Метка: Стихи

Дело давнее. Поздним вечером (а за моросящим осенним дождилой темнеет рано) я очутился на улице Замшина. С богоугодной целью — дабы я поздравил его взрослую дщерь с юбилеем — заманил меня из привычного центра на правый невский бережок профессор «Герцовника» Альфонсов, мой учитель и старший товарищ. Когда приличествующие обстоятельствам стихи были прочитаны, нескушное вино скушано, а роскошные хризантемы в богемском хрустале склонили мохеровые шевелюры ниц, я засобирался в обратный путь. От предложения заночевать на диване в гостиной мне удалось решительно откреститься, ибо это лежбище облюбовала хозяйская собачонка — подозрительно милая породистая овчарка.

Распрощавшись с гостеприимной филологической семьёй, я спустился во тьму замшелой улицы и двинул пешком, сверяясь по нутряному компа́су с внутренним азимутом.

Дорога привела меня к кладбищу.

Поодаль — под плохо погашенным фонарём — угадывалась автомобильная стоянка.

Дальнейшее путешествие сделалось невозможным, ибо магнитную стрелу компа́са зашкалило.

Вокруг — ни души…

Внезапно из прорехи туч на капоты машин вытек желток луны, замызгав возвышающуюся посередь лакированного железа невысокую фигуру в плаще с капюшоном. Фигура — в поисках неизвестно чего — перемещалась меж нестройных автомобильных грядок. Движения почудились мне определённо знакомыми. Приблизившись — я встретился с ускользнувшим с моего небозёма двумя годами ранее Валентином Бобрецовым (теперь, как выяснилось, сторожем автостоянки*) — названым отцом художницы и поэтессы Насти Козловой, поэтом и художником.

* В бытность Валентина сторожем же в Каретном музее (а в те благословенные времена спортивной базе ДСО «Трудовые резервы») на Конюшенной площади, на трудовую вахту к нему затащил меня наш общий стихопишущий корефан, маг, йог и протяжный картёжник по прозвищу Ащ. (О нём, возможно, я ещё поведаю в грядущем «Прочтении».) Впоследствии в огромных пустующих залах мы устраивали ночные щемящие шабаши стихочтений, целомудренные лингвистические оргии и звонкие поэтические мессы. По свидетельству Бобрецова, дворец был славен тем, что там состоялся первый роман Набокова и последний — на тот период — его собственный. Развивался, затягивая в омут, и мой параллельный роман с опасной красавицей по имени Гелла. Однако вскорости лавочка свернулась. Дворец, кажется, запродали. Валю уволили. Домашними контактами мы не обменивались. Мобильники водились лишь у крутых бандюганов, за коих никто из известной мне тусы даже не осмеливался себя выдавать. Кроме, пожалуй, безбашенного Аща, за что он был натуральной братвой схвачен, отфигачен и занижен до неузнаваемости. Полностью оправиться и восстановить былой лоск по сию пору, ни косметическими ухищрениями, ни щадящей пластической хирургией ему не удалось. Дар чародея и обаяние карточного шулера выскочили из него, как кошки из горящей колбасной лавки. А вот способность к стихоплётству сохранилась и преумножилась.

Валя тотчас пригласил меня в сторожку и щедро угостил глинтвейном, что было как нельзя кстати. Я озяб. Кроме Бобрецова в помещении, наполненным то ли восточными благовониями типа опиума, то ли ладаном вперемешку с душистым табачным дымом, находились двое мужичков, как будто подшофе. По настоянию хозяина я прочёл этим сущностям дюжину стихотворений. Кропал я в то время замысловато, вирши были восприняты гостями Валентина не иначе как проповедь: оба вдохновенных слушателя с третьего текста трепетно внимали мне с колен, чем немало меня обескуражили.

С первым засвистевшим рогатым троллейбусом они как-то по петербургски несуетно растворились в полумраке за кладбищенскими воротами. Бобрецов, проводив меня до остановки, велел почаще заглядывать в гости. Прощаясь, он ловко извлёк из недр непромокаемого плаща скоросшиватель с машинописью и свиток с копиями дивных рисунков своей названой дочери.

---

Бобрецов Валентин Юрьевич

(псевдонимы Вера Мещей, Сеил Ким, Настя Козлова и др.)

Писатель стихов, художник. Потомок поморского костореза М. М. Бобрецова (1836–1910), материалы к биографии которого собирали Б. Зубакин и Б. Шергин.

Родился в Ленинграде в середине прошлого века. Окончил математическую школу и филологический факультет ЛГУ. Служил в стройбате. Женат, двое детей. Работал слесарем, кровельщиком, библиотекарем в БАН, сторожем, экскурсоводом, преподавателем ЛГУ, истопником, газетным карикатуристом, валил лес, писал кандидатские диссертации, изготавливал рыболовные снасти.

С 1997 года редактирует прозу для издательства «Азбука».

В 1991 году вёл отдел «Литературное приложение» в журнале «Русская литература», где печатал таких забытых и полузабытых поэтов, как Б. Божнев, С. Нельдихен, Б. Поплавский и др. — некоторых впервые в СССР и постсоветской России. Автор статей в словаре «Русские писатели. XX век» (М., 1998; М., 2005) и предисловий к ряду книг, в том числе: В. Шершеневич, «Листы имажиниста» (Ярославль, 1997), В. Маяковский, «Люблю» (СПб., 2001) и Н. Гумилев, «Шестое чувство» (СПб., 2005).

Первая поэтическая публикация — «Молодой Ленинград-76». Первая серьёзная публикация — в первом бесцензурном ленинградском альманахе «Лексикон» (Л., 1988). Стихи печатались в антологиях «Поздние петербуржцы» (СПб., 1995), «Всемирная эпиграмма» (СПб., 1998), «Город-текст» (Германия, 2002), «Стихи в Петербурге. 21 век» (СПб., 2005). Из примерно тридцати написанных автором книг типографским способом воспроизведены «Сизифов грех» (М., СПб., 1994), «Вторая рапсодия» (СПб., 2000), «Капризы» (СПб., 2001–2005) и «Цель ина» (СПб., 2006). Последние две — под псевдонимом Настя Козлова (во избежание недоразумений: Настя и Козлов — персонажи платоновского романа «Котлован»).

Настя Козлова

(известна также под псевдонимами Н. Казлова, Валентин Бобрецов, Вера Мещей, Сеил Ким и др.)

Художник и поэт, представитель многонационального русского народа. Родилась в Пскове, где закончила философский факультет Псковского государственного им. XXI (внеочередного) съезда КПСС университета и аспирантуру при нем. Тема кандидатской диссертации — «Борода как явление идеологической атрибутики в СССР» (1981). В 1975 году (Ленинград, Библиотека АН СССР) была среди подписавших «Манифест иморжевизма», где впервые сформулированы эстетические принципы того, что поздней будет названо постмодернизмом.

Как художник впервые выставлялась в 1979 году (Тарту, Таллин). Первая персональная выставка — декабрь 2000 года (СПб., Фонтанный дом). Около полутора десятков стихотворных текстов опубликовано в антологии «Всемирная эпиграмма» (СПб., 1998. Т. 4. Россия).

В качестве «трех источников и составных частей» своей стилистики автор называет русский и малороссийский лубок, книжную графику Жана Гранвилля и советский плакат 50-х годов на тему «Как себя вести в зоне ядерного поражения», а в качестве учителей — Козьму Пруткова и Александра Зиновьева.

Лауреат премий им. Веревки и Сковороды (Украина), им. Жаболоцкого (Беларусь), им. Мирослава Труслякова (Россия), им. Г’Оноре Шанкра (Франция) и им. Во-Видала (Североатлантический союз литераторов).

Соч.: «Вestиарий» (1976); «Культтовары и Собрание сочленений» (1981); «ПРО» (1989); «Чорный переделъ» (1995); «Навождение» (1997); «Пушкiниада» (2000); «Капризы» (в 3 тт., 1996–2005); «Dewitchникъ» (2004); «Сапоги, или Пытки и казни народов мира» (в 9 парах-томах с двумя Фурнитурами и Прикладом, 1995–2006); «Не порно, но задорно» (выбранные присловья и загадки русскаго народа) (2004); «Логофилические шизобретения» (2006); «Цель ина» (2006) и др.

Валентин Бобрецов — стихи

о Насте Козловой

Настя Козлова в ЖЖ

Картины Насти Козловой

Евгений Мякишев

О новых книгах берлинского издательства «Пропеллер»

Я в Берлине и начитался Шкловского, потому пишу такими абзацами и с такой правдой факта.

У меня выключился интернет, я не могу смотреть хоккей он-лайн, вот я и решил написать статью.

Предметом статьи я избрал Китупа, ибо он живет за углом.

Живет на скучной Стефанштрассе, но в соседнем с Китупом доме дислоцировалась «Коммуна Айнц».

У Китупа на нижнем звонке рядом с его фамилией сохранилась еще и полоска «А. Тер-Оганян».

Акционисту-изгнаннику довелось у Китупа скрываться.

Улица, то есть, укреплена в традиции.

Китуп ходит в квадратных очках, в бирюзовом пальто, в шапокляке, у него с собой всегда шоколадка, а еще он любит крепкий алкоголь из маленьких бутылочек, но редко позволяет себе больше двух.

Он рисует ракеты, а также издает книги.

Они и будут информационным поводом в этой статье.

Свежие продукты от издательства «Пропеллер», которое состоит из одного Китупа. Он и жнет, и верстает, и редактирует.

Я зашел к нему соприкоснуться с интернетом, а поскольку Китуп живет прямо в издательстве, то мне удалось стать обладателем целой стопки разноцветных книг.

Они хороши как содержанием, так и формой.

Зеленый сборник «Акын урбана» принадлежит перу Гены Уральского. Гена — чемпион берлинского слэма. Работает поваром. Готовил на позапрошлый Новый год на вечерине в Русском театре салатики, было вкусно. Пишет как в русле татаробарщины («хындыр-мындыр, хындарья»), так и из жизни.

захотел когда-то я

счастья мало-мальского,

надоела мне бадья

каменска-уральского.

по берлину знал я птицу —

порошками торговал,

в телефон, через границу,

он дорогу объяснял.

Далее рассказывается, как герой оказался в нелегальной эмиграции. Завершается так:

10 лет на нелегале

я в берлине провисел…

был я счастлив и едва ли

жить в россии бы хотел.

Прекрасные, но грустные для России стихи.

Лучше бы стихи были похуже, а Гена хотел бы жить в России.

Вот и поэт Саша Гальпер живет в Нью-Йорке. Он доверил «Пропеллеру» книгу «Генсеки и гомосеки», и не прогадал. Центральным в книге является «Сказ о Техасском Суперпидаре», герой которого по имени Джон, лицо нетривиальной сексуальной ориентации, был приговорен к казни на электрическом стуле, но выдержал напряжение в пять тысяч вольт и победил всех врагов.

Стихи, может быть, и прекрасные, но очень уж отвлеченные. Ими не смогут воспользоваться для укрепления свох жизненных позиций ни русские, ни американские гомосексуалисты.

Эмигрантские сочинители засчастую избирают для своих песен темы, не имеющие никаких точек соприкосновения с фактами мира. Такова их юдоль.

С одной стороны, это глупо, совсем не касаться мира.

С другой стороны, индивидуальное переживание иной раз может затмить что угодно.

Еще Маяковский предупреждал, что гвоздь у него в сапоге страшнее, чем фантазия у Тер-Оганяна.

Ибо гвоздь не предзадан, а сфокусирован.

Автор следующей книги, Gustie usi indusa, Баби Бадалов, является не индусом, а азербайджанцем, живет в Париже. Пишет он по-русски, но латиницей.

Я такого фальшалфавита читать не могу. Я и к Китупу пошел за интернетом, поскольку у турков на углу интернет без русских букв.

Но поскольку в статье ловко предусмотрены илюстрации, вы можете составить свое отношение к творчеству Баби Бадалова.

Вышел в Пропеллере» и новый сборник самого Китупа, «О примечательных личностях и замечательных сущностях». Китуп все время создает разнообразные миры, зачастую расположенные на далеких планетах. Мирам этим он посвящает книгу за книгой. Состоят они из таких примерно стихотворений:

То ли Фобос, то ли Деймос. Регион едва знакомый.

Пассажирские ракеты расписанья не блюдут.

Вспышка слева — вспышка справа. Стартовали — приземлились.

Людом странствующим полон неуютный космопорт.

Вы читаете газету, дожидаяся ракету.

Вдруг к вам справа обратился в белой тоге старичок:

— Долго ждёте? Я — неделю. Моё имя — Пира-Пора.

Астероид А-15. Я на нём и царь, и бог.

Времена сейчас такие — транспорт ходит как попало.

Обстановка в нашем царстве напряжённа и сложна.

…Так и есть! На мониторах — сообщенье: А-15.

Власть в руках военной клики, царь низложен и т.д.

— Ну, и что вам говорил я!? — восклицает Пира-Пора, —

На неделю их покинешь — и уже переворот!

С этим транспортом проклятым я без царствия остался.

И куда теперь податься? Я отныне — эмигрант…

Срез, заданный Китупом, Бадаловым, Гальпером и Уральским, необходимо выставить в этой статье как типический.

По фамилиям Китуп, Бадалов, Гальпер и Уральский кажутся персонажами одесской разбойничьей песни, если пропеть фамилии подряд.

Но все их стихи похожи на клочки шерсти, что остаются в пальцах смельчака, который очень хотел, но не смог спасти из пожара полосатую одноглазую кошку.

Все они носят характер языческий, имеют функцию флажков, кои безумный генерал втыкивает в карту незнакомой местности. Он думает, что случайное втыкивание может или мир перевернуть, или просто помочь вечером в шахматы.

Существуют в европах и америках русскоязычные поэтические особи более христианского типа, длящие день ото дня ответственный рифомованный монолог, переживаемый как цельное сообщение.

Протяженный последовательный месседж.

Но эмиграция разрушает цельность твоего сообщения, и смешно, когда его таки моделируют.

Для цельности нужен нарисованный на заднике мощный сюжет. Причастность к судьбам нации и языка — подходящий сюжет. Но эмигранты его лишены, и надо иметь масштаб крокодила или бизона, по типу Бродского, чтобы без такого сюжета длить последовательный монолог.

Вот и остаются — клочки шерсти, которые собирает Китуп.

Иногда кажется, что по ним можно воссоздать кошку.

Помимо прямых эмигрантов, Китуп — крупнейший издатель Аркадия Бартова. Бартов безвременно скончался в апреде 2010 года, а у Китупа вышла уже пятая его книга — «Семь дней из жизни лейтенанта милиции Ивана Петрова».

Каждый день лейтенант ищет наркотики, на пирсе в порту, в домике в Парголове, в Удельном парке, в сортире на Петроградке, каждый день истекает кровью, но одерживает верх. Каждая история рассказана дважды: один раз очень коротко, а второй раз еще короче, в виде конспекта, или концепта.

Бартов был петербургским концептуалистом. Уже сложно. Концептуалисты обычно московские и романтические, а Бартов писал сухо.

— Ты все понял, сучий потрох? — спросит лейтенант, и вопрос впрямь понятен.

Бартов был внутренним эмигрантом. Их было не так много в послдение два десятилетия. Сейчас, наверное, появятся снова.

Под Шкловского писать неприятно. Как вальсировать в ластах. Самому не хочется понимать, всерьез твоя мысль или так.

Проф. Долинин считает, что в рассказе Набокова «Путеводитель по Берлину» Шкловский уподоблен черепахе.

Она жует мокрые овощи, и виден ее язык.

«Чем-то напоминающим язык гугнивого кретина, которого вяло рвет безобразной речью».

Будто бы это о писаниях Шкловского.

Похоже.

Но проф. Долинин с Набоковым небожители, а литература живет настоящим.

Мне понятно, когда современного писателя вяло рвет. Значит, он знает, что погружен в темноту и вынужден гугнявить с азов.

Многие этого не понимают и пишут связно.

Мы, впрочем, забыли про «форму».

Я имел в виду не форму стихов, а форму книг.

Все они напечатаны на цветной бумаге на принтере. Это незатейливая технология.

К ней нужен мощный бонус.

Бонус Китупа в дизайне. Дизайн у него лаконичный и смачный. Как крестом по хребту.

Линии жирные, тяжелые, но умеют летать.

На фронте такие называли сказал бы как, но непонятно, что тут за фронт.

Если видеть эти книги на незнакомом языке (а у Бадалова она и так уже на незнакомом языке), они покажутся агитационной литературой.

Но не за педерастию агитирует Гальпер, не за хындыр-мындыр рвет глотку Уральский, не космос продвигает Китуп (чего его продвигать), не kaplya konsentrata предмет воззваний Бадалова, не с наркоманией борется Бартов.

Все они отстаивают право на высказывания, отбитые у контекста.

Контекст обдристался, и не следует делать вид, что он поддается реанимации.

Дырке от бублика он поддается, а не реанимации.

Другое дело, что для агитации нужны тиражи и слякоть.

Страницы с молниевидными верстками должны шевелиться в мокром снегу, среди воронья.

Но тиражи у Китупа коллекционные, какая тут слякоть.

Я спросил Китупа, что он думает о Шкловском.

— Сволочь! Хотя и талантливая, — мгновенно сказал Китуп.

Потом так сказал:

— Все писал парадоксами. Знаем мы эти штучки.

Это верно, штучки мы знаем.

Парадокс безразличен к универсуму, ему лишь бы зажопиться через самого себя.

В этом смысле пародия на Шкловского удалась.

Но Китуп рисует ракеты.

Каждый день рисует ракеты.

«PROPELLER»

Книги Китупа:

1. ВЕСЬ МИР. Москва, 1991. А6, 48 стр.
2. ВОКРУГ НАС — ВСЁ. Москва. 1991. А6, 48 стр.
3. МАМКА-КОСМОС. Москва. 1991. А6, 48 стр.
4. 18 SEKUNDEN. Берлин. 2002. А6, 32 стр.
5. ЕСТЬ ЛИ ЖИЗНЬ НА МАРСЕ? Берлин. 2003. А6, 40 стр.
6. ПЕСНЬ О ГАЛАКТИЧЕСКОМ СОЮЗЕ. Б. 2008. А5, 80 стр.
7. ВЬЕСНA. Берлин. 2009. А6, 32 стр.
8. В НАШЕМ ГОРОДЕ. Берлин. 2009. А6, 32 стр.
9. ЭТОТ МИР НА САМОМ ДЕЛЕ. Берлин. 2009. А5, 80 стр.
10. ТЫ — РОБОТ. Берлин. 2009. А6, 48 стр.
11. О ПРИМЕЧАТЕЛЬНЫХ ЛИЧНОСТЯХ. Б. 2010. А5, 72 стр.
    

    Собрание сочинений Бартова:

12. ОЛЬГА И НИКОЛАЙ. Берлин. 2009. А6, 32 стр.
13. ПОДРОБНЫЕ ОПИСАНИЯ СОСТОЯНИЯ МУХИНА. Берлин. 2009. А6, 32 стр.
14. ФАЛЛОС ИМПЕРАТОРА. Берлин. 2009. А6, 40 стр.
15. ЖИЗНЬ С КУЗНЕЧИКОМ. Берлин. 2009. А5, 24 стр.
16. СЕМЬ ДНЕЙ ИЗ ЖИЗНИ ЛЕЙТЕНАНТА МИЛИЦИИ ИВАНА ПЕТРОВА. Берлин. 2010. А5, 24 стр.
    

    Книги других авторов:

17. Баби Badalov. GUSTIE USI INDUSA. Б. 2010. А5, 24 стр.
18. Саша Гальпер. ГЕНСЕКИ И ГОМОСЕКИ. Б. 2010. А5, 24 с.
19. Гена Уральский. АКЫН УРБАНА. Б. 2010. А5, 24 стр.
    

    Журналы:

20. KITUP’S OWN PROPELLER COMICS. Выходит с 1993 г. Выпуски 1–22. А5, А6, 12–24 стр.
21. БАРТОВ. №№ 1–5. Выходит с 2009 г. А5, 8 стр.
22. The GAF. №№ 1–8. Выходит с 2009 г. А5, 12–32 стр.
    

