Метка: Издательство «Амфора»

Отрывок из документальной повести

Наступил последний, полуторагодовой период существования группы «Кино», который можно было бы цинично назвать «стрижкой купонов», когда огромную популярность группы стали достаточно интенсивно обменивать на деньги.

Но не будем спешить с таким определением. Это лишь одна сторона медали, причем оборотная. А на первой, главной стороне — творчество. Ведь группа «Кино» и Виктор Цой развозили по стране не водку и пиво, не одежду и обувь и даже не цветы. Их товаром было их искусство — песни, которые заставляли слушателей испытывать глубокие чувства, переживать и плакать, приходить в восторг и — любить.

Песни Цоя обладали удивительным позитивным зарядом любви, хотя в них не было ни малейшего сюсюканья, «белых роз» и «юбочек из плюша». Об этом никогда не надо забывать, и приравнивать гастроли «Кино» к чесу попсовых исполнителей и коллективов я бы не стал.

Виктора и его песни помнят до сих пор, вот уже более двадцати лет с момента их создания, а, допустим, песни Влада Сташевского (кстати, тоже сотрудничавшего с Айзеншписом) и самого певца уже вряд ли кто вспомнит, хотя он мелькнул звездочкой средней величины совсем недавно. При том, что я не хочу обижать ни его, ни многочисленную армию музыкантов нашей эстрады, которые зарабатывают свой хлеб честным и не очень легким трудом.

Они профессионалы. Они знают — чем и как можно приманить толпу, за какие струны нужно дернуть, чтобы на глаза навернулись чистые, но глупые слезы.

Цой и его команда не были профессионалами в этом смысле, хотя, по свидетельству Кости Кинчева, Витя расчетливо предвидел свой успех и крутой подъем группы. Предвидеть-то предвидел, и не ошибся, не смог только предвидеть, способен ли он сам встроиться в потогонную и обескровливающую машину шоу-бизнеса.

Однако в конце 1988-го — начале 1989-го эта гастрольная гонка только начиналась. А пока группа закончила запись нового альбома «Звезда по имени Солнце», песни из которого звучали в фильме «Игла».

Случилось так, что я стал одним из первых слушателей этого альбома, да еще в присутствии самого Виктора и Константина Кинчева.

Дело происходило в московской квартире Кости. Я точно запомнил день — 17 февраля, потому что это произошло в годовщину гибели Саши Башлачева. Мы с женой приехали к Косте, предварительно созвонившись по телефону, чтобы взять у него интервью для книги «Путешествие рок-дилетанта», над которой я тогда работал.

А приехав к Косте, я сразу достал из портфеля бутылку коньяка, потому что хорошо помнил об этой годовщине, так же как и Кинчев.

И мы первым делом помянули Сашу, а потом стали разговаривать обо всем, а на столе лежал включенный диктофон. К сожалению, наша беседа совсем не напоминала интервью, я никогда не готовлю вопросов заранее, просто беседуем. Что непонятно — спрашиваю. И никогда не делаю записей для памяти, что совсем уж непрофессионально.

А в данном случае стоило бы сделать.

Потому что часов в девять вечера раздался телефонный звонок, и Костя снял трубку. Коротко с кем-то поговорив, он повесил трубку и объявил:

— Сейчас Цой приедет. У него новый альбом, ему не терпится, чтобы я послушал.

И действительно, через полчаса в кухню, где мы сидели, вошли Витя и Наталья. Они устроились за столом, им налили. Пока Цой ехал, мы с Кинчевым предусмотрительно смотались в магазин, потому что принесенная мной бутылка уже практически опустела.

Цой вынул из кармана коробочку с кассетой и передал Кинчеву. — Поставь. Еще почти никто не слышал. Называется «Звезда по имени Солнце».

Мы тогда еще не смотрели фильм под названием «Игла», который начинается с этой песни, хотя его премьерный показ уже состоялся в Ленинграде. Почему я на нем не был — объяснению не поддается, единственной причиной могло быть то, что меня в Ленинграде не было.

А перед тем, как позвонил Цой, мы уже успели за разговорами прослушать и новый Костин альбом «Шестой лесничий». Песни с этого альбома еще, что называется, «были в ушах», а тут из магнитофона полилось что-то совсем другое. Что естественно.

Я стал слушать — и чего-то не покатило. Дело в том, что я очень люблю «Группу крови», а здесь мне показалось, что это повтор. Я слушал, слушал, а песне на третьей сказал Вите, мол, что-то не то… Кажется, я даже круче как-то выразился.

Смотрю, Костя делает круглые глаза, пинает меня под столом ногой и прикладывает палец к губам, чтобы Витя не видел. Мол, не надо, Цой этого не любит… А сам Витя сидит, желваками двигает, аж побелел. Но ничего не сказал. Ни слова. Но показалось мне, что затаил на меня обиду.

Хотя потом, когда я альбом еще послушал, он мне тоже понравился… И я чувствовал себя перед Витей виноватым. Помню, даже подошел к нему на дне рождения Боба, говорил, что не хотел его обидеть…

«Группа крови» по-прежнему остается моим любимым альбомом, но и «Звезда» прекрасна.

Впрочем, инцидент был замят. Мы вышли покурить на лестницу, Кинчев рассказывал анекдоты, Цой смеялся.

Наталья Разлогова за весь вечер не сказала ни единого слова. Это я помню точно. Поэтому мнения у меня не осталось никакого, за исключением того, что она красивая женщина.

Конечно, мое интервью было окончательно скомкано, но я об этом не жалею.

Разошлись за полночь и покатили по ночной зимней Москве в Матвеевское, где мы остановились.

А вот о чем мы разговаривали за столом, что говорил Витя, — я уже не помню, а тогда не записал. Увы.

Не помню, чтобы Витя что-то рассказывал о концертах и гастролях, это было не в его характере. Но позже я узнал, что после грандиозного концерта памяти Саши Башлачева в Лужниках, где я последний раз видел группу «Кино», успело произойти довольно много событий.

Во-первых, уже в сентябре 1988 года состоялись первые «стадионные» концерты «Кино» в СКК им. Ленина в Ленинграде.

Во-вторых, в декабре того же года «Кино» дало серию аншлаговых концертов во Дворце спорта «Юбилейный». Как известно, такое пока удавалось лишь «Аквариуму», который дал там подряд восемь концертов годом раньше.

В-третьих, «Кино» неожиданно побывало в Дании, где участвовало в благотворительном концерте в пользу Армении, пострадавшей от землетрясения. Кто и как пригласил «Кино» в Данию, я не знаю.

В-четвертых, буквально перед нашей встречей с Цоем в Москве, со 2 по 5 февраля «Кино» дало семь концертов в Алма-Ате — и тоже во Дворце спорта.

А Дворцы спорта — это такие площадки, которые могут собрать от 5 до 10 тысяч человек.

Неудивительно, что от таких площадок, сборов, аншлагов у ребят начала потихоньку съезжать крыша.

И это можно понять.

Александр Липницкий

«Был момент, но довольно короткий, когда Цой болел „звездной“ болезнью. Но ведь ни одна группа мимо этого не прошла. Мы видели это у „Аквариума“, и у Бори это было куда сильнее выражено. Может, ты видел, я-то это помню хорошо. Я уж не говорю про Мамонова, у которого просто снесло крышу после фильма „Такси-блюз“, я вот пишу в своей книжке, что дошло до того, что он уже хотел просто на тарелках свои с братом физиономии выпускать, чтобы тарелки продавались и приносили много денег, а я как раз думал, что такие физиономии вряд ли кто-то купит, какие уж там тарелки.

Короче говоря, звездная болезнь не только и не столько у Цоя была, а я помню, что и у Гурьянова такое было абсолютное завихрение, и у Каспаряна. Когда мы возвращались из Франции с выступления совместного с „Кино“ и „АукцЫоном“, у ребят уже совершенно разнесло крышу. Это уже зима 89-го.

Хотя они там не прокатили, но это только увеличило их звездность. Потому что они, с одной стороны, немножко досадовали, а с другой — понимали, что у них-то здесь миллионная аудитория и что там эти французы понимают. Ну попрыгали там Гаркуша с Мамоновым… То есть это еще усилило их гонор».

Речь здесь идет о поездке во Францию на фестиваль в Ле Бурже вместе с питерским «Аукцыоном» и московскими «Звуками Му». Об этом же вспоминает Рашид Нугманов, называя поездку «чисто культурной акцией». И выход во Франции пластинки «Последний герой» тоже был такой культурной акцией, не приносящей дохода, но способствующей славе.

Доход приносили стадионы.

Константин Кинчев

«Вообще Цой пафос любил. Он чувствовал себя звездой и старался этому соответствовать. Ездил только на машине с затемненными стеклами. Не удивлюсь, если у него и телохранители были. Не помню, в Красноярске или Новосибирске он заявил: „Я на сцену не выйду — зал неполный“. Так в зале такое началось, что их там чуть не убили. Заносило его, это точно. Может, потом и прошло бы…

Потом у них Юрик Айзеншпис появился, у которого все схвачено. Казалось бы, только человек освободился — нет, опять надо… Но менеджер-то он хороший, другое дело — какой человек. Мне Цой в последнее время с гордостью говорил: „Мы сейчас восемьдесят семь концертов зарядили!“ — „Ну, — говорю, — ты что, все деньги заработать хочешь?“ — „А что? Пока можно зарабатывать — надо зарабатывать!“»

Интересно, что к успехам Цоя в Москве и Питере относились по-разному. Я говорю об отношении «рок-тусовки». Для Москвы Виктор изначально был «звездой» — сначала совсем маленькой, потом все крупнее. Уже в 1983- 84 годах Цоя приглашали в столицу и рекламировали как восходящую звезду. А приглашение Соловьева сниматься в «Ассе» закрепило уважение.

Цой в Москве не имел того шлейфа первоначальных неудач, о котором прекрасно осведомлены рок-клубовские завсегдатаи. Цой был «свой», пэтэушник, к которому относились любовно, но снисходительно, помня его мучения с составом, посмеиваясь над приглашением Каспаряна, а потом Густава, а уж временное появление Африки в составе группы в качестве перкуссиониста вообще вызывало гомерический смех.

Как говорится, нет пророка в своем отечестве.

Кроме того, Питер исторически не любил пафос, деньги (потому что никогда при советской власти их не имел), московских понтов и ментов. Хотя питерских ментов тоже не жаловал.

Московская рок-тусовка пристально следила за тем, что происходит в Питере, не упуская случая упрекнуть питерских в снобизме.

При этом все понимали, что настоящий коммерческий успех возможен только через столицу, ее финансовые и властные рычаги. Особенно упрочилось это понимание при смене экономической формации, когда роль капитала резко усилилась.

И опять я о закономерности и случайности. Казалось бы, Цоя привела в Москву случайная встреча и пылкая влюбленность. Ведь мог же он, хотя бы теоретически, влюбиться в барышню из Волгограда, вроде той, о которой рассказывал Белишкин.

Мог. Но влюбился в москвичку.

Я вовсе не к тому, чтобы упрекнуть Цоя в расчетливости. Просто звезды, столь любимые им, всегда располагались так, что вели его к намеченной цели — самому стать Звездой.

И каждая случайность встраивалась в закономерное движение к славе.

Но в Питере этого не понимали. Кто? Витька? Супер-звезда?.. Да нет, он хороший парень и песни у него классные. Но супервезда? Нет, он ведь не Элвис Пресли.

Майк Науменко (из книги «Виктор Цой. Стихи, документы, воспоминания», 1991):

«Мне не нравилось то, как он изменился в последние годы. Вероятно, это болезнь, которой переболели многие рок-музыканты. Деньги, девочки, стадионы — и ты начинаешь забывать старых приятелей, держишь нос вверх и мнишь себя суперкрутым. Что же, не он первый и не он последний. Все мы люди. Просто я несколько удивлен тем, что после смерти из него пытаются сделать некоего ангела. Не был он ангелом, как не был и демоном. Как и все мы, он был просто человеком со своими плюсами и минусами».

Андрей Тропилло (из беседы с автором, 1991):

«Я не знаю, может быть, Цой внутри надеялся, что он все равно сильнее этой ситуации, что он выйдет из нее самим собой: „Мой порядковый номер на рукаве. Пожелай мне удачи в бою…“ Не знаю, может быть. Но этот бой… Цой всегда был один, сам по себе, а армия его, с которой он шел, она подевалась куда-то. Причем армию-то это как раз и устраивало, что интересно…

…А в бою что? Можно было только пожелать ему удачи. Хотя… То, что в таком виде — в этой попсации — не может дальше продолжаться его творчество, для меня было абсолютно очевидно. Тут никакого боя не должно было быть. Получилось так, что армия пошла что-то завоевывать, и вдруг колотится где-то там за деньги или за идею никому не доступную. А в этой армии есть воин-единоборец, который на своем квадратном метре всегда борется за справедливость. Это Витя…

…Я, честно говоря, не уверен, что Цой всего этого не понимал. Потому что он был умный человек. Хотя и замкнутый. И всплески у него были крайне редко. И еще мне кажется, что никто из окружающих на самом деле его хорошо не знал„.

Наталья Науменко (из письма автору, 2008):

“Однажды вечером, возвращаясь с работы, возле кондитерской фабрики им. Крупской я нос к носу столкнулась с Рашидом Нугмановым.

— О! Привет! Ты откуда и куда?

— От вас. А куда — несложно догадаться.

— Да уж. Понятно. Кто у нас?

— Цой. Мы вдвоем решили заехать.

Рашид полетел за бухлом, а я поплелась домой с некоторым смятением в душе. Я знала, что Цой теперь живет в Москве, что у него вместо Марианны — Наташа (маленькая?), что он знаменит. Тася рассказывала про их случайную встречу на Владимирском („важный, нос выше головы, я ему, чего, мол, не здороваешься, зазнался что ли, крутым стал, а он заулыбался, отшутился, ишь какой!..“).

Цой сидел на диване в любимой позе: положив ноги на стол. Я почему-то не могла отвести взгляд от красных носков. Разволновалась, словно пришла не домой, а туда, где меня не особенно ждали. Неловко снимала пальто, тараторила про Рашика — противно суетилась. Цой же почти не двинулся — так: легкий поклон, шевеление руки с сигаретой… Скульптура. Майк разговор не поддерживал и никак мне не помогал. Кажется, он хотел поскорей выпить.

Наконец вернулся Рашид — милый, приветливый, спокойный. Интересно рассказывал про кино, про съемки. Я поглядывала на Цоя и молчала, боясь от смущения сморозить очередную глупость, спросить невпопад. Да и не о чем спрашивать. Как жена-дети? Каковы творческие планы великого артиста?

Мне вдруг показалось, что Витя усмехается. Нет, не может быть. И все-таки он смотрит с вызовом, с иронией и почти ничего не говорит. Зачем он здесь? Увидеть, что Майк потолстел и поседел, что я так же плохо одеваюсь, что в нашей комнате осталось все по-прежнему?

Украдкой глядя на неподвижное лицо, я думала с тоской: неужели это тот самый мальчик, который поздравлял меня с японским Днем девочек, а я его — с Днем мальчиков, тот Витька, который пил вместо кофе цикорий и застегивал Женьке ползунки? Интересно, мне сейчас неловко за себя или за него?..

Цой, миленький, ты что-то напутал! Это же Майк, твой учитель, тоже не последний музыкант, между прочим! В этой неказистой комнате ты столько раз ночевал!.. Модный стал, богатый. Но ты был красив и в старой бордовой рубашке и в потертых штанах. Ты сейчас — замороженный Кай…

Я мучилась и хотела, чтоб он поскорей ушел. Я хотела, чтоб он никогда не уходил… Ушли. Мы с Майком вздохнули: „Звезда, однако!“, посмеялись, погрустили.

Рыба несколько лет назад рявкнул в ответ на мои „А помнишь?..“: „Знаешь, что сказал Цой? Он сказал, что хочет забыть Питер и всю жизнь в Питере! Как тебе это?!“

Да никак. Очень даже понятно. И вообще, я не думаю, что у Витьки была пресловутая „звездная болезнь“, просто слава, деньги, стадионы, новые возможности — все это обрушилось на него одновременно, он не успел задуматься. И контраст: пэтэушник в проходной комнате — кумир молодежи. Сносит же голову. Это бы прошло обязательно…

* * *

В то, что погиб, я сначала не поверила. Но стали названивать люди, и поверить пришлось. Мы куда-то приехали, там было полно знакомого и незнакомого народа, многие плакали, а до меня никак не доходило: как это Цоя нет? Тогда еще наши друзья не умирали так часто и такими молодыми…

На кладбище не была. Я приехала к Вячеславу (одна, без Майка). По радио передавали песни Виктора Цоя, рассказывали биографию Виктора Цоя, вели репортаж с похорон Виктора Цоя…

До меня вдруг дошло, что я не увижу Витьку НИКОГДА и НИГДЕ! Пусть мы и раньше не часто виделись, пусть бы он жил хоть в Америке или в Японии со своей Наташей — я бы знала, что он есть, смотрела бы по телевизору концерты. И была бы надежда встретиться — на Владимирском, на Арбате, на Елисейских Полях, на Луне — когда-нибудь…

Я весь день плакала, говорила и плакала. Вспоминала шелкового смуглого мальчика и опять рыдала. Какое жестокое слово: „никогда“!..

