- Издательство «Эксмо», 2012 г.
- Душа юной девушки, расставшись с телом, наблюдает со стороны за жизнью близких людей. Но в случае с героиней книги Гейл Форман семнадцатилетней Мией дело обстоит много сложнее. Судьба поставила ее перед выбором — или вернуться к жизни, или навсегда уйти в мир иной, последовав за самыми любимыми для нее людьми.
08:17
Мы втискиваемся в машину — ржавенький
«бьюик», который уже был стар, когда бабушка
отдала его нам после рождения Тедди. Родители
предлагают мне повести, но я отказываюсь.
За руль проскальзывает папа. Теперь ему нравится
водить машину, а многие годы он упорно
отказывался получать права и повсюду разъезжал
на велосипеде. Когда он играл в группе, его
нелюбовь к вождению означала, что во время гастролей
за рулем постоянно торчали его друзья
музыканты. Они только глаза закатывали от папиного
упрямства. Мама на этом не остановилась:
она канючила, упрашивала, иногда орала,
чтобы он получил права, но папа отстаивал свою
любовь к педальной тяге.
— Что ж, тогда тебе следует построить велосипед
для семьи из трех человек, причем с защитой
от дождя, — заявляла мама. В ответ на это папа
всегда смеялся и говорил, что уже почти придумал
его.
Но когда мама забеременела Тедди, то настояла
на своем — хватит, сказала она. И папа, видимо,
понял: что-то изменилось. Он перестал спорить и сдал на права. Он также вернулся к учебе,
чтобы получить сертификат на преподавание.
Полагаю, с одним ребенком еще можно было оставаться
не совсем взрослым, но с двумя пришло
время расти — время носить галстук-бабочку.
Галстук-бабочка на папе и сегодня, а также пестрая
спортивная куртка и винтажные рокерские
ботинки.
— Я смотрю, ты приоделся ради снега, — замечаю
я.
— Я как почта, — отвечает папа, счищая с машины
снег пластмассовым динозавром Тедди —
одним из тех, что разбросаны по газону. — Ни слякоть,
ни дождь, ни полдюйма снега не заставят
меня вырядиться как дровосек.
— Эй, мои предки были дровосеками, — предостерегающим
тоном заявляет мама. — Не сметь
глумиться над бедными лесными жителями,
пусть они и были голь перекатная.
— Даже и не думал, — отвечает папа. — Просто
подчеркиваю стилистический контраст.
Папа несколько раз поворачивает ключ зажигания,
и только тогда машина оживает. Как обычно,
начинается борьба за музыку. Мама хочет слушать
радио «Эн-пи-ар», папа — Фрэнка Синатру,
а Тедди — музыку из мультика про «Губку Боба». Я хочу классику, но, понимая, что, кроме меня, в нашей семье любителей нет, готова согласиться
на «Звездопад».
Папа предлагает сделку.
— Раз уж мы все сегодня не пошли в школу,
то нам просто необходимо немного послушать
новости, чтобы не стать невеждами…
— По-моему, нужно говорить «невежами», —
перебивает мама.
Папа закатывает глаза, сжимает мамину руку
и по-учительски откашливается.
— Так вот, я говорю: сначала «Эн-пи-ар», а потом,
когда новости кончатся, классическая волна.
Тедди, тебя мы этим пытать не будем, можешь
слушать «Дискмен». — И папа начинает отсоединять
переносной плеер от автомобильного радиоприемника. —
Но включать Элиса Купера в моей
машине нельзя, я это запрещаю. — Папа лезет
в бардачок, проверить, что там есть из музыки. —
Как насчет Джонатана Ричмена?
— Я хочу «Губку Боба», он уже там, — верещит
Тедди, подпрыгивая и указывая на плеер.
Шоколадные оладьи с сиропом явно только усилили
его возбуждение.
— Сынок, ты разбиваешь мне сердце, — хмыкает
папа. Мы с Тедди оба были воспитаны на
бесхитростных песнях Джонатана Ричмена, святого
музыкального покровителя мамы с папой.
Музыка выбрана, и мы отъезжаем. Кое-где
на дороге попадаются пятна снега, но по большей
части она просто мокрая. Что ж, это Орегон —
дороги всегда мокрые. Мама обычно шутит, что
именно на сухой дороге люди попадают в беду:
— Наглеют, забывают об осторожности и гонят
как ненормальные. А у копов в такой день
прямо праздник по выписыванию штрафов за
превышение.
Я прислоняюсь головой к окну, глядя, как мимо
проносится живая картина: темно-зеленые
ели, чуть припорошенные снегом, клочковатые
полосы белого тумана, и надо всем этим тяжелые
серые тучи. В машине так тепло, что стекла запотевают,
и я рисую на них загогулины.
