• Милан Кундера. Искусство романа: Эссе / Пер. с фр. А.Смирновой. — СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2013. — 224 с.
  1
  

  В 1935 году, за три года до смерти, Эдмунд
  Гуссерль прочел в Вене и Праге знаменитые лекции о кризисе европейского гуманизма. Прилагательное «европейский» означало для него духовную идентичность, которая распространяется и за
  пределами географической Европы (например,
  в Америку) и появилась одновременно с древнегреческой философией. По его мнению, она (то есть
  философия, а не идентичность) впервые в Истории захватила мир (мир в его единстве), поставив
  перед ним вопросы, требующие ответов. Она задавала вопросы не для того, чтобы удовлетворить
  те или иные практические потребности, а потому
  что «человеком овладела страсть к познанию».

  Кризис, о котором говорил Гуссерль, представлялся ему столь глубоким, что он задавался вопросом, способна ли Европа его пережить. Истоки этого кризиса приходились, по его мнению, на
  начало Нового времени, он видел их еще у Галилея и Декарта, в ограниченности европейских наук, которые свели весь мир к простому объекту
  технического и математического исследования
  и исключили из своего поля зрения конкретный
  мир жизни, die Lebenswelt, как он его называл.

  Развитие науки втиснуло человека в узкие
  рамки специализированных дисциплин. Чем больше продвигался он в своем познании, тем больше
  терял из виду и мир в его единстве, и себя самого,
  погружаясь в то, что Хайдеггер, ученик Гуссерля,
  обозначил красивой, почти магической формулировкой «забвение бытия».
  Возведенный некогда Декартом в ранг «хозяина и повелителя природы», человек становится
  обыкновенной вещью для неких сил (таких как
  техника, политика, история), которые его превосходят, обходят, овладевают им самим. Для этих сил
  его конкретное существо, его «мир жизни» (die
  Lebenswelt) не имеет никакой цены, никакого интереса: он намеренно забыт, затемнен.
  

  2
  

  Я полагаю, однако, что суровый взгляд, направленный на Новое время, было бы наивно считать
  простым осуждением. Я бы сказал скорее, что два
  великих философа обнажили двойственность этой
  эпохи, которая является и вырождением, и прогрессом одновременно и, как все, свойственное человеку, в своем рождении содержит зародыш кончины. Эта двойственность нисколько не уменьшает, на мой взгляд, значения последних четырех
  веков истории Европы, к которым я ощущаю тем
  бóльшую причастность, что лично я не философ,
  а романист. В самом деле, основоположником
  Нового времени является не только Декарт, но
  и Сервантес.
  Возможно, именно Сервантеса оба сторонника
  феноменологической философии не стали брать
  в расчет, вынося приговор Новому времени. Я хочу
  сказать этим следующее: если философия и науки действительно позабыли о человеческом бытии, то совершенно очевидно, что именно с Сервантесом сложилось великое европейское искусство, которое есть не что иное, как исследование
  этого самого позабытого бытия.

  В самом деле, все великие экзистенциальные
  темы, которые Хайдеггер анализирует в своей работе «Бытие и время», считая их забытыми всей
  предшествующей европейской философией, были
  обнажены, раскрыты, освещены четырьмя веками
  европейского романа. Роман по-своему, следуя
  своей собственной логике, один за другим раскрыл
  различные аспекты существования: с современниками Сервантеса он задается вопросом, чтó есть
  приключение; с Сэмюэлом Ричардсоном принимается постигать «то, что происходит внутри»,
  обнажать потаенную жизнь чувств; с Бальзаком
  обнаруживает врастание человека в Историю; с
  Флобером исследует terra по сю пору incognita повседневности; с Толстым начинает интересоваться вторжением иррационального в поведение человека и принимаемые им решения. Он зондирует
  время: неуловимое мгновение прошлого с Марселем Прустом; неуловимое мгновение настоящего с Джеймсом Джойсом. Он вместе с Томасом
  Манном изучает роль мифов, которые, явившись
  из глубин времен, управляют нашими поступками. Et cetera, et cetera.

  Роман постоянно и преданно сопровождает
  человека с самого зарождения Нового времени. «Страсть к познанию» (которую Гуссерль считает
  сущностью европейской духовности) овладела им
  для того, чтобы он проник в конкретную жизнь
  человека и защитил ее от «забвения бытия»; чтобы свет был постоянно направлен именно на «мир
  жизни». Именно в таком смысле я понимаю и разделяю упорство, с каким Герман Брох повторял:
  единственное право романа на существование —
  раскрыть то, что может раскрыть один только роман. Роман, который не раскрывает ни одного доселе не изведанного элемента бытия, аморален.
  Познание — единственная мораль романа.

  Я бы еще добавил следующее: роман — это детище Европы; его открытия, хотя и осуществленные на разных языках, принадлежат всей Европе.
  Преемственность открытий (а не накопление ранее написанного) составляет историю европейского романа. Только в наднациональном контексте
  ценность одного произведения (то есть значимость
  открытого им) может быть в полной мере услышана и понята.
  

  3
  

  Когда Господь неспешно покидал то самое место, откуда Он прежде управлял Вселенной и ее
  системой ценностей, отделил зло от добра и придал смысл всему, Дон Кихот вышел из дому и не
  смог узнать мир. Он, этот самый мир, в отсутствие
  Высшего Судии внезапно предстал в устрашающей
  двойственности; единая божественная Истина распалась на сотни относительных истин, которые
  люди разделили между собой. Так родился мир Нового времени и вместе с ним, по его образу и подобию, роман.

  Осознать вместе с Декартом «мыслящее „я“»
  как основу всего, остаться в одиночестве Вселенной — вот позиция, которую Гегель считал героической, и совершенно справедливо.