* * *

В день гибели Цоя потрясенный Костя Кинчев сказал: „Я знаю, кто следующий: следующим буду я!..“ Следующим был Майк…

* * *

Сон, который мне приснился в ночь на 30-е августа 1993 года. Цой в пушистом свитере ярко-василькового цвета, улыбаясь, выходит из дорогой машины. Следом вылезает незнакомая девушка. Цой ее любит, меня они тоже любят и зовут к ним жить вместе. У девушки светлые волосы, доброе лицо, очень тонкие светящиеся пальцы. Мне с ними хорошо, но я отказываюсь из гордости. Объясняю, что не хочу быть третьей лишней и делить никого ни с кем не буду…»

…Это было 27 ноября 1989 года. День рождения БГ. Боре исполнилось 36 лет.

Праздновали в мастерской художника-митька Вити Тихомирова. Была большая компания, никакого застолья, а просто все пили вино и закусывали чем придется.

Было известно, что в этот вечер «Кино» дает сольный концерт в СКК и что после концерта Цой обещал заехать поздравить Бориса. Сам Боря мне это и сказал.

И вот где-то около одиннадцати вечера в дверь позвонили.

Хозяин мастерской открыл.

Из черного лестничного провала в дверь молча вошли две высокие мощные фигуры в длинных черных плащах — абсолютно незнакомые. Они сделали три шага вперед, расступились и застыли, заложив руки за спины.

Все молча взирали на этот кадр из голливудского фильма.

Последовала пауза — и из той же лестничной темноты в дверях показался Цой. Тоже весь в черном и даже, кажется, в шляпе. Не помню. Просто хотелось бы, чтобы он был в шляпе. Чисто стилистически.

Видимо, он поздоровался с присутствующими и они ему ответили. Хотелось бы, чтобы хором. Но я этого тоже не помню, ибо был просто заворожен этим фантастическим появлением.

Цой с БГ отъединились от компании и поговорили с глазу на глаз минут десять. В это время телохранители (а это были именно телохранители, о чем я догадался лишь на следующее утро!) неподвижно стояли на тех же местах в тех же позах, не сводя глаз с присутствующих. Я-то по наивности принял их за почетный караул.

Пообщавшись с Бобом, Витя немного поговорил с другими гостями. Я тоже подошел к нему и извинился за ту скоропалительную оценку «Звезды по имени Солнце», которую высказал ему в начале года у Кинчева. Цой сказал что-то типа «да ничего» и вскоре покинул мастерскую вместе с сопровождающими.

Такова была моя предпоследняя встреча с Виктором Цоем.

Информация о презентации книги здесь

Ссылки

• Иероглифы реставратора Цоя. Вячеслав Курицын о книге Александра Житинского «Цой forever»

Глава из книги Дмитрия Орехова «Русские святые и подвижники XX столетия»

Блаженная старица Матрона ¹

Праведная Матрона Московская
(† 1952); 19 апреля (2 мая)

…Сила Моя совершается в немощи. 2 Кор. 12, 9

В конце сталинской эпохи под Москвой, на станции Сходня, почила сном праведницы Матрона
Дмитриевна Никонова, уроженка села Себено Епифанского уезда Тульской губернии. Эта неграмотная
женщина из крестьянской семьи родилась слепой.
Еще в юности в результате паралича она лишилась
способности самостоятельно передвигаться и последние пятьдесят лет жизни провела сидя. Матрона сочетала в себе черты юродивой, прозорливой
старицы и безмездной целительницы. От людей,
приходивших к ней за советом и исцелением, она
требовала только веры во Христа.

Детство святой Матроны

Блаженная родилась в 1881 году. У ее родителей — Дмитрия и Натальи Никоновых — было уже
трое детей — два сына и дочь. Еще до рождения Матроны мать задумала отдать ребенка в приют. Так бы
она и поступила, если бы не странный сон, приснившийся ей накануне родов: дивная птица, парящая
в вышине, птица с человеческим лицом и закрытыми глазами. Наталья посчитала этот сон за знамение
и не стала отдавать ребенка в чужие руки.

Когда блаженной было три года, она иногда выходила на улицу. Дети постарше стегали ее крапивой
и сажали в яму. И, спрятавшись, смотрели: вылезет
или нет. Матрона с трудом вылезала и шла домой.

Мать часто говорила ей: «Дитя ты мое несчастное!» А девочка отвечала ей: «Я-то несчастная!
У тебя Ваня несчастный да Миша!» ²

Ночью, когда все спали, слепая девочка пробиралась в красный угол, снимала со стены иконы и
в одиночестве, в полной тишине, играла с ними.

---

Дар прозорливости проснулся в Матроне с раннего детства. Ей было восемь лет, когда за какую-то
провинность отдали под суд Илью Горшкова, мужа ее родной сестры. Та не могла прийти в себя: детей
полная изба, что делать? «Подожди, придет твой
Илья!» — сказала Матрона. Сестра не поверила, отмахнулась. Вскоре Горшковы отправились в ригу,
молотить зерно. Матрона их предупредила: «Молотите быстрее, а то не успеете». Те только посмеялись:
«Что ты там предсказываешь, слепая?» Но только
начали работать, прибежал кто-то из односельчан:
«Илья пришел!»

Матрона предсказывала события и более значительные. Однажды она попросила у матери куриное
перо. Ободрав его, спросила: «Мама, видишь это перышко?» — «Да что ж его смотреть, ведь ты его ободрала». — «Вот так же обдерут и нашего царя-батюшку». (Потом, уже много лет спустя, Матрона говорила об императоре Николае II: «Пожалел народ, собой
расплатился! Знал наперед путь свой…»)

Слепой девочке-подростку открывалось то, что
было сокрыто от всех. Вскоре к ней начали ходить
посетители. Она указывала на события, которым
еще предстояло случиться, давала советы, как поступить. По молитве девочки люди получали исцеление
от болезней! Посетители оставляли родителям Матроны подарки; из обузы она превратилась в главную кормилицу семьи. Каждый день к избе Никоновых шли люди, тянулись повозки с больными из окрестных сел и деревень, со всего уезда, из других
уездов и даже губерний. В день приходило пять-шесть подвод, а иногда и больше.

Бог дал Матроне радость посещать монастыри
и различные святые места: дочь местного помещика
Янькова, добрая и благочестивая девица, совершая
путешествия в Киево-Печерскую, Троице-Сергиеву
лавры или в Петербург, всегда брала девочку с собой. В одно из этих путешествий Матрона получила
благословение отца Иоанна Кронштадтского.

Все это, конечно, удивительно. Девочка Матрона была слепа, неграмотна, не имела духовного руководства. Как же она заслужила свой удивительный дар?

Надо сказать, что в жизнеописаниях православных подвижников можно найти примеры, когда удивительные способности пробуждались у них в ранней юности и даже в детстве. Так, например, маленький Иванушка Сергиев уже в детстве пользовался
всеобщим уважением в родном селе Суре. К нему
приходили спросить о пропавшей лошади, просили
помолиться о больных, и он помогал… Рано стал помогать людям известный старец Гавриил Зырянов.
Будучи юношей, этот подвижник «старался постоянно пребывать в молитве, а ум и сердце держать в чистоте. Он был так чист и целомудрен, что соблазны
плоти и мира вовсе не интересовали его. В это время
у него начала открываться способность видеть и слышать все происходящее на дальних расстояниях
или знать, что думают другие. Много позже батюшка-старец понял, что эта способность зреть сокровенное
является у человека только при чистоте сердца» ³.

Прозорливость появляется тогда, когда сердце
очищается от греха, и прежде всего от гордости.
«Чистые сердцем Бога узрят», — говорится в Евангелии (Мф. 5, 8).

Наверное, причину необычайных способностей
блаженной Матроны тоже нужно искать в необыкновенной чистоте ее сердца.

Матрона терпеливо сносила обиды и с ранних
лет искала утешение только в молитве. Про нее говорили, что она выросла в храме: сначала с матерью,
потом одна, она бывала на каждой службе в себенской церкви. Не зная, где находится дочь, мать приходила в церковь. Матрона всегда стояла там на одном месте, за входной дверью слева, у западной стены. Всю службу девочка простаивала неподвижно,
будто спящая. Она хорошо знала церковные песнопения и тихонько подпевала клиросным.

Московская старица

Люди всегда искали советов старцев в трудных
ситуациях, не зная, как поступить. Тысячи людей
ехали к оптинским старцам, чтобы спросить, как
распорядиться имуществом, или получить благословение на брак. Шли с такими вопросами и к блаженной Матроне.

Вот интересный рассказ Зинаиды Александровны Карпиной, уроженки села Себено:

«Я уехала в Москву в шестнадцать лет, в общежитие к сестре, которая была старше меня на четырнадцать лет. Через два с половиной года меня стали
сватать за человека, которого я ни разу не видела.
Моя мама мне писала: „Дочка, даже если знаешь человека два дня, но если Матронушка благословит,
выходи. Москва — темный лес, это не дома, где всех
знаешь за несколько деревень“.

И вот я приехала на Сходню. Нашла домик, где
Матрона жила, а когда ехала, то думала (не нарочно,
лезло мне в голову): „Ничего она не понимает“.
В дверях меня встретила — потом я узнала — ее прислужница. Я не сказала, откуда я. Она мне говорит,
что Матрона сегодня больше принимать не будет.
Я сразу решила, что вот, я ехала, думала о ней плохо,
вот она меня и не принимает.

Одна комната была совсем закрыта, а другая на
один палец приоткрыта. И только я повернулась
уйти, как слышу ее голос из комнаты: „Татьяна Ивановна, пропусти, это дочка Дунина из Себена приехала“, — Татьяна Ивановна меня пропустила. Матушка мне не дала ничего говорить и сразу сказала:
„Это не твой жених, он всякими делами занимается;
ты скоро выйдешь замуж, и выйдешь вперед своей
сестры“. Еще сказала, что я к ней скоро приеду; и правда, через два месяца я к ней приехала, и она
мне сказала: „Это — твой муж, и ты будешь жить хорошо, только венчайся, до венчания ничего не позволяй“. И она мне читала молитвы над головой и три
раза сказала: „Будь честной христианкой, и будешь
жить хорошо“. Я так и сделала. Венчалась в Богоявленском храме. Сестра ездила ко мне в гости и тоже
вышла замуж в тот же дом…»

Рассказывают, что в мае 1946 года к матушке
привели женщину-комиссара в кожаном пальто,
только что приехавшую из Берлина. Муж ее погиб
на фронте, единственный сын сошел с ума. «Помогите, — сказала она, — больше идти некуда».

Старица выпрямилась: «Господь вылечит твоего
сына, а ты в Бога поверишь?» — «Я не знаю, как
это — верить…» — ответила коммунистка.

Блаженная помогла ей. Вскоре молодой человек
совершенно пришел в себя, был выписан из психиатрической больницы, поступил в университет ⁴.

Слепая старица точно знала, у кого из приходивших к ней был нательный крест, у кого нет. Иногда
она сердилась: «Кресты побросали, а ищут здоровья,
чтоб им Бог дал».

«Матронушка, помоги!» — просили ее. Она строго отвечала: «Я, что ли, помогаю? Бог помогает!»

В иной день к блаженной приходило до сорока
человек посетителей. Это, конечно, привлекало к ней внимание местных властей. Матроне часто приходилось переезжать с квартиры на квартиру. Рассказывают, что некоторые квартиры старица покидала спешно, за день или за два до прихода за ней
милиции. Она давала указание перевезти себя в
другое место, спасая от неминуемых репрессий не
только себя, но и хозяев… Однажды она не съехала.
К пришедшему за ней сотруднику милиции блаженная обратилась со словами: «Скорее иди домой, у тебя дома несчастье. А я на постели сижу, не убегу».
Тот поверил ей и поспешил домой, а там с его женой
действительно случилась беда — женщина обгорела
от керогаза. Милиционер вовремя отвез ее в больницу, она поправилась. Забирать Матрону этот сотрудник наотрез отказался.

В годы войны блаженная сообщала людям о
судьбе их близких. Говорила «ждите» или же «отпевайте». Ее односельчанка по фамилии Хитрова три
раза получала извещения о смерти мужа. «Жив, придет на Казанскую! Постучит в окошко», — твердила
свое Матрона. Кончилась война, и все, кто был жив,
вернулись, но его не было. Но пришел 1947 год, и
в день празднования Казанской иконы Божией Матери Тимофей Петрович Хитров действительно постучал в окошко.

Особенно много историй о ее чудесной помощи
рассказывают жители села Себено. Вот случай, который произошел вскоре после Великой Отечественной войны с Анной Выборновой, дочерью старосты
деревенской церкви.

«Приехал мой брат из Москвы к матери. И вот повели мы с ним корову продавать в Москву, на Белорусский вокзал, а оттуда — в Жаворонки. Мы прошли километров тридцать, когда обнаружили, что брат обронил где-то документы: и свои, и мои, и коровьи — все растерял. Он говорит: „Я сейчас застрелюсь! Куда мне деваться?“ Я назвала его дураком.
„А как же мы теперь пойдем?“ — „Будем Матрону
просить, и она поможет“. Вот это Матронушка! Давала нам путь и дом, где ночевать… Вот, за десять дней
мы дошли, корову привели, все благополучно. Брат
дивится: после войны патрули везде были, везде
останавливали, но нас нигде не остановили. Я брату говорю: „Ты видишь, какие чудеса!“ Он говорит:
„Вижу, Нюра!“ Потом я говорю: „Вот вернемся в десятом или одиннадцатом часу, поедешь к Матрюше?“ — „Поеду“.

Пришли мы с братом к Матроне, еще дверь не
открылась, а слышим ее голос: „Пускай, пускай их,
это свои. Я, слепая, всю дорогу с ней корову за хвост
вела“. А брату говорит: „Как это сестра моложе тебя,
а дураком назвала?“ Брат потом говорил: „У меня
волосы дыбом встали, ведь она с нами не шла, а все
знает!“„

В Москве Матрона сменила несколько адресов.
До войны она жила на Ульяновской улице и возле
Павелецкого вокзала (в домике у трамвайной линии), и в Сокольниках (в летней фанерной постройке), и в Вишняковском переулке (в подвале). Жила
у Никитских ворот, в Петровско-Разумовском, гостила у племянника в Сергиевом Посаде (Загорске),
в Царицыно… Дольше всего она прожила на Арбате,
в Староконюшенном переулке. Здесь в старинном
деревянном особняке, в огромной сорокавосьмиметровой комнате жила односельчанка Матроны  Е. М. Жданова с дочерью Зинаидой. Иконы в этой
комнате занимали три угла (“сверху донизу»). Перед образами висели старинные лампады.

Подобно многим подвижникам, ночью блаженная не укладывалась спать — лишь дремала, лежа на
боку, а долгие часы отдавала молитве. До последних дней блаженная регулярно исповедовалась и причащалась Святых Таин. День своей кончины она предсказала заранее и три дня принимала всех неограниченно — прощалась. Отпеть себя просила в церкви
Ризоположения на Донской улице, а похоронить —
на Даниловском кладбище, «чтобы слышать службу». (Там находилась одна из немногих действовавших в то время в Москве церквей.)

У мощей блаженной происходило множество
чудесных исцелений.

Прозорливость матушки Матроны

Еще девочкой Матрона стала просить односельчан, чтобы они собрали деньги: она решила заказать
для церкви образ Божией Матери «Взыскание погибших». Для многих это была возможность отблагодарить Матрону, которая им бескорыстно помогла. Но некоторые из жителей Себено были настроены скептически: один из мужиков дал рубль нехотя,
а его брат дал копейку — хотел посмеяться. Когда
деньги принесли Матроне, девочка все деньги перебрала, нашла этот рубль и копейку: «Мама, отдай им,
они мне все деньги портят».

Старица была абсолютно незрячей (под веками
у нее не было глаз), и тем не менее она имела представление о цветах. (Например, она учила, что не надо одеваться в темную одежду, подражая монашествующим.) Зинаида Жданова как-то сказала ей:
«Жаль, матушка, что вы не видите, какая земля и какой мир». И та ответила: «Бог однажды открыл мне
глаза и показал и мир, и творение Свое. И солнышко
видела, и звезды на небе, и все, что на земле, красоту
земную: горы, реки, травку зеленую, цветы, птичек».

Блаженная «видела» не только то, что происходило рядом, но и события далекого будущего. Ей
принадлежит интереснейшее предсказание, которое,
по-видимому, уже сбылось:

«Начнутся смуты, распри… Пойдут одна партия
на другую… Будут ходить по домам, спрашивать:
за кого? Будет резня». — «А что нам тогда отвечать?» — спросили тогда ее. — «Отвечайте: мы люди
верующие, кого Господь даст, тот и будет».

Старице было известно о ее будущем прославлении. «После моей смерти на могилку мою мало будет
ходить людей, только близкие… запустеет моя могилка… Но через много лет люди узнают про меня и пойдут толпами за помощью в своих горестях и с просьбами помолиться о них», — предсказывала она.

