В новую книгу Татьяны Толстой «Девушка в цвету» вошли как новые, так и уже выходившие автобиографические тексты — о молодости и о семье, о путешествиях во Францию и о жизни в Америке, а также эссе о литературе, кино, искусстве.

Чужие сны

Петербург строился не для нас. Не для меня. Мы все там чужие: и мужчины, и женщины, и надменное начальство в карете ли, в мерседесе ли, наивно думающее, что ему хоть что-нибудь здесь принадлежит, и простой пешеход, всегда облитый водою из-под начальственных колес, закиданный комьями желтого снега из-под копыт административного рысака. В Петербурге ты всегда облит и закидан — погода такая. Недаром раз в год, чтобы ты не забывался, сама река легко и гневно выходит из берегов и показывает тебе кузькину мать.

Некогда Петр Великий съездил в Амстердам, постоял на деревянных мостиках над серой рябью каналов, вдохнул запах гниющих свай, рыбьей чешуи, водяного холода. Стеклянные, выпуклые глаза вобрали желтый негаснущий свет морского заката, мокрый цвет баркасов, шелковую зеленую гниль, живущую на досках, над краем воды. И ослепли.

С тех пор он видел сны. Вода и ее переменчивый цвет, ее обманные облики вошли в его сны и притворялись небесным городом, — золото на голубом, зеленое на черном. Водяные улицы — зыбкие, как и полагается; водяные стены, водяные шпили, водяные купола. На улицах — водянистые, голубоватые лица жителей. Царь построил город своего сна, а потом умер, по слухам, от водянки; по другим же слухам, простудился, спасая тонущих рыбаков.

Он-то умер, а город-то остался, и вот, жить нам теперь в чужом сне.

Сны сродни литературе. У них, конечно, общий источник, а кроме того, они порождают друг друга, наслаиваются, сонное повествование перепутывается с литературным, и все, кто писал о Петербурге, — Пушкин, Гоголь, Достоевский, Белый, Блок, — развесили свои сны по всему городу, как тонкую моросящую паутину, сетчатые дождевые покрывала. От бушующих волн Медного всадника и зелено-бледных пушкинских небес до блоковской желтой зари и болотной нежити — город все тот же: сырой, торжественный, бедный, не по-человечески прекрасный, не по-людски страшненький, неприспособленный для простой человеческой жизни.

Я непременно куплю в Питере квартиру: я не хочу простой человеческой жизни. Я хочу сложных снов, а они в Питере сами родятся из морского ветра и сырости. Я хочу жить на высоком этаже, может быть, в четвертом дворе с видом на дальние крыши из окна-бойницы. Дальние крыши будут казаться не такими ржавыми, какие они на самом деле, и прорехи покажутся таинственными тенями. Вблизи все будет, конечно, другое, потрепанное: загнутые ветром кровельные листы, осыпавшаяся до красного кирпича штукатурка, деревце, выросшее на заброшенном балконе, да и сам балкон с выставленными и непригодившимися, пересохшими до дровяного статуса лыжами, с трехлитровыми банками и тряпкой, некогда бывшей чем-то даже кокетливым.

Особенно хочется дождаться в питерской квартире поздней осени, когда на улице будет совершенно непереносимо: серые многослойные тучи, как ватник водопроводчика, сырость, пробирающая до костей, секущий, холодный ингерманландский дождь, длинные лужи, глинистые скверы с пьяными. Потом ранняя, быстрая тьма, мотающиеся тени деревьев, лиловатый, словно в мертвецкой, свет фонарей и опасный мрак подворотен: второй двор, третий двор, ужасный четвертый двор, только не оглядываться.

Да, и еще длинные боковые улицы без магазинов, без витрин с их ложным, будто бы домашним уютом. Слепые темные тротуары, где-то сбоку простроченные глумящими, мокрыми, невидимыми деревьями, только в конце, далеко, в створе улицы — блеск трамвайного рельса под жидким, красным огнем ночного ненужного винного бара.

Кто не бежал, прижав уши, по такой страшной бронхитной погоде, кто не промокал до позвоночника, кто не пугался парадных и подворотен, тот не оценит животное, кухонное, батарейное тепло человеческого жилища. Кто не слышал, как смерть дует в спину, не обрадуется радостям очага. Так что, если драгоценное чувство живой жизни притупилось, надо ехать в Питер в октябре. Если повезет, а везет почти всегда — уедешь оттуда полуживой. Для умерщвления плоти хорош также ноябрь с мокрым, ежеминутно меняющим направление снеговым ветром, а если не сложилась осенняя поездка — отлично подойдет и март. В марте лед на реках уже не крепок, не выдержит и собаки, весь покрыт полыньями, проталинами, синяками, но дует с него чем-то таким страшным, что обдирает лицо докрасна за шестьдесят секунд, руки — за десять.

Непременно, непременно куплю себе квартиру в Питере, слеплю себе гнездо из пуха, слюны, разбитых скорлупок своих прежних жизней, построю хижину из палочек, как второй поросенок, Нуф-Нуф. Натаскаю туда всякой домашней дряни, чашек и занавесок, горшков с белыми флоксами, сяду к окну и буду смотреть чужие сны.

Окон в Питере никогда никто не моет. Почему — непонятно. Впервые я обратила на это внимание в конце восьмидесятых годов, когда началась перестройка. Ясно, что тогда телевизор было смотреть интереснее, чем выглядывать в окно: кого еще сняли?.. что еще разрешили?.. Потом интерес к политике угас, все сели, как завороженные, смотреть мыльные оперы, так что тут тоже стало не до ведер с мыльной водой. Потом жизнь поехала в сторону полного разорения, денег не стало, потолки осыпались на скатерти, а обои свернулись в ленты, и мыть окна стало как-то совсем неуместно. Кроме того, Питеру всегда была свойственна некоторая надменность, горькое презрение к властям всех уровней, от жэка до государя императора: если «они» полагают, что со мной можно так обращаться, то вот вам, милостивый государь, мое немытое окно, получите-с. Но возможны и другие объяснения: нежелание смотреть чужие сны, смутный протест против того, что куда ни повернись — всюду натыкаешься глазом на чужое, на неродное, на построенное не для нас. Или, потеряв статус столицы, Питер опустился, как дряхлеющая красавица? Или в ожидании белых, томительных ночей, выпивающих душу, жители копят пыль на стеклах, чтобы темней было спать? Или же это особое питерское безумие, легкое, нестрашное, но упорное, как бормотание во сне? Когда я осторожно спросила свою питерскую подругу, почему она не моет окон, она помолчала, посмотрела на меня странным взглядом и туманно ответила: «Да у меня вообще ванна в кухне…»

Эта была правда, ванна стояла посреди огромной холодной кухни, ничем не занавешанная, но в рабочем состоянии, при этом в квартире — естественно, коммунальной, — жило двенадцать человек, и, по слухам, мылись в этой ванной, не знаю уж как. И, наверно, это было как во сне, когда вдруг обнаруживаешь, что ты голый посреди толпы, и этого никак не поправить по каким-то сложным, запутанным причинам.

Как и полагается лунатикам, петербуржцы гуляют по крышам. Существуют налаженные маршруты, вполне официальные, и можно собраться небольшой группой и отправиться с небесным поводырем на экскурсию, перебираясь с дома на дом по каким-то воздушным тропам; есть и частные прогулки: через лазы, слуховые окна, чердаки, по конькам крыш, на страшной для бодрствующего человека высоте, но ведь они спят, и им не страшно. С высоты они видят воду, балконы, статуи, сирень, третьи и четвертые дворы, далекие шпили — один с ангелом, другой с корабликом, развешанное белье, колонны, пыльные окна, синие рябые кастрюли на подоконниках, и тот особенный воздух верхних этажей, то серый, то золотой, смотря по погоде, — который никогда не увидишь в низинах, у тротуаров. Мне кажется, что этот воздух всегда был, висел там, на семиэтажной высоте, висел еще тогда, когда города совсем не было, надо было только построить достаточно высокие дома, чтобы дотянуться до него, надо было только догадаться, что он плавает и сияет вон там, надо было запрокинуть голову и смотреть вверх.

Если не запрокидывать голову, то в Питере вообще нечего делать: асфальт как асфальт, пыль или лужи, кошмарные парадные, пахнущие кошками и человеком, мусорные баки, ларьки с кефиром «Петмол». Если же смотреть вверх, от второго этажа и выше, то увидишь совсем другой город: там еще живут маски, вазы, венки, рыцари, каменные коты, раковины, змеи, стрельчатые окна, витые колонки, львы, смеющиеся лица младенцев или ангелов. Их забыли, или не успели уничтожить мясники двадцатого века, гонявшиеся за людьми. Один, главный, все кружил по городу мокрыми октябрьскими вечерами, перепрятывался, таился, и в ночь на 25 октября, как нас учили в школе, заночевал у некоей Маргариты Фофановой, пламенной и так далее, а может быть, вовсе и не пламенной, — тут вам не Испания, — а обычной, водянистой и недальновидной дамы с лицом белым и прозрачным, как у всех, кто умывается невской водой. На рассвете, подкрепившись хорошим кофе и теплыми белыми булочками с вареньем из красной смородины, он выскользнул в дождевую мглу и побежал в Смольный: составлять списки жертв, прибирать к рукам то, что ему не принадлежало, ломать то, что не строил, сбивать лепнину, гадить в парадных, сморкаться в тюль, разорять чужие сны, а в первую очередь расстреливать поэтов и сновидцев. Хорошо ли ему спалось на пуховичках у Фофановой, или он весь извертелся, предвкушая мор и глад? Сладко ли спалось пламенной Маргарите, или же к ней приходил предзимний кошмар, суккуб с членами ледяными как ружейные стволы? Этого в школе не рассказывают, там вообще ничему важному не учат, — ни слова, например, о конструировании и размножении снов, а между тем, есть сон, в котором Маргарита, увидев, в свою очередь, другой сон, — какой, мне отсюда плохо видно, мешает угол дома, — тихо встает с лежанки, прихватив с собой подушку-думочку, — небольшую, размером как раз с лицо, тихо входит к похрапывающему, жуткому своему гостю и во имя всех живых и теплых, невинных и нежных, ни о чем не подозревающих, во имя будущего, во имя вечности плотно накладывает плотную, жесткую, бисерными розами вышитую подушечку на рыжеватое рыльце суккуба, на волосатые его дыхательные отверстия, насморочные воздуховоды, жевательную щель. Плотно-плотно накладывает, наваливается пламенным телом, ждет, пока щупальца и отростки, бьющиеся в воздухе, ослабеют и затихнут. И город спасен.

