Рубрика: Заметки

О радикальном реализме

— Даже Христа не раздевали, гады вы,— сказал Саша и почувствовал, что плачет.
— Христос, блядь, отыскался,— сказал кто-то и ударил несильно и неглубоко «розочкой» Сашу под правый сосок.

Андрей Степанов

Пресволочнейшая штуковина

Самое странное из человеческих занятий — лепо-нелепое стихотворство, стихопретворство, претворение своей жизни в стихи или притворство и игра в сочинительство. И то и другое могут стоить целой жизни.

Я наконец поняла значение фразы «история принадлежит поэту» — т. е. не в том смысле, что он ее один понимает и правильно использует, пишет и излагает, а в том, что только через стихи можно просечь всё — историю языка, историю человека, историю его заблуждений и самообманов, историю его привязанностей и тяготений. Ничто так не выдает время, как стихи. Выдает с головой, потрохами. То время, которое течет в наших венах, пульсирует в артериях. И скорость этой пульсации тоже. Стихи — это, в сущности, формула крови настоящего времени. И подделать тут ничего нельзя и поделать с этим тоже — ничего нельзя.

Скучно до тошноты слышать трюизмальные стенания — поэзия выродилась, умерла, потеряла читателя, читатель поглупел, ему не по зубам, не по губам, не по мозгам настоящая высокая лирика (и дальше следует весь списочный состав союзписовского лауреат-генералитета). А что — как не поглупел читатель и пить хочет воду живую, а не мертвую? И ему не «легенда» поэта интересна, а как его собственный человеческий чувственный опыт сопрягается с другим, иным человеческим опытом. Ищет подобия? Убеждается в уникальности собственных чувствований?

Может быть, поэтому в Питере гламурная публика ходит на дикого Борецкого, а в Москве на слэмоватого Орлова. Закат ХХ века войдет в историю русской поэзии как время невероятного, почти фантастического многообразия поэтических имен, школ, направлений. Владимир Величанский, Евгений Хорват, Евгений Шешолин, Виктор Кривулин, Владимир Уфлянд, Геннадий Айги, Борис Рыжий, Дмитрий Пригов — это не две строки из мартиролога, это восемь разных путей движения русского стиха. Скажете, книг не видели, не читали, на прилавках нет? А кто ж из достойных книгочеев ходит по книжным фастфудам?

Есть Оги, Фаланстер, Борей и пр. Есть, наконец, Публичка… Интернет… Журналы…. Альманахи…. Не чурайтесь, я не предлагаю читать благонамеренные пенсионносонные, звездознаменные и новомирные каталоги литературных древностей. Пока старые многотиражные «толстяки в законе» выстраивали свою иерархию литературных ценностей, учреждали премии и вручали награды, явилось новое поколение своекоштных изданий. Уже не отдельные сборники стихов, а журналы и альманахи издаются поэтами в Москве, Петербурге, Нью-Йорке, Берлине…

«Арион», «Акт», «Абзац», «21 ВЕК», «Дети Ра», «Зинзивер», «’lit(э)riЧе», «Словолов», «Футурум арт», «Черновик», «Членский журнал»… И, наконец, «Воздух» — живой и талантливо структурированный журнал, посвященный стихам. Журнал, где кроме стихов можно прочитать аналитические статьи и рецензии, обзоры и полемические заметки. Отметим, что все перечисленные издания — авторские. Их делают не «коллективы» с должностями и ставками, а один, два, от силы три человека. В них поэзия аутентична настоящему времени и человеку, через которого это время протекает.

Оказывается, сложнее всего быть свободным в стихах, даже в свободных. Русская поэзия так прочно усвоила уроки, преподанные ей еще в ХVIII веке, что по инерции повторяет их уже третье столетие. Но главное физическое свойство литературы — склонность к диффузии. Современное стихосложение преодолевает чопорные законы и правила. По-настоящему свободные стихи — свободны от тяготы любых уложений.