З. В. Жданова однажды сказала блаженной:
«Матушка, как жалко, что никто из людей не узнает, какие чудеса вы творите именем Бога». — «Как
это не узнают? Узнают!» — «Кто же об этом напишет?» — «Кто? Да ты и напишешь!»

Так оно и случилось — через сорок восемь лет.

Поучения блаженной

Блаженная была немногословна. Она не имела
образования, всю жизнь провела среди простых
людей. И поучения ее очень просты. Так, она часто
повторяла: «Зачем осуждать других людей? Думай
о себе почаще. Каждая овечка будет повешена за
свой хвостик».

И еще: «Если старые, больные или кто из ума выжил будут вам что-то неприятное или обидное говорить, то не слушайте, а просто им помогите. Помогать
больным надо со всем усердием и прощать им надо,
что бы они ни сказали и ни сделали». — «Матушка,
нервы», — говорили ей. «Какие нервы, вот ведь на
войне и в тюрьме нет нервов… Надо владеть собой,
терпеть», — отвечала блаженная. Была у нее и такая
пословица: «Человек человека скорежит — Бог поможет. Бог скорежит — никто не поможет!»

Старица предостерегала людей обращаться к гадалкам, целительницам: «Нельзя обращаться к бабкам, они одно вылечат, а душе повредят». Отучала от
суеверного отношения к снам: «Не обращайте на них
внимания: сны бывают от лукавого — расстроить человека, опутать мыслями».

Своих духовных детей она наставляла: «Ходи
в храм и ни на кого не смотри, молись с закрытыми
глазами или смотри на какой-либо образ, икону.
Не интересуйся священниками и их жизнью и не бегай, не ищи прозорливых или старцев».

Свято-Покровский ставропигиальный монастырь

Монастырь «Покрова на убогих домах» был основан в 1635 году первым царем из династии Романовых, Михаилом Федоровичем. До этого здесь уже
стояла деревянная Покровская церковь, а возле нее
было кладбище для бездомных, бродяг и казненных.

Монастырь был закрыт в 1920 году, а богослужение прекратилось шесть лет спустя. Колокольня
и купола храма были разобраны, обширное кладбище срыто (на его месте разбили парк культуры).

4 апреля 1998 года Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II освятил три придела Покровского храма. На купола Воскресенского
и Покровского храмов были подняты кресты.

1 мая 1998 года, в пятницу второй седмицы по
Пасхе, гроб со святыми мощами блаженной Матроны был торжественно перенесен в Свято-Покровский монастырь. Обитель встречала процессию колокольным звоном. А через год, 2 мая 1999 года,
двор монастыря снова заполнился народом. За праздничным богослужением, которое совершал Святейший Патриарх Московский и Всея Руси Алексий II, Матроне в последний раз была пропета
«вечная память». Затем Патриарх огласил с амвона
определение о канонизации в лике местночтимых
святых праведной Матроны Московской.

Ныне рака с мощами блаженной старицы Матроны находится в левом приделе церкви Покрова
Пресвятой Богородицы. Там же находится другая
святыня — икона Божией Матери «Взыскание погибших», написанная художником по благословению блаженной старицы.

---

Святая говорила: «Если народ теряет веру в Бога, то его постигают бедствия, а если не кается, то гибнет и исчезает с лица земли…»

---

Блаженная мати наша Матроно, моли Бога о нас!

---

¹ По литературным источникам:

• О жизни и чудесах блаженной Матроны. М., 1999
• Православная Москва. Справочник действующих
  монастырей и храмов. М., 1999

² Прошли годы, и оба брата стали деревенскими активистами, участвовали в раскулачивании крестьян. Во многом
из-за них блаженная всю жизнь не имела своего угла и вынуждена была переезжать с места на место.

³ Старец схиархимандрит Гавриил (Зырянов) и Седмиезерная Казанская Богородичная пустынь. М., 1991. С. 38-39.

⁴ К сожалению, ни о его дальнейшей судьбе, ни о судьбе
его матери ничего не известно.

Судя по косвенным признакам, первую версию «Поп-лексикона» я сочинил ровно четверть века назад. Упоминание Beastie Boys
и Run DMC в разделе «Рэп», а также 1983 год, фигурирующий
в статистике по indie labels, убеждают в том, что это произошло
в 84-85 годах. И в самом деле: меня тогда тотально запретили,
со всех работ (кроме латвийского телевидения) поперли, так что
можно было наслаждаться творческим досугом. Плоды этого
досуга пожал спустя пару лет (когда запрет сняли) журнал
«Музыкальная жизнь», где редактор, покойная Нина Петровна
Завадская, решила провести давно назревший курс ликбеза
для примодненной музыкальной молодежи. «Лексикон»
выходил там в течение нескольких номеров. Эта публикация
имела интересное продолжение: в 1989 или 1990 году в городе
Новосибирске вышла стотысячным (если не больше) тиражом
книжка «Поп-лексикон». Под моей фамилией и содержавшая
полный текст журнальной публикации. При этом издание было
стопроцентно пиратским: я не то что не получил ни копейки
денег, но и о самом факте выхода данного изделия узнал,
только когда оно оказалось у меня в руках… Помню, больше
всего меня возмутил не столько сам акт беспардонного
нарушения всех и всяческих авторских прав, сколько то,
что к «моей» книге прилагался некрасивый и безвкусный
фотопостер, где, в частности, Башлачев непосредственно
соседствовал с Донной Саммер… Мне предлагали судиться
(дело было заведомо выигрышным), но, будучи человеком
несклочным, нежадным и увлеченным другими затеями,
я махнул рукой. Относительно недавно кто-то рассказал мне,
что именно этот буклет лег в основу начального капитала
нынешней крупнейшей сети «Топ-книга». Если это так, то прошу
считать меня акционером.

Короче, на двадцать с лишним лет я забыл о «Поп-
лексиконе» напрочь. Напоминание пришло из издательства
«Амфора», которое взялось реанимировать мои коматозные
архивы. К немалой моей (и издательства) радости, там, среди
прочих «гремучих скелетов», обнаружилась и оригинальная
рукопись предлагаемой вам книги. Освежив воспоминания,
я понял, почему о ней забыл: из всех моих работ «Поп-
лексикон», бесспорно, наименее «авторская». Это
действительно энциклопедия современных поп-музыкальных
терминов, то есть справочная книга, наполненная строгой,
объективной информацией, которая лишь изредка (скажем,
в случае с нелюбимыми мною «попсой» и heavy metal) и очень
деликатно окрашивается румянцем личной авторской позиции.
Возможно, это минус данной книги, и те, для кого чтение —
способ поразмышлять и поспорить с автором, могут быть
разочарованы. Но есть у «Поп-лексикона» и большой плюс:
практичность. Например, подготавливая к публикации оба
тома «Гремучих скелетов в шкафу», я не скрывал (об этом
и в предисловии написано) своих сомнений в том, что касается
«актуальности» этих старых статей и вообще их уместности
в изменившемся мире сегодняшнего читателя. По поводу
«Поплекса» таких комплексов нет: всем нынешним меломанам
он сослужит добрую службу: прояснит, объяснит, разложит
по полочкам, поставит в контекст, выявит истоки и наметит
перспективу.

Исходя из этих прагматичных соображений, изначальную
рукопись пришлось немного подредактировать и очень
основательно дополнить. Я полагаю, объем текста увеличился
раза в два, если не больше. Наращивание материала шло
по двум направлениям. Во-первых, приведение лексикона
в соответствие с терминологией и трендами сегодняшнего дня.
Как вы понимаете, многих словечек, даже
суперупотребляемых в наши дни — «техно», «Интернет»,
«рейв», — в середине восьмидесятых и в помине не было.
Некоторые термины (например, «продюсер» или «ритм-энд-
блюз») заметно мутировали в смысловом отношении. Даже
в устоявшихся стилях появились новые оттенки и новые
лидеры… Все это нашло отражение в Версии 2.0.

Второе направление — привлечение отечественного
материала. Честно говоря, уже не помню, почему я отказался
от какого-либо упоминания советской музыки в оригинальном
«Поп-лексиконе». То ли потому, что слишком скуден
и вторичен был наш вклад в актуальную поп-жизнь, то ли
потому, что здешняя «эстрадная» музыка тогда никак
не позиционировалась (да и экономически
не функционировала) как «поп», то ли потому, что так
захотела Нина Завадская… Так или иначе, но новая версия
«Поплекса» учитывает то, что происходит в России и на
прилежащих к ней территориях. Я думаю, что всегда полезно
посмотреть на наши деяния в мировом контексте, найти общее
и почувствовать разницу.

В связи с тем, что текст книги существенно распух, да
и просто для удобства пользователя, я решил справочный
массив отструктурировать. Теперь в нем четыре раздела:
«Базовые понятия», «Музыкальный сленг», «медийный» блок
и главная услада музфаната — «Стили и направления».
Последняя часть настолько велика, что подверглась еще
и легкой внутренней структуризации.

И последнее: предлагаемый лексикон не претендует на то, чтобы являться исчерпывающим. Фанаты метала, клубные диджеи, любители этники различают десятки «субстилей»; у музыкальных бизнесменов, техников и медийщиков свой устоявшийся жаргон; в подростковой моде постоянно ротируются новые фишки, феньки и примочки, а ситуация в музыкальном Интернете настолько турбулентна и «неустаканена», что любые установки теряют актуальность через месяц (так что я не стал предлагать свои классификации). Поэтому предлагаю считать «Поплекс» (кстати, слово придумал я, копирайт!) не более (но и не менее) чем базовым инструментом по музыкальным разборкам.

30.01.2009

Ситуация в позднесоветской популярной музыке была
предельно поляризована. На одном полюсе — консервативная
эстрада, на другом — гонимый рок. Лишь к середине 80-х
вакуум «в центре» стал заполняться музыкой («Альянс»,
«Альфа», «Примус», «Рондо», «Банановые острова»
Чернавского и Матецкого), которая современно звучала и в то же время не несла «оппозиционной» нагрузки рока; записи
этих групп оказались бешено востребованными в дискотеках,
для которых ВИА и прочий «официоз» были слишком
допотопны, а рок — нетанцевален. Именно эту музыку тогда
стали обозначать словом «попс». Однако настоящий прорыв
и фактическое рождение феномена попсы произошло в 1988
году, и связано оно с феерическим успехом подростковой
группы «Ласковый май». Формула попсы (а она принципиально
не изменилась со времен «Ласкового мая»): ориентация
на непритязательную молодежь, позитивно-сентиментальный
настрой навязчивый танцевальный ритм. Музыкальная
фактура попсы — диско-ритм; саунд типа «электропоп для
бедных»; привязчивые микро-мелодии, близкие и к
еврошлягеру итало-германского типа, и к советской песне,
и даже к русскому фольклору. Любопытно, что одновременно
очень похожая музыка появилась и в других славянских
странах, только в Польше, например, она называлась
«попкорн», а в Югославии — «турбо-фолк». Типичными
представителями попсы 80-90-х могут считаться группы
«Мираж», «Фристайл», «Комбинация», «На-На», «Божья
коровка»; артисты Женя Белоусов, Татьяна Овсиенко.
В нулевые годы нашего века попсу поставили на конвейерное
«продюсерское» производство посредством телепроектов
«Фабрика звезд» и «Народный артист».

Теоретически русская попса могла бы быть
небезынтересной музыкой, если бы не печальное
обстоятельство: крайне низкое качество всех составляющих —
музыкальной, аранжировочной, содержательной
и исполнительской. Это качество обусловлено, в первую
очередь, самим характером бытования попсы — исполнением
исключительно под «фанеру» в телешоу и на «заказных»
концертах.

Попсу не следует путать с «нормальной» русской поп-
музыкой, которая не столь обильна, но все же существует
(Леонид Агутин, Валерий Меладзе, Алена Свиридова, Наталья
Ветлицкая).

Из книги «Пушкин без глянца»

• Издательство «Амфора», 2009
• Составитель Павел Фокин

Любовь

Сергей Дмитриевич Комовский:

Пушкин до того был женолюбив, что, будучи еще 15 или 16 лет, от одного прикосновения к руке танцующей, во время лицейских балов, взор его пылал, и он пыхтел, сопел, как ретивый конь среди молодого табуна…

Но первую платоническую, истинно пиитическую любовь возбудила в Пушкине сестра одного из лицейских товарищей его (фрейлина К. П. Бакунина). Она часто навещала брата и всегда приезжала на лицейские балы. Прелестное лицо ее, дивный стан и очаровательное обращение произвели всеобщий восторг во всей лицейской молодежи. Пушкин, с пламенным чувством молодого поэта, живыми красками изобразил ее волшебную красоту в стихотворении своем под названием «К живописцу». Стихи сии очень удачно положены были на ноты лицейским товарищем его Яковлевым и постоянно петы не только в Лицее, но и долго по выходе из оного.

Лев Сергеевич Пушкин:

Невзирая на обычную веселость, Пушкин предавался любви со всею ее задумчивостью, со всем ее унынием. Предметы страсти менялись в пылкой душе его, но сама страсть ее не оставляла. В Кишиневе долго занимала его одна из трех красивых пар ножек наших соотечественниц…

Женщинам Пушкин нравился; он бывал с ними необыкновенно увлекателен и внушил не одну страсть на веку своем. Когда он кокетничал с женщиною или когда был действительно ею занят, разговор его становился необыкновенно заманчив. Должно заметить, что редко можно встретить человека, который бы объяснялся так вяло и так несносно, как Пушкин, когда предмет разговора не занимал его. Но он становился блестяще красноречив, когда дело шло о чем-либо близком его душе. Тогда-то он являлся поэтом и гораздо более вдохновенным, чем во всех своих сочинениях. О поэзии и литературе Пушкин говорить вообще не любил, а с женщинами никогда и не касался до сего предмета. Многие из них… и не подозревали в нем поэта.

Алексей Николаевич Вульф:

…Женщин он знает как никто. Оттого, не пользуясь никакими наружными преимуществами, всегда имеющими влияние на прекрасный пол, одним блестящим своим умом он приобретает благосклонность оного.

Павел Петрович Вяземский:

…Пушкин как будто систематически действовал на мое воображение, чтобы обратить мое внимание на прекрасный пол и убедить меня в важном значении для мужчины способности приковывать внимание женщин. Пушкин поучал меня, что вся задача жизни заключается в этом: все на земле творится, чтобы обратить на себя внимание женщин; не довольствуясь поэтической мыслью, он учил меня, что в этом деле не следует останавливаться на первом шагу, а идти вперед, нагло, без оглядки, чтобы заставить женщину уважать вас.

Вера Александровна Нащокина:

В молодости, до женитьбы, Пушкин, говорят, был большой волокита. Когда же я его знала, он страстно любил свою жену, но дурачиться и прикидываться влюбленным он и тогда был не прочь. К нам часто приезжала княжна Г., общая «кузина», как ее все называли, дурнушка, недалекая старая дева, воображавшая, что она неотразима. Пушкин жестоко пользовался ее слабостью и подсмеивался над нею. Когда «кузина» являлась к нам, он вздыхал, бросал на нее пламенные взоры, становился перед ней на колени, целовал ее руки и умолял окружающих оставить их вдвоем. «Кузина» млела от восторга и, сидя за картами (Пушкин неизменно садился рядом с ней), много раз в продолжение вечера роняла на пол платок, а Пушкин, подымая, каждый раз жал ей ногу. Все знали проделки поэта и, конечно, немало смеялись по поводу их. «Кузина» же теряла голову, и, когда Пушкин уезжал из Москвы, она всем, по секрету, рассказывала, что бедный поэт так влюблен в нее, что расставался с ней со вздохами и слезами на глазах.

