Из поэтической антологии Виктора Топорова «Поздние петербуржцы»
Давным-давно присутствуя на спектаклях брехтовского «Берлинер Ансамбль» понял я: ерунда вся эта прославленная театральна система. То есть не ерунда, а туфта: все актеры играют по Брехту а гениальные — Елена Вайгель, Эрнст Буш, Пауль Шалль — по Станиславскому. И взывают вовсе не к разуму нашему, а к сопереживанию. Ждут слез. Алчут слез… А второстепенные актеры вокруг них вовсю выкаблучивают, добиваясь «эффекта очуждения».
Такова и поэзия авангарда: эпигоны демонстрируют голую технику, пытаются сымитировать поток сознания или автоматически! письмо. А подлинно одаренные люди кричат и страдают поверх условностей благоприобретенной или по такому случаю изобретен ной манеры.
Анджей Иконников-Галицкий принадлежит к тому поколение (им всем тридцать или чуть меньше) и той горстке питерских поэтов которые, очнувшись в самом конце семидесятых в атмосфере, для поэзии просто-напросто убийственной, принялись метаться из ЛИТО в ЛИТО, особенно тяготея к руководимому Виктором Александровичем Соснорой. Соснора учил их высокому предназначении поэта (во многом — и на собственном примере) и заряжал неистощимой тягой к формальному эксперименту.
Анджей и тогда был одним из самых талантливых. Остается таковым и сейчас. (Впрочем, в своей тихой, но бесконечной гордыне эпитету «талантливый» он едва ли обрадуется). А также — был и остается одним из самых безнадежных с точки зрения возможности напечатания.
И в то же время Анджей признанный лидер среди поэтов своего поколения, да и сорокалетние понимают его исключительную одаренность. Исключительную — но чужую. Чужеродную. «С кем протекли твои боренья? — С самим собой, с самим собой!». И пуп Анджея в поэзии — даже при сегодняшнем плюрализме, не больно-то распространяющемся, впрочем, на эстетику, — это трагический пуп одиночки.
И дело не в формализме, хотя и он — признак гордыни. И не в футуризме, линию которого, слывущую ныне бесплодной, он пытается возродить. Анджея не манит жребий модного, почитаемого или просто хорошего поэта. Он хочет быть гениальным — или никаким. Давайте же внимательно следить за его поисками.
12.10.91
* * *
Небо выпило тишину. Шатается, день пьян.
Ангел встал на подоконник, вывернул лампочку из неба.
И с гор пришел князь Орел, когти жрать поползли.
Голов у него! Легион! Глаз один как клюв, не спит.
Остра трава катастроф. Трубопровод протрубили.
Счастье красным во рту. Пьем мертвецкий спирт.
Очи — протуберанцы.
…………………………
Ты небо включил как люстру,
земля как река скатерть
лодки в ней — люди, люди,
репы их — капли, капли,
(катится по ланите
пуля к едрене Лотте)
ты загулял по лютне —
пальцы по венам — лодки.
В лодках гребцы, кафтаны
жолты, а на корме-то
сам подбочась хозяин,
ал камзол как на смерти.
Бурей брюхаты брови,
зенки, а в каждом космос.
А княжна будто с бойни,
бьется горлышко-колос.
Ты, хозяин, скажи им:
«Не видал кто подарка,
течь тебе рекой жизни».
Щеки как два инфаркта.
Взмах — и за борт икс женский.
В стеклышках пенсне петли,
на стене свят Дзержинский,
кулачьем поют песни.
Идут толпы на приступ
с Познани до Казани,
в лбах глаза — цель и принцип,
Невские в них базальты.
Проклят я, как люблю я
этих набережных огарки,
птиц над шпилями пульсы,
крылья их — акваланги.
Идет Он на ногах тополей.
Уши мои ужас, во ртах горе,
зуб — месяца западный серп.
Шея моя — ожерелье, сестер сонных гири,
пальцы — иглы хирурга
на вдохновенье, на спирт.
Лугальэдинна моя грудь, латарак колени,
мухра ноги поют тополей.
