О сильных чувствах

1

«— Детеныш человека! Смотри!

Как раз напротив волка, держась за низкую
ветку, стоял голый коричневый малыш, только
что научившийся ходить, самая мяконькая
и самая усеянная ямочками крошка, которая
когда-либо попадала ночью в волчье логово.

Он посмотрел прямо в лицо Отцу Волку и засмеялся.

— Это человечий детеныш? — спросила Мать
Волчица. — Я никогда не видела их. Дай-ка его сюда.

Волк, привыкший переносить собственных
детенышей, в случае необходимости может взять
в рот яйцо, не разбив его, а потому, хотя челюсти
зверя схватили ребенка за спинку, ни один зуб не
оцарапал кожи. Отец Волк осторожно положил
его между своими детенышами.

— Какой маленький! Совсем голенький! И какой
смелый, — мягко сказала Мать Волчица. Ребенок
растаскивал волчат, чтобы подобраться поближе
к ее теплой шкуре. — Ай, да он кормится вместе
с остальными! Вот это человечий детеныш! Ну-ка,
скажи, была ли когда-нибудь в мире волчица, которая могла похвастаться тем, что между ее волчатами живет детеныш человека?

— Я слышал, что такие вещи случались время
от времени, только не в нашей стае и не в наши
дни, — ответил Отец Волк. — На нем совсем нет
шерсти, и я мог бы убить его одним прикосновением лапы. Но взгляни: он смотрит и не боится».

Тут в пещеру пробует протиснуться тигр Шер
Хан, который требует свою добычу. «Клянусь убитым мною Быком, должен ли я стоять, сунув нос
в вашу собачью конуру, ради того, что принадлежит мне по праву. Это говорю я, Шер Хан.

Рев тигра наполнил пещеру громовыми раскатами. Мать Волчица стряхнула с себя детенышей
и кинулась вперед; ее глаза, блестевшие в темноте, как две зеленые луны, глядели прямо в пылающие глаза Шер Хана.

— Говоришь ты, а отвечаю я, Ракша (Демон).
Человечий детеныш — мой, Лунгри! Да, мой. Он
не будет убит. Он будет жить, бегать вместе со
Стаей, охотиться со Стаей и, в конце концов,
убьет тебя, преследователь маленьких голых детенышей, поедатель лягушек и убийца рыб! И он
будет охотиться на тебя! А теперь убирайся или,
клянусь убитым мною Самбхуром (я не ем умирающего от голода скота), ты, паленое животное,
отправишься к своей матери, хромая хуже, чем
в день своего рождения! Уходи!

Отец Волк посмотрел на нее с изумлением. Он
почти позабыл те дни, когда завоевал Мать Волчицу в честном бою с пятью другими волками;
тогда она бегала в Стае, и ее называли Демоном
не из одной любезности…»

И Шер Хан со страшным ворчанием отступил,
детеныш остался у волков с четырьмя их волчатами, и вскоре Стая принимает его в свои ряды…

Кто-то читал про Маугли в большом сокращении — для совсем маленьких. Кто-то видел мультфильм. Но я советую взять в руки «Книгу Джунглей» и «Вторую Книгу Джунглей» и прочесть
наконец все подряд. Сплошные столкновения
воль и решимостей, силы и хитрости. Лучше
любого телебоевика.

2

Детство английского писателя Редьярда Киплинга было довольно тяжелым. В то время Британия была империей — то есть владела пространствами, весьма удаленными от своих границ: недаром подчеркивалось, что над Британской империей никогда не заходит солнце…

А самолетов еще не было. И если британцам,
работающим в Индии, надо было отослать детей
на время на родину — то это были месяцы плавания
и, возможно, годы разлуки. Увы, за все на свете
надо платить, в том числе и за владение колониями.