    Альбомы:

23. PROPELLER PICTORIAL LIBRARY. Выходит с 2005 г. Выпуски 1–10. А4, 24–32 стр.

Вячеслав Курицын

В декабре минувшего года в нашем уютном городе произошли два события колоссальной духовной значимости (СКДЗ). Без сомнения можно утверждать, что подобного в масштабе Петербурга прежде не случалось.

Первое заключается в том, что Бедная Девушка (БД) Юля Беломлинская, идя ночью по Конюшенной улице в сторону круглосуточного Дома военной книги, неожиданно встретила меня, как раз из оного вышедшего. Наученная за годы, проведённые на чужбине, быть готовой ко всему, БД была облачена в пальто, напоминающее покроем дорогую офицерскую шинель, высокие чёрные сапоги и каракулевую папаху с кокардой. Поверх папахи подобием башлыка был повязан шикарный цветастый платок. За прямострунной спиной у Юли ненавязчиво болтался солдатский вещмешок от кутюр. На левом плече зависла изящная кожаная сумка, подобная полевому командирскому планшету, а в согнутой в локте деснице был зажат огненный факел (ОФ), коим отважная ночная путешественница, как бы играючи, и освещала свой извивистый путь, а заодно питерскую поэтическую вольницу.

Как только подрагивающее пламя высветило мою озябшую, погружённую в воздушный омут вдохновения физиономию, Юля, ничтоже сумняшеся, со свойственной только ей грацией, протянула ОФ мне. Я трепетно-осторожно взялся за древко — и БД с обворожительностью, не допускающей возражений даже на уровне шальной мысли, поздравила меня со вступлением в должность «заводилы»: ведущего вот этой вот самой поэтической рубрики в «Прочтении». Не растерявшись, я искренне поблагодарил знаменитую писательницу и гордо воздел, не побоюсь этого слова — встремил ОФ в мрачные, цвета цыганской жжёной карамели, осклизлые небеса. Несмотря на подтянутость, высокие каблучки и папаху, добавляющую к и без того высокому Юлиному росточку ещё пару-тройку дюймов, я в своём естественном раскладе всё ж малость покрупнее буду. Круг света выдернул из зловещей темени скрюченные дерева, застывшую болотину улицы, раскопанную до кембрийской глины, перемешанной с грязноватым снежком, величественные стены ошарашенных доходных домов по обе стороны бульвара. А потом — отражённый карамельным зерцалом небосвода, осветил, почитай, весь Петербург (в масштабах генерального градостроительного плана конца ХIХ века).

И как-то не сговариваясь, не перемигиваясь, не обмениваясь из-под полы тайными знаками глухонемых, мы с Юлией синхронно подумали об одном — название рубрики нужно менять. И незамедлительно это сделали, ибо не одним годом живы мы, и не одним столетием — Санкт-Петербург, и не одной эпохой — великая страшно-сказочная страна Россия.

Второе СКДЗ — несоизмеримо большего исторического масштаба — произошло в увешанной художествами галерее «Эрарта» декабря 14 числа, в шесть часов пополудни. То была первая, безоговорочно грандиозная церемония вручения Григорьевской поэтической премии, созданной наследниками и друзьями Геннадия Анатольевича, к коим имею честь принадлежать и я. Притом — к обеим категориям разом, ибо почитаю Гешу своим ближайшим товарищем и другом, а он себя считал моим поэтическим учителем. И, стало быть, — я и есмь натуральный наследник по прямой (творческой) линии.

Гордые имена первых лауреатов премии, как позывные первых космонавтов, известны уже даже читающим по губам поэтическим подмастерьям, но не грех поздравить этих достойных людей ещё не раз. Чем мы впоследствии — если будем живы (ЕБЖ), а звёзды благосклонны — с пристрастием и займёмся.

А сейчас, в свете ОФ, пунцовыми сполохами плящущего по компьютерному столу и стенам Норы, самое время поговорить о виновнике поэтического торжества. О — Григорьеве, о — Геше! Ибо фамилия-то теперь у всех на слуху, а о её реальном носителе — как это частенько бывает — знают не все, не всё и — ох как далеко, не везде. Сей же миг мы (я и ОФ) исправим это досадное упущение.

14 декабря в день восстания декабристов Геннадию Григорьву исполнилось бы 60 лет, но, увы, он двинулся вслед за солнцем тремя с половиной годами раньше — 13 марта 2007-го. Впрочем, в этом году мог — останься Григорьев с нами — быть и не юбилей, ибо доподлинно не известно, в 1949-м или 1950 году он появился на свет. Этого не знает и старший сын Анатолий. В биографии любого настоящего поэта встречаются «белые пятна», а Геша умудрился внести интригу даже в такую банальную вещь, как паспортная анкета.

Григорьев плодотворно сотрудничал с различными литературными изданиями. Много и красочно писал для детей. Был автором и соавтором (с Николаем Голем и Сергеем Носовым) более 200 радиопьес на «Радио России» («Профессор Пятитомов и академик Синицын», «Литературные фанты», «Волшебный компьютер»). О приключениях Пятитомова и Синицына он рассказывал вместе с Голем еще и в журнале «Костер». Голь доныне продолжает этот научно-увлекательный эпос, уже много лет в одиночку.

Григорьев написал блестящие поэмы «День „Зенита“» и «Доска». В обеих поэмах, как и в жизни Геши, множество загадок. «Доска» вышла с занимающими большую половину книги комментариями писателя Сергея Носова и обрела название «Доска, или Прогулки по Сенной». В 2009 году на CD была выпущена аудиоверсия поэмы «День «Зенита» в исполнении Виктора Сухорукова и самого автора, снабжённая буклетом с текстом, тоже прокомментированным.

Ещё Григорьев выпустил сборник «Алиби», публиковался в газетах и, выступал на поэтических площадках, радио, ТВ и т.д.

Щедро наделённый поэтическим талантом — в творчестве, да и в жизни, Гешка был хитрован: мастер розыгрыша, незлой шалости, весёлой литературной каверзы. Уникальное владение анаграмматикой (например: Виктор Степанович Черномырдин — ПРОСМЕРДИТ ВЕТЧИНА РЫНОЧНИКОВ или ТРАГИЧЕН ЛИ ГЕНИЙ? ВЕРЬ В ОГОНЬ АДА! — Геннадий Анатольевич Григорьев) + настоящая страсть к игре (а для него не только слова, но и вся жизнь была ИГРА) сподвигли Гешу проводить сеансы предсказания судьбы на основе анаграммирования имени. За символические деньги (так, чтобы хватало на коньяк и презенты прекрасным дамам) на рубеже 80-х — 90-х Григорьев выступал в роли мага. Концертировал, и успешно!

Как и многие ныне действующие (действительные!) петербургские литераторы, в ранней юности Геша посещал литературный клуб «Дерзание» в Ленинградском дворце пионеров, хотя и непродолжительно. С Ниной Князевой, «дерзайским» преподом, он поругался — на основе слов, а точнее СЛОВА.

(В начале 80-х, когда мы с ним познакомились, он так и называл себя — ЧЕЛОВЕК СЛОВА.)

Со второго курса филологического факультета Ленинградского университета его выперли, но не за «поругался», а «за неуспеваемость, связанную с прогулами, хроническими хвостами и нежеланием учиться». Позже отчислили его и из Литинститута — уже с первого курса, думается, по аналогичной причине.

Кроме истинных почитателей у Григорьева были и не менее искренние завистники/ненавистники (подлинный талант редко остаётся незамеченным!), которые с удовольствием отчислили бы его из Союза писателей и вычеркнули из литературной действительности. Он платил этим персонажам взаимностью — как-то явился на собрание СП в противогазе: дескать, тут же дышать нечем! Девятая секция, объединившая по-настоящему интересных питерских прозаиков и поэтов — людей, с которыми Григорьеву не в падлу было дышать одним воздухом, — образовалась внутри Союза позже, превратившегося в окололитературном фольклоре то ли в анекдот, то ли в легенду, как посмотреть.

Виктор Топоров пишет: «Геннадий Григорьев был, бесспорно, лучшим поэтом своего поколения. Геннадий Григорьев на рубеже 80—90-х прошлого века был самым популярным поэтом нашего города. Геннадий Григорьев был единственным (наряду и наравне с Глебом Горбовским) поэтом, творчество которого в равной мере привлекало и искушенных знатоков, и широкую публику. Геннадий Григорьев был королем питерских поэтических подмостков, пока существовали сами подмостки. Наконец, Геннадий Григорьев, поэт-традиционалист, был автором нескольких шедевров любовной, философской и гражданственной лирики, место которым — в самой краткой и самой взыскательной по отбору антологии отечественной поэзии».

Вот, пожалуйста, несколько Гешиных шедевров, частично вошедших в изданную уже после смерти и молниеносно разошедшуюся трехтысячным тиражом книгу «Выдержка».

Культурный слой

«День „Зенита“»

Стихи Григорьева на сайте ЛИТО «ПИИТЕР»

Григорьев и о Григорьеве в ЖЖ

Дворцовый мост

На Пушкином воспетые места

(а также современными поэтами)

мальчишка ссыт с Дворцового моста!

И я его приветствую поэтому.

Ссы, мальчик мой! В том смысле, что — не ссы!

И не боись ни Пушкина, ни Пущина!

Оттикали последние часы

Эпохи, что была для них отпущена.

Теперь твой час. Твой ход. Твоя струя

Сегодня грязный город окропила.

Глянь — к ангелу приставили стропила,

А ангел возопил: а на хуя?!

Пусть постовые сдохнут на посту!

Ты сам поймешь — зачем, куда и кто ты.

Пусть по мосту, по мосту, по мосту

Летят сегодня мерсы и тайоты.

Но пусть струя, как луч, рассеет тьму!

Мы ж не напрасно время торопили!

Пойдет во благо граду моему

Сеанс такой уринотерапии!

Струя над миром выгнулась дугой!

А под мостом играют волны, пенясь!

Одной рукой придерживая пенис,

Ты обнимаешь девочку другой.

…………………………………

…………………………………

Кто говорит, что нет на нем креста

Ссы, мальчик мой, с Дворцового моста!

Висельник

Жизнь его, должно быть, доконала.

В Петербурге, ночью, в ноябре,

Близ аптеки, около канала

Человек висел на фонаре.

Очевидно, парень был поэтом.

Пел, покуда не накрыла сеть.

А зачем иначе в месте этом

Вдруг ему приспичило висеть?

Сам себя поэт повесил? Или

Кто-то из приятелей помог?

Думаю, что все же подсадили,

Ибо столб достаточно высок.

Проиграв в неравном поединке

Он рванулся в петлю головой.

Высоко качаются ботинки,

Словно он шагает над землей.

У него — ни родины, ни веры.

У него — ни правды, ни любви.

Не спешите, милиционеры,

Вынимать поэта из петли.

Для него закончилась дорога

Жесткою петлей под кадыком.

Пусть он повисит еще немного,

Он вас не заденет каблуком.

Коса

Слово хочет звенеть на лету.

На бумаге беспомощно слово.

Дай я косу твою расплету,

А потом заплету ее снова.

Где-то рядом грохочет шоссе,

И клубится туман над заливом.

Я к твоей прикасаюсь косе,

К перекатам ее, переливам.

Эти волосы пальцы мне жгут!

И грозят неминучей бедою

Три гадюки, свернувшихся в жгут,

Три ручья с ядовитой водою.

Так зачем я опять и опять

Возвращаюсь к пустому вопросу:

Расплетать или не расплетать?

Я хочу расплести твою косу!

Я тебе все измены прощу,

в грязном омуте мы не потонем…

Дай я косу твою распущу,

А потом расплещу по ладоням.

Отвальная

Прощай, красавица! И — без эмоций!

Не будет слез, уж ты не обессудь…

Я разложил листы старинных лоций,

Где высвечен в ночи Балтийский Путь!

Чтоб быть героем твоего романа

Мне веры и любви недостает.

Ты и сегодня до того румяна,

Что никакая пудра не спасет.

Прощай, оторва! Кончились смотрины.

Я покидаю этот вшивый порт

В сопровожденьи желтой субмарины.

И мне иной не надобен экскорт.

И вслед за мною посланные смерчи

Не поколеблят легкую ладью.

Немытая моя, арриведерчи!

Перевести? Пожалуста — адью!

Поставим точку в этой пошлой драме…

Отдать швартовы! Всем налить вина!

А если нас в пути сомнет цунами,

То грош нам, значит, красная цена.

Охота на лося

В альбом Владимиру Рекшану

И все-таки, мой друг, нужна душа нам!

А чтоб она не зачерствела вся,

Мы на охоту собрались с Рекшаном.

Решили взять матерого лося!

Кто — на футбол, кто — в карты, кто — по бабам,

А кто-то просто превратился в пьянь…

А наш уазик прыгал по ухабам,

Родную будоража глухомань.

Здесь не шустрит рука охотнадзора,

Здесь до конца не истребили дичь.

Леса стояли. Не хватало взора,

чтоб их окинуть взором и постичь

Что? Не убий? Заткнись, святой угодник!

Пускай охота сводит нас с ума!

Живет в любом писателе охотник:

Тургенев, Чехов, Фет, Толстой, Дюма,

Некрасов, Байрон… Это ль не примеры

Для подражанья? Так что не блажи!

Да разве мы с Рекшаном браконьеры?

Писатели! Охотники! Мужи!

Мы добрались. Село. За крайней хатой

Дремучий лес. И где-то там, в снегу,

Устроив лежку, кайфовал сохатый.

И — тишина. Ни звука. Ни гу-гу.

Что говорить о подвигах, о славе?

Отговорили, мать твою ети!

Настало время приступить к облаве,

Чтоб с двух сторон зверюгу обойти.

Мы ощущали смутную тревогу,

Но шли вперед, проламывая наст.

Дул ветер в морды. Ну, и слава Богу —

Так лось ноздрями не почует нас.

Мы шли вперед. Стволы — наизготовке.

Здесь оплошаешь — наломаешь дров.

— «Готовься!» — я махнул рукою Вовке,

и он махнул мне — мол, всегда готов.

Я ждал, что — мне, но повезло — Рекшану.

Вдруг перед ним, кустарники круша,

Матерый лось ворвался на поляну.

И моментально выстрелил Рекшан!

Был ранен лось. Сочилась кровью рана

В его боку. Но опустив рога,

Лось грозно надвигался на Рекшана,

Почуяв в нем смертельного врага.

Я заорал: — «Стреляй, стреляй же, Вовка!»

Лось надвигался, излучая злость.

Володя вскинул ствол, но бескурковка

Дала осечку. Надвигался лось!

Я бросился к Рекшану на подмогу

И вдруг увидел, как — о Боже мой! —

Рогами зацепив Володьке ногу,

Лось вновь тряхнул огромной головой!

В лесу рев зверя раздавался гулко.

И я подумал: — Все. Володька влип…

Не подведи меня, родная «тулка»,

Двустволочка, двенадцатый калибр…

Иначе что скажу Ирине? Людям —

Писателям? Черт бы их всех побрал!

Я просто Бога попросил о чуде

И выстрелил. Лось рухнул. Наповал!

Рекшан, ты помнишь про минуты эти,

И не болит ли у тебя нога?

Я иногда часами в кабинете

Смотрю на двухметровые рога…

Чужая Классика

Л. Толстой. «Анна Каренина»

* * *

Ах, какие были балы!

Ах, куда нас страсть завела!

Твои руки были белы,

И красивой любовь была!

Ночь плыла над персидским ковром,

И тела согревал камин.

Это все — для двоих, вдвоем…

А теперь я один… Один!

Твои губы были полны

Неизведанного тепла…

Я не вижу своей вины,

Что сгорела любовь — дотла.

* * *

Были мы счастливыми и юными,

Жили беззаботно и красиво…

Так зачем колесами чугунными

Товарняк грохочет торопливо?

В общем-то история банальная…

Катятся тяжелые вагоны.

Медленно вдоль здания вокзального

Ты сейчас проходишь по перрону.

У тебя еще походка — гордая,

Только веет от нее печалью.

Ты сейчас свое страданье горькое

От людей скрываешь под вуалью.

А вокруг кривляются уродливо

Чьи-то перекошенные лица.

Сколько в этом мире злого, подлого!

В нем уже любовь не возродиться…

Ты была и нежной и доверчивой,

всей душой любила и страдала.

Но как будто куклой гуттаперчевой

Жизнь с тобою в куклы поиграла.

Не случится ничего хорошего.

В темноте уже свеча потухла.

И сегодня под колеса брошена

Будет гуттаперчевая кукла.

Н. Некрасов. «Вчерашний день часу в шестом…»

* * *

Это кто, в лисью шубу одет,

вдруг возник средь фуражных припасов?

Ба! Да это же русский поэт —

Николай Алексеич Некрасов.

Он вальяжно идет по Сенной,

дегустируя сбитень и сласти.

И почтительно городовой

улыбается гению: — Здрасьте!

Вдруг толпа загудела кругом.

Раздались чьи-то крики и вопли.

Подавился ли кто пирогом

или чьи-то украли оглобли?

…Он толпу раздвигает плечом,

он в сердцах проклинает Сенную…

Вдруг застыл… Он узрел, как бичом

кто-то женщину бьет молодую.

Содроганий души не тая,

русский гений подумал невольно:

— Вот несчастная муза моя!

Муза, муза… О, как тебе больно!

Бич над телом крестьянки свистал,

не стонала под ним молодица.

А Некрасов в сторонке стоял.

Размышлял: — Может быть, заступиться?

Отобрать и сломать этот кнут,

разъяснить, что насилие скверно?

Но подумал: а вдруг не поймут,

истолкуют превратно, неверно?

Уходил он с понурой спиной

на Литейный проспект, за Фонтанку.

Он остаться не смог на Сенной,

где кнутом истязали крестьянку.

На Сенной били бабу кнутом…

Но Некрасов бы не был поэтом,

если бы не придумал потом

гениальные строчки об этом.

* * *

Был до рынка прост и ясен путь,

Но в пути произошла заминка…

Граждане! Родные! Кто ни будь!

Подскажите, как дойти до рынка!

Посмеялись люди надо мной,

Злые и голодные, как волки.

Я стою на площади Сенной

В самом эпицентре барахолки.

На Сенной кучкуется народ,

Матерится, чавкает и лает…

Кто-то что-то перепродает,

Кто-то что-то перепокупает,

Кто-то жадно ловит воздух ртом,

Кто-то танк выводит на Сенную…

Кто-то хлещет женщину кнутом.

Правильно.

               Крестьянку.

                              Молодую.

* * *

Не пришёлся ко двору

Пригород в тумане.

Руки тянутся к перу,

а перо в кармане.

Ты выходишь на перрон

С отрешённым взглядом.

Я поставлю на перо

Всех, кто будет рядом.

Завещание

А что я оставлю, когда я уйду,

Чем имя в потомках прославлю?

Наследства не будет. Имейте в виду —

Я вам ничего не оставлю.

И берег балтийский, и крымский прибой,

И мачту, и парус на мачте —

Я весь этот свет забираю с собой.

Живите без света и — плачьте!

Фото Сергея Подгоркова

Евгений Мякишев

Да, гоп со смыком это буду я…

Может и нескромно — но нет никакой надежды, что о моей поэзии напишет кто-то другой. Я сочиняю стихи редко.

Только если влюбляюсь или сильно недосыпаю. Песни я раньше сочиняла очень много — в основном в пьяном виде.

Часто прямо на улице. Идешь себе, пьяная, и орешь песню.

А последнее время песни не сочиняются.

А стихи по-прежнему пару раз в год откуда-то возникают.

Я к ним отношусь недоверчиво. Вообще, из всех своих сумашайских ипостасей я уверена только в песнях и в рисовании.

В стихах, прозе, публицистике и, например, пении собственных песен —
никакой уверенности и тем паче эйфории — у меня нет.

Рисованию я с двенадцати лет училась и худо-бедно выучилась,
именно как ремеслу, а не искусству. С большим трудом,
по-ванькажуковски, с выволочками и криками на деревню: маменька, папенька, заберите меня отсюдаааа!

Все равно, учили, учили и выучили.