Никакие сны не проходят бесследно: от них всегда что-нибудь остается, только мы не знаем, чьи они. Когда на Литейном, в душном пекле лета, глаз ловит надпись на табличке в подворотне: «Каждый день — крокодилы, вараны, рептилии!» — что нужно об этом думать? Кто тут ворочался в портвейновом кошмаре, кто обирал зеленых чертей с рукава? Кто послал этот отчаянный крик и откуда — с привидевшейся Амазонки, с призрачного Нила, или с иных, безымянных рек, тайно связанных подземной связью с серыми невскими рукавами? И чем ему можно помочь?

Никому ничем нельзя помочь, разве что жить здесь, видеть свои собственные сны и развешивать их по утрам на просушку на балконных перилах, чтобы ветер разносил их, как мыльную пену, куда попало: на верхушки тополей, на крыши трамваев, на головы избранных, несущих, как заговорщики, белые флоксы — тайные знаки возрождения.

Впервые на русском — новейший роман от автора бестселлеров «Hi-Fi», «Мой мальчик» и «Долгое падение» Ника Хорнби. «Смешная девчонка» — история о карьере комедийной актрисы, которая после победы в конкурсе красоты в своем небольшом городе оставляет провинцию и едет в Лондон. Она хочет смешить людей, как ее кумир Люсиль Болл — звезда ситкома «Я люблю Люси». На пути к этой мечте девушке предстоит встретиться с актерским агентом, сменить имя и исполнить главную женскую роль в новом комедийном сериале, запускающемся на Би-би-си.

Тони Холмс и Билл Гардинер познакомились в «обезьяннике» полицейского участка в Олдершоте за неделю до Рождества пятьдесят девятого года. Местные блюстители порядка хотели спихнуть этих двоих военной полиции для водворения обратно в казарму; военная полиция шарахалась от них, как черт от ладана. Силовые ведомства пререкались в течение суток; все это время задержанные сидели без сна, курили и трепались, сознавая идиотизм своего положения и обмирая от страха. Их застукали на одной улице, в одном и том же месте, с разницей в два часа; им даже не пришлось объяснять друг другу, на чем и где именно они прокололись. В этом просто не было надобности. Они и так знали.

У себя дома, в Лондоне, ни тот ни другой не попадали в передряги с полицией, но по разным пр чинам. Билл — в силу врожденной смекалки и знания подходящих мест, таких как клубы, бары и даже общественные туалеты, хотя последних он избегал. И не зря, как подтвердили события минувшего вечера. В Олдершоте, по-видимому, его задержал агент-провокатор: один из тех полисменов, кто ненавидел собратьев Билла настолько изощренной, лютой ненавистью, что готов был отлавливать их с утра до ночи. В столице таких ретивых тоже хватало. Что касается Тони, в Лондоне он не попадался потому, что в Лондоне (равно как и в других городах) не делал никаких поползновений. Тони вечно терзался сомнениями — в частности, не мог решить, кто он и что он, но сейчас, хоть убей, толком не понимал, с чего ему вдруг, буквально накануне дембеля, приспичило найти ответы на эти вопросы. Виной, конечно, были одиночество, скука и внезапно вспыхнувшая отчаянная потребность ощутить прикосновение живого человека — не важно, какого пола, хотя, надо признать, в мужской уборной на Теннисон-стрит вряд ли можно было рассчитывать на встречу с лицами обоего пола.

В итоге никто так и не решился предъявить им обвинение, и на другой день каждый вернулся в свою казарму для завершения срочной службы. Вспоминая события того вечера (довольно часто, но всегда в одиночку и про себя), они не могли с точностью восстановить обстоятельства своего задержания полицией. Неужели они и впрямь так близко подошли к унизительной роковой черте? Зато все ободряющие, с полуслова понятные беседы, что велись между ними на протяжении суток, запомнились на долгие годы: разговор шел о юморе. В первые же минуты знакомства солдаты обнаружили общее увлечение комедиями Рэя Галтона и Алана Симпсона, в подробностях обсудили передачу «Полчаса с Хэнкоком» и, как могли, восстановили в памяти скетч «Донор», чтобы тут же разыграть его по ролям. Сцену в больнице удалось воспроизвести почти дословно: Билл вошел в образ Хэнкока, а Тони, у которого был более пронзительный и гнусавый голос, превратился в персонажа Хью Ллойда.

После демобилизации они не теряли друг друга из виду. Тони жил на восточной окраине Лондона, а Билл — на северной, в Барнете, поэтому встречались они в центре, выбирая какую-нибудь кофейню в Сохо, поначалу — раз в неделю: тогда еще у каждого была постылая работа, от которой хотелось увильнуть (Тони помогал отцу — владельцу газетного киоска; Билл перебирал бумажки в Управлении городского транспорта). В течение трех месяцев они просто беседовали, но в один прекрасный день, преодолев смущение, выложили на стол блокноты и попробовали писать в соавторстве. Бросившись, как в омут, в безработицу, они стали приходить в одну и ту же кофейню ежедневно; так продолжалось до тех пор, пока у них не появилась возможность арендовать офис.

На другую тему, которая, возможно, их объединяла, а возможно, и нет, они даже не заговаривали, но Билл тем не менее был потрясен, когда Тони женился: тот никогда не упоминал, что у него кто- то есть. Билл пришел на свадьбу, и невеста Тони, милая, спокойная, умненькая брюнетка по имени Рэй Галтон и Алан Симпсон Джун, работавшая на Би-би-си, дала понять, что знает все о соавторе своего избранника; ну, если не все, то ровно столько, сколько ей нужно. Собственно, и вызнавать-то было нечего, помимо основного: Билл и Тони вместе сочиняли юморески — вот и все; происшествие в полицейском участке Олдершота вообще осталось за кадром.

Дела у них, вопреки всем ожиданиям, пошли в гору. Несколько коротких юморесок они почти сразу продали радиокомикам старой школы. Устроились на полную ставку — писать тексты для Альберта Бриджеса, у которого была поредевшая, но пре- данная когорта радиослушателей, благодарных ему за поднятие народного духа в период фашистских бомбардировок. Когда же рядовые британцы, а вслед за ними руководители Би-би-си пришли к выводу, что лучшие годы Бриджеса позади, у Билла и Тони уже была готова многосерийная радиопьеса «Нелепый отряд», навеянная их армейской службой, а точнее, теми ее аспектами, которые они решились озвучить. И вот теперь их пригласили писать для «Дома комедии». Попробовать свои силы на телевидении давно было для них пределом мечтаний, но, когда Деннис за кружкой пива на Грейт-Портленд-стрит объяснил, что ему требуется искрометный, живой взгляд на современный институт брака, они слегка оробели. После ухода Денниса оба долго молчали.

— Что скажешь? — начал Билл. — Ты ведь у нас женатик.

— На мой брак не стоит ориентироваться. Он, как бы это сказать… Специфичен.

— Можно кое о чем спросить касательно твоего брака?

— Смотря о чем.

— Когда Джун за тебя выходила, она уже знала?

— Что она должна была знать?

— Что тебя повязали за домогательства в мужском сортире. Думаю, ей было бы интересно.

— Меня отпустили без предъявления обвинений. И я, если ты помнишь, никого не домогался.

— Иными словами, ты не стал разглашать эти сведения?

— Нет.

— А как насчет… ммм… практической стороны?

— Это подскажет нам идею пьесы?

— Да нет, просто любопытствую.

— Любопытство не порок, но большое свинство.

— Все равно тебе придется взять инициативу в свои руки. Я не имею представления, как это: еженощно ложиться в постель с одной и той же личностью. Или спорить, какую программу смотреть. Или строить отношения с тещей.

— Перед телевизором мы не спорим. У нас совершенно одинаковые вкусы.

— Может, он пронюхал, что я — гей, как ты считаешь? — спросил Билл. — И придумывает для меня изощренные пытки?

— Как он мог пронюхать?

Билл вел себя крайне осмотрительно. Он всегда отслеживал результаты футбольных матчей, был небрежен в одежде и время от времени как бы невзначай прохаживался насчет женского пола. Но жил он в постоянном страхе, как и многие мужчины его толка. Один неверный шаг — и тюрьма.