Несколько счастливых лет маленький Киплинг
провел в Индии с родителями. Все знают, что
такое наши самые ранние впечатления — они навсегда остаются самыми яркими. А потом его
с сестрой отправили «на воспитание» к дальним
родственникам. А в какой ад могли в старой доброй Англии превратить — из лучших, разумеется,
чувств, — процесс воспитания, об этом читайте
у Диккенса, хотя бы в романе «Домби и сын»
(надеюсь, мы к нему как-нибудь обратимся). Но
и Киплинг высказался об этом с достаточно едкой
определенностью — в автобиографическом рассказе «Мэ-э, паршивая отца…», который кончается приездом матери, но измученный издевательствами тетки и своего кузена — ее сына, бедный
Панч (он же Паршивая Овца) не сразу оттаивает…

Забавный рассказ «Поправка Тодса» рассказывает о шестилетнем англичанине Тодсе, который
живет в Индии и свободно не только говорит, но
и думает на местном наречии — а при разговоре
мысленно переводит на английский язык, «как
делают многие дети из английских семей, живущих в Индии» (и сам Киплинг, живший в детстве
на попечении слуг-индийцев и заговоривший сначала на хинди, а только потом — на английском).

Наслушавшись на базаре, как обсуждается
новый билль (закон) об аренде земли, шестилетний Тодс смело вмешивается в разговор гостей —
правительственных чиновников. И обстоятельно
пересказывает мнение своих старших друзей-индусов — они считают глупым каждые пять лет
подтверждать свое решение арендовать эту
землю: нужно делать это каждые пятнадцать лет.
«Через пятнадцать лет мой сын станет мужчиной,
а я уже буду в пепел превращен; мой сын возьмет
себе землю… а потом и у него сын родится и через
пятнадцать лет тоже станет мужчиной. Зачем
каждые пять лет писать бумаги?» …Тут Тодс заметил, что гости слушают его, и замолчал.

…— Тодс! Отправляйся спать! — сказал ему отец.

Тодс подобрал полы халата и ушел.

А советник хлопнул ладонью по столу.

— Черт побери! — сказал он. — Мальчонка прав.
Короткий срок аренды — слабое место всего проекта.

Он скоро ушел, обдумывая слова Тодса.

…По базарам же скоро разнеслась весть, что это
Тодс поднял вопрос о пересмотре сроков аренды по
новому биллю. Если бы мама Тодса не вмешалась, он
ужасно объелся бы фруктами, фисташковыми орехами, кабульским виноградом и миндалем, потому
что веранда его дома вдруг оказалась заставлена
корзинами, полными всех этих лакомств«.

Может быть, кому-то это покажется странным —
такой разумный и инициативный мальчик в столь раннем возрасте. Сам Киплинг ничего странного
в этом не видел — первый сборник его стихов под
названием «Школьная лирика» вышел в свет, когда
автору было шестнадцать лет. (Есть и такие, которые в эти годы, как всем хорошо известно, ни
о какой серьезной деятельности и не задумываются — только развлекаются.) И когда Киплинг
пишет про выросшего Маугли — он явно вспоминает себя и свои мечты в этом возрасте: «На второй
год после великого боя с деканским Рыжим Псом
и смерти Акелы Маугли должно было исполниться
семнадцать лет. Но он казался старше, так как
много двигался, хорошо ел и, едва почувствовав
себя разгоряченным или запыленным, тотчас же
купался; благодаря всему этому он стал сильнее
и выше, чем обыкновенные юноши его возраста.
Когда он осматривал древесные дороги, он мог
полчаса висеть на высокой ветке, держась за нее
одной рукой; мог на бегу остановить молодого
оленя и, схватив его за голову, откинуть прочь; мог
даже сбить с ног крупного синеватого кабана из
Северных Болот».

Внутри «Книги Джунглей» вы обнаружите и знаменитый рассказ «Рикки-Тикки-Тави» — рассказ
о мужестве и верности. Речь не о людях — о маленьком зверьке мангусте, который не знает страха
и бросается в бой с любой змеей, в том числе со
смертельно ядовитой коброй. Люди выловили захлебнувшегося было зверька из канавы, обсушили и привели в чувство — и он стал верен семье
и в первую очередь маленькому Тедди.

На веранде «за ранним завтраком сидели Тедди,
его отец и мать. Но Рикки-Тикки сразу увидел, что
они ничего не едят. Они не двигались, окаменев,
и лица их побелели. На циновке возле стула Тедди
лежала свернувшаяся Нагайна, и ее голова была на
таком расстоянии, что она в любую секунду могла
укусить голую ножку мальчика. Кобра покачивалась вперед и назад, распевая торжественную
песню.