Со слов Павла Воиновича Нащокина:

Следующий рассказ относится уже к совершенно другой эпохе жизни Пушкина. Пушкин сообщал его за тайну Нащокину и даже не хотел на первый раз сказать имени действующего лица, обещал открыть его после. Уже в нынешнее царствование, в Петербурге, при дворе была одна дама, друг императрицы, стоявшая на высокой степени придворного и светского значения. Муж ее был гораздо старше ее, и, несмотря на то, ее младые лета не были опозорены молвою; она была безукоризненна в общем мнении любящего сплетни и интриги света. Пушкин рассказал Нащокину свои отношения к ней по случаю их разговора о силе воли. Пушкин уверял, что при необходимости можно удержаться от обморока и изнеможения, отложить их до другого времени. Эта блистательная, безукоризненная дама наконец поддалась обаяниям поэта и назначила ему свидание в своем доме. Вечером Пушкину удалось пробраться в ее великолепный дворец; по условию он лег под диваном в гостиной и должен был дожидаться ее приезда домой. Долго лежал он, терял терпение, но оставить дело было уже невозможно, воротиться назад — опасно. Наконец после долгих ожиданий он слышит: подъехала карета. В доме засуетились. Двое лакеев внесли канделябры и осветили гостиную. Вошла хозяйка в сопровождении какой-то фрейлины: они возвращались из театра или из дворца. Через несколько минут разговора фрейлина уехала в той же карете. Хозяйка осталась одна. «Etes-vous lа?», и Пушкин был перед нею. Они перешли в спальню. Дверь была заперта; густые, роскошные гардины задернуты. Начались восторги сладострастия. Они играли, веселились. Пред камином была разостлана пышная полость из медвежьего меха. Они разделись донага, вылили на себя все духи, какие были в комнате, ложились на мех… Быстро проходило время в наслаждениях. Наконец Пушкин как-то случайно подошел к окну, отдернул занавес и с ужасом видит, что уже совсем рассвело, уже белый день. Как быть? Он наскоро, кое-как оделся, поспешая выбраться. Смущенная хозяйка ведет его к стеклянным дверям выхода, но люди уже встали. У самых дверей они встречают дворецкого, итальянца. Эта встреча до того поразила хозяйку, что ей сделалось дурно; она готова была лишиться чувств, но Пушкин, сжав ей крепко руку, умолял ее отложить обморок до другого времени, а теперь выпустить его, как для него, так и для себя самой. Женщина преодолела себя. В своем критическом положении они решились прибегнуть к посредству третьего. Хозяйка позвала свою служанку, старую, чопорную француженку, уже давно одетую и ловкую в подобных случаях. К ней-то обратились с просьбою провести из дому. Француженка взялась. Она свела Пушкина вниз, прямо в комнаты мужа. Тот еще спал. Шум шагов его разбудил. Его кровать была за ширмами. Из-за ширм он спросил: «Кто здесь?» — «Это — я», — отвечала ловкая наперсница и провела Пушкина в сени, откуда он свободно вышел: если б кто его здесь и встретил, то здесь его появление уже не могло быть предосудительным. На другой же день Пушкин предложил итальянцу-дворецкому золотом 1000 руб., чтобы он молчал, и хотя он отказывался от платы, но Пушкин принудил его взять. Таким образом все дело осталось тайною. Но блистательная дама в продолжение четырех месяцев не могла без дурноты вспомнить об этом происшествии.

Анна Петровна Керн:

Живо воспринимая добро, Пушкин, однако, как мне кажется, не увлекался им в женщинах; его гораздо более очаровывало в них остроумие, блеск и внешняя красота. Кокетливое желание ему понравиться не раз привлекало внимание поэта гораздо более, чем истинное и глубокое чувство, им внушенное. Сам он почти никогда не выражал чувств; он как бы стыдился их и в этом был сыном своего века, про который сам же сказал, что чувство было дико и смешно…

Причина того, что Пушкин скорее очаровывался блеском, нежели достоинством и простотою в характере женщин, заключалась, конечно, в его невысоком о них мнении, бывшем совершенно в духе того времени.

Лев Сергеевич Пушкин:

Однажды в бешенстве ревности он пробежал пять верст с обнаженной головой под палящим солнцем по 35 градусам жара.

Книга ужаса. История хоррора в кино

• Санкт-Петербург, Амфора, 2009

Дэвид Дж. Скал, американский культуролог, известный специалист по «темной» фантастике, подробно и со знанием дела разбирает явление, которое он называет «симптомом болезни общества» и вместе с тем – одним из самых притягательных зрелищ 20-го века.

Америка Тода Броунинга

— Ну, прямо самый обычный карнавал, — растерянно проговорил Вилли.
— Самая обычная дьявольщина, — энергично произнес Джим.*

Рэй Брэдбери, «Надвигается беда» (1962) (* Перевод с англ. Н. Григорьевой и В. Грушецкого.)

Тод Броунинг лежал в своей могиле и ел завтрак. Ему всего 21 год, но он умирал уже много раз, хотя обычно оставался мертвым не дольше одного дня. Однако сегодня, чтобы вызвать подлинное изумление публики, он ушел под землю на целых 48 часов.

Пять лет назад Броунинг сбежал из дома с цирком и с тех пор переменил множество профессий — от уличного зазывалы до акробата, — но роль загипнотизированного «живого трупа» была, вне всяких сомнений, вершиной его бродяжнической карьеры. Тод исполнял этот номер в программе «речного шоу», странствовавшего от истоков Огайо до устья Миссисипи. Это шоу было постоянным и прибыльным видом развлечения в парках, которыми усеяны берега великих речных путей в самом сердце Америки.

Целые толпы народа стягивались на сенсационные аттракционы, как бы предрекавшие те кошмары и ужасы, которые принесет наступающий век: странствующие семьи карликов, «дикарь из Борнео», фантастические препараты, воскресающие прямо на глазах «живые трупы»… За 25 центов можно было стать свидетелем похорон мистера Броунинга («который не далее чем вчера имел честь внезапно преставиться») и получить приглашение на эксгумацию тела с последующим воскрешением при помощи разрекламированного лекарства. Однодневный трюк с похоронами был уже делом обычным, но гораздо более сложный и редкий двухдневный (захватывающая дух пошлая пародия на Воскресение Христово), обеспечивал надежный успех и внимание зрителей.

Через много лет Броунинг вспоминал, что поначалу было тяжело: «Когда я услышал, как комья земли падают на гроб, я буквально задрожал от страха». Но со временем он открыл для себя в этом аттракционе и положительные стороны: ведь долгие часы, которые он проводил под землей, располагали к раздумьям. Репортер, бравший у него интервью, позволил себе ремарку: «Возможно, именно в этот период напряженных размышлений Тод осознал свое предназначение, и в нем, наконец, пробудилась дремавшая искра гениальности».

О чем думает человек, лежащий в деревянном ящике, который зарыт на глубину шести футов и придавлен тонной земли? Броунинг не был йогом, способным перестать дышать (в гробу было предусмотрено все: и система вентиляции, и даже специальная выдвигающаяся панель с едой), так что во время этого испытания он, судя по всему, находился в сознании. Но на протяжении тех пяти лет, что он скитался по Америке, в его жизни произошли серьезные изменения. Он больше не был Чарльзом Броунингом, тем мальчиком из луисвилльского хора, чей ангельский голос когда-то поражал прихожан. Теперь он был Тодом — человеком без адреса, который мог пойти на что угодно ради небольшого заработка. И люди, окружавшие его, были такими же, способными обмануть первого встречного. Страна просто набита простофилями, которые только и мечтают, чтобы их облапошили. Можно даже сказать, что главное американское богатство — дураки, мечтающие увидеть хоть какое-нибудь чудо, пусть даже глупое и откровенно фальшивое. А раз так — за дело!

Чарльз Альберт Броунинг, второй сын Чарльза Лестера Броунинга и Лидии Джейн Фицджеральд Броунинг, родился в Луисвилле (штат Кентукки) 12 июля 1880 года. Он был не единственным членом семьи, жаждавшим приключений и известности. Дядя Чарльза, Пит Броунинг по прозвищу «Гладиатор» (1861-1905), — знаменитый бейсболист с легендарной силой удара; именно для него впоследствии разработана бита, получившая название «Луисвилльский слэджер». Пит Броунинг был общительным человеком и прирожденным спортсменом, искренне наслаждавшимся своей популярностью. Еще он был алкоголиком и регулярно прикладывался к бутылке, приговаривая: «Я не смогу вдарить по мячу, пока не вдарю по стакану». Однажды после очередного матча членам Луисвилльского бейсбольного клуба пришлось уехать после матча без Пита, так как он оказался слишком пьян, чтобы добраться до поезда. О взаимоотношениях между Чарльзом-младшим и его дядей ничего неизвестно, но такой убойный коктейль из таланта пополам с алкоголем, наверное, в какой-то степени повлиял на будущие успехи племянника. У Броунинга также был старший брат Эвери, который впоследствии добился успехов, торгуя углем.

Мальчик с детства демонстрировал прекрасные артистические способности — во время школьных каникул он устраивал любительские спектакли на заднем дворе, давая иногда по пять представлений за «летний сезон». «Бойкий парень, — отзывался о нем позже один из луисвилльских репортеров, — яркий, как новенький пятак, и никогда не упускающий своего». Подростком он пел в хоре луисвилльской Церкви Христа, поражая прихожан замечательным голосом (некоторые даже называли Чарльза феноменальным ребенком). Однако во время своих представлений на заднем дворе этот «ангелочек» не гнушался взимать входную плату — сначала булавками, потом деньгами. 10 центов для мальчишки были хорошим доходом. Чарльз писал сценарии, режиссировал и играл в самых разных пьесах — от мюзиклов до мелодрам, и его спектакли собирали больше народа, чем представления соседского мальчика-конкурента. «Он знал свою публику и отлично понимал, чего она ждет, — писала о нем газета „Louisville Herald-Post“ в 1928 году. — Он быстро понял: если зритель за свои деньги получает именно то, что он ждет, то он ваш — душой, телом и карманами, и это касается не только джентльменов, но и дам, которые тоже с недавних пор обзавелись одеждой с карманами…»

Броунинг некоторое время числился в средней школе для мальчиков (на углу 8-й и Каштановой улиц), но так и не закончил ее. Слишком много соблазнов таил Луисвилль для тех, кто жаждет актерской славы. Сюда по реке приходили плавучие балаганы, по железной дороге или в фургонах постоянно наезжали театральные труппы. Кроме того, здесь же проводилось знаменитое Кентуккское дерби, и у юноши не могла не возникнуть любовь к скачкам. Конные состязания привлекали орды цыган, к которым маленький Чарльз чувствовал особую внутреннюю близость. Несмотря на строгий родительский запрет, мальчик буквально пропадал в таборах, мало-помалу завоевывая доверие бродячего племени. Цыгане — эти безродные изгои общества — тоже зарабатывали тем, что развлекали народ. Обирали, обманывали и, естественно, презирали.

В шестнадцать лет Чарльз без памяти влюбился в «королеву аттракционов», танцовщицу приехавшего в Луисвилль бродячего цирка «Manhattan Fair & Carnival Company». Эта страсть стала для Чарльза последним толчком к давно назревавшим решительным переменам. Летом 1896 года он воплотил в жизнь типичную американскую фантазию — сбежал из дома и стал актером странствующего шоу.

Бегство от привычной жизни и будничных обязанностей — один из важнейших преображающих мотивов в американском искусстве и культуре. Броунинг обозначил свое собственное преображение, окрестив себя Тодом и отправившись в путешествие по Огайо и Миссисипи. Как вода тех рек не отличается кристальной прозрачностью, так и цирковой бизнес, в который окунулся с головой юноша, не был источником безоблачной радости. Для начала Тод стал презренным «зазывалой» при якобы не умеющем говорить «дикаре из Борнео». Фальшивый «дикарь» стоял всего на ступеньку выше выродков, ниже которых не было уже никого. Выродками в цирках работали законченные ничтожества, спившиеся до такой степени, что отгрызали на потеху публике головы у живых крыс и цыплят, чтобы только получить взамен очередную дозу пойла. Что же до «дикаря», то в действительности он был обычным чернокожим из штата Миссисипи. Перед началом представления его с головы до ног раскрашивали «туземными» узорами. Броунинг сопровождал его выступление изобретательным словоблудием с употреблением многосложных терминов собственного изобретения. Этот прием разработал Р. Ф. «Тодди» Гамильтон, легендарный пресс-агент цирков Барнума и Бэйли в 1880-90-х годах. «Величественный и неистовый Тодди! — вспоминал о нем один из коллег, пытаясь подражать его неподражаемому стилю. — Это было его открытие. Его транквилизирующий талант третировать толпу тупиц тысячей тонов трепещущих тембров требовал такого терпения и транса, что Тодди и сам тонул в темных теснинах того, что он тарабарил. Терзаемые им трудяги таяли от того, как торнадо терминологического танца топтался по тверди тропов или теснился на трапециях трепа…» Сам Гамильтон утверждал: «Необычный язык придает значение любой чуши». Броунингу нравилось гамильтоновское компилирование претенциозных прилагательных, и он использовал их где ни попадя: для толпы зевак одно незнакомое слово ничем не отличалось от другого.

Для подростков цирковые представления связаны с романтикой и идеалами. Именно таким этот яркий мир показан в бессмертном романе Джеймса Отиса «Тоби Тайлер, или Десять недель с цирком», впервые опубликованном в 1881 году. Но на каждого наивного Тоби Тайлера с его мечтами о высоком всегда найдется свой Тод Броунинг, чувствующий себя как дома в темной яме с уродцами. Великий американский фантаст Рэй Брэдбери, выросший на фильмах Тода Броунинга и Лона Чейни 1920-х годов, создал удивительные образы «темного карнавала»: огромное чертово колесо, возвышающееся на фоне грозового неба; странные бесформенные вещи, выставленные в банках с формальдегидом; точная интуиция мальчишек, подсказывающая, что многие блестящие развлечения детства так или иначе прибывают глухой ночью на погребальном поезде, украшенном черными лентами… Лесли Фидлер, рассуждая о темной изнанке «Гекльберри Финна…» и других классических американских произведений, отмечал: «Наша литература время от времени напоминает дом ужасов, замаскированный под „комнаты смеха“, где за небольшую входную плату мы погружаемся в кошмар бесконечных отражений, где зеркала показывают нам тысячи вариантов нашего лица…»

Карнавалы и цирки почти с самого начала своего существования были тесно связаны с макабром. Старший сержант Филип Эстли (род. в 1742), английский изобретатель современной цирковой арены, считается предвестником аттракциона уродов. «Эстли и его последователи всегда были готовы использовать особые приманки для публики, — писал историк цирка Питер Верней. — Гильотина на манер французской привлекала в амфитеатр целые толпы зевак, желающих взглянуть на привезенные из Парижа восковые головы». Американский музей П. Т. Барнума, основанный в Нью-Йорке в 1841 году и слывший универсальным центром развлечений, также специализировался на показе человеческих аномалий. Согласно историку шоу уродов Роберту Богдану, кабинет диковинок Барнума «вовсе не считался чем-то постыдным в викторианской Америке; напротив, он был законным и исключительно модным развлечением». Главный интерес для Барнума представлял не столько его прославленный цирк, сколько именно американский музей. «Это предприятие было не просто успешным, — писал Богдан, — оно являлось гордостью нации». Карлики, микроцефалы, сиамские близнецы, альбиносы, великаны, экстраординарные толстяки — все они стали неотъемлемой составляющей досуга американцев.

Народные развлечения зачастую имели свою оборотную сторону, причем отнюдь не солнечную, — ведь и само понятие «отдых» имеет некоторые обычно упускаемые из вида коннотации. Отдых — это в том числе и восстановление сил, что предполагает некоторый их упадок. А упадок сил — в его пограничном состоянии — это смерть. Этим и объясняется распространенность завуалированных намеков на смерть во всех карнавалах и парках развлечений: шоу призраков, дикие, захватывающие сердце скачки, опасные гонки и полеты, бесконечно вращающиеся колеса, рулетки случая и судьбы… Ну а шоу уродов показывают нам нас самих, словно созданных заново на аномальном пути развития — с физическими и поведенческими отклонениями. Нет ничего раз и навсегда установленного, возможно всё.

Цирк для Тода Броунинга стал местом неограниченного приложения своих способностей: голова закружится от одного перечисления профессий, которые он освоил. Его самая краткая биография напоминает лоскутное одеяло, и вряд ли можно назвать другую личность, деятельность которой была бы так тесно связана с традицией американского народного развлечения на пороге нового столетия. Поработав «дикарем» в Кентукки, Вирджинии и Западной Вирджинии, он успел научиться многому. Освобождался от наручников в стиле Гудини, рядился клоуном в цирке «Ringling Brothers», был верховым и конюхом у Вирджинии Кэрролл, известной как «Южная наездница»; трудился зазывалой в странствующем аттракционе «Ныряльщики» в Чикаго. Присоединившись к вышеупомянутому речному шоу, он в течение двух лет исполнял свой номер «Живой труп», пока власти Мэдисона (штат Индиана) не запретили этот аттракцион за мошенничество и работу в выходной день. Артисты были оштрафованы на 14 долларов 7 центов и, чтобы выплатить эту сумму, им пришлось скинуться.

Броунинг подался в водевиль, вспомнив о своих вокальных навыках, и пополнил репертуар слэпстиком, бурлеском, чечеткой и даже участвовал в номере «Водоворот радости» как чернокожий менестрель. Тод утверждал, что ему «посчастливилось» выступать в Сан-Франциско во время легендарного землетрясения 1906 года. Работая в компании «Willard & King», он обучился мастерству акробатики, развлекая зрителей Европы, Дальнего Востока и Африки. Кроме того, в его досье — рекомендации на работу воздушным акробатом и иллюзионистом. И хотя подлинность рекомендательных писем Броунинга нельзя проверить, очевидно, что Тод перепробовал едва ли не все цирковые профессии. Он знал, как дать публике и журналистам то, что они хотят получить. И если в его обширной творческой биографии тех лет и есть какой-то неопровержимый факт, то он заключается в следующем: Броунинг еще не нашел той идеальной сферы, в которой могли бы реализоваться все его разнообразные таланты.

