• Анна Матвеева. Призраки оперы. — СПб.: Лимбус Пресс, 2015.

  Пожалуй, со времен Сомерсета Моэма ни один писатель так глубоко не погружался в атмосферу театра, как погрузилась в нее Анна Матвеева. Повести «Взятие Бастилии» и «Найти Татьяну» насквозь пропитаны театральным духом. Но в отличие от Моэма театр Матвеевой — не драматическая сцена, а высокая опера. Блеск дивного таланта и восторг музыкального самозабвения сменяют здесь картины горечи оставленности, закулисных интриг и торжища амбиций. По существу «Призраки оперы» — развернутая шекспировская метафора жизни, порой звучащая хрустальной нотой, порой хрустящая битым стеклом будней.

  Взятие Бастилии

  Надо было все же оставить Бастилию в назидание потомству, как англичане сохранили свой Тауэр — и с ним уцелели привидения маленьких принцев, и чёрные вороны — такие блестящие, как будто их начистили сапожным кремом.

  А здесь, в Париже — кафельная ракушка оперного театра, и туристы вглядываются под ноги, чтобы разглядеть очертания некогда стоявших здесь суровых стен.

  Опера, которую сочиняет Марианна, может называться «Взятие Бастилии». Она с детства знала наизусть все женские партии из «Онегина» и «Травиаты». Слух был такой точный, что от чужого фальшивого пения у девочки поднималась температура. В шесть лет папа отвел её в музыкальную школу, ждал под дверью, пока прослушают.

  Принимали вначале холодно, но когда Марианна начала петь — забегали. Сначала в один кабинет побежали, потом в другой. Явился руководитель хора — очень элегантный мужчина, и, в конце концов, приплыла директриса, старорежимная особа в длинном бархатном платье (если вести пальцем против ворса, можно что-нибудь написать).

  Ахали — какой слух, какой голос!

  Все годы Марианна шла в музыкальной школе первой ученицей. То, что происходило в общеобразовательной, её мало волновало — и сама она, и родители сразу поверили, что настоящая жизнь будет проходить вблизи от музыки. Она и в ансамбле солировала, с гастролями ездили в Чехословакию, в Венгрию, даже в Австрии была! По тем временам Австрия — как сейчас Луна.

  Лирико-драматическое сопрано, широкий диапазон, будущее размером с полмира — а потом умерла мама, и в тот же день пропал голос.

  Возможно, голос был как-то связан с мамой — поэтому они ушли вместе.

  Подружки в музыкалке злорадничали. Вторая по звёздности солистка целый месяц просыпалась с улыбкой на лице. Но Марианна была оперной героиней по самой своей сути. Все авторитеты её жизни — сумасшедшие (Эльвира, Марфа, Лючия ди Ламмермур) или самоубийцы (Дидона, Норма, Сента). У самоубийц — самые красивые партии.

  Однажды вечером оставила папе безжалостную записку с цитатой: «Самоубийство входит в капитал человечества». (Даже сейчас стыдно вспомнить.) Потом надела куртку, перешла через дорогу — к шестнадцатиэтажке. Рядом с магазином «Цветы» гремели досками скейтеры, Марианна всегда смотрела на них с ужасом — а сегодня прошла мимо, ничего не чувствуя. Поднялась в лифте на шестнадцатый этаж, открыла дверь на общую лоджию. Люди внизу — маленькие и бессмысленные. В этом доме раньше проживали мамины друзья — и у них выпал кот из окна. Разбился, бедный, лежал внизу крошечным ковриком, потратил все свои девять жизней разом, как неумелый игрок. Друзья вскоре переехали отсюда — не из-за кота, конечно, просто так совпало.

  Марианна представила, как через несколько минут будет лежать на месте несчастного зверя, как будет расплываться вокруг её головы блестящая, красная, лаковая звезда… Подняла голову вверх, закинула её так, что схватило шею, — и увидела дымное небо.

  Год назад, в хоре, они пели песню против атомной войны, и там были такие слова:

  Над землей бушуют травы,
  
  Облака плывут как павы,
  
  А одно, вот то, что справа,
  
  Это я, это я, это я,
  
  И мне не надо славы…

  Марианна зажмурилась, чтобы не плакать, потом открыла глаза — и вдруг уродливый городской задник превратился в прекрасную декорацию, а сама она стала героиней оперы, несчастной юной девушкой, за которой уже выехал со спасительной миссией лучший тенор региона. К третьему акту тенор будет ждать её под окном, и они исполнят для слушателей свой знаменитый дуэт.

  На той лоджии с видом на помойку и трансформаторную будку с Марианной произошло истинное чудо. Если принять на веру, что тебе не надо славы, то можно прожить свою жизнь не без удовольствия.

  А если повезет, то и не только свою.

  Девятьсот девяносто девять жизней.

  Она успела домой ещё до папиного возвращения — и разорвала предсмертную записку.

• Элис Манро. Давно хотела тебе сказать. — СПб.: Азбука; Азбука-Аттикус, 2015. — 288 с.

  Элис Манро давно называют лучшим в мире автором коротких рассказов, но к российскому читателю ее книги приходят только теперь, после того как писательница получила Нобелевскую премию по литературе. В тринадцати рассказах сборника Манро «Давно хотела тебе сказать» события дня сегодняшнего часто связаны с прошлым, о котором никто, кроме рассказчика, не знает. Свет и тьма, признания и умолчания тесно соседствуют в этих обманчиво-простых историях, способных каждый раз поворачиваться новой гранью.

  Лодка-находка

  Там, где кончались Белл-стрит, Маккей-стрит и Майо-стрит, находился Разлив. Там протекала река Ваванаш, которая каждую весну выходила из берегов. Выпадали весны — примерно одна из каждых пяти, — когда вода заливала дороги со стороны города и растекалась по полям; получалось мелкое, покрытое рябью озеро. В свете, отражавшемся от воды, все вокруг казалось ярким и холодным, как оно бывает в городах на берегах озер, и пробуждало

  или возрождало смутные надежды на некое бедствие. Жители приходили на все это посмотреть — чаще всего под конец дня или в ранние сумерки — и посудачить, все ли еще вода поднимается и дойдет ли на сей раз до границы города. Как правило, жители младше пятнадцати и старше шестидесяти пяти сходились на том, что дойдет.

  Ева и Кэрол выехали из города на велосипедах. Свернули в конце Майо-стрит с дороги — домов там уже не было — и двинулись напрямик через поля, вдоль проволочной изгороди, зимой завалившейся на землю под тяжестью снега. Немного покрутили педали, потом увязли в густой траве, бросили велосипеды и подошли к берегу.

  — Давай найдем бревно и покатаемся, — предложила Ева.

  — С ума сошла? Ноги отморозим.