Я не люблю рисование и кормиться рисованием не люблю.

Но, оказывается, петь песни под гармонь — еще более нервное занятие.

Преуспеть мне ни в чем не дано, потому что вкуса у меня больше?
чем таланта, а трудолюбие отсутствует начисто.

И даже гордый Путь Сумашая получается у меня не вполне. (см. текст про Иру Дудину)

Я бреду по нему, то и дело спотыкаясь, часто замираю и мечтаю о том, чтобы свернуть.

Вот мои всякие ссылки:

Живой журнал: http://poor-ju.livejournal.com/profile

Сайт: http://juliabelomlinsky.spb.ru/

В контакте: http://vkontakte.ru/id9003144?31920

В прошедшем 2010 году я сочинила вот эти стихи:

Рота задрота

«…рота эрота…»

Лев Лосев

Часть первая. Страшная Тайна

Наташе Романовой

У меня был колдырь по кличке Груша.

Он играл на саксе блатняк

В группе Ля Минор.

Ля Минор — клевая группа

И я гордилась, что у меня такой парень.

Но однажды он открыл мне свою Страшную Тайну.

Он сказал, что раз в месяц — снимает тельник,

Одевает фрачную рубашку и золотой жилет

И играет в джазовой филОрмонии

У Гены Гольштейна

В оркестре «Саксофоны Санкт-Петербурга»

Он рассказал мне это — потому что

Хотел выглядеть в моих глазах

Интеллигентным.

Но на самом деле он был

Обычная шпана с Ленинского проспекта.

Пил, курил траву и закидывался спидами.

Узнав эту Страшную Тайну

Я сразу его бросила.

Все знают, что джаз — это Отстой и Мясо.

А в ансамбле Саксы Питера играют одни Задроты.

Часть вторая. Питерские сироты

Геннадию Львовичу Гольштейну

Гольштейн играет на кларнете

Бьет ленинградский метроном

Вокруг чахотошные дети

И золотушные притом

У них испорченные зубы

И в легких злые табаки

У них наверченные трубы

И золотые мундштуки

Четыре слева — ваших нет

Четыре слева — ваших нет

Четыре слева — ваших нет

Играй кларнет

Гремите, питерские сироты

В родное ржавое корыто

Вам все канавы нынче вырыты

И все дороги вам отрыты

Подбрила бровь свою зараза

По рельсам двинулся отряд

И голова противогаза

В окно кивает всем подряд

С огнем и кровью пополам

С огнем и кровью пополам

С огнем и кровью пополам

Играй абрам

Под голос дудки перекрученной

Под незабвенный нафталин

Во славу Родины замученной

Ты вышел в поле не один

Трясите, питерские сироты

В родное ржавое болото

Не плачь Рахиль

Сдавайтесь ироды

Сегодня в бой идут задроты!

Бьет ленинградский метроном

Бьет ленинградский метроном

Бьет ленинградский метроном

Все об одном…

Питер 2010

В Николаеве по-прежнему пыльно.

Поэма Прифронтовой Полосы

«…вымыслу верна…»

Владимир Набоков

Часть первая. Юлишка

Ты приходишь как старый цыган

Всегда пешком

За тобою идет скрипач

с золотым мешком

Ты приходишь пешком

и что вы там о конях?

Кони крадены, проданы, пропиты…

Какие там кони нахх?

Последние двадцать лет

приходишь всегда налегке

Роза в зубах, на шляпе, в петлице

на шляпе, в петлице

на облучке…

…………………………………………

Это все потому что они назвали меня Юлишка

Они специально назвали меня этим

дурацким

карпацким

именем

Юлишка

С таким именем —

только и щелкать пальцами

только и бить в цимбалы…

Из кувшина вино разливать…

Бабушка говорила

Скушно?

Может румынский оркестр тебе позвать?

Мне не скушно, бабушка!

Никогда уж не скушно, блядь…

Румынский оркестр сидит тут давным-давно

В полном составе

Как водится, весел-пьян

В полном составе, выжрали все вино

В полном составе, каждый уже в гавно

Руси́н, румын, цыган

пара жидков с мястечку

и висельник гагауз…

Бабушка-а-а, где ж та речка

в которой я утоплюсь?

…………………………………………

Так же, пешком уходишь

Карты, спички, табак и соль

Вослед тебе раздается

Наш тайный шпионский пароль

Это я, Юлишка

Последние юбки, к богу задрав

Кричу из последних сил:

В Николаеве по-прежнему пыльно!

В Николаеве по-прежнему пыльно!

В Николаеве!

По-прежнему!

Пыльно!

…………………………………………………

Шимон — шпион, чем ТЫ меня тогда напоил?

Часть вторая. Прощание славянского шкафа

У тебя два паспорта

Две страны

На кого работаешь, хуй наны?

На кого работаешь — хуй проссышь…

Все разведки мира — сосут гашиш…

Да и с виду странный

Похоже — псих

Может он работает на двоих?

……………………………………………

На СВОИХ двоих

от чужих утек

У тебя — два паспорта

да не впрок

Разожги мне хуку — достань огня

Сон не в руку — работаешь на меня

У меня — два паспорта

да не впрок

я люблю лишь плоти твоей шматок

Ты уж по инструкции — сбереги

Если что — запрятывай в сапоги

Карты, соль и спички — держи в паху

Если надо тихо — лежи во мху

Вроде все — шпиона недолог путь

Да, во время шмона …сьесть не забудь!

Не язык, товарищ, причем язык?

Вот — таблетка

Пришиваю за воротник.

Что-то сердце бьется

Дрожит рукав

Если что — удар стороною тыльной

Помни, продается Славянский Шкаф

В Николаеве, где по-прежнему пыльно…

Часть третья. Шимон-Шпион

Карты, соль и спички

Лежат в пыли

Вешали шпиона вниз головой

Как повелось, сперва отрычали «пли»

Как повелось, потом рычали отбой

На такого нехер тратить свинец

Пусть пока висит шелудивый пес

Но внезапно, из ставки — рожок… гонец…

Сняли, наспех вытерли, на допрос

Пан полковник — на рыбьем меху пальто

Вот и Юлишку волоком тянут к штабу

— Вообщем, если не скажешь Когда и Кто

Я отдам солдатам — вот эту бабу

Эту самую, гребаную лохань

Я отдам… запилят ее до гробу

Жаль солдат — придется в такую рань

запилить — вот эту, прости… зазнобу

А цена вопроса — простой ответ:

Кто, Когда и Где наступает с тылу?

………………………………………………

Не хочу к солдатам

Да их и нет

Спят солдаты, и каша дома остыла

Наступают наши, ты понял, блядь?

Изо всех углов наступают наши

Да кому ж ты всрался?

кому тут еще наступать?

И к тому же дома застыла каша…

Наступают наши, ты понял, срань?

Изо всех углов, из чумы и тлена…

Поднимайся, Шимон, в такую рань

Нам придется вешать этого хрена

Потому что достало

в каждой бочке

висеть вверх дном

За измену

Правому Делу

Отчему Дому

висеть достало

И к тому же

известно:

Всяк Отчий Дом

Это Правое Дело меняет

раз в три квартала

Наступают наши — моя страна

С красной розой в зубах

от Посада до Голливуда

И согласно присяге —

лишь вымыслу я верна

только Вымыслу, Кривде и Чуду-Юду

………………………………………………………

Моя армия — морок и приворот

Секонд хэнд, ХЭППИ ЭНД

Цыбик дури, баклашка браги…

Выступает Рота Задрота —

гремит фокстрот

Это — главный Шпионский Марш

и Песня Отваги!

Питер 2010

Юлия Беломлинская

Валера Земских — последний идеалист нашего времени.

И даже если с ним выпить и начать спорить о политике —
никаких новостей не открывается.

Человек пьянеет, спорит… а душевное дерьмо из него так и не льется.

А часто ли такое встретишь в Питере?

Пара поколений — сильно покоцано последней революцией.

Народ в общем злой.

А Земских — светло-печальный.

Усы свисают вниз, как у воеводы Вука.

Фамилия «Земских» ему очень подходит.

Он напоминает трагические персонажи Чехова из малоизвестных рассказов.

Малоизвестных, потому что несмешных.

Я помню красивый вечер в «Бродячей собаке», когда Валера
все свои стихи повесил на ниточках — под потолок.

Как елочные, игрушки. Это было весело.

И все равно, стихи были грустные.

Земских — один из трех Президентов и Отцов-основателей «ВАЛИ»

То есть, клуба Любителей «Изабеллы».

«Изабелла» это все же не пол-литра, чтобы непременно ее на троих —
но всю эту историю сочинили именно три питерских поэта:

Дмитрий Григорьев, Арсен Мирзаев и Валерий Земских.

Когда они читают втроем — это бодрое и веселое шоу, и вино «Изабелла» льется рекой…

Но когда я читаю Валеру одного — совсем иное ощущение.

Стихи Валеры хорошо читаются в середине декабря с больным горлом.

О Валере хорошо пишется в середине декабря с больным горлом.

Обмотавшись шарфом и выпив меду, мяты и шалфея.

Это важно: шарф дожжен быть мягкий и питье — вкусное.

Вот я скоро выздоровею, после Рождества дни начнут прирастать, ночи свертываться… и все будет хорошо.

Так хочется уговаривать и самого Валеру.

Он все расстраивается за то, что опять все вышло «как всегда»
и город наш простуженный, недобрый и небодрый…

В эту бессветную зимнюю пору всем нам не хватает йоду

И каждому пошла бы морская капуста, свисающая с усов.

Веселые стихи сейчас звучали бы абсолютным диссонансом.

Земских поэт не питерский, а скорее петербургский

Петербург — самый Неновогодний город на свете

В Петербурге вокруг Новогодья — темнота, ветер, простуда.

Этому не помогут никакие веселые балаганчики.

Ветер воет, по сугробам прут по-прежнему двенадцать.

В сугробе навеки застрял хрустальный башмачок — катькины серые гетры.

И обертка шоколада «Миньон»…

Нет, мы лучше проведем это время по другому.

Простуженный и небодрый…

Но есть особая доброта в грустных стихах.

Особый предрождественский уют в светлой печали.

Земских это — блюзовая баллада.

В Петербурге сейчас идет сезон Настроения Земских…

Биография: http://mfrp.narod.ru/19.html

Видео: http://video.yandex.ru/

Вот стихи:

http://magazines.russ.ru/authors/z/zemskih/

http://zhivoenebo.narod.ru/zemskih.html

Вот живой журнал: http://vzem.livejournal.com/

Валерий Земских. Из последнего

* * *

У меня на столе пять столбиков из пятирублёвых монет

В конфетнице из бересты рассыпью рублёвые

В полиэтиленовом пакетике двухрублёвые

В маленькой металлической баночке из под кинопленки полтинники

В пластмассовой баночке из-под витаминов гривенники

В стеклянном бокале пятикопеечные

В корзиночке рядом с танцующей африканкой копеечки

Есть еще десятирублёвая монета

Она лежит отдельно

Где не помню

Наверное я богатый человек

* * *

Кости ломает погода-палач

Лёг

          а ночь позади

Воробей деловито ворует у голубя корку

Пересыхает река

Вброд по колено

На другом берегу

          другой берег

Обернулся

          кричат

                    машут руками

                              зовут

Пустой плот цепляется за коряги

Солнце торчит из воды оранжевым поплавком

За леску

          намотанную на запястье

Кто-то дёргает

* * *

Сел

Сел в лужу

Лужа большая

Грязная

Не перепрыгнуть

Не обойти

Не вычерпать

Сел и сижу

Со своей правдой

Присаживайтесь

Всем места хватит

* * *

Выскочил из горящего дома

От памяти угли

Дотлевает воля

Дождь побил пламя

Смыл с лица копоть

Топоры стучат

Новый сруб растёт

Пора

          возводить стропила

За спиной смеются

                    и чиркают спичкой

* * *

Лук Одиссея мается без дела

Ткёт половик седая Пенелопа

Пьёт Телемах на площади базарной

Заслушавшись рассказчика слепого

Не довелось увидеть Ахилесса в деле

Спит Менелай

          состарилась Елена

Я строил город из песка у моря

Но грозен Посейдон и ныне

Всё смыл

Барашки юных волн резвятся

Купают деревянного коня

* * *

Макака макала хвостом в лужу

Небо ей было холстом

И в любую стужу

Она расписывала его

          оборотясь к востоку

Но от усилий ее

было мало проку

Я курю на завалинке

Впереди вечер

Солнце сваливает на запад

Стрекочет кузнечик

Но взглянув на облако

                    замираю на миг

Вижу в небе кривляется

Обезьяний лик

* * *

Не для моих ушей бормочет жизнь

Здесь надобны из мрамора и стали

Век нынче грубый

Лучше из бетона

          в опалубке из сучковатых досок

И гвозди

Гвозди непременно должны торчать

                    и звук царапать

Хоть он и так не слишком благозвучен

И всё

          на что ни бросишь взгляд

всклокочено и в грязных пятнах

Уж лучше не бросать

          а спрятать

в коробочку

          что склеил из бумажек

                    исписанных когда-то

столь неразборчиво

          что самому

                    не прочитать

И к лучшему

* * * *

никого нет

но толпятся

          толпятся

мошка пролетела

          одиноко ей

тесно в пустоте

не протиснуться

не развести руками

замрёшь

в холодное кресло вдавив спину

много

          как много

тех кого нет

локтями толкаются

гудят

обвожу взглядом

          никого

лишь собственный волос

лезет в рот

и тянет

из подземелья

* * * *

Она появляется

          из хрустальной избушки

Проскальзывает

          меж фарфоровых статуэток

Смотрится

          в зеркало чистой души

Отпивает

          глоток фимиама

Её тошнит

Она выкарабкивается из канавы

Пьяный бомж посылает её подальше

Но она выхватывает у него

                    бутылку пива

И сплёвывает

          в разбитое окно подвала

* * * *

Покачаться бы в качалке

На веранде

Тень платана

Пёс у ног

Бутылка виски

Пыль вдали

          соседи в гости

И твоя улыбка рядом

* * * *

Постучал по дереву

А оно мертво

Не предохраняет от беды

Поискал беду

Пропадать так сразу

Не нашёл

Как там звёзды встали

Может пронесёт

Мимо ветер гонит прошлогодний лист

Посижу

Посажу ольху

* * * *

Проходя мимо

Я бросаю гранату в окно

Иногда она не взрывается

Тогда я бросаю вторую

Но бывает что и она не взрывается

Тогда я вхожу в дом

Странные люди

* * * *

Приходит

Садится

Молчит

Вот и я помолчу

* * * *

В пути забыли путь

Пересыхает горло

На холмике под чахлою берёзой

Вповалку спят мечтавшие о встрече

Не стоит их будить

Пойдем в низину

Болото нам милей

На кочке клюква

Рассыпалась рубинами

Змея

          из-под ноги в траву

Следы медведя

И северный закат

* * * *

В темноте

Не включайте свет

Пусть длится

Пересохли губы

Молчите

Пряный запах

          чужой любви

* * *

А мы уже лежали и стреляли

В ту пыль что поднималась вдоль дороги

В ответ ни звука

Подобрали гильзы

          ещё горячие

И двинулись назад

Но заплутали

Всё же вышли на дорогу

Пыль поднималась

Было тихо

Лишь выстрелы

* * *

Бегите

          Бегите

А они и бегут

Круг размыкается

На жаровне

Угольки заливает потом

Я никуда не ходил

Много ли было

Ждущих меня на поляне

Но всё же

Машут флажками

Вслед церемонно идущим

          по скользкой лыжне

Целятся

* * *

Бескрылая птица

          уселась на мой балкон

Клювом постукивает

          заглядывает в окно

Не смотри

          поздно

Твоя весть

          не новость

И нечем

          тебя приветить

* * *

К сентябрю всё улеглось

Только море

Покрылось бараньей шерстью волны

                    и помрачнело

По ночам билось о пустой берег

Но тщетно

Никто не сказал ему правды

Перетирало гальку в песок

И близоруким зрачком бухты

Вглядывалось в Луну

Тянулось к ней грудью отлива

Я наматывал на пальцы

Водоросли волос

С неба падали тёмные виноградные гроздья

Медленно раскачивался фонарь

Освещая пустой стол

И мокрое полотенце на спинке стула

Любая земля

Сколько её ни топчи

Остаётся землёй

Отойди в сторону и увидишь

Как она наливается

Не тронь

Не тронь

Ты здесь лишний

Дай ей стереть наши следы

Во дворе плакала девочка от обиды

Безутешно

Громко

Было слышно на облаках

К утру всё стихло

Пока убирать хлам

Собственной жизни

Приснилась чужая комната

Вид из окна

          улица

                    деревья в снегу

Большая тахта

За стеной голоса объедают память

Выплыл

Но воздуха не хватает

Завязал лоскуток вокруг шеи

Цвет то красный

          то белый

                    то синий

Узелок

          то виндзорский

                    то в мыле

И качается пол

* * *

Как не удариться

Углы на каждом шагу

Синяки

          отсрочкой от ран

На бегу

          заглянул в душу

                    слазил в чужой карман

Потолкался на эскалаторе

Застрял

          на перроне

Перестали ходить поезда

Лёг на рельсы

Послушать

          гудит ли земля

Некрасиво

Размазывать день по бетонным шпалам

Многие лета

          долгие зимы

Головой о вывеску

Сапоги на вырост

Закусил губу

          и босиком

Далеко не ушёл

Стою

Обнимаю столб

* * *

Капли дождя

Не ждёшь

Падают в открытый рот

Пытаешься разглядеть

Просвет

Лай собак

Скучающих от безделья

Две берёзы

Два белых гриба

Затоптанны

Ветер

Сделавший своё дело

                    уходит на запад

Чёрная дыра неба

Звезда

          изображает падение

Выдумываем

Вдуваем огонь

В обугленное полено

Дым сливается с Млечным путём

Псы больше не лают

А тихо скулят

* * * *

Эх сынку

Я тебя проиграл

В карты

На которых безлюдные острова

Чёрные горы

Мутные реки

Берег в корягах

Я не двигался

Только смотрел

Как волна уходила

Ветер метил песком по лицу

Кто-то сгорбился и пропал из виду

* * * *

Я поеду в бумажном возке

По коридору

          где пыльные книги

                    за стеклянными дверцами

Жёлтая тусклая лампа

                    над столом

В чернильнице пусто

Смотритель ушел

Не спросишь

          куда повернуть

Устало бредёт

Картонная лошадь

* * *

Копеечка на тротуаре

Поднять

          пройти не замечая

Вернуться

          постоять

                    подумать

И прочь

Всю жизнь ругать себя

Хвалить за бескорыстие

                    рассказывая внукам

В ладье с Хароном

                    печально развести руками

Мол нету ничего

                    не обессудь

Юлия Беломлинская

29 ноября будет объявлен короткий список Международной поэтической премии им. Геннадия Григорьева, первое вручение которой состоится 14 декабря. «Прочтение» этой публикацией заканчивает цикл публикаций «Дневник члена жюри Григорьевской премии» литературного критика Виктора Топорова.

29. ТАТЬЯНА МНЕВА

Ходила в юности ко мне в семинар; стихи отличались рассудочностью в ущерб поэтичности. Четверть века спустя произошло вот что: поэтичность (минимальную и минималистическую) обрела, а рассудочность переросла в резиньяцию. Стихи были бы недурны, имейся в них хоть какое-нибудь движение (развитие), но они всякий раз заканчиваются в той же точке, в которой начались.

Память о счастье раздвигает колени девам, сужает мужам зрачки,

приставляет лестницу к небесам и роняет вскарабкавшегося на камни,

а ведь хрен припомнит кто-нибудь, что значили понятные когда-то значки,

черные закорючки на белом листе, черные птичьи тельца под белыми облаками.

* * *

Чем ни наполни эту случайную пустоту,

то в ней и сгинет, и потеряет имя,

«в какую сторону идти», — спросишь и в ответ услышишь: «не в ту,

в какую идешь», и что там брезжило искрами золотыми,

что там сияло отчаянной голубизной,

реяло, веяло, не смущалось банальностей и повторений,

все потеряло имя и смысл, как южный полуденный зной

питерской ночью январской. Огонь не возникнет от тренья

слов о слова, о зернистую зыбкую ткань

их неправды и тайны, что прекрасней их, то окажется их и гаже.

