Метка: Издательство «Эксмо»

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Вместе с героями нового романа Гийома Мюссо «Спаси меня» читатели окажутся в заснеженном Нью-Йорке. В необычно молчаливом и спокойном городе, укутанном снежным покровом, происходит случайная встреча двух людей. Он — доктор, за плечами которого немалый груз тайн и застарелой боли. Она — официантка-француженка, как и тысячи молодых девушек приехавшая в Центр мира, чтобы покорить его. И, как тысячи молодых девушек, столкнувшаяся с беспощадностью этого города. Герои как две снежинки кружатся в беспечном вихре, пока страшная авиакатастрофа не разделяет их жизнь на «до» и «после». Какова цена жизни любимой? Может ли ошибка, совершенная в далеком прошлом, перечеркнуть счастье в столь хрупком настоящем?

Сэм читал историю болезни, когда старшая медсестра Бекки похлопала его по
плечу.

— Доктор, ваше дежурство закончилось полчаса назад, — произнесла она, указывая
на расписание, висевшее на стене.

— Да-да, сейчас… Только дочитаю, — ответил Сэм так, словно просил ее об
одолжении.

Но Бекки была непреклонна.

— Вас самого пора лечить, — сказала она, отбирая у него папку. — Идите домой.
И Сэму пришлось подчиниться. Бекки смотрела, как он идет по коридору. Одна из
практиканток, проходивших стажировку в больнице Святого Матфея, вздохнула:

— Какой он клевый…

— Даже не думай, милочка. У тебя никаких шансов.

— Он что, женат?

— Хуже.

В комнате отдыха Сэм повесил измятый халат в металлический шкафчик.
Поправил галстук, надел пиджак и пальто — и все это, даже мельком не посмотрев в
зеркало. У него давно пропало всякое желание производить на других впечатление, но ему
и в голову не приходило, что в глазах многих женщин именно это делало его еще более
привлекательным.

Он вызвал лифт. Следом за ним в кабину вошел китаец-санитар, толкавший перед
собой каталку. Лежавшее на ней тело было с головой накрыто простыней, что не
оставляло никаких сомнений в том, что этот пациент больше не нуждается в лечении.
Санитар хотел было пошутить на эту тему, но, встретив мрачный взгляд Сэма, передумал.
Лифт остановился на первом этаже. Больничный холл, где было полно народу и стоял гул
голосов, напоминал зал ожидания в аэропорту. Не удержавшись, Сэм заглянул в
приемную отделения скорой помощи. Она была переполнена.

«А в следующие несколько часов все только ухудшится».

В углу приемной скорчился на стуле пожилой мужчина. Его била дрожь, и он
кутался в потертое пальто, глядя на стайку экзотических рыбок в аквариуме. Рыбки, не
останавливаясь, плавали по кругу. Очень худая молодая женщина сидела, подтянув
колени к подбородку. Сэм случайно встретился с ней взглядом. Ее глаза были красными
от недосыпа или наркотиков, за ее ногу цеплялся хнычущий ребенок.

«Может, остаться на ночное дежурство?»

— Шесть долларов, дорогуша!

Жюльет расплатилась с таксистом-гаитянином, добавив немного на чай за то, что
тот, узнав в ней француженку, говорил на ее родном языке.
Такси остановилось на перекрестке Бродвея и Седьмой авеню — на Таймс-сквер, где
и днем и ночью было не протолкнуться. Жюльет всегда тянуло сюда как магнитом. На
этом небольшом треугольнике, залитом асфальтом и со всех сторон стиснутом
небоскребами, находилось множество знаменитых театров.

В любую погоду — в дождь, снег, ураган — Таймс-сквер всегда залит светом
огромных рекламных щитов и ярких вывесок, которые тысячью огней переливаются на
фасадах. Восхитительное зрелище! Кажется, будто волны прилива и отлива вносят
оживленные праздничные толпы в двери театров, кинозалов, ресторанов и выносят
обратно на улицу.

Жюльет купила хот-дог и с удовольствием ела, стараясь не закапать кетчупом свое
чудесное пальто. Она посмотрела на огромный экран с расписанием ближайших
спектаклей и направилась к зданию из белого мрамора, перед которым каждый год
тридцать первого декабря собирается целая толпа, чтобы увидеть, как, возвещая начало
нового года, спускается вниз огромный хрустальный шар — знаменитое Большое Яблоко,
символ Нью-Йорка.

Жюльет хотела в последний раз окунуться в пьянящую атмосферу праздника и
роскоши. Можно было сколько угодно ворчать вслух, но в глубине души она обожала
Манхэттен. Она была городской мышью, а не деревенской. Природа, уединение, пение
птиц оставляли ее равнодушной. Ей были нужны кипение городской жизни, движение,
скорость, круглосуточно открытые магазины. Было нужно знать, что она может зайти в
них в любое время суток.

Конечно, все тут выглядело несколько преувеличенным, нереальным, словно
Таймс-сквер был гигантским ночным клубом, воздвигнутым посреди Манхэттена. Кому-то агрессивная реклама, оглушительная музыка и клубы дыма, вырывающиеся из дверей,
могли показаться настоящим кошмаром…

Но здесь Жюльет чувствовала себя живой. Вокруг было настоящее столпотворение,
зато она не была тут одна. Черт возьми, ведь это Нью-Йорк, это Бродвей, «самая длинная
улица в мире», как пишут в путеводителях! Улица, пересекавшая весь Манхэттен и
уходившая дальше, в Бронкс.

* * *

В холодном вечернем воздухе раздался вой сирены. Автоматические двери
больницы Святого Матфея медленно закрылись за Сэмом как раз в тот момент, когда на
стоянку влетела машина скорой помощи. Сэм бросился на помощь санитарам, но потом
остановился. Он только что предложил доктору Фримен, возглавлявшей отделение скорой
помощи, подежурить, но та отказалась, сославшись на то, что Сэм и так не спал несколько
ночей подряд.

Он с утра не выходил на улицу и уже забыл о том, какой был снегопад. Было так
холодно, что кружилась голова. Сэм шел к выходу с территории больницы и видел, как
санитары суетятся вокруг носилок. До него долетали обрывки фраз: «Ожоги второй
степени… давление 8/5… пульс 65… 6 по Глазго…»

Голоса становились все тише. Сэм сел в машину. Посидел несколько минут,
положив руки на руль. Ему всегда нужно было время, чтобы в голове утих шум, чтобы
забыть о пациентах, которых он видел в этот день. Чаще всего это ему не удавалось.

Сэм чувствовал чудовищную усталость. Он ехал вверх по Первой авеню, на север.
Сегодня вечером движение было не очень плотным. Он включил радио.

«…мэр Нью-Йорка оценивает ущерб, причиненный снегопадом, как минимум в
десять миллионов долларов. Напомним, что дефицит городского бюджета, возникший
этой зимой из-за расходов на расчистку дорог, уже составляет четырнадцать миллионов.

В настоящее время дорожные службы продолжают расчищать главные магистрали
города. На дорогах по-прежнему гололед, поэтому советуем вам быть особенно
внимательными за рулем…»

* * *

Жюльет казалось, что она — капля воды, влившаяся в бурный поток. Пестрая толпа
несла ее вперед по тротуарам, залитым ярким светом огромных вывесок. Гудки машин,
бренчание уличных музыкантов, шум разговоров, проносящиеся мимо желтые такси… У
нее начала болеть голова. Как загипнотизированная, она не могла оторвать взгляд от
огромных экранов на фасадах домов. Голова теперь не просто болела, но еще и
кружилась. Экранов было столько, что она уже не знала, куда смотреть: биржевые курсы,
видеоролики, новости, прогноз погоды…

Жюльет не видела, куда идет, со всех сторон ее толкали, и она решила перейти на
другую сторону. Ей показалось, что там не так много народу. По улице в обе стороны
неслись машины, но Жюльет их не замечала.

* * *

Сэм ехал вверх по Бродвею. Он поставил в проигрыватель диск с джазовой
музыкой, и в машине, за окнами которой мелькали здания из стекла и бетона, зазвучал
саксофон. Сэм подавил зевок и потянулся за пачкой сигарет, которая лежала в кармане
рубашки. Дурная привычка, которой он обзавелся в юности. В то время большинство
мальчиков Бед-Стая начинали курить лет в семь, а потом переключались на что-нибудь
покруче. На заднем стекле машины, ехавшей перед ним, красовалась яркая наклейка. Сэм
прищурился, чтобы разобрать, что там написано. If you can read this, you’re too near.
Длинный гудок заставил его вздрогнуть. Он мысленно выругался вслед обогнавшей его
машине. Его глаза скользнули по плакату с рекламой какого-то средства, помогающего
бросить курить. Пышущая здоровьем топ-модель в шортах и обтягивающей майке
наглядно доказывала, что спорт полезен, а табак вредит здоровью. Слоган, растянувшийся
во всю ширину дома, гласил: «Еще не поздно изменить вашу жизнь!»

— Говори за себя, — сказал Сэм вслух.

Изменить жизнь? Зачем? Он уже один раз изменил свою жизнь, хватит. Он
вызывающе затянулся и глубоко вдохнул дым, словно доказывал кому-то, что ему
наплевать, здоровым или больным он умрет. Он не боится ни Бога, ни смерти. В Бога он
не верил, а со смертью ничего не мог поделать.

Убирая зажигалку в карман, Сэм нащупал рисунок Анджелы. Он развернул его и
увидел, что с обратной стороны листок покрывает множество мелких непонятных
значков: треугольники, кружки, звезды. Что бы это могло значить?

Задумавшись, Сэм только в последний момент заметил молодую женщину, которая
переходила улицу прямо перед его машиной.
О боже! Тормозить уже поздно! Сэм резко вывернул руль, взмолившись Богу, в
которого не верил, и заорал:

— Стойте!

* * *

— Стойте!

Жюльет замерла на месте. Машина пронеслась в миллиметре от нее, и она впервые
почувствовала дыхание смерти. Джип вынесло на тротуар, раздался визг тормозов, и
машина остановилась.

— Идиот! Убийца! — крикнула Жюльет водителю, отлично зная, что и сама была
виновата в том, что произошло. Ее сердце отчаянно колотилось. Опять она думала бог
знает о чем! А этот город не терпел мечтателей и рассеянных. Опасность тут подстерегала
повсюду, буквально на каждом углу.

— Черт бы вас побрал! — выругался Сэм.

Он действительно испугался. Всего две секунды, и его жизнь могла полететь
кувырком. Он лучше, чем кто бы то ни было, знал, что все мы живем на краю пропасти. И
это страшно.

Он выскочил из машины, схватив аптечку, которая всегда лежала у него на
пассажирском сиденье.

— Что с вами? Как вы себя чувствуете? Я врач, я могу вас осмотреть или отвезти в
больницу.

— Все нормально. Со мной все в порядке, — ответила Жюльет.

Он подал ей руку, чтобы помочь подняться, и тут она впервые посмотрела на него.
Секунду назад ее вообще не существовало, и вот она стоит перед ним.

— Вы уверены, что с вами все в порядке? — снова пробормотал Сэм, словно не
слышал ее.

— Да.

— Может быть, хотите немного выпить, чтобы прийти в себя?

— Нет, спасибо, — отказалась Жюльет. — Не стоит.

Сэм с удивлением обнаружил, что продолжает настаивать.

— Прошу вас, соглашайтесь. Тогда я поверю, что вы меня простили.

Он указал на громадную башню отеля «Мариотт», нависавшую над западной
стороной Таймс-сквер.

— Я только поставлю машину на стоянку. Это займет всего минуту. Подождите
меня в холле, хорошо?

— Хорошо.

Он сделал несколько шагов к своему джипу, но вдруг обернулся и крикнул:

— Меня зовут Сэм Гэллоуэй. Я врач.

Жюльет смотрела на него. Ей вдруг ужасно захотелось понравиться ему. И в тот
момент, когда она открыла рот, чтобы ответить, она уже знала, что сейчас сделает
ужасную глупость. Но было поздно.

— Очень приятно. Жюльет Бомон. Я адвокат.

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• США, наши дни. Брать интервью у молодого президента корпорации, Кристиана Грея, должна была подруга Анастейши, Кейт. Но Кейт заболела, и судьба столкнула Анастейшу с этим привлекательным, но очень закрытым бизнесменом. Короткое и острое интервью, пара постановочных снимков — и кажется, они больше не встретятся никогда.
  
  Но Грей снова возникает в жизни Анастейши — стремительно и интригующе. Что делать миллиардеру в хозяйственном магазинчике? Зачем он покупает странный набор верёвок и креплений, так изучающе глядя на неё? И как далеко Анастейша готова зайти, чтобы узнать секрет Грея?
  
  Психологический роман с яркими эротическими сценами, несомненно, привлечёт внимание искушённых читателей. Противоборство чистой и невинной Анастейши и предпочитающего доминировать над партнёршей Грея — настоящий поединок двух непримиримых миров… Чем он закончится, если в дело уже вмешалась любовь? И в какие дебри запретных наслаждений ведёт Анастейшу путь верёвки и плети?

  «50 оттенков серого» — исповедь, откровение, шокирующий и притягивающий, скандальный и противоречивый роман, как бомба разорвавшийся в западном литературном пространстве, впервые представляется на суд российских читателей. «50 оттенков серого» — первая часть трилогии «50 оттенков», написанной английской писательницей Эрикой Леонард, под ставшим суперизвестным псевдонимом Э Л Джеймс.

• Купить электронную книгу на Литресе

Впереди показался небоскреб с вертолетной площадкой на крыше. На ней белыми буквами написано слово «Эскала». Она все ближе и ближе, больше и больше… как и мое волнение. Надеюсь, я не обману его ожидания. Он решит, что я его недостойна. Надо было слушаться Кейт и взять у нее какое-нибудь из ее платьев, но мне нравятся мои черные джинсы. Сверху на мне мятного цвета блузка и черный пиджак из гардероба Кейт. Вид вполне приличный. «Я справлюсь. Я справлюсь», — повторяю я как мантру, вцепившись в край сиденья.

Вертолет зависает, и Кристиан сажает его площадку на крыше. Мое сердце выпрыгивает из груди. Я сама не понимаю, что со мной: нервное ожидание, облегчение от того, что мы добрались целыми и невредимыми, или боязнь неудачи. Он выключает мотор: лопасти постепенно замедляются, шум стихает, и вот уже не слышно ничего, кроме моего прерывистого дыхания. Кристиан снимает наушники с себя и с меня.

— Все, приехали, — говорит он негромко.

Половина его лица освещена ярким светом прожектора, другая половина — в глубокой тени. Темный рыцарь и белый рыцарь — подходящая метафора для Кристиана. Я чувствую, что он напряжен. Его челюсти сведены, глаза прикрыты. Он отстегивает сначала свои ремни, потом мои. Его лицо совсем рядом.

— Ты не должна делать того, что тебе не хочется. Ты понимаешь? — Кристиан говорит серьезно, даже отчаянно, серые глаза не выдают никаких чувств.

— Я никогда не стану делать что-то против своей воли. — Я не совсем уверена в правдивости своих слов, потому что ради мужчины, который сейчас сидит рядом со мной, я готова на все. Но это сработало. Он поверил.

Окинув меня внимательным взглядом, Кристиан, грациозно, несмотря на свой высокий рост, подходит к двери, распахивает ее и, спрыгнув на землю, протягивает руку, чтобы я могла спуститься на площадку. Снаружи очень ветрено, и мне не по себе при мысли, что я стою на высоте тридцатого этажа и вокруг нет никакого барьера. Мой спутник обнимает меня за талию и крепко прижимает к себе.