  Осознать вместе с Сервантесом мир как двойственность, столкнуться не с одной абсолютной
  Истиной, а с множеством относительных истин,
  которые противоречат одна другой (истины, помещенные внутри «воображаемых „я“», именуемых
  персонажами), следовательно, овладеть мудростью сомнения как единственной несомненной ценностью — требует не меньшей силы.

  В чем смысл великого романа Сервантеса? Этой
  теме посвящены многочисленные исследования.
  Некоторые предпочитают видеть в романе рационалистическую критику сумбурного идеализма
  Дон Кихота. Другие находят в нем прославление
  этого идеализма. Оба толкования ошибочны, поскольку стремятся отыскать в основе романа не
  вопрос, а ответ, нравственное решение.

  Человек мечтает о мире, где добро и зло были
  бы четко различимы, потому что в нем живет врожденное, неискоренимое стремление судить, прежде
  чем понять. На этом стремлении основаны религии и идеологии. Они могут соединиться с романом
  только в том случае, если его многозначный язык
  способен выразить их неоспоримые, догматические
  рассуждения. Они требуют, чтобы кто-то был прав:
  либо Анна Каренина жертва ограниченного деспота, либо Каренин жертва безнравственной женщины; либо невиновный К. раздавлен несправедливым трибуналом, либо трибунал олицетворяет
  Божественное правосудие, перед лицом которого
  К. виновен.

  В этом «либо — либо» заключается неспособность принять относительность, присущую всему
  человеческому, неспособность смириться с отсутствием Высшего Судии. Из-за этой неспособности
  мудрость романа (мудрость сомнения) трудно принять и осознать.
  

  4
  

  Дон Кихот выехал навстречу миру, широко
  распахнутому перед ним. Он мог свободно проникнуть в него и вернуться домой, когда захочет.
  Первые европейские романы представляют собой
  путешествия по миру, который кажется бескрайним. Начало романа «Жак-фаталист» застает обоих героев в середине пути; нам неизвестно ни откуда они пришли, ни куда направляются. Они находятся во времени, лишенном начала и конца,
  в пространстве, лишенном границ, посреди Европы, для которой будущее нескончаемо.
  Через полвека после Дидро, у Бальзака далекий горизонт исчезает, подобно пейзажу, исчезающему за современными строениями, которые
  олицетворяют социальные институты: полицию,
  правосудие, мир финансов и мир преступлений,
  армию, государство. Времена Бальзака уже не ведали блаженной праздности Сервантеса или Дидро. Они очутились в поезде, именуемом Историей.
  Попасть в него легко, сойти трудно. Но в поезде
  этом нет ничего пугающего, напротив, он не лишен привлекательности; всем своим пассажирам он
  сулит приключения, а вместе с ними и маршальский жезл.

  Еще позже, для Эммы Бовари горизонт сужается до такой степени, что становится похож на
  ограду. Приключения остаются по ту сторону, а
  ностальгия становится невыносимой. В тоске повседневности мечты и грезы приобретают особую
  значимость. На смену утраченной бесконечности
  внешнего мира приходит бесконечность души.
  Расцветает великая иллюзия незаменимости и уникальности отдельной личности, одна из прекраснейших европейских иллюзий.

  Но мечта о бесконечности души утрачивает свое
  очарование в тот момент, когда История или то,
  что от нее осталось, сверхчеловеческая сила всемогущего общества, овладевает человеком. Она
  отныне не сулит ему маршальского жезла, разве
  что должность землемера. К. перед трибуналом,
  К. перед замком. Что он может? Не слишком много. Может ли он мечтать, как когда-то Эмма Бовари? Нет, западня, в которую он угодил в силу
  обстоятельств, слишком ужасна, она, словно вытяжная труба, высасывает все его мысли и чувства:
  он может думать только о своем судебном процессе, только о своей должности землемера. Бес конечность души, если таковая имеется, превратилась в аппендикс, почти ненужный человеку
  отросток.
  

  5
  

  Путь романа вырисовывается как история, параллельная Новому времени. Когда я оборачиваюсь, намереваясь охватить его взглядом, этот
  путь представляется мне до странности коротким
  и уже завершенным. Не правда ли, сам Дон Кихот,
  пропутешествовав три столетия, вернулся в деревню, переодетый землемером? Когда-то он уехал,
  чтобы самому выбирать себе приключения, а теперь, в деревне у подножия замка, у него выбора
  нет, приключение ему навязано: убогая тяжба с канцелярией замка из-за ошибки в досье. Что же спустя три столетия произошло с приключением, первой серьезной темой романа? не превратилось ли
  оно в пародию на самое себя? Что все это значит?
  Что путь романа завершается парадоксом?

  Да, можно подумать, так оно и есть. И такой парадокс не один, их много. «Приключения бравого солдата Швейка», пожалуй, последний великий народный роман. Не правда ли странно, что
  этот комический роман оказывается военным романом, действие которого разворачивается в
  армейском тылу и на фронте? Что же сделалось
  с войной и ее ужасами, если они стали темой для
  смеха?

  У Гомера, у Толстого смысл войны был вполне
  понятен: сражались за прекрасную Елену или за
  Россию. Швейк и его товарищи направляются на
  фронт, сами не зная зачем и, что еще более поразительно, не особенно этим интересуясь.

  Но какова же побудительная причина войны,
  если это не Елена и не родина? Обычная сила,
  желающая утвердиться в качестве силы? «Воля
  к воле», о которой позднее скажет Хайдеггер?
  А разве не она с давних пор стояла за всеми войнами? Разумеется, она. Но на этот раз, у Гашека,
  она даже не пытается спрятаться за хоть сколько-нибудь разумными доводами. Никто не верит пропагандистской болтовне, даже те, кто ее сочиняет.
  Сила обнажена, столь же обнажена, как и в романах Кафки. В самом деле, трибунал не получит никакой выгоды, казнив К., да и замку тоже нет выгоды преследовать землемера. Почему же вчера
  Германия, сегодня Россия стремятся господствовать над миром? Чтобы стать богаче? Счастливее?
  Нет. Агрессивность силы абсолютно бескорыстна и лишена всякой мотивации; для нее значима
  лишь собственная воля; она есть верх иррационального.