Тони и Билл по примеру Всевышнего решили сперва вылепить мужчину, а уж потом создать из него женщину. И мужской персонаж в «Женаты и счастливы?» удался, как они считали, неплохо. Слегка чудаковатый и странно притягательный, он с неудержимой яростью нападал на те стороны английской жизни, которые бесили его создателей, — этакий комический близнец Джимми Портера из пьесы «Оглянись во гневе». Но во всем, что касалось Сесили, женского персонажа, Софи оказалась права. Героиня вышла безликой, карикатурной марионеткой. Оно и неудивительно: драматурги выкрали ее с потрохами из комикса «Гамболы», который публиковался в газете «Экспресс». Сесили получилась копией Гайи Гамбол, пересаженной в телевизионный формат. При этом от внешнего сходства они смогли уйти: героиня задумывалась скорее милой, нежели соблазнительной, — вероятно, потому, что все актрисы телевидения, которых упоминал Деннис, выглядели иконами Би-би-си, а иконам Би-би-си предписывалось иметь милый облик, большие глаза и плоскую грудь. Ничего соблазнительного в них не было. Но глупые женские закидоны Гайи благополучно перекочевали в комедию и щедро украсили собой текст. У Сесили роились мечты о норковых шубках, пригорали ужины, срывались назначенные встречи, хозяйственные деньги утекали сквозь пальцы, чему она вечно находила путаные, инфантильные оправдания, а кухонные приспособления валились из рук. Тони с Биллом вовсе не считали Гайю Гамбол реалистичной или хотя бы отдаленно правдоподобной фигурой и не верили, что где-то существуют похожие на нее домохозяйки (или женщины, или просто люди). Но они твердо усвоили одно: эта кукла пользуется успехом. Не сумей они придумать ничего свежего и оригинального, у них в запасе по крайней мере будет беспроигрышный вариант.

И вот появилась Софи — точь-в-точь Гайя Гамбол: светлые волосы, длинные трепетные ресницы, осиная талия и пышный бюст. Немудрено, что Билла и Тони разобрал хохот.

Софи и Клайв отчитали весь текст от начала до конца — главным образом потому, что Биллу и Тони не хотелось отпускать Софи. Они сразу ее полюбили. Свои реплики она проговаривала с легкостью и безупречным чувством ритма, какого за всю неделю не показала ни одна актриса, и даже пару раз, к вящей досаде Клайва, сумела выжать из присутствующих смешки, пусть даже объяснявшиеся тем, что ее Сесили говорила голосом Джин Меткалф. Из вежливости Софи улыбнулась двум-трем репликам Клайва, но не более того.

— Это несправедливо, — заявил Клайв.

— Ты о чем? — не понял Билл.

— Могли бы хоть для виду посмеяться. Я тут весь день горло деру, читаю вашу дребедень.

— Вся штука в том, — сказал Билл, — что ты не любишь комедию.

— Что правда, то правда, — обернулся Тони к Софи. — Вечно брюзжит. Ему Шекспира подавай и «Лоуренса Аравийского».

— Пусть материал мне не близок, я все равно хочу результата, — заспорил Клайв. — К примеру, я терпеть не могу своего дантиста, но это не значит, что я не хочу ставить пломбы.

— Пломбы ставить никто не хочет, — заметил Тони.

— Ну а… куда деваться?

— Стало быть, смех для тебя — как пломба? — не выдержал Билл. — Больно, противно, а куда деваться? Сокровище ты наше!

— Тем не менее вам комедия хорошо удается, — обратилась к нему Софи. — Капитан Смайт у вас очень смешной.

— Он терпеть не может капитана Смайта, — подсказал Тони.

— Уж простите, но Гамлет мне куда ближе, чем какой-то богатенький недоумок.

— А ты бы кого выбрала, Софи? — спросил Тони.

— То есть?

— Кого бы ты хотела сыграть?

— Ну, как… — растерялась Софи. — Сесили, кого же еще?

— Нет, — отрезал Тони. — Сесили умерла. Испарилась. Сиганула из окна.

— Обалдеть, — пробормотал Клайв.

— Что такое? — спросил Билл.

— Вы решили под нее написать роль?

— Да нет, просто языками чешем.

— Не ври. Вы теперь будете писать специально для нее. Черт бы вас разодрал. Вы ни разу не спросили: а кого хочу сыграть я? От вас я только и слышу: «Вот тебе гнусавый богатенький недоумок. Сделай нам смешно».

— Так ведь ты ясно дал понять, что создан для большего, — сказал Билл.

— Да, для того, например, чтобы в расчете на меня поставили сериал.

— Ага, чтобы не было так больно?

— Хотя бы.

— Пойми, нам даже не определить, когда ты шутишь, — сказал Тони.

— И потому мы не торопимся писать комедийный сериал в расчете на тебя, — добавил Билл.

— Откуда ты родом, Софи? — спросил Деннис.

— Из Блэкпула.

— Так-так, это уже интересно, — кивнул он.

— Правда? — Она искренне удивилась.

— Уроженка Блэкпула — это куда интереснее, чем дочь викария.

— Может, пусть дочь викария будет уроженкой Блэкпула? — предложил Тони.

— Какая из нее дочь викария? — возмутился Клайв.

— Если ты хотел нагрубить, у тебя получилось, — сказала Софи.

В зале, как заметил Деннис, что-то происходило. День выдался долгим, слабые актрисы читали весьма посредственную пьесу, но появилась Софи — и всех зарядила энергией; между нею и Клайвом летали искры.

— А чем, кстати, интересно, что она родом из Блэкпула? — спросил Билл. — Я не знаю ни одной комедии с романтической линией Север—Юг.

— Такое кому-нибудь нужно? — усомнился Клайв.

— Мы задумали романтическую историю о странной парочке — в этом вся соль.

— Убей меня, Деннис, — сказал Билл. — Если двое родились в разных концах страны, разве они по определению — странная парочка?

— Он считает странными всех, кто не учился в Кембридже.

Деннис на мгновение смутился.

— Понимаю твой довод. Географические корни персонажей лишь в незначительной степени определяют их несовместимость. Когда ты впервые познакомилась с кем-нибудь из лондонцев, Софи?

Она задумалась:

— Пожалуй… Совсем недавно.

— Сразу по прибытии?

— Нет, чуть раньше.

А затем, только потому, что расслабилась, она решила открыть им правду.

— Дома я подала заявку на конкурс красоты, и среди участниц оказалась девушка из Лондона. Отдыхающая. Из… есть такой район — Госпелок или как-то так?

— Госпел-Оук, — поправил Билл. — Я рядом живу.

— Ты — королева красоты? Это самый высокий уровень, — не без злорадства сказал Клайв.

— Она подала заявку, только и всего, — сказал Билл.

— Нет, я победила, — вырвалось у Софи. — И стала «мисс Блэкпул». На пять минут.

— Это многое объясняет! — ухмыльнулся Клайв.

— И что же это объясняет? — не понял Деннис.

— Разуй глаза!

— Думаю, она и до конкурса была хороша собой, — сказал Деннис, — а не похорошела сразу после.

— Но почему только на пять минут? — спросил Тони.

— Я поняла, что не хочу быть королевой красоты и не смогу больше жить в Блэкпуле. Меня тянуло в Лондон и… Короче говоря, хотелось превратиться в Люсиль Болл.

— Ну вот, — сказал Билл, — наконец-то мы услышали хоть что-то дельное.

— Правда? — удивилась Софи.

— Чистая правда, — ответил Билл. — Мы все обожаем Люси.

— Неужели?

— Мы исследуем природу комического, — сказал Тони. — Мы любим всех, кто умеет быть смешным.

— Люси — наш человек, — подтвердил Деннис.
— Галтон и Симпсон для нас — как Шекспир. А Люси — наша Джейн Остин.

— Мы действительно занимаемся исследованиями, — добавил Билл. — По многу раз отсматриваем, прослушиваем. Дневные повторы нам только на пользу — они позволяют сделать критический разбор.

Внезапно, к своему жгучему стыду, Софи расплакалась. Слезы подступили незаметно; она не понимала, откуда такое напряжение чувств.

— Что с тобой? — встревожился Деннис. — Ничего. Извините.

— Будем закругляться? Давай отложим до завтра.

— Нет-нет. Я в полном порядке. Не знаю, что это было. Мне с вами интересно.

Прошло еще два часа, а они все не расходились.

Новинка редакции Corpus — детектив Питера Мэя о расследовании убийства неизвестного мужчины с вытатуированным портретом Элвиса Пресли на предплечье. Вместе с поднятым со дна болота трупом на поверхность всплывают трагические происшествия и семейные тайны жителей острова Льюис. Полицейский в отставке Дин Маклауд, старающийся забыть собственное прошлое, берется разматывать клубок событий ради своей первой и единственной любви.

Глава четвертая

Ганн сидел за столом и щурился, глядя на компьютерный экран. Со стороны Минча прозвучала сирена — значит, скоро паром пристанет к острову. Кабинет располагался на втором этаже, и Ганн делил его с двумя другими детективами. Из окна был виден благотворительный магазин Blythswood Care («Христианская забота о душе и теле!») на другой стороне Черч-стрит. Вытянув шею, Ганн мог бы разглядеть даже индийский ресторан «Бангла Спайс», расположенный дальше по той же улице. Там подавали вкуснейший рис с чесночной приправой и яркие разноцветные соусы. Но то, что сейчас красовалось на экране его компьютера, заставляло забыть о еде.