— Идем, — командует Кристиан, перекрикивая шум ветра. Мы подходим к лифту, он набирает на панели код, и дверь открывается. Внутри тепло, стены сделаны из зеркального стекла. Всюду, куда ни посмотри, бесконечные отражения Кристиана, и самое приятное, что в зеркалах он бесконечно обнимает меня. Кристиан нажимает другую кнопку, двери закрываются, и лифт идет вниз.

Через пару секунд мы попадаем в абсолютно белое фойе, посередине которого стоит большой круглый стол черного дерева, а на нем — ваза с огромными белыми цветами. Все стены увешаны картинами. Кристиан открывает двойные двери, и белая тема продолжается по всей длине коридора до великолепной двухсветной залы. Гостиная. Огромная — это еще мягко сказано. Дальняя стена стеклянная и выходит на балкон.

Справа — диван в форме подковы, на котором легко разместятся десять человек. Перед ним современный камин из нержавеющей стали — а может, и платиновый, кто его знает. Огонь уже зажжен и ярко пылает. Справа, рядом с входом, — кухонная зона. Она вся белая, за исключением столешниц темного дерева и барной стойки человек на шесть.

Рядом с кухней, перед стеклянной стеной, — обеденный стол, вокруг которого расставлено шестнадцать стульев. А в углу комнаты сияющий черный рояль. Понятно… он еще на фортепиано играет. По стенам развешены картины всевозможных форм и размеров. Вообще-то квартира больше похожа на галерею, чем на дом.

— Снимешь пиджак? — спрашивает Кристиан.

Я мотаю головой. Мне все еще холодно после ветра на крыше.

— Пить будешь?

Я бросаю на него взгляд из-под опущенных ресниц. После той ночи? Он шутит? Мне приходит в голову мысль попросить маргариту — но не хватает наглости.

— Я буду белое вино. Выпьешь со мной?

— Да, пожалуйста.

— Пюйи-фюме тебя устроит?

— Я плохо разбираюсь в винах, Кристиан, выбирай на свое усмотрение. — Я говорю тихо и неуверенно. Сердце колотится. Мне хочется сбежать. Это настоящее богатство. В духе Билла Гейтса. Что я здесь делаю? «А то ты не знаешь!» — фыркает мое подсознание. Конечно, знаю: я хочу оказаться в постели Кристиана Грея.

— Держи. — Он протягивает мне бокал с вином. Даже хрустальные бокалы говорят о богатстве — тяжелые, современного дизайна.

Я делаю глоток: вино легкое, свежее и изысканное.

— Ты молчишь и даже краснеть перестала. В самом деле, Анастейша, я никогда раньше не видел тебя такой бледной, — тихо говорит Кристиан. — Есть хочешь?

Я качаю головой. Хочу, но не есть.

— У тебя очень большая квартира.

— Большая?

— Большая.

— Да, большая, — соглашается он, и его глаза лучатся.

— Ты играешь? — Я указываю подбородком на рояль.

— Да.

— Хорошо?

— Да.

— Ну конечно. А есть на свете что-то такое, чего ты не умеешь?

— Да… но немного. — Кристиан отпивает вино из бокала, не сводя с меня глаз. Я чувствую на себе его взгляд, когда осматриваю комнату. Впрочем, комнатой это не назовешь. Не комната, а жизненное кредо.

— Присядешь?

Я киваю; он берет меня за руки и отводит к белой кушетке. Внезапно мне приходит в голову, что я чувствую себя, словно Тесс Дарбифилд, когда она смотрит на новый дом мерзавца Алека д’Эрбервилля. Эта мысль заставляет меня улыбнуться.

— Что смешного? — Кристиан садится рядом, опирается локтем на подушку и поворачивается ко мне лицом.

— Почему ты выбрал для меня именно «Тесс из рода д’Эрбервиллей»? — спрашиваю я.

Он, похоже, удивлен вопросом.

— Ты говорила, что тебе нравится Томас Гарди.

— И это все? — Я не могу скрыть своего разочарования.

Кристиан поджимает губы.

— Мне показалось, что он подходит к случаю. Я могу боготворить тебя издалека, как Энжел Клэр, или совершенно унизить, как Алек д’Эрбервилль. — Серые глаза блестят опасно и недобро.

— Если у меня только две возможности, то я предпочту унижение, — шепчу я. Мое подсознание смотрит на меня в ужасе.

Кристиан судорожно вздыхает.

— Анастейша, прекрати кусать губу, пожалуйста. Это ужасно отвлекает. Ты не понимаешь, что говоришь.

— Поэтому-то я здесь.

— Согласен. Подожди минутку, хорошо? — Он скрывается в широком дверном проеме в дальнем конце комнаты и через пару минут возвращается, держа в руках какой-то документ. — Договор о неразглашении. — Кристиан пожимает плечами и, протягивая мне бумаги, тактично притворяется слега смущенным. — На этом настаивает мой адвокат. — Я совершенно сбита с толку. — Если ты выбираешь второй вариант — унижение, то должна поставить подпись.

— А если я не захочу ничего подписывать?

— Тогда вариант Энжела Клера.

— И что означает этот договор?

— Что ты обязуешься никому о нас не рассказывать. Ни о чем, никому.

Я смотрю на него недоверчиво. Похоже, дело совсем плохо. Но меня уже разбирает любопытство.

— Хорошо, я подпишу.

Кристиан протягивает мне ручку.

— Ты даже не хочешь прочесть?

— Нет.

Он хмурится.

— Анастейша, ничего нельзя подписывать, не читая!

— Кристиан, пойми, я и так не собираюсь рассказывать о нас никому. Даже Кейт. Но если это так важно для тебя, для твоего адвоката… которому ты, по-видимому, все рассказываешь, то ладно, я подпишу.

Он смотрит на меня сверху вниз и мрачно кивает.

— Справедливо, мисс Стил, ничего не скажешь.

Я размашисто подписываю обе копии и передаю одну ему. Сложив вторую, кладу ее в сумочку и делаю большой глоток вина. Я кажусь гораздо храбрее, чем есть на самом деле.

— Значит, сегодня вечером ты займешься со мной любовью, Кристиан?

Черт возьми! Неужели я это сказала? В первый момент у него от изумления открывается рот, но он быстро приходит в себя.

— Нет, Анастейша, не значит. Во-первых, я не занимаюсь любовью. Я трахаюсь… жестко. Во-вторых, мы еще не покончили с бумагами, и, в-третьих, ты не знаешь, что тебя ждет. У тебя есть возможность передумать. Идем, я покажу тебе комнату для игр.

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Элизабет Тейлор начала писать эту книгу, узнав о трагической гибели Майкла Джексона, которого считала не просто другом, а приемным сыном, и от которого у нее не было секретов: он остался ей лучшим собеседником даже после смерти, ему можно было рассказать всё без утайки, выплакаться, поделиться радостью, вспомнить о былом, поведать самые сокровенные женские тайны — ведь «с годами начинаешь сожалеть не столько о совершенных грехах, сколько о тех, что не совершила…»
  
  Всё в жизни Элизабет Тейлор было СВЕРХ — звездная карьера с четырех лет, всемирная слава «Королевы Голливуда», «новой Клеопатры», первой красавицы эпохи с колдовскими (одни на миллиард!) фиалковыми глазами, три «Оскара», восемь браков (два из них с Ричардом Бартоном), первый в Голливуде контракт на миллион долларов, самая дорогая (продана за 200 миллионов) коллекция бриллиантов… А еще — более 30 серьезных операций, перелом позвоночника, инфаркт, рак кожи, опухоль мозга размером с теннисный мяч, алкоголь и наркотики. «Я прекрасный пример того, через что может пройти женщина и при этом остаться в живых», — признается Элизабет Тейлор в своей сенсационной книге, где предельно откровенно рассказала обо всех страстях и грехах, горестях и радостях, ролях и мужьях и которую посвятила «Памяти моего сына Майкла Джексона».

Без Майкла…

Этого не может быть!

Этого просто не могло быть, но это случилось!

Майкла Джексона нет… Нет Майкла!..

Первые дни я не могла ни о чем думать, была только боль, всепоглощающая душевная и сердечная боль. Этого просто не могло быть, но это случилось… Я, пожилая, больная женщина, настоящая развалина, у которой нет здоровой клеточки, жива, а безумно талантливый, еще молодой мужчина умер!

Я похоронила стольких людей, которых любила, что начинаю чувствовать себя просто старой черепахой. Большой… океанской… медлительной во всем…

Меня снова «привели в порядок», хотя на сей раз слова врача не соответствовали действительности. Привыкший к обезболивающим организм больше не желал им подчиняться. Но если с физической болью за много-много лет я уже свыклась, то боль душевная, которую не заглушить никакими анальгетиками, была столь сильной, что не давала дышать.

К руке подключена капельница, у лица висит (на всякий случай!) кислородная маска, мигают экраны разных мониторов, показывая, что я еще жива… Да, я жива! Я жива, а ты умер…

Майкл, ты любил шуточки, но это дурацкая шутка, правда, дурацкая. Осиротить стольких людей сразу! Самое гадкое — ничего не исправишь, никакая ругань не поможет. Не могу себе представить, что тебя больше нет, не могу…

Майкл, я сегодня вспоминала твое первое Рождество. Помнишь? Я просто ужаснулась, когда узнала, что родители никогда не устраивали вам в детстве Рождество, не клали подарки под елку, не предлагали загадать желание для Санта-Клауса. У Свидетелей Иеговы это не положено. Нелепо! Я не буду осуждать чужие верования, но для меня Рождество это даже не религиозный праздник, а праздник надежды. Рождество и День Рожденья — что может быть для ребенка лучше? Как можно лишать детей надежды, что в эту волшебную ночь сбудется заветное желание?!

Помнишь, когда ты уже перестал быть Свидетелем Иеговы, я твердо заявила, что теперь никто не может помешать праздновать Рождество. Мы с помощниками ночью нарядили для тебя елку, натолкали под нее кучу подарков и всюду развешали гирлянды с огнями. Помнишь? Ты помнишь, какие подарки были под елкой? Должен помнить — множество водяных пистолетов! Я знала о твоей страсти к этой игре в «обливалки» с водяными пистолетами, воздушными шариками, наполненными водой и даже ведрами воды.

Под елкой лежали пистолеты и автоматы для целой команды, чтобы было весело. И ведь было!

А подарок в виде слона? Что можно подарить человеку, у которого есть все? Все, да не все, в твоем зоопарке слона не было, а благодаря мне появился! Ларри Фортенски недоумевал:

— Это же обуза! Слона надо кормить и обслуживать.

Что взять с Ларри? Он живет по правилам, считая, что слонам не место на частных ранчо. С ним оказалось скучно…

Майкл, как же мне тебя не хватает!.. С тобой мы бы посмеялись над такой «заботливостью» моего неудачного седьмого супруга.

Слона я подарила в ответ на твой подарок к моему дню рождения. Ты как всегда оказался выдумщиком. Помнишь?

Я не устраивала пир на весь мир, были только близкие, а потому дурачиться не возбранялось.

Твои руки непривычно пусты. Когда это Майкл приходил в гости, тем более, на день рожденья без подарка?

Ну как тут ни подурачиться? Я схватилась за сердце:

— Майкл, где мой подарок?!

Ты развел руками, загадочно улыбаясь. Но играть, так играть.

— Как, ты не принес мне никакую побрякушку?! Неужели ты не заметил множество ювелирных магазинов по пути?! О! ты не мог так поступить со мной!.. — Я заламывала руки, словно показывая пародию на плохой театральный спектакль.

Вы с помощником исчезли на некоторое время, а потом вернулись. Красивая коробка, но явно великовата для какого-нибудь ожерелья или колечка. Какая женщина устоит? Я с любопытством разворачивала оберточную бумагу.

В коробке изящная сумочка из титана в виде слона, седло у которого украшено драгоценными камнями, а ручка у сумочки — янтарные бусы. Очаровательно, вполне достойно подарка Майкла Джексона!

Но дома меня ждал еще один сюрприз — огромный телевизор, такой большой, в половину стены. Я поняла, что это есть твой настоящий подарок, потому ты загадочно улыбался. Ой, как было стыдно!.. Тогда и возникла идея подарить в ответ живого слона на радость тебе и детям. Получилось, слон стал любимцем в твоем зоопарке.

Кажется лишь вчера ты выступал подружкой невесты у Лайзы Минелли… Помнишь, Майкл? Заметив, что женщины замешкались, а шлейф подвенечного платья Лайзы уже ползет по проходу в церкви и на него легко могут наступить, ты подхватил ткань и важно нес этот шлейф большую часть пути невесты к алтарю. Мартина МакКатчен опомнилась нескоро, а потом еще и долго не решалась отнять у тебя «добычу»! Лайза потом хохотала, что такой «подружки», как у нее, не было еще ни у кого в мире!

Хорош шафер, без тебя Лайза точно осталась бы без платья. Думаю, большинство гостей не возражали, но сама невеста гордилась своим нарядом, как и всей роскошной церемонией. Тогда казалось, что это самая крепкая и счастливая пара в мире.

Если честно, то несчастной была только я, особенно когда увидела фотографии. Конечно, пришлось промолчать, чтобы не подсказывать остальным повод для сожаления, но я выглядела настоящей бабулей! Майкл, как я «сдала» за десять лет, прошедшие со времени собственной свадьбы с Ларри, где ты был моим посаженным отцом!.. Знаешь, какая это трагедия для женщины — понять, что ты состарилась и больше похожа на собственную бабушку, чем на себя саму.

Но не будем о грустном, ни к чему тебе мои проблемы старения…

Майкл, у нас было столько веселых минут, ты так добр ко всем, а ко мне особенно (добрее только к детям), ты такой замечательный, что я просто не могу помыслить, что не услышу твой голос в трубке, твой смех — тихий и загадочный, не увижу твою всегда чуть смущенную улыбку. Никто так не умеет делать подарки, дело не в стоимости, хотя они всегда дорогие, вся прелесть в том, что ты умеешь точно угадать, что человеку хочется.

Майкл, я схожу с ума — разговариваю с тобой, словно ты сидишь в кресле напротив и тихонько хихикаешь, слушая мои рассуждения. В последние годы мы редко общались, я болела (а когда было не так?), ты предпочитал жить подальше от Лос-Анджелеса, но я привыкла слышать твой тихий голос в трубке и не представляю, как смогу жить без этого. Иногда хочется закричать на весь Беверли-Хиллз: «Не-е-ет!!!». Думаю, не мне одной.

Знаешь, я обиделась на тебя всего лишь раз. Ты должен помнить тот случай. Помнишь? Чтобы выманить меня на Нью-Йоркский концерт в Мэдисон-Сквер-Гарден в честь тридцатилетия Джексонов в сентябре 2001 года, ты прислал в качестве приманки прелестное бриллиантовое колье, «забыв» упомянуть, что оно взято напрокат. Ничего страшного, я спокойно вернула бы колье, поскольку и сама часто брала драгоценности напрокат. И на концерт поехала не из-за побрякушки, а потому что поняла: для тебя много значит мое присутствие, если уж ты позаботился о том, что будет блестеть на моей шее.

Когда позже от меня потребовали вернуть колье, я обомлела. Оно не столь дорогое, каких-то 200 000 долларов, я вполне могла купить его себе или спокойно вернуть. Но то, как это было сделано, повергло в шок. Я прорыдала целый день! Майкл, ты мог бы позвонить сам и сказать:

— Элизабет, верни игрушку дядям, я взял её для показухи.

Мог? Я бы не обиделась. Но мне позвонили твои помощники, причем, не самые близкие, и не объяснили ситуацию, а почти ультимативно потребовали вернуть, словно я, воспользовавшись неразберихой, царившей после страшного 11сентября, тайком увезла колье в Беверли-Хиллз! Пока мы тащились через всю страну с Марлоном Брандо, ты мог хотя бы в шутку поплакать, что денежки за эти побрякушки еще не выплачены?