  Таким образом, Кафка и Гашек ставят нас перед огромным парадоксом: в период, именуемый
  Новым временем, картезианский разум одну за
  другой постепенно разрушал все ценности, унаследованные от Средних веков. Но в момент окончательной победы разума именно иррациональное
  (сила, для которой значима лишь собственная воля) захватывает мировые подмостки, потому что
  больше не остается никакой системы всеми признанных ценностей, могущей стать для него препятствием.

  Этот парадокс, мастерски обнаженный в «Лунатиках» Германа Броха, один из тех, которые я
  назвал бы конечными. Есть и другие. Например:
  Новое время лелеяло мечту о человечестве, разделенном на множество цивилизаций, которое в
  один прекрасный день должно обрести единство
  и вместе с ним вечный мир. Сегодня история планеты составляет наконец неделимое целое, но это
  единство, к которому человечество так давно стремилось, воплощается и укрепляется непрерывной войной, то и дело возникающей в разных
  местах. Единство человечества означает вот что:
  никто не может никуда вырваться.
  

  6
  

  Лекции Гуссерля, в которых он говорил о кризисе Европы и возможности исчезновения европейцев как народа, стали его философским завещанием. Он прочел их в двух столицах Центральной Европы. Это совпадение имеет глубокий смысл:
  в самом деле, именно в этой самой Центральной
  Европе впервые в современной истории Запад смог
  увидеть гибель Запада или, если точнее, отсечение части его самого, когда Варшава, Будапешт и
  Прага оказались поглощены Советской империей. Истоки этого несчастья следует искать в Первой мировой войне, которая, будучи развязана империей Габсбургов, привела к гибели этой самой
  империи и окончательно расшатала ослабленную Европу.

  Последние мирные времена, когда человеку приходилось бороться только с чудовищами в собственной душе, времена Джойса и Пруста, миновали.
  В романах Кафки, Гашека, Музиля, Броха чудовище является извне и именуется Историей; она больше не похожа на путь любителей приключений; она обезличена, непредсказуема, неисчислима, невразумительна — и никто не в силах спастись от нее. Это тот самый миг (тотчас же после
  войны 1914 года), когда плеяда великих романистов Центральной Европы заметила, уловила, постигла конечные парадоксы Нового времени.

  Но не стоит воспринимать их романы как социальные и политические пророчества, словно это
  какой-нибудь опередивший свое время Оруэлл!
  То, что сказал нам Оруэлл, могло было быть сказано точно так же (или даже еще лучше) в эссе или
  памфлете. Зато эти романисты раскрывают «то,
  что может раскрыть только роман»: они показывают, как в условиях «конечных парадоксов» все
  экзистенциальные категории внезапно меняют
  смысл: что есть приключение, если свобода действия
  К. не более чем иллюзия? Что есть будущее, если
  интеллектуалы из романа «Человек без свойств»
  даже не догадываются о войне, которая уже назавтра сметет их жизни? Что есть преступление,
  если Хугенау из романа Броха не только не сожалеет о совершенном им убийстве, но вообще его
  не помнит? И если местом действия единственного комического романа этой эпохи, романа Гашека,
  является война, что же такое случилось с комическим? Где различие между частным и публичным,
  если даже в постели К., когда тот занимается любовью, находятся двое посыльных из замка? И что
  в таком случае есть одиночество? Бремя, тревога,
  проклятие, как нам пытались внушить, или, напротив, величайшая ценность, которую угнетает
  вездесущий коллективный дух?

  Периоды истории романа весьма длительны
  (они не имеют ничего общего с назойливыми переменами моды) и характеризуются тем или иным
  аспектом бытия, который роман исследует в первую очередь. Так, возможности, таящиеся во флоберовском постижении повседневности, полностью
  раскроются лишь семьдесят лет спустя, в исполинском творении Джеймса Джойса. Период, которому пятьдесят лет назад положила начало плеяда романистов Центральной Европы (период
  конечных парадоксов), как мне представляется,
  далеко не завершен.
  

  7
  

  О конце романа говорили уже давно и много:
  в особенности футуристы, сюрреалисты, почти
  все авангардисты. Они видели, как роман исчезает на пути прогресса, уступая дорогу совершенно
  новому будущему, уступая дорогу искусству, не похожему ни на что существовавшее прежде. Роман
  должен был быть погребен во имя торжества исторической справедливости, как нищета, правящие
  классы, устаревшие модели автомобилей или цилиндры.
  Однако, если Сервантес — основатель Нового
  времени, конец его наследия должен был бы означать не только промежуточный этап в истории
  литературных форм; он знаменовал бы конец самого Нового времени. Вот почему безмятежная
  улыбка, с которой произносят некрологи роману, представляется мне излишне легкомысленной.
  Легкомысленной, потому что я уже видел и пережил смерть романа, жестокую смерть (и орудиями убийства были запреты, цензура, идеологический гнет) в мире, в котором провел значительную
  часть своей жизни и который обычно называют
  тоталитарным. Поэтому со всей очевидностью обнаружилось вот что: роман обречен на гибель;
  обречен так же, как Запад в Новое время. Будучи
  моделью этого мира, в основе которого лежит относительность и двойственность всего, что связано
  с человеческим существованием, роман несовместим с тоталитарным миром. Эта несовместимость
  гораздо глубже той, что отделяет диссидента от
  аппаратчика, борца за права человека от палача,
  потому что она не просто политическая или нравственная, но онтологическая. Это означает следующее: мир, основанный на единственной Истине,
  и мир романа — двойственный и относительный —
  устроены совершенно по-разному. Тоталитарная
  Истина исключает относительность, сомнение, вопрос и, следовательно, никогда не сможет соединиться с тем, что я называю духом романа.