Болотные тела, или болотные люди — это хорошо сохранившиеся тела, которые находят в сфагновых болотах Северной Европы, Великобритании и Ирландии. Такую информацию предоставила «Википедия». Кислотный состав воды, низкая температура и недостаток кислорода способствовали сохранению кожи и внутренних органов до такой степени, что в некоторых случаях у болотного тела получалось снять отпечатки пальцев. Ганн мысленно вернулся к телу, которое сейчас хранилось в холодильнике морга больницы. Как быстро оно начнет разлагаться после того, как его вытащили из болота? Полицейский двинул мышку вниз и уставился на фотографию головы тела, которое достали из торфяного болота в Дании шестьдесят лет назад. Шоколадно-коричневая кожа, четкие черты лица. Одна щека слегка сплющена там, где она была прижата к носу. Над верхней губой и на подбородке — рыжая щетина.

— А! Толлундский человек!

Ганн поднял глаза и увидел высокого сухопарого человека с худым лицом и облаком темных редеющих волос. Тот склонился к его экрану, чтобы лучше видеть.

— Радиоуглеродный анализ волос установил, что он родился лет за четыреста до новой эры. Идиоты, которые проводили вскрытие, отрезали голову, а все остальное выбросили. Правда, остались еще ноги и один палец, их хранили в формалине, — пришедший усмехнулся. — Профессор Колин Малгрю.

Ганн удивился силе его рукопожатия. Он казался таким хрупким! Профессор Малгрю словно прочитал его мысли — или заметил, как он морщился при рукопожатии. Он улыбнулся.

— У патологоанатома должны быть сильные руки, сержант. Вы не поверите, как тяжело пилить кость и разрывать скелет на части, — в его речи слышался легкий ирландский акцент. Он снова повернулся к экрану:

— Удивительно, правда? Прошло две тысячи четыреста лет. Но все же удалось определить, что его повесили, а когда он в последний раз ел, ему досталась каша из зерен и семян.

— В его вскрытии вы тоже участвовали?

— Нет, конечно. Это было до меня. Я работал с телом Старого Крохана, его нашли в болоте в Ирландии в две тысячи третьем году. Это тело оказалось почти таким же старым — точно больше двух тысяч лет. И очень высоким для своего времени. Шесть футов шесть дюймов, представляете? Это был просто гигант! — Малгрю почесал в затылке, потом усмехнулся. — А как мы назовем наше болотное тело? Льюисский человек?

Ганн повернулся в кресле, жестом указал профессору на свободный стул, но тот только затряс головой:

— Я насиделся в дороге! А в самолетах на Льюис даже ноги не вытянешь.

Ганн кивнул. Сам он был немного ниже среднего роста, поэтому с такими проблемами не сталкивался.

— А как умер этот ваш Старый Крохан?

— Его вначале пытали, потом убили. Под обоими сосками у него глубокие порезы. После пыток его ткнули в грудь ножом, потом у тела отрезали голову, а само тело разрубили пополам, — Малгрю подошел к окну и принялся рассматривать улицу. — Странная вышла история. Он не был рабочим — слишком ухоженные руки. Он явно питался мясом, но в последний раз перед смертью ел пшеничные зерна с пахтой. Мой приятель Нед Келли из Национального музея Ирландии считает, что Старого Крохана принесли в жертву богам, чтобы обеспечить хороший урожай на королевских землях, — профессор повернулся к Ганну. — Индийский ресторан дальше по улице — он как?

— Ничего.

— Сто лет не ел индийской еды! А где сейчас наше тело?

— В холодильнике, в морге больницы.

Профессор Малгрю потер руки:

— Пойдемте на него посмотрим, пока не начало разлагаться! Потом и пообедать можно будет. Умираю с голода!

Тело, разложенное на прозекторском столе, выглядело каким-то скукоженным, хотя при жизни человек явно был неплохо сложен. Кожа его была цвета заварки, а черты лица казались вырезанными из каучука.

Под белым халатом на профессоре Малгрю был темно-синий спортивный костюм, рот и нос закрывала ярко-желтая маска. Над ней красовались огромные защитные очки в черепаховой оправе, из-за которых голова профессора казалась меньше. Он напоминал карикатуру на самого себя, но, казалось, совершенно не осознавал, как по-дурацки выглядит. Он ловко двигался вокруг стола, производя измерения. Тихо шуршали зеленые бахилы, надетые на белые кроссовки. Малгрю отошел к висевшей на стене доске, чтобы записать полученные данные. Маркер скрипел, а профессор говорил не переставая:

— Бедняга весит всего сорок один килограмм. Немного для человека ростом сто семьдесят три сантиметра, — он посмотрел на Ганна поверх очков и пояснил: — Это чуть больше пяти футов восьми дюймов.

— Думаете, он был болен?

— Не обязательно. Тело неплохо сохранилось, но оно должно было потерять много жидкости за время пребывания в болоте. Нет, мне кажется, он был вполне здоров.

— А возраст?

— Немного меньше двадцати. Или немного больше.

— Нет, я не о том. Сколько он пролежал в болоте?

Профессор Малгрю приподнял бровь и укоризненно посмотрел на полицейского.

— Будьте терпеливы. Я же не машина для радиоуглеродного анализа, сержант!

Он вернулся к телу и перевернул его на живот, наклонился, убирая фрагменты бурого и желто-зеленого мха.

— На теле была одежда?

— Нет, не было, — Ганн придвинулся ближе, пытаясь понять, что привлекло внимание профессора. — Мы все вокруг него перевернули. Ни одежды, ни вещей.

— Хм. Тогда я бы сказал, что перед погребением он был завернут во что-то вроде одеяла. И пролежал так несколько часов.

Брови сержанта удивленно взлетели вверх:

— Как вы это узнали?

— В первые часы после смерти, мистер Ганн, кровь скапливается в нижней части тела, вызывая красновато-фиолетовое окрашивание кожи. Мы называем это «синюшность». Внимательно посмотрите на спину, ягодицы и бедра: здесь кожа темнее, но в синюшности просматривается более светлый рисунок.

— И что это значит?

— Это значит, что после смерти он восемь-десять часов пролежал на спине, завернутый в какое-то одеяло, ткань которого оставила на потемневшей коже свой рисунок. Можно помыть его и сфотографировать. Если хотите, художник зарисует этот узор.

С помощью пинцета Малгрю собрал с кожи несколько ниточек.

— Похоже на шерсть. Это будет нетрудно проверить.

Ганн кивнул. Он решил не спрашивать, зачем восстанавливать узор и ткань одеяла, которое изготовили сотни, а может, и тысячи лет назад. Патологоанатом вернулся к осмотру головы.

— От глаз почти ничего не осталось, так что цвет радужек определить невозможно. Волосы темные, рыже-коричневые, но это вовсе не их первоначальный цвет. Их, как и кожу, окрасил торф, — профессор уже ощупывал нос. — А вот это интересно! — Он осмотрел свои затянутые в латекс пальцы. — У него в носу много тонкого серебристого песка. Такой же песок виден в повреждениях кожи на коленях и тыльных сторонах стоп, — профессор перешел к осмотру лба, стер грязь с левого виска и волос над ним.

— Черт возьми!

— Что такое?

— У него изогнутый шрам на левой передней височной доле. Длина — примерно десять сантиметров.

— Рана?

Малгрю покачал головой в задумчивости.

— Больше похоже на операционный шрам. Я бы сказал, что этого молодого человека оперировали из-за травмы головы.

Ганн был поражен.

— Значит, труп гораздо свежее, чем мы думали?

Малгрю улыбнулся с некоторым превосходством:

— Все зависит от того, что понимать под «свежим», сержант. Операции на голове — одни из самых древних. Об этом говорят обширные археологические данные. Такие операции делали еще во времена неолита, — он помолчал, потом добавил для Ганна: — В каменном веке.

Профессор перенес внимание на шею, на которой зиял широкий и глубокий разрез — длиной восемнадцать сантиметров и четыре миллиметра. Ганн спросил:

— Эта рана его и убила?

Малгрю вздохнул.

— Полагаю, сержант, вы посещали не так много вскрытий.

Тот покраснел:

— Вы правы, сэр.

Он не хотел признаваться, что до сих пор был всего на одном вскрытии.

— Я просто не смогу определить причину смерти, пока не вскрою тело. И даже тогда я ничего не смогу гарантировать. Да, ему перерезали горло. Но у него также множественные колотые раны на груди и одна — в районе правой лопатки. На шее специфические повреждения кожи, как будто там была затянута веревка. Такие же повреждения кожи на щиколотках и запястьях.

— У него были связаны руки и ноги?

— Вот именно. Возможно, его повесили — оттого и разодрана кожа на шее. А возможно, его за эту веревку протащили по берегу моря. Это объяснит наличие песка в ссадинах на коленях и стопах. В любом случае, пока рано выдвигать теории о причине его смерти. Вариантов слишком много.

Внимание профессора привлек более темный участок кожи на правом предплечье тела. Он протер его тампоном, затем взял с раковины губку и начал скрести верхний слой кожи.

— Господи Иисусе, — произнес он.

Ганн наклонил голову, пытаясь рассмотреть руку трупа.

— Что там такое?

Малгрю долго молчал, потом поднял взгляд на полицейского.