Я знаю, что ты надеялся заплатить сам, чтобы не вешать эту сумму на меня, но у тебя не получилось. Вот на это я и обиделась — ты не поделился проблемой, а скрыл её от меня. С друзьями так не поступают. Ты же не думаешь, что я люблю тебя за подарки?

Конечно, я простила дрянного мальчишку, но не сразу. Кто надоумил тебя написать покаянное письмо? Неужели сам догадался? Врешь, если бы ни Лайза с её алым подвенечным платьем и желанием с шиком отметить годовщину свадьбы, черта с два ты бы каялся перед старухой Элизабет. Что я для тебя?

Запомни, мой милый, я тебе самый верный друг! А не на всех судебных заседаниях была по двум причинам: во-первых, как всегда болячки и госпитализация, во-вторых, меня опасно пускать туда, я просто выцарапала бы глаза клеветникам, и тогда тебе пришлось сесть в тюрьму за компанию со мной, чтобы наши камеры были по соседству. Не осложнять же жизнь охране тюрьмы (им пришлось бы три раза в день выгуливать моих собачек, без которых я даже в тюрьму не согласна! и терпеть мои капризы), я не стала устраивать побоище в зале суда и показную истерику «Королевы Голливуда» тоже. Меня убедили просто сделать хлесткие заявления в прессе, как и в 1993 году.

Знаешь, я не уверена, что поступила правильно, может, все-таки следовало, как в интервью с Опрой Уинфри, шумно вмешаться? Но что было, то было, сделанного не вернуть.

Кроме того, я для прессы — ярая защитница геев, потому мое более активное заступничество могло навредить тебе.

Воспоминания привели к новому сердечному приступу, и я вынуждена была дать слово врачам, что не буду больше плакать, хотя, когда сказала, о чем, вернее, о ком плач, на глазах у медсестры тоже появились слезы, которые пришлось тайком смахивать.

Но действительно стараюсь не плакать, слезами Майкла не вернешь, а в моей (и не только моей) душе он живой, просто уехал куда-то, где очень плохая связь. Вот наладится связь, и он позвонит.

Я понимаю, что это не так, что ни ты, ни Монти Клифт, ни этот толстяк Брандо, ни мой Ричард Бартон уже не позвоните, что вы оставили меня на Земле пока еще мучиться. Знаешь, это страшно, но у меня впервые мелькнуло понимание, что я не хочу выкарабкиваться. Зачем? Дети давно выросли, у них своя жизнь, выросли даже внуки! Я не очень радуюсь, когда навещает кто-то из прежних подруг, они все выглядят куда лучше меня (хотя раньше мне и в подметки не годились!), а у старых приятелей слишком вытягивается лицо и в глазах мелькает сожаление при виде того, в какую развалину я превратилась. Потом, конечно, следуют комплименты: «Лиз, ты все хорошеешь! Время над тобой не властно!». Хочется спросить:

— Где вы видите Лиз? Здесь только старая больная Элизабет Тейлор. Но я еще жива!

Да, жива, хотя, если честно, не очень. Но тебе я могу в этом признаться, ты не болтун и никогда меня не выдавал.

Майкл, это помешательство — беседовать самой с собой?

Чем больше я размышляю, тем больше понимаю, что мы похожи, просто твой путь был более интенсивным, а потому коротким. А еще ты не научился выживать. Я не один раз бывала в состоянии клинической смерти, либо когда мне не гарантировали и нескольких дней, даже делала попытку суицида, но вот до сих пор жива. Может просто женщины более живучие? Или более живучая я сама?

Как бы то ни было, я есть на этом свете, а тебя нет.

Почему родилась наша дружба? Странный вопрос, разве не могут просто дружить мужчина и женщина, даже если их разделяют четверть века возраста?

Даже умница Опра во время интервью не удержалась и спросила, сделал ли Майкл предложение Элизабет Тейлор? Почему предложение, почему обязательно нужно идти под венец или становиться любовниками, если люди близки духовно. Именно духовно, это даже больше, чем душевно.

Почему Майкл? Я уже не раз отвечала на этот вопрос, могу сотню раз повторить. Мы похожи, очень похожи. Чем? У нас просто не было детства, наше детство — работа, причем, Майкл не видел даже того, что успела увидеть в детстве я, меня хотя бы до девяти лет растили как нормального ребенка, а он уже с пяти выступал.

О нас обоих говорили, что мы слишком взрослые, дети телом и взрослые душой и умом. Наверное, поэтому, получив все, что только можно пожелать, мы снова впали в детство каждый по-своему. Банальная, всем известная истина, но это так.

Карусели Неверленда сродни моей коллекции драгоценностей, для меня это тоже игрушки. Став взрослыми, мы пытались наверстать то, что пропустили в детстве.

Размышляя над нашим сходством и различиями, над причиной странной для многих дружбы, я невольно переосмыслила и свою жизнь тоже. Всегда не хватало времени, чтобы над ней задуматься. Мама бы сказала иначе: «Стареешь». Неужели это и впрямь признак старости?

Ничего подобного, у меня еще многое впереди! Недавно услышала фразу, что только на краю пропасти человек понимает, что не все хорошее может быть впереди… Это не про меня.

Впервые за последние годы я встретила человека, который понял меня и которому я не буду помехой — Джейсона Уинтерса. Вернее, встретились мы давно, Джейсон мой старинный поклонник и уже многолетний друг. Опра Уинфри зря переживала из-за возможности нашей с Майклом свадьбы, мы похожи, но Майкл скорее мой сын, приемный сын, в качестве мужа я его никогда не представляла. Муж это совсем другое. И любовник тоже. Нет, Майкл — это Друг, именно так, с большой буквы.

И Джейсон тоже друг (кстати, он моложе Майкла), но совсем иной. Майкл мой друг оттуда, из детства, хотя годится мне в сыновья, он словно олицетворяет одну половину меня, а Джейсон другую. С Джейсоном спокойно и надежно, в качестве любовницы я уже никуда не гожусь, что за любовница в ортопедическом кресле, но побеседовать со мной еще вполне можно. И капризов тоже не занимать.

Зачем я Джейсону? О, бог мой! Уже вылито несколько цистерн помоев, огромных таких, какие бывают в боевиках, с утверждениями, что Уинтерс охотится за моими миллионами. Идиоты! Он купил мне дом на Гаити (классное местечко!) и предложил в брачном договоре отказаться от любой моей собственности, кроме мелких безделушек, которые я подарю на память. А еще он смеялся, что я его переживу и смогу произнести речь на его могиле. Это было жестоко, пришлось кинуть в него тем, что подвернулось под руку, разбила хорошенькую статуэтку и вазу, в которую ею попала.

— Джейсон, в следующий раз стой на месте, а не уворачивайся, чтобы не пришлось собирать осколки ваз!

— В следующий раз я встану сзади, чтобы у тебя не было возможности кинуть.

Майкл, как ты думаешь, мы уживемся с таким человеком? Мне почему-то кажется, что да.

А еще… я раскрою тебе секрет, который пока знает только Уинтерс (узнал нечаянно): я пишу записки, да-да, вот эти самые. Пишу и прячу. Уинтерс сказал, что, когда мы вернемся домой, написанное будет лежать в сейфе и никто ничего не узнает, он проследит. Джейсону можно верить, я ему верю.

Зачем пишу? Просто надо выговорить, чтобы не держать свою боль внутри, она разрывает сердце. Если я вдруг начну твердить все это вслух, отправят даже не в клинику к Бетти Форд, а куда похуже.

Во-вторых, я вдруг осознала, что моя жизнь тоже не вечна. Смешно, ты смеешься, Майкл? Понять, что жизнь не вечна развалине, у которой от макушки до пяточек не найти не оперированного клочка тела? Да, представь себе! Я всегда считала свои смертельные болезни недоразумением природы, а сейчас вдруг поняла, что эти недоразумения все же способны свести меня в могилу.

Это к чему? К тому, что мне пора немного задуматься, как жила и подвести кое-какие итоги.

Я не жалуюсь, даже на тело, которое просто сводит с ума своей хрупкостью и живучестью одновременно. Я не жалуюсь на жизнь, хотя и она меня обижала. Я была счастлива, несмотря ни на что, я люблю эту жизнь, даже находясь на больничной кровати или в ортопедическом кресле, даже под капельницей или на операционном столе со вскрытым черепом (бывало и такое), я все равно люблю её и желала бы продлить как можно дольше!

Я хрупкая ваза? Мне ничего нельзя (даже моих любимых жареных цыпляток есть запретили!)? Значит, будем продолжать жизнь, лежа. Кстати, я неплохо смотрюсь в ортопедическом кресле и в постели тоже! Я живучая, я немыслимо живучая.

Знаешь, пришла страшная мысль, что стоит вспомнить всю мою жизнь, и она внезапно закончится. Но даже если это так, я готова снова пережить радости и печали, счастье и горе, у меня было столько хорошего, что оно перевесит. И я все равно не собираюсь умирать, не дождетесь! Хорошо, что у меня хорошие дети и не сидят в соседней комнате в ожидании, когда я окочурюсь, чтобы поделить наследство. Они против только одного: чтобы меня похоронили рядом с Бартоном в Уэльсе. Правда, и Бартон похоронен совсем не там, его противная вдова не выполнила последнюю волю Ричарда (и будет за то проклята, во всяком случае, мной!).

Знаешь, Майкл, а может, рядом с тобой? Правильно, ты же позволишь мне улечься рядышком? Я буду вести себя прилично, а охрана кладбища станет по ночам сидеть, клацая зубами от страха, и слушая нашу болтовню, вернее, твои тихие смешки и мой откровенный хохот. Представляю такую картину! Решено, если не разрешат рядом с Ричардом, улягусь рядом с тобой. Извини, если это произойдет нескоро, я не тороплюсь. Ты же знаешь, я способна опоздать даже на собственные похороны (это идея — завещать, чтобы гроб с моим телом доставили на церемонию с опозданием!).

Ох, Майкл, шутки со смертью плохи и неприличны, но что еще остается старой женщине, похоронившей стольких любимых людей? Придет и мой черед, все там будем, еще никто на Земле этого не избежал, во всяком случае, я с такими не знакома. Может стать первой? Нет, вечность — это, пожалуй, скучно, но с десяток лет (а потом еще десяток, и еще…) я согласна помучиться.

Пришел Уинстерс и сообщил, что можно ехать домой. Надолго ли? В госпитале за мной даже закрепили любимую палату…

Жизнь продолжается, пусть и в ортопедическом кресле!

Даже в нем есть свои плюсы — никто не сможет потребовать: «Принеси то, принеси это!». Что я вру? От меня такого никто не требовал. Это все кокетство, хотя, кокетство для старой развалины, наверное, не позволительно? Плевать! Я не старая (всего-то…, а вот не скажу сколько, мне всегда мало лет!) и не развалина (у меня столько послеоперационных швов, что они просто не дадут развалиться моему телу!).

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• День из жизни Эрика Пэккера. Ему 28 лет, он мультимиллионер, и он едет через Манхэттен в своём лимузине на приём к парикмахеру. Его путь превращается в целую «Одиссею», полную невероятных случайностей и встреч с разнообразными странными людьми, показывающую современный мир Запада.
  
  Дон Делилло — знаковая фигура в литературном мире. В 1985 г. его роман «Белый шум» был удостоен Национальной книжной премии США. В 2006 г. «Нью-Йорк таймс» включила произведения Делилло «Изнанка мира», «Весы» и «Белый шум» в список лучших американских книг, написанных за последние 25 лет.
  
  Роман «Космополис» лег в основу сюжета одноименного фильма, главную роль в котором сыграл Роберт Паттинсон.

• Купить книгу на Озоне

Он сидел спиной к стене, смотрел, как Торваль размещается у главного входа, откуда хорошо
просматривался весь зал. В кофейне битком. Сквозь бесформенный шум к нему просачивались
приблудные слова на французском и сомалийском. Такова диспозиция в этом конце 47-й улицы.
Темные женщины в одеяньях цвета слоновой кости шли против ветра с реки к Секретариату ООН.
Жилые башни назывались «L’Ecole» и «Октавия». По скверам возили коляски няньки-ирландки. Ну
и, разумеется, Элиза, швейцарка или кто она там, сидит за столиком напротив.

— О чем будем разговаривать? — спросила она.
Перед ним стояла тарелка блинчиков с колбасками — он ждал, когда растает и растечется
квадратик масла, чтобы вилкой взбить вялый сиропчик, а потом смотреть, как медленно
рассасываются бороздки от зубцов. Он понял, что вопрос серьезный.

— Мы хотим вертолетную площадку на крыше. Я купил право на воздушное пространство, но
все равно еще нужно добиться исключения из правил зонирования. Ты разве есть не хочешь?

От еды она, казалось, отступает. Зеленый чай и тост перед ней нетронуты.

— И тир рядом с лифтами. Давай поговорим о нас.

— Ты и я. Мы тут. Так чего б не.

— Когда мы снова займемся сексом?

— Займемся. Правда, — ответила она.

— Мы уже некоторое время не.

— Когда я работаю, понимаешь. Энергия драгоценна.

— Когда ты пишешь.

— Да.

— Когда ты это делаешь? Я ищу тебя, Элиза.

Он увидел, как Торваль в тридцати шагах подвигал губами. Он говорил в микрофон,
спрятанный в лацкане. В ухе динамик. Мобильный телефон пристегнут к поясу под пиджаком,
поблизости от пистолета с голосовой активацией, чешская модель, еще один символ
международности района.

— Куда-нибудь заползаю. Всегда так делала. Мама обычно отправляла кого-нибудь меня искать,

— сказала она. — Горничные и садовники прочесывали весь дом и участок. Она думала, я в воде
растворяюсь.

— Мне нравится твоя мама. У тебя груди мамины.

— Ее груди.

— Отличные титьки торчком, — сказал он.

Ел он быстро, вдыхал пищу. Потом съел все за нее. Ему казалось, глюкоза прямо-таки
впитывается ему в клетки, подогревает иные аппетиты тела. Он кивнул хозяину заведения, греку с
Самоса, тот помахал от стойки. Ему нравилось сюда приходить, потому что это не нравилось
Торвалю.

— Скажи мне. Куда ты сейчас поедешь? — спросила она. — На какую-нибудь встречу? В
контору? Чем ты вообще занимаешься?

Она вгляделась в него поверх мостика рук, улыбка пряталась.

— Ты знаешь всякое. По-моему, этим ты и занимаешься, — сказала она. — По-моему, ты
посвятил себя знанию. По-моему, ты приобретаешь информацию и превращаешь ее в нечто
громадное и ужасное. Ты опасная личность. Согласен? Провидец.

Он смотрел, как Торваль поднес чашечку ладони к голове — вслушивается, что ему говорят
прямо в ухо. Такие приборы уже исчезают, он это знал. Вырождающиеся конструкции. Пистолет-то
пока, может, и нет. Но само слово уже тает в налетающем тумане.

Он стоял у машины, незаконно припаркованной, и слушал Торваля.

— Комплекс докладывает. Достоверная угроза. Нельзя отмахиваться. Это значит — поездка
через весь город.

— Нам не раз угрожали. И всякий раз достоверно. Я до сих пор тут стою.

— Не вашей безопасности угроза. Его.

— Какого-такого, блядь, его?

— Президента. Это значит, что поездки через весь город не произойдет, если мы не потратим
на нее весь день, с молоком и печеньками.

Он осознал, что дородное присутствие Торваля — провокация. Он весь узловат и покат. У него
тело тяжеловеса — такие, похоже, одновременно стоят и присаживаются. Ведет себя с тупой
убежденностью, с искренней бдительностью, ее постоянно испытывают плотные мужчины. А это
враждебные подстрекательства. Они грозят Эрикову ощущению собственной телесной власти, его
стандартам силы и мускульной плоти.