— Сын большого человека, убившего Нага, —
шипела она, — не двигайся! Я еще не готова. Погоди немножко. Не двигайтесь, все вы трое. Если вы
пошевелитесь, я ударю, если вы не пошевелитесь,
я тоже ударю. О глупые люди, которые убили
моего Нага!

Тедди не сводил глаз с отца, а его отец мог только шептать:

— Сиди неподвижно, Тедди. Ты не должен шевелиться. Тедди, не шевелись.

Рикки-Тикки поднялся на веранду и воскликнул:

— Повернись, Нагайна, повернись и начни бой».

И вскоре начинается бой крохотного зверька
с огромной по сравнению с ним коброй — бой,
о котором, надеюсь, вы прочтете сами.

3

Те, кто постарше, должны обязательно прочитать совсем другие — трагические — рассказы о колониальном мире конца ХIХ — начала ХХ века.

Тут надо помнить поэтическую формулировку,
которую Киплинг ввел в мировой культурный оборот, — неважно, верна эта формулировка или нет,
но все используют ее уже почти век:

И один из самых трагических его рассказов
о любви с многозначительным названием «За чертой» начинается словами, которые сразу покажут
нам, как далек сегодняшний мир от тогдашнего, где,
скажем так, расстояние между Западом и Востоком
было много длиннее сегодняшнего. Не забудем еще,
что речь — об Индии, где люди от рождения делились на касты, и члены самой низшей касты — неприкасаемых — не только не должны были дотрагиваться до людей другой касты, но даже тень от них
оскверняла человека, на которого случайно падала…

Вот как начинается этот при всем при том
замечательный рассказ: «При всех обстоятельствах человек должен держаться своей касты,
своей расы и своего племени. Пусть белый прилепится к белому, а черный к черному. …Вот история человека, который ступил за надежные пределы добропорядочности и тяжко за это поплатился». И сегодня, конечно, отличия между Западом и Востоком порою очень и очень велики. Но
все же границы совсем не таковы, как обозначены они Киплингом. И во всех городах мира
можно встретить чернокожую красавицу рядом
с совершенно белым джентльменом — и на лицах
обоих будет написано счастье.

Не так было в Индии времени Киплинга. В рассказе описан тайный роман англичанина с пятнадцатилетней вдовой (!) Бизезой, страстно его
полюбившей. И вот она узнает, что возлюбленный встречается с англичанкой — и обвиняет «его
в неверности. Никаких полутонов для нее не
существовало, и говорила она напрямик. Триджего смеялся, а Бизеза топала ножкой, нежной, как
цветок бархатца, и такой маленькой, что она умещалась в мужской ладони». Она требовала, чтоб
он немедленно порвал с «чужой мем-сахиб». А он
объяснял ей, «что она не понимает точки зрения
людей с Запада на такие вещи. Бизеза выпрямилась и тихо сказала:

— Не понимаю. И знаю только одно — для меня
худо, что ты, сахиб, стал мне дороже моего собственного сердца. Ты ведь англичанин, а я просто
чернокожая девушка. — Кожа ее была светлее
золотого слитка на монетном дворе. — И вдова
чернокожего мужчины. — Потом, зарыдав, добавила: — Но клянусь своей душой и душой моей
матери, я тебя люблю. И что бы ни случилось со
мной, тебя зло не коснется».

А что случилось с ней — вы прочтете сами.
Обидно будет не прочесть именно в юности — об
этом, а также и о сильных человеческих чувствах,
с подлинным художественным блеском описанных в рассказах «Бабья Погибель», «Миссис
Батерст», да и в других.

Об авторе

Знаменитый историк литературы ХХ века, известный знаток творчества Михаила Булгакова, а также автор увлекательного
детектива для подростков «Дела и ужасы Жени Осинкиной» рассказывает о книгах, которые во что бы то ни стало надо прочесть именно до 16 лет — ни в коем случае не позже! Читатели полюбили ее «Полки», на которых выставлены лучшие книги мировой литературы. И теперь три «Полки» составили один том.