Видишь — бесполые, полые, голые — это люди живут, вот меж ними и встань,

не иди никуда, ни в какую сторону, потому что придешь сюда же.

* * *

Все окольные тропы ведут к этому городу все нехоженые пути

если нас подергать за ниточки зажатые в пальцах собранные в горсти

мы и в небо взлетим и встретимся и умрем и восстанем из небытия

и в единое сплавимся и распадемся на многие ты и я

все метафоры рифмы созвучья стекаются к этому городу все не сказанные слова

все безмолвие речи так мало значимой здесь

что пожалуй как нас ни дергай за нитки над каким из миров ни подвесь

все окажется ложь одиночество страх немота синева

* * *

Страшно представить себе: холодный бесстрастный глаз

онтологическим взглядом отовсюду смотрит на нас,

изучает, сверяет, фиксирует жизнь и смерть…

страшно и, в общем, обидно: не на что ему смотреть.

30. Андрей Чемоданов

Катастрофически маленькая подборка. Профессиональное владение общеевропейским верлибром и осмысленное его применение. И все же — возможно, в силу недостаточного объема (такие стихи надо читать — если их надо читать — целыми сборниками) — общая картина как-то не складывается.

Зачем тебе кошелёк

первый

мне подарила мама

по случаю окончания

четвёртого класса

через неделю украли

а в нём был только

список матерных выражений

которые я хотел

вызубрить к первому сентября

второй отобрал

троллейбусный контролёр

«зачем тебе кошелёк

если нет на штраф»

ещё один я порезал

на ремешок для часов

и осталось ещё

на заплату на джинсы

последний

я съел

в Ленинграде

голодал

вырезал кнопку

вытянул нитки

сварил посолил сжевал

на вкус он был как кошелёк

а сегодня

(через шестнадцать лет)

подарили новый

пригодится

на всякий случай

на чёрный день

Сырое мясо

четырнадцать лет назад

на солдатской кухне

я был рубщиком мяса

и снова и снова

бил топором

по свиным и говяжьим тушам

ошметки сырого мяса

долетали до самого потолка

покрывали меня как снег

но кости не поддавались

для меня

это был непосильный труд

ведь я весил всего 50 кг

то есть четвертую часть свиньи

и не больше 12-ти топоров

неизвестно с чего я взял

что сырое мясо содержит что-то

что теряется при его

приготовлении

выбирал

ошметки покрасивее

мыл жевал и глотал

без перца и соли

они были почти безвкусны

сырыми

их было не прожевать

теперь предлагая вам

ошметки своей души

я должен их

проперчить

посолить

хорошо прожарить

назвать стихами

самые нужные вещества

будут утрачены навсегда

но все же

ПРИЯТНОГО АППЕТИТА!

Update А.Ч. прислал расширенную подборку с очень смешным стихотворением про секс. И всё же общая картина не складывается; а если да, то не слишком выигрышная

31. Ян Шенкман

С приятной горчинкой, как-то убедительно искренние стихи. Перекликаются с ближайшими соседями (по моему чтению) — Чемодановым, Мневой и, в меньшей мере, Бобрецовым — по умонастроению. Тянут если и не на премию Андрея Белого, то уж на стакан водки бесспорно.

* * *

Я думаю обо всем сразу.

О ближайшем будущем. Как правило, ничего хорошего.

О далеком прошлом, населенном тенями прошлого.

А на углу Ленинского проспекта и улицы Дмитрия Ульянова по ночам стоит баба, приятная моему глазу.

Я думаю обо всем сразу.

Никак не могу сделать выбор.

Необязательно правильный. Хоть какой-нибудь.

Стоит только закрыть глаза — трое в комнате:

Президент Российской Федерации,

премьер-министр Российской Федерации

и какой-то неизвестный мне пидор.

Никак не могу сделать выбор.

Погружаюсь в реку времени с головою.

Глубже, глубже. Только это не река, а болотце.

Много раз я хотел бросить все и жить как придется.

Но для этого нужна огромная сила воли.

Просто невероятная для меня сила воли.

* * *

Что бы ни случилось — ничего страшного.

Чуть-чуть подташнивает? Ничего страшного.

Сносит башню? Ничего страшного.

После вчерашнего — ничего страшного.

Все равно все как-нибудь образуется.

Перемелется, переверится, перелюбится.

Я смотрю на тебя, а ты смотришь в окно на улицу.

Не кричи, не плачь, не буди спящего.

Ничего из ряда вон выходящего.

* * *

На углу стоят скамейки,

В луже плавает гондон.

У меня есть две копейки

И мобильный телефон.

На скамейке Коля с Машей

Отдыхают без штанов.

Ничего не знаю гаже,

Чем взаимная любовь

32. Галина Рымбу

Интересная поэтесса, которую я подсмотрел в Сети. Расфокусированное образное мышление с чисто медитативными входами-выходами. Местами смутно походит на стихи Елены Шварц — только внутренний мир куда менее артикулированный; смятение, проистекающее из постоянных метаний (не исключено, что и наоборот).

Я во сне перестал побеждать.

Ю. Кузнецов

в черепной коробке земных передач

наступает ночь, я сложусь воедино.

чёрный эпос — кифары своей циркач

разбивает волной цветную витрину,

белый эпос нудит на щекастой трубе

что-то пошлое, красное спьяну.

осень едет на старом горбе

к той горе, где звучать перестану.

ждать, курить, во дворах поджигать целлофан

и во сне золотой целовать нотный стан, —

беглой музыки жало иное,

алкогольное, ледяное.

почему так легко зарыдать?

причастившись заморской двойной пустоты,

на асфальт, на сухие в прожилках цветы

лить вино, умирать без героя.

а вернёшься домой, — всё иное,

подоконник в шмелях золотых.

* * *

Если вдруг вспомнятся тусклые сёла,

Грязные шторы в доме казённом,

Рыжие бархатцы в детской руке,

Жирная щука в прелом укропе,

Папа, как будто чужой, в тёмной робе

Тихо стоит, прислонившись к стене.

Если вдруг станет такой же стеною

Прошлое, — страх остаётся со мною,

Водит по телу студёным пером,

Солнышко делает тёмным пятном.

«Помнишь, — кричит мне, — щуку в укропе,

Дни посторонние в сладком сиропе,

Зуб свой молочный на толстом ковре,

Книжки про ВОВ там, где врут под чистую?

Первой постелью тебя нарисую,

Яблоком адским, галей в игре,

Гулом слепым дискотеки КЦ-шной,

Сломанной лыжей, лежащей в снегу,

Шахматным полем и спрятанной пешкой»

Это не я. Я так быть не могу.

Если вдруг вспомнится запах сарая,

Мелкие яблоки в дождь собираю,

Белую скатерть тяну со стола, —

Это не я, я такой не была.

Дней настоящих горячие розы,

Тело трамвая, сон спиртовой,

Шёпоты горние, мамины слёзы, —

Только и там это кто-то другой.

Белое слово молвить велю.

Это не я. Я таких не люблю.

33. Алексей Остудин

Хорошо темперированные мужские стихи, в чем, собственно, и проблема: слишком уж хорошо темперированные. Мачо не плачут — и это прекрасно, но как быть с остальными сильными чувствами?

Сладкая жизнь

Откупорь старое кино, где первый кадр шенгенской визы —

гостиница, всё включено: свет, холодильник, телевизор.

Балконы поросли бельём сбежавших на пленэр девчонок…

Что в Римини тебе моём на Данте виале в Риччоне,

переживая Амаркорд субботним днём в толпе бесхвостых

друзей, ревнителей свобод, которые протяжный воздух

засасывают, как стакан до синевы на подбородке?!

(не покупай у молдаван венгерские косоворотки!)

В забое древних дискотек добыть несложно чёрный Гугл —

цепями, будто пленный грек гремя, жара идёт на убыль.

Поймав, заблудшую овцу на бойню тащит добрый пастырь,

чтоб мясо завернуть в мацу, запить вином и сдобрить пастой —

у повара кишка тонка и кетчупом облита тога…

пусть брызги молний с потолка внезапны, будто мысли Бога!

Пора бы стариной тряхнуть: лицом к лицу, в пылу забавы,

пройдём скорее этот путь по макаронине зубами!

Сакартвело

Танцующий лезгинку шесть веков

оброс Тбилиси шерстью облаков —

оттуда и прядётся нить Кавказа.

Куру с Арагви Лермонтов связал:

у Грузии зелёные глаза

и гибкий стан девицы, что ни разу.

Я здесь гнездо стеклянное совью

чтоб миндалём украсить жизнь свою.

Шелковица икру и пудру мечет,

как будто запах чачи ни при чём,

цепляет ветер гаечным ключом

и с болью выворачивает плечи,

захочешь — колыбельную споёт…

Приходит время «запад-на-перёд»

туманом на коленках горы штопать.

А в Кобулети, ниже на этаж:

напоминает губы целаваш,

аджарский хачапури — глаз Циклопа:

холодной пеной море врёт в лицо,

не дождь идёт, а горькое винцо,

овечьим сыром небо быть могло бы

где смерч на горизинте до краёв

налит, как рог, и только грома рёв,

и голоса навстречу: гамарджоба!

34. Александр Кабанов

Один из заведомых фаворитов — и по общей известности, и по качеству, и по внутренней близости к поэзии и поэтике Геннадия Григорьева.

* * *

Се — Азиопа, ею был украден

и освежеван древний бог,

из треугольных рыжих виноградин —

ее лобок.

И мы в мускатных зарослях блуждаем,

когорта алкашей.

Овидий прав: так трудно быть джедаем

среди лобковых вшей.

Се — Азиопа, наша ридна маты,

кормилица искусств.

Кто нынче помнит Зевса? Жестковатый

и сладкий был на вкус.

Так, впрочем, сладок всякий иноверец,

философ и поэт,

добавь в судьбу — лавровый лист и перец,

ты сам себе — обед,

обед молчанья, кулинарный случай,

подстережет в пути,

гори один и никого не мучай,

гори и не звезди.

С иронией порой перебарщивает, но не слишком. Несколько хуже другое: отчетливо видно, куда бежит поэт, но так и остается непонятным, откуда. То есть не просматривается творческий первотолчок: не почему пишет так, а почему вообще пишет?

* * *

Полусонной, сгоревшею спичкой

пахнет дырочка в нотном листе.

Я открою скрипичной отмычкой

инкерманское алиготе.

Вы услышите клекот грифона,

и с похмелья привидится вам:

запятую латунь саксофона

афро-ангел подносит к губам.

Это будет приморский поселок —

на солдатский обмылок похож.

Это будет поэту под сорок,

это будет прокрустова ложь.

Разминая мучное колено

пэтэушницы из Фермопил…

…помню виолончельное сено,

на котором ее полюбил.

Это будет забытое имя

и сольфеджио грубый помол.

Вот — ее виноградное вымя,

комсомольский значок уколол.

Вот — читаю молчанье о полку,

разрешаю подстричься стрижу,

и в субботу мелю кофемолку

и на сельскую церковь гляжу.

Чья секундная стрелка спешила

приговор принести на хвосте?

Это — я, это — пятка Ахилла,

это — дырочка в нотном листе.

Эту вечную ухмылочку хорошо бы скомпенсировать изгойством, но вот чего нет, того нет (как написал бы В.В.Розанов, мысленно сопоставляя с Григорьевым).

* * *

как его звать не помню варварский грязный город

он посылал на приступ армии саранчи

семь водяных драконов неисчислимый голод

помню что на подушке вынес ему ключи

город в меня ввалился с грохотом колесницы

пьяные пехотинцы лучники трубачи

помню в котле варился помню клевали птицы

этот бульон из крови копоти и мочи

город меня разрушил город меня отстроил

местной библиотекой вырвали мне язык

город когда-то звали Ольвия или Троя

Санкт-Петербург Неаполь станция Кагарлык

там где мосты играют на подкидного в спички

город где с женским полом путают потолки

на запасной подушке вынес ему отмычки

все мое тело нынче сейфовые замки

и заключив в кавычки город меня оставил

можно любую дату вписывать между строк

кто то сказал что вера это любовь без правил

видимо провокатор или Илья пророк

а на душе потемки чище помпейской сажи

за колбасою конской очередь буквой г

помню как с чемоданом входит Кабанов Саша

на чемодане надпись Дембель ГСВГ *.

---

* СВГ — Группа Советских Войск в Германии.

35. Игорь Караулов

Хороший поэт. Даже очень хороший. Хороший, но наполовину игрушечный: флейта-пикколо. Великолепная ирония, замешенная на смирении, которое, впрочем, отдает и стоицизмом; внутренняя (да и взаимная) сбалансированность стихов ему бесспорно в плюс. А что в минус? Маскирующееся под умеренный постмодернизм, а на деле вынужденное обращение к чужим интонационным и ритмическим ходам. Даже в верлибре (см. третье стихотворение)

из детства

Мальчик толстый, кудрявый, еврейский

мешковато бежит по росе.

Папа любит читать юморески

на шестнадцатой полосе.

А поднимет глаза от газеты —

сразу в сердце прорежется плач:

нужники вместо тёплых клозетов

и обмылки малаховских дач.

Просто хочется выть от ублюдочности,

от пригорков в собачьем говне.

«Нету будущности, нету будущности

у Илюшеньки в этой стране».

Мама рыжики ест в маринаде

и читает журнал «Новый мир».

Папа будущность видит в Канаде,

собирается ехать в ОВИР.

Я не знаю, уехали, нет ли.

Кто хотел, уезжали всегда.

Слово «будущность» — в книжке поэта

разъяснилось мне через года.

Оказалось, что будущность — это

когда ты осторожно войдёшь,

в непонятное что-то одета,

как советская вся молодёжь.

* * *

Я имею право

говорить себе.

Я не умираю

в классовой борьбе.

Ни в литературной (мутной и блатной),

ни в контрокультурной,

ни в какой иной.

Не забили рот мне

всяким барахлом:

патокою рвотной,

мерой и числом.

Я не актуальный,

не передовой.

Я полтораспальный,

тёплый и живой.

Я таскаю тело,

как отшельник-рак.

И чихать хотел я

на грядущий мрак.

фуга

Стоит отлучиться на секунду —

в магазин, скажем, оплатить мобильный —

и уже считают, что ты умер,

а то и чего похуже.

Прямо на секундочку отлучиться,

за цветами вот, за сигаретами для дамы,

за ингредиентами, нужными в хозяйстве.

Зато какие там цены!

Копейки медные, стотинки, оболы,

детские смешные деньги.

На секунду, мухой,

бронзовой брошечной мухой,

вслед за дирижаблями из радужной плёнки,

между слоновьих корней секвойи,

вдоль огорода, где растят мороженое,

чтобы в лиловой автолавке

купить сахар, крахмал и дрожжи —

недостающие ингредиенты.

На секунду, буквально туда и обратно —

а тебя уже не замечают,

и чужие люди на твоей кухне

ворочают сковородками

и с железной улиткой

сквозь тебя проходят по коридору.

Вот я, в трениках,

в тапках на босу ногу,

отлучусь на секундочку: сахар, дрожжи.

Даже дверь на ключ не закрываю.

Просто прикрываю.

36. Игорь Сид

Представленная на суд жюри игровая сюжетная и сказочная поэма отсылает, конечно, в какой-то мере к «Дню «Зенита» и к «Доске», но никак не более того. Ее надо (если надо) анализировать подробно; отрывки, на которые она распадается, производят по отдельности невыигрышное впечатление, поэтому не привожу ничего. Общее ощущение: увы, мимо кассы (в том числе и буквально).

Update Более тщательно вычитанный вариант той же поэмы

37. Эля Леонова

Читая Элю, отчетливо осознаешь, что возрастной барьер отсечения надо было ввести не только «сверху», но и «снизу». Неплохие стихи, даже очень неплохие, но какие-то (пока?) беззвучные. Разевает рыба рот…

Рыбаки

Я выхожу на край замерзшего залива.

Деревья за спиной ворчат неторопливо,

и вящей тишиной, и куполом горбатым

малиновая мгла повисла над Кронштадтом,

а где-то вдалеке лишенная осанки

фигура волочет нагруженные санки

(каленые крючки, складная табуретка)

и песенку поет, и всхлипывает редко.

Неясно почему, с какой-то тайной целью,

пожертвовав едой, газетой и постелью,

пренебрегая их небесными благами,

я выхожу на лед и топаю ногами;

а крепок ли залив, а рыба в нем живая,

а снег белее чем, он вообще бывает;

до первых рыбаков с тяжелыми носами.

О чем они молчат смешными голосами?

Один сошел с ума и точит рыбьи кости,

другой карандашу привязывает хвостик

и пишет подо льдом таинственные фразы,

которые для рыб, цветных и пучеглазых.

Вторые рыбаки сидят гораздо молча,

у них суровый вид, и лед под ними толще,

они его грызут, железом беспокоят

и тащат из него на белый свет такое!

Занятие свое отнюдь не прерывая,

они следят за мной, в сомненьи пребывая,

что я мерещусь им, как миражи в пустыне;

и вспарывают борщ, и ждут, пока остынет.

Последним рыбакам пристало борщ в кармане

всегда носить с собой, не то его не станет;

я им машу рукой, прощаться вслух не смея,

и берег вдалеке согнулся и темнеет.

Зачем им только знать, что через четверть часа,

пока они молчат и делают припасы,

на в том же самом льду, под тем же самым снегом,

какой они скребут стремительным набегом,

я что-то, что не снег, блестящее, увижу,

и страшно удивлюсь, и подойду поближе,

и разгляжу окно в его раскрытом виде,

и долгожданный свет ко мне оттуда выйдет.

38. Лена Элтанг

В сегодняшней (отчасти уже вчерашней) традиции повального подражания Бродскому даже отступление к срединному (образца первой половины 1930-х) Мандельштаму воспринимается чуть ли не как новация. Так- в «благополучных» стихах Лены (относительно благополучных, конечно), но куда интереснее заведомо «неблагополучные», в которых слышится незаемный, пусть и несколько амузыкальный, голос.

* * *

приходи я хочу показать тебя кактусу

он цветёт красногубый зима не зима

а на пики тебе выпадает хоть как тусуй

забубённый валет небольшого ума:

алый рот в молоке лоб в холодной испарине

да и тот не приходит хоть волоком но

шелкопряды как мы золотые непарные

всё одно доплетают своё волокно

разговор-то у каждого свой с дознавателем

то ли пить взаперти то ли красным цвести

то ли марш в легион завоевывать звательный

чтобы просто о господи произнести

* * *

я-то знаю как вовремя рвется перепревшая нитка времен:

так бессовестно спится и пьется,

что не помнишь ни лиц, ни имен,

то царапаешь черную спину, то смеешься, то бьешься, пока

где-то месит колдуньину глину материнская злая рука,

так бессовестно пьется и спится (заживает, вот-вот заживет)

что с того, что втыкаются спицы

в свежеслепленный голый живот.

хор молчит. начинается лето, непривычное птичье житье,

и тебя призывают к ответу за античное имя мое

* * *

не завидуй не завидуй вот коробочка с обидой

вот сундук а в нём тряпьё это юность ё-моё

в кольцах стразы в пальцах цейсы

праздность шали веницейской

от вишнёвого ситро слиплось сладкое нутро

вот скворечня но пустая был жилец да весь растаял

станиславский леденец

замусоленный конец

утопился чёрный клавиш ничего сама поправишь

как войдёшь в свои права вот сухая голова

голубого аматёра погорелого актёра

поливай её в жару и люби когда умру

амулет с подъятым удом кто не помню врать не буду

подарил и был таков

не ищи черновиков

нынче ночью тяпнув стопку всё пустили на растопку

ссыпав буквицы с листа как смородину с куста

б. к.