Кинематограф (как и Тод Броунинг) начал свой путь с аттракциона, поначалу находившегося на периферии основных видов развлечения. Но всего за несколько лет кино проделало путь от примитивного репертуара никельодеонов к «полнометражным» сюжетным двухчастевкам. Его технология развивалась быстрее, чем его художественный язык. Максим Горький приблизительно в то же время, когда Тод Броунинг странствовал с цирком, писал, что кино является не столько развлечением, сколько технологическим кошмаром, изобретением, которое грозит уничтожить чувственную сторону восприятия человека и заставить его пережить что-то вроде «живой смерти»: «Жизнь без цвета и без звука… жизнь призраков». Как бы то ни было, факт остается фактом: никогда раньше человек не умел создавать, находить и воспроизводить подобные симулякры грез и мечтаний. В Париже Жорж Мельес интуитивно открыл возможности кино в области фантастичного, и его студия стала передовой лабораторией спецэффектов — квинтэссенции кинематографа как технического изобретения. Американцы использовали менее изощренные по своему воздействию средства, для того чтобы удерживать зрительскую аудиторию — вроде локомотива, стремящегося через весь экран, или бандита, стреляющего из пистолета прямо в объектив камеры (оба эффекта были использованы в 1903 году Эдвином  С. Портером в «Большом ограблении поезда»). И хотя сегодня подобный способ привлечения публики может показаться архаичным, в те годы это имело бесспорную власть над зрителем.

В 1913 году, когда Тод Броунинг собирался отмечать свой тридцать первый день рождения, он оказался в Нью-Йорке и был представлен своему земляку из Кентукки Дэвиду Уорку Гриффиту. Режиссер предложил Броунингу сыграть предпринимателя в двухчастевой комедии «Запах ужасного преступления», которую он ставил в Бронксе для фирмы «Biograph». Роль была маленькой, но все же сказалась на карьере Тода.

Гриффит привел Броунинга в Голливуд, когда стал шефом производства в компаниях «Reliance» и «Majestic», где Тод работал комедийным актером в одночастевках, которые крутились на экранах каждую неделю. К весне 1915 года Броунинг уже пробовал себя в качестве режиссера. Фортуна казалась благосклонной к нему даже в тот момент, когда началась Первая мировая война. И все-таки удача отвернулась от него: виной всему страсть к выпивке и безрассудству. Тот, кто вырос по неписанному кодексу ярмарок и карнавалов, не приучен уважать законы и авторитеты. Броунинг наслаждался успехом и богатством. «Он любил роскошные автомобили, — вспоминал режиссер Рауль Уолш, — как и старое доброе виски». А машины становились все быстрее с каждым днем, несмотря на непонятные знаки «ограничения скорости», которые появлялись повсюду, вместе с водительскими правами.

Киножурнал «Reel Life» фирмы «Mutual», писавший о Броунинге в 1914 году, шутливо заметил, что его блестящее исполнение фокуса с освобождением от наручников может пригодиться, когда страсть к быстрой езде приведет к неприятностям. Шутка оказалась пророческой. За несколько недель до того, как Броунингу исполнилось 35 лет, первая серия его жизни достигла своей кульминации. Это случилось 16 июня 1915 года.

Спасибо издательству «Амфора» за разрешение опубликовать отрывок из книги

Глава из автобиографии Беназир Бхутто «Дочь Востока»

• Санкт-Петербург, Амфора, 2009
• Перевод с английского Ю. А. Балаяна

Замужество

Личная жизнь моя радикально изменилась 29-го июля 1987 года, когда я согласилась выйти замуж по выбору моей семьи. Столь традиционный брачный союз оказался неизбежной платой за мой личный выбор образа жизни, за вступление в политическую борьбу. Мое чрезмерно заметное положение как лидера партии исключало возможность нормального развития событий: знакомство с мужчиной, сближение, брак. Любой «внеслужебный» контакт с лицом мужского пола неизбежно вызвал бы взрыв сплетен и домыслов, без которых и так-то не обходится жизнь никакого человека.

Для весьма и весьма многих жителей Востока такая форма брака и по сей день, скорее, норма, чем исключение. Однако мои родители заключили брак по любви, на основании собственного взаимного желания, и я поначалу не сомневалась, что последую их примеру. Зондаж насчет моих планов об устройстве личной жизни начался, когда я училась в Рэдклиффе. Родом я из одной из древнейших и известнейших семей Пакистана, а тогда стала к тому же дочерью премьер-министра.

Студенткой американского колледжа во времена пышного цвета «женского движения» я, разумеется, не сомневалась, что брак и карьера совместимы и ничуть не мешают друг другу. Я верила — как верю и сейчас — что женщина может совмещать профессиональную жизнь, жизнь с мужем и воспитание детей. И представляла себе, что брак заключу с человеком, столь же заинтересованном в своей карьере, как и я в своей.

Военный переворот все изменил. Хотя мне не перестали напоминать о необходимости вступить в брак, в первые годы военного положения я отказывалась даже разговаривать на эту тему. Как могла я наслаждаться счастьем личной жизни, когда отец томился за решеткой, а жизнь его висела на волоске.

После убийства отца я даже слышать не хотела никаких намеков на брак. По традиции, после смерти старшего или уважаемого члена семьи Бхутто браки членами семейства не заключаются в течение года. Но меня смерть отца настолько потрясла, что когда мать в 1980 году затронула тему моего замужества, я попросила ее подождать еще два года. И дело не только в уважении к памяти отца, а в том, что меня переполняла личная скорбь.

Отец часто затрагивал тему нашего будущего брака в разговорах со мною и Санам, когда мы еще были малыми детьми. «Нет-нет, не хочу я вас замуж отдавать», — смеялся он. — «Да ведь придется, никуда не денешься. Но если вы придете ко мне в гости из дома мужей ваших, и я увижу хоть одну слезинку в ваших глазах, услышу, что голос у вас дрожит — сразу поеду к вашим мужьям и отлуплю их толстой палкой, а вас заберу обратно домой». Конечно, он шутил, но сцены эти запомнились и тоже наполняли меня печалью. О замужестве думать не хотелось.

Когда прошли обещанные мною матери два года, я оказалась в тюрьме. Тоже неподходящее место для брачных мечтаний. Через три года меня выпустили, в Англии мать возобновила старые разговоры о браке, но я отговаривалась тем, что после одиночного заключения трудно схожусь с людьми, что надо мне сначала привыкнуть к нормальной жизни с окружающими вообще, а уж потом думать о столь близких контактах, как супружеские. И действительно, с трудом давались беседы даже с близкими людьми, малейший шум заставлял меня иной раз подпрыгнуть. «Надо сначала определиться с собой», — говорила я матери. — «Надо войти в колею нормальной жизни».

Свободный воздух Англии и всеисцеляющее время приводили меня в норму, а народ по-прежнему трепал меня по поводу замужества. Родственники то и дело подсовывали «идеальные» кандидатуры, коллеги и подруги тоже не переставали советовать с разной степенью серьезности и доверительности. Незадолго до встречи семьи в Каннах в июле 1985 года мама и тетушка Манна завели разговор о предложении семьи землевладельцев Зардари, желавшей женить своего сына Асифа. Тетушка Манна, как я узнала позже, весьма ответственно отнеслась к своей задаче, выспросив Зардари насчет образования, полученного их сыном (кадетский колледж Петаро и Лондонский центр экономики и политики), его занятий (недвижимость, сельское хозяйство, строительный бизнес), досуга (плавание, сквош и поло — собственная команда, «Четверка Зардари») и даже поинтересовавшись что он читает и читает ли вообще!

— Ну, до Беназир ему далеко, но читать он любит, — ответил на последний вопрос Хаким Али, бывший член Национальной ассамблеи, а ныне вице-президент Национальной партии Авами, состоящий в ДВД. Тетя Манна — давняя знакомая семьи Зардари, однако пожелала лично ознакомиться с потенциальным женихом. Доставленный к ней в гости, он ей приглянулся: ладный, стройный, спортивный. Удовлетворенная во всех отношениях, тетя Манна, не откладывая дела в долгий ящик, тут же позвонила в Лондон матери. Но очередная трагедия сорвала матримониальные планы.

Убийство Шаха потрясло нас всех. Матери я заявила, что замужество откладывается на год, а то и на два. Я даже не поинтересовалась, как зовут моего предполагаемого жениха из клана Зардари.

Тетушка Манна, однако, не поступилась своим кандидатом. Когда я вернулась в Пакистан в 1986 году, она тут же принялась меня уговаривать, склонять к браку с сыном семьи Зардари, наследником вождя стотысячного племени. Несколько столетий прошло с той поры, как племя Зардари переселилось из иранского Белуджистана и осело в Синдхе, в округе Навабшах. Именно здесь Асиф Зардари и осуществлял общий контроль работы управляющих семейными фермами и угодьями.

— Очень, очень хорош. Милейший молодой человек. И по возрасту подходит, — ворковала тетя Манна. — Семья на земле, как и мы. И политикой занимаются. Ко мне промышленники да финансисты сватались из Лахора и Пешавара, но лучше наш, из Синдха. Он и обычаи наши знает, людей наших лучше поймет.

Я, однако, плохо вникала в щебетанье тетушки. Вновь обретенная свобода пьянила меня. В любое время можно покинуть дом, отправиться, куда пожелаешь, можно работать, встречаться с друзьями, путешествовать…

— Дай мне немного прийти в себя, — просила я ее.

Но тетя Манна не унималась. Не предупредив меня, она договорилась с кузиной Фахри, и та пригласила Асифа в гости в ноябре1986 года, через семь месяцев после моего возвращения в Пакистан. А Асифа, чтобы он произвел на меня наилучшее впечатление, она убедила облачиться в европейский костюм вместо экзотического наряда белуджей, предпочитаемого Асифом даже на улицах Лондона. Дождавшись наиболее подходящего, по ее мнению, момента, она представила нас друг другу. Поскольку я не удосужилась узнать имя предполагаемого жениха раньше, то и не поняла, кого мне представляют. Первый наш разговор в качестве единственной зацепки в памяти оставил лишь спор, тут же вспыхнувший между нами, не помню даже, на какую тему. Тетушка Манна, однако, бдительно следила за соблюдением приличий и не дала нам общаться слишком долго, чтобы не возбудить излишних сплетен. Она послала кого-то за Асифом, и я облегченно вздохнула. Проведя весь день в ожесточенных дискуссиях с товарищами по партии, я не хотела и вечер тратить на пререкания.

В то же время меня одолевали сомнения, найдется ли вообще мужчина, который в качестве моего мужа сможет вытерпеть мой образ жизни. Дома мои политические встречи затягиваются допоздна. То и дело я отправляюсь в поездки по просторам страны. Какой муж примет как должное, что мое время не принадлежит мне, а следовательно, и ему? Существует ли вообще на свете мужчина, способный достаточно отрешиться от традиций, чтобы примириться с фактом, что жизнь моя и мое время в первую очередь принадлежит народу Пакистана, а не ему?

Учитывала я и чувства людей. Мне все время говорили, что моя молодость, годы заключения, трагическая судьба близких заставляют людей воспринимать меня как некую святую. Жертвы на алтарь демократии, принесенные нашей семьей, оставили меня без защиты отца, матери, братьев, и люди подсознательно считали себя моей семьей, отвечающей за меня, за мою безопасность. И эти человеческие чувства людей усиливали позиции партии. А если я выйду замуж, они подумают, что я в них больше не нуждаюсь.

Но, с другой стороны, спорила я сама с собой, незамужний статус одновременно и подрывает мои позиции как внутри страны, так и за границей. Мы живем в эгоистическом мужском мире, в котором неженатый мужчина почему-то вызывает к себе гораздо меньше внимания, чем незамужняя женщина. «Почему вы не замужем?» — то и дело спрашивали меня репортеры. Я едва удерживалась от вопроса, зададут ли они аналогичный вопрос одинокому мужчине. Журналисты не привыкли встречать в традиционном мусульманском обществе незамужних женщин, и необычные обстоятельства диктовали им необычный вопрос.

В этом вопросе скрывалась выпестованная всем этим управляемым мужчинами миром уверенность, что с незамужней женщиной непременно «что-то не так». И может ли она внушать доверие в качестве лидера? Как она поведет себя в тех или иных обстоятельствах? Как она выдержит нагрузку? Вместо того, чтобы вникать в мою деловитость, квалификацию, рассматривать политическую платформу партии, пускались в рассуждения, а не поведет ли себя эта дама непредсказуемо? Не сорвутся ли у нее нервы в критической обстановке? Не проявит ли она излишней агрессивности? Или, наоборот, робости? Все эти вопросы обостряются в мусульманском обществе, где брак рассматривается как реализация мужчины и женщины, цель их жизни, с естественным следствием — детьми.

---

Асиф Зардари. Асиф Зардари. Асиф Зардари. Прошло два года с момента предложения, но ни он, ни семья его от замысла своего не отказались. В прошлом, получив очередное предложение, я обычно тянула до тех пор, пока потенциальный партнер не терял интерес или не приходил к выводу, что наша сторона не заинтересована в его предложении. Но Зардари не отступились. В феврале 1987 года я прибыла в Лондон для участия в телевизионной дискуссии по Афганистану. Неожиданно одновременно со мной в Лондоне появилась мачеха Асифа и, как бы пользуясь случаем, нанесла визит своей старой школьной подруге — моей тетушке Бехджат. «Асиф такой добрый, такой вежливый, щедрый», — передавала мне тетя Бехджат слова своей бывшей соученицы. — «Уговори Беназир с ним встретиться». Тетя Манна подключилась к натиску: «Он тебя уже видел, не понаслышке судит. Ты для него живая женщина, а не просто образ туманный. Он искренне хочет на тебе жениться».

Мать во всем соглашалась с тетушками. «Семью мы знаем, хорошая семья», — убеждала она меня. — «Ему тридцать четыре, как раз твой возраст. Он из Синдха, знает наши обычаи, наши традиции. Не какой-нибудь городской перекати-поле, который упаковал чемоданы, и поминай, как звали. С земли он, с обязательствами перед семьей, перед общиной, с корнями. Так что он и твои обязательства способен понять и принять».

Уговоры матери меня, однако, не убедили. Напротив, я настроилась скептически. Мать обычно склонялась к кандидатурам с характерами спокойными, мелкими, иначе говоря, к бесхарактерным личностям, считая, что только они и могут стать преданными и заботливыми мужьями, в то время как всякие сорви-головы непременно свяжутся с другими женщинами и разрушат супружество. Я же понимала, что умру со скуки с бесхарактерным мужем.

Тетя Бехджат умоляла меня появиться у нее к чаю и встретиться с мачехой Асифа, но я отказалась. Такая встреча могла рассматриваться в качестве обнадеживающего жеста, а я, хотя постепенно и смирялась с мыслью о необходимости выйти замуж, ужасно паниковала и всеми силами стремилась отодвинуть страшный момент.

— Дайте мне время до июня, — отнекивалась я. — Я пока не созрела.

— Расскажи, как это — выйти замуж за человека, которого совершенно не знаешь? — спросила я одну из подруг в Лахоре по возвращении в Пакистан.

— Выйдя замуж, видишь человека совсем другими глазами, — ответила мне она.

Я задала тот же вопрос другой знакомой.

— Даже не видя его, чувствуешь, что начинаешь любить его, потому что он твой муж, — ответила она. — Ты ведь знаешь присказку: сначала приходит брак, потом любовь.

Я разузнала кое-что сама. Кто-то сказал, что Асиф во время игры в поло упал с лошади, повредил ногу и теперь обречен хромать всю оставшуюся жизнь. Это оказалось неправдой, к тому же дефект физический меня не мог оттолкнуть, в отличие от дефекта духовного. Еще один близко знакомый с Асифом человек сообщил, что Асиф неумеренно щедр и всегда снабжает деньгами попавших в затруднение друзей. Это свойство характера лишь располагало меня к нему. Еще один мой общий с Асифом знакомый использовал традиционное определение сильной воли и преданности на языке урду: он друг друга и враг врага. И я сразу вспомнила своих братьев.

При всей падавшей на мои плечи нечеловеческой нагрузке я иногда чувствовала себя бесконечно одинокой. Клифтон, 70 — очень большой дом, выстроенный для размещения одновременно нескольких поколений семейства Бхутто. Аль-Муртаза тоже обширное строение. Но очень часто свет во всем доме горел лишь в одной моей комнате. Да я и не чувствовала себя здесь хозяйкой. Мир снова женится, вернется в Пакистан с новой женой. Стоит ли мне оставаться в доме с новой хозяйкой, новой женой брата? Мне нужен собственный дом.

Еще один фактор: пора обзаводиться собственной семьей. Сестра вышла замуж, у нее уже есть ребенок. И у братьев родились дети. Мы были членами тесной семьи, а теперь основали собственные семьи. Все, кроме меня. Почему я должна оставаться исключением? Думала я и о смерти. До смерти Шаха я воспринимала семью как большую, но теперь нас осталось трое, семья сжалась. Только один брат, баланс нарушен. Собственные дети… Все больше хотелось иметь собственных детей.

Я пообещала родственникам, что встречусь с Асифом в Англии в июне, но поездку пришлось отложить из-за встречи с группой парламентской оппозиции в Исламабаде. Вернувшись в Карачи, я нашла дома записку от мачехи Асифа. Она просила ее принять. В панике я бросилась к телефону.

— Фахри, Фахри, что мне делать?