Живое течение словесного потока, находящего удовольствие в уподоблении и фонетических повторах, или в намеренном игнорировании звукового подобия и жесткой структуры в чередовании ударных и безударных слогов, доставляет читателю неизмеримо большее удовольствие, чем предугадывание возможной рифмы.

В России смена умонастроений или, если угодно, смена культурных эпох, всегда была отмечена появлением новых журналов. В веке ХVIII — это Новиковские журналы, в ХIХ — «Современник» Пушкина — Некрасова, в начале ХХ — «Аполлон» и «Весы»….

Может быть, и нынешнее состояние литературы свидетельствует о «смене вех» в сознании человека мыслящего.

Тамара Буковская

Почему не читают? (продолжение)

После полутора веков царствования поэзии, когда читающая публика чуть ли не изъяснялась стихами, превращение поэзии в частное дело и корпоративное развлечение воспринимается как аномальное. Вряд ли это так. Мы привыкли слышать поэзию как исключительно лирическую исповедь, забывая, что в этом качестве она существует сравнительно недавно. Когда-то она была делом подсобным. Служила религии, одическим воспеваниям, сельским праздникам, по школьной легенде, помогала бурлакам. Стихотворные фельетоны, сатира, газетная публицистика, драматургия. Трудно смириться? Другое дело. Но у нас, кроме масштаба собственной жизни, нет других критериев, в то время как у истории и культуры свой шаг.

В этом, как и во многом другом, мы идем вслед за Западом с отставанием лет на двадцать. Не из подражания, разумеется, а потому что процессы схожие. Это даже немного радует, как опасный диагноз, поставленный подростку, помещающий его все же в какой-то ряд и причисляющий к человечеству.

У меня перед глазами статья Дана Джойя «Нужна ли нам поэзия?». Статья была переведена для альманаха, который не вышел. Поэтому позволю себе пространную цитату:

«Сейчас поэзия в Америке принадлежит субкультуре. Не являясь более составной частью „мейнстрима“ художественной и интеллектуальной жизни, она превратилась в специализированное занятие довольно небольшой и обособленной группы, плоды деятельности которой почти не выходят за ее пределы. Как отдельный класс поэты имеют определенный культурный статус. Подобно священникам среди агностиков, они все еще располагают остатками былого престижа, но как художники почти неизвестны.

В ситуации современных поэтов поражает то, что она сложилась в период небывалого подъема поэзии. ‹…› Ежегодно публикуется до тысячи стихотворных сборников и несметное количество стихотворений в небольших и крупных журналах. Точное количество ежегодно проводимых чтений стихов неизвестно, но оно наверняка достигает нескольких десятков тысяч. В США действуют около 200 программ обучения литературному мастерству для аспирантов и более тысячи для студентов. Учитывая, что в каждой группе поэзию изучают в среднем десять человек, только эти программы в течение следующего десятилетия выпустят около 20 000 профессиональных поэтов! Согласно этой статистике мы живем в „золотой век“ американской поэзии.

Но бум поэзии оказался удручающе закрытым явлением. За десятилетия государственного и частного финансирования сложился широкий класс профессионалов, созидающий и принимающий новую поэзию, включая множество преподавателей, студентов, редакторов, издателей и администраторов. Базирующиеся в основном в университетах, эти группы постепенно стали главным потребителем современной поэзии. Как следствие, энергия американской поэзии, некогда направленная наружу, все больше и больше обращается внутрь. Создание репутаций и вручение наград происходит в пределах субкультуры поэзии. Если воспользоваться определением Рассела Джэкоби, ‹…› „известный“ поэт в наше время означает поэта, известного другим поэтам. Впрочем, этих поэтов вполне достаточно для того, чтобы сделать их узкую известность масштабным явлением. Еще совсем недавно заявление „только поэты читают поэзию“ воспринималось как убийственная критика, сейчас оно превратилось в надежный маркетинговый ход».

