший пошутить, показал ей не на тот дом, и она вломилась
  к аятолле Хомейни. С тех пор юмор Анна-Лора
  воспринимает как личное оскорбление.

  — Знаете что, премия есть премия. Карьера
  писателя не делается в один день, Куинси, даже
  если на вас работает имидж издательства «Портанс». С чего-то надо начинать, и всему свое время. Вручение состоится 16 февраля в 11 часов.

  — В комнате для свиданий?

  — Они не уточняют. Я свяжусь с ними, все
  выясню и перезвоню.

  Десять дней спустя я сел на поезд в 5.28.
  Обратно на Лионский вокзал в тот же вечер в
  23.30. Как выяснилось, обещанное приглашение
  предполагало всего лишь коктейль для прессы,
  сеанс подписей и встречу с читателями-арестантами, проголосовавшими за меня. Все организовала владелица местного книжного магазина
  мадам Вуазен, которая заказала сто пятьдесят
  экземпляров «Энергии земляного червя» и напечатала за свой счет манжетку^*** «Литературная
  премия следственного изолятора Сен-Пьер».

  — С ума сойти, как она на вас запала, — сухо
  заметила Анна-Лора.

  Это не была ревность, ей просто надоело:
  мадам Вуазен звонила по три раза на дню, чтобы обговорить условия моей поездки, передать
  формальности, соблюдения которых требовала
  тюремная администрация, и дополнить мою биографию.

  Эта последняя просьба стала для меня проблемой. Что добавить к трем строчкам, напечатанным на задней обложке книги, под анонсом?
  «Куинси Фарриоль, 21 год, родился в Тионвилле
  (Мозель), холост, живет в Париже и работает в
  сфере недвижимости». «Дополнить мою биографию» значило бы уточнить, что по роду занятий
  я настилаю ковровые покрытия, а обнародовать
  эти подробности мне совсем не хотелось. Тем
  более если эта владелица книжного магазина и
  впрямь имеет на меня определенные виды.

  В пустом вагоне, увозившем меня к ней, рассеянно глядя на зимний пейзаж, я невольно
  представлял ее себе белокурой и налитой, столь
  же желанной, сколь и недоступной. Молодой
  вдовой, к примеру, спроецировавшей на себя
  ярко выраженную сексуальную неутоленность,
  исходившую от моего романа. Да, она, должно
  быть, почувствовала между строк эту откровенно автобиографическую обделенность, в которой факт публикации — эта наконец-то осуще-ствившаяся неотвязная мечта, с самого детства
  отравлявшая мне все прелести обыденной жизни, — ровным счетом ничего не изменил.

  «Хорошо быть писателем — девушки так и
  падают», — говорили мне в «Клиши-Палас». Как
  же. До сих пор мне в руки упала только одна
  мертвецки пьяная фотографиня на Книжной
  ярмарке в Бриве. Подцепить такую можно было
  только в темноте, что я и сделал под древними
  шарами-стробоскопами в «Кардинале», китчевом
  клубе в стиле семидесятых, где проходил банкет
  по случаю закрытия ярмарки. Пятьдесят лет и
  все зубы свои. Из тех, что спрашивают между
  двумя отсосами:

  — А почему ты не печатаешься в «Галлимаре»? Это куда круче.

  Я ответил, что мне там отказали. Она сказала
  «ага», снова взялась было за дело, но передумала:

  — Извини, совсем забыла позвонить Флоранс.
  Пока она болтала с подружкой, я уснул, а
  когда проснулся в полдень, на одеяле белел самоклеящийся листочек с телефоном Антуана
  Галлимара и подчеркнутой припиской: «От
  меня». Поскольку она не подписалась, а имени
  ее я не знал, эпизод для упомянутого издателя
  последствий не имел.

  Вот к чему сводилось единственное мало-мальски яркое событие моей юной литературной карьеры. Дополнять им свою биографию
  для достопочтенной мадам Вуазен я не счел необходимым.

  ---

  * Поль Гют (1910–1997) — французский романист и
  эссеист. — 
  Здесь и далее примеч. перев.

  ** Мишель Друа (1923–2000) — французский писатель
  и журналист, член Французской академии.

  *** Манжетка — полоска бумаги в виде кольца, надеваемая
  на издание. На манжетке печатается дополнительная информация, появившаяся после выхода тиража.