  — «С ума сошла? Ноги отморозим!» — передразнил один из мальчишек, тоже стоявших у кромки воды. Проговорил он это гнусавым, писклявым голосом, как обычно мальчишки говорят девчоночьими голосами, хотя сами девчонки говорят совсем не так. Эти мальчишки —

  всего их было трое — учились с Евой и Кэрол в одном классе, так что девочки знали их имена (а имена их были Фрэнк, Бад и Клейтон), однако Ева и Кэрол, которые приметили и признали мальчишек еще с дороги, первыми с ними не заговорили, на них не смотрели, да и вообще делали вид, что рядом никого нет. Мальчишки, похоже, пытались соорудить плот из досок, выловленных из воды.

  Ева и Кэрол сбросили туфли и носки, вошли в воду. Ноги заломило от холода, по венам будто бы побежали синие электрические искры, но девчонки забирались все глубже, подбирая юбки, сзади — в обтяжку, а спереди — кулём, чтобы удобнее было держать.

  — Эк переваливаются, куры толстозадые.

  — Дуры толстозадые.

  Ева и Кэрол, понятное дело, притворились, что ничего не слышат. Они выловили бревно, забрались на него, поймали пару дощечек, чтобы грести. В Разливе вечно плавала всякая всячина — ветки, штакетины, бревна, дорожные указатели, ненужные доски; а иногда — водогреи, раковины, кастрюли и сковородки, случалось даже — автомобильные сиденья или мягкие кресла; можно было подумать, что Разлив доплескивается до самой свалки.

  Девчонки погребли прочь от берега, на холодный озерный простор. Вода была совершенно прозрачной, видно было, как у дна колышется бурая трава. А пусть понарошку это будет море, решила Ева. Она подумала про затонувшие страны и города. Атлантида. А пусть мы понарошку будем викинги, мы плывем на ладье — в Атлантике их ладьи казались такими же тонкими и хлипкими, как это бревно на Разливе, а под килем у них была прозрачная вода на много миль, а дальше город со шпилями, нетронутый, будто драгоценный камень, который уже не достанешь с морского дна.

  — Это ладья викингов, — сказала Ева. — А я — резная фигура на носу.

  Она выпятила грудь и вытянула шею, пытаясь изобразить дугу, а потом скорчила рожу и высунула язык. После этого обернулась и впервые обратила внимание на мальчишек.

  — Привет, придурки! — заорала она. — А вам слабó сюда заплыть, тут глубина три метра!

  — Врешь, — отозвались они без малейшего признака интереса; она и правда врала.

  Девчонки проплыли мимо купы деревьев, разминулись с мотком колючей проволоки и оказались в заливчике, возникшем на месте естественного понижения почвы. Ближе к концу весны на месте заливчика образуется пруд, кишащий лягушками, а к середине лета воды в нем совсем не останется, только низкая поросль кустов и тростника, зеленеющих в знак того, что почва у корней еще влажная. Вдоль крутого берега пруда росли деревья повыше — ивы, над водой торчали верхушки. Бревно ткнулось в ивы. Ева и Кэрол увидели, что впереди что-то застряло.

  Это была лодка, точнее, часть лодки. Старая весельная лодка — один борт отломан почти целиком, доска, раньше служившая скамейкой, болтается без опоры. Лодка запуталась среди ветвей и лежала, задрав кверху нос, вроде как на боку — вот только бока у нее не было.

  В головы им, без всяких обсуждений, одновременно пришла одна и та же мысль.

  — Парни! Эй, парни!

  — Мы вам лодку нашли!

  — Бросайте свой дурацкий плот, идите сюда, посмотрите на лодку!

  Сильнее всего удивило их то, что мальчишки действительно пришли — по полосе суши, чуть не бегом, чуть не кувырком вниз по склону, настолько им было интересно.

  — Где, где?

  — Да где же, не вижу я никакой лодки!

  А потом Еву и Кэрол очень удивило то, что, когда мальчишки увидели, что за лодку они имели в виду, что

  это просто гнилая развалюха, застрявшая в ивовых ветках, у них и мысли не мелькнуло, что их попросту надули и разыграли. Обижаться они даже не подумали, находка так их обрадовала, будто это и правда была новенькая целая лодка. Мальчишки уже были босиком, они ведь бродили по воде, вылавливая доски, поэтому, не сбавляя ходу, с берега заплюхали к лодке, окружили ее и стали разглядывать, не обращая никакого, даже самого презрительного, внимания на Еву и Кэрол, которые так и болтались на своем бревне. Тем пришлось их окликнуть.

  — И как вы ее вытаскивать собираетесь?

  — Да она все равно не поплывет.

  — Ты что, думаешь, она поплывет?

  — Потонет. Буль-буль-буль, и вы на дне.

  Мальчишки не ответили, они были слишком заняты: ходили вокруг лодки, тянули ее, прикидывали, как бы ее высвободить, не слишком повредив. Фрэнк, самый грамотный, речистый и безрукий из них, затеял называть лодку «он», как будто это корабль, — выпендреж, на который Ева и Кэрол ответили презрительными гримасами.

  — В двух местах застрял. Аккуратнее, днище ему не прошибите. Экий тяжеленный, а так ведь не подумаешь.

  Забрался в лодку и высвободил ее Клейтон, а Бад, рослый жирный парень, взвалил ее на спину и спустил на воду — теперь ее можно было полу на плаву, полуволоком доставить к берегу. На это ушло некоторое время. Ева и Кэрол бросили бревно и вброд вернулись на берег. Забрали свои туфли, носки и велосипеды. Возвращаться назад прежней дорогой было совсем не обязательно, однако они вернулись. Стояли на гребне холма, опираясь на велосипеды. Домой не уходили, но и не садились, и не таращились в открытую. Стояли, вроде как повернувшись лицом друг к дружке, однако то и дело поглядывали вниз, на воду и на мальчишек, пыхтевших вокруг лодки, — так, будто остановились на минутку из чистого любопытства, да

  вот и застряли тут дольше, чем думали, чтобы узнать, чем кончится эта безнадежная затея.

  Часов в девять, когда уже почти стемнело — стемнело для тех, кто сидел дома, а снаружи еще не совсем, — все они вошли в город и своего рода процессией прошествовали по Майо-стрит. Фрэнк, Бад и Клейтон несли перевернутую лодку, а Ева и Кэрол шли сзади, катя велосипеды. Головы мальчишек почти скрылись во тьме лодочного нутра, где пахло разбухшим деревом и холодной болотной водой. Девчонки же смотрели вперед и видели в зеркальцах на руле уличные огни — ожерелье огней, взбиравшееся по Майо-стрит, доходившее до самой водонапорной башни. Они свернули на Бернс-стрит, к дому Клейтона — ближайшему из всех их домов. Еве и Кэрол он был не по дороге, и все же они не отставали. Мальчишки, видимо, слишком были заняты переноской, чтобы их шугануть. Кое-какая ребятня помладше еще копошилась на улице — играли в «классы» на тротуаре, хотя видно было уже совсем плохо. В это время года свободный от снега тротуар был еще в новинку и в радость. Ребятня сторонилась и с невольным уважением провожала глазами проплывавшую мимо лодку; потом они выкрикивали вслед вопросы — хотели знать, откуда лодка взялась и что с ней теперь собираются делать. Им никто не отвечал. Ева и Кэрол, как и мальчишки, даже и не думали открывать рот и вообще удостаивать их взглядом.