— А в президентов еще стреляют? Я считал, есть мишени поувлекательнее, — сказал он.

В своей службе безопасности он искал ровный темперамент. Торваль по этому критерию не
подходил. Иногда бывал ироничен, а временами и презрителен к стандартным процедурам. Да еще
голова. Как-то его бритый череп торчал, в глазах что-то отклонялось от нормы — чувствовался
намек на постоянный внутренний гнев. Его работа — к конфронтации подходить избирательно, а
не весь безликий мир ненавидеть.

Он давно заметил, что Торваль перестал называть его «мистером Пэкером». Теперь он его
никак не называл. Упущение это оставляло в природе дыру, в которую прошел бы человек.
Он понял, что Элиза ушла. Забыл спросить, куда она собирается.

— В следующем квартале два парикмахерских салона. Раз, два, — сказал Торваль. — Не надо
ехать через весь город. Ситуация нестабильна.

Мимо спешили люди, другие с улиц, бесконечно безымянные, двадцать одна жизнь в секунду,
спортивная ходьба лиц и пигментов, набрызг мимолетного существа.

Они тут, чтобы подчеркнуть: не обязательно на них смотреть.

Теперь на откидном сиденье был Майкл Цзинь, его валютный аналитик — спокойно
моделировал некое немалое беспокойство.

— Я знаю эту улыбку, Майкл.

— Думаю, иена. Иными словами, есть основания полагать, что мы кредитуем слишком
опрометчиво.

— Она к нам повернется.

— Да. Знаю. Всегда так было.

— Тебе кажется, что видишь опрометчивость.

— Происходящее не отражается на графиках.

— Отражается. Просто хорошенько поискать. Не доверяй стандартным моделям. Мысли за
рамками. Иена о чем-то заявляет нам. Читай. Потом прыгай.

— Мы тут ставим по-крупному.

— Я знаю эту улыбку. Мне хочется ее уважать. Но иена не подымется выше.

— Мы занимаем огромные, гигантские суммы.

— Любые нападки на границы восприятия поначалу неизменно кажутся опрометчивыми.

— Эрик, хватит. Мы спекулируем в пустоту.

— Твоя мама винила за улыбку отца. А он ее. В ней что-то смертоносное.

— Мне кажется, нам следует скорректироваться.

— Она надеялась, что заставит тебя записаться на спецконсультации.

У Цзиня ученые степени по математике и экономике, а он всего лишь пацан — по-прежнему, в
волосах панковская полоса, угрюмая свекольно-красная.

Двое разговаривали и принимали решения. То были решения Эрика, и Цзинь неохотно вводил
их в свой наладонный органайзер, а затем синхронизировал с системой. Машина двигалась. Эрик
смотрел на себя на овальном экране ниже скрытой камеры, возил большим пальцем по линии
подбородка. Машина останавливалась и ехала, и он, странное дело, понял, что вот только что упер
большой палец в линию подбородка — секунду-другую после того, как увидел этот жест на экране.

— Где Шайнер?

— По пути в аэропорт.

— Зачем нам до сих пор аэропорты? Почему их зовут «аэропортами»?

— Я знаю, что не способен ответить на эти вопросы и не потерять вашего уважения, — ответил
Цзинь.

— Шайнер мне сказал, что наша система защищена.

— Значит, так и есть.

— Защищена от проникновения.

— Лучше него тут никто не находит дыры.

— Тогда почему я вижу то, что еще не произошло?

Пол в лимузине — из каррарского мрамора, из карьеров, где полтысячелетия назад стоял
Микеланджело, трогал кончиком пальца звездчатый белый камень.

Он взглянул на Цзиня — брошен на произвол судьбы на откидном сиденье, заблудился в
беспорядочных мыслях.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать два. Что? Двадцать два.

— Выглядишь моложе. Я всегда был моложе всех вокруг. А однажды начало меняться.

— Я не ощущаю себя моложе. Я ощущаю, что располагаюсь совершенно нигде. По-моему, я
готов уйти, по сути, из бизнеса.

— Сунь в рот резинку и попробуй не жевать. Для человека твоего возраста, твоих талантов на
свете есть лишь одно, чем стоит заниматься профессионально и интеллектуально. Что же это,
Майкл? Взаимодействие техники и капитала. Неразрывность.

— По-настоящему трудно последний раз было только в старших классах, — сказал Цзинь.
Машина въехала в затор на Третьей авеню. Шоферский регламент диктовал вторгаться в
пробки на перекрестках, не мешкать застенчиво.

— Я как-то стихотворение читал, там крыса становится единицей валюты.

— Да. Было бы занимательно, — сказал Цзинь.

— Да. Повлияло бы на мировую экономику.

— Одно имя чего стоит. Лучше херифа или квачи.

— В имени все говорится.

— Да. Крыса, — сказал Цзинь.

— Да. Сегодня крыса закрылась ниже евро.

— Да. Растут опасения, что российская крыса обесценится.

— Белые крысы. Только подумай.

— Да. Беременные крысы.

— Да. Массированный сброс беременных российских крыс.

— Великобритания переходит на крыс, — сказал Цзинь.

— Да. Склоняется к тенденции перехода на мировую валюту.

— Да. США устанавливают крысиный стандарт.

— Да. Каждый доллар США обеспечивается крысой.

— Дохлые крысы.

— Да. Накопление дохлых крыс ставит под угрозу состояние здоровья в мире.

— Вам сколько лет? — спросил Цзинь. — Теперь, раз уж вы не моложе всех прочих.

Он глянул мимо Цзиня — потоки цифр бежали в разные стороны. Он понимал, сколько это для
него значит — бег и скачки данных на экране. Рассмотрел фигуративные диаграммы, которые
вводили в игру органические узоры, орнитоптеру и многокамерную раковину. Поверхностно
утверждать, что цифры и графики — холодное сжатие буйных человеческих энергий, когда
всяческие томленья и полуночный пот сводятся к ясным модулям на финансовых рынках. Сами по
себе данные одушевлены и светятся, динамический аспект жизненного процесса. Таково
красноречие алфавитов и числовых систем — оно полностью реализуется в электронной форме, в
единицах-нулях мира — цифровой императив, определяющий всякий вздох живых миллиардов
планеты. Так вздымается биосфера. Тут наши тела и океаны — познаваемые, цельные.

Машина тронулась. В окне справа он увидел первый парикмахерский салон — северо-западный
угол, «Filles et Garçons». Он ощущал, как Торваль спереди ждет команды остановить машину.
Козырек второго заведения он заметил неподалеку впереди и произнес кодовую фразу —
сигнал процессору в переборке, отделяющей шофера от пассажирского салона. Фраза
сгенерировала команду на экране в приборной доске.

Машина остановилась перед жилым зданием, располагавшимся между двумя салонами. Он
вышел и вступил в тоннель прохода, не дожидаясь, пока швейцар доковыляет до телефона. Вошел
в закрытый дворик, мысленно именуя все, что в нем: довольные тенью бересклет и лобелия,
темнозвездчатый колеус, сладкая гледичия с перистыми листьями и нелопнувшими стручками.
Названия дерева по-латыни ему в голову не пришло, однако оно вспомнится, не минует и часа —
или же где-нибудь в нескончаемом затишье следующей бессонной ночи.

Он прошел под крестообразным сводом из белой решетки, усаженной вьющимися гортензиями,
после чего оказался в самом доме.

Через минуту он уже был у нее в квартире.

Она возложила руку ему на грудь, театрально, удостовериться, что он здесь и настоящий. Они
принялись спотыкаться и хвататься друг за друга, пробираясь к спальне. Ударились о косяк и
отскочили. У нее одна туфля стала крениться, но стряхнуть ее с ноги не удалось, поэтому туфлю
ему пришлось пнуть. Он прижал ее к стенной живописи — минималистская решетка, над которой
несколько недель при помощи измерительных инструментов и графитовых карандашей трудился
один из двух адъютантов художника.

Раздеваться всерьез они не стали, пока не кончили заниматься любовью.

— Я тебя ждала?

— Мимо проезжал.

Они стояли по обе стороны кровати, нагнувшись, дотягиваясь до последних предметов одежды.

— Решил заехать, значит? Это мило. Я рада. Давненько. Я, конечно, все читала.

Теперь она лежала навзничь, повернув на подушке голову, и наблюдала за ним.

— Или по телевизору видела?

— Что?

— Что? Свадьбу. Странно, что ты мне не сказал.

— Не так уж и странно.

— Не так уж и странно. Два огромных состояния, — сказала она. — Вроде великих браков по
расчету где-нибудь в старой имперской Европе.

— Только я — гражданин мира с нью-йоркскими яйцами.

Подхватив гениталии рукой. Потом лег на кровать, на спину, уставился на раскрашенный
бумажный абажур, свисавший с потолка.

— Сколько миллиардов вы вдвоем представляете?

— Она поэтесса.

— Вот, значит, что она. Я-то думала, она из Шифринов.

— Того и другого понемногу.

— Такая богатая и хрусткая. Она тебе дает потрогать свои интимные места?

— Ты сегодня роскошно выглядишь.

— Для сорокасемилетней женщины, которая наконец поняла, в чем ее проблема.

— И в чем она?

— Жизнь слишком современна. Сколько лет твоей супруге? Ладно, не стоит. Не хочу знать. Вели
мне заткнуться. Только сперва один вопрос. Она хороша в постели?

— Пока не знаю.

— Вот в чем беда у старых денег, — сказала она. — А теперь вели мне заткнуться.

Он положил руку ей на ягодицу. Немного полежали в тишине. Она была жженой блондинкой,
звали Диди Фэнчер.

— Я знаю такое, что ты хочешь знать.

— Решил заехать, значит? Это мило. Я рада. Давненько. Я, конечно, все читала.

Теперь она лежала навзничь, повернув на подушке голову, и наблюдала за ним.

— Или по телевизору видела?

— Что?

— Что? Свадьбу. Странно, что ты мне не сказал.

— Не так уж и странно.

— Не так уж и странно. Два огромных состояния, — сказала она. — Вроде великих браков по
расчету где-нибудь в старой имперской Европе.

— Только я — гражданин мира с нью-йоркскими яйцами.

Подхватив гениталии рукой. Потом лег на кровать, на спину, уставился на раскрашенный
бумажный абажур, свисавший с потолка.

— Сколько миллиардов вы вдвоем представляете?

— Она поэтесса.

— Вот, значит, что она. Я-то думала, она из Шифринов.

— Того и другого понемногу.

— Такая богатая и хрусткая. Она тебе дает потрогать свои интимные места?

— Ты сегодня роскошно выглядишь.

— Для сорокасемилетней женщины, которая наконец поняла, в чем ее проблема.

— И в чем она?

— Жизнь слишком современна. Сколько лет твоей супруге? Ладно, не стоит. Не хочу знать. Вели
мне заткнуться. Только сперва один вопрос. Она хороша в постели?

— Пока не знаю.

— Вот в чем беда у старых денег, — сказала она. — А теперь вели мне заткнуться.

Он положил руку ей на ягодицу. Немного полежали в тишине. Она была жженой блондинкой,
звали Диди Фэнчер.

— Я знаю такое, что ты хочешь знать.

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• В самой безвыходной ситуации он достанет вам центнер тротила, полтора кило пластиковой взрывчатки и три канистры резинового клея. Найдет танки и заставит их стрелять, куда вам надо. Одолжит у знакомых десяток спецназовцев на полдня и пистолет на всякий случай. Проследит, чтобы вы не подорвались на мине, и вообще вас не убили.
  
  Он не любит вышибать двери кувалдой и злится, когда бросают гранаты в холодильник.
  
  Нет, он не Джеймс Бонд. Просто консультант по дурацким вопросам. Если вам нужна война, и вы не знаете, как это делается — Миша все организует.
  
  Когда внезапно случится беда, он, не задумываясь, рискнет жизнью, защищая интересы своей страны.
  
  Родина не скажет ему «спасибо». А напрасно.
• Купить электронную книгу на Литресе

Сцена 2.9.
Военный городок.
Экст.
Актеры: Кононенко.
Массовка: солдат.
Военная техника: автоматы.
Пиротехника: попадание снаряда в казарму.

Опять его разбудил телефон. Каждый вечер Миша говорил себе, что надо трубку отключить, и каждый раз забывал. Наверное, из-за профессиональной деформации. Рабочие инстинкты мешали. Телевидение всегда случается вдруг, а особенно оно любит произойти, когда ты спишь.

— Извини, дорогая, — буркнул Миша, одной рукой протирая глаза, другой нащупывая трубку.

Ему не ответили. Рядом было только скомканное одеяло. Он посмотрел в телефон — нормально, полдесятого, это даже хорошо, что позвонили.

— Здравствуйте, Михаил! — раздался в трубке жизнерадостный голос. — Слушайте, вы ведь в этом разбираетесь. У нас тут по сюжету такая фигня… В общем, какую гранату можно кинуть внутрь холодильника, чтобы никого не поранило на кухне?

— Простите… Какую гранату?

— Нет, это я вас спрашиваю — какую?

Он представил себе гранату в холодильнике, на всякий случай еще раз протер глаза и снова посмотрел, который час.

— Видите ли… Э-э… Прямо не знаю, что вам ответить.

— А нам сказали, вы разбираетесь…

— В том-то и беда! — буркнул Миша.

— Очень жаль!

Мишу эта реплика слегка обидела.

— Послушайте, — сказал он вкрадчиво. — Если у вас по сюжету все равно никто не пострадает — то какая разница? Кидайте хоть противотанковую. Что, в первый раз, что ли?

— Спасибо, — сухо ответили ему и отключились.

Весеннее обострение, подумал Миша. Главное — не принимать его близко к сердцу. И вообще, сам виноват. Мог не отзываться, едва увидел номер. Ты ведь знаешь, кто им сейчас пишет, кто выдумал эту чушь с гранатой в холодильнике. Тот самый сценарист, автор бессмертной фразы «главный герой, запыхавшись, перевалил гряду водораздела». Так и хотелось добавить: «а потом понюхал розу ветров»…
А с другой стороны — надо трубку брать, надо: звонят же люди, вдруг у них серьезный вопрос.

Не как вчера.

Вспомнив, как это было вчера, Миша хмыкнул. По сценарию в загородном доме нехороший человек совершал тяжкое преступление, удерживая там заложников. Ну, а поскольку терроризм это болезнь, то позвали докторов. Играть скорую антитеррористическую помощь Миша пригласил, как всегда, закадычного друга Ваню и его скромное охранное предприятие. Эти могли изобразить кого угодно так, что не было стыдно. Ну и Мише в качестве бонуса полагалась роль: когда просто с автоматом побегать, а когда и двери вышибать.

Пока съемочная группа выставляла свет и раздумывала, куда пристроить звук, рядом готовились «актеры», один другого внушительней. Шнуровка, экипировка… И вдруг откуда-то сзади послышалось:

— Ой, а спецназ у нас настоящий?

— Нет, блин, игрушечный, — буркнули, не глядя, в ответ.

— А что, жилеты у вас тоже настоящие?

Тут бойцы уже обернулись — посмотреть, кто такие странные вопросы задает вроде бы мужским голосом, вроде бы взрослым. И правда, их с любопытством разглядывал некто подчеркнуто модный, весь такой гладенький и хорошенький, но явно мужского пола. Миша не стал объяснять, что это оператор-постановщик, довольно важная персона на площадке. За глаза он звал оператора «гламурное кисо». Кисо знало свое дело отлично, но помимо специальности разбиралось, похоже, только в шмотках да сортах парфюма и могло довести консультанта до белого каления, задавая на разные лады один-единственый вопрос: «А почему?» Что самое обидное — все объяснения мигом вылетали у постановщика в другое ухо, и на картинку практически не влияли. Миша устал от него и был бы рад посмотреть, как тот, со всей своей детской непосредственностью, сядет в лужу.