— Почему вы так хотели узнать, сколько времени тело пролежало в болоте?

— Чтобы мы могли передать его археологам и забыть о нем.

— Боюсь, у вас это не получится, сержант.

— Почему?

— Потому что оно пролежало в торфе не больше пятидесяти шести лет.

Ганн покраснел от возмущения.

— Вы мне десять минут назад сказали, что вы не машина для радиоуглеродного анализа! — он сдерживался, чтобы не закричать. — Как же вы это узнали?

Малгрю снова улыбнулся.

— Посмотрите на правое предплечье, сержант. У нас тут грубо вытатуированный портрет Элвиса Пресли, а под ним надпись «Отель разбитых сердец». Я уверен, что Элвис жил уже в нашей эре. И, как его давний поклонник, я могу сказать вам, что песня «Отель разбитых сердец» была хитом номер один в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году.

Шестнадцатилетний подросток по имени Сет, устав от непонимания и нелюбви, сводит счеты с жизнью. Но после смерти он оказывается в непонятном постапокалиптическом мире, где нет людей, изредка попадаются животные, все поросло сорняками, покрыто пылью и заброшено. Кроме того, из Америки, куда его семья переехала восемь лет назад после трагического происшествия с младшим братом Сета, Сет попадает обратно в Англию, в дом своего детства, где и произошел этот трагический случай. Постепенно он налаживает немудреный быт, но его беспокоят мучительные сны, в которых он переживает заново отдельные эпизоды из своего прошлого.

5

Сет открывает глаза.

Под ним по-прежнему бетонная дорожка, на которой он свернулся клубком, и все тело ломит от лежания на твердом.

Несколько секунд он не может стряхнуть оцепенение.

«Сет. Меня зовут Сет».

Так странно. Он будто не помнил собственного имени до этого сна — или воспоминания — или что вообще это было? Такое отчетливое, такое резкое, что даже больно. И захлестывающий поток информации тоже причиняет боль. Не только имя. Нет, не только.

Он был там на самом деле, так живо не может ощущаться ни воспоминание, ни сон. Он был там, с ними, по-настоящему. С Эйчем и Моникой. С Гудмундом, который всегда за рулем, потому что машина его. С друзьями. В тот вечер, когда они стащили Младенца Христа с газона Каллена Флетчера.

Меньше двух месяцев назад.

«Сет. — Имя ускользает, словно песок сквозь растопыренные пальцы. — Меня зовут Сет Уэринг».

Меня звали Сет Уэринг.

Он делает глубокий вдох, и в нос бьет из кустов тошнотворный запах его собственной рвоты. Он садится. Солнце поднялось еще выше. Сколько он здесь уже торчит, а еще, кажется, даже за полдень не перевалило.

Если здесь вообще бывает полдень. Если здесь существует время.

Голова трещит и раскалывается, но сквозь сумятицу ощущений, погребающих его под собой, пробивается какое-то новое и мощное, которое, оказывается, все это время никуда не девалось, но только теперь для него нашлось определение, слово. Только теперь, когда в мыслях чуть прояснилось и он вспомнил свое имя.

Жажда. Ему хочется пить. Страшно хочется, как никогда в жизни не хотелось. Жажда подбрасывает его на ноги. Колени трясутся, но он удерживается и не падает. Вот, значит, какая неодолимая безымянная сила тянула его в дом.

Теперь, когда у нее есть название, с ней еще труднее бороться.

Сет снова окидывает взглядом безмолвный, пустой квартал, укрытый саваном грязи и пыли. Узнавание, прежде едва уловимое, становится ярче, увереннее.

Да, это его улица, здесь он жил в детстве, здесь был его дом. Налево она ведет к Хай-стрит со всякими-разными магазинами, а справа — теперь он точно помнит — ходят пригородные поезда. Он даже помнит, как считал их. Перед самым переездом из этого крошечного английского пригорода на другой край света, на холоднющее побережье тихоокеанского Северо-Запада, он часто, лежа без сна в предрассветной темноте, считал поезда, будто от этого могло стать легче.

Когда кровать младшего брата у противоположной стены стояла пустая.

Вздрогнув при воспоминании о том лете, Сет гонит его прочь.

Потому что сейчас ведь тоже лето…

Он снова оглядывается на дом.

Свой прежний дом.

Это его прежний дом, совершенно точно.

Выглядит обшарпанным и заброшенным, краска на оконных рамах облупилась, на стенах пятна от прохудившихся водосточных труб, как и у всех остальных домов по соседству. Дымовая труба просела и частично обвалилась, причем уже в отсутствие хозяев, судя по кучке обломков и кирпичной крошки на карнизе.

«Как? — Сет силится собраться с мыслями, которые глушит жажда. — Как такое вообще может быть?»

Жажда ворочается внутри, как живая. Он никогда ничего подобного не испытывал — распухший язык едва помещается во рту, сухие потрескавшиеся губы кровоточат, когда он их облизывает.

Дом словно поджидает. Возвращаться внутрь не хочется, вот ни настолечко, но делать нечего. Нужно добыть воды. Попить. Входная дверь так и стоит нараспашку, как он ее оставил, выскочив в панике. Он вспоминает потрясение от увиденного над каминной полкой — как удар под дых, от которого раскрываются глаза, и ты понимаешь, в каком аду очнулся…

Но кроме камина, там еще есть столовая, а за ней кухня.

Кухня.

С кранами.

Сет медленно бредет к двери и поднимается на крыльцо — теперь он узнает трещину на нижней ступеньке, ту самую, которую так и не заделали, потому что «пустяки, успеется».

Он заглядывает в дом, и воспоминания вновь оживают. Длинный, тонущий в полумраке коридор, оказывается, тот самый, по которому он бессчетное число раз пробегал туда-сюда в детстве, скатываясь с лестницы, что едва различается в глубине. Лестница (теперь он знает) ведет к спальням на верхнем этаже, а оттуда еще выше, в мансарду.

В этой мансарде он когда-то жил. Вместе с Оуэном. Это была их с Оуэном комната до того, как…

Он снова обрывает мысль. От жажды его сгибает почти пополам.

Нужно попить.

Сет хочет пить.

Он повторяет свое имя про себя: «Сет. Меня зовут Сет».

«И сейчас я заговорю».

— Эй? — пробует он. Горло дерет от жажды, там настоящая пустыня. — Эй? — повторяет он, на этот раз громче. — Есть кто-нибудь?»

Молчание. Ни звука вокруг, только по собственному дыханию и догадываешься, что не оглох.

Он стоит в дверях, не решаясь двинуться дальше. Во второй раз войти труднее, гораздо труднее: страх такой плотный, что его, кажется, можно пощупать, — страх перед тем, что еще может ждать внутри, перед тем, почему он здесь и что это означает.

Или что будет означать. Отныне и вовеки.

Однако жажда тоже почти осязаема, и Сет заставляет себя переступить порог, снова взметая облачка пыли. Бинты-обмотки на нем уже давно не белые, на руках и ногах грязные отметины. Прошаркав по коридору, он останавливается у подножия лестницы. Щелкает выключателем — результата ноль, кнопка без толку ходит вверх-вниз. Не решаясь подниматься в темноте, не решаясь даже смотреть на эту лестницу, Сет поворачивается в другую сторону, набираясь храбрости перед тем, как войти в гостиную.

Он делает глубокий вдох — и тут же закашливается от пыли.

Но в комнату шагает.

6

Все по-прежнему, ничего не изменилось. Единственный источник света — разбежавшиеся по комнате солнечные лучи, выключатель здесь тоже не работает. Но теперь Сет отчетливо видит, что комната обставлена мебелью из его детства.

Заляпанные красные кушетки, одна побольше, другая поменьше, которые отец не хотел обновлять, пока мальчишки не подрастут и не перестанут проливать на них все подряд.

Кушетки с собой в Америку не взяли, оставили тут. В этом доме.

Но что тогда здесь делает журнальный столик, который переехал вместе с ними и должен быть за много тысяч миль отсюда?

«Не понимаю. Ничего не понимаю».

Вот мамина ваза, которая пережила переезд. А вот уродливая тумбочка, которую бросили здесь. А там, над камином…

Его опять будто бьют под дых.

Эту картину нарисовал дядя, и ее увезли в Америку вместе с частью мебели. На ней изображена истошно ржущая перекошенная лошадь с ужасом в глазах и жуткой пикой вместо языка. Дядя рисовал ее в подражание «Гернике» Пикассо, поместив лошадь на фоне разодранного в клочья неба и таких же разодранных тел.

Про настоящую «Гернику» Сету давным-давно рассказал отец, и он давным-давно все понял, но дядина бледная копия все равно оставалась самой первой картиной в Сетовой жизни — первым образцом живописи, который попытался осмыслить пятилетний разум. И поэтому она внушала куда больший ужас, чем оригинал Пикассо.

Что-то кошмарное, жуткое, истерическое, глухое к голосу разума и не имеющее представления о жалости.

И эту самую картину он видел только вчера, если «вчера» здесь еще что-то значит. Если в аду не выключается время. В общем, эту картину он видел на выходе из собственного дома на другом краю света — в последнюю секунду перед тем, как закрыть за собой дверь.

Свою дверь. Не эту. Не из кошмарного прошлого, о котором он старался не вспоминать.