  Но разве в коммунистической России не издавали сотни и тысячи романов огромными тиражами и с большим успехом? Да, но эти романы
  больше не имеют никакого отношения к постижению бытия. Они не открывают никакой новой
  частицы существования; они всего лишь подтверждают уже сказанное; мало того: именно в подтверждении уже сказанного (того, что нужно сказать) и
  заключается смысл их существования, их заслуга, их полезность в обществе, к которому они принадлежат. Ничего не открывая, они больше не
  участвуют в преемственности открытий, которую я называю историей романа; они располагаются вне этой истории, или скажем так: это романы после завершения истории романа.

  Уже более полувека в русской империи сталинизма история романа остановилась. Выходит,
  смерть романа — это отнюдь не фантазия. Она уже
  произошла. И мы знаем теперь, как умирает роман:
  он не исчезает — останавливается его история —
  после нее остается лишь период повторов, когда
  роман воспроизводит свою форму, лишенную
  духа. Получается, это потаенная смерть, которая
  приходит незаметно и никого не поражает.
  

  8
  

  Но, может быть, приближение романа к завершению пути продиктовано его собственной внутренней логикой? Разве он не исчерпал все свои
  возможности, свой познавательный потенциал и
  формы? Мне приходилось слышать, как историю
  романа сравнивают с историей давно выработанных угольных шахт. Но, возможно, она больше
  похожа на кладбище упущенных возможностей,
  неуслышанных призывов. Существует четыре призыва, к воздействию которых я особенно восприимчив.

  Зов игры. — «Тристрам Шенди» Лоренса Стерна
  и «Жак-фаталист» Дени Дидро сегодня представляются мне двумя самыми великими романами
  XVIII века, двумя романами, задуманными как
  грандиозная игра. Это два высших образца легкости, которые не удалось превзойти ни до, ни после. В дальнейшем роман оказался накрепко скован требованием правдоподобия, реалистическим
  декором, неукоснительным соблюдением хронологии. Он не использовал возможности, которые
  заключали в себе два этих шедевра, которые могли бы наметить другую эволюцию романа, отличную от всем известной (да-да, можно вообразить
  себе совсем другую историю европейского романа…).

  Зов мечты. — Уснувшее в XIX веке воображение оказалось внезапно разбужено Францем Кафкой, которому удалось то, к чему впоследствии
  стремились сюрреалисты, но чего так и не смогли
  достичь: слияние мечты и реальности. Это важнейшее открытие — не столько завершение некой эволюции, сколько неожиданная возможность,
  которая наводит на мысль, что роман есть то пространство, где воображение может расцвести, как
  во сне, и роман способен преодолеть казавшийся
  прежде незыблемым императив правдоподобия.

  Зов мысли. — Музиль и Брох вывели на сцену
  романа высочайший сияющий разум. Причем не
  для того, чтобы превратить роман в философскую
  концепцию, а чтобы на основе повествования выявить все средства, рациональные и иррациональные, нарративные и медитативные, способные прояснить суть человека; сделать из романа наивысший синтез всего духовного. Стал ли их подвиг
  завершением истории романа, или, скорее, это
  приглашение к долгому путешествию?

  Зов времени. — Период конечных парадоксов
  побуждает романиста не ограничивать тему времени прустовской проблемой персональной памяти,
  а раздвинуть ее до тайны коллективного времени,
  времени Европы, той Европы, которая оборачивается, чтобы разглядеть собственное прошлое, чтобы подвести итог, чтобы осознать свою историю,
  как старик, одним взглядом охватывающий прожитую жизнь. Отсюда желание преодолеть временные границы индивидуальной жизни, в которые роман был заключен до сих пор, и впустить в
  его пространство множество исторических эпох
  (Брох, Арагон и Фуэнтес уже пытались это сделать).

  Но я не хочу предсказывать будущие пути романа, о которых ничего не знаю; я хочу сказать лишь
  одно: если роман и в самом деле должен исчезнуть, то не потому, что силы его на исходе, а потому, что мир вокруг больше не является его миром.

С недавних пор 4 ноября мы отмечаем День народного единства, а точнее не ходим на работу и учебу, имея веское, но не вполне понятное основание. Что празднуем-то? «Прочтение» публикует отрывок из новой книги историка Е. В. Анисимова «Письмо турецкому султану. Образы России глазами историка», которая вот-вот появится в продаже. Надеемся, рассказ о памятнике Ивана Мартоса «Гражданину Минину и князю Пожарскому» прольет свет на наш загадочный праздник.

«Безумное молчание» — так назвал современник то страшное cостояние всеобщего отчаяния и разброда, которое царило в России осенью 1611 года.
Тогда казалось, что пришел час русской национальной катастрофы: поляки сожгли Москву и превратили Кремль в свою
неприступную крепость; шведы захватили Великий Новгород;
центральная власть рухнула; страна развалилась на части. От
города к городу бродили шайки поляков и казаков и грабили
беззащитных жителей, убивая каждого, кто им сопротивлялся.
По обочинам дорог лениво ходили обожравшиеся мертвечиной
волки — всюду лежали трупы умерших от голода и убитых разбойниками людей. Казалось, что страна идет к своей окончательной гибели. Но все же в глубине народного сознания всегда теплятся здравый смысл, вера и мужество. Известно, что в
те моменты, когда уже отступать некуда, русский человек вдруг
понимает, что всем порядочным людям нужно объединиться,
принести, как высокопарно говорили в прошлом, жертву на
алтарь Отечества. Но известно также, что бывает проще в порыве человеколюбия или во имя святой веры отдать жизнь, чем
пожертвовать на общее дело с трудом накопленные, полушка к
полушке, деньги или имущество. А именно этой жертвы стране, где до сих пор общественные деньги проваливаются в бездонные карманы ворья у власти, требовалось более всего.