— Пригласи, конечно. Если хочешь, и я приеду. Сможешь сама спросить у нее обо всем, развеять свои сомнения.

---

— Мы будем польщены, если вы подумаете о нашем Асифе, — сказала мне безупречно одетая выпускница Кембриджа, сидящая напротив меня в гостиной на Клифтон, 70. — Замужество откроет перед вами новые горизонты.

Я воздержалась от изложения своих соображений по поводу того, что замужество не лучший способ открыть перед женщиной новые горизонты, и вместо этого раскрыла без утайки все причины, по которым жизнь со мною для любого нормального мужчины покажется кошмаром.

— Жизнь моя неразрывно связана с политикой, — поведала я ей. — И я не могу позволить себе роскоши сидеть пять лет и спокойно дожидаться следующих выборов. Политика занимает львиную долю моего времени и внимания. Как мужчина воспримет то, что жизнь его жены не сосредоточена на нем?

— Дорогая моя, на Асифа можно положиться. Он понимает, что к чему.

— Я часто разъезжаю по стране и за границей, не всегда могу взять с собой мужа, — продолжила я натиск.

— Но у Асифа и своей работы хватает, он и не сможет вас сопровождать.

— Говорят, Асиф любит общество, вечеринки, приемы. Я же в те немногие минуты, которые урываю для отдыха, предпочитаю дом и узкий замкнутый круг подруг и родственников.

— О, это не представит проблемы. Когда мужчина женится, он чаще всего предпочитает оставаться дома, в обществе жены и детей.

Чувствуя себя увереннее, я вздохнула и коснулась наиболее трудной, как мне казалось, темы.

— Вопреки традициям я не смогу жить с родителями мужа. У меня дни напролет и допоздна в доме коллеги, партийное руководство, партийные активисты, чиновники, Мне просто придется жить отдельно.

— Разумеется, — улыбнулась она, вопреки моим опасениям.- Мать и сестры Асифа тоже не хотели бы, чтобы их покой нарушали бесчисленные гости.

Необычный мужчина! — подумала я, перекраивая свой график так, чтобы встретить Асифа в Лондоне, вдали от фургонов разведки и бдительных глаз ищеек Зии и его «гражданского» режима.

---

Благодарение Богу за напряженный график политических встреч, свалившихся на меня 22-го июля 1987 года. До самого вечера меня не мучило беспокойство, не сосало под ложечкой от робости перед встречей, избежать которой уже невозможно.

Тетушка Манна нервно сжала в руке чашечку с кофе, когда в лондонской квартире моего кузена Тарика раздался звонок. Прибыли Асиф и его мачеха. Я глубже вжалась в подушки кресла, стараясь выглядеть уверенной, но сердце колотилось все чаще с каждым шагом приближающегося Асифа. Очевидно, сам он ощущал нечто похожее, несмотря на свой солидный и уверенный вид. Разговор велся о чем угодно, только не о сватовстве, о котором никто не напомнил ни словом, ни взглядом, ни жестом. Мы с Асифом друг с другом не обменялись ни словечком. Он пришел в дымчатых очках, так что я и глаз-то его не разглядела. В тот вечер я его совершенно не ощутила, не почувствовала учащенного сердцебиения и при виде дюжины роз, которые он мне прислал на следующий день, но манго от «Фортнам-энд-Мэйсон» и засахаренные каштаны, мое любимое лакомство, оказались великолепными, как и упаковка вишни, адресованная Санни.

— Пинки, Пинки, решайся, — торопили меня мать, тетушка Бехджат и тетушка Манна на следующее утро… И еще на следующее… И еще…

— Не знаю пока, — нерешительно тянула я.

Меня мучили противоречивые чувства. Конечно, западным моим друзьям трудно постичь обстоятельства культурного и политического характера, толкавшие меня на традиционный брак. Ведь даже феминизм на Востоке и Западе понимают по-разному. На Востоке религиозные и семейные соображения всегда берут верх над личными. И еще одно обстоятельство личного плана… В моем положении лидера главной оппозиционной партии страны я не смогу позволить себе такого скандала, как разрыв после помолвки или, тем более, развод, разве что в крайних обстоятельствах. Я должна была принять решение, обязывающее меня на весь остаток жизни. Решение жить или не жить с человеком, которого я лишь три дня назад впервые встретила в присутствии представителей наших семейств.

Я познакомила его с моими оксфордскими знакомыми. Он их всех очаровал. Познакомила со школьной подругой из Пакистана. «Выходи за него», — без колебаний посоветовала она. Асиф пригласил мою семью к обеду, я сидела рядом с ним, для гарантии безопасности усадив с другой стороны не закрывавшую ни на минуту рта племянницу.

На следующий день мой кузен Тарик и Асиф встретились, поговорили «по-мужски».

— Если женишься на Беназир, все время будешь на виду, ни малейшая деталь ни от кого не скроется. Даже чуть с друзьями задержишься — сразу толки, — пугал Тарик. Но Асиф покорил и Тарика.

— Он прекрасно все понимает, — убеждал меня Тарик. — Он уже давно хочет на тебе жениться. И давно обдумал все последствия.

— Пинки, Пинки, ну как? — напирала Ясмин. Мама и Санни каждое утро спешили к моей постели и тормошили меня.

— Пинки, в чем дело? О чем ты думаешь?

— Пока не знаю.

---

Судьба вмешалась в образе пчелы. На четвертый день после визита Зардари меня ужалила пчела. К обеду пораженная ладонь распухла, на следующее утро опухоль не спала, а разрослась еще больше.

— Немедленно в больницу, — решил Асиф, прибывший к нам на квартиру. Не слушая моих протестов, он вызвал машину, позаботился о враче и о прописанных им лекарствах. «В кои-то веки я не сама несу ответственность», — подумала я. — «Обо мне заботятся». Очень непривычно, но чрезвычайно приятно.

И снова судьба вмешалась на следующий день, когда мы искали спрятавшийся от нас пакистанский ресторан. В машину вместе с Асифом набились мы с матерью и Санам и еще пара пакистанских знакомых. Мы заблудились. Но Асиф вовсе не раздражался, не проявлял нетерпения. Напротив, он проявил редкое чувство юмора, шутил и поддерживал настроение. Это я тоже отметила с удовольствием.

— Пинки, решишься ты, наконец? — спросила меня мать на следующее утро.

Я глубоко вздохнула и решилась.

— Хорошо, мама.

Через семь дней после первой встречи с Асифом мы обручились.

«Сознавая свои религиозные обязательства и долг перед семьей, я рада сообщить, что приняла брачное предложение, одобренное моей матерью, бегумой Нусрат Бхутто», — гласило мое оглашение в прессе. — «Предстоящий брак никоим образом не повлияет на мою политическую активность… Народ Пакистана заслуживает лучшей судьбы, обеспеченного будущего, и я останусь с народом в борьбе за это будущее».

---

В Пакистане реагировали по-разному. Вопреки моему заявлению прихвостни режима, не теряя времени, принялись сеять слухи, что я оставляю политику. Организованные банды останавливали на шоссе автобусы и срывали с них мои плакаты, ссылаясь на то, что они потеряли всякий смысл в связи с моим замужеством.

— Чего вы трясете своими тряпками? — насмехались они над партийными активистами. — Беназир больше нет, она вас бросила.

Страхи наших сторонников возросли, когда газеты режима опубликовали фальшивое интервью, данное якобы матерью Асифа. «Я приглашу на свадьбу генерала Зию». — Такие слова приписали ей эти шакалы пера.

Но многие просто радовались за меня; радовались, что я заживу более нормальной жизнью. В городах в три дня раскупили все кондитерские изделия. «Десять лет печалились, наконец, порадуемся», — говорили люди. Радостная встреча ожидала Асифа на его землях в Навабшахе, где пятнадцать тысяч его соплеменников вышли встречать его с песнями, танцами, с флагами ПНП.

По возвращении в Пакистан я сразу пустилась в поездку по стране, разъясняя людям, что я их сестра и всегда останусь их сестрой, что мое замужество не скажется на политической активности. Асиф звонил мне каждый вечер, и я лучше узнала его во время этих телефонных разговоров. У нас оказалось больше общего, чем я полагала. Его семья тоже пострадала от военного положения. Отцу его Хакиму Али военный суд запретил в течение семи лет заниматься политикой, 1800 акров семейных угодий засохли, когда режим отключил водоснабжение. После помолвки национализированные банки заморозили кредитование строительных проектов Хакима Али.

— Ваш единственный сын хочет жениться на Беназир. На вас ополчится вся армия и вся бюрократия.

— Мне все равно, — ответил Хаким Али. — Для меня счастье сына дороже.

Я с самого начала знала, что Асиф не интересуется политикой. «Одного политика в семье достаточно», — заявил он репортерам в Лондоне. Но, как и все феодалы с вековыми корнями, он не мог избежать вмешательства в местные дела, и на выборах 1985 года подал свои документы. Затем он по призыву ДВД принял участие в бойкоте выборов. И почувствовал на себе, что означает произвол военных.

Его арестовали дома среди ночи якобы за ношение неразрешенного оружия. К счастью для Асифа история оказалась настолько нелепой, что даже военный суд выпустил его. «Я только две ночи провел в тюрьме. Но мне хватило. Представляю, что перенесла Беназир!» — передали мне потом слова Асифа.

Он подарил мне перстень с сердечком из бриллиантов и сапфиров, каждый день посылал розы. Мы подолгу беседовали, всегда находя общие темы для разговора. Он убеждал меня, что я для него вовсе не представляюсь такой незнакомой, как может показаться. Когда мы еще были еще подростками, он видел меня в кинотеатре, которым владел его отец. И через два десятка лет идея брака пришла в голову ему самому, а не родителям. «Если считаешь, что пора мне жениться, сосватай мне Беназир», — сказал он отцу пять лет назад, и с тех пор терпеливо ждал. «Вы любите ее?» — спросил его в лоб один из журналистов. «А кто ее не любит?» — с улыбкой ответил Асиф.

Конечно, наше тогдашнее чувство нельзя всерьез назвать любовью, но мать уверяла, что настоящая любовь обязательно придет. Однако у нас обоих сложилась уверенность, что мы принимаем друг друга в качестве супругов полностью и на всю жизнь. И я понимала, что эта связь прочнее, чем узы любви. Хотя я не хотела и не хочу, чтобы меня рассматривали как сторонницу традиционных «договорных» браков, я понимала и то, что взаимное приятие несет в себе нечто рациональное, необходимое для супружеского союза. Мы вступали в брак без всяких предвзятых мнений, без повышенных ожиданий чего-то чудесного друг от друга, лишь согласно доброй воле и взаимному уважению. В браке по любви, как я понимала и понимаю, от партнера ожидают чего-то нереального, и это может привести к разочарованию. К тому же любовь может умереть, а наша любовь могла лишь расти.

***

В декабре 1987 года за неделю до свадьбы перед домом на Клифтон, 70 начал стал собираться народ, у ворот складывали подарки: простые рукодельные шальвар хамиз из Синдха, пенджабские расшитые дупатты, сласти, фрукты, свадебные куклы, напоминавшие меня и Асифа. Время от времени мои родственники выходили и присоединялись к плясавшим перед воротами людям. Женщины и дети входили в сад, садились под деревьями.

Согласно традиции невеста проводит время перед свадьбой в уединении, показываясь на люди лишь за одну-две недели до свадьбы. Все это время она одевается в желтое, не применяет косметики, чтобы не привлечь «дурного глаза». Но у меня нет возможности соблюдать этот старинный обычай, который носит название майюн. Я не могу позволить себе оторвать от дела две недели. Даже в свадебное путешествие не уехать, не отпраздновать медовый месяц.

Мы нарушили множество традиций, пытаясь создать прецедент, показать пример для подражания. Свадьба замышлялась простая, достойная, но скромная, не море разливанное на целую неделю. Многие семьи в Пакистане, чтобы поддержать честь семьи, тратят сбережения всей жизни, влезают в долги, с которыми затем не могут расплатиться долгие годы. Вместо традиционного набора от 21 до 51 изысканных нарядов, преподносимых невесте, женихом, я потребовала ограничиться двумя, одним для свадьбы, другим для приема в семье Зардари через два дня после свадьбы. Вместо сплошного золотого шитья, я поставила условием ограничить золотой декор лишь верхом либо низом платья.

Еще одна традиция — изобилие ювелирных украшений, семь ожерелий, от тугих, плотно охватывающих шею, до свисающих ниже пояса. Я попросила Асифа ограничиться двумя, одним для свадьбы и одним для приема в доме его родителей. Моя жизнь не требует украшений. Сколько бриллиантовых ожерелий наденешь в партийный офис? «У тебя вся жизнь впереди, чтобы покупать мне ожерелья», — утешила я Асифа, стремившегося осыпать меня дождем драгоценностей. Конечно же, не обошла я вниманием и традиционные наручные браслеты. Обычно руки невесты от запястий и по локоть усажены золотыми браслетами. Я же решила надеть лишь несколько золотых, а остальные стеклянные. Я хотела, чтобы люди могли сказать: «Если Беназир может носить стекляшки в день свадьбы, то и моя дочь может ими обойтись». И имя я удержала свое семейное. Тридцать четыре года я была Беназир Бхутто и хотела подчеркнуть, что суть моя не изменится.

Вот лоб возлюбленного моего, сияют волосы его.
Вот лоб возлюбленного моего, сияют волосы его.
Хну несите, хну несите, руки украсим ему.

Три дня перед церемонией нанесения хны 17-го декабря Санам, наши кузины и подруги на Клифтон, 71, во флигеле, используемом для приемов и церемоний, репетируют песни и танцы для дружеского соревнования с семьей жениха в рамках менди. Здесь Самийя, Сальма, Путчи, Амина, прилетела из Лондона Ясмин. Еще и еще прибывают друзья из-за границы. Конни Сейферт, много сделавшая для того, чтобы заставить Зию выпустить мать из страны для лечения; Дэвид Соскинд, Кит Грегори и другие оксфордские товарищи; Виктория Скофилд, визу которой пакистанские власти не выдавали до последнего момента; Энн Фэдиман, моя соседка Иоланда Коджицки из Америки. Энн прибыла «с серьезными намерениями», она даст материал о моей свадьбе в «Лайф».

— Ты приезжала подышать дымом горящих машин и слезоточивым газом в восемьдесят шестом, — смеюсь я вместе с Энн. — Зато теперь сможешь повеселиться и потанцевать.

Чудесно, что собираются вместе люди, связи между которыми не просто не прервались, несмотря на тиранию и репрессии военного положения, но и окрепли. Прибыли юристы моего отца, прибыли бывшие политические заключенные. Вот приветствуют доктора Ниязи. Несмотря на то, что с дантиста моего отца не сняты облыжные обвинения, выдвинутые военным режимом, он вернулся после шестилетнего изгнания, чтобы присутствовать на моей свадьбе. В Карачи он в безопасности, но кто знает, что ждет его в Исламабаде, куда он вернется для возобновления своей врачебной практики! То и дело мимо проходит мать, во все вникая, все проверяя, как и положено матери невесты. С 1982 года не была она в Пакистане, не удивительно, что ей по ночам плохо спится.

Семья и друзья собираются в доме на Клифтон, 70, а тысячи людей тем временем направляются в Лиари, к центру Карачи. Свадьба будет праздноваться в двух местах: здесь, дома, в присутствии семьи и друзей, и в беднейшем районе Карачи, оплоте ПНП. Мы разослали 15 тысяч приглашений нашим сторонникам, в годы военного положения упрятанным Зиею в тюрьмы, и членам семей погибших мучеников. Для них запланирован народный прием авами. Для приема оборудуется Какри-граунд, большой стадион в Лиари, где мой отец выступил первым из политических деятелей, обращаясь к обездоленным и обсуждая с ними их нужды, где во время демонстрации 14-го августа 1986 года полиция убила шесть человек, а многих других избила и отравила слезоточивым газом. Часть стадиона Какри-граунд отвели также для общего доступа..

Вечером перед церемонией нанесения хны я, закутавшись в бурка, отправилась в Лиари проверить приготовления. Представители морского профсоюза с помощью других союзов завершали последние штрихи в сооружении сцены размером сорок на пятьдесят футов из дерева и восьмидесяти тонн стальных конструкций. Установили и проверили аварийные генераторы на случай, если прислужники режима решат отключить электроэнергию. По окружности стадиона смонтировали большие экраны для демонстрации происходящего. Стадион украшен розами, жасмином, ноготками, сцена устлана коврами. Там разместятся наши семьи. Для жениха и невесты установлены два кресла. По фасадам пятиэтажных домов, окружающих стадион, развешены длинные гирлянды разноцветных лампочек, прожекторы освещают громадный портрет: отец мой благословляющим жестом возлагает руку на мою голову. В Какри-граунд мы ожидали сто тысяч человек. По меньшей мере десять тысяч уже здесь, некоторые добирались пешком или на велосипедах из Внутреннего Синдха. Как мои братья и сестры, они не нуждаются в приглашении. Они прибыли на семейную свадьбу.