где нынче сидор где коза и кто её дерёт

медовый спас катит в глаза и ясно наперёд:

послать за сидором гонца и пить и пить втроём

он сам корица и пыльца мы сбитень с ним собьём

крошится мёрзлым молоком озёрный край небес

и град идёт идёт пешком и сидор через лес

несётся вскачь в дождевике коварен как шайтан

каштан в кармане и в руке и на крыльце каштан

природа ходит ходуном съедает поедом

и стрекозиный слабый лом и муравьиный дом

гудит в ненастной голове имбирный сладкий спирт

шипастый шар плывёт в траве в нем марсианин спит

* * *

пахнет мокрою рогожей на неапольской барже

хлябь тирренская похоже успокоилась уже

а с утра болталась пьяно билась в низкие борта

еле-еле capitano доносил вино до рта

возвращаешься в сорренто как положено к зиме

укрываешься брезентом на застуженной корме

где сияет померанец не достигнувший темниц:

закатился в мокрый сланец цвета боцманских зениц

итальянские глаголы вспоминая абы как

крутишь ручки радиолы ловишь волны в облаках

в позитано sole sole в риме верди в местре бах

проступает грубой солью маре нострум на губах

возвращаешься счастливый вероятно навсегда

зыбь гусиная в заливе — зябнет зимняя вода

всеми футами под килем и рябит еще сильней

будто рыбы все что были приложили губы к ней

и стоят себе у кромки опираясь на хвосты

и молчат под ними громко сорок метров пустоты

39. Аля Кудряшева

Довольно обаятельные стихи; их сетевая популярность вполне объяснима. Мило смотрелись бы и в книге. Переклички с Полозковой — но без Веро4киной пошловатости и, увы, без ее яркости. Самый оригинальный штрих — начало нумерации стихов цикла не с единицы, а с нуля. Самое точное слово — вальсок.

Рыбный вальсок

Позови меня, брат, позови меня, ласковый брат,

Мы пойдем по дороге туда, где пылает закат,

Где лини и язи при поддержке язей и линей,

Выясняют, какой из князей и который длинней.

Подожди меня, брат, подожди меня, ты терпелив.

Там, должно быть, отлив, а быть может, и вовсе прилив,

Там качаются сосны в сережках тягучей смолы,

Под нежаркое солнце весь день подставляя стволы.

Приведи меня, брат, приведи меня, ибо туда

В одиночку не ходит ни ветер, ни снег, ни вода.

Даже реки, которые были знакомы едва,

Прибывают туда, заплетаясь, как два рукава.

Так что смело шагай, предъявляй меня как аусвайс,

И ныряй в этот вальс, ты ведь понял, что всё это вальс.

На песочный паркет, на сосновый кудрявый шиньон

То язи, то лини серебристой сорят чешуей.

А закат всё пылает, пылает, никак не сгорит.

Не гони меня, брат, не гони, я впишусь в этот ритм,

В этот круг. В этом кружеве всё невпопад в голове —

То язей, то правей, то ли нет — то линей, то левей.

И прилив переходит в отлив или наоборот,

И танцуют жуки среди мшистых лохматых бород,

И Каспийское море в условно укромной тиши

Торопливо впадает в раскрытую волжскую ширь.

И пылает закат, а потом догорает закат,

Не кончается вальс, но кончается сила в руках,

Потускневшая, но дорогая еще чешуя

Возвращается, тихо вращаясь, на круги своя.

Пристрели меня, брат, пристрели, ты же дружишь с ружьем,

Потому что отсюда никто не уходит вдвоем,

Ни линя, ни язя. В одиночку уходят, скользя.

И подолгу молчат. Потому что об этом нельзя.

40. Оля Хохлова

Оле я отдал первое место на конкурсе «Заблудившийся трамвай». В частности, за это стихотворение:

анна анна очнись ты очень больна

береги голову анна она одна

ночь твоя раскаляется добела

но все равно — черна

бабка твоя цыганка — дурная кровь

слышишь стучит сердечко: открой открой

думать не вздумай анна не открывай

это молва пришла тебя добывать

это уже горит и ещё несут

анна я знаю чем завершится суд

что успокоит зуд

.. я бы обнял тебя милая если б мог

но это жар горячечный монолог

ты ошибалась детка неся в бреду

всякую ерунду

память запри

как называл забудь

лопнуло небо и покатилась ртуть

не выбирая путь

свет упразднен. это дают отбой

что там за тип — с крыльями и трубой

..

анна очнись

нарочный за тобой

И за это:

* * *

она горчит как память. как вода

прозрачная, но вязкая на ощупь

во сне перемещая города

течет во мне — без страха и стыда

и совесть — как исподнее — полощет

а мне-то что? я маленький и злой

с прокуренной по кухням головой

в серсо играю с ангелами нимбом

они мне шепчут в правое: давай

другие шепчут в левое: давай

и — либо ты упал и умер, либо —

ступай во двор и мелом нарисуй

все то, что эти ангелы несут

в прозрачных ртах своих и перьях белых

все то, что отрицал и признавал

рисуй о том, что мир — безбожно мал

что ты за ним никак не поспевал

покуда смерть в тебе не подоспела

Но здесь конкуренция куда жестче. У Оли подлинно поэтическое мышление (суггестивно-эллиптическое), но она его, кажется, побаивается и норовит поэтому многое читателю растолковать — разжевать или, если угодно, разбавить (как вино водой) — и напрасно. Есть речи: значенье темно иль ничтожно (ничтожно — зачеркнуть).

В эти сны, чёрно-белые, с титрами,

В этот город немой над Невой,

Я впустил Твою музыку тихую

И она говорила со мной.

Повторяла, занозила, мучала —

Не вернуться уже, не вернуть.

И тоска — загрудинная, жгучая —

До светла не давала уснуть.

Мимо парка, кофейни, закусочной,

Без раздумий покинув кровать,

Я бежал, задыхаясь, за музыкой

В безнадёжной попытке — догнать.

Проступали из мрака — полосками,

Отголосками пыльных гравюр —

Узкобёдрые улицы плоские

В обветшалых домах от кутюр.

Лишь под утро — измучен синкопами,

Поражён тишиной ключевой,

Я очнулся — тревожный, растрёпанный,

А вокруг — никого, ничего.

Только сердце, безрадостно тикая,

На последних аккордах сбоит.

И тоска — чёрно-белая, тихая —

Проникает за шторы мои.

41. Иван Квасов

Собственно, не стихи и даже не иронические миниатюры, а зарифмованные хохмы. Местами остроумно, местами не очень. Такое мы (с Григорьевым) практиковали вовсю, но никогда не считали поэзией: «Не живите ниже Вити», «Хорея от анапеста не отличит она, пизда», и т.п.

Низкие истины

Если дядя с тетей нежен

Кунилингус неизбежен.

Если дядя не опрятен

Секс с ним маловероятен.

Если дядя дяде даст

Дядя станет педераст.

Если тетя некрасива

Добавляйте водку в пиво.

Если женщина грустит,

Сделай что-нибудь. Хоть вид.

Если тетя плохо пахнет

Ее вряд ли кто-то трахнет.

Часть тушки

Мужики купались в речке

За высокою скалой,

Рыбы трогали уздечки

Их пиписек под водой.

Апофеоз ММ

Маленький мальчик по стройке гулял,

Где и оставил свой маленький кал.

Это увидел строитель поддатый,

Старый, больной, обделенный зарплатой.

Мальчик подтерся своим дневником,

Понял старик после взгляда мельком.

Поднял, расправил листы дневника

И задрожала больная рука.

Тройки там были по многим предметам,

И замечания были при этом.

Старый строитель к директору школы:

«Ваш ученик? Составляй протоколы!»

«Это не наше…» и несколько школ

Старый строитель за день обошел.

Долго ходил он по школам, пока

Не обнаружили ученика.

Больше не будет он гадить на стройке…

Дети, стыдитесь учиться на тройки.

Записочка

Вскрываю вены.

Целую

Лена

Укропное место

Басня

Однажды педераст и гомофоб

Решили вместе вырастить укроп

Продать пучками на колхозном рынке

А деньги разделить на половинки.

Вот каковы мечтанья извращенцев

Не покупайте зелень у чеченцев.

42. Шиш Брянский

Сознательная стихотворная стилизация: элементарная (первое стихотворение), переусложненная (второе) и вывернутая наизнанку (третье). Тезис-антитезис-синтез. Талантливо? Безусловно. Интересно? Пожалуй. Хорошо? Вряд ли. Середина-то провисает.

* * *

Друг сердечный, волк позорный,

Лес густой, слуга покорный,

Кот учёный, мэн крутой

Да червонец золотой

Саша Чёрный, Боже Святый,

Лысый, лысый, конопатый,

Сумрак сонный, день деньской,

Сокол ясный, царь морской

Пидор гнойный, гусь хрустальный,

Луг духовный, торт миндальный,

Клён кудрявый, лист резной,

Гроб комфортный заказной

* * *

Там, где бетонную пыль на закате гнилоокий жжёт сетлячок,

Поперёк запасного горла Москвы Яуза вязкая течёт.

В омофорах латунных скунс и лемур по церковным праздникам яд

Из реторт разливают, и больничные трубы дымят.

Там я и встретил его — над рекою прокисшей, близ чавких лагун,

У перил, чей вод её тяжче чорный цинготный чугун.

Он стоял, отравленным паром причащаясь чёрство, юродно кривясь,

Тщетного детства надгробье рябое, полусрубленный полый вяз.

Он меня сразу узнал и окликнул — в бу́рсе мы учились одной,

Я был ссаненький птенчик беспёрый, и власть он имел надо мной.

Помню, ломом ебал он меня и харей тыкал в гавно,

В уши вгонял мне свёрла тупые, и выколол око одно.

А когда излетел я из веси вороньей, как беглый недоклёванный грач,

Смрадным перстом всё грозил в голове из бyрсы вечный палач.

В атлантийской палестре пил я с жыдами мудрости дохлой вино,

А теперь я как он, и нет у меня никого, кроме него.

И вот говорит он: «Что же нас душат, квасят в жилых нужниках,

Что же нас давят всё, давят, не додавят никак?

Нас под землю загнали, вместо нашего хлеба жабские пекут пироги,

О, куда же от едкой этой нам деться монетно-мыльной пурги?»

— Да, — отвечал я, — видишь, мой милый, вот наша судьба —

Скиптр и венец у меня отобрали, кастет и квас — у тебя,

Мнилось — для Лелевых бус наши выи, оказалось — для ихних плах,

Флаг изосрали и крест вороной о десяти крылах,

От полярных стражей нам сабли достались, чтоб мы лютых не боялись врагов,

А теперь борейских мехов сильнее мертвенный крысиный ков.

Но голубино-орлью в печени я выносил месть,

Не печалься, Андрюша, у меня для них кое-что есть.

Не укрепное сусло нам подносят, а подогретый мазут,

Сувениры из нашей крови и костей в мерцедесах диаволы везут,

Море дымится, ярые вепри топчут безгубых Марусь,

А я лечу и воркую, а я стою и смеюсь.

Я кличу: о Волче, провой же нам зорю, о Агнче пурпурный, родись!

Не матерным словом, а ядерным блёвом я разрушу их парадиз.

Я даже сказать не умею, какую проглотят они вафлю,

Когда я им из-под кожи постылой улыбку свою явлю

И Бог наш косматый в красной избе протрубит в медвежий гобой,

И на зимний престол, Его кровью умытый, взойдём мы с тобой,

И ты вновь меня выябешь, выколешь око, накормишь бурсацким гавном,

И двумя орденами священной войны мы зажжёмся в небе льдяном,

И двумя сынами великой страны мы воскреснем в Духе одном.

* * *

Мамка мне Гарчышники паставила,

Акцябровую вдахнула хмурасць,

Выпила за Родзину, за Сталина,

Агурцом салёным паперхнулась.

Мамка пьёт, как папка пил, бывалача,

С Лёхаю касым и с дзедай Вовай —

В Тубзалет схадзила, праблевалася,

А патом па новай, блядзь, па новай.

Мне же Спину жгут газетки хуевы,

Внутрэнее чуйствую сгаранье.

Гадам буду — мне падобнай уеби

Ащущаць не прывадзилась ране.

Цела всё раздулась, как у маманта,

На Щеках смярцельная рубиннасць…

Мамка! мамка! я же сдохну, маменька!

Ни Хуя не слышыт — атрубилась.

Вот как алкагольные напитачки

Да трагедыи парой даводзят.

В тры нуль нуль аткинул я капытачки,

Вся радня сбяжалась, мамка воет.

В гробе я ляжу, с пячалью думая:

Помер, мамка, помер твой рабёнак!

Видзишь, мамка, таки врэзал Дуба я

Ат Гарчышникав тваих ябёных.

Всё?

Всё!

Начинаем голосование.

Виктор Топоров

23. Всеволод Гуревич

Подборка отрадно короткая, с оммажами Григорьеву и Болдуману, с ироническими каденциями и сентенциями, но увы, увы и увы… Полное отсутствие как поэтического мышления, так и чувства слова превращает эти стихи в симулякры.

Ты уйдёшь — не останется ничего,

За тобою закроют дверь

Этой клетки, которую ты, щегол,

Так любовно стерёг: отмерь

Годы песен — неспетых,

Ночных часов,

И с мензуркой ко мне греби!

Я скажу только несколько верных слов,

Ты отпустишь мои грехи…

И повиснет, меняя пространства глубь,

Разговор о пустых вещах,

Чтобы день, как чужой, откровенно глуп,

Неприятный, в дурных свищах,

Шёл без нас — напористый — толковать,

Торговать дребеденью впрок!..

Здесь же горло сводит — берёт на ять! —

Столь желанная жажда строк.

* * *

Строка — танцо́вщица, змея:

Ей не бывать слугой!

Заёмным золотом звеня —

Словесною лузгой…

…как в лузу катится строка,

Как в дождь рябит река,

Как у лихого игрока

Уверена рука,

Строка — родит себя: срамна,

Чиста — как первый грех…

Чтоб я читал, сходя с ума,

Её горячий смех.

24. Галина Илюхина

Задорные стихи с нарративом. На мой вкус, чересчур задорные — и чересчур благожелательные. Хороший, судя по всему, человек. А поэту — точнее, поэтической эманации пишущего — быть хорошим человеком вредно.

Авдала

Проведение еврейского обряда «авдала» — разделение праздника и будней,
совершаемое в конце праздника.

Елена Исаковна тихо колдует в углу:

на столике — свечка, стакан, через край перелитый.

Опухший Василий недобро косится: гляди ты,

опять переводит бухло на свою авдалу.

Елена Исаковна бдит напряженной спиной:

её неусыпное око мерцает в затылке,

и только Василий, взалкавши, полезет к бутылке,

она на пути его встанет той самой Стеной.

Василий набычится: снова ему не свезло.

Пройдясь матерком по жидам и языческой тёще,

Христа упомянет — и так, чтобы было почётче —

чтоб слышала, стерва, и знала, что это назло.

Он с кухни уйдёт, по инерции что-то бурча,

живот волосатый покрестит, подавит зевоту.

Наутро им вместе в маршрутке трястись на работу…

И в красном вине, зашипев, угасает свеча.

И, конечно, в основном чужой голос (рифмующийся и рифмуемый с гладиолусом). Лучшее стихотворение таково:

Неслучившийся юбилей

Я пришла на юбилей. На оградке две синицы

потрошат кусочек пиццы. Иней сыплется с ветвей

на нехитрый бутерброд, на «Московского» бутылку.

Солнце гладит по затылку: март, однако. Поворот

на которую весну?.. Тоже клонит к юбилею.

Припекает. Разомлею — не замечу, как засну.

Не меняешься, хитрец. Улыбаешься с гранита.

Взял и умер — шито-крыто, нашей сказочке конец.

Взял и кинул. На кого? А, тебе теперь не важно.

Где-то был платок бумажный… Утираюсь рукавом.

Смейся-смейся надо мной, нестареющий мальчишка…

Извини, хватила лишку. Всё, давай по стременной.

Ну, за память-пустельгу. Чтоб не выело склерозом

этот март, и эти розы, и синичек на снегу.

25. Евгений Лесин

Поэт представил явно нелучшую подборку — и почему-то с выраженным «ленинградским акцентом». Я знаю у него стихи посильнее, да и пообаятельнее тоже. Из лучших здесь такое:

Четыре дня я был женат.

Я был женат четыре дня

Я знаю, что такое ад.

И ад, скажу вам, не фигня.

Попы не врут. Пока земля

Еще являет красоту

Покайтесь, бля, покайтесь, бля,

Иначе вам гореть в аду.

Я был в аду четыре дня.

Четыре дня я был в аду.

А ну покайтесь у меня.

Покайтесь, суки, бля, я жду.

Иначе страшное грядет.

Сожжет вас лютая змея.

И рухнет черный небосвод.

И уничтожит вас семья.

В геенне огненной гореть,

Вдыхая серы аромат.

Но нерушима ада клеть.

Навечно каждый здесь женат.

Навечно мука и огонь.

Навечно дъявольский оскал.

Летел в полымя черный конь

И слезы капали у скал.

Скорей верните целибат

По всей вселенной и вокруг.

Четыре дня я был женат.

И мне хватило моих мук.

Ирония или довольно занудная (в длинных стихотворениях), или несколько непропеченная (в коротких). Стихи явно рассчитаны на устное исполнение.

Стояли, мерились хуями

Нонконформисты с холуями.

* * *

Ты цветешь, ну а я только пахну.

И все дышит любовью в Москве.

Дай, любимая, я тебя трахну

Табуреткою по голове.

* * *

Девочка идет, виляя задом,

Пьяная, торопится в метро.

Споры меж Москвой и Ленинградом —

Словно между первой и второй.

Словно мы совсем не уезжали.

Только не идет из головы,

Что для ленинградцев мы южане.

Даже те, кто с севера Москвы.

26. Ирина Дудина

У поэта Ирины Дудиной есть лишь один недостаток (в рамках нашего конкурса): поэт Наташа Романова пишет в сходной манере, но куда радикальнее. Значит, у Дудиной плучается Романова-light или soft.

(Читала в метро газету через плечо мужика — что Берлускони разводится с женой)

Как хорошо, что я не замужем,

Например, за таким типусом, как Берлускони.

К примеру, мы не молоды,

нас притоптали времени пони,

И типа Берлускони мне говорит,

Ты, Дудина, противно постарела!

А я ему отвечаю — сам старый типус,

У самого непрыятное стало тело.

А он говорит — я сам то ящо ничаво,

Со мной юные бляди хотят сношацца.

А ты — противно смотреть —

Вона как щёки виснут

Когда хочешь типа улыбацца.

А я ему — ну и океюшки, ни и развод.

Отдавай ка мне семь миллиардов еврушек.

А он — досвидос, ни фига тебе в рот,

Лучше я эти бабосы отдам ябливым сочным дэвушкам!

А я ему ну ты порхатый чудак!

И мозга у тебя не с кулак, а с лесной орешек.

Ты же президенто, пора бы уж не думать о своих смертных мудях,

А пора подумать о всея планете многогрешной.

Ты вот рассыплешь деньжищи по бледям,

По ненасытным бесплодным лонам,

Деушки напокупают себе ненужных больших хат,

Всяких брюликов, тряпочек, и насажают себе в груди силиконов.

А я бы вот миллиардик на Гаити бы отдала б,

Негритосам понастроила сейсмологически прочных хибарок,

Ещё б обустроила б в Африке плодоносные для африканычей поля,

Чтоб они не пугали своей чорной худобой белых жирных европейских товарок.

Засаживала б деревцами пустыни и пустыри,

Вдоль зловонючих трасс — стройные ряды тополей и кустиков.

И все б говорили Дудиной Иры работники — это друидов поводыри,

А её прозвище -Дудина — это мадам Грин-густикова.

А ты, Берлускони, всё одно талдычишь — не дам баблища, не дам,

Вот сделаю себе пластиковый стерженёк в старую пиписочку —

И прошвырнусь по самым роскошным мировым блядям,

А твои негры пусть сдохнут над пустой мисочкой.

А я ему — ах Берлускони, ах старый чудак!

Ну никак ты не могёшь от мужеской узости избавицца.

Сдохнешь и унесёшь миллиардики живоносные во прах,

А мир кривой, иссушонный, загажённый останется.

Ну и ладно, что Берлускони не мой мужик.

Мы б за бабло при разводе изодрались бы как кот с собакою.