И вот осенью 1611 года в Нижнем Новгороде нашелся человек — мясник Кузьма Захарович Минин по прозвищу Сухорук, — который уловил и выразил всеобщее народное чувство, с паперти церкви Рождества Иоанна Предтечи призвав сограждан обложить себя добровольным налогом на новую рать «для очищения Московского государства». Он говорил землякам: «Захотим помочь Московскому государству, так не жалеть нам имения своего, не жалеть ничего, дворы продавать,
жен и детей закладывать, бить челом тому, кто бы вступился
за истинную православную веру и был у нас начальником».
Зная честность Кузьмы, горожане выбрали его старостой
и начали приносить ему деньги и ценные вещи. Художник-реалист К. Е. Маковский в своей картине «Воззвание Минина» (1896) воспроизвел это грандиозное, беспорядочное, в русском стиле, с суетой, стоящей столбом пылью и кричащими
галками историческое событие. Но мало в таком деле хорошо
говорить и не воровать! Минин оказался человеком исключительных организаторских способностей: он создал войско и
пригласил возглавить его князя Дмитрия Михайловича Пожарского — воина опытного, хладнокровного, накануне тяжело раненного в бою с поляками. Несмотря на ранение, он
согласился стать во главе Нижегородского ополчения, сказал,
что «рад за православную веру страдать до смерти». Вскоре
собранное ополчение двинулось в поход и заняло Ярославль.

Минин оказался прав: к ополчению стали присоединяться
отряды других городов, возник «Совет всей земли» — будущая
новая власть. Позже ученые объяснили причину начавшейся цепной реакции сопротивления. В каждом городе исстрадавшиеся от грабежей и убийств люди стали объединяться, везде
появлялся «свой Минин», нанимавший на собранные общественные деньги «своего Пожарского» для защиты города,
посада. Начались тяжелые бои с поляками, освобождение
Москвы, потом пришли победа, выборы нового царя — словом,
«земля спасла Россию».

Но, как всегда бывает, с победой число героев-освободителей возрастает многократно, а истинных героев награждают,
а потом оттесняют на вторые роли. И когда Пожарский вступил в местнический спор с боярином Лыковым, некогда служившим полякам, и проиграл его, то князя, как менее знатного, «выдали головой» Лыкову. В простой телеге Пожарского
привезли на двор боярина, и тот, под гогот дворни, потешался
над опозоренным спасителем России…

Ныне в Оружейной палате Московского Кремля среди сказочных сокровищ можно увидеть две с виду неказистые сабли — у одной даже надломана рукоять. И все же это одна из
бесценных реликвий России — это оружие Минина и Пожарского. Любопытно, что при неказистом виде сабель их клинки
из дамасской стали. На клинке Минина написано: «Сделал
мастер Ахмед из Каира», на клинке Пожарского: «Ковал персидский мастер Нури».
А на Красной площади с 1818 года стоит памятник Минину и Пожарскому работы Ивана Петровича Мартоса (1754—
1835). На нем надпись: «Гражданину Минину и князю Пожарскому благодарная РОССİЯ. Лҧта 1818». Как известно,
Мартос, безусловный «классик», был верен господствовавшей тогда псевдоантичной эстетике. Как и все другие его монументы (вспомним памятники Ломоносову в Архангельске
или Ришелье в Одессе), памятник Минину и Пожарскому выдержан в классическом стиле.

Если можно понять жалость архангелогородцев к почти голому великому помору, стоящему посредине северного города, то античные одежды Минина и Пожарского все-таки даны
более-менее условно. И хитон Минина можно при желании
принять за традиционную русскую рубаху простолюдина, а
плащ раненого Пожарского — за простыню болящего воина.
История не запечатлела внешности Минина, и лицо статуи,
его изображающей, может показаться кому грозным ликом
Зевса, а кому физиономией постриженного в скобку русского мужика. «Античная» пластика горделивых поз и благородных жестов героев (более всего выразителен жест правой
руки Минина, будто очертивший своим движением всю обширную Россию) как нельзя лучше соответствует величию
подвига во имя Отечества, который и прославляет монумент.

Идея создания памятника Минину и Пожарскому родилась в Нижнем Новгороде в начале XIX века, деньги для него
собирались по подписке. Был объявлен конкурс на лучший
проект, на котором победил Мартос, предложивший памятник
с фигурами народных героев и без символов самодержавия.
Так случилось, что период работы скульптора над памятником пришелся на новое великое потрясение — Отечественную
войну 1812 года. Опять, как и в 1612 году, народ поднялся против неприятеля, а власть опять стушевалась, оставив арену
борьбы народу. Героический дух 1812 года определенно витал
над петербургской мастерской Мартоса, где более десяти лет
скульптор трудился над созданием памятника. На горельефе
лицевой стороны постамента, посвященной теме народа, приносящего жертву Отечеству, Мартос изобразил себя в виде старика, отдающего России двух своих сыновей. Действительно,
оба его сына воевали в 1812 году против Наполеона, и один из
них погиб во время Заграничного похода русской армии 1813—
1814 годов.

Памятник, бережно доставленный по воде из Петербурга
в старую, тогда еще лежавшую в руинах столицу, был поставлен на Красной площади (в советское время он, чтобы не
мешать парадам, «переехал» ближе к собору Василия Блаженного), быстро полюбился москвичам, стал естественной
достопримечательностью столицы наряду с Лобным местом,
Василием Блаженным, Спасской башней.