Мы строго попали в эту ситуацию. Ну, разве что не в университетах гнездится поэзия, а в кружках и фестивальных тусовках. Свои там приоритеты и премиальные статуэтки, свои гении. Нельзя сказать, чтобы я совсем не следил за тем, что происходит в современной литературе. Но вот когда имя Марии Степановой стало благодаря ТВ, в частности, известно более или менее широкой публике, а сам я не успел сообразить, как к ней относиться, она, оказывается, уже была награждена премией имени Пастернака. Попала в руки книга Елены Исаевой. Я и мои коллеги (поэты, критики) слышали это имя впервые. Читаю с чистого листа, с нуля отношения. Нечто из десятых годов Ахматовой, чуть-чуть вульгарнее, больше желтой иронии, но в общем оттуда. Немного от Асадова, впрочем. Судите сами:

Зажигает поздний вечер
Красным вывеску «Бистро».
Ты идешь ко мне навстречу
Возле станции метро.
Мне не горько и не страшно.
Я пройти готова сквозь.
У меня с тобой пока что
Ничего не началось…
 
Может, лучше — мимо, прямо —
По касательной к судьбе…
Ох, предупреждала мама —
Не знакомиться в толпе!

Ну и вот, а Исаева, как выясняется из аннотации, уже лауреат премий «Триумф» и «Действующие лица». Впрочем, может быть, за драматургию (издательство об этом умалчивает, Исаева еще и драматург). Так или иначе, имя олауреаченного автора мне, человеку читающему и иногда заглядывающему в театр, ничего не говорит. И вряд ли я потрачу деньги на новую книгу Елены Исаевой. А вот поди ж ты, она уже признана и ободрена.

Поэзия рассыпается на цитаты. Исчезло ощущение длительного, дольше, чем жизнь, диалога. Общезначимого, превышающего смысл и параметры твоей биографии. Какой-то надындивидуальной матрицы, по которой развивается человечество. Пропала, сказать точно и просто, вера в Замысел, при которой возможны были еще такие строчки Ахматовой:

Но, может быть, поэзия сама —
Одна великолепная цитата.

Разумеется, речь идет о матрице христианства (вот ведь беда, сочетание чудовищное, но я только иду вслед за речью). Авторитетность христианства не стоит преувеличивать. Еще со времен Ренессанса и возникновения гуманизма христианство существует либо как официозная доктрина, либо как индивидуальное служение. Но на Руси и гуманизм-то не очень привился, а гуманизм и христианство своим путем сошлись, стало возможно говорить о христианском гуманизме. Все это, понятно, мимо нашего организованного голода и ГУЛАГа.

И все-таки христианская этика как-то жила, пробивалась, как паста из разорванного тюбика. И язык работал, с заложенными в нем понятиями вины и греха.

Язык работать перестал. И христианские антиномии растворились в сторическом кошмаре. Киллерство стало профессией, сделанное «дело» можно отметить в ресторане.

Традиционный палач на этом фоне почти что мученик, а Федька Каторжный из «Бесов» Достоевского почти святой. У них все же было в уме, что человеческий закон нарушают.

К поэзии шли из потребности личного контакта, но шли за общим. Не за положительным результатом, а из необходимости внутреннего пафоса. Иосиф Бродский, особенно в последнее десятилетие, писал почти исключительно о мире без человека, о пепле и холоде. «Стихи Бродского стали отчетом о пребывании в небытии»,— писал Самуил Лурье. Он же говорил, что Бродский первым увидел Вселенную, которая не вращается вокруг местоимения Он.

Думаю, нет, то есть вращается. Это было трагическое выяснение отношений. Как в «Легенде о Великом инквизиторе». Безутешное, конечно, но еще в диалоге. Бродский существовал в культуре, которая называется христианской. Диалог прекратился. Всю западную культуру называют привычно постхристианской. Остались в лучшем случае «клейкие листочки». Но и их, кажется, нет.