Из уличного шума и  разговоров

На кухне (1991–2001)

Про то, как пришла любовь, а под окнами танки

«Я была влюблена, ни о чем другом не могла больше думать. Жила исключительно этим. И вот мама утром будит: „Танки под окнами! Кажется, переворот!“. Я сквозь
сон: „Мама, это учения“. Фиг вам! Под окнами стояли
настоящие танки, я никогда не видела танки так близко. По телевизору шел балет „Лебединое озеро“… Прибежала мамина подруга, она очень волновалась, что
задолжала партийные взносы за несколько месяцев. Говорила, что у них в школе стоял бюст Ленина, она его
вынесла в подсобку, а теперь — что с ним делать? Все
сразу стало на свои места: этого нельзя и того нельзя.
Диктор зачитывала Заявление о введение чрезвычайного положения… Мамина подруга при каждом слове
вздрагивала: „Боже мой! Боже мой!“ Отец плевался в телевизор…

Позвонила Олегу… „Едем к Белому дому?“ — „Едем!“
Приколола значок с Горбачевым. Нарезала бутербродов.
В метро люди были неразговорчивые, все ждали беды.
Всюду танки… танки… На броне сидели не убийцы,
а испуганные пацаны с виноватыми лицами. Старушки
кормили их вареными яйцами и блинами. На душе стало
легче, когда возле Белого дома я увидела десятки тысяч
людей! Настроение у всех великолепное. Ощущение, что
мы все можем. Скандировали: „Ельцин, Ельцин! Ельцин!“. Уже формировались отряды самообороны. Записывали только молодых, а пожилым отказывали, и они были недовольны. Какой-то старик возмущался: „У меня коммунисты жизнь украли! Дайте хотя бы умереть красиво!“ — „Папаша, отойдите…“ Сейчас говорят, что мы хотели защитить капитализм… Неправда! Я защищала социализм, но ка кой-то другой… не советский… И я его защитила! Я так думала. Мы все так думали… Через три дня танки уходили из Москвы, это уже были добрые танки. Победа! И мы целовались, целовались…»

Сижу на кухне у моих московских знакомых. Тут собралась большая компания: друзья, родственники из провинции. Вспомнили, что завтра очередная годовщина
августовского путча.

— Завтра — праздник…

— А что праздновать-то? Трагедия. Народ проиграл.

— Под музыку Чайковского совдепию похоронили…

— Первое, что я сделала, взяла деньги и побежала
в магазины. Знала, чем бы оно ни кончилось, а цены вырастут.

— Обрадовался: Горби уберут! Надоел уже этот болтун.

— Революция была декоративная. Спектакль для народа. Помню полное безразличие, с кем не заговоришь.Выжидали.

— А я позвонил на работу — и пошел делать революцию. Выгреб из буфета все ножи, которые были дома. Понимал, что война… нужно оружие…

— Я был за коммунизм! У нас в семье — все коммунисты. Вместо колыбельных мама пела нам революционные песни. И внукам сейчас поет. «Ты что, с ума сошла?» — Говорю. А она: «Я других песен не знаю». И дед был большевик… и бабка…

— Вы еще скажите, что коммунизм — красивая сказочка. У моего отца родители исчезли в лагерях Мордовии.
— Я пошел к Белому дому вместе с родителями. Папа сказал: «Пойдем. А то колбасы и хороших книг не будет никогда». Разбирали брусчатку и строили баррикады.

— Сейчас народ протрезвел, и отношение к коммунистам меняется. Можно не скрывать… Я работал в райкоме комсомола. В первый день все комсомольские билеты, чистые бланки и значки забрал домой и спрятал
в подвале, потом картошку некуда было складывать.
Я не знал, зачем они мне нужны, но представил, как
придут отпечатывать и все это уничтожать, а это были
дорогие для меня символы.

— Мы могли пойти убивать друг друга… Бог спас!

— Наша дочь лежала в роддоме. Я пришла к ней,
а она: «Мам, революция будет? Гражданская война начнется?».

— Ну а я окончил военное училище. Служил в Москве. Дали бы нам приказ кого-то арестовать, то, без
всяких сомнений, мы бы этот приказ выполнили. Многие бы выполнили его с усердием. Надоела неразбериха
в стране. Все раньше было четко и ясно, все по предписанию. Был порядок. Военные любят так жить. Вообще
люди любят так жить.