---

Зазвучали барабаны, посыпался дробный перестук деревянных палок. Поют женщины, моя родня громко приветствует прибывшую для церемонии менди процессию жениха. Свита жениха несет вместилище хны, вырезанное из дерева в виде павлина. Хвост резного павлина из настоящих павлиньих перьев. Моя свита возлагает на плечи прибывших гирлянды роз. Асиф шагает в центре, сестры его несут над ним платок. Я облегченно вздыхаю: он прибыл пешком, хотя в шутку грозился прискакать верхом на пони.

Мы сидим рядышком на скамье с зеркальной спинкой, инкрустированной перламутром, скамья венчает лестницу на Клифтон, 71. Я поглядываю сквозь вуаль на свою родню и подруг, на друзей, на семью и свиту Асифа. Они расположились друг против друга по обе стороны закрытых ковром ступеней. Начинается пение. Сомневаюсь, что кто-то в Пакистане слышал ранее такую текстовку предсвадебного песенного диалога. Асиф должен следить за детьми, пока я занимаюсь политикой, и не должен возражать против моего пребывания в тюрьме, дружным хором требуют Ясмин, Санам, Лале и другие участницы хора, заливаются соловьями на урду, требуя, чтобы Асиф не мешал Беназир служить родной стране. И тут же сами воодушевленно отвечают за Асифа:

— Это все приятно мне,

Буду я служить жене,

Пусть жена служит стране …

Гости, две сотни наших ближайших друзей и родных, хлопают в ладоши, беседуют под цветастым навесом, наконец, направляются к столам. На лице матери слезы. То ли это признак умиления, то ли она возмущена количеством репортеров, умудрившихся пролезть в сад, несмотря на усиленную охрану и берущих жениха и невесту под прицел фотообъективов. Менди — церемония сугубо семейная, но извещение в газетах о двухдневной «свадьбе века» субконтинента не могло не привлечь прессу арабских стран, Германии, Франции, Индии, Соединенных Штатов, Британии, международных информационных агентств и, разумеется, местные средства массовой информации.

Из книги «Тургенев без глянца»

• Издательство «Амфора», 2009
• Составитель Павел Фокин

Дружба — дружбой, а деньги — врозь: Тургенев и Некрасов

Николай Гаврилович Чернышевский:

Тургенев до своей ссоры с Некрасовым, когда жил в Петербурге, заезжал к Некрасову утром каждый день без исключения и проводил у него все время до поры, когда отправлялся делать свои великосветские визиты; с визитов обыкновенно возвращался опять к Некрасову; уезжал и опять приезжал к нему, очень часто оставался у Некрасова до обеда и обедал вместе с ним; в этих случаях просиживал у Некрасова после обеда до той поры, когда отправлялся в театр или, если не ехал в театр, просиживал до поздней поры отправляться на великосветские вечера. Каждый раз, когда заезжал к Некрасову, он оставался тут все время, какое имел свободным от своих разъездов по аристократическим знакомым. Положительно, он жил больше у Некрасова, чем у себя дома.

Авдотья Яковлевна Панаева:

За 1848 и 1849 годы на «Современнике» накопилось много долгов, надо было их выплачивать, и потому среди 1850 года денег не было, а между тем Тургеневу вдруг понадобились две тысячи рублей. Приходилось занять, чтобы скорее удовлетворить Тургенева, который объявил Некрасову: «Мне деньги нужны до зарезу, если не дашь, то, к моему крайнему прискорбию, я должен буду идти в „Отечественные Записки“ и запродать себя, и „Современник“ долго не получит от меня моих произведений». Эта угроза страшно перепугала Панаева и Некрасова. Они нашли деньги при моем посредстве и за моим поручительством. Не прошло и года, как из-за Тургенева произошла остановка в печатании книжки «Современника».

Он должен был дать рассказ, но не прислал его и даже с неделю не показывался в редакцию, что было необыкновенно, так как он если не обедал у нас, то непременно приходил вечером. Некрасов волновался, два раза ездил к нему, но не заставал дома; наконец, написал ему записку, убедительно прося тотчас прислать рукопись. Тургенев явился и, войдя в комнату, сказал:

— Браните меня, господа, как хотите, я даже сам знаю, что сыграл с вами скверную штуку, но что делать, вышла со мной пренеприятная история. Я не могу дать вам этого рассказа, а напишу другой к следующему номеру.

Такое неожиданное заявление ошеломило Некрасова и Панаева; сначала они совсем растерялись и молчали, но потом разом закидали Тургенева вопросами: как? почему?

— Мне было стыдно показываться вам на глаза, — отвечал он, — но я счел мальчишеством далее водить вас и задерживать выход книжки. Я пришел просить, чтобы вы поместили что-нибудь вместо моего рассказа. Я вам даю честное слово написать рассказ к следующему номеру.

Некрасов и Панаев пристали, чтоб он объяснил им причину.

— Даете заранее мне слово никогда не попрекать меня?

— Даем, даем, — торопливо ответили ему оба.

— Теперь мне самому гадко, — произнес Тургенев, и его как бы передернуло; тяжело вздохнув, он прибавил: — Я запродал этот рассказ в «Отечественные Записки»! Ну, казните меня.

Некрасов даже побледнел, а Панаев жалобно воскликнул:

— Тургенев, что ты наделал!

— Знаю, знаю! все теперь понимаю, но вот! — и Тургенев провел рукой по горлу, — мне нужно было 500 рублей. Идти просить к вам — невежливо, потому что из взятых у вас двух тысяч я заработал слишком мало.

Некрасов дрожащим голосом заметил: «Неуместная деликатность!»

— Думал, может, у вас денег нет.

— Да 500 рублей всегда бы достали, если бы даже их не было! — в отчаянии воскликнул Панаев. — Как ты мог!..

Некрасов в раздражении перебил Панаева:

— Что сделано, то сделано, нечего об этом и разговаривать… Тургенев, тебе надо возвратить 500 рублей Краевскому.

Тургенев замахал руками:

— Нет, не могу, не могу! Если б вы знали, что со мной было, когда я вышел от Краевского — точно меня сквозь строй прогнали! Я, должно быть, находился в лунатизме, проделал все это в бессознательном состоянии; только когда взял деньги, то почувствовал нестерпимую боль в руке, точно от обжога, и убежал скорей. Мне теперь противно вспомнить о моем визите!

— Рукопись у Краевского? — спросил поспешно Некрасов.

— Нет еще!

Некрасов просиял, отпер письменный стол, вынул оттуда деньги и, подавая их Тургеневу, сказал: «Напиши извинительное письмо».

Тургенева долго пришлось упрашивать; наконец он воскликнул:

— Вы, господа, ставите меня в самое дурацкое положение… Я несчастнейший человек!.. Меня надо высечь за мой слабый характер!.. Пусть Некрасов сейчас же мне сочинит письмо, я не в состоянии! Я перепишу письмо и пошлю с деньгами.

И Тургенев, шагая по комнате, жалобным тоном восклицал:

— Боже мой, к чему я все это наделал? Одно мне теперь ясно, что где замешается женщина, там человек делается непозволительным дураком! Некрасов, помажь по губам Краевского, пообещай, что я ему дам скоро другой рассказ!

Тургенев засмеялся и продолжал:

— Мне живо представляется мрачное лицо Краевского, когда он будет читать мое письмо! — и, передразнивая голос Краевского, он произнес: — «Бесхарактерный мальчишка, вертят им, как хотят, в „Современнике“!» — Придется мне, господа, теперь удирать куда ни попало, если завижу на улице Краевского… О, господа, что вы со мной делаете.

Когда Некрасов прочитал черновое письмо, то Тургенев воскликнул: «Ну, где бы мне так ловко написать! Я бы просто бухнул, что находился в умопомешательстве, оттого и был у Краевского, а когда при падок прошел, то и возвращаю деньги».

С тех пор Тургеневу был открыт неограниченный кредит в «Современнике». <…>

Полистная плата Тургеневу с каждым новым произведением увеличивалась. Сдав набирать свою повесть или рассказ, Тургенев спрашивал Некрасова, сколько им забрано вперед денег. Он никогда не помнил, что должен журналу.

— Да сочтемся! — отвечал Некрасов.

— Нет! Я хочу, наконец, вести аккуратно свои денежные дела.

Некрасов говорил цифру Тургеневского долга.

— Ох, ой! — восклицал Тургенев. — Я, кажется, никогда не добьюсь того, чтобы, дав повесть, получить деньги — вечно должен «Современнику»! Как хочешь, Некрасов, а я хочу скорей расквитаться, а потому ты высчитай на этот раз из моего долга дороже за лист; меня тяготит этот долг.

Некрасов хотя морщился, но соглашался, а Тургенев говорил: «Напишу еще повесть и буду чист!»

Но не проходило и трех дней, как получалась записка от Тургенева, что он зайдет завтра и чтоб Некрасов приготовил ему 500 рублей: «До зарезу мне нужны эти деньги», — писал он.

Гавриил Никитич Потанин (1823-1910), писатель:

По поводу вражды к Некрасову Тургенева скажу следующее: Тургенев был в то время уже промотавшийся барин. Появляясь нередко из своего гнезда Парижа в Петербург, он занят был только одним — как бы наорать больше денег; за ними он чаще всего приходил к Некрасову как сотрудник «Современника» и крайне бесцеремонно обращался с своими требованиями: придет, возьмет, положим, пять сот у Некрасова, да еще от имени его явится в кассу к Панаеву и там возьмет столько же. У него была одна любимая поговорка: «Запишите в мой счет, Николай Алексеевич», и кончилось это записывание тем, что и счет ему потерялся, и Некрасов никак не мог добиться, кто кому должен: «Современник» Тургеневу или Тургенев «Современнику»? Это попрошайничество Тургенева до того надоело Некрасову, что он, всегда сдержанный и молчаливый, раз даже сказал мне:

— Не знаю, что делать с Тургеневым: замотался человек весь! Он без счету тащил из нашей кассы и до того, что не упомнит ничего. Придется, кажется, скоро эту барскую блажь унять, а кассу закрыть. И черт знает, куда он мотает столько денег? Не понимаю. Все, я думаю, ненасытная Виардо его обирает! Страсть, сколько денег у старой ведьмы, все старается последние штанишки стащить с несчастного Тургенева. Да, я думаю, вы помните то время, когда Виардо-Гарсиа пела в Петербурге? Сотни тысяч увезла русских денег в Париж. Да тогда простительно было ей нас обирать: была молода, хороша, и голос удивительный был… А теперь за что платит Тургенев этой стервозе?

А Тургенев «легок на помине».

Мы не успели еще кончить разговор об отношениях Виардо к Тургеневу, как в кабинет вбегает сам Иван Сергеевич. Всегда веселый и беспечный, как парижанин, он вместо того, чтоб спросить больного хозяина о здоровье, сразу начал свое:

— Денег, денег!.. Николай Алексеевич, давайте больше… до зарезу нужны!

— Деньги есть, Иван Сергеевич, — начал Некрасов холодно, — только не мешало бы нам счет вести… Скажите только: куда вы такую бездну денег тратите? Давно ли брали, опять пришли.

— Эх, милый Николай Алексеевич, это тоже пустой вопрос: Париж не Петербург: там люди только деньгами и живут; это вы здесь сидите на мешках, копейка не выпрыгнет даром, а там… — Тургенев махнул рукой.

— Положим, русские мешки крепки, — заметил Некрасов, — а все-таки и вам не мешало бы покрепче застегивать кошелек.

— Нет! я обычая не имею застегивать покрепче. Да и к чему? От кого?

— А разве баба ваша не заглядывает в него?

Тургенев покраснел и покосился на меня.

— Пощадите! О бабе моей не мешало бы отзываться поделикатнее: эта особа известна всему свету!

Некрасов улыбнулся, Тургенев вспылил:

— Да-с, именно достойная особа! Она не позволит себе заглядывать в мой кошелек, так же как я не позволю себе лазить в ее шкатулку.

Некрасов внушительно ответил:

— Не лазите, а чувствуете, что без денег жить нельзя. Повторяю: давно ли были, опять пришли.

— Да, да, пришел за делом, а не слушать вашу пустую мораль! Скажите просто: дадите мне денег или нет?

— Теперь нет. Вот на днях Панаев счеты сведет, тогда прошу пожаловать.

— Вот как! Что ж это значит? Вы Тургеневу не верите, так после этого я вас знать не хочу! Тургенев схватил шляпу и убежал.

— Каков? — обратился ко мне Некрасов. Но я так был озадачен выходкой Тургенева, что не нашелся что отвечать.

— Все родовое имение спустил на эту дрянь и еще сердится, что ему правду говорят. Совсем одурел человек, не видит и не чувствует, как она грабит его.

— Правда ли это? Молва гласит, что эта великодушная барыня содержит Тургенева на свой счет.

— Именно на свой! — засмеялся Некрасов. Мы молчали.

— Однако, пока вконец не рассвирепел человек, — без денег он зол, — не мешает сказать Панаеву, чтобы на днях в самом деле свел счеты Тургенева, и послать этому господину сколько-нибудь на пропитание; сам он теперь не поедет ко мне…

Но по счетам Панаева оказалось, что посылать Тургеневу ничего не приходится: Тургенев сам должен «Современнику» около 9.000 р. Вот что, собственно, вынудило Некрасова самого ехать к Тургеневу, предъявить счет и просить в уплату долга прислать к новому году роман. Но Тургенев, взглянув на счет, ответил категорически:

— Может быть, может быть, что я и больше должен вам по вашему счету, но у меня есть своя книжка, где тоже записан мой счет. Надеюсь, что позволите мне приехать на днях и проверить вас?..

— Можете, сколько угодно, — ответил небрежно Некрасов…

Через год я узнал, что Тургенев не приезжал, счетов не проверял и денег не заплатил.

Авдотья Яковлевна Панаева:

Привязанность Некрасова к Тургеневу можно было сравнить с привязанностью матери к сыну, которого она, как бы жестоко он ни обидел ее, все-таки прощает и старается приискать всевозможные оправдания его дурным поступкам.

Николай Алексеевич Некрасов. Из письма Л. Н. Толстому. Париж, 17 мая 1857 г.:

Я так его люблю, что, когда об нем заговорю, то всегда чувствую желание похвалить его как-нибудь, а бывало — когда-нибудь расскажу Вам историю моих внутренних отношений к нему.

Отрывок из новой книги Владимира Козлова «Реальная культура: от Альтернативы до Эмо», выпущенной издательством «Амфора».

Хиппи

Хиппи — первая субкультура, практически в чистом виде «импортированная» с Запада (естественно, с поправкой на «местную специфику»). В отличие от американских хиппи, их отечественные последователи существовали в несвободном обществе, и какие-либо массовые акции — даже пацифистские, не говоря уже о социальных или политических, — были в принципе невозможны. Тем удивительнее узнавать о «демонстрациях» советских хиппи в Гродно и Вильнюсе.

«Дети цветов»

Считается, что само название «хиппи» — «hippie» — происходит от «hipster»: так в 1940-е и 1950-е годы назвали не слишком-то родственных будущим волосатым нон-конформистам джазовых музыкантов. А в 1965 году журналист Майкл Фоллон впервые применил слово «хиппи» к тусовке битников, поселившихся в районе Хейт-Эшбери в Сан-Франциско. Скоро мода на хиппизм распространилась по всей Америке, и слово активно подхватили все СМИ.

Также принято считать, что хиппи — «потомки» битников, так называемого поколения «бит» («Beat Generation»), с которого началась американская контркультура. Движение битников было не слишком массовым. Собственно, и движения не было, скорее лишь тусовка вокруг писателей Уильяма Берроуза и Джека Керуака и поэта Аллена Гинсберга, плюс поклонники их литературы. Но резонанс вокруг себя битники создали большой, потому что откровенно ненавидели общепринятые ценности, погружались в литературные эксперименты и не отказывались и от экспериментов с наркотиками. То, что писали Берроуз, Керуак и Гинсберг, заметно отличалось от американской мейнстрим-литературы того времени. Взять хотя бы автобиографическое описание своих отношений с наркотиками в «Джанки» Берроуза, поездки автостопом по стране в сочетании с «асоциальным» образом жизни в книгах Керуака и самое известное стихотворение Гинсберга «Вой», в котором поэт писал: «Я видел что лучшие умы моего поколения были разбиты безумием голодные влачащиеся по негритянским кварталам на рассвете ища где бы с горяча ширнуться» <Перевод Н. Тихонова.>.

Не зря именно в связи с битникам возникло понятие «контркультура», которое теперь употребляют направо и налево. Битники действительно являлись контркультурой — движением в оппозиции всему официальному, «нормальному» и общепринятому.

От битников хиппи взяли прежде всего неприятие традиционных норм, свободу как главную ценность (в том числе сексуальную), ну и наркотики. Хиппи были уже гораздо более многочисленной субкультурой — к тому времени, как они появились, выросло новое поколение молодых людей, которых не устраивали фальшивые «американские ценности».

С позиций сегодняшнего дня можно по-разному относиться к хиппи. Кто-то видит в них просто молодежь, которая слушала психоделический рок, ела ЛСД, курила траву и исповедовала «свободную любовь». А кто-то считает их нон-конформистми, бросившими вызов обществу, протестовавшими против войны во Вьетнаме и социальной несправедливости. Так или иначе, хиппи наделали немало шума и повлияли на многие более поздние субкультуры.