  Все впятером они вошли к Клейтону во двор. Мальчишки переместили вес, явно собираясь сгружать лодку.

  — Лучше оттащите ее на задний двор, где никто не увидит, — посоветовала Кэрол.

  То были первые слова, произнесенные с тех пор, как они вступили в город.

  Мальчишки ничего не ответили, однако двинулись дальше по утоптанной дорожке между домом Клейтона и покосившимся дощатым забором. Сбросили лодку на заднем дворе.

  — Между прочим, лодка покраденная, — сказала Ева, главным образом чтобы произвести впечатление. — Она же чья-то. А вы ее покрали.

  — Тогда это вы ее покрали, — возразил Бад, тяжело дыша.

  — Вы ее первые увидели.

  — А вы ее взяли.

  — Тогда это мы все. Если кому за это что будет, тогда уж всем.

  — Ты про это кому-нибудь скажешь? — спросила Кэрол, когда они с Евой ехали домой по улицам, где между фонарями было темно, а от зимы остались выбоины.

  — Тебе решать. Ты не скажешь, так и я не скажу.

  — Если ты не скажешь, я тоже.

  Они ехали медленно, с чувством, что поступились чем-то, но вполне довольные.

  В дощатом заборе, окружавшем двор за домом Клейтона, тут и там торчали столбы, которые поддерживали, вернее, пытались поддерживать забор в вертикальном положении; вот на этих столбах Ева и Кэрол и просидели несколько вечеров — чинно, хотя и без особого удобства. А иногда они просто стояли, прислонившись к забору, пока мальчишки латали лодку. В первый-второй вечер соседские ребятишки, привлеченные стуком молотков, пытались просочиться во двор и выяснить, что там происходит, но Ева и Кэрол преграждали им путь.

  — Тебя сюда кто-нибудь звал?

  — Сюда во двор только нам можно.

  Вечера делались все длиннее, воздух прогревался. На тротуарах начали прыгать через скакалку. В дальнем конце улицы шеренгой стояли клены, в их коре были сделаны надрезы. Сок в ведерках собраться не успевал — ребятишки его сразу выпивали. Хозяева деревьев, старик и старуха, которые надеялись наварить кленового сиропа, выбегали из дома с криками «кыш», как будто отпугивали ворон. Каждую весну дело кончалось тем, что старик

  выходил на крыльцо и стрелял в воздух из ружья — только тогда воровство прекращалось.

  Тем, кто ремонтировал лодку, было не до сока, хотя в прошлом году все они его дружно тибрили.

  Доски, необходимые для починки, собирали тут и там, по всем задворкам. В это время года повсюду что-то валялось — ветки и палки, размокшие перчатки, ложки, выплеснутые вместе с водой, крышки от кастрюль, которые зимой выставили на снег остывать, всевозможный мусор, который осел к земле и долежал до весны. Инструменты добывали из подвала Клейтона, — видимо, они сохранились с тех пор, когда еще жив был его отец, — и хотя совета спросить было не у кого, мальчишки худо-бедно сообразили, как строят или перестраивают лодки. Фрэнк притащил чертежи из книг и журнала «Популярная механика». Клейтон посмотрел на чертежи, послушал инструкции, которые вслух зачитывал Фрэнк, а потом стал действовать по собственному разумению. Бад ловко управлялся с пилой. Ева и Кэрол следили за процессом с забора, отпускали разные замечания и придумывали, как назвать лодку. Названия они предлагали такие: «Водяная лилия», «Морской конек», «Королева Разлива» и «Кэро-Ева», в собственную честь, потому что ведь это они нашли лодку. Мальчишки не говорили, какое из этих названий кажется им подходящим, — может, и никакое.

  Днище нужно было просмолить. Клейтон вылил смолу в котелок, разогрел на кухонной плите, притащил на задний двор и начал медленно, со свойственной ему дотошностью промазывать перевернутую лодку, сидя на ней верхом. Двое других мальчишек распиливали доску, чтобы сделать скамейку. Клейтон смолил, а смола остывала и наконец загустела так, что не вытянешь кисть. Клейтон повернулся к Еве, поднял котелок и сказал:

  — Пошла бы да разогрела на плите.

  Ева взяла котелок, поднялась на заднее крыльцо. В кухне после улицы показалось совсем темно, но света, похоже,

  все-таки хватало, потому что мать Клейтона стояла над гладильной доской и ворочала утюгом. Так она зарабатывала на жизнь — стирала и гладила белье.

  — Простите, можно я поставлю котелок со смолой на плиту? — спросила Ева, которую приучили вежливо говорить со старшими, даже если это прачка; кроме того, ей почему-то очень хотелось произвести на маму Клейтона хорошее впечатление.

  — Тогда сперва нужно бы огонь подвеселить, — сказала мама Клейтона; судя по голосу, она сомневалась, справится ли Ева с таким делом. Но Евины глаза уже привыкли к полутьме, она ухватом отодвинула крышку, взяла кочергу и разворошила угли. Старательно помешивала смолу, пока та расходилась. Она была горда поручением. Гордость осталась и после. Засыпая, она представила себе Клейтона: он сидит на лодке верхом, промазывая ее смолой — сосредоточенно, бережно, отрешенно. Она вспомнила, как он заговорил с ней из этой своей отрешенности, таким обыкновенным, миролюбивым, домашним голосом.

  Двадцать четвертого мая день был праздничный и занятий в школе не было, и вот лодку вынесли из города, на сей раз — дальним путем, не по дороге, а через поля и изгороди, которые уже успели починить, к реке, — та уже бежала в своих обычных берегах. Ева и Кэрол тоже несли в свой черед, наравне с мальчишками. Лодку спустили на воду с истоптанного коровами бережка между ивами, на которых как раз распускались листья. Первыми в нее сели мальчишки. Они разразились победными воплями, когда лодка поплыла — изумительным образом поплыла вниз по течению. Лодка была выкрашена снаружи в черный цвет, изнутри — в зеленый, а скамейки — в желтый, и еще вдоль борта снаружи шла желтая полоса. Никакого названия на ней так и не написали. Мальчишкам и в голову не пришло, что лодку нужно как-то назвать, она и так отличалась от всех остальных лодок в мире.

  Ева и Кэрол бежали по берегу, таща с собой мешки, набитые булкой с вареньем и арахисовым маслом, маринованными огурцами, бананами, шоколадным печеньем, чипсами, крекерами, склеенными кукурузным сиропом, и пятью бутылками шипучки, которые предстояло остудить в речной воде. Бутылки били их по ногам. Девчонки вопили.

  — Подлюки будут, если не дадут покататься, — сказала Кэрол, и они заорали хором:

  — Это мы ее нашли! Мы нашли!