— Я боюсь свободы, придет пьяный мужик и спалит
дачу.

— Какие, братцы, идеи? Жизнь коротка. Давайте выпьем!

19 августа 2001 года — десятилетний юбилей августовского путча. Я в Иркутске — столице Сибири. Беру несколько блиц-интервью на улицах города.

Вопрос:

— Что было бы, если бы ГКЧП победил?

Ответы:

— Сохранили бы великую страну…

— Посмотрите на Китай, где коммунисты у власти. Китай стал второй экономикой в мире…

— Горбачева и Ельцина судили бы как изменников Родины.

— Залили бы страну кровью… И забили бы людьми
концлагеря.

— Не предали бы социализм. Не разделились бы на богатых и бедных.

— Не было бы никакой войны в Чечне.

— Никто не смел бы говорить, что Гитлера победили американцы.

— Я сам стоял у Белого дома. И у меня чувство, что
меня обманули.

— Что было бы, если бы путч победил? А он и победил! Памятник Дзержинскому свергли, а Лубянка осталась. Строим капитализм под руководством КГБ.

— Моя жизнь не изменилась бы…

Про то, как вещи
уравнялись с идеями и словами

«Мир рассыпался на десятки разноцветных кусочков.
Как нам хотелось, чтобы серые советские будни скорее
превратились в сладкие картинки из американского
кино! О том, как мы стояли у Белого дома, уже мало кто
вспоминал… Те три дня потрясли мир, но не потрясли
нас… Две тысячи человек митингуют, а остальные едут
мимо и смотрят на них как на идиотов. Много пили,
у нас всегда много пьют, но тогда особенно много пили.
Общество замерло: куда двинемся? То ли будет капитализм, то ли будет хороший социализм? Капиталисты
жирные, страшные — это нам внушили с детства… (Смеется.)

Страна покрылась банками и торговыми палатками. Появились совсем другие вещи. Не топорные сапоги и старушечьи платья, а вещи, о которых мы всегда мечтали: джинсы, дубленки… женское белье и хорошая посуда… Все цветное, красивое. Наши советские вещи были серые, аскетичные, они были похожи на военные. Библиотеки и театры опустели. Их заменили базары и коммерческие магазины. Все захотели быть счастливыми, получить счастье сейчас. Как дети, открывали для себя новый мир… Перестали падать в обморок
в супермаркете… Знакомый парень занялся бизнесом.
Рассказывал мне: первый раз привез тысячу банок растворимого кофе — расхватали за пару дней, купил сто
пылесосов — тоже в момент размели. Куртки, свитера,
всякая мелочь — только давай! Все переодевались, переобувались. Меняли технику и мебель. Ремонтировали
дачи… Захотели делать красивые заборчики и крыши…
Начнем иногда с друзьями вспоминать, так со смеху
умираем… Дикари! Совершенно нищие были люди. Всему надо было учиться… В советское время разрешалось
иметь много книг, но не дорогую машину и дом. И мы
учились хорошо одеваться, вкусно готовить, утром пить
сок и йогурт… Я до этого презирала деньги, потому что
не знала, что это такое. В нашей семье нельзя было говорить о деньгах. Стыдно. Мы выросли в стране, в которой
деньги, можно сказать, отсутствовали. Я, как все, получала свои сто двадцать рублей — и мне хватало. Деньги
пришли с перестройкой. С Гайдаром. Настоящие деньги. Вместо «Наше будущее — коммунизм» всюду висели
растяжки «Покупайте! Покупайте!» Хочешь — путешествуй. Можешь увидеть Париж… Или Испанию… Фиеста… бой быков… Я об этом читала у Хемингуэя, читала и понимала, что никогда этого не увижу. Книги были вместо жизни… Так кончились наши ночные бдения
на кухнях и начались заработки, приработки. Деньги
стали синонимом свободы. Это волновало всех. Самые
сильные и агрессивные занялись бизнесом. О Ленине
и Сталине забыли. Так мы спаслись от гражданской войны, а то опять бы были «белые» и «красные». «Наши» —
«не наши». Вместо крови — вещи… Жизнь! Выбрали
красивую жизнь. Никто не хотел красиво умирать, все
хотели красиво жить. Другое дело, что пряников на всех
не хватило…»

