Дёрдь Шпиро. Дьяволина Горького

• Дёрдь Шпиро. Дьяволина Горького / Пер. с венгерского В. Середы. — М.: Издательство АСТ : CORPUS, 2019. — 224 с.

Дёрдь Шпиро — венгерский поэт, прозаик, эссеист и переводчик Гашека и Шекспира, Гоголя и Булгакова. Его роман «Дьяволина Горького» представляет собой фиктивные воспоминания реально существовавшего человека, последней любви и спутницы Горького — Олимпиады Чертковой, в Сорренто получившей прозвище Дьяволина. Шпиро рассказывает о Горьком как о человеке, которого сложно любить, но и не сострадать которому невозможно.

 

А тем временем в стране свирепствовал голод, погибло семь или восемь миллионов человек. Но Алексей об этом помалкивал. Некоторые оправдывали Сталина, говоря, что о голоде он не знал, что Каганович скрывал это от него. Беспредельна все-таки глупость людская. Готовы в песок сунуть голову, лишь бы не видеть реальности. В этой огромной стране творилось и продолжает твориться то, чего хочет один-единственный человек — узколобый, средних способностей, сухорукий и малорослый, беспринципный, грубый, трусливый и любящий выпить пошляк. Если бы он был царем, его уж давно бы пришибли.

Алексей добился, чтобы на съезде писателей выступал Бухарин. Сталин этого не хотел, но Алексей не слезал с него, пока он не согласился, хотя было известно, что он его ненавидит. Бухарин с докладом выступил, после чего съезд стоя несколько минут аплодировал ему. Все вылилось в антисталинскую демонстрацию. Во время перерыва бледный Бухарин сказал Алексею: «Вы подписали мой смертный приговор». Алексей застыдился. Дернул черт его добиваться у Сталина, чтобы разрешил Бухарину выступать. Но, с другой стороны, ведь Бухарин мог отказаться. Но он тоже был слаб — хлебом его не корми, дай выступить.

Было ясно, что рано или поздно его расстреляют, но пока он не покладая рук трудился над новой конституцией СССР. Иногда он зачитывал Алексею фрагменты текста, и они обсуждали их, как какие-нибудь юристы при либеральном царе. Алексей восторженно повторял, что готовится самая прогрессивная конституция в мире. И автор ее, Бухарин, тоже был полон энтузиазма. Они знали, конечно, что ни одна из статей этой конституции соблюдаться не будет, но делали вид, будто формулировать главный закон страны было делом осмысленным.

В декабре, когда мы находились в Тессели, были арестованы Зиновьев и Каменев. Зиновьев уже много раз каялся перед Сталиным, то же самое — Каменев. Сталин несколько раз прощал их. И опять сажал. Алексей умолял отпустить их, те выступали с очередной самокритикой, но снова оказывались в ссылке или в тюрьме. Сталин просто обожал, когда Алексей о чем-нибудь умолял его. Но после убийства Кирова Алексей сказал, что теперь он уже не сможет помочь. Этот изверг Зиновьев только начал делаться человеком, и вот, извольте видеть, теперь с ним покончат.

К тому времени, как мы вернулись в Москву, уже было готово обвинительное заключение. Алексей звонил Сталину и Ягоде, в секретариате обещали перезвонить, но никто не звонил.

Он опять был в ужасной форме, температура зашкаливала, он задыхался и харкал кровью. Такого еще не бывало, чтобы ему не перезвонили. Он набрасывался на Крючкова, тот отмалчивался. А несколько дней спустя набросились на него самого, и не где-нибудь, а в «Правде».

Его имя носили уже города, пароходы и самолеты, школы, улицы, переулки и закоулки, и вдруг на него нападает какой-то Давид Заславский.

В 1907 году на Лондонском съезде партии, где Алексей с Марией Федоровной были почетными гостями, Заславский вился вокруг них ужом. Потом перешел в лагерь меньшевиков, в 1917-м обзывал Ленина германским шпионом. На такие вещи Ленин обычно не реагировал, он лучше кого бы то ни было знал, от кого и сколько он получал денег, но этого Заславского он неоднократно публично называл негодяем и грязным клеветником. В 1919-м, в Киеве, Заславский сотрудничал с деникинцами, потом выступил с самокритикой, заявив, что он за большевиков, занялся литературной критикой и обвинил практически всех русских классиков в юдофобстве. Алексей, который всегда защищал евреев, Заславского этого называл «еврейским пакостником». После смерти Ленина Сталин, который любил всяких вернувшихся на путь истинный путаников, продвинул его в «Правду». В редакции его ненавидели и трижды отказывались принимать в партию, но когда он принес рекомендацию Сталина, его все же приняли.

Говорили, будто он обожает музыку и литературу, не пропускает хороших концертов и с карандашом в руках читает все важные книги. Беспрецедентная бездарь, отзывался о нем Бухарин, который, пока был главным редактором, пытался вышвырнуть его из газеты, но Сталин взял Заславского под защиту. Мы не знали, была ли направленная против Горького статья всего лишь заказом Сталина или он тоже приложил к ней руку. Как рассказывали правдисты, если статья Заславского выходила без его подписи, это значило, что в работе над ней принимал участие Сталин. На этот раз статья была с подписью.

Если бы главным редактором оставался еще Бухарин, то можно было бы что-то придумать, но «Правдой» уже заправлял Мехлис, тупой солдат партии, который когда-то работал под руководством Сталина, потом был его личным секретарем. Тем, кто был недоволен «Правдой», Сталин говорил так: «Страшный человек этот Мехлис, я сам ничего не могу с ним поделать». Ягода же говорил, что тех, кто глупее его, Сталин презирает, любит поиздеваться над ними, публично унизить, но доверяет он только таким.