  Мальчишки не ответили, однако через некоторое время причалили к берегу, и Ева с Кэрол, пыхтя, спотыкаясь, помчались туда.

  — Как, протекает?

  — Покуда не протекает.

  — Черпалку забыли взять! — посетовала Кэрол, но тем не менее залезла в лодку вместе с Евой, а Фрэнк отпихнул их от берега с криком:

  — Все мы погибнем в пучине!

  А хорошо в лодке было то, что она не прыгала по волнам, как бревно, а лежала в воде как в чашечке, и плыть в ней было совсем иначе, чем верхом на бревне, ты будто бы сам сидел в воде. Скоро они начали кататься все вперемешку — двое мальчишек и девчонка, двое девчонок и мальчишка, девчонка с мальчишкой, и постепенно так запутались, что уже было и не сообразить, чья теперь очередь, да никому это было и не интересно. Они двинулись вниз по реке — те, кто не сидел в лодке, бежали по берегу. Прошли под двумя мостами, железным и бетонным. В одном месте увидели большого неподвижного карпа, он вроде бы улыбнулся им из воды, где лежала тень от моста. Они не знали, далеко ли забрались, но река изменилась — стала мельче, а берега ниже. На дальнем конце поля они увидели какую-то постройку вроде домика, явно пустовавшего. Вытащили лодку на берег, привязали и зашагали через поле.

  — Старая станция, — сказал Фрэнк. — Станция Педдер.

  Остальные тоже слышали это название, но один Фрэнк знал наверняка, потому что отец его работал в городке железнодорожным агентом. Фрэнк сказал, что тут раньше была остановка на боковой ветке, которую потом разобрали, и что тут была лесопилка, только давно.

  В здании станции оказалось темно и прохладно. Все стекла выбиты. Осколки и куски покрупнее лежали на полу. Они побродили по комнатам, отыскивая стекляшки побольше — на них можно было наступать, и они бились, и это было как разбивать лед на лужах. Некоторые перегородки еще сохранились — можно было определить, где раньше находилось окошечко кассы. Лежала опрокинутая скамья. Сюда явно захаживали люди, похоже, захаживали довольно часто, хотя место и было совсем глухое. На полу валялись бутылки из-под пива и шипучки, сигаретные пачки, жвачка, фантики, бумажная обертка от буханки хлеба. Стены покрывали полустертые и свежие надписи, выведенные мелом, карандашом или вырезанные ножом.

  Я ЛЮБЛЮ РОННИ КОУЛСА
  
  ПОТРАХАТЬСЯ БЫ
  
  ЗДЕСЬ БЫЛ КИЛРОЙ

  РОННИ КОУЛС КОЗЕЛ
  
  ТЕБЕ ТУТ ЧЕГО НАДО?

  ЖДУ ПОЕЗДА

  ДОННА МЭРИ-ЛУ БАРБАРА ДЖОАННА

  Как же было здорово в этом просторном, темном, пустом помещении, где с громким хрустом билось стекло, а звуки голосов отскакивали от стропил крыши. Они принялись прикладывать к губам старые пивные бутылки. Сразу захотелось есть и пить, они расчистили себе место в центре помещения, сели и принялись уничтожать провизию. Шипучку выпили как была, тепловатую. Съели все до последней крошки, слизали остатки варенья и арахисового масла с оберточной бумаги.

  Потом стали играть в «Скажи или покажи«¹.

  — Давай пиши на стене «Я сраный козел» и подписывайся.

  — А ну скажи, как выглядело самое гнусное твое вранье за всю жизнь.

  — Ты когда-нибудь писался по ночам?

  — Тебе когда-нибудь снилось, что ты идешь по улице совсем без ничего?

  — Давай иди на улицу и писай на железнодорожный знак.

  Это задание выпало Фрэнку. Видеть они его не видели, даже со спины, только слышали шуршание струйки. Сами они сидели, ошеломленные, и не могли придумать, кого еще и на что подбить.

  — А теперь, — сказал Фрэнк от двери, — следующее задание будет для всех.

  — Какое?

  — Раздеться догола.

  Ева и Кэрол вскрикнули.

  — А кто откажется, тот будет ходить — вернее, ползать — прямо по этому полу на четвереньках.

  Все затихли, а потом Ева спросила покорно:

  — Что первое снимать?

  — Башмаки с носками.

  — Тогда пошли наружу, здесь ведь стекло повсюду.

  В дверях, в неожиданно ярком солнечном свете, они скинули носки и обувь. Поле перед ними светилось будто вода. Они побежали туда, где раньше проходила железнодорожная ветка.

  ---

  1 Игра, суть которой заключается в том, что игроки обязаны отвечать на любые заданные им вопросы, а в случае отказа — выполнять любые действия, предложенные водящим.

• Вадим Левенталь. Комната страха. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015. — 362 с.

  Мало написать «люблю», чтобы читатель понял — герой полюбил, и мало написать «ужас», чтобы у нас по спине рассыпались мурашки. Автор «Комнаты страха» умеет сделать так, чтобы его словам поверили. Сборник малой прозы Вадима Левенталя, блестяще дебютировавшего романом «Маша Регина», открывает новые грани его дарования — перед нами сочинитель таинственных историй, в которых миражи переплетаются с реальностью, а предметы обнажают скрытый в них огонь. Городской нуар и готическая новелла — вот жанры, которым на этот раз отдает дань финалист премии «Большая книга» Вадим Левенталь.

  Император в изгнании

  Лето выдалось жарким, нечем было дышать, но он не покидал полутемных комнат — его душили ярость и стыд. Прятал изуродованное лицо от служанки, которая приносила еду. Не говорил. Иногда забывался, пытался что-то сказать, слышал собственное позорное шепелявенье и со злостью толкал глупую старуху.

  Ему нужно было заново учиться говорить, дотягиваясь обрезанным языком до десен, и заново учиться смотреть на людей, пока они разглядывают обрубок носа и делают вид, будто не делают этого. Он пил, ел, ходил из одной комнаты в другую, читал, справлял нужду, вероятно, мастурбировал, плакал.

  О чем он думал? О затмении. Пятого сентября прошлого года солнце почернело, и его город упал в полутьму. Народ набивался в храмы, он и сам молился, но — на террасе дворца, отводя глаза от страшного знамения. Он думал о том, что Господь предупредил его, подал ему знак, а он не смог разгадать знака. Кроме того, перед его глазами бесконечно крутилось кино, в котором его выволакивали из дворца и с улюлюканием тащили вниз, на ипподром. Когда в кадре появлялись щипцы, воспоминание становилось невыносимым, и он старался прогнать его криком, бил в стену кулаками и головой. Почему он не покончил с собой? Эта мысль не могла не приходить ему в голову, его должна была манить любая веревка, каждая высокая скала над морем. Впрочем, веревки, возможно, от него прятали, а чтобы добраться до скалы и моря, нужно было выйти на улицу. Когда его, уже здесь, вели по городу, прохожие останавливались, глазели, перешептывались, а дети бежали вслед и тянули в его сторону пальцы. А ведь не все знали. Объяви, кого поведут, заранее, и на улицу высыпал бы весь город.