У меня в кармане полный пшик.

Зато морда моя его ногтями, пропахшими чужими писками, не исцарапана.

Попытки же искупить эту (конечно, весьма условную) анемичность «гражданственностью» не срабатывают.

Фуры с лесом едут по России.

Сдали русский лес. Его приговорили.

За рулями — русские водилы,

Траура лесов сопроводилы.

Там Иван, в глубинке, безработный,

Завалил берёзу как животное.

Рощу зарубил как мать родную

За копейку, чтобы пить лихую.

Продал лес посреднику циничному,

Чёрному дельцу листвичному.

Туши елей, сосен и дубов

Ободрали, навалили, как коров.

Фура с лесом мчится по шоссе.

Трупы голые дерев в слезах-росе.

Русским дерево теперь не по карману.

Фуры с лесом за границу направляются,

Жирный запад с древесинкой забавляется,

Заплатив пластмасской россиянам.

27. Татьяна Алферова

Алферову я ценю как тонкого прозаика. Стихи у нее крепкие, но несколько неуклюжие, а главное, непоправимо вторичные, что, в отличие от некоторой неуклюжести, не поддалось бы и гипотетическому редакторскому карандашу.

Вино (праязык)

Сок виноградный под смуглой стопой италийской

брызнет из круглого чана, и ягоды всхлипнут:

путь через лето и море до нёба неблизкий,

крошится время быстрей, чем античные плиты.

Были же грозди янтарно-прозрачные, сладко-,

были и терпкие синие, мелко-тугие…

Дни эти ягоды, в памяти плотной — закладка,

что ж открываешь все чаще страницы другие?

Зреет вино — праязык наш коснеющий общий,

нимфы на нем вне времен о любви лепетали…

Видно, другое привез плутоватый наш кормчий,

время пытаясь объехать по горизонтали.

Причем вторичность порой возникает невольно — как в нижеприводимом подражании Готфриду Бенну, которого Таня наверняка не читала:

И этот, с копьем в деснице,

и тот, кто закружит свод…

(Синица моя, синица,

спасение не придет).

Сдвигаются, грохнув, сферы,

раскручиваются миры

(что выдох — крылышком серым,

полет — скупые дворы).

И этот, и тот — крылаты.

Художник впадает в раж.

Синица моя, куда ты!

В свинцовом оплете витраж.

Покуда орган бушует,

и хор невпопад гремит,

пускай белошвейка в шубу

упрячет огонь ланит,

очнется — крупа в кармане…

— Где птички? Какой мороз!..

И этот, с копьем, обманет,

и змей распрямится в рост.

28. Валентин Бобрецов

Валентин Бобрецов в антологии Виктора Топорова «Поздние петербуржцы»

Один из самых недооцененных петербургских поэтов. Большой и редкий мастер сочетать элегическое начало с одическим — и, увы, несколько портить дело тотальной иронией (прежде всего, горькой самоиронией). Но всё равно хорошо. И личное наблюдение: живет как пишет и пишет как живет: долгими де-ся-ти-ле-ти-я-ми.

Жизнь — театр.

Общее место

Пенсионер бредет по скверу.

Его годами оделя,

природа позабыла меру…

В последних числах октября,

когда загрезила о снеге

грязь, отвердев на сантиметр,

а солнце уступает с некой

поспешностью грядущей тьме, —

гляди, он торкает клюкою

грунт и выделывает па

степенно, с важностью такою,

что всяк бы со смеху упал,

и зал бы долго колыхался,

и долго усмехался зал,

когда б игрец не задыхался,

и не слезились бы глаза,

и на нос съехавших стекляшек

не видел — и не знал простак,

что грим на щеки эти ляжет,

когда закончится спектакль.

1

Древлеславянская желна

сосновый ствол долбит.

А меж ударов тишина,

как будто ты убит.

И словно бы издалека

доносится глухой

гробовщикова молотка

удар очередной.

2

Надеюсь, что ретивые юннаты

еще не посадили ту сосну,

в которую, бетонные пенаты

покинув, я улягусь (не ко сну

будь сказано!) и с чувством наслажденья

(я не про те утехи, что грубы)

могу взирать на лесонасажденья,

не проча молодь в сумрачны гробы.

А что ж, давай и вправду скорбность сбавим,

помешкаем, цепляясь за ландшафт

руками (а придется — и зубами!),

чтобы в зрачках остался и в ушах

зеленый шум — стук дятла областного,

отнюдь не означающий «пора!»

Помешкаем — и более ни слова

про молоток отнюдь не столяра.

Идиотический сонет

трудящиеся к проходной

спешат с утра а я бездельник

устраиваю выходной

во всенародный понедельник

иглой заведует портной

кассир круговоротом денег

а я слежу как надо мной

небес меняется оттенок*…

…а Фауны несвежий труп

простерт во мраке коридора

в кг измеренный и руб

а Флора надышавшись фтора

повесилась страшась повтора

на флейте водосточных труб

 В шесть совсем уже синий небосвод, но к семи синь еще интенсивней — и не справятся с ним ни спектральный анализ, ни кисть, ни анапест.

Но примерно с восьми — голубеет, светлеет. И губами возьми в полдень воздуха — тлеет, нёбо
жжет небосклон, добела раскален.

Будто ситцевый, выцвел — не беда, ничего! Ввечеру задымится — ночь остудит его. И к утру
подсинит горизонт и зенит.

Фото: Павел Смертин/Коммерсантъ

Виктор Топоров

Стихи в Петербурге 2010. Антология Юли Беломлинской

Свежие поэтические произведения, написанные в городе на Неве. Еженедельная подборка сочиненных в последние месяцы произведений одного автора.

Выпуск двадцать второй. Ира Дудина

Из ЖЖ Иры Дудиной:

«Родилась в Ленинграде. Поэт, писатель, журналист, художник. Автор романа „Пение птиц в положении лёжа“ (Астрель, 2004), сборников стихов „Харизмапад“ (Борей, 2002), „На пиру у Флоры“ (2004, Красный матрос), „Рай и ад“ (Вена, 2006, на русском и немецком языках). Победитель первого петербургского слэма (2003). Автор многочисленных статей, интервью, рецензий в журналах „На Невском“, „НОМИ“, „Хулиган“, „Студенческий меридиан“, „Красный“, газеты „Час пик“. Участник выставок и проектов».

«Лесин дотронулся до меня своими ледяными бледными руками и назвал Жидовочкой. ишь, арапчонок!»

«Анонимус от яврееев меня постоянно обзывает жирножопой. решила проверить. вроде нормальная жопа. не жирная»

«Утром в день Светлого Христова Воскресенья я почувствовала страшную резь в кишках. „Отравили, демоны“, — подумала я смиренно. Боль шла по кишкам, а потом я пошла в туалет и из меня выпал какой-то квадратик с розовым глазком посередине. Он был похож на пластиковый квадратный пакетик, в нём было что-то красноватое. Я решила, что это особый сорт глиста какого-нибудь, может, голова его отпала. „Какая гадость!“,- подумала я, и смачно спустила воду в унитаз.

Боль в кишках прошла. Я пошла возлежать после перенесённых мучений на диван и размышлять о жизни. „Ой, а это, наверное, был тот бриллиант в 0,5 карат!“, — вдруг поняла я про то, что из меня выпало.

Бог меня любит, он меня метит, шельму! Из нескольких сот человек, что были на вечерине, бриллиант сожрала именно я! Бог дал мне просраться розовым бриллиантом! Все на вечеринке хотели бабла, а я его высрала! Мне как поэту суждено было физическим действием показать презрение к благам земным, и деньжищам, и сокровищам!

Христос воскресе!»

Путь Сумашая, или Просраться розовым брильянтом

Ира Дудина — грызет нелегкий хлеб Городского Сумасшедчего.

Вернее сказать, жует заплесневелую корочку
на этой помоешной должности.

Но что еще печальнее, вынуждена делить эту корочку со мною.

Есть другие понятия, например «юродство» — этого понятия
лучше не касаться, если нет желания влезать в теологический спор.

У меня — точно нет такого желания.

Проще вспомнить масс-медийные погонялки «фрик» и «маргинал».

Но настоящий Городской Сумашай — это другое.

Потому что — взаправдашнее.

Ты не становишься этим нарошно и осознанно.

Ты долго не знаешь о том, что именно это твое место.

Тебя еще много раз так обзовут, перед тем как ты задумаешься о том,
что же это вообще такое значит.

Дудина может и до сих пор думает, что она Фрик и Маргинал

Но нет, увы нет.

Фрико-маргинальный путь — это осознанный путь ереси и диссиденства.

Путь орицания. Ради обретения всего того, что отрицаешь.

В случае поэзии — это все те же бабло, слава, загранпоездки, гранты
и прочая халява.

А также уважение и признание всеми этими липками-хуипками,
Данилкиным и прочими «еврепидами у руля».

Ну понятно что стильнее Гельман, чем Айзенберг.

И что жирная «Афиша» круче худого «Прочтения».

А журнал Сноб и вовсе конечная мечта любого Фрика и Маргинала

Но все это — частицы одной системы координат.

И система эта — вертикаль.

Фрик и Маргинал обычно движется снизу.

Четко движется вверх.

Все в том же, нудном порядке укалывая…не скушные терпеливые
кирпичики своего социального становления, но яркие колесики
разноцветной пирамидки-елочки.

Именно эти, правильно уложенные колеса, вывезут его по вертикали вверх.

Это я о Пути Фрика.

Путь Старателя — это путь с терпеливыми кирпичиками.

В том же направлении.

Есть еще Путь Молчалина — но это путь бездари изначально.

И мы таких тут, в Питере, в общем и не видим.

Питер всем видам молчалиных не подходит.

Потому что ловить тут, по большому счету, нечего.

Такие люди изначально повернуты в сторону Москвы.

Вообщем у яркого Фрика-Маргинала, все это в результате получится

Да и у Терпилы-Старателя, если он талантом не обижен,
тоже рано или поздно получится

Ну и дай им Бог.

У Сумашая — ничего не получится.

При этом он может например начать сверху,
с бешеного успеха, и скатится вниз.

Не по пьянке или по наркоте, а чисто по сумашайству.

Потому что он вообще не из этой системы.

Хотя всю жизнь хотел быть именно из этой.

Но он вероятно рожден чем-то другим.

Сумашай Реальный всю жизнь силится, но не умеет сложить
пирамидку своей судьбы в нужном порядке.

Это похоже на программу для даунов в американском Макдональде.

Однажды, наблюдая, как заинька-даун пытается закинуть
благополучно подметенный им мусор на совок,
я увидела себя и всю свою жизнь…

В сумашаи приводят разные дороги.

Дудина явно вылупилась в Городскую Сумашайку из Деревенской дурочки.

Будучи по жизни Анти-Молчалиным, Дудина еще и Анти-Чацкий.

Горе от ума — это не ее проблема.

Никакого ума у Дудиной, в общем, нет.

Она от природы неумная. Но талантливая.

Талантов у нее много — это общеодаренная личность.

Ее умение писать смешно — это, например, талант, называемый «чувство слова».

Есть такой талант.

Ветром Глупости заносит Дудину в различные кроличьи дыры.

А потом выносит на солнце к её любимым цветочкам.

Для следующих приключений.

Если бы я написала что Дудина — поэтесса, «принадлежащая к патриотическому лагерю» — люди бы решили, что я — реально помешалась.

Невозможно представить себе Сумашая, принадлежащего
к чему бы то ни было.

На сегодня Дудина вроде бы принадлежит к какому-то
патриотическому хую, раскинувшему лагерь на ее груди.

Но завтра с ней уж неизвестно что будет.

Личная жизнь Сумашая — это все та же пирамидка,
уложеная по-даунски бессистемно.

У Сумашая могут возникать жены, дети, деньги, работа…

Потом исчезать, потом возникать снова.

Но в итоге, ни семьи, ни карьеры Сумашай сделать не может.

В нашем городе типичные Сумаши это: Кира Миллер,
Ваня Квасов, Коля Васин, Сережа Коробов… ну и разные там
Колесо, Котело…

Женщины — очень редко попадают в Сумашаи.

Потому что от сумашайства быстро впадают в саморазрушение.

И нету рядом любящих жен с материнской заботой

Наоборот, ты сама обычно еще и чья-нибудь мама.

Саморазрушенная женщина — явление трагическое.

У арт-общества вызывает брезгливость, желание отвернуться.

И быстро личное дело такой женщины из папки «Арт»
перекладывают в папку «Клиника».

А сумашай — живет в папке «Арт».

И вызывает интерес, и желание приглядеться и прислушаться.

Ира Дудина — явно не из вундеркиндов, вообще не из ранних.

Мы ровесницы, и в моей юности никакой Дудиной
в Арт-песочнице Питера не было.

Поэтому я всегда считала, что она меня лет на 15 младше.

И выглядит ужасно

Потом выяснилось, что она как и я, с 60-го года.

И выглядит отлично.

Может быть по причине рождения в «гагаринском» 60-м
Дудина так заряжена позитивом и оптимизмом.

Все ее абстинентные стенания по Замученной Родине есть некая клоунада.

Это девушка из мира Феллини и Тенесси Уильямса
или «Мулен Руж» времен Тулуз Лотрека.

Там была такая Ла Гулю…

Лично моя с ней публичная конфронтация —
похожа на пьесу Уильямса «Гнедиге Фройляйн»,
навеки поразившую мое воображение.

Там происходит битва за бросаемую моряками рыбу
между голодными пеликанами
и голодной старухой, цирковой актрисой.

Но если о Питере, то самое близкое:

«Удивляется народ:

в темном переулочке

нищий нищего ибет

за кусочек булочки»

Не такие уж мы и нищие…

Долгое время работали в одном глянце

Я туда слетела сверху — «щелкать мудростью»,
как модная в ту пору литературная дебютантка.

Дудина поднялась снизу, как человек, умеющий
брать интервью, а это — работа адова.

В результате, я как слетела, так и улетела.

На синекуру «щелкать мудростью» — нашли люди и помоднее.

Брать интервью — занятие не для моей рассеянности.

А Дудина там и нынче работает.

Но ни я, ни она на поприще глянца
не обрели денег, или хотя бы связей.

Таков Путь Сумашая — все впустую.

Доброты в Дудиной нет — доброты вообще нет.

Добротою по ошибке зовут разновидность мудрости.

Но простодушие ее — не маска.

Потому что — она реальная дурка, и любые ее попытки найти выгоду
это — все то же заметание дауном мусора на совочек.

В моей жизни давно уж наступил момент
когда я поняла, что от Дудиной надо держатся подальше,

Потому что «дружить с ней с ней — как по болоту идти:
то на кочку встанешь, то провалишься».

Тем более, город наш помойкою богат,
уж как-нибудь две зеленые горбушки в нем все ж таки найдутся.

Мне с Дудиной точно не по дороге
потому что меня в Сумашаи занесло МДП,
вполне уважаемое заболевание.

Очень городское и даже чрезвычайно принятое у евреев.

Чисто так, по наследственности

Этот диагноз включает в себя комплекс вины за всех и вся.

А также повышенную ответственность.

Мудрость он конечно в себя не включает,
но уж точно рядом с безответственной глупостью
Деревенской Дурочки Дудиной,
мне — потомственной Городской Сумашайке,
явно делать нечего.

Когда мои почтенные предки уже бродили по улюлюканье
мальчишек по улицам Мадрида или Одессы,
дудинские разновидности «зе фулл он зе хилл» —
дудели в свои дудки — в сельской местности
где-нибудь в районе карельских болот.

Отсюда и идет дудинская любовь к природе и понимание природы.
Дудина, помимо прочего, сумашай-деревенщик.

Я страдаю, нервничаю и переживаю за все
телеги имени Большой Хни, которые она гонит

Но ей все как по голове обухом.

Конешно я хотела о ней вовсе не писать.

Но с МДП — это невозможно.

Совесть не позволяет.

Место Городских Сумашаек — это то, что нас объединяет

И место это — отнюдь не «у параши».

Потому что параша — в камере.

И тебя туда посылают.

А помойка — элемент свободного мира

И ты ее сам себе выбираешь.

Конечно, бабам за сумашайство надо давать приз.

Но главный приз Сумашая — это и есть свобода.

От всех положенных шор и шорников.

Сайт Иры Дудиной: http://dudira33.narod.ru

Сайт «Богемный Петербург»: http://www.bogemnyipeterburg.narod.ru/

ЖЖ: http://dudira.livejournal.com/profile

Литкарта Росмии: http://www.litkarta.ru/russia/spb/persons/dudina-i/

Красный матрос: http://ficus.reldata.com/km/persons/dudina

Конкретный Петербург: http://konpet.ru/dudina/ira-dudina-stixi.html

Картинки на «Борей-Арт» http://www.borey.ru/content/view/238/9/

Из последних стихов

Ижорский завод

Умер Ижорский завод.

Перестали печи гореть.

Прекратились завоз и отвоз.

Не сверкает медовая медь.

Не стрекочут живо станки.

Не стучат оглушительно молоты.

Не сменяют старцев сынки.

Не льётся в ворота молодость.

Догнивают в конторах бумаги-

Инженеров, бухгалтеров труд.

И какие-то люди-макаки

Прут с завода остатки труб.

На руинах вырос бурьян.

Здесь когда-то кипела жизнь.

Фрезеровщик бывший пьян.

Без работы дома лежит.

Ему нравился шум заводской

И кипенье науки и техники,

Ему нравился ритм простой

И отвёртки в руках у сверстников.

А теперь он остался один,

Избежал он палёной водки.

Осторожно идёт в магазин.

Апельсиновую пьёт «отвёртку».

А недавно его друганы

Позвали на кладбище сторожем.

Вот где жизнь процветает страны.

Вот где крошку склюнет воробышек.

Город Колпино спит за рельсами.

Сторож Коля спит на посту.

Всё знакомы покойнички местные.

Сторож Коля здесь как в цеху.

И весна сменяет зиму.

Снова верба рождает пушок.

Сторож Коля с вином повинный

Вспоминает завода душок,

Как Ижорский завод безобразно

В небо синее дымом чадил.

А теперь вот машинки по трассе

Всё бегут. Сколько в них сил!

И сменились как-то люди.

Где открытая искренность глаз?

Эгоисты в своих машинах

Упрямо жмут на газ.

Ижорский завод жратва пожрала.

Сожрал потреблятский класс.

Дяде Коле в тихой сторожке

Часто снятся заводы гудки.

Его пальцы во снах восторженно

Мнут деталей стальных крендельки.

Ему как-то приснилась покойница,

Баба Шура у южных ворот.

И велела ему успокоиться:

Ижорский завод оживёт!

Дяде Коле не верится в это.

До корней ужран крупный завод.

Дядя Коля бдит до рассвета.

То всплакнёт, то «отвёртки» глотнёт.

И гуляет утренний ветер

Среди тихих покорных могил,

Среди тех, кто страну проворонил,

Среди тех, кто Завод загубил.

Стихи про валенки и про…

А там был шатёр, где пили пиво

И кушали сочные шашлыки.

Там под раскатистую музыку плясали лезгинку

И скалили в танце хищные клыки.

А мимо шла усталая северная нация-

Какие то потушенные невыразительные русаки.

Они шли в многоэтажки домой, одни на диване валяться,

Другие пялиться в ящик, закрывшись на все замки.

По телевизору какой-то некрасивый негр,

Похожий на Поля Робсона, пел песню про валенки…

А по другому каналу трясли небритыми щеками

Какие-то крысиные хари и вещали что-то,

Чтобы телезрители чувствовали себя недоделанными и маленькими.

И было гадко. И хотелось пойти к тем людям,

Которые жарили в шатрах в московских двориках шашлыки.

Хотелось в раскатистых громах плясать хищную лезгинку,

Предав временному забвению какие-то нежные валенки.

* * *

Мы ехали в отсутствие снега —

Попали в отсутствие любви.

Мы ехали в комфорт и негу —

Попали в поломку молитв.

Мы мчались от грязного моря —

Попали в грязные моря.

Мы мчались от торжествующего вора —

Попали туда, где много ворья.

Мы ехали по разбитой дороге —

Попали туда, где дороги гладки тысячу лет.