Сообразив, что человеку действительно интересно, а Миша никак не реагирует, типа, сами разбирайтесь, «актеры» повели себя любезно.

— На, попробуй! — сказали они. — Примерь!

Клиент и моргнуть не успел, как на него напялили самый тяжелый броник, не отказав себе в удовольствии утянуть жилет по всем правилам — с ноги. На голову нахлобучили шлем и опустили забрало.

Оператор заметно уменьшился в росте. Голову в шлеме он сумел повернуть только когда помог ей руками.

— А скажите, — донеслось из-за забрала. — Жилет крепкий?
— Ну… Мы пока не жаловались.
— А он, что, пулю держит?

— Он вообще-то бронежилетом называется, для того и предназначен, — бойцы начали потихоньку закипать. Они уже жалели, что связались с этим типом. — Хотя, конечно, смотря какая пуля и с какой дистанции…

— А шлем? Он тоже пулю держит?

— Есть такая надежда, — сообщили любопытному, уже совсем хмуро.
— А что вы чувствуете когда пуля в шлем попадает? Это сильно? — не унимался оператор.

Бойцы переглянулись. Кто-то снова посмотрел на Мишу, но тот упорно молчал и вообще старался не поднимать глаз. Только губу закусил, чтобы не заржать в неподходящий момент.

— Попробовать хочешь? — спросили оператора доверительным тоном, будто предлагали нечто запретное.
— Что, пулей?!
— Е-мое… Мы чего, на идиотов так похожи?! Нет, не пулей, но кое-какое представление у тебя будет. Почти стопроцентная имитация…
— Хочу!
БАЦ!

Это в шлем прилетел приклад, не сильно, но убедительно. Оператора срубило наземь, как подкошенного, вот он стоял, и вот уже отдыхает. Бойцы сгрудились над телом. Настала их очередь любопытствовать.

Секунд через десять тело легонько зашевелилось, и из-под шлема слабо донеслось:

— Да-а, впечатляет…

Бойцы гордо расправили плечи. И тут «гламурное кисо» срубило их ответно, тоже наповал.

— Теперь понятно, почему у вас чувства юмора нету, и шеи накачанные…

* * *

Граната в холодильнике никак не шла из головы: размахивая гантелями, Миша все думал о ней, сбился со счета и наказал себя за это, начав упражнение заново. Он всегда так с собой обращался — без поблажек. Окружающим Миша был готов простить очень многое, себе — ничего. Взялся за что-то, тогда делай, и делай хорошо. Не получилось — обязательно разберись, почему.

Это у него было не природное, а самовоспитанное: если тебе еще в детстве объяснили, что ты мечтатель, фантазер и раздолбай, «такой же, как твой отец», и никогда из тебя серьезного человека не получится, даже не пытайся — результат может выйти прямо противоположный. Конечно, если ты понимаешь, что в главном-то мама права, и глубоко внутри тебя прячется он самый: мечтатель, фантазер и раздолбай.

Собственно, на взгляд мамы, серьезным человеком Миша Клименко к своим почти тридцати годам так и не стал, и толком не пробовал. Ну разве это дело: сначала болтался на телевидении, теперь болтается рядом с телевидением, даже нигде в штате не числится (весь в отца). Чем именно занимается, нормальным людям понять невозможно. Зачем этим занимается, не понимает сам (это тебе только кажется, что понимаешь, дорогой мой, я ведь тебя насквозь вижу). Девушку завел наконец-то хорошую — и не женится никак (допрыгаешься, уйдет от тебя, раздолбай). Компанию водит черт-те с кем (этот твой Ваня, он же форменное чудовище). Диплом университетский, спасибо, не выбросил. А мог бы стать неплохим юристом.

Миша, напротив, считал, что все у него складывается неплохо. Только прошедшая зима выдалась скучная и однообразная, не работа была, а тоска сизая, но в целом — жить можно. Да, кому-то могло казаться, что он плыл по течению. На самом деле, Миша всегда поступал не благодаря обстоятельствам, а вопреки. Начиная с перековки характера, и заканчивая тем, что нынешнюю свою профессию ему пришлось фактически выдумать. Интересная вышла профессия, хотя временами и вредная, особенно весной, когда у сценаристов обострение…

Дважды за короткую свою жизнь Миша дал слабину в тот момент, когда можно было очень круто все переменить. Оба раза от большой сыновней любви — не хотел травмировать маму, жалел ее, поддавался на уговоры.

Расплачиваться за слабость предстояло каждый день — вот отсюда и до самого конца.

* * *

В ванной он первым делом привычно ликвидировал утренний бардак, который устроила Лена, убегая на работу. Век живи — век учись: думал, хирурги — люди аккуратные, только не учел того, что у них за барахло отвечают медсестры… Ладно, парень, не злобствуй, ты же знаешь: на службе Лена — четкая. Это она дома расслабляется.

Он закрыл колпачок на тюбике зубной пасты и усмехнулся — сам ведь сейчас будет зубы чистить. Но порядок есть порядок, его надо тупо и методично поддерживать, а то привыкнешь жить в хлеву и не заметишь, как обрастешь шерстью. Что за беда, подумал Миша, ну почему с женщинами, которые все разбрасывают, ему интересно, а с аккуратными — не очень? И приходится теперь быть педантичным за двоих…

Он быстро соорудил немудреный завтрак и уселся на кухне, положив перед собой раскрытый ежедневник. Потертый, зато любимый, надежный инструмент планирования. Электронным приблудам Миша не доверял — работа отучила. Слишком часто он попадал в такие места, где пачка из-под сигарет с криво нацарапанным на ней телефоном оказывалась важным документом, а какой-нибудь айфон — мертвым грузом. Не потому что батарейка села, а потому что на айфон упали. В «горячих точках» и регионах, где война только-только отгремела, электричество не такая уж редкость. Зато там все раздолбано, из дорог одни ямы, а здания держатся на честном слове и иногда рушатся прямо на тебя. Еще там временами летают снаряды и рвутся мины: ну извините, не всем успели сказать, что война кончилась. В такой нервной обстановке раскокать нежную гражданскую вещицу — дело одной секунды. Убегая из-под обстрела, берегут только камеру. Все остальное, включая себя, любимого, при поспешном отходе бьется об углы, волочится по щербатому асфальту и кувыркается по камням. Только укрывшись, отдышавшись и проверив драгоценную съемочную технику, люди замечают: сами они оборваны и исцарапаны, а мобила в кармане подозрительно хрустит.

А некоторым случается и в лужу нырнуть. А кому и в болото.

Так что бумага и еще раз бумага. Во внутреннем кармане. От воды ее можно просушить, а от огня она сгорит вместе с тобой, и тебе будет уже все равно.

Ну и просто на руке много текста умещается, главное потом раньше времени не вспотеть. Пока не перепишешь на кусок обоев.

Хотя обои, сигаретные пачки и мелкие купюры в качестве записных книжек это экстрим, конечно. Обычно самые важные заметки делаются на обороте черновика сценария.

Кстати, о сценариях… Где же я это записал… Миша отхлебнул кофе, перелистал ежедневник и заглянул в самое начало года. Ага, нашел. Перл того же автора, который «перевалил гряду водораздела», а теперь гранаты кидает в холодильники на потеху зрителям.

Не сцена, а загляденье просто.

«Сапер аккуратно убирает обломки стекла и крошку бетона и видит неразорвавшуюся миномётную мину. Он поднимает её, несёт к выходу. Он выходит в коридор, на него оглядывается один из его товарищей.

Сапер 2
(усмехаясь)
Есть улов?

Сапер 1
(показывая мину)
А то.
Второй сапер обернулся к товарищу, отвлекшись, и продолжает идти в сторону одного из классов. Первый замечает тонкую проволоку, натянутую на пороге. Он не успевает ничего сказать, просто бросает металоискатель, держа в одной руке мину, подскакивает к саперу 2, хватает его и оттаскивает назад».

Казалось бы, и чего тут такого? Да ничего. Просто все умерли. Потому что едва Сапер 1 дернулся, у него прямо в руке жахнуло четыреста граммов взрывчатки, и во все стороны полетело несколько сотен осколков. Одно время наши в Чечне любили подсунуть нохчам сюрприз в виде мины от «Подноса», предварительно стукнутой хвостовиком о грунт. Тюкнули — она встала на боевой взвод, — и аккуратно положили. Типа, забыли боеприпас. Неопытные ваххабашки хвать за мину шаловливыми ручонками… А взрыватель М-1 очень чуткий. Любое резкое продольное перемещение грозит тем, что ударник наколет капсюль — и БУМ!

В общем, если мина прилетела и не взорвалась, с ней после этого не то, что «подскакивать к Саперу 2» нельзя, а даже чихнуть опасно.

Но, разумеется, если по сценарию все остались живы…

Да пускай они с этой штуковиной хоть танцуют. И кидают гранаты в холодильники. Если это сценарий не про армейских саперов, а про гражданских клоунов. Гражданским, и тем более, клоунам — можно. А с точки зрения специалиста, в сценарии все неправда. Настоящий «Сапер 2» не спросил бы, усмехаясь: «Есть улов?» Потому что «Сапер 1», найдя мину, сразу подал бы голос, предупреждая напарника. И не может такой человек слепо шагнуть в дверной проем, который еще не проверил. Не обучен он так себя вести. Сапер, как известно, ошибается в жизни дважды, первый раз — когда выбирает профессию. Чтобы второго раза не случилось, дрессируют их жестко. Миша это знал не только со слов знакомых пиротехников, сплошь отставных подрывников. Его самого натаскивали по минному делу: едва подвернулся случай, он его не упустил.

Миша никогда не упускал случая чему-то полезному научиться…

И вот тут начинается острое противоречие. Одна из функций таких, как Миша, знающих людей — консультировать авторов, чтобы сценарий был достоверен. Чтобы там не кидались на «растяжки» и не прыгали с боеприпасами, которые вот-вот долбанут. Консультант по военным вопросам твердо знает: драматическая сцена с «Саперами 1 и 2» — попросту невозможна. А сценаристу она нужна: потому что драматическая. Для остроты сюжета. Сценариста понять можно. Вопрос в том, где проходит грань между неправдой и художественным вымыслом.

Даже в фантастике есть строгие правила насчет достоверности, иначе фантастика становится бредом. Как говорил Мише один писатель: «Ты можешь выдумать мир, где люди ходят на головах, но тогда позаботься, чтобы на макушках у героев были мозоли».

А в телевизоре сплошь и рядом — без мозолей…

Дзынь! Дзынь! Дзынь!

Миша взял трубку и, жуя, невнятно представился:

— Ы.

— А чего ты им сразу не сказал, чтобы светошумовую кинули? — спросили его без лишних предисловий. — Они уже сами додумались. Сидят теперь гордые такие, всех обзванивают, ищут, у кого «Зарю» раздобыть.

— В девяносто втором году в Нальчике, — скучным голосом произнес Миша, — случился бунт в следственном изоляторе. Кто-то из бунтующих с крыши СИЗО бросил камень и попал начальнику по ноге. Начальник скомандовал придурков с крыши убрать. На крышу закинули три «зорьки». Крыша была покрыта гудроном с редким щебнем. Результат — пятеро тяжелораненных.

— Тьфу, блин…

— Другой случай, — все тем же скучным голосом доложил Миша. — У некоего офицера тогда же, в начале 90-х, рванула в руках дефектная «зорька». Травматическая ампутация по локоть, плюс ожоги, плюс осколочные ранения корпуса.

— Блин… Ладно, там холодильник старый, железный такой, «Розенлев». Будем считать, что он это выдержал и не развалился.

— Зачем? — только и спросил Миша.

— Они хотят, — ответили ему исчерпывающе.

— Соболезную.

— Ой, да в первый раз, что ли… Справимся.

Фигней какой-то занимаемся, подумал Миша. И чем дальше, тем больше. А так хочется сделать настоящее военное кино на современном материале, чтобы народ увидел — и как это выглядит в реальности, и как мы это можем снять. Ведь можем. И воевать, и снимать.

Но пока все, что у нас хорошо получается — это, выиграв настоящую войну, проиграть информационную. Как продули «восемь-восемь-восемь». Кто первый крикнул «Россия напала на Грузию!», тот и победил. Доказать спустя год, что мы не верблюды — это проигрыш. Потому что спустя год это никому не интересно.

Миша оторвался от ежедневника и уставился в окно.

За окном была весна, деревья зеленели, жизнь била ключом: над помойкой кружили вороны, посреди детской площадки раскорячилась по-большому собака. Скоро начнется беспощадная московская жара, когда выгорает кислород из воздуха, и город превращается в газенваген. Удрать бы куда-нибудь в командировку, что ли. Вырваться хоть ненадолго из замкнутого круга. И в коротких паузах между форс-мажорами — это телевидение, парень, — как следует поразмыслить обо всем.

О том, на что похожа твоя жизнь, например, и так ли уж сильно тебе это нравится.

* * *

Он уже собрался выходить, когда телефон задребезжал снова.

— Да тьфу на тебя, — сказал Миша телефону. Поглядел, что за номер, и слегка приободрился. Звонил генеральный с «Прайм-ТВ», его граната в холодильнике вряд ли интересует, не тот масштаб. Разве что грузовик тротила и фабрика мороженого…

— Миш! Слушай, тут у нас такая, блин, фигня…

Ой, мама, подумал Миша.

Спокойно, спокойно. У них работает сам Пиротехник, он фабрику мороженого взорвет на раз-два, фонтан пломбира обеспечен. Не станет «Прайм-ТВ» из-за такой мелочи тебя дергать.

— Поговорить надо. Можешь приехать?

— Да! — выдохнул Миша.

— Э-э… Все в порядке? — заволновались на том конце.

— Да-да, — сказал он. — Наконец-то.

Бросил короткий взгляд в зеркало, решил, что бриться не обязательно и вышел из квартиры. Есть у гражданской профессии свои плюсы — допустим, бреешься не когда положено, а когда действительно надо. И если надел камуфляж, значит, он тебе сегодня нужен, а завтра ты его снимешь. И никто не спросит, зачем ты поднял воротник, не прикажет вынуть руки из карманов и сделать лицо попроще. И заколку на галстук никто не заставит тебя цеплять. И еще куча утомительных мелочей, что формирует повседневную жизнь военного, и подчас отравляет ее, тебя не касается.

Миша долго мог себе объяснять, как это хорошо, что он все-таки гражданский. Вот, допустим, если начальник твой идиот, трус и подлец — как ты поступишь? На гражданке ты, например, всегда можешь взять его за галстук без заколки и слегка этим галстуком придушить. Сама мысль о том, что такое возможно, здорово греет. На самом деле, ты просто сунешь руки в брюки и уйдешь искать начальника получше. Или вдруг позвонят — вот как сейчас, — именно тогда, когда тебе позарез надо переменить обстановку, а то совсем закис. И ты, не раздумывая и никого особенно не спрашивая, бежишь ловить удачу за хвост.

Хорошо ведь быть свободным, правда?

Миша подошел к старенькому «Форду», критически оглядел левое заднее колесо, опять слегка просевшее, решил, что до «Прайм-ТВ» это колесо точно доедет, а там разберемся — и сел в машину. Завелся, подождал секунду-другую… И и полез в багажник за компрессором. Это же разумно? — спросил он себя. Разумно, кто бы спорил. Главное, чтобы без фанатизма и педантизма.