Когда новости заканчиваются, мы переключаемся
на классическую радиостанцию. Я слышу
первые аккорды Третьей виолончельной сонаты
Бетховена — того самого произведения, над
которым мне следовало бы работать днем, — и меня
накрывает ощущение некой вселенской гармонии.
Я сосредотачиваюсь на музыке, представляя,
будто играю; мне приятно, что выдалась
возможность позаниматься, и радостно ехать в
теплой машине вместе с семьей и моей сонатой.
Я закрываю глаза.
Не ожидаешь, что радио после такого будет
продолжать работать. Но оно работает.
Машина раскурочена. Удар четырехтонного
грузовика на скорости шестьдесят миль в час пришелся прямо в пассажирскую сторону с силой
атомной бомбы. Он оторвал двери, выбросил переднее
пассажирское сиденье через водительское
окно; смахнул ходовую часть, закинув ее за дорогу,
и в клочья разодрал мотор, будто легкую паутинку.
Он отбросил колеса с колпаками далеко
в лес и поджег обломки бензобака, так что на мокрой
дороге теперь плещутся крошечные язычки
пламени.
Шум был чудовищный. Симфония скрежета,
хор хлопков, ария взрыва и наконец заунывный
лязг железных листов, врезавшихся в стволы
деревьев. Потом все стихло, кроме одного: Третьей
виолончельной сонаты Бетховена — она попрежнему
звучит. Радио в машине каким-то чудом
не оторвалось от аккумулятора, и в безмятежной
тишине февральского утра разливается
Бетховен.
Сначала я думаю, что все в порядке. Во-первых,
я по-прежнему слышу сонату. Во-вторых,
я стою здесь, в кювете у обочины. Я оглядываю
себя: все, что я надела сегодня утром — и джинсовая
юбка, и шерстяной джемпер, и черные ботинки, —
выглядит точно так же, как когда мы выехали
из дома.
Я взбираюсь на дорогу, чтобы получше разглядеть
машину. Только это больше не машина,
а голый металлический скелет, без сидений, без
пассажиров. Значит, остальных наверняка выбросило,
как и меня. Я отряхиваю руки о юбку
и иду вдоль шоссе искать родных.
09:23
«Я что, умерла?»
Похоже, уже пора спросить себя об этом.
«Я мертва?»
Поначалу мне казалось очевидным, что так и
есть. А мое пребывание здесь — лишь пауза перед
ярким светом и «всей жизнью, проносящейся
перед глазами», после чего я отправлюсь куда-
нибудь еще.
Вот только уже подъехала «скорая помощь»,
а с ней полиция и пожарные. Кто-то накрыл моего
папу простыней; пожарный застегивает маму
в пластиковый мешок. Я слышу, как он говорит
о ней с другим пожарным — тому на вид не больше
восемнадцати. Опытный объясняет новичку,
что маму, скорее всего, ударило первой и убило
мгновенно, этим-то и объясняется отсутствие
крови.
— Мгновенная остановка сердца, — говорит
он. — Если сердце не работает, нельзя истечь кровью:
она не течет, а едва сочится.
Я не могу думать о том, что из мамы сочится
кровь. Вместо этого я отмечаю, как все правильно
получилось: ее ударило первой, так что она заслонила собой нас. Конечно, это произошло случайно,
но вполне в мамином стиле.
Но я-то, я-то мертва? Та я, которая лежит на
краю дороги, свесив ногу в кювет, окружена группой
мужчин и женщин, с бешеной скоростью суетящихся
вокруг моего тела и втыкающих неведомо
что в мои вены. Я полураздета: врачи «скорой»
вспороли мою рубашку. Одна грудь оголилась.
Я отворачиваюсь в замешательстве и смущении.
Полиция зажгла аварийные фонари вокруг
места происшествия и просит водителей с обеих
сторон поворачивать назад: трасса перекрыта.
Полицейские вежливо предлагают маршруты
объезда, проселочные дороги, по которым люди
смогут добраться туда, куда им нужно.
Наверняка им есть куда спешить, этим людям
в машинах, но многие из них не поворачивают
назад. Они выбираются из салонов, обхватывают
себя руками, чтобы не замерзнуть, и разглядывают
аварию. Потом они отворачиваются, некоторые
плачут, одну женщину рвет в придорожные
кусты. И хотя эти люди не знают, кто мы и
что случилось, они молятся за нас. Я чувствую,
как они молятся.
Это также подталкивает меня к мысли, что я
мертва. Кроме того, мое тело выглядит совершенно
неподвижным и бесчувственным — а ведь, судя
по моему виду, по ноге, которую на скорости
шестьдесят миль в час асфальтовая терка ободрала
до кости, я должна страдать от адской боли.
И я даже не плачу, хоть и знаю, что с моей семьей
случилось нечто немыслимое. Мы теперь как
Шалтай-Болтай: и вся королевская конница, и
вся королевская рать не смогут нас снова собрать.