  От самоубийства его могло удерживать пророчество. А может быть, дело в том, что еще более сладкой, чем мысль о смерти, была для него мысль о мести. Он хотел отомстить всем — не только Леонтию, но и остальным, вплоть до самого последнего местного мальчишки, показывавшего на него пальцем. Он еще утопит этот город в крови. (Действительно, утопит, хотя мальчишки к тому времени вырастут.)

  Я всё время думал о Юстиниане, хотя нельзя сказать, чтобы Нина мне им все уши прожужжала, нет. Мне приходилось спрашивать, чтобы услышать ее речь, и я спрашивал — хотя бы для того, чтобы посмотреть, как двигаются ее губы, — а она рассказывала с видом, будто просит прощения за свою невежливость. Что ей это нравится — она бы не призналась никогда в жизни: нельзя быть умнее собеседника, даже если собеседник лежит рядом голый и гладит твою сиську, — подобными вещами она была набита под завязку.

  Пару раз я слышал, как ее друзья говорят со смешком: она же у нас без пяти минут кандидат наук — и хотя Нина была умнее своих друзей всех вместе взятых и, вероятно, знала это, не могла не знать, она протестующе поднимала руки и говорила, что думает бросить писать эту ерундистику, так она называла свою диссертацию. Не ерундой были клубы, наркотики, шмотки, отношения, вот это вот всё — и иногда у меня складывалось ощущение, будто только я знаю: каждое утро после ночных разъездов по клубам и бесконечных разговоров о том, кто гей, а кто нет, Нина садится в свою «тойоту» и катит в Публичку, чтобы несколько часов просидеть там с источниками — на секундочку, в основном греческими и арабскими. И однако же, если бы она услышала, как я это говорю, она убила бы меня.

  Нет, Нина не была Штирлицем в стране дураков, засланным казачком на безумном чаепитии — она искренне была своей в своем кругу, хотя как раз в эту искренность поверить было сложнее всего. Нужно было, чтобы она кричала, выкидывая мои вещи на лестницу, найди себе в растянутом свитере с немытыми волосами — это то, что тебе нужно.

  Думать о Юстиниане было способом не думать о ней, или, точнее, думать о ней другим способом — конечно, я понимал это и, наверное, с тем бо́льшим сладострастием думал. Мы попали в город с разных сторон — меня встретил в аэропорту в Симферополе стесняющийся дядечка, посадил в машину и полтора часа вез до гостиницы, изо всех сил выдумывая светские темы для разговора, а его, даже если не связанного, то всё равно под конвоем вели со стороны моря — но где-то на параллельных линиях (я сейчас ходил бы ему по голове) наши пути наверняка хоть раз да пересеклись. Где-то в одном из этих домов он жил — и рано или поздно он вышел на улицу, причем его скривило от убожества этого городка, после Константинополя-то. Узкие, как коридоры, улицы, запах рыбы, тесные храмы, бедно одетые люди.

  Он стал выходить по вечерам, в сумерках. Отворачивался от прохожих, прятал лицо. Выходил за стену к берегу и сидел, смотрел на море. Солнце, от которого он днем прятался по перистилю, садилось в море далеко за его городом, освещало там — триклиний и террасы дворца, а здесь — правую половину его изуродованного лица, всё окрашивая в прозрачный гранатовый цвет. Мало-помалу он стал привыкать к себе — смотреть на себя в зеркало и слышать звуки собственной речи. Наконец, он стал выходить и днем — тем более что уже все в городе знали, кто он, и сами опускали глаза. Те, кто пялился, встречали его взгляд и не выдерживали его — было страшно.

  В этом городе он рождался заново, нащупывая внутри себя саму возможность быть дальше, и возможность такая открывалась только одна — переродиться в новое существо, оно-то и царапало его изнутри деревенеющими когтями, толкало новым изогнутым скелетом, цокало хитиновыми конечностями. И хотя среди монет, которыми он расплачивался с проститутками, всё еще попадались деканумии с его изображением, сам он всё меньше был похож на себя прежнего. Пропасть в десять лет, разверзшаяся между его изгнанием сюда и его побегом отсюда, хранит две тайны: с одной стороны, почему так долго, а с другой — что дало ему силы так долго ждать.

• Давид Шраер-Петров. Герберт и Нэлли.— М.: Книжники, 2015. — 778 с.

  В московском издательстве «Книжники» вышел в окончательной авторской редакции роман Давида Шраера-Петрова «Герберт и Нэлли», написанный в ранние 1980-е годы прошлого столетия. В этом классическом романе об отказниках показана Россия периода войны в Афганистане. В центре романа — судьба доктора Герберта Анатольевича Левитина, русского еврея, тишайшего интеллигента, вставшего на путь борьбы с дьявольской системой. Отрывок из романа — на сайте «Прочтения».

  [Покровское-Стрешнево]

  Однажды позвонил ему друг по учебе в институте Жора Дриз:

  — Старик, я получил разрешение. Так что приходи на проводы.

  И вот они втроем: Герберт Анатольевич, Таня и Анатолий едут к Жоре Дризу прощаться. В прежние времена непременно взяли бы такси. А теперь троллейбусом «Б» до Маяковской, оттуда до «Сокола» на метро, и снова — на автобусе до безлюдной Покровской стрешни. Жора Дриз жил в деревянном коттедже, каких немного осталось даже в этом, некогда дачном районе. Все, что примыкало к коттеджу: выщербленный забор, скособоченный и распахнутый веером, кусты сирени вперемежку с сорными зарослями бузины, пустые коробки и ящики вдоль дорожки — носило признаки запустения и заброшенности. Видно было, что хозяевам не до ступенек, прогнивших и провалившихся, как переносица сифилитика. Коттедж до войны приобрели родители Дриза у родственников загубленной в тридцать седьмом году семьи. Теперь через неделю дом, в котором прошла целая жизнь Жоры, должен был остаться покинутым навсегда. Этот дом был памятен Герберту Анатольевичу воспоминаниями о первой и мучительной для него влюбленности.

  Они с Жорой учились тогда на четвертом курсе. Жора — весельчак и острослов, тряхнув могучей шевелюрой, сказал Герберту Анатольевичу: «Герка, жду сегодня в 20.00. Родители уматывают на пасхальный ужин. А мы порезвимся». Весь тот давний — прошло больше двадцати лет — вечер запомнился Герберту Анатольевичу апрельскими сумерками, легко вплывающими в гостиную из пустого еще сада. Тяжелая, резного дуба, мебель, наставленная в гостиной, погружалась в полумглу. В полумгле на старинном столике бутылка вина. В гостиной сидит длинноногое существо, которое, по странной случайности, называют Катей, и только он, Герберт Анатольевич, оставшийся с этим существом в гостиной один на один, не в состоянии назвать ее обыкновенным человеческим именем. Катя была подружкой Жоркиной девушки. И хотя Герберт Анатольевич был предупрежден о том, что будут вполне «лабильные чувихи», он никак не мог преодолеть черту недозволенности, лежавшую между ним и Катей. Быть может, это чувство робости, присущее многим еврейским юношам, осталось в наследственной памяти тяжелым гнетом, заложенным в их гены еще со времен гетто и черты оседлости?