Вот еще одна из причин, не такая, может быть, умозрительная. Тоталитарное государство обеспечивало нам равный, по большинству параметров схожий образ жизни. Теперь не так. И дело не только в том, что один тратит на обед сумму, равную годовой пенсии старушки. И не в том, что трагедии маленьких людей стали восприниматься как маленькие трагедии, а полеты людей знатных пусты и баснословны. Но разная музыка их сопровождает, разные тексты пригождаются под вечер, интерьеры конфликтующие, а продовольственные вкусы не могут даже перемигнуться на космическом расстоянии. Казалось бы, не бытие определяет, любовь одна и смерть одна. Но все же в этом коротком историческом промежутке определяет. Перед смертью, конечно, примирятся. Но и тогда вспомнят разные стихи. Если вспомнят.

Когда-то мы с моим товарищем и коллегой фантазировали: «А что, если вместо фамилии автора печатать серию паспорта или номер водительского удостоверения? Ведь сильно поубавилось бы желающих писать и публиковаться». Мы еще упустили проблему гонораров. Гонорары были. Теперь их нет. А проснуться знаменитым никто из толковых людей давно уже не мечтает. Но вот пишут.

Тут не избежать некоторой патетики. Если в Освенциме и ГУЛАГе поэзия не сгинула, то почему бы ей закончиться именно сейчас? Есть в этой потребности высказывания через стихи что-то неистребимое, не будем и обсуждать. Шаламов на Колыме спасался стихами. Не гламур, не развлечение, что-то более существенное, и не зависит от наших мнений и прогнозов.

Омуты чувств, опыты сфер,
                                            грани миров.
Все биографии и географии
                                           из полуправд.
Я простираю душу к тебе
                                           вместо руки…

Это петербургский поэт Наталья Галкина. А и правда, есть ли другой, кроме поэзии, способ перемахнуть этот воздушный мост от души к душе? Ничего тут от сентиментальности и романса, любимых народом. А необходимость жива, и другого, помимо полета, пути нет.

Остается ли что-нибудь в виде остатка? Остается, особенно если мы говорим о массовости поэзии. Массовости сочинителей. Об этом писал в такие же неблагополучные годы Осип Мандельштам. Давайте сразу опустим тему «А почему в Америке квалифицируют по 20 000 поэтов ежегодно? Там тоже неблагополучно?». Вероятно, тоже. Но это все же не наша тема.

Итак: «Знакомство, хотя бы и поверхностное, с кругом пишущих стихи вводит в мир болезненный, патологический, в мир чудаков, людей с пораженным нервом воли и мозга, явных неудачников, не умеющих приспособиться в борьбе за существование, чаще всего страдающих не только интеллектуальным, но и физическим худосочием.

…Это, конечно, болезнь, и болезнь не случайная, недаром она охватывает возраст от 17 до 25 приблизительно лет. В этой форме, уродливой и дикой, происходит пробуждение и формирование личности, это не что иное, как неудачное цветение пола, стремление вызвать к себе общественный интерес, это жалкое, но справедливое проявление глубокой потребности связать себя с обществом, войти в его живую игру».

Формирование личности стало сегодня процессом более долговременным, лет до 35, как считают многие. Мир усложнился, после погрома на поиск нужной вещи уходит больше времени, чем на ее приобретение. Те, кто не умеет «приспособиться в борьбе за существование», составляют едва ли не большую часть общества.

Поэты сегодня и живут отдельно, практически не общаются. На фоне бытийных соображений все время приходят соображения бытовые, которые во времена крутых перемен тоже становятся знаковыми. Нет сталинских домов творчества, где литераторы встречались два-три раза в год, обмениваясь незнакомой лексикой. Нет командировок, государственных издательств, где толклись вместе, отталкивая друг друга и соперничая. Смешно, конечно, говорить об этом как о потере, но это была пусть и коммунальная, и гадкая, но форма общения. Сейчас сосед не знает имени соседа, а к дальнему собеседнику способны обращаться немногие. И кроме вертикальных связей, так чтимых большинством поэтов, должны существовать еще и связи горизонтальные. Водная стихия одна, но больше в ней стало нефтяных и химических прослоек. Поэзия стала слепоглухонемой. Какой уж тут диалог? Какой диалог с читателем?