«Советское время… У Слова был священный, магический статус. И по инерции на интеллигентских кухнях еще говорили о Пастернаке, варили суп, не выпуская
из рук Астафьева и Быкова, но жизнь все время доказывала, что это уже неважно. Слова ничего не значат. В девяносто первом… Мы положили нашу маму в больницу с тяжелой пневмонией, и она вернулась оттуда героиней, у нее рот там не закрывался. Рассказывала о Сталине, об убийстве Кирова, о Бухарине… Ее готовы были слушать день и ночь. Люди тогда хотели, чтобы им
открыли глаза. А недавно она снова попала в больницу, и сколько там была, столько молчала. Лет пять прошло всего-то, и реальность уже распределила роли иначе. Героиней на этот раз была жена крупного бизнесмена… Онемели все от ее рассказов… Какой у нее дом — триста квадратных метров! Сколько прислуги: кухарка, нянька, водитель, садовник… Отдыхать с мужем ездят в Европу… Музеи — понятно, а бутики… Бутики! Одно кольцо столько-то карат, а другое… А подвески… золотые клипсы… Полный аншлаг! О ГУЛАГе или о чем-то таком ни слова. Ну было и было. Что теперь спорить со стариками?

Я заходила по привычке в букинистический — там
спокойно стояли все двести томов «Всемирки» и «Библиотека приключений», та самая — оранжевая, которой я бредила. Смотрела на корешки и долго вдыхала
этот запах. Лежали горы книг! Интеллигенты распродавали свои библиотеки. Публика, конечно, обеднела, но не из-за этого книги выносили из дома, не только из-за денег — книги разочаровали. Полное разочарование. Стало уже неприлично задавать вопрос: «А что ты сейчас читаешь?» В жизни слишком многое изменилось, а в книгах этого нет. Русские романы не учат, как добиться успеха в жизни. Как стать богатым… Обломов лежит на диване, а герои Чехова все время пьют
чай и жалуются на жизнь… (Молчит.) Не дай бог жить в эпоху перемен — говорят китайцы. Мало кто из нас сохранился таким, каким был. Куда-то исчезли приличные люди. Всюду локти и зубы…» «Если о девяностых… Я бы не сказал, что это было красивое время, оно было отвратительное. Произошел переворот в умах на сто восемьдесят градусов… Кто-то не выдержал и сошел с ума, больницы для душевнобольных были переполнены. Я навещал там своего друга: один кричит: «Я — Сталин! Я — Сталин!», а другой: «Я — Березовский! Я — Березовский». Их целое отделение —
сталиных и березовских. На улицах все время стреляли. Убили огромное количество людей. Каждый день шли разборки. Урвать. Успеть. Пока другие не успели. Кого-то разорили, кого-то посадили. С трона — в подвал. А с другой стороны, кайф — все происходит на твоих глазах…

В банках стояли очереди людей, желающих начать свое дело: открыть булочную, продавать электронику… Я тоже был в этой очереди. И меня удивило, как нас много. Какая-то тетка в вязаном берете, мальчик в спортивной курточке, здоровенный мужик, смахивающий на зэка… Семьдесят с лишним лет учили: не в деньгах счастье, все лучшее в жизни человек получает бесплатно. Любовь, например. Но стоило с трибуны произнести: торгуйте, богатейте — всё забыли. Все советские книжки забыли. Эти люди совсем не были похожи на тех, с кем я сидел до утра и бренчал на гитаре. Три аккорда с грехом пополам я выучил. Единственное, что их объединяло с «кухонными» людьми, так это то, что им тоже надоели кумачовые флаги и вся эта мишура: комсомольские собрания, политзанятия… Социализм считал человека глупеньким…

Я очень хорошо знаю, что такое мечта. Все детство я просил купить мне велосипед, и мне его не купили. Бедно жили. В школе я фарцевал джинсами, в институте — советской военной формой плюс символикой разной. Иностранцы покупали. Обычная фарца. В советское время за это сажали на срок от трех до пяти лет. Отец бегал за мной с ремнем и кричал: «Спекулянт! Я под Москвой кровь проливал, а вырастил такое говнецо!».