Только одно огорчало: было обидно за Нижний Новгород,
откуда пошла инициатива ополчения, а потом и идея создания
монумента. Нижегородцы, более других достойные памятника, несколько лет собиравшие на него деньги, так ничего и не
получили… Очевидная несправедливость была исправлена
вездесущим Зурабом Церетели, сделавшим в 2005 году копию
памятника Мартоса. И теперь копия эта стоит в Нижнем Новгороде, у церкви Рождества, откуда на всю Россию прозвучал
клич Минина. А справедливее было бы подлинник поставить
на берегу Волги, а копию отправить в Москву.

Глава 1

Детство и юность

«Ибо вот, Царствие Божие внутри вас есть».

Евангелие от Луки, 17:21

«Я мечтал о Боге… Душа моя рвалась в даль… »

Г. Е. Распутин «Записки опытного странника»

Григорий Ефимович Распутин родился 9 (по новому стилю — 21) января 1869 года в селе Покровском Тю¬менского уезда Тобольской губернии, в шестидесяти верстах от Тюмени. Тюменский краевед В.Л.Смирнов нашел и метрические книги слободы Покровской, «где в части первой „О родившихся“ рукой священ¬ника Николая Титова записано: »9 января 1869 года у крестьянина Слободы Покровской Ефима Яковлевича Распутина и его жены Анны Васильевны вероисповедания православного родился сын Григорий»»¹.

В материалах переписи населения от 1 января 1887 года была обнаружена строка: «…Якова Васильева Распутина второй сын Ефим 44-х лет, дочь его Феодосия 12-ти лет, Ефима сын Григорий 17-ти лет…»²

Предки Григория Ефимовича пришли в Сибирь в числе первых пионеров. Долгое время они носили фамилию Изосимовы по имени того самого Изосима, что переселился из Вологодской земли за Урал. Распутиными же стали называться два сына Насона Изосимова — Яков и Филипп и соответственно их потомки: «Двор, а в нем живет крестьянин Филипп Насонов сын Роспутин, сказал себе от роду 30 лет, у него жена Парасковья 28 лет, дети у него сыновья Митрофан 7 лет, Федосей 6 лет». Ко времени рождения Григория около половины жителей села Покровского звались Распутины.

Автор статьи о происхождении рода Распутиных С.Князев пишет: «Версий происхождения прозвища Распута существует несколько: а) распута — беспутный, непутевый человек; б) распута, распутье — раздорожье, развилина или же перекресток, пересечка дорог; в) старинная поговорка „Пустили дурака на распутье“ наводит на мысль, что с таким именем мог быть просто нерешительный человек; г) распутица — бездорожье, осенне-весенняя грязь, а значит, ребенок, появившийся на свет в ту пору, мог получить имя Распута»³.
Григорию Ефимовичу действительно выпало жить на распутье исторических дорог — ему суждено было стать свидетелем и участником того трагического выбора, который был сделан на этом распутье.
В своем капитальном труде, посвященном исследованию жизни Распутина, А. Н. Варламов пишет о семье, в которой появился на свет Григорий: «Дети Анны и Ефима умирали один за другим. Сначала в 1863 году, прожив несколько месяцев, умерла дочь Евдокия, год спустя еще одна девочка, тоже названная Евдокией. Третью дочку назвали Гликерией, но прожила она всего несколько месяцев. 17 августа 1867 года родился сын Андрей, оказавшийся, как и его сестры, не жильцом. Наконец в 1869-м родился пятый ребенок — Григорий. Имя дали по святцам в честь святителя Григория Нисского, известного своими проповедями против любодеяния, а также высказываниями о сакральной природе имени Божьего… Крестными его стали дядя Матвей Яковлевич Распутин и девица Агафья Ивановна Алемасова»⁴.

Несмотря на все имеющиеся документы, клевета о рождении Распутина продолжает дезинформировать публику. Так, например, одна ведущая кинокомпания поставила художественный фильм о Распутине, в котором говорится, что Григорий был сыном проститутки цыганки и беглого каторжника. Зритель проглотил и смотрит дальше. Это лишь один из примеров того, как ложь о Григории Распутине внедряется в сознание людей.

Распутина часто изображают чуть ли не великаном, монстром, обладавшим железным здоровьем и способным есть стекла и гвозди. На самом деле Григорий рос слабым и болезненным ребенком. Позднее он писал о своем детстве в автобиографическом сочинении, названном им «Житие опытного странника»: «Вся жизнь моя была болезни. <…> Медицина мне не помогала, со мной ночами бывало, как с маленьким: мочился в постели»⁵.

«Всякую весну я по сорок ночей не спал. Сон будто как забытье, так и проводил все время с 15 лет до 28 лет. Вот что тем более толкнуло меня на новую жизнь»⁶.

Но при этом уже в детском возрасте все его помышления отличались от обычного хода мыслей простого обывателя. В том же «Житии» Григорий Ефимович пишет: «В 15 лет в моем селе в летнюю пору, когда солнышко тепло грело, а птицы пели райские песни, я ходил по дорожке и не смел идти по середине ее… Я мечтал о Боге… Душа моя рвалась в даль… Не раз, мечтая так, я плакал и сам не знал, откуда слезы и зачем они. Постарше, с товарищами, подолгу беседовал о Боге, о приходе, о птицах… Я верил в хорошее, в доброе… и часто сиживал я со стариками, слушая их рассказы о житии святых, о великих подвигах, о больших делах, о царе Грозном и многомилостивом… Так прошла моя юность. В каком-то созерцании, в каком-то сне… И потом, когда жизнь коснулась, дотронулась до меня, я бежал куда-нибудь в угол и тайно молился… Неудовлетворен я был. На многое ответа не находил… И грустно было… И стал я попивать…».