И все же любопытно узнать, что нынче происходит на этом поле. Тем более что само себя как поле оно не осознает. Различия не только возрастные, но и вкусовые, языковые. Разница буквально в трактовке жеста. Начнем в следующей статье?

Николай Крыщук

Другой язык

Если бы на обложке этой книги значилось другое имя, а не Натальи Романовой (допустим, она издала ее под псевдонимом), то никому бы и в голову не пришло приплетать сюда какую-то филологию и выяснять, какое у автора образование. Идентификация автора здесь один в один совпадает с тем, как он сам себя позиционирует, потому что “ZAEBLO”, с одной стороны, простая и понятная книга, а с другой — искренняя и бесхитростная.

Голос этой поэзии — голос поколения, которому все, о чем говорится, понятно без переводчика и важно без комментариев. Им не надо объяснять, что такое Сауз Парк и Футурама, Кровосток, Тупак и Dr. Dre, и не надо уточнять адресов, по которым находятся «Порт», «Пятница» и «Орландос».

Книга “ZAEBLO” может быть интересна тем, кто занимается альтернативным кино. Здесь есть темы, уже сейчас являющиеся готовыми к производству сценариями. Весь цикл “Iron Тоys” — полнометражный фильм о детстве в актуальном жанре «хоррор» («Лисичка» — «Жылезкый круг» — «Фашыzzм» — «Мама и папа» — «Дэд Хед»), и получиться может круче, чем «Дети-убийцы» Иштвана Сабо. Разделы “Culture” и “ZAEBLO” — как специально подточены под вредоносную анимацию в духе Сауз Парка. А общая эстетика трэша в “Оld schооl” — подарок для какой-нибудь новой Трома-Студии. Если бы я занимался кино, то сразу ухватился за весь этот клондайк идей, стиля, диалогов, как бы предназначенных для новых форм сегодняшнего и завтрашнего посткинематографа. Это Антигламурный Петербург первого десятилетия XXI века. По его лабиринтам автор с отважностью диггера проводит своих читателей, по пути сражаясь с попсой и культурными стереотипами, решительно отвергая всё, что так ценно для подавляющего большинства населения. Политика, культура и русская литература, семейные ценности, индустрия развлечений и образование, контркультурные идолы 80-х и 90-х, все священные коровы, весь, от и до, мир взрослых — всё обстебано и достойно глумления.

Если кто-то станет бурчать, что это все «уже было» (а этот аргумент обычно и приводится, если других нет), то на этот дешевый трюк не поведутся именно те, с кем на одном языке говорит «лирический герой». Этот язык, однако, доступен не всем, при всей кажущейся и даже — на первый взгляд — вопиющей — простоте. В построении фраз, речевых оборотов, в нарушении порядка слов и искажении их морфологии, не говоря уже о том, как расставляются акценты в перечислительных рядах привычных слуху подростков приоритетов, — содержатся коды, взрослым людям недоступные. Это говорят не с ними и не на их языке. Вроде как понятно, а вроде как и не очень. Они могут разглядеть только одно: «вот опять стихи, где мат».

Замечательный критик Виктор Топоров определил мою позицию как «матерящийся поэт» (в отличие от «матерных поэтов» — «такого говна хватает»). Третья позиция — это другой язык. Одной из его особенностей является то, что «эти» слова из него не изымаются и не заменяются общепринятыми корректными аналогами. Это так же невозможно, как из обычного языка изъять, например, все союзы и предлоги; и возможно, даже глаголы. Ткань рассыплется, все рухнет.

В России такой специфический сплав возник в начале XXI века, и он существует независимо от того, плохо это или нет и какое огорчение вызовет у общественности, когда обыватели поймут, что это не то, что они думают («засорение языка» и прочие бесчинства). Это просто другой язык, который им уже не принадлежит. И компьютерные языки ведь не всем понятны — ну да все живы.