Идут с востока, тайгу прошивают колонны,
небо задраило люк: бомба ревет: Затопляй!.
Кто там идет от Востока?
Роба на нем из виссона.
Руки в буграх задубели,
плещутся очи-баланда,
зенки как знаменья евли,
риза хлопчатобумажна,
между лопаток сиянье,
номер горит: три шестерки,
уши двойные синаи
ввинчены в череп в кепчонке.
Я, изрекающий правду:
мира не будет вам, праху.
Силен спаси рыб и гада,
птиц я кормлю, зверь мне кореш,
больше не пью вино-грамма,
jezyk в щеках моих горек.
………………………
* * *
Не рыдай меня, мама.
Сколько пил, а мне мало.
Тост мой не получился,
да и ну слава Богу.
Я во гроб положился
сам с собой и с любовью.
Знаю я: завтра утром
придут с кольями, мирром
три жены, как три угля
обнимать меня, милый,
плакать в тело — о дети! —
а найдут лишь одежды
и поймут, как писал им,
что ушел за цветами.
Я вернусь к вам с букетом
в сад на облаке — дует,
небо царским беретом
на башке моей дуре.
Я вернусь, понимаешь,
не впиши в поминальник.
Стража, факелы взвились.
Ты о них помолись — и.
I
Голова моя шла в кандалах
по скользкой Смоленке,
где ивы уткнули башки в зеленую скрипку,
зелеными пальцами шевеля
по зеленым смычкам:
зеленый туман — говоришь — в голове.
Голова моя в кандалах…
Окна твои —
два серых на сером
как слеза Енисея на тверди Тувы,
как Бий-Хем с Каа-Хемом.
Тут — Смоленка.
Я — лента Смоленка,
меж канализаций и кладбищ
заверченная в никуда,
затоптанная сапожищами набережных большевистских
и глядит, кротко-каряя,
в серые твои.
Я тот, кто напротив тебя,
кто идет с головой в океанах,
крылья навстречу раскрыл,
я — вещая птица-Смоленка.
Наклонилась ко мне ива-ангел,
нашептала на ухо: Слушай!
Поголубело в глазах
и небо разверзлось,
и открылось зеленое поле как
зеленый край за паром голубым,
и Некто как Сын Наш
сидел и смеялся,
и суд ему дан
над — птицами.
…Машет душа — (вдох-выдох, как жадность-нежность)
(Я скрипка в пальцах зеленых) —
моя к тебе.
Маяк тебе…
II
Хочу письмо тебе.
Жить без тебя — не настояще.
Вот как без тебя: топчусь по углам (это косяк), ищу очами: ау, где я?
Не дышатся стихи. Кто-то взял за горло и душит.
Было в 79 году, шестого октября, ко рту утром.
Лежу я в постели как сплю, и вот вижу всю комнату (глаза закрыты)
и кто-то садится на край кровати и ласково так, от него на меня
сходит тепло и называется ЛЮБЛЮ, такая сила, блеск и блаженство,
как счастье. И я кричу от счастья, что — верю, что без смерти я
И тут свет уходит, и на меня наваливаются душить.
Правда, так за горло —
Медом пело во рту моем, —
желчью взвыло в брюхе моем.
Пришел к детям как пальцы к иголке:
я пришел вдеть в них
Диво
Пьющим меня:
Горе их дарит радость.
Я пришел взять жену у мужа,
сына у матери.
Я пришел выдохом воли.
Кто как овца — сам на бойню.
Кто как ягненок к стригущим — молчал как!
Взял я ваши шеи как тонну,
в голове моей рот — рвана рана.
Золотая рубаха твоя в красном
и нож в руке забрызган.
Я резал ягненка к пасхе,
захлебывались запястья.
Взял я землю-буханку и разломал.
И вода захрипела кровь, и налил в голос.
Крущите, мелющие в белых ризах во рту моем,
топчите точило, красные люди языка моего,
хватайте добычу, черные воры глотки моей,
ибо отходит земля к сотворильцу ея —
потому что
я, твоорильке, вонзил
факел-язык в бочку нефтеночи.