Он смотрит на картину сколько хватает сил, сколько удается выдержать, чтобы превратить ее в обычный рисунок, но стоит отвернуться — и сердце часто колотится в груди, глаза отказываются смотреть на обеденный стол, который он тоже узнал, и на стеллажи, заполненные книгами, часть которых он читал в другой стране. Со всей скоростью, на которую способны ослабевшие ноги, он спешит на кухню, стараясь думать только о жажде. Прямо к мойке, без оглядки, чуть не плача от предвкушаемого облегчения.

Сет вертит краны, но оттуда ничего не течет, и он невольно стонет от досады. Еще попытка. Один вентиль не поддается совсем, другой, наоборот, прокручивается вхолостую, снова и снова, и ничего не льется.

В глазах опять закипают слезы, жгучие и едкие, слишком соленые от обезвоживания. Он так ослаб, его так шатает, что приходится наклониться, упираясь лбом в столешницу, чувствуя ее пыльную прохладу и надеясь не потерять сознание.

«Конечно, таким и должен быть ад. Само собой. Чтобы тебя мучила жажда, а воды не было. Ясное дело».

Наверное, это наказание за Младенца Иисуса. Моника так и сказала. Под ложечкой сосет при воспоминании о том вечере, о друзьях, о том, как легко и без напряга ему с ними жилось — им нравилась его молчаливость, и ничего, что из-за разницы в английской и американской школьных системах он оказался почти на год младше одноклассников, все они — но Гудмунд особенно, — как и положено друзьям, охотно брали его с собой. Даже на «богохульство».

Они украли Младенца, все прошло до отвращения гладко, выдать их мог только собственный смех, который они с трудом сдерживали. Вытащили фигурку из яслей, поражаясь ее легкости, и поволокли, едва не лопаясь от истерического хохота, к машине Гудмунда. Их так колбасило, что в доме Флетчера даже свет зажегся, когда они неслись прочь по дороге.

Но у них получилось! А потом, как и планировалось, они подъехали к дому капитанши чирлидеров и, шикая друг на друга, вытянули Младенца Иисуса с заднего сиденья.

И Эйч его уронил.

Как оказалось, Младенец все-таки был сделан не из венецианского мрамора, а из какой-то дешевой глины, разлетевшейся вдребезги от падения на тротуар. Оцепенев от ужаса, они застыли над черепками.

«Ну, все, гореть вам теперь в аду!» — заявила тогда Моника, и непохоже было, что она шутит.

В груди Сета зреет какой-то звук — он понимает с удивлением, что это смех. Он открывает рот, и смех вырывается наружу саднящим жутким хрипом, но остановить его Сет не в силах. Он сотрясается от смеха — и ничего, что его сразу мутит, а голову по-прежнему невозможно оторвать от столешницы.

Ад. Точно. Похоже, это он и есть.

Но прежде чем расплакаться снова — в каждой секунде этого смеха таятся подступающие слезы, — он вдруг осознает, что все это время до него доносится еще какой-то звук. Стоны и рев, словно где-то в доме мычит заблудившаяся корова.

Он поднимает голову.

Рев идет из труб. Из крана начинает капать грязная, ржавая вода.

Сет отчаянным рывком кидается к мойке — пить, пить, пить!

7

Вода удивительно мерзкая, металлическая и глинистая на вкус, но Сет не может остановиться. Он жадно пьет все быстрее льющуюся из крана жидкость. После десятого — двенадцатого глотка в животе начинает бурлить, и Сет, отвернувшись, извергает все выпитое обратно в раковину шумным ржавым водопадом.

Потом стоит и тяжело дышит.

Вода уже слегка посветлела, но все равно выглядит малопригодной для питья. Он ждет, сколько удается выдержать, пока стечет ржавчина, и пьет снова, уже медленнее, с паузами, чтобы отдышаться.

На этот раз вода не просится наружу. Сет чувствует прохладу, разливающуюся от живота. Это приятно, и он снова замечает, как тепло вокруг, особенно здесь, в доме. А еще душно и пахнет пылью, которой покрыто все, куда ни глянь. Руки грязные по локоть, хотя он всего лишь опирался на столешницу.

Однако ему уже чуть лучше, сил чуть прибавилось. Он пьет еще, потом еще, пока жажда не отступает. И когда он наконец распрямляется, головокружения больше нет.

Солнце ярко и горячо светит в дальнее окно. Сет окидывает взглядом кухню. Да, это она, та самая, которая вечно казалась маме слишком тесной, особенно после переезда в Америку, где на любой кухне можно стадо слонов усадить. С другой стороны, в маминых глазах все английское заведомо проигрывало американскому, и неудивительно.

Если учесть, как Англия с ними обошлась.

Он не думал об этом, уже много лет не думал. Незачем было. Кому охота бередить худшее свое воспоминание? Тем более что жизнь продолжается, ты в совершенно новом, неизведанном месте, где так много нужно освоить и столько знакомых завести…

Да, случилось ужасное, но ведь брат не погиб. Да, остались проблемы, да они своими глазами видели по мере его взросления, насколько серьезны могут быть неврологические последствия, но все же брат не умер, и сейчас он вполне стабильный, радостный, прикольный пацан, несмотря на все сложности.

Было, конечно, жуткое время, когда все опасались худшего и, оглядываясь на Сета, снова и снова повторяли, что он ни в чем не виноват, но сами-то думали…

Он выпихивает мысль прочь из головы, сглатывая комок в саднящем горле. А потом смотрит на полутемную гостиную, терзаясь догадками, зачем он все-таки здесь.

С какой-то целью? Чтобы что-то исправить?

Или просто чтобы торчать тут до скончания веков?

Потому что так устроен ад? Ты просто заперт навеки в самом страшном своем кошмаре?

Похоже на то.

Только непонятно, при чем тут эти бинты-обмотки, перепачканные в пыли, но плотно облегающие самые нелогичные части тела. Или вот вода, уже почти прозрачная, с ней тоже непонятки. Если жажда — часть наказания, почему ее можно утолить?

Вокруг по-прежнему ничего не слышно. Ни машин, ни голосов, ни шуршания, ни грохота, ни лязга — ничего. Только шум бегущей воды, который настолько успокаивает, что Сет не в силах заставить себя завернуть кран.

В желудке вдруг начинает урчать. Еще бы, его ведь уже два раза вывернули наизнанку, там совсем пусто. Не успев толком запаниковать — где, спрашивается, в аду найти пропитание? — Сет почти машинально распахивает ближайшую дверцу.

Полки заставлены тарелками и чашками, не такими пыльными, поскольку все же стояли закрытыми, но все равно чувствуется, что к ним давно не прикасались. В соседнем шкафчике бокалы и фарфор, который Сет узнает, — большая часть добралась до Америки в целости и сохранности. Он поспешно открывает следующий. Вот тут наконец-то продукты. Пакеты с крошащимися макаронами; заплесневелые коробки риса, рассыпающиеся под рукой; банка сахара, слипшегося в большой ком, который даже пальцем не ковырнешь. В ходе дальнейших поисков обнаруживаются консервы — одни проржавели, другие подозрительно вздулись, но все же есть несколько приличных на вид. Сет вытаскивает банку куриной лапши.

Знакомая марка. Эту лапшу они с Оуэном могли есть бесконечно, каждый раз в магазине прося маму купить побольше…

Нет, стоп. Опасное воспоминание. Сета снова шатает, под ногами словно разверзается пропасть смятения и отчаяния, грозя проглотить, если он посмотрит туда хотя бы краем глаза.

«Это на потом, — говорит он себе. — Ты голодный. Все остальное подождет».

Сам не веря собственным уговорам, Сет заставляет себя перечитать этикетку на банке.

— Суп, — произносит он вслух. Голос по-прежнему сиплый, но все же чуть смягчился после воды. — Суп, — уже тверже повторяет он.

Так, теперь ящики. В первом же он находит открывалку — ржавую и тугую, но рабочую — и не может удержаться от победного «Ха!».

Пробить крышку удается только с семнадцатой попытки.

— Пошли вы все! — кричит он в сердцах и давится собственным криком, застрявшим в измученном горле.

Наконец крышка поддается. Руки болят даже от такой пустяковой работы, и в какой-то момент он пугается, что просто не хватит сил докрутить открывалку до конца. Но злость не позволяет сдаться, и в результате, ценой неимоверных усилий, отверстие в крышке расширяется настолько, что уже можно пить.

Сет запрокидывает голову и подносит банку ко рту. Суп загустел и сильно отдает на вкус металлом, но куриная лапша в нем еще чувствуется. От радости Сет заходится смехом, прихлебывая вязкую жидкость.

Потом щеки становятся мокрыми, и к супу добавляется соленый привкус слез.

Допив суп, он бухает банку обратно на стол.
«Прекрати. Соберись. Что тебе нужно сделать? Что дальше? — Он слегка выпрямляется. — Как бы поступил Гудмунд?»

И тут, впервые за все время, на лице Сета мелькает улыбка — робкая, едва заметная, но улыбка.

— Гудмунд пошел бы отлить, — сипит он.

Потому что именно этого организм и требует.

«Сатанинское танго» (1985) — первый роман венгерского писателя, лауреата Международной Букеровской премии 2015 года Ласло Краснахоркаи. Содержание произведения выглядит как запись фигур танго, а «сатанинским» этот танец становится потому, что не дает возможности участникам ни остановиться, ни сделать шаг в сторону. Роман изобилует отсылками к  произведениям мировой литературы: главный герой Иеремия напоминает Воланда из «Мастера и Маргариты», заброшенная деревня вызывает ассоциации с Макондо из «Ста лет одиночества», а безвыходность ситуации и вечное ожидание неизвестного отсылают к Кафке и Беккету.