И, пожалуйста, без этой вот интеллигентской рефлексии, которая тебя накрывает, когда воображаешь, что все могло сложиться иначе. Да не могло! И хватит страдать фигней.

Он подкачал колесо, проверил давление в остальных — и поехал ловить свою удачу.

Вдруг действительно сегодня повезет, и наклюнется серьезное дело, а то надоело все хуже горькой редьки.

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Захватывающая история интриг, заговоров, разборок, насилия и хаоса в древней церкви. Победители в войнах за Иисуса решили, во что и как будут верить все христиане, а проигравшие были заклеймены как еретики, прокляты, уничтожены и забыты. Первая популярная книга о самой темной и загадочной эпохе в истории христианства от всемирно известного специалиста.

  Серьезный, информативный и точный рассказ о том, как исторически развивалось ортодоксальное христианство. Автор проделал огромную работу, чтобы представить столь мало освещаемый исторический период церковной истории, время волнений и интриг, и блестяще рассказал об этой удивительной эпохе. Четкое объяснение, почему на заре христианства простые люди так страстно занимались решением вопросов высокого богословия.

• Купить книгу на Озоне

В 449 году
самые
выдающиеся
отцы
христианской
церкви
собрались
в
Эфесе, городе
в
Малой
Азии, чтобы
обсудить
насущные
богословские
проблемы. В
критический
момент
залом
овладела
толпа
монахов
и
солдат, которые
заставили
епископов
подписать
чистые
листы
бумаги, на
которых
позже
победители
поместили
свои
вероучительные
положения. Этот
документ
содержал
нападки
против
константинопольского
патриарха
Флавиана, одного
из
трех-четырех
наиболее
влиятельных
священнослужителей
христианского
мира. Толпа
монахов
с
криками «Убить
его!» набросилась
на
Флавиана
и
так
сильно
его
избила, что
он
скончался
несколько
дней
спустя. Это
было
столь
вопиющим
насилием, что
окончательные
победители
в
споре
объявили
этот
собор
незаконным. Его
назвали
Latrocinium —
«Разбойничьим
собором».

Позднее
в
истории
христиане
не
раз
применяли
насилие, особенно
против
иноверцев, но
в
данном
случае
противные
стороны
по
многим
пунктам
были
согласны
между
собой. Они
читали
то
же
Писание, придерживались
одних
и
тех
же
представлений
о
церкви
и
иерархии
и
согласно
верили, что
Иисус
Христос
был
воплощенным
Богом, вторым
лицом
Святой
Троицы. Но
они
яростно
спорили
о
природе
Христа. Враги
Флавиана
с
их
армией
монахов
верили
в
единую
природу
Христа, где
преобладала
божественная
часть. Им
казалось, что
партия
Флавиана, отвергшая
эту
истину
и
провозгласившая
две
природы, предала
самую
суть
христианства. Они
в
буквальном
смысле
считали, что
Флавиан
разделил
Христа
на
части.

Современного
человека
ставит
в
тупик
такая
жестокость,
вызванная, казалось
бы, рядовым
философским
спором. Это
спор, как
кажется
нам, о
самых
утонченных
определениях — таких
же
причудливых, как
знаменитый
диспут
о
количестве
ангелов, умещающихся
на
головке
булавки. Что
здесь
могло
вызвать
столь
отчаянную
ненависть? Фактически
за
этим
спором
стоит
один
парадокс, стоящий
в
самом
центре
христианской
веры. Христиане
должны
верить
в
то, что
их
Бог
в
полном
смысле
слова
человек
и
в
полном
смысле
божество,
но
при
таком
раскладе
слишком
легко
поместить
центр
тяжести
в
одну
или
другую
сторону. Либо
мы
считаем
Христа
только
Богом, и
тогда
он
уже
лишен
человеческих
свойств, не
причастен
нашему
человеческому
опыту
и
становится
божеством
на
небесах
вроде
Зевса
или
Тора; либо
мы
так
сильно
выделяем
человеческую
сторону, что
отвергаем
божественный
элемент
и
ставим
под
сомнение
воплощение. Мы
также
можем
проповедовать
Христа, обладавшего
двумя
природами
и
двумя
сознаниями, в
буквальном
смысле
нечто
шизофренически
расщепленное. Противники
Флавиана — несправедливо
и
неверно — видели
грех
патриарха
именно
в
этом,
и
их
жестокость
была
реакцией
на
то, что
он
нанес
великое
оскорбление
Сыну
Божьему.

Эту
жестокость, как
и
любые
гонения
и
насильственные
обращения, оправдать
невозможно.
Но
древние
христиане
правы
в
том, что
страстно
относились
к
этому
вопросу,
хотя
они
и
применяли
сомнительные
средства. Главный
предмет
спора
отнюдь
не
походил
на
философские
тонкости, но
речь
шла
о
важнейшем
вопросе
для
идентичности
христианства
и
для
развития
веры
на
протяжении
его
дальнейшей
истории. Споры
о
Христе
имели
и
имеют
последствия,
причем
они
влияют
не
только
на
религию,
но
и
на
политику
и
культуру.

Битвы за Иисуса

В
первые
века
христианства
существовала
мощная
тенденция
делать
Христа
более
божественным
и
небесным. Во
всех
религиях
самые
первые
пророки
и
основатели
оказываются
на
высоком
пьедестале. Будда, обращаясь
к
ученикам
с
последними
словами, велел
своим
последователям
не
полагаться
ни
на
каких
внешних
спасителей, но
через
несколько
веков
Будда
стал
божественным
существом
из
иного
мира, так
что
его
останки
окружили
почетом
и
чуть
ли
не
поклонялись
им
как
самостоятельной
святыне. Перед
христианами
также
постоянно
стояло
искушение
превратить
Христа
в
божественную
личность, свободную
от
всего
человеческого.
Когда
христианство
становилось
законной
верой
и
господствующей
религией
в
империи, верующие
обычно
начинали
воображать
себе
небесного
судью
или
правителя
вселенной, всевластного
pantokrator, который
взирает
на
людей
с
купола
грандиозной
базилики, так
что
крайне
трудно
увидеть
в
нем
что-либо
человеческое.

В
недавние
годы
слишком
человеческие
образы
Христа
воспламеняли
ярость
в
тех, кому
трудно
себе
представить,
что
он
погружен
в
мирские
заботы. В 1980 году
образ
Иисуса, имеющего
жену
и
детей, вызвал
обвинения
в
богохульстве
в
адрес
фильма «Последнее
искушение
Христа». Многих
людей
исполняет
негодованием
сама
мысль
о
том, что
основоположник
христианства
мог
испытывать
человеческие
страсти
и
слабости, сомневаться
в
своем
призвании
или
мучительно
думать
о
своей
миссии. Человеческая
сексуальность
относится
к
тем
вещам, которые
никак
невозможно
соединить
с
чисто
божественным
существом. Христос
ходит
среди
людей
как
некий
божественный
турист.

И
тем
не
менее, на
протяжении
веков
другие
христиане
боролись
за
то, чтобы
сохранить
человеческий
лик
Иисуса,
и
помещали
его
на
поверхность
земли
и
в
среду
людей.
Отчасти
это
объясняется
распространенной
потребностью
людей
в
доступном
божестве, в
том, кто
понимает
нашу
жизнь
и
слышит
наши
молитвы. И
даже
там, где
Христа
помещали
в
недостижимую
для
людей
сферу, появилась
его
замена
в
виде
любящей
Марии, девы
и
матери. Тем
не
менее
образ
Иисуса
как
человека
ярко
представлен
в
Новом
Завете. Верующие
никогда
не
могли
забыть
о
жителе
Галилеи,
который
страдал
от
физических
мук, который
знал
сомнения
и
искушения, который
стал
братом
и
образцом
для
страдающих
людей.
Они
знали, что
Иисус
плакал.

На
протяжении
двух
тысячелетий
христиане
снова
и
снова
пытались
решить
вечный
конфликт
между
христологией
сверху
и
христологией
снизу, но
именно
во
время
соборов V века
споры
шли
о
самой
сути
христианства.
В
некоторые
десятилетия
той
эпохи
могло
показаться, что
церковь
неизбежно
откажется
от
веры
в
человеческую
природу
Христа
и
будет
смотреть
на
него
исключительно
как
на
божественное
существо.

Если
оставить
в
стороне
детали, эта
история
достаточно
проста. За
всеми
богословскими
спорами
стояла
борьба
между
великими
патриархатами — Александрийским
и
Антиохийским, — а
Константинополь
был
здесь
главным
полем
битвы. Антиохия подчеркивала
реальность
человеческой
природы
Христа;
Александрия
отвергала
любые
формулировки, которые
отделяли
человеческое
от
божественного. В 20-х
годах V века
монах
Несторий, ставший
архиепископом
Константинополя, привез
с
собой
сюда
антиохийское
учение, а
за
этим
последовала
катастрофа. На
Первом
Эфесском
соборе 431 года
Несторий
был
осужден
за
то,
что
учил
доктрине
двух
природ, разделявших
божественное
и
человеческое.

После
низложения
Нестория
сторонники
одной
природы
попытались
с
новой
силой
добиться
признания
своего
учения
при
мощной
поддержке
со
стороны
александрийских
патриархов. В 449 году
партия
единой
природы
совершила «военный
переворот» на
Втором
Эфесском — «Разбойничьем» — соборе, провозгласив
правоту
своей
доктрины, но
порвав
при
этом
отношения
с
римскими
папами. На
протяжении
последующих
двух
лет
партия
ортодоксов-кафоликов
удивительным
образом
укрепила
свои
позиции. Прежде
всего, они
объединились
вокруг
одного
текста — послания
папы
Льва, которое
носит
название «Томос». Кульминацией
их
политического
воскресения
стал
Халкидонский
собор
451 года, который
признал
Томос
как
верное
руководство
по
христологии. Постепенно — на
это
ушло
около
одного
столетия — Халкидон
стал
краеугольным
камнем
ортодоксии
империи.

Несколько
десятилетий
спустя
после
собора
один
писатель
латинского
Запада
суммировал
выводы
собора
в
виде
серии
богословских
положений, снабдив
их
грозным
заключением. Дав
детальное
описание
эдиктов
Халкидона,
Афанасьевский
символ
веры (который
на
самом
деле
не
имеет
никакого
отношения
к
почитаемому
святому
Афанасию) провозглашает: «Это — кафолическая
вера.
Тот, кто
искренне
и
твердо
не
верует
в
это, не
может
обрести
спасения». Здесь
в
буквальном
смысле
сказано
следующее: твое
вечное
спасение
зависит
от
точного
исповедания
правой
веры — от
тех
определений, которые
были
предложены
в 451 году

Таким
образом, Первый
Эфесский
и
Халкидонский
соборы
определили
форму
христианского
богословия
до
нынешнего
дня, заявив, что
из
правильного
представления
о
Христе
невозможно
устранить
ни
божественный,
ни
человеческий
аспекты. Христос
не
просто
происходит
из
двух
природ; он
существовал
в
двух
природах.
Как
писал
папа
Лев, быть
голодным
и
жаждать,
утомляться
и
спать — это
явно
человеческие
проявления;
но
не
менее
очевидна
божественность
Христа, который
мог
напитать
пять
тысяч
и
ходить
по
воде
или
приказывал
буре
умолкнуть. Иисус
как
человек
плакал
о
своем
друге
Лазаре, и
здесь
же
божественный
Христос
произнес
слова, которые
воздвигли
его
друга
из
мертвых. Папа
Лев
заключает: «Ибо
его
человечество,
которое
меньше
Отца, исходит
от
нашей
стороны; его
божество, которое
равно
Отцу, исходит
от
Отца». Мы
уже
настолько
свыклись
с
победой
Халкидона, что
эти
слова
Томоса
кажутся
нам
простым
и
даже
утешительным
выражением
христианской
веры. Тем
не
менее,
Томос, хотя
его
автор
искал
верные
и
уравновешенные
формулировки, вызвал
гневные
протесты
в
старейших
центрах
христианской
веры.

Что, если Бог был один из нас

Битва
вокруг
вопроса
о
природах
окрашивает
наши
основополагающие
представления
о
мире. Тот, кто
считает
Христа
исключительно
божественным, не
склонен
замечать
ничего
доброго
в
материальном
мире
и
обычно
противопоставляет
абсолютно
благой
духовный
мир
до
конца
испорченному
материальному
творению. Тот
же,
кто
верит
в
Христа
как
человека, в
большей
мере
готов
увидеть
потенциальную
благость
материального
мира.
Хотя (понимает
он) этот
мир
глубоко
погряз
в
грехе,
он
по
крайней
мере
доступен
искуплению. Вера
в
воплощение
ведет
к
пониманию
сакраментального. По
мнению
папы
Льва, отрицание
двух
природ
влечет
за
собой
еще
более
серьезные
богословские
заблуждения:
«их
слепота
погружает
их
в
такую
бездну, что
для
них
лишаются
основы
и
Страсти
Господа, и
его
воскресение.
Обе
эти
вещи
в
Спасителе
ставятся
под
сомнение,
если
мы
не
верим
в
то, что
он
обладал
нашей
плотской
природой». Материальные
действия
ведут
к
искуплению
материального
мира.

В
итоге
в
центре
споров V века
стояло
искупление,
и
христианство, лишенное
этой
идеи, развивалось
бы
совершенно
по-другому. Христиане
уже
давно
размышляли
о
смысле
смерти
Христа, и, даже
если
церкви
понимали
его
по-разному, большинство
из
них
сходилось
на
том, что
Христос
был
причастен
человеческой
природе
и
это
позволило
ему
через
свою
жертвенную
смерть
искупить
человечество. Доктрина
искупления
имеет
какой-то
смысл
лишь
в
том
случае, если
Христос
был
в
полной
мере
человеком, то
есть
обладал
телом
из
плоти, а
кроме
того, имел
волю
и
ум
человека. Как
писал
отец
церкви
Григорий
Назианзин, «если
кто-либо
верит
во
Христа
как
человека
без
человеческого
ума,
таковой
сам
лишен
ума
и
недостоин
спасения. Ибо
того, чем
Христос
не
обладает, он
и
не
исцелил».

Однако
именно
такая
причастность
Христа
к
человечеству
смущала
тех, кто
верил
в
одну
природу. Если
Христос
не
был
в
полном
смысле
божественным, говорили
они, его
смерть
не
могла
нас
спасти. Более
того,
Христос
пришел, чтобы
дать
нам
не
только
спасение, но
и
обожение — это
представление
до
сих
пор
важно
для
некоторых
восточных
церквей, включая
православную.
Как
заявил
в IV веке
великий
александрийский
епископ
Афанасий, Сын
Божий
стал
человеком, чтобы
мы
могли
стать
Богом, и
только
во
всей
полноте
божественный
Христос
мог
передать
своим
последователям
эту
божественность. Это
было
удивительным
обетованием.

От
понимания
человеческой
природы
Христа
зависят
и
те
нравственные
уроки, которые
верующие
черпают
из
его
жизни
и
смерти. На
одном
полюсе
стояли
такие
сторонники
единой
природы, как
Аполлинарий,
который
видел
в
Христе
нечто
вроде
автомата, которым
сверху
управлял
Логос: такой
Христос
не
мог
бы
по-настоящему
подвергаться
искушениям, не
мог
мучиться
нравственными
дилеммами
или
преодолевать
соблазны,
толкающие
на
зло. Разумеется, Аполлинарий
предполагал,
что
Бог
способен
противостоять
искушению
и
греху,
но
что
в
этом
ценного
для
нас? Если
Аполлинарий
прав, нам
остается
лишь
поклоняться
божественному
непревзойденному
герою, который
пришел
избавить
нас
от
темных
сил, держащих
весь
мир
в
плену. Однако
подлинные
сторонники
двух
природ, такие, как
Павел
Самосатский
в III веке, учили
совершенно
иному.
По
их
мнению, человек
Иисус
стал
Христом, когда
на
него
сошел
Божий
Дух, и
следовательно, божественным
он
стал
во
многом
благодаря
чистоте
и
святости
своей
жизни. Павел
учил, что
обычные
верующие
могут
и
должны
подражать
Иисусу.