Алексей предсказал, что Сталин уберет всех, кто будет мешать его союзу с Гитлером, и ликвидирует либо сошлет в лагеря всех евреев, принадлежавших к ленинской гвардии. Литвинова тоже куда-нибудь денет — ведь не может гитлеровский министр иностранных дел вести переговоры с евреем. Расовая теория Сталину будет на руку, считал Алексей, так как 90 процентов ленинской гвардии по происхождению были евреями. На что я заметила, что Заславский ведь тоже еврей и даже числился членом Бунда. А он будет тем исключением, изрек Алексей, которое подтверждает правило.

До появления статьи в «Правде» он считал, что стратегия, которую он применял против Ленина, все еще может быть эффективной. Ведь каким бы мерзавцем он ни был, Ленин все же был человек образованный. Но Сталин, хотя и читал много, знал греческий и латынь и немного немецкий, как был, так и остался неучем.

А потом грянула страшная катастрофа с «Максимом Горьким».

Крючков созвал семейный совет: говорить ли Алексею о случившемся или скрыть это от него? Все проголосовали за то, чтобы скрыть, — Тимоша, Катерина Павловна, Крючков, даже Магда. Только я была против. Потом Магда сказала, что, поскольку Марфа учится в одном классе с дочерью Сталина Светланой, она все равно от нее узнает, на что Крючков возразил: мол, Светлану в такие вещи не посвящают, и с отцом она видится редко, но даже в том случае, если Магда откажется от своего мнения, результатом голосования будет 3: 2 в пользу того, чтобы все утаить.

«Правду» и «Известия» в этот день от Алексея спрятали. А когда он спросил, то я соврала ему, что я тоже газет не видала. Но от этого мне сделалось так противно, что я пошла к нему и все рассказала. На что он отреагировал так, что, мол, это только начало: города, названные в его честь, разбомбят немцы, теплоход подорвется на мине, а все улицы Горького через пятьдесят лет будут названы в честь царя либо в честь Сталина.

Помню, когда «Максим Горький» с размахом крыла в 63 метра пролетал над Красной площадью, я стояла, держа в руках сумку с медикаментами, на лестнице под трибуной мавзолея. Самолет я не видела, слышала только жуткий рев исполина, который, разбрасывая листовки, пронесся над головой. На Красной площади в тот день встречали героев-летчиков и спасенных ими челюскинцев. Всего было спасено 104 члена экипажа, погиб один человек. Летчики, совершившие за два месяца 23 вылета, получили звания Героев Советского Союза и ордена Ленина.

Год спустя на «Максиме Горьком» летал знаменитый француз Антуан де Сент-Экзюпери, а в следующий полет на борт взяли создателей самолета, 36 инженеров и техников ЦАГИ. Самолет на небольшом истребителе сопровождал известный пилот-испытатель Благин, который при совершении третьей мертвой петли задел за крыло АНТ-20. Оба самолета рухнули на землю, и все погибли.

Впоследствии Крючков все же признал мою правоту, потому что потоком шли письма и телеграммы, начинавшиеся словами: в связи с гибелью «Максима Горького»... Разве можно было тут что-нибудь утаить?

Распространялись слухи, будто Благин хотел покончить жизнь самоубийством. Политбюро же постановило как можно скорее построить еще целый ряд самолетов-гигантов, присвоив им имена Сталина, Ворошилова, Молотова и Калинина. Имя Горького в этом постановлении даже не упоминалось. Крючков снова созвал семейный совет: надо ли выкладывать «Правду» и «Известия» с этой информацией? На этот раз вместе со мной «за» проголосовали Тимоша и Магда, и Алексей смог прочесть это постановление. А прочитав, сказал: это месть Сталина за то, что в 1929 году, когда в Москве пышно отмечалось 50-летие Сталина, он послал ему лаконичную телеграмму: «Поздравляю, жму руку».

Тимоша и Катерина Павловна в сопровождении знаменитого журналиста и дипломата Михаила Кольцова отправились в Лондон, чтобы попытаться выманить у Муры архив Алексея. И об этом Крючков ничего не сказал Алексею, остальные тоже молчали. А я рассказала. Алексей надеялся, что Мура не сдастся.

Он тяжело переживал отсутствие Муры, которая в своих письмах по-прежнему льстила ему, называя его «мой единственный человек» и «единственный друг», и продолжала «горячо обнимать». Все знали, что, хотя она и не переехала к Уэллсу, они целыми днями не расстаются и вместе бывают на приемах. Алексей уже не надеялся снова увидеть Муру, однако послал в Лондон с Тимошей деньги, чтобы Павел мог отправиться на учебу в Америку.

Мура то говорила, что спрятала архив на какой-то даче в Эстонии, то рассказывала про сейф в берлинском банке, от которого она потеряла ключ. Она даже не особенно притворялась, что говорит правду. Кольцов при этих разговорах присутствовал и потом засвидетельствовал, что Тимоша и Катерина Павловна усердно работали над заданием.

Тимоша накупила в Лондоне столько тряпок, что пришлось брать взаймы у Уэллса; деньги по поручению Алексея Крючков перевел затем Муре.

Сам Крючков вместе с женщинами в Лондон поехать не смог. К Алексею он допускал все меньше людей, в иные дни вообще никого. Алексей сиротливо бродил по дому, девочки были в школе, дома находились только мы с Магдой да молчаливая охрана.