Переведенные на русский язык книги Ласло Краснахоркаи до сих пор не были приняты в печать ни одним российским издательством. «Прочтение» публикует эксклюзивный отрывок из романа «Сатанинское танго».

Первая часть

II. МЫ ВОСКРЕСНЕМ

Часы у них над головами показывают без четверти десять, но чего им еще ждать? Они прекрасно знают, для чего на потолке, покрытом сетью тончайших трещин, гудит, разрывая мозг, неоновая лампа, для чего отдаются бесконечным эхом хлопки нарочно закрываемых и открываемых дверей, зачем стучат по керамитовым плиткам неожиданно высоких коридоров тяжелые сапоги с подковками полумесяцем, по той же причине, как они подозревают, не зажигают лампочки сзади, отчего повсюду такой утомительный полумрак; оба уже готовы в порыве изумления с заговорщической удовлетворенностью склонить голову перед столь великолепно выстроенной системой, не будь они сами вынуждены пялиться на алюминиевую ручку двери под номером двадцать четыре, сидя сгорбившись на скамье, отполированной до блеска сотнями и сотнями задниц, так, чтобы успеть («Не более, чем…») за те две или три минуты, на которые их впустят, развеять «тень возникшего подозрения». А что еще обсуждать, если не это чудовищное недоразумение, причиной которому стали действия вне всякого сомнения добросовестного, но слегка перестаравшегося чиновника? Слова наталкиваются друг на друга, вихрем закручиваются в водоворот, складываются в хрупкие бессмысленные предложения, похожие на наспех сколоченный мост: первые три шага — слышится скрип, тихий предательский треск, и все разваливается; они снова и снова, точно завороженные, возвращаются к событиям вчерашнего вечера, когда им вручили бумагу с печатью и повестку. Непривычные четкие и сухие формулировки («…тень возникшего подозрения…») не оставляют никаких сомнений в том, что вызвали их сюда не для того, чтобы доказать их невиновность — отрицать обвинение, или же требовать разбирательства было бы бессмысленной тратой времени, — а лишь для того, чтобы у них была возможность в ходе непринужденной беседы заявить о своей позиции (в связи с давно забытым делом), рассказать, кто они такие и, возможно, подправить кое-какие анкетные данные. За прошедшие месяцы, порой казавшиеся бесконечными, с тех пор, как глупое, даже упоминания не заслуживающее расхождение во взглядах отрезало их от органичного течения жизни, их прежние, будто бы несерьезные взгляды переросли в твердое убеждение, и теперь, при случае, они могли бы правильно и с поразительной уверенностью, не задумываясь, без внутренних мучений ответить на вопросы, суть которых можно свести к понятию «руководящий принцип»; теперь их было ничем не удивить. Что же до самопоглощающего и постоянно возвращающегося чувства тревоги — его можно смело списать «на горький счет прошлого», ведь «нет человека, который бы вышел с такой каторги целым и невредимым». Минутная стрелка уже приближается к двенадцати, когда на верхней ступеньке лестничного пролета появляется чиновник и, заложив руки за спину, пружинящей походкой начинает спускаться вниз; глаза его цвета молочной сыворотки устремлены в пространство, пока не натыкаются на двух странных типов, что сидят на скамье, — на бледных, как у трупа, щеках загорается легкий румянец, чиновник поднимается на цыпочки, с усталой гримасой поворачивает обратно и, прежде чем исчезнуть за поворотом лестницы, бросает взгляд на вторые часы, висящие под табличкой КУРИТЬ ВОСПРЕЩАЕТСЯ!, и кожа его вновь приобретает прежний сероватый оттенок.

— Эти часы и те показывают разное время, — успокаивает товарища тот, что повыше ростом, — но и те, и другие могут быть неточными. Наши часы — вот они. — Необычайно длинный, тонкий и изящный указательный палец говорящего направлен вверх — они слишком опаздывают, а те, другие… они даже не время показывают, а отмеряют вечность, перед которой мы так же беззащитны, как ветка перед дождем — ничего не можем изменить.

Говорит он тихо, но его глубокий, мужественный звенящий голос заполняет собой пустынный коридор. Второй посетитель — с первого взгляда видно, что он «и близко не похож» на мужчину, излучающего уверенность, твердость и решительность, — переводит свои тусклые глаза-пуговицы на своего напарника (у последнего лицо человека явно видавшего виды) и вдруг проникается неким энтузиазмом:

— Ветка и дождь… — он перекатывает слова во рту, точно дегустирует старое вино, пытаясь определить год урожая и равнодушно осознавая, что это ему все равно не по силам, и прибавляет: — Да ты, брат, поэт, точно тебе говорю! — после чего отвешивает глубокий поклон, словно испугавшись, что случайно сказал правду и сдвигается на скамье так, чтобы голова оказалась на одном уровне с головой товарища, засовывает руки в карманы зимнего пальто, сшитого словно на великана, и нащупывает среди шурупов, леденцов от кашля, открытки с изображением приморского пейзажа, кучи гвоздей, чайной ложечки, оправы от очков без стекол и таблеток Кальмопирина бумажку в жирных пятнах; лоб у него покрывается потом:

— Только бы не облажаться! — слетает у коротышки с языка, но уже вылетело, не вернешь. Морщины на лице у напарника становятся еще глубже, губы сжимаются в ниточку, веки опускаются, теперь и он не в состоянии сдерживать эмоции. При том, что оба знают, что совершили ошибку, когда утром, требуя немедленно все объяснить, ворвались в обозначенную дверь и не останавливаясь пронеслись до последнего кабинета; и не потому, что не получили объяснений, — обескураженный «начальник» даже разговаривать с ними не стал, только крикнул секретарям в приемной (мол «Разберитесь, кто такие!»), тут же их и выставили в коридор. Как можно было так глупо себя повести? Ошибка вышла?! Нагромоздили ошибок одну на другую, как будто этих трех дней не хватило, чтобы от непрухи избавиться. Ведь с момента, как они снова смогли глубоко вдохнуть свежий воздух свободы пройтись по пыльным улицам и пустынным паркам, вид увядающей природы, залитой осенним золотом, словно возвращал к жизни; они черпали силы в сонных лицах шедших навстречу мужчин и женщин, в их склоненных головах, в медленных взглядах молодых парней, меланхолично подпиравших стены, и с этого момента обоих тенью преследует прежде неведомое невезенье — оно не имеет формы, то промелькнет в брошенном случайно взгляде, то с угрожающей неизбежностью выдаст свое присутствие одним движением. И в довершение всего этот случай прошлой ночью на вокзале («Жуть какая — не будь я Петрина…»), когда во вращающуюся дверь вдруг вошел нескладный прыщавый подросток и не минуты колеблясь направился в их сторону — там же не было никого, и с чего им вздумалось провести ночь на скамье у двери, ведущей на перон — и сунул им в руки повестку.

— Да когда же это закончится! — сказал тогда тот, что повыше, лоховатому курьеру.

Именно эти слова приходят сейчас на ум его товарищу-коротышке, и он несмело замечает:

— А ведь они это нарочно делают, чтобы…

Высокий устало улыбается:

— Не будем преувеличивать. Уши пригладь как следует, а то опять торчат.

Его собеседник странным движением, точно его вдруг застали за чем-то нехорошим, стыдливо пытается прижать свои неправдоподобно большие уши, обнажая при этом беззубые десны.

— Так судьба распорядилась, — произносит он.

Высокий какое-то время смотрит на товарища, высоко подняв брови, потом отворачивается.

— И урод же ты! — ужасается он и пару раз оборачивается, словно не верит своим глазам. Лопоухий коротышка отчаявшись забивается глубже к стене, маленькая грушеподобная голова его уже почти не видна за поднятым воротником пальто.

— С лица воды не… — бормочет он обиженно. В эту же минуту распахивается дверь и в коридор, создавая вокруг себя невероятный шум, выходит мужчина с приплюснутым, как у боксера, носом. Однако, вместо того, чтобы удостоить внимания двух посетителей, тут же устремившихся к нему навстречу (или сказать» «Прошу, заходите!»), звонкими шагами шествует мимо них и исчезает за дверью в конце коридора. Оба — высокий и коротышка — возмущенно переглядываются, переступают с ноги на ногу с таким видом, будто вот-вот потеряют терпение, а от совершения чего-то непростительного их отделяет один шаг, но тут вдруг снова хлопает дверь, в нее высовывается голова, и маленький толстый человечек насмешливо произносит:

— А вы, пгостите, чего тут ждете?, — после чего с абсолютно неподобающим громогласным «Ага!» распахивает перед ними дверь. В большом, похожем на склад помещении за громоздкими, блестящими столами сидят пять-шесть мужчин в гражданском, у каждого над головой точно нимб вибрирует неоновая лампа, но в дальних углах притаилась годами накапливаемая темнота, и даже лучи света, просачивающиеся сквозь опущенные жалюзи, растворяются в ней — их словно проглатывает затхлый воздух, что струится снизу. Секретари молча строчат (у одних черные прорезиненные нарукавники, у других — очки, сдвинутые на кончик носа), и все равно слышно, как они постоянно перешептываются; то один, то другой украдкой бросают на вошедших недоброжелательные взгляды, будто выжидают, когда посетители выдадут себя неверным движением, когда из-под потертого пальто выглянут обтрепанные подтяжки, или покажется над краем ботинка дырявый носок.