Мы уехали оттуда, где кровь застыла в народе.

Приехали туда, где крови в народе уже нет.

Брак

Отчего в России всё не так?

От того, что в ней вступают в брак.

Оттого что в ЗАГСе говорят:

«В браке мы наделаем ребят».

Были мы: ты юношей, я девой —

С качеством, прекрасными и белыми.

А теперь с нами случился брак.

Нас списали в брак с тобою, брат.

В браке будем мы некачественно жить,

Все изломаны, с поломкою дружить,

Не притирка, не слиянье, не гармония-

Там, где одиночество поломано.

Что за брак? Откуда взялся брак?

Из каких из иноземных врак?

«Свадьба», «узы», «пышная семья» —

Вот слова хорошие, друзья.

Сужены, в подпруге мы, супруги,

Связаны потуже в жизни вьюге.

Ну а браки делают собаки

В пустырях, где громоздятся баки.

Ни одну лягушку не убила

Ни одну лягушку не убила,

Мчась куда-то на велосипеде.

Ни одну слюнявую прыгушку,

Уходящую с гулянки у соседей.

Ни одну улитку не убила,

Ни одну рогатую дурнушку.

Пусть ползёт на чай к своей подружке

Со своею клейкой длинной жилой.

Ни одну пичужку я не сбила,

Как бы глупую вертлявую пьянчужку.

Пусть летит она, к землице припадает,

Может, в гнёздышко своё- избушку.

Даже гусеницу я не задавила.

Как увижу издали — так и объеду.

Может, попадёт она к обеду

Птицам хыщным, я ж её объеду.

Да и червяка я не давила.

Пальцами возьму — и в травы кину.

Пусть ползёт, в землю лицом вонзило,

Пусть в земле он изгибает спину.

Зато сколько я людей давила

Силою своею молодецкой.

И стихами глупыми душила,

Да и прозою своей турецкой.

Скольким людям спать я не давала.

Не давала двигаться как прежде.

Нет, не Дудина я не Ирина.

Я какой-то Суслов-Сталин-Брежнев.

Роман Полански

Роман Полански, мы с тобой!

В тюрьме швейцарской — полный отстой.

Тебя заманили как лоха́.

Надел наручники коп-блоха.

Это трансмировая шобла

Тебя прихватила за киножабры,

Сухая безглазая евровобла

А также тупая америкожаба.

Есть закон, а есть божьи заветы.

Надо прощать — так Христос учил.

Но США — это стадо горилл,

Их божий дух так и не посетил.

Баба с авоськой, дяденька в джинсах-

Все требуют Ромы Поланского жизни.

Ужратые тли, в них извилины три,

Орут: «Полански! В застенках умри!».

Съесть гамбургер тупо, картошечку фри:

«Полански, Полански, в застенках умри!».

«А лучше ещё электрический стул», —

Рекомендует пиарщик Джон Кул.

Большой режиссёр — это страсти большие.

Грешил и рыдал, и девчушка простила.

И денег ей дал. Юридическа сила —

Пора бы тебе свой носище убрать.

Око за око. Здесь время прощать.

Девство на тёмную славу Полански

Девчушка сменила. Такое избранство.

Вот Джексону Майклу простили мальчат.

А в Полански вцепились. Перед — не зад!

И всё это в тухлой сырной Швейцарии,

Где чёрные деньги по банкам лежат.

ЕвроАмерика, дырка от бублика,

Совсем в маразме бабуля-республика,

Где потреблятство Монбланом растёт,

Где дяденька дядю публично имёт…

Обман, обжорство, Содом и Гоморра,

Смертные казни, богатство чертей.

Мышь толерантности выест дорожки.

Русла проложат кодексы вшей

ЕвроАмерика, ЕвроАмерика —

Знамя Аллаха взовьётся на ней!

Голубь мира

Барак Обама! Голубь мира!

Тебя воспеть желает Ира!

Ракеты с атомной начинкой

Молниеносно сократил

И Гуэнтаэму почикал,

Обама, ты Европе мил!

И Нобелевку тут же дали.

Напряг военных сдулся, как матрас.

Поляки, чехи просияли.

Военных базы — в унитаз!

Но славному Бараку парню

Ещё идейка в голову пришла:

Ослабить штатовскую армию!

Обаме — вечная хвала!

Свободу Геям? Это можно!

Пусть служат в армии они.

Настанут голубые дни!

В бикини воин пайку гложет,

Боеголовку гладит он,

Ну а в минуту перекура

Уж в жопу друга погружён!

Туда ж военная прокуратура.

Какие там цветочки хиппи!

Какие драгс энд лав энд фри!

Трещит от спермы штатов войско,

Оргазмов стон стоит и крик!

Барак Обама, голубь мира,

Он спас планету от вояк!

Расслабься атомный кулак!

Пусть все ебутся в штаб-квартирах!

Недаром геи голубые,

Изнеженные, непростые.

Вклад в дело мира им пора внести.

Как голуби они раскрыли крылья

Планету голубую чтоб спасти!

Недаром геи миром тайно правят,

И геям явно премии дают.

И всюду геи ястребов ебут.

Салют брюнету-голубю Обаме!

Стишки страстны́е

* * *

Закатное зарево зарёвано.

Вызревает зло возмущённых небес.

Человеками райское состояние прозёвано.

Наливается силою бес.

* * *

Ах отец, отец, отец,

Оказался ты подлец.

Слабый, с вялою душой,

От семьи плохой ушёл.

Где же сталь в твоей душе?

Где кремень, чугун и камень?

Ты зачем семью оставил?

Слабый ты мясной житец.

Где усилие, где воля,

Дух где в тела твоём поле?

Где твой молот, плеть и бич,

Где строительный кирпич?

Бабу, хитрого вьюнка,

Надо сжать, ей дать пинка.

Камнем сжать её игру,

Отвести в дому нору.

Где твой разум, о, отец?

Где строительные планы,

Атаманы, капитаны?

Ты отец, в труде потец.

Ты в нутро впускаешь спирт,

Дух твой стух, огонь убит.

Ты мужчина, искра солнца,

Над луною что смеётся,

Ты рождён, чтоб отдавать,

Ну а ты желаешь спать,

Водку и дымы сосать.

Мусор соской собирать.

Если бьют — сопротивляйся

Лучше сдохни, не ломайся.

Лучше смерть чем духа смятка.

Где упорство? Где упрямство?

«Нет» скажи, и все дела.

Тело? Мяса чучела

Если есть в душе упор

Ты мужик, твой ясен взор.

Про скоростной поезд Сапсан между Питером и Москвой

* * *

Как прыятно хуячить поезд Сапсан,

Эту пташку надменной Германии!

Ишь, летит по убитым русским полям,

Повышая доходы нерусской компании!

Если сел на Сапсан и билетик купил —

Значит в гробик России гвоздик забил.

Жироножопый чинуша с деньгами

Мчится, скачет в Москву, чтоб баблища добыть,

Чтобы в банках нулей на бумажках набить,

И воскликнуть слезливо: «Бог с нами!».

Вдоль же рельсов, вдоль железнодорожных путей —

Разорённые русские люди.

Вместо банковских карточек — пара камней,

Прям Сапсанчику в гладкие груди.

А потом на ремонт отправляют нежный Сапсан,

Он не любит на теле царапин.

И растёт уважение к русским камням-

По сто тысяч за парочку вмятин.

Ну а там, вдалеке, пуст и грустен стоит

Для вагонов завод во Всеволожске.

Сокол-поезд там спит, взяткой тварей убит.

Громко дождь стучит, по соколиной башке.

Да народ изъясняется всё по матушке,

Да проклятья звучат откатышкам.

Про рыбу рэп

* * *

Эта женщина торгует рыбой с лотка.

Она в толстой куртке, пропахла солью

До самого лобка.

У неё лицо сомнамбулы,

И в нём какая-то морская тоска.

На неё сморят усохшими глазами

Окунь, камбала и треска.

Там лежит морской заяц,

Тут сомы, лещи и угри.

Их обманули

И в мир для них иной извлекли.

Они жили в плотной стихии,

В которой с радостью протаскивали свою плоть.

Над ними в вышнем мире

Солнце лучами светило,

Там плавал ангелов-людей флот.

И вот эти надводные жители

Запустили в их вотчину сеть.

Они бессмысленно и хладно решали,

Кому жить, а кому умереть.

Но так же и рыбы жили —

Нападали сверху

На проплывавших мимо братков-рыб.

И вот теперь они опочили,

И лежат в виде склизких прекрасных глыб.

Их тайное стало явным.

Им уже последней экзекуции не избежать.

Миноги свои зубастые ротики приоткрыли,

А у скуластой скумбрии ротик упрямо зажат.

«Чего их жалеть — говорит Василий. —

Они накушались мелких братьёв,

Пора им самим скушенными быть!

Мир основан на жестоком насилии.

Главное — быть зорким, жадным,

И как можно искусней по воде хвостиком бить!».

Сон приснился

Шахидки кушают в столовой

В своих застиранных чадрах.

Там, на тарелках, макароны,

Барашка мясо на костях.

Шахидки выпили компоты

И затянули пояса.

Щас отвезут их на работу,

И стрелки взведены в часах.

Такая трудная работа-

В час пик толкаться по толпе,

Взрывачатка лязгает в живо́тах,

Щекочет кнопка на пупе.

К тому же надо улыбаться.

Коль харя мрачна и странна-

Мент бдительный может придраться,

И будет месса сорвана.

Идут шахидочки по граду.

В своих беременных пузах

Несут нехилую гранату.

На них с тоской глядит Аллах.

Стишата

* * *

На меня напал голодный яврей

Долгоносый, худой и безумный.

Не хватало на герыч ему шекелей,

Вот и прыгнул он на мою сумочку.

Я домой шла по тёмным опасным дворам,

Погружённая в дивную думу,

И несла посвященья высоким мирам,

Но из тьмы ктой-то прыгнул как пума.

Сразу в сумку вцепился, гадёныш такой,

И прервал мне высокие думы,

И унёс кошелёк (в нём тыщонка рублей),

Наркобизнесу взнёс мои суммы.

Но скорее то не был тощий яврей.

Это был опущенный русский.

Не давала Россия ему шекелей.

Он поэтому злой был и грустный.

На поэта напал и суму оторвал,

И читает стихи, и рыдает.

А яврея склевал молодой воробей,

И теперь под кустом он блевает.

* * *

Я помню смерть птички

В руинах дворца,

Там красный кирпич

Под ногами крошился,

Готическим сводам

Не видно конца,

И свет ирреально

Сквозь дыры сочился.

На камне

В коричневой мягкой пыли

Лежала нарядная

Мёртвая птичка,

Из складок времён

Её извлекли.

Смотрелась она

Аристократично.

На лобике кобальтом

Крашен пушок.

А грудка цвета

Заката на Ганге.

Безвольно свисал

Её хохолок,

И когти её

Поджимались жеманно.

Вкруг глазика

Бисером выложен круг.

Бездонная жизнь

Как в колодце в нём тлела.

Заботы, тревоги

И щебет подруг —

Всё в золото космоса

Вмиг отлетело.

Как неандерталец

Стоял человек

Над этим изящным

Издельем природы.

Весь в грубое, серое

Скучно одет,

Он выглядел жутким

Угрюмым уродом…

Гармонии с миром

Не в силах достичь

Он жил, только гадя

На травы и в воды.

Природа из мёртвых

Птичьих ресниц

Его укоряла

Из дна небосвода.

Майский вечер на Елагином острове

Как вскипает сирень,

Как дрожит чернь воды,

И пичуги свистят

В этот день, полный неги и солнца.

Вёсла режут волну.

Целый полк нарцисят

Вдруг встаёт из травы,

В каждом жёлтое донце.

И тугие свечи каштанов

Издают явный цвет крем-брюле.

Алый скутер по Невке Малой

Строит пенистый белый барьер.

Рыбачок с скромным жалким мешочком

С изумленьем на скутер глядит,

А на нём, уцепившись в матроса,

Крепкогрудая девка визжит.

«Будет битва. Будет мясо»,-

Так в зёлёном подросток поёт,

И к нему девчонка из класса

Восхищённо и трепетно льнёт.

Рыбачок изловил свою рыбку,

Будет рад его кот городской.

Одевает кофтёнку Лолитка,

Холодеет луч золотой.

Клёны жирно раскрыли клеёнки,

Словно зонт яблонёвый шатёр.

В ресторане над волнами речки

Столик белый уборщик протёр.

В шляпкак летних нарядны старушки.

Майский день их выманил в парк.

Над кудрявой травой комарушки

Пляшут танец старинный «трепак».

Ослепительно серый и белый

В строгих львах Елагин Дворец.

На лугу на Масляном бегает

Словно смазанный маслом скворец.

Ну а дальше пруды всё и заводи.

В лодках нежится люд городской.

Как сто лет назад, грубовато,

По сердцам бьёт Амурчик стрелой.

Написала про Бога

написала про Бога и

Гроза

Молнией била в асфальт так,

что машины как черти сигнализациями орали.

Написла о Боге —

и в Дуйсбурге напластовались телеса,

Пидеры и лезбийки друг друга давили и топтали.

Весь в голубом

Глава великой державы

непонятно кому на мотоциклете подмахивал.

а ко мне вернулся мой русский муж,

красивый, величественный,

он спиртом попахивал.

А на Ладоге ветер свежий дул,

Жара там была как улыбка Крышеня доброго.

Кремль нефтяной смог затянул,

как возврат кредита углеводородного.

Фото Евгения Мякишева

Первая часть дневника

Читаю (по мере поступления) присланные на конкурс подборки, стараясь подойти к знакомым и незнакомым поэтам с максимальной непредвзятостью. Как буду голосовать, не имею пока ни малейшего представления.

14. Станислав Минаков

Отличная подборка (именно в первую очередь подборка) харьковского поэта. При кажущейся простоте в стихах аукаются Мандельштам, Цветаева, Бродский и Дилан Томас.

Ванечкина тучка

посадил ванюша маму в землю как цветочек

на оградке черной белый завязал платочек

маленький платок в котором маменька ходила

синий василёк на белом. скажут: эко диво!

только други мои други диво не в платочке

и не в синеньком на белом маленьком цветочке

а в такой слезе горючей и тоске нездешней

что носил в душе болючей ванечка сердешный

а еще в нелепой тучке — через год не раньше

люди добрые узрели над макушкой ваньши

облачко такое тучка с синеньким бочочком

над башкой ванятки встала нимбом аль веночком

маленькая как платочек меньше полушалка

всех жара жерьмя сжирает, а ваньку — не жарко

ходит лыбится ванюша солнце не печётся

и выходит это тучка так об нём печётся

а когда и ливень хлынет, ванечку не мочит

ходит малый по равнине — знай себе хохочет

надо всеми сильно каплет и не прекращает

а ванюшу этот ужас больше не стращает

Темы — традиционные (детство, любовь, смерть, поэзия) — сплетены в тугой празднично пышный узел пастернаковского «халата».

ИЗ ПЕСНИ ПЕСНЕЙ

Та, которая хлеба не ест совсем,

та, которая сладостей со стола не берёт,

та — поправляет чёлку семижды семь

раз, и к бокалу её приникает рот.

Красное — на губах, а снизу — огонь внутри.

Она пьёт саперави терпкую киноварь

и затем говорит ему: говори, говори,

о мой лев желанный, о мой великий царь!

Он лежит на ковре — весь в белом и золотом.

Он уже не вникает, что Леннон с ленты поёт.

«Сразу, сейчас, теперь… Но главное — на потом», —

думает он, дыша. И тогда — встаёт.

Этой ночью будет у жезла три жизни, три.

Будет семь жизней дарёных — для влажных врат.

Он говорит: косуля, смотри мне в глаза, смотри.

И тугим. языком. ей отворяет. рот.

Чуткой улиткой ползёт по её зубам.

Что ты дрожишь, родная? — Да, люб, люб, люб —

тяжек и нежен, бережный, сладок! Дам —

не отниму от тебя ненасытных губ.

Ночи неспешней даже, медленней забытья,

он проникает дальше, жаром томим-влеком, —

ловчий, садовник, пахарь, жаждущий пития.

И у неё находит влагу под языком.

Там, на проспекте, возникнет авто, и вот

крест окна плывёт над любовниками по стене.

А он переворачивает её на живот

и ведёт. ногтём. по вздрагивающей. спине.

И когда он слышит: она кричит,

то мычит и саммм, замыкая меж них зазор.

И на правом его колене ранка кровоточит —

где истончилась кожа, стёртая о ковёр.

15. Николай Ребер

Очень «культурный» поэт, не без постмодернистских изысков, живущий, как выяснилось, в Швейцарии, но творчески заклинившийся, разумеется, на России. Один из моих фаворитов на «Заблудившемся трамвае»… Там сиял; здесь, в «григорьевском» контексте, тоже заметен, но уже не так: искусное, не исключено чересчур искусное, подражание Бродскому.

Очнёшься ночью, чувствуя как член

пропавшей экспедиции, и мёрзнешь.

Луна внизу покачивает челн.

Утопленник на палубе и звёзды

играются в гляделки. Баргузин

пошевелит и вынесет к причалу.

И снова просыпаешься: один,

свет вынули, и воздух откачали.

В окне февраль. От лысины холма

затылок отвалился с редкой рощей.

Бежит ручей с заснеженного лба,

а ты, прихвачен сумраком, построчно

фиксируешь прорывы февраля

в твои тылы, где вдруг посередь спальни

застукан одиночеством. В тебя

глядит окно. И ночь универсальна.

Катается горошиной во рту

немое ожидание как будто

под сенью девушек, под сакурой в цвету

очнулась бабочка — и умирает Будда…

И — полубог отлученный — молчишь,

сжимаясь в точку, в косточку от вишни,

один в постели, в комнате, в ночи,

ещё не спишь и ей уже не снишься.

***

В пустыне, где родосский истукан

кукожится, покуда не исчезнет,

прогнувшись тетивой тугой, река

того гляди пульнёт мостом железным

по дальней сопке, где возможен лес,

но чаще степь — монгольская бескрайность —

такая, что не вытянет экспресс

ни транссибирский, ни трансцедентальный.

Маши платочком, Дафнис… Утекут

коробочки стальные вереницей.

В теплушке Хлоя даст проводнику,

а после — всей бригаде проводницкой.

А ты на полку верхнюю, как в гроб,

уляжешься, зажав в ладони книжку.

Очнёшься ночью, дёрнешься и лоб

расквасишь о захлопнутую крышку.

На лист бумаги или на постель —

проекция земной любви на плоскость.

Лиловый свет внезапных фонарей

оконной рамой режешь на полоски

и думаешь тяжёлой головой:

зачем тебе сей странный орган нужен —

божественный, когда есть половой,

и ты, в конце концов, ему послушен.

Так, к слову о каком-нибудь полку,

задумаешь Отчизне свистнуть в ухо,

а выйдет снова: поезд в Воркуту,

монгольская пустыня, групповуха…

Но это всё — осенний глупый сплин.

Зима идёт синюшными ногами,

и первый снег бодрит как кокаин,

и снегири на ветках упырями…

16. Андрей Родионов

Король столичного слэма. Любопытно, что на бумаге стихи его выглядят не то чтобы нежно, но, можно сказать, акварельно при всей напускной грубости.