Ахнуло,
и враз ослепли все фонари — с тросточками по мостовым им.
брызнули из деревьев тени,
выдрой встали волосы крыш,
и скрежет кружился:
то сжимали дома почернелые зубы, теряя костистые пломбы окон.
В дождь-керосин
бились люди об улицы: Спаси! Серафимы!
и ангел в Неву упирался веслом.
Я волосы голоса рвал исступленно,
На ветер швыряя ошметины слов.
И бегало эхо как мать, потерявшая сына
в вокзальной сутолоке — в печах площадей.
Я видел Гнев:
на море стоял и на реке, в руке —
спирта стакан.
Взгляните все пьяницы, все, окунувшие ум в океаны!
Как я вылью спирт на землю, так Бог навылет дух из живущих.
И как я брошу стакан и он разобьется в осколки,
так — с двуликой страной,
так Город враздроб.
Здесь кровь переврали, в грязь лили и пили — и.
Возвели меня на крышу, сказали — Гляди! — и плакал.
Петропавловского Икарушки
запрокинулись пятки крестами.
Глаза мои — океанами.
По хрусталю, по тверди
шли — в ангельской форме;
санитары? кавалергарды?
и несли Великую Кувалду как вынос тела.
И пришли над Городом Гордым и стали в каре — как тучи.
Угобзилася нива! — сказало.
Тело мое наковальня.
И взял сердце дрожальце мое
отчаянным углем вывел
(как рвалось! как кричало!)
Изреки пророчество на Моав.
И охнул Голос: Кто возьмет
Кувалду Великую, светлую, слепую, благословенную
Бомбу! —
Гнев, и камень растает?
Танки с неба, их челюсти смелют — смеялись (так за ворота, за острог)
И смутился ум мой, что никто не может сдвинуть Великую
Кувалду Завета. Очи отчаянье очертило.
И пришел ты, маленький в стране верзил,
ты, тоненький пастушок
с лицом, переломанным в муках,
с сердцем изрезанным,
в очах со спиртом,
и взял как гитару, как лютню,
и песня легла:
Совершилось!
III
Где душа моя?
Яма
Таня! Вера! Оля!
Ты, Ин-но-чка!
Где?
Один я. Бьет меня вольт одиночеств.
Умирает дом.
Хана.
Отпустите,
сделайте что-нибудь: голову мою в колени,
погладьте хоть
лоб-больно-губами
хоть грошика мне
обхватил я голову, словно лампочку вывертываю из шеи
потому и курю: любит меня сигаретхен
вот — умрет. С кем тогда — и?
Сердце у-колокол,
кукла заводная: тик-так.
Приходили сегодня с неба, меня искали.
Пальцы мои — десять фитильков с любовью,
током к шее, плечам — и залюбили.
Направо пойдешь — на нож, налево — коня нет,
а прямо — женату быть на фонаре, на дыбе.
Я ничего не вижу и ничего не помню,
помню Это твое, сосков двойню.
Бежит электричка, стекла ее плясали,
шлагбаумы повесились на помочах полосатых.
От ЛЮБЛЮ рождается страх в животе.
Вот беру твое ушко, ушенько,
фарфоровую драгоценность,
вшептываю в него яд ЛЮБЛЮ ТЕБЯ
ЛЮБЛЮ ТЕБЯ ЛЮБЛЮ ТЕБЯ
ЛЮ-ЛЮ-ТЕ-Я-ЛЮ
ТЕП-ЛО ТЕ-ЛО ТЕ-О ТЕОС СВЕ-0
Есть такие слова как сломанные,
из хлама на чердаке, из пыли
достаю их и как рукою к свету — и
алмазами заиграло: МИЛАЯ. Где ты?
Там, где ничего нет. Хорошо тебе.
Давай сделаем кущи три:
тебе-и-тебе-и-тебе-и.
Сижу: лампа со светом дневная — приторный свет (меня в
детстве от болезни кормили сорбитом). Я уже не тебя. Я уже не вспоминаю
тебя. Это ты на край кровати садилась, не отпирайся, я узнал,
ты Светлая Таня. Девять венцов над головами у нас —
навсегда.