Вчера преступление, сегодня — бизнес. В одном месте купил гвозди, в другом набойки — упаковал в полиэтиленовый мешок и продал как новый товар. Принес домой деньги. Накупил всего, полный холодильник. Родители ждали, что за мной придут и арестуют. (Хохочет.) Торговал бытовой техникой. Скороварками, пароварками… Пригонял из Германии машину с прицепом этого добра. Все шло валом… У меня в кабинете стояла коробка из-под компьютера, полная денег, я только так понимал, что это деньги. Берешь, берешь из этой коробки, а там все не кончается. Уже вроде все
купил: тачку, квартиру… часы «Ролекс»… Помню это опьянение… Ты можешь исполнить все свои желания, тайные фантазии. Я много узнал о себе: во-первых, что у меня нет вкуса, а во-вторых, что я закомплексован. Не умею с деньгами обращаться. Я не знал, что большие деньги должны работать, они не могут лежать. Деньги — такое же испытание для человека, как власть, как любовь… Мечтал… И я поехал в Монако. В казино Монте-Карло проиграл огромные деньги,
очень много. Меня несло… Я был рабом своей коробки. Есть там деньги или нет? Сколько их? Их должно быть больше и больше. Меня перестало интересовать то, что интересовало раньше. Политика… митинги… Умер Сахаров. Я пошел с ним попрощаться. Сотни тысяч людей… Все плакали, и я плакал. А тут недавно читаю о нем в газете: «Умер великий юродивый России». И я подумал, что он вовремя умер. Вернулся из Америки Солженицын, все бросились в нему. Но он не понимал нас, а мы его. Иностранец. Он приехал в Россию, а за окном Чикаго…

Кем бы я был, если бы не перестройка? ИТР с жалкой зарплатой… (Смеется.) А сейчас у меня своя глазная клиника. Несколько сотен человек зависят от меня со своими семьями, дедушками, бабушками. Вы копаетесь в себе, рефлектируете, а у меня этой проблемы нет. Я работаю день и ночь. Закупил новейшее оборудование, отправил хирургов во Францию на стажировку. Но я не
альтруист, я хорошо зарабатываю. Всего добился сам…
У меня было только триста долларов в кармане… Начинал бизнес с парт нерами, от которых вы бы в обморок упали, если бы они сейчас зашли в комнату. Гориллы! Лютый взгляд! Теперь их уже нет, они исчезли, как динозавры. Ходил в бронежилете, в меня стреляли. Если
кто-то ест колбасу хуже, чем я, меня это не интересует. Вы же все хотели, чтобы был капитализм. Мечтали! Не кричите, что вас обманули…»

О книге

Завершающая, пятая книга знаменитого художественно-документального цикла Светланы Алексиевич «Голоса Утопии». «У коммунизма был безумный план, — рассказывает автор, — переделать „старого“ человека, ветхого Адама. И это получилось… Может быть, единственное, что получилось. За семьдесят с лишним лет в лаборатории марксизма-ленинизма вывели отдельный человеческий тип — homo soveticus. Одни считают, что это трагический персонаж, другие называют его „совком“. Мне кажется, я знаю этого человека, он мне хорошо знаком, я рядом с ним, бок о бок прожила много лет. Он — это я. Это мои знакомые, друзья, родители».

Монологи, вошедшие в книгу, десять лет записывались в поездках по всему бывшему Советскому Союзу.

Об авторе

Светлана Алексиевич — один из самых известных в мире русскоязычных авторов, лауреат двух десятков престижнейших международных премий, в том числе — Премии мира союза немецких издателей и книготорговцев (2013). Книги Светланы Алексеевич переведены на 35 языков, по ним снято 24 фильма, два из которых номинированы на «Оскар», поставлены спектакли и пишутся научные исследования. Новая ее книга, открывающая собрание в пяти томах, вышла одновременно на трех языках во Франции, Германии и Швеции и немедленно собрала сотни отзывов в европейских СМИ.