  Катя запахнула шторы и затворила дверь. Ключа не было, и она сказала деловито: «Придвинь кресло к двери. Вдруг они захотят с нами пообщаться». Герберт Анатольевич придвинул кресло автоматически, наблюдая за каждым движением Кати и все больше влюбляясь в нее. Говорят, что решительные, раскованные девушки могут вызвать чувство протеста, бунт, что ли, против этой обнаженности, граничащей с бесстыдством. Ничего подобного Герберт Анатольевич не испытывал. Катя вызвала у него только восхищение, и он слепо повиновался воле, исходившей от этого длинноногого веселого существа. Они отпили еще по глотку, и Катя обняла Герберта Анатольевича, тесно прижавшись к его груди. Потом Катя взяла руки Герберта Анатольевича и завела их под свой свитер, наложив его пальцы на свои напряженные соски. Герберт Анатольевич касался этих бархатных сосков, напоминающих нежностью своей лепестки роз, которые он трогал когда-то в отшумевшем давным-давно саду. «Катенька, Катюша», — твердил Герберт Анатольевич, все время желая ощутить ладонями все ее тело и дразнящую часть ее спины, скрытую под короткой юбочкой. «Ах ты, глупенький мой очкарик», — повторяла Катя, увлекая Герберта Анатольевича на тахту, раздеваясь и отдавая себя этому неуклюжему и полузнакомому еврейскому парню. «Катюша, Катенька, скорее! Помоги мне. Где же ты?» — бормотал Герберт Анатольевич, мучаясь разрывающей его внутренней силой, которая искала немедленного выхода. «Только будь осторожен», — шепнула ему Катя. Герберт Анатольевич погрузился в обхватившее его, высасывающее душу блаженство, чувствуя неукротимо приближающееся и непередаваемое словами счастье, парение над цветущим лугом, возврат к прапрошлому, когда он был существом, карабкающимся по бамбуковому стволу и тянущимся к медвяным плодам. И молнии, и дикий крик грядущей боли, обернувшейся восторгом, и плод надкушен, и пролит сладостный липучий сок. Герберт Анатольевич, обессиленный, уткнулся в хрупкую ключицу Катюши. Он был так счастлив впервые случившемуся с ним, что не понял сразу, откуда возникли злость и отвращение в глазах Кати. Он хотел поцеловать ей руку, но Катя оттолкнула Герберта Анатольевича, как мерзкое и бесполезное животное.

  — Кретин! Куда ты торопился? Что ты наделал? А еще медик.

  Она спрыгнула с тахты, стала шарить в сумочке, накинула что-то на себя и выбежала из гостиной. Герберт Анатольевич услышал шум воды в ванной, потом — возбужденные голоса… Он продолжал сидеть в гостиной, одевшись и еще не помня себя от радости и наслаждения, и не желая верить, что это неслыханное счастье оборвалось, обернулось позором. Вошел Жора, укоризненно и сочувственно посмотрел на приятеля, собрал Катины вещи и, видя, что Герберт Анатольевич хочет идти за ним, удержал товарища.

  — Не ходи туда, Катя взбешена. Она боится, что забеременеет. Что ж ты, недотепа, не предохранялся!

  Герберт Анатольевич не выходил из гостиной, пока не услышал стук парадной двери, топот каблучков по ступенькам крыльца и бряканье садовой калитки. «Все кончено. Все кончено», — повторял он в такт убегающему в сторону «Сокола» трамваю, уносящему Герберта Анатольевича. Это раскачивание напоминало раскаяние и раскачивание молящихся в синагоге, раскаивающихся за свою инфантильную неуверенность и нерешительность порвать ремни обстоятельств, стягивающих их руки и волю. С тех пор Герберт Анатольевич не встречал Катю. И Катя не подавала о себе вестей. Но внезапно подаренное ему счастье и со-стояние влюбленности не покидало Герберта Анатольевича еще несколько лет — до самой женитьбы на Тане. Вот теперь он с женой и сыном шел на проводы Жоры Дриза.

  Герберт Анатольевич с трудом опомнился от нахлынувших воспоминаний и в первый момент не смог даже понять, как вместо давнишней, отшумевшей, как весенний ливень, девушки идет рядом с ним жена — Таня, женщина, которую он полюбил навсегда и которая родила ему сына Анатолия. В гостиной, памятной Герберту Анатольевичу живущим в нем до сих пор ощущением счастья первой влюбленности и первого грехопадения, стоял длинный стол, составленный из нескольких столов и столиков. Было накурено и шумно. На Левитиных никто не обратил внимания, разве что потеснились и продолжили свои бесконечные разговоры. «Старички», ожидающие визу, отличались от «новичков» большей осведомленностью и практичностью. Один из родственников Жоры, парикмахер из Вострякова, упоенно рассказывал о том, как ему удалось получить справку с места работы:

  — Где они найдут такого дамского мастера? — И сам отвечал себе: — Нигде!

  — И что вы думаете? Я решил подключить своих дамочек… — История была длинная. Водки с закусками достаточно.

  Все слушали парикмахера со вниманием. Герберт Анатольевич сидел один: жена перешла к группе женщин и совершенно «отключилась», как она говорила, когда с головой погружалась в выездные хлопоты. Анатолий отправился в другую комнату, где дети Жоры, дочь и сын, развлекали своих сверстников.

  За столом шутили. Время шло к весне. В печати каждый день появлялись корреспонденции о подготовке Договора ОСВ-2. Китайцы собирались посылать делегацию в Москву. С дальнего конца стола доносилось:

  — Нам в Израиль теперь не страшно ехать. Садат с Бегином подружиться решили. Авось и с палестинцами помирятся.

  — Верь этим черномазым!

  — И поверю, потому что воевать никому не хочется.

  — Выпьем!

  — Выпьем! Лехаим!

  Приходили новые гости с тортами, водкой, шампанским. Жора и его жена Лиза бродили среди гостей с измученно-счастливыми лицами. Проводы напоминали Герберту Анатольевичу одновременно поминки и свадьбу: поминали жизнь, прожитую в России, венчались на жизнь в Израиле.

  — Ты понимаешь, старик, — нашел Жора минутку для Герберта Анатольевича. — Что мне, простому участковому терапевту, говорить? И то не боюсь: как-нибудь выучу иврит. И за работу примусь. А ты с твоей головой —ты же академиком станешь! Точно. Академик Левитин! — И Жора отошел к кому-то из гостей.