В Летнем саду белые ходят люди
между зеленых и черных людей.
В Летний сад прихожу, и на блюде
пруда узнаю лебедей.
Лебеди, лебеди, белые угли дня,
я с вами — кость в горле ночи, и не усну.
Ах гуси вы лебеди, уволоките меня
в вашу пустую страну.
Я на земле не ходок, тяжело, тяжело,
мне на земле невпопад — крылья мои не идут.
Вот проплывает река, белеет крыло.
В Летнем саду белые люди живут.
IV
Я крикнул солнцу «Майна!»
Иешуа бин-Нун Ленинграда
Летнего сада листатель ногами
Закатили тяжкий шар как груз горя
и из Невы на Востоке вышел зверь с глазами фонарей
с рогами антеннами
(как эльмы светились)
видел я, как отчаянье бежало по проводам в бункера телефонов
ночь начать навсегда
наводнение неба
Было: два пророка захлестывали площадь Сенатску
медными голосами
в них толпа дрожала как ядра
ногами, как волны в гранит
в гробах магазинов
успокоить
Дрожи, глаза!
Как мальчик навстречу мамочке —
смерти бегу.
И видел я виденье дивно
Таня, одетая в небо в плащ голубой яшма
с глазами серого камня
так лениво шла над набережной
Свет в теле ее — покой Голодая
Я люблю Вас
дождь дрожал в телефон
в тебе свет светит, и тьма — я — обнимал его.
Стал я сам как четверка червей,
с четырех копыт по сердцу лихой,
а в середине так чисто, что черт,
пустота и с кандалами легко.
Прострелю я эту карту, Лепаж,
выну маузер, на лоб налеплю,
как на жертвеннике с женой лежал
и наигрывали ножи: люблю.
Ой ты плюнь про свечку-жизнь, ты играй,
не тузы червей, то листья у лип.
И с тобой мы по снежку, да и в дверь,
да и ветрено, и Бог исцелит.
Взмахнула ночь топором люстрой
над кроватью
покатилась моя голова в зубы простынь
распались волосы
мысли ужасом разрослись
умер ум
нос в сон перелистнулся
и вошел я в ворота смерти
и во-
и вот
взяла меня за руку такая дорога
повела в теплой тьме
и увидел я церковь на горе
мертвецкими ногами и лег на дверь — войти — и не мог
горе горлом арканом — плакать
И отверзлись — как кингстоны Стерегущего
Хлынуло
обняли меня шершавые руки света
и ввели и целовали.
Болит кожа твоя — ожог.
Долго ль, Боже, мне по ножику ходить,
в голове звенит уж колос золотой.
Скажет Муж: куда ж ты ум заложил?
я отвечу: как закладку в Завет.
Только сердце уж на волоске — живой,
за стихами подыхать мне недосуг,
загулял по облакам, о не с женой! —
полюбила меня молотом в висок.
Да уж слышу я: зовет, везет Сибирь,
нет, не эта, а за тридевять морей,
а вернусь когда — и если — скажут мне:
на нездешнем, знать, ты солнце загорел.
……………………
V
Как замученный и в ирисах лежал,
спали пальцы паучком на стебельке,
и в глаза-стекляшки луч вошел.
И узнала и писала на стекле,
что дружил с чужой женой, а это — грех,
грех не грех, а нету свадеб у любви.
Постояла очи на ночь на горе
и зарыли, и искала до зари,
а наутро по платку его нашла,
помолилась — и от сердца отлегло,
откопала троедневный воск чела
и отрезала-то голову его,
да и спрятала в шелк-шорох у одежд,
прижимала к лону — так он целовал,
шла домой и думала двух душ
и не думала, а яблоня цвела.
Поэтическая антология «Поздние петербуржцы»
Издательство «Европейский дом», 1995 год
Составление Виктора Топорова при участии Максима Максимова.
Автор вступительных заметок — Виктор Топоров.