Песенка про Аню

девочки разные показывали

мне, удивлённому, свои драгоценности

у той в коробке, у другой проглочены и теперь в кале

а у этой под кустиком пластмассовый солдат

и серебряное сердце

Расселась девушка на асфальте

юбка задрана изнаночно цинично

в песне и лучше в исполнении Даля

между прошлым и будущим, по-прежнему призрачным

92 год, Арбат. она — сумасшедшая латышка

долговязая восемнадцатилетка

во дворе одного из домов под кустиком хранится

пластмассовый солдат и серебряное сердце

сразу стал как-то замкнут

засовывая в трусы хрен измазанный спермой

а после сказал: прощай, горделивая самка

ты состаришься — а я бессмертный

она рассказывала какой-то гад

её трахнул около церкви

когда она показывала ему свой клад

пластмассовый солдат и серебряное сердце

и вот этот проклятый маклауд

где-то бегает вдоль бульваров

и на аутистку бывает аут

бедная сумасшедшая Аня

я вижу всех твой покой обманувших

стремящихся по бездонному аду

всех тех, кого ты не простила свихнувшись

и ты права, и не надо

А вот это стихотворение и вовсе стоило бы включить в гипотетическое переиздание антологии «Аничков мост»:

я увидел в Норильске город старый

фантастически страшный город древний

под черной скалою, под пылью ржавой

брошенный город, где воздух вредный

мне показалось — я в разрушенном Питере, даже

вспомнил слова — «Петербургу быть пу́сту»

передо мной была копия здания Эрмитажа

но окна с побитыми стеклами и не горят нигде люстры

это не письменно, это устно,

так говорил мне жуткий дворец, мой учитель,

дальше — пустая ржавая консервная улица

и белая полярная ночь, учтите

должно быть, в Норильске работали архитекторы,

которых арестовали в Ленинграде,

должно быть, это были люди из тех, которые

сохраняют чувство юмора в глаза смерти глядя

должно быть начальство хотело жить во дворце,

наверное здесь и балы и приемы бывали

а я варюсь теперь в этом каменном холодце

как анимационный робот Валли

о чем бы вы хотели со мной поговорить?

я только что приехал с Мемориала

там ветер, снег и с трудом можно закурить,

всю ночь ездят желтые самосвалы

я гуляю всю ночь, ночь белеет не зря

вспоминаю книгу местного журналиста о норильских природных богатствах

из которой неясно, где здесь были лагеря

я вспоминаю фильм Бондарчука по Стругацким

из этого фильма ясно, что в космосе у нас есть друг

когда я окончательно сопьюсь, он поставит мне капельницу,

потерпи пока, говорят мне Стругацкие и Бондарчук,

пока полезные ископаемые еще откапываются

но у меня улыбка страшная и злая,

и во рту у меня зубы, словно улица старого Норильска,

я пою сквозь встречный ветер, и вам кажется, что я лаю

о последней последней войне третьей, римской

17. Ирина Знаменская

Ирина Знаменская в антологии Виктора Топорова «Поздние петербуржцы»

Жаль, что Ирина не представила на конкурс своего избранного — у нее, многопишущей, попадаются изредка подлинные шедевры. А нынешняя подборка явно из недавнего. Из стихов ушло любовное томление (или, если угодно, сексуальное напряжение) — и поперла советского (вернее, союзписательского, псевдопрофессионального) происхождения ниочемность. Не никчемность, а именно неочемность.

Вечный ноябрь. Непролазны борозды.

Пухлый «Бедекер» глядит удивленно:

Так для кого ж устилаются гнезда

Темно-багровыми листьями клена?

Кто в этот срок, для любви непригодный,

К ним прилетит — и зачем? И — откуда?

Ангел надменный ли, демон голодный,

Или иное пернатое чудо?

…Дома скучайте, заморские мымры —

Всем же известно, что по гололеди

В Питер, во Псков и в Саратов и в Кимры

По вечерам забредают медведи,

Сырость вползает и бездна зияет,

Евроремонты прижав к развалюхам…

Так что рубиновый отсвет сияет

В гнездах вороньих, присыпанных пухом,

Не на показ, не про ваше везенье! —

Это для тех, кто уже не впервые

Здесь народился во дни потрясенья —

И умирает в года роковые…

Душа

Ночью холодно до звона…

Против моего окна

между веток спит ворона

и в снегу едва видна.

В белой шали, точно бабка,

как кикимора в лесу —

на глаза сползает шапка,

стынет капля на носу.

А вокруг вороны — город

сам собою шелестит

и звездища ей за ворот

леденящая летит,

небеса над ней в три слоя,

(те, что видимы отсель)

и стекает с аналоя

бесконечная метель…

Но душа внутри вороны

твердо верит в благодать

и метели похоронной

не желает наблюдать!

Там, в ее грудной коморке

всюду сочная трава,

рыбьи головы и корки

и гражданские права,

жизни, смерти, дни и ночи,

грозы, ружья, светляки…

И глядят вороньи очи

внутрь без страха и тоски.

18. Тимофей Животовский

Что-то мешает этим поэтическим экзерсисам превратиться в стихи, да и окказиональное сходство с Геннадием Григорьевым (прежде всего в плане интонации) скорее отталкивает, чем притягивает. Публичный поэт (а стихи Т.Ж. рассчитаны именно на публичность) не может существовать в вакууме.

Я за Альпы летел,

Мне заря улыбнулась,

Я подумал — «отель» —

И услышал — «Кумулус»!

Я в Бергамо вспотел,

Словно лето вернулось,

Но сквозь горы метель

Мне шепнула-«Кумулус«!

В Тур-д-Аржане — коктейль

Над разбухшею Сеной —

Но умчался оттель,

К Этуаль вознесенный,

Повстречался с Жюли,

Мне она улыбнулась=

Как мила! Но вдали

Прозвенело — «Кумулус!»

И — сознанье с петель,

И в безбрежные выси,

В этих скалах отель

Мастер избранный высек!

Из Валгаллы привет

В архитраве навеян —

Чтоб пленился поэт,

Прилетев «Райан-эйром»!

И, покуда летел —

Сердце не обманулось —

Если надо в отель —

То конечно, в «Кумулус»!

Над равниной равнин,

В запорошенной хвое,

Витражи и камин

От мороза укроют,

И воскликну тогда

В овитраженный сумрак:

«- За уют среди льда

Сотня евро — не сумма!

Здесь приятно пить эль

И бодает луну лось —

Превосходный отель

Этот самый «Кумулус»!

19. Амирам Григоров

Вполне традиционную камерную лирику делает небанальной трудноуловимый, но несомненный «восточный акцент»; однофамилец эпонима нашей премии пишет разными размерами, но внутреннее единство ощущается — и, по-видимому, набирает оптимальную критическую массу на уровне сборника. В рамках сравнительно небольшой подборки — просто приятные стихи.

Неспешный свет из труб и штолен. Забудь когда настанет срок

О чём был беззаветно болен, о чём беззвучно одинок

И вечен окнами читален, садами где шуршит сирень

Дворцами бракосочетаний, сопрано заводских сирен.

И кто тебе сказал, что просто, тайком взобравшись на прицеп

Пройти Россию 90-х эритроцитом в мертвеце?

Идя на свет, как в ночь любую, прохладный ветер ртом лови,

Пока тебе свистят вслепую кладбищенские соловьи

*****

Вселенная вплетённая в орнамент

Снежинок на меху

Дух Шехтеля витает над волнами

Ом мани падме хум

Как ты уснёшь, любимая навеки,

Застылая слегка

Когда монголо-татские набеги

На белые снега

Забудутся, как утлые сугробы

Кончаются весной

И я храню кирпичный твой акрополь

Твой гонор наносной

Твои чуреки, суши и ризотто,

Весенние пальто,

Пока кардиограмма горизонта

Не вышла на плато.

Как я усну под шёлковой накидкой

От слов и аллилуй

Ты заберёшь назад своей Никитской

Морозный поцелуй

И звёзды позолоченных наверший

Завянут над Москвой

Как меркнут фотографии умерших

На день сороковой.

20. Анджей Иконников-Галицкий

Анджей Иконников-Галицкий в антологии Виктора Топорова «Поздние петербуржцы»

Петербургский поэт с огромными — и не сказать, чтоб совсем беспочвенными — амбициями, байронической позой и между Бродским и Евтушенко творческими метаниями. Катастрофически разминулся с читателем. Катастрофически или непоправимо — вот в чем вопрос. С годами я при всей любви к Анджею склоняюсь, увы, ко второму предположению.

Куда эта книга

Нетварному Свету, Ему, Тому,

увиденному теми тремя на горе Фаворе,

рассекшему сквозь камень мою тюрьму и тьму,

раздвигающему навзничь моё море и горе,

ближе чем Кто не может быть человек

(даже она-любимая не ближе кожи),

а Это — внутри, в мясе, в костях, во всех

порах и норах, и хорах крови, и даже —

боюсь и берусь за клавиши черновика,

будто в первый раз у тайны женщины и постели,

собираю и рассыпаю буковки, и дрожит рука —

даже в стихе-грехе, моём деле и теле, —

я хочу кричать и молчать, но об Этом не умолчишь,

сердце мучения — быть не Им, не Богом,

вот и мучаемся, как бы спишь и стоишь

угол себя и небес, и никого кругом, не будем… —

я смотрю в окно, в грязный двор, во тьму,

где гуляет детсадик, где нимфетки глотают пиво,

где ржут, жгут, жрут — и чую только Ему,

Тому, Всему, Одному, Единственному, — с кем мы, и во… —

только я и Он — мы не нужны всем им,

отделены лбом-стеклом, невидимы, нелюдимы,

не-люди-мы, а они-то кто? и: «во им…» —

перевернулось: «Иовом…» — огради им! —

и не жду я уже, недужу, не чувствую ничего,

Свет нисходит — и входит в стык вдоха и крови,

и растёт моя жалкая вечность у меркнущих рук Его,

как трава на холме у Спаса на Ковалёве.

О русском языке

Язык наш русский стал ужасно беден.

Под нарами прикормленный, обыден.

Шурует дворня, барин — в Баден-Баден.

Свобода тела по Ньютону — вниз.

Писать на этом стало впадлу. Свыше

назначено. А Ксюши или Саши

с любовью-сексом подождут. На суше

дышу как кит. Теряю оптимизм.

Мне в Питер по-нездешнему паршиво.

Мне в людях лучше дышится Варшава,

Стамбул, Аддис-Абеба. Без Большого

и Мариинского я обойдусь.

Я динозавр древлянства, или что я?

Мне одинаково душны Нью-Йорк и Шуя.

«Дрожишь ты, Дон-Гуан», — мне жмёт шестая

часть суши под названьем тяжким «Русь».

Я вырывался. Шёл курить в санузел.

Искал за правду. Всю до дна изъездил.

Мой паспорт на вокзале кто-то стибрил:

то ли в Тайшете, то ли где? В Инте?

Я обучался горловому пенью.

Я видел всю — и ничего не помню.

Да нечего и помнить: воск по камню.

Язык наш скуден: все слова не те.

Дух выдохся. Да мы и сами — те ли?

Те — брали по-отрепьевски. Платили

по-аввакумовски. Ковали в Туле.

Клеймили в лбы. Брели Угрюм-рекой.

Всё вымерло — и осетры, и тюлька.

И реки высохли. Остались только:

для правды — кухня, для любви — постелька.

И глаз в глазок. Цепочка. Приоткрой.

Столица наша. Здесь боярин Кучка

лет сто назад отстроил водокачку.

И Разин-Берг (сарынь ему на кичку)

творил над плахой свой последний блуд.

Здесь кровью из Спасителева храма

наполнили бассейн — какого хрена?

Потом спустили. Ни вохры, ни хора.

Не плавают (нет дна) и не поют.

Ах да, простите: ждущим потрафили-с.

Храм восстановлен и низвергнут Феликс.

На месте вагины воздвигнут фаллос.

Все — на сто восемьдесят. Строем в рай.

Здесь водку пьют, блюют и любят строем.

Осточертело: пляшем, рушим, строим,

при царь-Горохе, за советским строем,

под игом и до ига. Догорай,

лучина. Пью без лампы. В стенку дышит

чужая женщина. Луна ладошит

в стекло. В рот опрокидываю. Душит —

и отпускает. Выдох. Тень. Плита.

В окно стучится ветка. Ставлю чайник.

Газ поворачиваю. Соучастник.

И жду со спичкой… Парус… Крики чаек…

И речь заканчиваю. Немота.

«Да» и «не»

Служить разваливающейся стране,

ходить босиком по сухой стерне,

скрести ногтём по одной струне,

нести свободу как крюк в стене,

грешить без оглядки на стороне,

сушить портянки на вечном огне,

глушить водяру, хрипеть во сне,

а утром повеситься на ремне.

Ростком пробиться из-подо льда,

ползком туда, где бренчит вода,

песком наесться, пить из следа,

носком ботинка до звёзд — айда,

уйти, поститься, вкусить плода,

зачать, лишиться, забыть когда,

мечтать о смерти, считать года,

дожить до Страшного суда.

21. Наташа Романова

«Черная» (независимо от цвета волос) королева питерских поэтических подмостков. Н.Р.новым Марсием, не дожидаясь Аполлона, содрала с себя кожу и пишет оголенными нервами. Содранная кожа — необходимое (и достаточное) условие; понимают это все, а решаются на такое лишь единицы. Их-то мы (как правило задним числом) и признаём поэтами.

Гоголь Борделло.

(петербургская повесть)

У нас на Лиговском, как выйдешь из подворотни,

Воткнешься в тумбу с рылом какого-нибудь писателя;

Они зырят злобно, будто из преисподней

На всех, кто под эту тумбу идут посцать.

А еще там недавно висела одна оперная певица престарелая,

Шыроко известная для культурных слоев.

А некультурные внизу написали черным по белому:

— ЖЕЛАЕМ МНОГО ВОДКИ И ГОРЯЧИХ ХУЕВ!

К утру содрали все это непотребство,

И там появился другой портрет.

Это был какой-то писатель, знакомый с детства,

Которому исполнилось 200 лет.

Наверное, это Гоголь. А есть еще — Гоголь Борделло.

Это рок-группа американских цыган.

К тумбе пришла бомжа: посрала и попердела;

Порылась в пухто, нашла бумажный стакан.

Бездомная тетка мне поднесла под рыло

В грязном стакане с урны уличное бухло.

Я приняла подгон: отказываться — голимо:

Так поступает быдло и всяческое хуйло.

Я, заглотив бухло и заев его стиморо́лом,

Зырю на свою собутыльницу, замотанную в тряпье.

— А как тебя зовут? — я спросила, —

— Николай Васильевич Гоголь! —

И с горла отхлебнула. — Хуясе, какой подъеб.

И он говорит — практически без усилий

Вылез я из могилы: из-под плиты гробовой.

В две тыщи пятом году меня воскресили,

Это сделал Григорий Абрамович Грабовой.

Но он никому не гарантировал выдачу документов —

И все воскрешенные люди превратились в бомжей.

В то, что я — Гоголь — не поверил ни один мент:

И вот все меня чморят, пиздят, гонят взашей.

Он пришел в универ — в пальто на голое тело,

Которое он бесплатно нашел в пухто.

И говорит: я — Гоголь. — А все ему: — Гоголь Борделло!

Отпиздили и раздели, выкинув вслед пальто.

А на Малой Морской так вообще устроили мясо.

Он пытался зайти хоть в какую-нибудь парадную, чтоб посцать.

А там из коммуналок повылезли всякие гопники, пидорасы,

Стали над ним глумицца и всяко ржать,

Пытаясь понять: кто-йто? — чувак или тетка.

Они друг с другом поспорили — на пузырь:

Типа: если это чувак — то хуй тебе в глотку! — 

А если тетка — то в жопу тебе нашатырь!

Тогда он из этого месива вышел достойно,

Потому что он — русский писатель Гоголь.

Русский народ всегда ведет себя непристойно.

Русский писатель прет с ними дружно в ногу.

Вот он и допер — до тумбы с собственным рылом,

Радуясь, что никто не чморит, не бычит вослед.

Там побухал, посрал — и спер у меня мобилу.

Ладно, — пусть ему будет бонус на 200 лет.

В международной мишпохе сиречь тусовке популярен редкостно плодовитый одесский виршеплет Борис Херсонский, бесстыдно эксплуатирующий «еврейскую тему». Одна из его книг называется «Семейный альбом». А вот одноименное стихотворение Наташи Романовой:

Семейный альбом

Моя бабка сказала своей знакомой:

«Сара Ко́ган дочери ноги отрезала».

А однажды она сама но́жем кухо́нным

Сделала вид, что хочет «себя зарезать».

Она села на пол, и платье у ней задра́лось.

Было голимо зырить на ейнные ляжки голые.

И у меня невольно подлая мысль закра́лась.

А вот бы она подохла: было бы по приколу.

Мне было 3, от силы 4 года.

Бабка пошла «топицца» в колодец, заросшый травой.

И я, позырив, что нет никого народа,

Запрыгнула на нее — и столкнула вниз головой.

Я закрыла колодец крышкой и завалила бревнами.

Ее там искать никому и в голову не пришло.

Я была только рада, так как меня не перло,

Что она то топилась, то резалась всем назло.

Ее оттуда выгребли только через полгода.

Колодец залили цементом, забили досками.

Вокруг собра́лась вся улица — дохуя народа.

Я стояла в толпе — сиротской мелкой обсоской.

Здесь же была, конечно, и тетя Сара:

Она все время блевала, стонала, охала;

И, вдруг упала без чувств — и в штаны насрала.

Вызвали скорую — типа «женщине с сердцем плохо».

А мне всегда лишь одно было интересно:

Как это Сара Коган дочери ноги отрезала?

Я прямо подыхала от неизвестности:

Чем? — Бензопилой, болгаркой или, может быть, стеклорезом?

Это был вопрос моей жызни, пока не выяснила факт биографии:

Коган Сара — а это, кстати, моя еврейская тетка —

У ней не влезала в рамку семейная фотография,

И она — чик — и ножницами укоротила фотку.

А отрезанные лапы так и лежали в альбоме:

Толстые женские ноги — в носках и на каблуках.

Я их решила приклеить к двоюродной мелкой — к Томе:

Где она с бантом у деда Зямы сидела на руках

Взрослые жырные лапы в туфля́х я нарочно

Развела в обе стороны, будто Тома

Как бы ебется с дедом: это выглядело порочно —

За такой коллаж меня бабка выкинула бы из дома.

Это бы очень сильно мою бабушку забесило.

Она бы меня чем попало била по роже.

Но хуй: теперь у нее из колодца вылезть не было силы.

А то бы она не только себя, но и всех бы зарезала кухонным ножем.

22. Евгений Сливкин

Я всегда предсказывал Жене, что с годами он станет председателем бюро секции поэзии Ленинградского союза писателей. И был бы он хорошим председателем. Да и поэт он хороший:

Реквием футболисту

Полузащитник клуба «Авангард»

Евгений Сливкин умер от разрыва

сердечной мышцы. Молодость, азарт

его сгубили. После перерыва

не вышел он на поле. Увезли

в больницу, и, не приходя в сознанье…

По зову сердца шеломянь земли

ему на грудь насыпали куряне.

В профуканном турнире он-таки

заделал два гола искусства ради!

Его игру ценили знатоки,

конечно, не в Москве, не в Ленинграде…

Тощой он был, как изможденный глист,

но бороздил траву, что ваш бразилец —

провинциальный парень-футболист,

мой курский тезка и однофамилец.

Наверно, Бог, внезапно перестав

болеть за «Авангард», придумал повод

и перевел его в другой состав,

где он теперь незаменимый форвард.

Лев Яшин спит и видит в мертвых снах:

к двенадцатому приближаясь метру,

Евгений Сливкин в парусных трусах

летит по набегающему ветру.

Хороший, но советский. Союз распался, и большой, и маленький; Сливкин уехал в США, а пишет все так же — и выглядит поэтому эдаким Рипом ван Винклем, проспавшим целое двадцатилетие.

Студентка

Пусть в психушку к тебе ходит Пушкин —

поделом ему, сев на кровать,

поправлять не строку, а подушку

и запястья тебе бинтовать.

Ну, а я, не поставив ни цента

на забег твоих сивых кобыл,

научил тебя аж без акцента

декламировать «Я вас любил…».

Становился твой взгляд откровенен,

мочка уха бренчала чекой,

и на коже наколотый Ленин

на плече твоём дёргал щекой.

И, последний урок отлагая,

я кружил, под ладонью держа

этот профиль, что где-то в Огайо

эпатировал ле буржуа.

Я поверить хотел до зареза

в возвышающий самообман,

но от горя загнулась Инеза*,

от холеры — Инесса Арманд.

От таких вот, несхожих по сути,

крик в декретах, да мука в стишках —

то ли мозг разорвётся в инсульте,

то ль свинец заведётся в кишках!

---

* Бедна Инеза! // Ее уж нет! как я любил ее! (Пушкин. Каменный гость.)

Виктор Топоров