  «Господи, — думал Герберт Анатольевич. — Почему же я и здесь, среди своих, родных мне по крови евреев, чувствую одиночество? Неужели это — проклятое свойство моего характера? Неужели мучительная страсть к самоанализу не оставит меня хотя бы теперь, после принятого решения? Вот ведь сидят люди. Пьют. Веселятся. Ждут своего часа. А я терзаюсь и терзаю близких. Как это меня еще Таня терпит?»

  Забренчал дверной колокольчик. В прихожую выбежала Лиза и ввела в комнату новых гостей. Лиза поискала застолом свободное местечко и подходящих собеседников для пришедших. Их было трое: коренастый усатый мужчина с живым подвижным лицом. Мимика его была столь оживленной, что непонятно было, подергивает он правой рукой и плечом и постоянно жестикулирует по привычке или вследствие тика. С ним были высокая стройная женщина Таниного возраста и девушка лет семнадцати-восемнадцати. Девушка была ладненькая, крепенькая — вся в отца живостью движений и в мать — отчаянно-смелым взглядом и нежной белокуростью. Лиза позвала сына, и он увел девушку к молодежи.

  — Герберт, я хочу тебя познакомить с моим коллегой. — Жена Дриза служила до подачи документов в ОВИР звукооператором на киностудии
  «Научпопфильм».

  — Это Евгений Лейн, знаменитый киновед.

  — Добавь, Лизок, киновепрь!

  — Не слушайте его. Женя Лейн — наша звезда. — Лиза наливала вошедшим водку.

  — Звезда над вечной мерзлотой, — как бы вскользь, мимоходом, заметила его жена. Она взглянула на Герберта Анатольевича, и его обожгло холодом ее стальных глаз.

  — Катя, это вы? — спросил ее Герберт Анатольевич, не веря, что такая встреча возможна при подобных обстоятельствах.

  — С ума сойти! Лейн, представляешь, этот почтенный выездной профессор — тот самый неопытный студент-медик из моей беспутной юности.

  И они оба, Катя и ее муж, весело засмеялись, выпили водки за здоровье семьи Дриза и забыли до конца вечера про Герберта Анатольевича.

О черногорской литературе современному российскому читателю ничего неизвестно. Где-то там жил Милорад Павич, и у него есть много рассказов о Черногории, но он серб. Где-то там жил Иво Андрич, и он нобелевский лауреат, но хорват, и вообще сам черт ногу сломит в этой балканской чересполосице. Читатели «Прочтения» имеют возможность первыми познакомиться с материалами сборника современной черногорской литературы, выпуск которого инициирован европейским культурным центром Dukley Art Community. В течение нескольких недель мы будем печатать стихи и рассказы, сочиненные в очень красивой стране «в углу Адриатики дикой».