Подобные
этические
соображения
были
чрезвычайно
важны
для
богословов
антиохийской
школы, которые
оказались
в
передних
рядах
бойцов, когда
начались
войны
за
Иисуса. Хотя
они
отвергали
грубые
представления
об
отделении
одной
природы
от
другой,
они
отстаивали
наличие
человеческой
воли
во
Христе. По
их
мнению, Христос
активно
сопротивлялся
искушениям
и
стремился
делать
добро, а
затем
искупил
грех
и
своей
смертью, и
примером
своих
добрых
дел. Тем
самым
он
показал
обычным
людям
путь
ко
спасению
и
дал
человеческой
природе
потенциальную
возможность
возвыситься
до
уровня
божественной. Используя
название
одной
из
самых
известных
христианских
книг
во
всей
истории, можно
сказать, что «подражание
Христу» не
просто
возможно, но
и
необходимо. Когда
сегодня
либеральные
богословы
заявляют, что
слишком
возвышенный
образ
Иисуса
делает
его
этическое
учение
недостижимым, они
воскрешают
один
из
самых
древних
споров
христианского
мира.

Эти
споры
касаются
не
только
богословия,
но
и
того, что
мы
называем
реальным
миром, — хотя
тогдашние
богословы, несомненно,
сказали
бы, что
этот
термин
указывает
на
небеса, а
не
на
эту
временную
жизнь. Мысль
о
человеке
по
имени
Иисус
на
протяжении
всей
истории
Запада
вдохновляла
людей
на
подражание
ему: это
выражалось
в
общественной
деятельности
и
политических
реформах, не
говоря
уже
о
мистическом
поиске
и
искусстве.
В
сравнительно
недавние
времена
сторонники
теологии
освобождения
заговорили
о
таком
Иисусе, который
действительно
опустошил
себя, отказавшись
от
божественных
привилегий
и
почетного
статуса, и
ходил
по
земле
как
один
из
самых
бедных
и
презираемых
людей.
Он
одновременно
и
образец
для
бедняков, и
их
вождь
в
борьбе
за
справедливость. Как
убедительно
говорил
Чарльз
Шелдон
в
своем
романе 1897 года «По
его
стопам», где
говорилось
о
радикальной
социальной
реформе,
христиане
должны
задавать
себе
такой
вопрос:
«Что
бы
сделал
Иисус?» Конечно, бесчисленные
провалы
в
истории
христианства
показывают, что
верующие
не
всегда
задавали
себе
этот
вопрос
или
не
всегда
могли
на
него
правильно
ответить. Но
стремление
к
этому
никогда
не
умирало.

Можно
вспомнить
и
о
другом
этическом
вопросе:
как
мы
судим
о
том, насколько
весомы
слова
Христа,
записанные
в
Новом
Завете? Для
простоты
допустим,
что
Писание
верно
передает
высказывания
Иисуса,
хотя, конечно, это, быть
может, и
не
всегда
верно. Когда
Иисус
рассказывает
притчу
или
что-то
утверждает,
что
мы
слышим: слова, буквально
и
непосредственно
исходящие
от
Бога, или
мысли
человека, на
которые
накладываются
ограничения
его
времени
и
места? Возьмем
конкретные
примеры: если
Иисус
говорил
с
божественным
авторитетом, верующим
следует
всерьез
принять
его
слова
о
радикальном
отличии
света
от
тьмы, а
также
в
буквальном
смысле
верить
в
дьявола
и
бесов.
Признавая
Христа
человеком, верующий
не
обесценивает
и
не
отвергает
его
учение, но
ему
приходится
больше
размышлять
о
том, какой
авторитет
несут
данные
слова
и
как
их
применить
в
современных
условиях.

Божественный
или
богочеловеческий
Христос? Чтобы
лучше
понять
два
этих
подхода, стоит
задаться
вопросом:
что
именно
боялась
потерять
каждая
сторона
в
случае
победы
противников? У
тех
и
других
в
самом
центре
веры
стояла
мысль
об
Эммануиле, о
Боге
с
нами. И
те
и
другие
по-своему
опасались
такого
богословия, которое
бы
закрывало
перед
людьми
возможность
получить
доступ
к
полноте
божественного, но
у
каждой
стороны
было
свое
решение
этого
вопроса. С
точки
зрения
антиохийцев,
вера
в
одну
природу, которая
делала
Христа
совершенно
божественным, отделяла
его
от
человечества
и
делала
во
всем
непохожим
на
человека. Эта
вера
также
приводила
к
ужасающе
абсурдному
выводу, что
Бог
Творец
страдает
и
умирает, то
есть, говоря
богословским
языком, «подвержен
страстям». Сторонники
же
одной
природы
желали, чтобы
ничто
не
ставило
под
сомнение
характер
тесной
связи
между
Богом
и
человечеством.
Эта
связь
должна
быть
полным
соединением, а
не
частичным
пересечением
или
случайным
союзом. Они
боялись,
что
чужое
богословие
ослабит
образ
Христа, сделает
его
чем-то
меньшим, нежели
явление
Бога
в
нас. Обе
стороны
преследовали
одну
и
ту
же
цель, но
двигались
к
ней
по
совершенно
разным
дорогам.

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• В издательстве «Эксмо» выходит продолжение нашумевшей повести «Радуга для друга» — книги, в которой от имени собаки-поводыря, лабрадора Трисона, рассказывается о жизни и проблемах незрячих детей. «Радуга для друга» получила множество премий и положительных отзывов критиков. Но самое удивительное во всем этом то, что на момент написания книги её автору, Мише Самарскому, было всего 13 лет.
  
  В своих книгах Миша Самарский предлагает читателям глазами собаки взглянуть на то, что происходит в мире людей. Бесхитростное добродушие Трисона демонстрирует пример настоящей человечности, которой так не хватает самим людям. Отвага, преданность, честность… Все эти качества есть в любой собаке, но всё реже встречаются в человеке. Им на смену приходят предательство, черствость, тотальное равнодушие друг к другу. Неужели скоро универсальная формула добра окажется забытой навсегда?
  
  Пёс Трисон всей своей собачьей душой верит, что этого не случится. Распрощавшись со своим юным подопечным Сашкой, чья мечта увидеть радугу сбылась, благородный поводырь отправился служить другим людям, о которых и рассказывает новая книга Миши. Трисону предстоит побывать в самых разных руках — как хороших, так и плохих, и примерить на себя разные роли — от сторожа до бездомного. Подчас ему будет очень сложно выполнять свой долг и придется не раз рисковать жизнью… Но — служба есть служба.
  
  В свободное от службы время Трисон рассуждает. О происхождении рода лабрадоров, странной склонности людей к вредной пище, живописи и литературе, нестандартных представителях своей профессии, в числе которых можно встретить даже пони, и многом другом. Книга очень легко и быстро читается, заставляя задуматься о самых главных ценностях нашей жизни.

• Купить книгу на Озоне

Из писательского дома я попал… даже слова не могу подобрать. Бог его знает, куда я попал. Ну, конечно, не сразу от Анны Игоревны к новой подопечной, а, как обычно, через школу. У нас ведь как — вернули, забрали, вернули, забрали…

Последний раз забрали меня, так забрали. Ох, и натерпелся я! Конечно, чтобы не портить вам настроение, я мог бы рассказывать только о своей жизни у Кривошеевых. Тем более после них есть о чём рассказывать. И сами хозяева были начитанные люди, я слушал их с удовольствием, и гости бывали интересные. Вообще, я там, конечно, свой кругозор расширил основательно. Но не могу же я выбросить из собачьей биографии одну из своих подопечных. Хорошо ли, плохо ли, но нужно говорить правду. Всю правду. А может, и вам эта правда когда пригодится.

Признаюсь, я даже плакал по ночам. Тихонько, по-собачьи, без слёз. Поскулю, можно сказать, мысленно и засыпаю. А часто бывало и не до сна. Жил как на вулкане. Серьёзно. В любой момент могло что-либо случиться. Вот тогда-то я и начал понимать истинный смысл выражения «жизнь собачья». Ну, да ладно, не буду плакаться. Чего уж там. Как говорил мой самый первый подопечный Иван Савельевич, от судьбы не уйдёшь. Не всем же сутками на диване валяться да в собачьих бассейнах плавать. Значит, так надо было. Жизнь, пусть даже и собачья, испытывала меня. Но скажу честно: я достойно прошёл все испытания и работу свою (да и не свою тоже) всегда выполнял на максимально возможную оценку.

Однажды Константин Александрович зачитывал письмо, пришедшее Аннушке по электронной почте. И там были такие слова: «Вся наша жизнь — это радуга. Она многоцветна. Один цвет, отрицая другой, сам выходит из предыдущего и переходит в последующий. Так и в жизни. Есть цвета, а есть оттенки. Любой цвет — это лишь часть белого, который делится на всё многообразие радуги. Нельзя поддаваться соблазну окрашивать происходящее в один цвет. Сложности человеку на то и даны, чтобы потом ярче почувствовать радость. Горе на то и бывает, чтоб оттенить счастье. Всё в жизни меняется, исправляется». Казалось бы, речь в письме шла о людях, но, думаю, и нам, собакам, сложности даются не случайно. Какая всё-таки замечательная штука эта радуга! Видимо, не зря мой Сашка ею бредил. С помощью этого явления можно многое в нашей жизни объяснить.

В общем, приехала однажды за мной Полина Фотеевна Ивахник. На вид старушка-одуванчик. Такая вежливая, внимательная, добрая. Инструктора слушала с открытым ртом, улыбалась, меня всё наглаживала, даже в нос целовала. Правда, я сразу заподозрил что-то неладное. С ней частенько под руку расхаживал какой-то дедулька. Полина Фотеевна называла его Миронычем, но всем говорила, что это её брат. Хотя я сразу догадался, что он ей такой же брат, как мне двоюродный дедушка.

Не понравился он мне, этот Мироныч, с первого дня. Он частенько куда-то исчезал, а вечером, после его возвращения, Полина Фотеевна становилась веселее, румянее и разговорчивее. Да и запашок от неё тянулся не совсем для собаки приятный. Чмокнет меня в нос, а у меня потом полчаса диковинные птицы и фиолетовые звёздочки перед глазами летают. Иными словами, как вы уже догадались, старушка моя попивала, да не лимонад или квас, а кое-что покрепче. Но, думаю, что поделаешь — у каждого человека ведь свои причуды. Один попивает, другой покуривает, третий… В общем, и в этом случае не нам, собакам, рассуждать о том, что люди делают правильно, а что — нет. Главное, чтобы за нами присматривали да нас не обижали. Всё остальное на их совести.

Мы-то, ясное дело, помогали вам, помогаем и будем помогать. Помните, я рассказывал в первой книге о негласном договоре ещё на заре цивилизации между собакой и человеком? Мы тот договор по сей день блюдём свято и неукоснительно.

Эх, если бы и человек так же относился к своим обязанностям! Вы представляете, Полина Фотеевна иногда даже шлейку забывала с меня снимать. Так и спал я со своими поводырскими прибамбасами. Я уж пасть не раскрываю по поводу кормления, купания, вы¬чёсы¬вания.

Наше знакомство с Миронычем не закончилось в школе. После того как мы переехали в квартиру к моей подопечной, он и туда захаживал. Хитрый такой старичок. Как я потом догадался (вернее вычислил), Мироныч появлялся у нас дома в аккурат после получения моей старушкой очередной пенсии.

Меня это, конечно, очень напрягало. Ну, сами подумайте: во-первых, не нравились все эти, как бы помягче выразиться, дурманящие запахи, а во-вторых, старики часто забывали о том, что мне необходимо хотя бы два-три раза выйти на улицу. Не до меня им было. Ну, и, в-третьих, я видел, что Мироныч откровенно обманывает старушку. Как только деньги заканчивались, старик исчезал — то ему нужно в деревню к родственникам поехать, то он приболел, то дома по хозяйству занят.

Иными словами, не жизнь у меня наступила, а кошмар какой-то. С моей подопечной я, например, мог целый день провести в пивнушке. Дружки Полины Фотеевны гладили меня своими грязными руками, трепали за уши, при¬чём частенько не соизмеряя свои силы. Могли на голову мне и пиво разлить, и селёдку уронить. Впрочем, и это полбеды. Однажды один бугай чуть лапу мне не отдавил. Так было больно, что я не сдержался и громко рявкнул. Вообще, признаюсь: я там только и рявкал. Почти совсем забыл свои (вернее Санькины) «ав» и «у-у».

Могли и оклеветать ни за что ни про что. Вот вам пример. Однажды сижу под столом, смотрю, на пол рыбка вяленая падает. Симпатичная такая, аппетитная, полупрозрачная. А я голодный как… с ума можно сойти, чуть не ляпнул «как собака». Вот видите, сколько у людей всяких обидных собачьих присказок. Ну да ладно. В общем, сижу голоднющий-преголоднющий — Полина Фотеевна забыла меня утром покормить, торопилась в свою пивнушку. А тут, словно с неба, на голову мне рыба свалилась. Но даже в этом случае я не накинулся на ры¬бёшку и не слопал её. Впрочем, у меня даже и в мыслях такого не было. Я ведь свою работу знаю. Аккуратно поднимаю этот съедобный предмет, выбираюсь из-под стола и отдаю своей бабульке. В этот момент собутыльник моей подопечной как заорёт на всё заведение:

— Е-моё! Ты что, сволочь, делаешь?

Я сначала и не понял, что это он на меня так кричит. А пьяница продолжает:

— Вот скотина! Полька, твоя жи.. жи-жи…¬вотина у меня рыбу с-стырила!

Ничего себе поворотик! Сдалась мне твоя рыба. Сам проворонил, уронил, я поднял с пола, подал подопечной и меня же ещё в воровстве обвиняет. Во даёт!

— Да ладно тебе, — заступилась за меня Полина Фотеевна, — на вот, свою вонючую рыбу, не ори. Небось, сам уронил, а пёсик мой поднял. Он же у меня учёный. Всё поднимает и подаёт. Спасибо сказал бы…

— Ничего я не ронял, — продолжает шуметь собутыльник, — рыбина у меня в кармане лежала. Это твоя подлая собака тайком её вытащила.

Я не выдержал такого позора и громко гавкнул. Мужчина испугался и, резко отшатнувшись назад, перешёл на визг:

— Видишь, Полька, видишь, она у тебя, агрессивная стала. На людей уже кидается. Её нужно вритина…витрнтира… ну, в общем, собачьему врачу показать.

— Ты сам к врачу сходи, покажись, — съязвила Полина Фотеевна и громко рассмеялась. — Я тебе говорю, что она некрадучая собака. Понял? На, — старушка протянула собеседнику несчастную рыбину, — жри своего карася.

— Ну, уж нет, — мужчина отстранил руку Полины Фотеевны, — ещё не хватало, чтобы я после собаки ел. Отдай ей теперь, пусть уже сволочь доедает…

— Охренел, что ли, — возмутился другой собутыльник, — дай мне! — он выхватил из рук женщины рыбину и впился в неё зубами, предварительно ловко отвернув ей голову.

Я сглотнул слюну и понял, что мне в этом заведении ничего не светит. Думаю, хорошо бы к вечеру домой добраться, а то ещё неизвестно, сколько голодать придётся.

— Тю, — выпучил глаза «обворованный» пьяница и, обращаясь к соседу, с удивлением спросил: — Ты что, после собаки будешь это есть? — он кивнул на обезглавленную рыбину.