— Да что тут такое творится! — сердится высокий и застывает в удивлении, первым переступив порог помещения, напоминающего келью: перед ним человек в рубашке, без пиджака ползает на четвереньках по полу и что-то лихорадочно ищет под темно-коричневым столом. Посетитель, однако же, не теряет присутствия духа, делает несколько шагов вперед и фиксирует взгляд на потолке, как бы тактично не замечая неловкую ситуацию.

— Прошу прощения, — вкрадчиво начинает он, — мы свои обязательства не забыли. Вот, пришли, хотим исполнить вашу просьбу, изложенную в письме от вчерашнего вечера, где вы выразили желание переговорить с нами. Мы честные граждане нашей страны и потому хотим — добровольно, естественно, — предложить свои услуги, к которым — осмелюсь напомнить — вы изволите прибегать на протяжении уже многих лет, пусть, правда, и нерегулярно. Вы, наверняка, не могли не заметить, что наши отношения на какое-то время прервались самым прискорбным образом, из-за чего вам пришлось обходиться без нас. Со всей достоверностью гарантируем, что, как и прежде, впредь не будем халтурить и потакать низменным инстинктам. Поверьте мне, когда я говорю, что мы и в будущем готовы выполнять нашу работу на таком же высоком уровне, который вы привыкли от нас получать. Мы рады предложить вам свои услуги.

Напарник говорящего с энтузиазмом кивает, приличия едва удерживают его от того, чтобы прямо здесь, на месте, не схватить друга за руку и крепко не пожать ее. Начальник тем временем поднимается с пола, закидывает в рот белую пилюлю и после нескольких мучительных попыток, наконец, заглатывает ее не запивая. Он отряхивает пыль с колен, усаживается за стол, скрещивает руки на груди, тяжело наваливается на потертую папку из кожзаменителя и пристально смотрит на двух странных посетителей, а те стоят по стойке смирно и, точно в забытьи, смотрят поверх его головы. Губы начальника искажает болезненная гримаса, и все черты его лица превращаются в сердитую маску. Не двигая локтями, он вытряхивает из пачки сигарету, сует ее в рот и закуривает.

— Что вы сказали? — недоверчиво спрашивает он, и ноги его под столом пускаются в нервный перепляс. Вопрос бесцельно повисает в воздухе, высокий и коротышка не двигаются с места и зачаровано слушают.

— Вы и есть тот сапожник? — пробует начать по новой начальник и выпускает изо рта длинную струю дыма; наткнувшись на пачку бумаг, возвышающуюся на столе, эта струя превращается в облако и долго оседает, пока из-за нее опять не показывается лицо чиновника.

— Вовсе нет… — начинает было лопоухий с такой интонацией, будто его жестоко оскорбили. — Нас сюда вызвали на восемь.

— Ага! — удовлетворенно прерывает его начальник. — А почему вовремя не явились?

Лопоухий смотрит на него снизу вверх, в глазах его упрек:

— Тут какое-то недоразумение, если позволите… Мы же были на месте ровно как назначено, не помните разве?

— Понимаю.

— Ничего вы не понимаете, господин начальник! — оживляется коротышка. — Дело в том, что мы, то есть, вот этот со мной и я, мы все что угодно умеем. Плотничать, цыплят разводить, хряков кастрировать, недвижимость продать-купить, починить, если что сломалось, на ярмарке за товаром последить, поторговать, чем скажете… Ей-богу! И нечего надо мной смеяться! Ну и.. это, информацию собирать. Мы у вас и в ведомости числимся, если помните. Дело в том, как бы это выразиться…

Начальник обессилено откидывается назад, медленно изучает обоих посетителей, лицо у него проясняется, он встает, открывает небольшую дверцу в задней стене и с порога обращается к ним:

— Вы здесь подождите. Но чтобы никаких… понимаете, о чем я!

Спустя пару минут перед ними уже стоит высокий блондин с голубыми глазами в чине капитана. Вошедший садится за стол, небрежно вытягивает ноги и добродушно улыбается.

— Бумаги есть с собой? — спрашивает капитан ободряюще.

Лопоухий принимается рыться в своих бездонных карманах.

— Бумаги? Есть, а то! — радостно сообщает он. — Минуточку! — И выкладывает перед капитаном слегка помятый, но чистый лист писчей бумаги.

— Могу я еще и ручку предложить? — высокий с готовностью лезет во внутренний карман.

Капитан мрачнеет, но вскоре лицо его проясняется, словно он передумал.

— Находчиво, ничего не скажешь, — одобрительно усмехается он. — С юмором у вас обоих явно все в порядке.

Лопоухий застенчиво опускает глаза долу:

— Без этого никак, начальник, надо признать…

— Но вернемся к делу, — голос капитана становится серьезным. — Есть у вас другие бумаги?

— Есть, конечно, как не быть! Один момент! — лопоухий снова лезет в карман, вытаскивает повестку и, победоносно помахав ею в воздухе, кладет на стол. Капитан пробегает документ глазами, лицо его наливается кровью.

— Читать не умеете?! — орет он. — Придурки, мать вашу! Какой здесь этаж написан?!

Внезапный взрыв гнева оказывается настолько неожиданным, что оба делают шаг назад. Коротышка отчаянно трясет головой.

— Конечно… — нужные слова не приходят.

Офицер наклоняет голову набок:

— Что там написано?

— Третий… — отвечает коротышка и добавляет в качестве объяснения, — Докладываю.

— И что вы тогда тут забыли?! Как вы сюда попали?! Вы вообще понимаете, чем мы тут занимаемся?!

Незадачливые посетители отрицательно мотают головами.

— Это отдел по работе с агентами! — выпаливает им в лицо капитан, наклонившись над столом. Но это не вызывает у обоих ни тени удивления: коротышка отрицательно качает головой и в раздумье поджимает губы, а его товарищ скрещивает ноги и начинает демонстративно разглядывать пейзаж на стене. Офицер облокачивается на стол, склоняет голову и начинает массировать себе лоб. Спина у него прямая, как путь к правде, грудь колесом, форма вычищена до блеска, ослепительно белый воротник рубашки идеально гармонирует с нежной розоватой кожей; одна-единственная прядь выбивается из идеально уложенных волнистых волос и падает на глаза цвета небесной лазури, придавая капитану неотразимое очарование; в целом же его облик излучает детскую невинность.

— Для начала, — голос его обретает строгость и свойственную южанам напевность, — давайте сюда ваши паспорта!

Лопоухий выуживает из заднего кармана два потрепанных по краям пухлых пакета и отодвигает одну из стопок на столе, чтобы разгладить их, прежде чем передать капитану, но тот с юношеской быстротой выхватывает паспорта из рук и по-солдатски споро пролистывает их, даже не заглядывая.

— Как звать? — спрашивает он у коротышки.

— Петрина, к вашим услугам.

— Это твое имя?

Лопоухий печально кивает.

— Полное имя скажи, наконец! — наклоняется вперед офицер.

— Докладываю: это все, — отвечает Петрина с невинным взглядом, поворачивается к товарищу и шепотом спрашивает: — А теперь что делать?

— Цыган, что ли? — рявкает капитан.

— Я цыган? — испуганно переспрашивает Петрина.

— Тогда прекрати паясничать! Отвечай!

Лопоухий беспомощно смотрит на товарища, сжимается и с видом человека абсолютно растерянного, не способного отвечать за свои слова, произносит:

— Ну, типа… Шандор-Ференц-Иштван… как его… Андраш.

Офицер листает странички паспорта и с угрозой в голосе отмечает:

— А тут написано «Йожеф».

Петрина делает такое лицо, будто его четвертовали.

— Да что вы говорите, господин начальник! Покажите, пожалуйста…

— Не двигаться! — говорит капитан голосом, не терпящим возражений.

Лицо второго посетителя, того, что повыше, не выражает ни волнения, ни интереса. Когда офицер спрашивает, как его зовут, высокий моргает пару раз, словно мыслями унесся куда-то далеко, и вежливо произносит:

— Простите, не понял.

— Имя!

— Иеремия, — в звенящем голосе слышится нотка гордости.

Капитан берет сигарету, загоняет в уголок рта, неловко закуривает, выбрасывает горящую спичку в пепельницу и гасит коробком.

— Значит так. Получается, у вас тоже только имя, без фамилии.

Иеремия радостно кивает.

— Так и есть, господин начальник. Как у всех.

Офицер долго смотрит ему в глаза и, когда заведующий канцелярией открывает перед ними дверь (и спрашивает: «Закончили?»), делает знак следовать за собой. Под подозрительными взглядами секретарей Коротышка и высокий проходят мимо столов в приемной, на пару шагов отставая от капитана, выходят в коридор и поднимаются по лестнице. Здесь еще темнее, на поворотах они спотыкаются, чуть не падают; на всем пути следования их сопровождают грубые железные перила, на нижней части до блеска отполированных поручней виднеются пятна ржавчины. Шагая по ступеням, они чувствуют, что все вокруг как следует почищено и отмыто — это ощущение не в состоянии перебить даже тяжелый, похожий на рыбный запах, который на каждом повороте ударяет им в нос.