С детства Григорий начал осознавать силу своей молитвы, проявившуюся в отношении как животных, так и людей. Вот как пишет об этом его дочь Матрена: „От деда я знаю о необыкновенной способности отца обращаться с домашними животными. Стоя рядом с норовистым конем, он мог, положив ему на шею ладонь, тихо произнести несколько слов, и животное тут же успокаивалось. А когда он смотрел, как доят, корова становилась совершенно смирной.

Как-то за обедом дед сказал, что захромала лошадь, возможно, растянула сухожилие под коленом. Услыхав это, отец молча встал из-за стола и отправился на конюшню. Дед пошел следом и увидел, как сын несколько секунд постоял возле лошади в сосредоточении, потом подошел к задней ноге и положил ладонь прямо на подколенное сухожилие, хотя прежде никогда даже не слышал этого слова. Он стоял, слегка откинув назад голову, потом, словно решив, что исцеление совершилось, отступил на шаг, погладил лошадь и сказал: „Теперь тебе лучше“.

После того случая отец стал вроде ветеринара-чудотворца и лечил всех животных в хозяйстве. Вскоре
его «практика» распространилась на всех животных
Покровского. Потом он начал лечить и людей. «Бог помогал»⁷.

Он жил в миру. Что это значит? Обратимся к его «Житию»: «…Был с миром, то есть любил мир и то, что в мире. И был справедлив, и искал утешения с мирской точки зрения. Много в обозах ходил, много ямшичил, и рыбу ловил, и пашню пахал. Действительно это все хорошо для крестьянина! Много скорбей было мне: где бы какая сделалась ошибка, будто как я, а я вовсе ни при чем. В артелях переносил разные насмешки. Пахал усердно и мало спал, а все же таки в сердце помышлял, как бы чего найти, как люди спасаются».

«Несомненно в жизни Распутина, простого крестьянина Тобольской губернии, имело место какое-то большое и глубокое душевное переживание, совершенно изменившее его психику и заставившее обратиться ко Христу»⁸, — писал следователь Чрезвычайной комиссии при Временном правительстве В.М.Руднев. В чем заключалось это переживание, и было ли это одно переживание или целый ряд — сказать на сегодняшний день сложно. Но можно довериться воспоминаниям Матрены Распутиной, которая так писала про обращение отца: «В четырнадцать лет отца захватило Святое Писание. Отца не учили читать и писать, как почти всех деревенских детей. Грамоту он не без труда освоил только взрослым, в Петербурге. Но у него была необыкновенная память, он мог цитировать огромные куски из Писания, всего один раз услышав их. Отец рассказывал мне, что первыми поразившими его словами из Писания были: „Не придет Царствие
Божие приметным образом, и не скажут: вот, оно здесь, или: вот, оно там. Ибо вот, Царствие Божие внутри вас есть“.

Слова священника так поразили отца, что он бросился в лес, опасаясь, как бы окружающие не увидели, что с ним происходит нечто невообразимое. Он рассказывал, что именно тогда почувствовал Бога. Он рассуждал: „Если Царство Божие, а стало быть, и сам Бог, находится внутри каждого существа, то и звери не лишены его? И если Царство Божие есть рай, то этот рай — внутри нас? Почему же отец Павел говорит о рае так, словно тот где-то на небе?“

Слова эти означали — и не могли означать ничего иного: Бог — в нем, Григории Распутине. И чтобы найти его, следует обратиться внутрь себя. И правда, если Царство Божие — в человеке, то разве грешно рассуждать о нем, рассуждая о Боге? И если в церкви об этом не говорят, что ж, надо искать истину и за ее пределами.

Отец рассказывал, что как только он понял это, покой снизошел на него. Он увидел свет. Кто-то написал бы в этом месте: „Ему показалось, что он увидел свет“. Но только не я. Я твердо знаю, что свет был. По словам отца, он молился в ту минуту с таким пылом, как никогда в жизни»⁹.

В этих простых словах заключается истина, достойная благоговейного созерцания. Григорий не мог верить во что-то наполовину. Если он верил, то верил до конца. И если любил, то любил до конца. И, поверив, что в нем находится Царствие Божие, а сам он является тем храмом, в котором обитает Святой Дух, Григорий начинает жить в соответствии с тем, во что уверовал.

Что же касается беспутной и греховной юности Григория, сопровождавшейся конокрадством и оргиями, то это не более чем позднейшие измышления газетчиков. Алексей Николаевич Варламов пишет: «Матрена Распутина в своей книге утверждает, что отец ее с младых лет был настолько прозорлив, что несколько раз «прозревал» чужие кражи и потому лично для себя саму возможность воровства исключал: ему казалось, что другие так же это «видят», как и он. Сомнению подвергает достоверность свидетельских показаний о воровстве Григория и американский православный исследователь Ричард Бэттс, автор, пожалуй, самого лучшего на сегодняшний день англоязычного исследования о Распутине «Пшеница и плевелы»»¹⁰.

О. А. Платонов сообщает: «Позднее недобросовестные журналисты будут писать, что к этому (паломничеству. — О. Ж.) его подтолкнул случай, когда якобы он был схвачен с поличным то ли на воровстве лошадей, то ли чего-то другого. Внимательное изучение архивных документов свидетельствует, что случай этот полностью выдуман. Мы просмотрели все показания о нем, которые давались во время расследования в Тобольской консистории. Ни один, даже самый враждебно настроенный к Распутину свидетель (а их было немало) не обвинил его в воровстве или конокрадстве. Не подтверждает этого „случая“ и проведенный в июне 1991 года опрос около 40 самых пожилых людей села Покровского… Никто из них не мог вспомнить, чтобы когда-то родители им рассказывали о воровстве Распутина»¹¹.