— Буду, — закивал мужчина и радостно добавил: — И уже ем. А что? Это же не какая-то бродячая псина. Трисон — Полькин поводырь. Интеллигентная, можно сказать, собака.

Нет, мне, конечно, приятно выслушивать в свой адрес такие комплименты. Но, признаюсь честно, в тот вечер всё же было бы приятнее закусить «карасиком». Даже вспомнил, как мы с Иваном Савельевичем рыбачили.

— Всё равно, — недовольно буркнул мужчина, — это уж слишком. Вы его ещё за стол посадите и бокал пива ему налейте.

— Ой-ой-ой! — всплеснула руками Полина Фотеевна. — Хватит уже корчить из себя тут сибарита. Забыл, как намедни его подушечками закусывал. Вы с Пашкой полпакета «Педигри» сожрали. И ничего…

— Сравнила, — обиженно хмыкнул мужчина. — Я же не с одной миски с ним ел.

— Ладно, — махнула рукой моя старушка, — не хочешь, не ешь. Никто тебя не заставляет. А я вот лучше после Трисона поем, чем после некоторых людей.

— Эт ты на кого намекаешь? — возмутился мужчина. — На меня, что ли?

— Почему сразу на тебя? — усмехнулась Полина Фотеевна. — Мало ли отморозков на свете. Успокойся уже…

Вскоре компания забыла об инциденте, и, как мне показалось, даже брезгливый выпивоха всё же съел кусочек оброненной рыбки. Вот так всегда. Сначала возмущаются, кричат, пыжатся, а потом за нами, собаками, доедают. Тоже мне, гурманы.

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Душа юной девушки, расставшись с телом, наблюдает со стороны за жизнью близких людей. Но в случае с героиней книги Гейл Форман семнадцатилетней Мией дело обстоит много сложнее. Судьба поставила ее перед выбором — или вернуться к жизни, или навсегда уйти в мир иной, последовав за самыми любимыми для нее людьми.

08:17

Мы втискиваемся в машину — ржавенький
«бьюик», который уже был стар, когда бабушка
отдала его нам после рождения Тедди. Родители
предлагают мне повести, но я отказываюсь.
За руль проскальзывает папа. Теперь ему нравится
водить машину, а многие годы он упорно
отказывался получать права и повсюду разъезжал
на велосипеде. Когда он играл в группе, его
нелюбовь к вождению означала, что во время гастролей
за рулем постоянно торчали его друзья
музыканты. Они только глаза закатывали от папиного
упрямства. Мама на этом не остановилась:
она канючила, упрашивала, иногда орала,
чтобы он получил права, но папа отстаивал свою
любовь к педальной тяге.

— Что ж, тогда тебе следует построить велосипед
для семьи из трех человек, причем с защитой
от дождя, — заявляла мама. В ответ на это папа
всегда смеялся и говорил, что уже почти придумал
его.

Но когда мама забеременела Тедди, то настояла
на своем — хватит, сказала она. И папа, видимо,
понял: что-то изменилось. Он перестал спорить и сдал на права. Он также вернулся к учебе,
чтобы получить сертификат на преподавание.
Полагаю, с одним ребенком еще можно было оставаться
не совсем взрослым, но с двумя пришло
время расти — время носить галстук-бабочку.

Галстук-бабочка на папе и сегодня, а также пестрая
спортивная куртка и винтажные рокерские
ботинки.

— Я смотрю, ты приоделся ради снега, — замечаю
я.

— Я как почта, — отвечает папа, счищая с машины
снег пластмассовым динозавром Тедди —
одним из тех, что разбросаны по газону. — Ни слякоть,
ни дождь, ни полдюйма снега не заставят
меня вырядиться как дровосек.

— Эй, мои предки были дровосеками, — предостерегающим
тоном заявляет мама. — Не сметь
глумиться над бедными лесными жителями,
пусть они и были голь перекатная.

— Даже и не думал, — отвечает папа. — Просто
подчеркиваю стилистический контраст.
Папа несколько раз поворачивает ключ зажигания,
и только тогда машина оживает. Как обычно,
начинается борьба за музыку. Мама хочет слушать
радио «Эн-пи-ар», папа — Фрэнка Синатру,
а Тедди — музыку из мультика про «Губку Боба». Я хочу классику, но, понимая, что, кроме меня, в нашей семье любителей нет, готова согласиться
на «Звездопад».

Папа предлагает сделку.

— Раз уж мы все сегодня не пошли в школу,
то нам просто необходимо немного послушать
новости, чтобы не стать невеждами…

— По-моему, нужно говорить «невежами», —
перебивает мама.

Папа закатывает глаза, сжимает мамину руку
и по-учительски откашливается.

— Так вот, я говорю: сначала «Эн-пи-ар», а потом,
когда новости кончатся, классическая волна.
Тедди, тебя мы этим пытать не будем, можешь
слушать «Дискмен». — И папа начинает отсоединять
переносной плеер от автомобильного радиоприемника. — 
Но включать Элиса Купера в моей
машине нельзя, я это запрещаю. — Папа лезет
в бардачок, проверить, что там есть из музыки. — 
Как насчет Джонатана Ричмена?

— Я хочу «Губку Боба», он уже там, — верещит
Тедди, подпрыгивая и указывая на плеер.
Шоколадные оладьи с сиропом явно только усилили
его возбуждение.

— Сынок, ты разбиваешь мне сердце, — хмыкает
папа. Мы с Тедди оба были воспитаны на
бесхитростных песнях Джонатана Ричмена, святого
музыкального покровителя мамы с папой.

Музыка выбрана, и мы отъезжаем. Кое-где
на дороге попадаются пятна снега, но по большей
части она просто мокрая. Что ж, это Орегон —
дороги всегда мокрые. Мама обычно шутит, что
именно на сухой дороге люди попадают в беду:

— Наглеют, забывают об осторожности и гонят
как ненормальные. А у копов в такой день
прямо праздник по выписыванию штрафов за
превышение.

Я прислоняюсь головой к окну, глядя, как мимо
проносится живая картина: темно-зеленые
ели, чуть припорошенные снегом, клочковатые
полосы белого тумана, и надо всем этим тяжелые
серые тучи. В машине так тепло, что стекла запотевают,
и я рисую на них загогулины.

Когда новости заканчиваются, мы переключаемся
на классическую радиостанцию. Я слышу
первые аккорды Третьей виолончельной сонаты
Бетховена — того самого произведения, над
которым мне следовало бы работать днем, — и меня
накрывает ощущение некой вселенской гармонии.
Я сосредотачиваюсь на музыке, представляя,
будто играю; мне приятно, что выдалась
возможность позаниматься, и радостно ехать в
теплой машине вместе с семьей и моей сонатой.
Я закрываю глаза.

Не ожидаешь, что радио после такого будет
продолжать работать. Но оно работает.

Машина раскурочена. Удар четырехтонного
грузовика на скорости шестьдесят миль в час пришелся прямо в пассажирскую сторону с силой
атомной бомбы. Он оторвал двери, выбросил переднее
пассажирское сиденье через водительское
окно; смахнул ходовую часть, закинув ее за дорогу,
и в клочья разодрал мотор, будто легкую паутинку.
Он отбросил колеса с колпаками далеко
в лес и поджег обломки бензобака, так что на мокрой
дороге теперь плещутся крошечные язычки
пламени.

Шум был чудовищный. Симфония скрежета,
хор хлопков, ария взрыва и наконец заунывный
лязг железных листов, врезавшихся в стволы
деревьев. Потом все стихло, кроме одного: Третьей
виолончельной сонаты Бетховена — она попрежнему
звучит. Радио в машине каким-то чудом
не оторвалось от аккумулятора, и в безмятежной
тишине февральского утра разливается
Бетховен.

Сначала я думаю, что все в порядке. Во-первых,
я по-прежнему слышу сонату. Во-вторых,
я стою здесь, в кювете у обочины. Я оглядываю
себя: все, что я надела сегодня утром — и джинсовая
юбка, и шерстяной джемпер, и черные ботинки, —
выглядит точно так же, как когда мы выехали
из дома.

Я взбираюсь на дорогу, чтобы получше разглядеть
машину. Только это больше не машина,
а голый металлический скелет, без сидений, без
пассажиров. Значит, остальных наверняка выбросило,
как и меня. Я отряхиваю руки о юбку
и иду вдоль шоссе искать родных.

09:23

«Я что, умерла?»

Похоже, уже пора спросить себя об этом.

«Я мертва?»

Поначалу мне казалось очевидным, что так и
есть. А мое пребывание здесь — лишь пауза перед
ярким светом и «всей жизнью, проносящейся
перед глазами», после чего я отправлюсь куда-
нибудь еще.

Вот только уже подъехала «скорая помощь»,
а с ней полиция и пожарные. Кто-то накрыл моего
папу простыней; пожарный застегивает маму
в пластиковый мешок. Я слышу, как он говорит
о ней с другим пожарным — тому на вид не больше
восемнадцати. Опытный объясняет новичку,
что маму, скорее всего, ударило первой и убило
мгновенно, этим-то и объясняется отсутствие
крови.

— Мгновенная остановка сердца, — говорит
он. — Если сердце не работает, нельзя истечь кровью:
она не течет, а едва сочится.
Я не могу думать о том, что из мамы сочится
кровь. Вместо этого я отмечаю, как все правильно
получилось: ее ударило первой, так что она заслонила собой нас. Конечно, это произошло случайно,
но вполне в мамином стиле.

Но я-то, я-то мертва? Та я, которая лежит на
краю дороги, свесив ногу в кювет, окружена группой
мужчин и женщин, с бешеной скоростью суетящихся
вокруг моего тела и втыкающих неведомо
что в мои вены. Я полураздета: врачи «скорой»
вспороли мою рубашку. Одна грудь оголилась.
Я отворачиваюсь в замешательстве и смущении.

Полиция зажгла аварийные фонари вокруг
места происшествия и просит водителей с обеих
сторон поворачивать назад: трасса перекрыта.
Полицейские вежливо предлагают маршруты
объезда, проселочные дороги, по которым люди
смогут добраться туда, куда им нужно.

Наверняка им есть куда спешить, этим людям
в машинах, но многие из них не поворачивают
назад. Они выбираются из салонов, обхватывают
себя руками, чтобы не замерзнуть, и разглядывают
аварию. Потом они отворачиваются, некоторые
плачут, одну женщину рвет в придорожные
кусты. И хотя эти люди не знают, кто мы и
что случилось, они молятся за нас. Я чувствую,
как они молятся.

Это также подталкивает меня к мысли, что я
мертва. Кроме того, мое тело выглядит совершенно
неподвижным и бесчувственным — а ведь, судя
по моему виду, по ноге, которую на скорости
шестьдесят миль в час асфальтовая терка ободрала
до кости, я должна страдать от адской боли.

И я даже не плачу, хоть и знаю, что с моей семьей
случилось нечто немыслимое. Мы теперь как
Шалтай-Болтай: и вся королевская конница, и
вся королевская рать не смогут нас снова собрать.

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Читая Жванецкого, слышишь его голос и легко представить себе, как Михаил Михайлович выходит на сцену, вынимает из портфеля стопку белых страничек и читает их в своей оригинальной манере с паузами и акцентами на отдельных словах. Но, когда мы сами читаем его тексты, нам открываетя иная глубина знакомых фраз, и многовариантность их понимания.
  
  Юмор самая притягательная грань таланта Жванецкого. Его смех — покрова вечных вопросов и горьких истин, над которыми человек не может не задумываться. Ведь все о чем пишет и говорит маэстро Жванецкий — это наша жизнь. А кто еще умеет так о ней сказать?

Здравствуйте!

Пишет
вам
автор.

Здесь
много
женщин
под
одной
обложкой.

Давно
хотел
их
отобрать
и
собрать.

Женские
характеры:

«Всегда!»

«Иногда!»

«Никогда!»

«Может
быть!»

Они
решают
за
троих: отца, себя
и
ребёнка.

Вначале
притягивают.

Потом
удерживают.

Вначале
обжигают.

Потом
согревают.

Здесь
знакомые
вам
незнакомые, то
есть
лучшая
компания, когда, опираясь
на
одних, завоёвываешь
остальных.

Моих
женщин
мне
помогли
собрать:
сборщик
Александр
Сысоев
из
Нижнего
Тагила, который
много
лет
наблюдает
за
усилиями, и
дорогие
мне
москвичи
Катя
Герасичева
и
Вадим
Беляев.

Пусть
для
вас
звучит
мой
голос
и
светит
внешний
вид.

Всегда
неподалёку…

Свободная

Я
в
городе
не
могу. Я
хочу
улицу
на
красный
свет
переходить. Я
должна
перебегать
там, где
я
хочу. Я
не
могу
ждать
открытия
парка
или
сезона, я
должна
делать
то, что
я
хочу. Неужели
это
непонятно? Я
не
могу
жить
среди
переходов, перекрёстков, звонков, свистков, ограждений.

Ну, дерево
стоит. Оно
же
такое, как
я. Почему
его
охраняют, а
меня
нет? Я
не
могу
с
восьми
до
пяти. Я
не
могу
по
звонку
бежать
на
работу, я
должна
бежать,
когда
я
хочу.

Мне
девятнадцать. Я
росла
на
берегу, на
камнях. Я
бегала
с
мальчиками. Я
не
хотела
учить
музыку, потому
что
я
не
могу
сидеть. Я
и
так
пою, зачем
мне
рояль?
И
бегаю
босиком. Я
должна
бегать
там, где
я
хочу. Я
должна
жить
там, где
я
хочу.

Мы
птиц
охраняем, чтобы
они
летали, где
хотят. Как
жемычеловекуговорим живи
здесь, ходи
туда, здесь
не
ходи, здесь
не
лежи, здесь
не
пой. Вы
меня
извините, я
в
городе
не
могу.

Приезжайте
в
Батуми, пойдёте
по
дороге
на
Михенджаури, зайдите
в
лес
и
крикните: «Диана!» -и
я
выйду!

Сороковые

Общество
наше, не
то, в
котором
мы
все
состоим, а
то, которое
образуем,
было
подвергнуто
тщательному
наблюдению. Там
обнаружено
появление
одиноких
личностей
сороковых
с
лишним
годов. Эти
люди, куда
со
всей
силой
входят
женщины, пытаются
вести
беседы, затрагивающие
вопросы
политики,
жалуются
на
сердце, тоску, вздыхают
часто, смотрят
наверх, не
могут
подать
себе
чашку
чая. При
появлении
молодых
женщин
проявляют
некоторую
озабоченность, оставаясь
неподвижными.

Глубокое
недоумение
вызываетвнезапно
затанцевавшийсороковик.

Женщина-сорокопятка
одинока, полногруда, золотозуба, брошиста,
морщевата, подвижна. Легко
идёт
на
контакты, если
их
разыщет. Танцует
много,
тяжело, со
вскриком. Падает
на
диван, обмахиваясь. Во
все
стороны
показывает
колени, ждёт
эффекта. В
этой
среде
особенно
популярны
джинсы,
подчёркивающие
поражение
в
борьбе
с
собственным
задом, женитьба
на
молодых, стремительноприближающаясмертный
час, и
тост
за
здоровье
всех
присутствующих. Второй
тост -за
милых, но
прекрасных
дам -предвещает
скучныйвечер
со
словами: «А
вам
это
помогает?.. Что
вы
говорите?..»

Романы
сорок
плюс
сорок
небольшие, честные, с
двухнедельным
уведомлением.

А
в
основном
это
люди, смирившиеся
с
одиночеством, твёрдо
пропахшие
жареным
луком, и
только
не
дай
бог, если
телефон
откажет
или
будет
стоять
далеко
от
кровати…