Главными акциями хиппи, вызвавшими общественный резонанс, были хэппенинг «Human Be-In» в Сан-Франциско в 1967 году, «лето любви» того же года и в том же городе, на которое в окрестностях Хайт-Эшбери собралось около ста тысяч человек, музыкальный фестиваль в Вудстоке, штат Нью-Йорк, в 1969 году. На фестивале выступили Джоан Баэз, Дженис Джоплин, The Grateful Dead, Creedence Clearwater Revival, Crosby, Stills, Nash & Young, Карлос Сантана, The Who, Jefferson Airplane, Джими Хендрикс. Вообще движение хиппи всегда было связано с музыкой — особенно с психоделическими группами вроде The Grateful Dead и Jefferson Airplane.

Наркотики тоже были важной «фишкой» хиппи. Прежде всего, марихуана, которую курили практически все, но еще и ЛСД, и мескалин. Причем речь шла не просто о том, чтобы «вставило». Хиппи — по крайней мере, большая часть их — серьезно верили в «расширение сознания» и духовно-религиозные практики, связанные с «кислотой». Эти идеи тогда же высказывали и серьезные идеологи — Тимоти Лири, Ральф Метцнер и Ричард Элперт.

Еще одним принципиальным убеждением хиппи был пацифизм. Они не только протестовали против войны во Вьетнаме, но и всячески отрицали любое насилие. Один из лозунгов провозглашал «Flower Power» — «власть цветов», и самих представителей хиппи за это часто называли «flower children» — «дети цветов». В этом, конечно, проявлялась наивность всего движения: даже в то время было понятно — сколько ни забрасывай танки цветами, этим их не остановишь; мирные протесты легко можно подавить грубой силой.

Хиппи всячески пропагандировали и практиковали «свободную любовь». Это была своего рода реакция на все еще пуританские взгляды американского обывателя (ведь совсем недавно, в начале 1960-х, разразился скандал из-за публикации «Лолиты» Владимира Набокова). Среди «теоретических основ» «сексуальной революции» 1960-х, в которой немалую роль сыграли хиппи, была книга философа и социолога Герберта Маркузе «Эрос и цивилизация. Философское исследование учения Фрейда».

Другими основными идеями хиппи были вегетарианство и здоровое питание, коммунальное и кооперативное общежитие как альтернатива традиционным государственно-общественным формам, интерес к нетрадиционным религиям, прежде всего восточным, духовный поиск и свободная самореализация.

У нас

В СССР идеи хиппи проникли, как рассказывают очевидцы, уже в середине 1960-х. Ясно, что здесь тогда не было ни психоделических наркотиков, ни своего психоделического рока. Поэтому слушали в основном западные группы — достать записи, в принципе, было возможно: привезенные с Запада пластинки перепродавались и переписывались на бобины. А уж идеям хиппизма тем более никто не мог помешать распространяться среди жаждущей свободы молодежи.

Из интервью Алика Олисевича:

В середине 1960-х гг. в Риге, Таллине, Львове, Москве стали появляться небольшие группки людей. По сравнению с Западом очень малочисленные. […] У нас хиппи были диссидентами, и их было совсем немного — 30 человек в Риге, около 50-ти — во Львове, а в 1970-е гг. влияние хиппи-культуры на молодежь увеличилось, и все больше людей присоединялось к движению. Они расширяли связи с другими городами, и вскоре образовалось сообщество людей с собственной культурой и взглядами. Они слушали другую музыку, которая сыграла очень важную роль. Это была музыка некоммерческая, а группы исповедовали образ жизни — Doors, Дженис Джоплин, Джими Хендрикс, Нейл Янг и другие. Правда, были люди которые перенимали только внешние атрибуты: длинные волосы, широкие брюки, «фенечки» — их превлекал сам романтизм движения.

---

Не зря первые хиппи-тусовки возникли в Риге и Львове — городах, расположенных вблизи границ СССР. До них быстрее доходили западные журналы и пластинки. Были, естественно, хиппи и в Москве и Ленинграде. В Москве в основном тусовались на улице Горького, которую стиляги именовали «Бродвей», а хиппи называли просто «стрит». Там с конца 1960-х можно было постоянно увидеть длинноволосых парней и девушек с самопальными бусами и значками, сделанными из фотографий любимых групп. И если существование хиппи в столице не кажется странным — все-таки до Москвы информация из-за «железного занавеса» доходила через дипломатов, приезжавших иностранцев, выезжающих за рубеж артистов и спортсменов, — то окраинные тусовки были своего рода феноменом.

Из интервью Алика Олисевича:

До 1971 г. Львов был своеобразной Меккой хиппи. В 1976 г. во Львове мы организовали первый рок-фестиваль, настоящий братский мини-Вудсток: окло 100 хиппи съехались сюда, включая хиппи из Росси и Прибалтики. Происходило все в Святом Саду — сад действующего монастыря Кармелиток Босых — знаменитом месте в Львове, где в 70-е годы собирались хиппи. Затем в 1977 г. приехали 300 человек отметить день памяти Джими Хендрикса. Но провести мероприятие не удалось — «сейшн» наметили на 18 сентября, а 17 сентября был социалистический праздник воссоединения Западной Украины и Восточной, и около 500 человек, собравшихся на «сейшн» из разных городов СССР, были арестованы по подозрению в срыве праздника.

---

Вообще, оценить количество хиппи в СССР довольно сложно. Ясно, что никаких соцопросов и чего-то подобного не было. Сами же люди из хиппи-тусовки часто приводят довольно небольшие цифры.

Из интервью Геннадия Зайцева:

Примерно до 1975 года их количество колебалось от 10 до 20 человек по городу (Ленинграду — В. К.). Самый благодатный период для хиппового движения — 1975-1978 гг. Количество хиппи варьировалась в зависимости от прессинга со стороны властей, и в самый жесткий год, 1980-й, в Питере, составляло всего пять человек.

---

В 1970-е годы местом паломничества советских хиппи становится Таллинн. Рассказывают, что у одного из костелов, рядом с кафе «Пегас», было место, прозванное «Горка», на котором летом собиралось до нескольких сотен хиппанов со всей страны. А на рок-концерты, которые в Прибалтике — в отличие от почти всей остальной страны — не запрещались, собирались по нескольку тысяч человек.

Постепенно в Советском Союзе образовалась целая сеть хипповских коммун, подпольных «флэтов», на которые мог вписаться хиппи, приехавший из другого города. Основным их способом передвижения по стране был автостоп. В теплые месяцы тысячи хиппи со всего Союза устремлялись в Крым. Музыкальный критик Артемий Троицкий вспоминает в своей книге «Рок в СССР», что в Ялте был рынок, где хиппи торговали одеждой, пластинками и «фенечками», и там же существовало множество временных — «летних» — коммун, располагавшихся чуть ли не под открытым небом. Зарабатывание денег никогда не являлось чем-то важным для советских хиппи. Многие жили «чем бог пошлет», не считая зазорным выпрашивание денег у прохожих. Для обозначения этого они изобрели специальное словечко «аскать» (от английского слова «ask» — «просить»), и некоторые хиппаны стали настоящими профессионалами «аскания».

Советские хиппи называли свою тусовку «системой». Говорят, что слово это появилось в Питере, но прижилось потом и в Москве и других городах. В этом названии есть свой парадокс: ведь с контркультурных позиций «системой» как раз является государственно-общественная машина, в оппозиции которой находятся нон-конформисты.

Хиппи, как носители неофициальной, контркультурной идеологии активно контактировали с интеллигенцией и богемой, с религиозными кругами. Идеологический пресс заставлял всех, кто в той или иной степени выпадал из социалистического «мейнстрима», искать контактов друг с другом.

Вокруг «системы» и внутри нее находилось много творческих людей — писателей, поэтов, художников, музыкантов. Практически с начала 1970-х хиппи-тусовка пересекалась с рок-тусовкой, и многие ранние группы советского рока имели тесный контакт с «системой» как единственной в то время андеграундной творческой средой. В хипповских кругах ходят и легенды о том, что даже криминалы относились к ним с уважением: они, как и «воры в законе», не имели ни имущества, ни прописки, ни семьи. Впрочем, на этом сходство заканчивалось.

Сегодня об идеологии советских хиппи написаны целые исследования и трактаты. Читая их, человек, не имевший отношения к «системе», может представить себе идиллическую картину: люди, посвящают жизнь творчеству и духовному поиску, их главная ценность — любовь, а один другому — «друг, товарищ и брат». Почти коммунизм, но с обратным знаком. В реальности все не всегда было так замечательно. Во-первых, советская система старалась подавлять все идеологически чуждое, включая и хиппи-тусовки. Пусть в ГУЛАГ уже не отправляли, но в психушку можно было запросто угодить. Во-вторых, «духовный поиск» был главным далеко не для всей тусовки. Кто-то просто пьянствовал и пользовался преимуществом «свободной любви».

Из интервью Сергея «Айм Сори»:

Когда в отношении «системы» употребляют слова «идеология» или «философия», я прямо корчусь. Мы просто жили по триаде «секс, драгс, рок-н-ролл». Только «драгс» можно заменить на всеобъемлющее слово «кайф». Мы ни с кем не боролись — это с нами боролись…

Советский протест

Но бывало и по-другому. Рассказывают об антивоенных демонстрациях, организованных хиппи в начале 1970-х. Точной информации о них нет, все построено на воспоминаниях очевидцев. Говорят, что московские хиппи провели демонстрацию 1 июня 1971 года, в Международный день защиты детей, у американского посольства — протестуя против войны во Вьетнаме. Этим они не только подтвердили идеологическую близость своим заокеанским коллегам, но и фактически ничем не противоречили официальной советской идеологии: пресса в СССР неоднократно поливала грязью «американский империализм» за его «агрессию против свободолюбивого Вьетнама». Вспоминают, что у посольства собралось несколько тысяч человек, но завершилось все печально, потому что в СССР протестовать можно было только организованно и «под руководством партии и комсомола». Демонстрацию разогнали, участников повыгоняли с работы или из вузов, а кое-кого даже сдали в «дурку».

В августе того же года демонстрация хиппи прошла в белорусском приграничном городе Гродно. Причем, если верить рассказам о ней, все было гораздо круче, чем в Москве: протестовали уже не против «империализма», а против притеснений самих хиппи. Рассказывают, что около сотни молодых людей с длинными волосами, одетых в цветные рубахи и джинсы-клеш, вышли с плакатами «Руки прочь от длинных волос», «Прекратите террор», «Свободу рок-н-роллу», «All you need is Love» на центральную улицу. Ясно, что советская пресса ни о чем подобном писать не могла, и открытых документальных свидетельств того, что в августе 1971-го происходило на Советской площади в Гродно, нет.

Через несколько дней похожая демонстрация вроде как состоялась и в Вильнюсе. Говорят, что вильнюсские хиппи вышли с плакатами в защиту гродненцев на площадь у башни Гедимина, в центре города. Документов, подтверждающих эту акцию, тоже нет, но и на пустом месте такие легенды не создаются.

Есть еще легенда о массовой манифестации в Ленинграде в 1979 году, когда там прошел слух о концерте Карлоса Сантаны и группы «Би Джиз» на Дворцовой площади, который якобы отменили в последний момент. Рассказывают, что по Невскому проспекту шли несколько сотен человек, в том числе хиппи.

Была ли советская хиппи-тусовка реальной оппозицией «совку»? На каком-то уровне — да. Но «система» не являлась политическим движением, не готовила революцию против существующей власти. В какой-то степени она помогала выжить человеку с творческими амбициями, который не хотел — или не мог — их реализовать в официальных структурах.

Движение хиппи неизбежно ассоциируется с наркотиками. От наркоманских ярлыков субкультуре никуда не уйти: еще в 1960-е был провозглашен лозунг «Sex, Drugs & Rock’n’Roll», и в культуре хиппи психоделики и трава всегда занимали особое место. В СССР было несколько по-другому. Психоделики были не так доступны, а трава не так распространена. И поэтому, когда некоторые из хиппанов 1970-х говорят сегодня в интервью, что к наркотикам близко не подходили, этому можно верить. Хотя наркотики в хипповой «системе» советских времен однозначно присутствовали, как и алкоголь, отчасти компенсирующий их нехватку.

Из интервью Геннадия Зайцева:

Изначально в Москве преобладал лозунг «Sex, Drugs & Rock’N’Roll», а в Питере — «Love, Peace, Freedom, Happynes». И любовь в Питере понимали как Всеобъемлющую — в Москве также, но в большей степени как плотскую. В Питере было строгое разделение на хиппи и наркоманов. Хиппи либо не допускали, либо выдавливали последних из своего окружения, поскольку считалось, что Движение и наркотики — вещи абсолютно невзаимосвязанные. Наркомания существовала со времен Египта и американских индейцев, а наше Движение возникло в середине 60-х.

---

Как и в любой субкультуре, в хиппи-тусовку входили и «идейные» хиппаны, и «позеры», люди, которых привлекала внешняя атрибутика. Люди из «системы» объясняют увядание движения в 1990-е годы тем, что в какой-то момент «левых» стало намного больше, чем «идейных», многие из которых к тому же эмигрировали. «Система» оказалась захвачена популистским, люмпенским элементом. Возможно — подобные вещи происходят в любой субкультуре.

Но были и другие причины — довольно банальные. «Протестное» движение ослабевает, когда у него не остается против чего протестовать. Распад СССР и обвал советской идеологии «отняли» у хиппи объект их духовной оппозиции. Все стало можно. Ну и вдобавок, сама идеология за тридцать лет заметно потеряла актуальность. Какая «цветочная оппозиция» в мире, который стал куда более жестким и циничным, чем в конце 1960-х?

Движение хиппи в России не имело — и не могло иметь из-за коммунистического строя — такого значения, как на Западе, где благодаря хиппизму поменялось отношение общества ко многим вещам: от свободной любви до здорового питания. В СССР хиппи вынуждены были существовать в андеграундном гетто, и влияние субкультуры ощущалось только на уровне музыкально-артистической тусовки. К тому времени, как хиппи и прочие субкультуры вышли из подполья, многое изменилось в обществе, и их идеи уже воспринимались по-другому — не так свежо и актуально, как двадцать лет назад.

При этом в СССР хиппи-тусовка оказалась живучей. В нее приходили новые поколения, а старые «хиппаны» уходить не собирались. В отличие от Америки, где б[о]льшая часть бывших хиппи прекрасно встроилась в общество — слегка изменившееся под их влиянием, — в СССР вариантов было гораздо меньше. Или ты «завязывал» с хипповыми идеалами и становился нормальным советским гражданином, или оставался в глубоком андеграунде, вел «антисоциальный образ жизни», постоянно подвергался репрессиям со стороны официальных органов и рисковал попасть под суд за «тунеядство».

Стиль

Основной одеждой хиппи являются джинсы. Расклешенные внизу, они — вместе с психоделическим роком, наркотиками и сексуальной революцией — стали символами хиппи-культуры. Их носили и советские хиппи, а отсутствие импортных джинсов в магазинах компенсировалось самопальными, сшитыми отечественными умельцами.

Кроме этого, к стилю хиппи принадлежали «психоделические» самокрашеные майки — «tie dyed». Их красили, завязав узелками, в результате чего получались всевозможные «психоделические» узоры.

Еще одна неизбежная деталь облика хиппи — длинные волосы, «хаер». Несмотря на гонения на «волосатых», для парня-хиппи отращивание волос было нормой. Особой деталью стиля хиппи были «фенечки» («феньки») — браслеты ручной работы из бисера, ниток или кожи. Происхождение этого слова — загадка. Некоторые считают, что это искаженное английское «thing» — «вещь, штучка».

Изначально фенечка была заимствована американскими хиппи у индейцев и использовалась как символ дружбы — после обмена фенечками хиппи считались названными братьями. В меньшей степени этот обычай существовал и у советских хиппи.

Место в культуре

Хиппи стали героями немалого количества фильмов и книг. Романы «На дороге» Керуака и «Электро-прохладительный кислотный тест» Вулфа, фильмы «Беспечный ездок» и «Забриски-Пойнт» давно считаются культовыми и предствляют собой отдельную тему.

В России можно упомянуть фильм Артура Аристакисяна «Место на земле» о хипповской коммуне, а также распространяемый в Интернете под псевдонимом «Крот» текст «Сага о Системе». Существуют и артисты, пропагандирующие хиппи-культуру. Самый яркий из таких примеров на российской андеграундной рок-сцене — группа «Умка и Броневичок» во главе с певицей Анной Герасимовой по прозвищу Умка.

---

Сегодня нельзя говорить, что в России — да и во всем мире — движение хиппи ушло в небытие. Пусть и немногочисленные, отечественные «дети цветов» все еще существуют. Более того, к выжившим первым советским хиппанам, достигшим уже пенсионного возраста, добавляются время от времени и совсем юные парни и девушки, привлеченные теми же идеалами и эстетикой. Процесс, в общем, естественный: если сегодня находятся молодые люди, которые слушают старые группы, давно уже не «модные» и не «актуальные», то будут и те, кого привлекут идеи почти уже забытых субкультур.