Другой язык — это явление, еще не исследованное филологией и критикой (монографии по мату к этому никакого отношения не имеют, так как они опираются именно на две предыдущие категории — «матерных» и «матерящихся»). Но и не совсем уж новое, поскольку достаточно хорошо освоено молодыми «пользователями», с которыми, собственно, и говорит автор этой книги.

Наталья Романова — самая антигламурная и бесстрашная звезда на петербургском поэтическом небосклоне, а книга “ZAEBLO” — не только камень в обывательский планктон, но, еще и более того, осиновый кол в могилу и логику оld sсhооl-культуры, кишащей упырями и вурдалаками (а некоторые думают, что там — святые мощи, и им поклоняются!).

Евгений Мякишев

• СПб.: Красный Матрос, 2007 г.
• Обложка, 112 с.
• ISBN 5-7187-0732-4
• 500 экз.

Матерый значит матершинник

Мякишев — не просто залихватский поэт про бухло—баб—галлюциногенные грибы—травку, как может показаться на первый взгляд. Сквозь стихи про пьянку, сквозь галлюциногенный поганочный бред, сквозь образ поэта-хулигана проглядывает, если присмотреться, подлинный трагизм, который и является отправной точкой мякишевских стихов. Перед тем как писать про «Морскую», я просмотрел еще раз все вышедшие книги Мякишева, и вот что вырисовалось… В самом начале поэт, выражаясь в духе написавшего предисловие к «Морской» Плуцера-Сарно, был полон надежд на то, чтобы оплодотворить своими стихами если не весь мир, то по крайней мере умы своих читателей. Но очень скоро столкнулся с суровой реальностью — нет, не ненужности поэзии, а — старения, причем не физического, а внутреннего, духовного. Тема времени — одна из главных мякишевских тем. Другая тема — любовная. И если в первых стихах лирический герой любовных эпистол нежен и внимателен по отношению к своим нежным же и трепетным спутницам («И угадали в последнем трамвайном звонке // Голос глухой мой и твой, чуть заметно дрожащий»), то в последующих стихотворных свидетельствах мера цинизма мэтра взлетает до небес, и этот цинизм — свидетельство внутренней метаморфозы. Какую же еще цель должен преследовать поэт, как не отображение изменений собственной души?.. Ну, Мякишев и отображает.

Так вот, о времени. Стоит ли верить Мякишеву, когда он пишет в своей предыдущей книжке, сборнике «Коллекционер»: «Я не стал узловатым и жестким, не покрылся морщинистым мхом»? С чего бы было и оправдываться, если бы не стал, не покрылся? Нет, время, как явствует уже начиная со времен написания поэмы «Скитальцы» (1991–1993), давно уже подтачивало поэта. Он и сам это наверняка хорошо чувствует. И вот тут начинается самое грустное: как же оно должно было его подточить, чтобы на вершине своей творческой зрелости Мякишев не нашел ничего лучшего, чем пуститься в беспробудный матерный популизм. Обсценная лексика, если вдуматься, самый поэтический слой русского языка: с ее помощью абсолютно любой может почувствовать себя поэтом. И, обильно вкрапляя в свои стихи слова на х, б и п, Мякишев как бы говорит всем, кто любит украшать свою речь всеми этими словами: «Вы не хуже, чем я. Вы тоже — поэты». И его популярность растет.

Остается только согласиться с самим поэтом, заявляющим о себе следующее:

Нет у меня, лябдь,
    способностей к бизнесу,
К музыке, к спорту,
                 к наукам… Увы.
Часто текут у меня
                    сопли из носу,
Слюни — из прочих
                   частей головы.
В зеркале я наблюдал
                         отражение
Собственных, в целом —
                   унылых телес.
Я понимаю, что Мякишев
                       Женя (я) —
Ангел, серьезно
              упавший с небес.

Эти стихи — надо отдать им должное — хороши, — чего не скажешь о половине вошедших в «Морскую» стихов, хотя и скажешь об оставшейся половине. Чего там: Мякишев все понимает, и про генезис матерного начала своих худших стихов — тоже. Поэтому-то он так трагичен. Тем более, что безусловно талантлив.

Дмитрий Трунченков