Подробнее о проекте

Работники просвещения на нудистском пляже

Свеча догорала, а фиолетовые облака медленно расплывались, пропуская лучи, делая ее пламя почти невидимым. Я убедился, что огонек вот-вот погаснет, я поднялся со скамьи. Сороковое утро, как умер отец. Я не успел почти ничего узнать о нем, хотя мы всю жизнь делили с ним жилье. Обычные праздники, семейные сборища, полуденные обеды… все это аккуратно и небрежно проходило мимо меня. Даже величественный акт смерти свершился не на моих глазах. Когда он исходил последними вздохами, я пытался кончить на лицо едва достигшей совершеннолетия девочки из соседней квартиры. С этого момента и по сей, уже сорок дней, испытывал я острую боль в мошонке. Пестрый гербарий и ключ без брелка от старой двухкомнатной квартиры были единственным имуществом, унаследованным мной от отца. Мне захотелось сорвать с себя черную рубашку. Направляясь к машине, я бросил еще один взгляд на маленькое тесное кладбище под белым солнцем. Ехал я медленно, петляя по боковым улицам, чтобы наконец выплыть на магистраль, ведущую к морю. По радио рекламировали предстоящий великий день. Первая забастовка в моей жизни. Уже десять лет я работаю в сфере образования, и впервые совет профсоюза работников просвещения единогласно проголосовал за двухчасовую забастовку, призванную выразить несогласие со снижением бюджетных ассигнований на образование по сравнению с предыдущим годом. Интриговал выбор места, на котором работники просвещения пожелали обратить внимание общественности на свои проблемы. Возможно, ветер ассоциируется со свободой, и тогда проветривание гениталий ассоциируется с высшей степенью свободы, так я понял замысел. Я остановил машину недалеко от остановки общественного транспорта, сообразив, что было бы неплохо хоть на несколько минут заскочить домой, чтобы снять с себя липнущий к телу черный костюм. Хорошо было бы успеть встать под душ, выпить холодного свежевыжатого сока. Голова моя раскалывалась при мысли о традиционном продолжении сороковин, так что я даже не заметил, как резко повернул ключ зажигания вправо и нажал на педаль газа. Остановка осталась за моей спиной, в зеркале заднего вида я заметил два силуэта, которые сидели под зонтом мороженщика и протягивали в мою сторону руки. Я затормозил и включил заднюю скорость. Силуэты неспешно поднялись со стульев и влезли на заднее сиденье автомобиля. Я не произнес ни слова. Только время от времени посматривал в зеркальце на необычное существо справа, которое нервно зачесывало светлые волосы за уши. Я мог предположить, что это были уши вилы, заостренные верхушки которых напоминали хрящеватые антенны, а взгляд ее был светлым и излучал, куда бы она ни повернула маленькую головку, призрачную голубизну, заливавшую салон автомобиля. На ее плече лежала рука грудастой подружки с невыразительным тупым лицом. Я закурил сигарету, и они одновременно опустили стекла, каждая со своей стороны. Целых полчаса мы ехали в тишине, которую время от времени нарушали звуки цикад да машины на встречке. По узкой дороге мы подъехали к огромным воротам, к которым была приколочена доска с плохо читаемой надписью: нудистский пляж «Магеллан». В полной тишине мы втроем покинули машину и направились по песчаной тропинке к пляжу, видневшемуся за редкими соснами. Ветер осыпал нас сухими иглами. Работники просвещения уже собрались, устроились на симметрично расставленных лежаках без зонтов. Полуодетые, они выглядели несколько обреченно, собирали в кулак храбрость, необходимую для задуманного перформанса. Организатор забастовки, увидев меня, моментально подошел и громко скомандовал: трусы снимаем без четверти два! Я не усмотрел ничего оскорбительного в тоне, которым он сообщил эту глупость, но его тело вдруг замерло, когда он остановившимся взглядом уставился в глаза вилы, засиявшие всеми цветами радуги. Потом он быстро оглядел грудастую подружку, после чего ноги, утопая в песке, понесли его к остальным участникам мероприятия. Я посмотрел на запястье. Почти час до начала. Боль в мошонке + черный костюм на пляже = дискомфорт. Я со своими двумя молчаливыми пассажирками расположился всего в паре метров от линии, до которой докатывались высокие волны. Сильный восточный ветер разметал волосы вилы так, что на солнце они стали абрикосовыми. Огромные груди ее подружки развернулись в сторону моря, усеянного кайтбордистами в пестрых одеждах, которые, подобно напавшей на поле саранчи, взлетали над поверхностью и через несколько метров, проведенных в воздухе, поглощались мелководьем, из которого гордо выныривали, пряча свою глупость за неестественно широкими улыбками. Отец только один раз водил меня на пляж. Выдал мне маску и дыхательную трубку, сразу погнал меня на глубину. С тех пор я боюсь морского дна. Вскоре я стал бояться и отца. Мальчиком я зажмуривался, когда он смотрел на меня своими голубыми глазами. А когда волосы отросли повсюду и сантиметры начали прибывать, я научился с открытыми глазами отворачивать голову в сторону. Он не старался узнать о моих страхах, они его не интересовали. Единственное, что он делал, так это предрекал мое будущее, в котором видел меня в профессорском звании, причем безразлично, в каком учреждении. Вила взяла меня за руку. Обратив взгляд к горизонту, я заметил высокого кайтера с седой бородой, который тщетно старался одолеть силу ветра. Течение немилосердно гнало его в пучину, и я, испугавшись, поднялся. Меня отвлекла громкая трель свистка, раздавшаяся на другом конце пляжа. Я быстро повернулся и увидел группу забастовщиков, которые поспешно сбросили с себя всю одежду и истерически заскакали по пляжу, занимая заранее согласованные позиции. Вялые белые члены работников просвещения сверкали на ярком солнце, словно стайка сальп, не соображающих, где и когда следует остановиться. Это зрелище заставило меня вздрогнуть, но я тут же опять повернулся в сторону высокого старика, которого волны беспощадно гнали к берегу в полукилометре от нас. Я быстрыми шагами направился к нему, заметив краешком глаза, что вила и грудастая подружка последовали за мной. Я осторожно лавировал между начинающими серферами, их воздушные змеи витали, едва не касаясь наших согнутых голов. В мои туфли набился песок, что сильно затрудняло движение. Старик уже стал постепенно исчезать за стеной сухого тростника, но все еще прочно удерживал, волок за собой сломанного пестрого змея. За первыми рядами тростника нас встретило небольшое болотце, и мы потеряли след. Мелкое болото, окруженное нетронутой дикой растительностью, было единственным пространством, по которому мы могли передвигаться. Издалека доносились неразборчивые лозунги работников просвещения. Я попытался собраться с мыслями, и тут же обнаружил узкий зеленый проход у краешка теплой лужи. Я раздвинул острые стебли и увидел за ними каменистую тропку, ведущую вверх. Мы с трудом пробрались через заросли, не очень понимая, в верном ли направлении движемся. Воцарилась мертвая тишина. Мы оказались вдалеке от берега, сюда не доносился гул моря. Болтовня тростника и шуршание прочих низкорослых растений совсем стихли. Единственным признаком течения времени оставались тающие в небе инверсионные следы. Наконец, мы выбрались на открытое место. Перед нами возникла халупа, вход в которую закрывал сломанный змей. Мы тихонько подошли к открытому окну, чтобы заглянуть внутрь. Я с трудом просунул в него голову, стараясь оставаться незамеченным. Комнатка с единственной деревянной кроватью и столом, тщательно прибранная. Старик сидел за столом спиной к нам и, кажется, что-то писал на желтых листах бумаги или же просто перелистывал их. Потом встал и направился к кровати, прижимая ладонь к левому нижнему ребру. Медленно присел на ее краешек, с трудом стаскивая с себя мокрую серферскую амуницию, пропитанную кровью. Каждое его движение сопровождалось болезненной гримасой, пока он не разделся полностью. Его рана, зажатая ладонью, кровоточила, оставляя крупные красные кляксы на полу комнаты. Я вытащил голову из окна и посмотрел на вилу. Ее глаза стали темными, как морское дно. Я услышал тяжелое, прерывистое дыхание старика. Вила нежно сжала мои плечи, не желая, чтобы я опять просунул голову в комнату. Старик не заметил нашего присутствия, и я начал сомневаться в реальности происходящего. Я был словно в какой-то дымке, не позволявшей отличить жизнь от сна. Вдруг я почувствовал руки грудастой подружки, появившиеся откуда-то из-за моей спины и принявшиеся расстегивать на мне брюки. Она крепко ухватила меня за член и начала дрочить его толстыми пальцами. Я опустил глаза и увидел полураздавленный кусок мяса, который проступал меж ее пальцами, как пластилин. Я начал освобождаться от болезненного напряжения, которое сорок дней сковывало мои яйца. Вместо спермы из члена брызнул вдруг прерывистыми струями во все стороны песок, и в воздухе запахло миндалем. Во рту у меня пересохло, я почувствовал, как тело становится прозрачным и невесомым. Оно в любую секунду могло превратиться в песок, который легко разнесет ветром по гористому полуострову. Я едва высвободился из железной хватки грудастой и рухнул на землю. Стенания старика затихли. Какое-то время я, скорчившись, лежал, спрятав голову в коленях. Солнце припекло затылок, и я решил бежать, не оглядываясь на хибару, мертвого старика, вилу и грудастую. Я перепрыгивал через большие острые камни, ветки больно хлестали по телу. С трудом перевалив болото, я медленно доковылял до пляжа. Приблизился к голым работникам просвещения, которые тихо сидели у воды на только что отпечатанных учебниках. Они походили на стайку моли. Приближаясь к ним, я на ходу снимал костюм, разбрасывая тряпки по сторонам. Остановился уже голым: на месте, которое показалось мне особо приятным. Шум моря возвратился. Кайтеры продолжали неутомимо разрезать белые волны. Заметив меня, один из коллег встал и протянул мне свой учебник. Я осторожно положил его на раскаленный песок, после чего с удобством разместил на нем свою белую задницу. Солнце продолжало припекать. Вдруг все вскочили на ноги и хором стали выкликать: Свобода! Свобода! Свобода! Кайтеры не обращали на нас внимания. Один из них ловко исполнил в воздухе сальто.

Рисовала Милка Делибашич

Стефан Бошкович (Stefan Bošković) родился в Титограде (ныне Подгорица) в 1983 году. Прозаик, сценарист, драматург. Закончил театральный факультет университета в Цетинье, кафедру драматургии по классу профессора Стивена Копривицы (2010). Опубликовал драму «Время мух» в литературном журнале Ars (2010) и в антологии «Новая черногорская драма» (2010). Публиковал короткие рассказы в антологиях «На смертном одре» (Proletter; Idiot Balkan; 2013), Мy favorite things (Quest, 2013), «Прозрачные животные» (Ars, 2014). Роман «Оплеухи» получил в 2013 году второй диплом на конкурсе «Лучший неопубликованный роман в Черногории». Один из основателей «Альтернативной театральной активной компании» (АТАК). Живет в Подгорице.