Тем не менее вполне возможно, что уже в ту пору Григорий испытал несправедливость и жестокость. Он пишет о том, что однажды его несправедливо обвинили в воровстве лошадей и сильно побили, но в скором времени следствие нашло виновных, которые и были высланы в Восточную Сибирь. Григория же никто не тронул и всякие обвинения с него были сняты.

Его односельчанин Картавцев показывал на допросе, как, подозревая Григория в конокрадстве, он «ударил его колом и так сильно, что у него из носа потекла кровь ручьем… Сначала я думал, что убил его, но он стал шевелиться… И я повез его в волостное правление. Он не хотел идти… но я ударил его несколько раз кулаком по лицу, после чего он сам пошел в волость… После побоев сделался он каким-то странным
и глуповатым«¹².

«Видно, — комментирует Эдвард Радзинский, — когда удар колом грозил погубить его, когда кровь залила лицо, Григорий испытал нечто… Избитый юноша ощутил в своей душе странную радость, то, что сам он потом назовет „радостью смирения, радостью страдания, поношения“… „Поношение — душе радость“, — объяснял он через много лет Жуковской»¹³.

Возможно, что этот удар колом и явился причиной той большой шишки на голове Распутина, которую он прикрывал волосами. Возможно и то, что этот удар оказался провиденциальным, нечаянно произведшем какие-то перемены в работе мозга Григория. Подобные случаи известны. Нечто схожее произошло несколькими десятилетиями ранее в Америке с девочкой по имени Елена Хармон: один из одноклассников запустил в нее тяжелым камнем и нанес тяжелые повреждения ее мозгу. С тех пор она уже не могла учиться в школе, но ее религиозные чувства только обострились¹⁴.

«Это сущая неправда, что писали в газетах, будто бы мой покойный отец был за что-либо судим. Ничего подобного не было. Правда, дедушка Ефим Яковлевич был однажды арестован за несвоевременный платеж податей, как вообще это делалось в прежние времена с крестьянами. Может быть, по этому поводу и сплели газеты небылицу про отца»¹⁵, — говорила Матрена Распутина на следствии.

Но вернемся к будням. В молодости, когда он много болел, «очень трудно это было все перенесть, а делать нужно было, но все-таки Господь помогал работать, и никого не нанимал, трудился сам, ночи с пашней мало спал».

И тем не менее, как справедливо замечает Варламов, одна помощница у него была — это его возлюбленная жена: «Об этой женщине почти все, кто ее знал, отзывались всегда очень хорошо. Распутин женился восемнадцати с небольшим лет 2 февраля 1887 года. Жена была старше его на три года, работяща, терпелива, покорна Богу, мужу и свекру со свекровью. Она родила семерых детей, из которых трое первых умерли, трое следующих выжили, и последняя девочка также умерла — история для своего времени типичная»¹⁶.

Григорий Ефимович встретил свою суженую на плясках, которые он так любил. Вот как об этом пишет Матрена Распутина: «Она была высокой и статной, любила плясать не меньше, чем он. Наблюдавшие за ними односельчане решили, что они — красивая пара. Ее русые волосы резко контрастировали с его каштановой непокорной шевелюрой, она была почти такого же высокого роста, как и он. Ее звали Прасковья Федоровна Дубровина, Параша. Моя мама…

Мама была доброй, основательной, сейчас бы сказали — уравновешенной. На три года старше отца. Начало семейной жизни было счастливым. Отец с
усердием, какое раньше замечалось за ним не всегда, работал по хозяйству. Потом пришла беда — первенец прожил всего несколько месяцев. Смерть мальчика подействовала на отца даже сильнее, чем на мать. Он воспринял потерю сына как знак, которого так долго ждал. Но не мог и предположить, что этот знак будет таким страшным.

Его преследовала одна мысль: смерть ребенка — наказание за то, что он так безоглядно „тешил плоть“ и так мало думал о Боге. Он молился. И молитвы утешали боль. Прасковья Федоровна сделала все, что могла, чтобы смягчить горечь от смерти сына. Через год родился второй сын, Дмитрий, а потом — с промежутком в два года — дочери Матрена, или Мария, как я люблю, чтоб меня называли, и Варя. Отец затеял строительство нового дома, большего по размерам, чем дом деда, на одном дворе. Это был двухэтажный дом, самый большой в Покровском»¹⁷.

Примечания

1 Смирнов В.Л. Неизвестное о Распутине. Тюмень, 1999.

2 Князев С. Распутины из села Покровского и их корни в Коми крае//Генеалогический вестник. 2001. № 5.

3 Чернышев А. В. Кое-что о распутиниаде и издательской конъюнктуре наших дней (1990-1991 годы). Религия и Церковь в Сибири // Сб. научных статей и докумен¬тальных материалов. Тюмень, 1990. Вып. 2. С. 55.

4 Там же. С. 9.

5 Распутин Г.Е. Житие опытного странника. http:// omolenko.com/biblio/rasputin.htm (1/21/2013).

6 Распутин Г. Е. Житие опытного странника. Распутина М.Г. Распутин. Почему? М., 2000. С. 29-30. 

7 Руднев В.М. Правда о русской царской семье и темных силах. Российский архив (История отечества в свиде¬тельствах и документах ХУШ-ХХ вв.). Вып. VIII. С. 150.

8 Распутина М.Г. Распутин. Почему? С. 32.

9 Варламов А.Н. Григорий Распутин-Новый. С. 11-12.

10 Платонов О. А. Терновый венец России. Пролог царе¬убийства. Жизнь и смерть Григория Распутина. С. 49.

11 Радзинский Э. С. Распутин: жизнь и смерть. М. С. 35.

13 Там же. С. 36.

14 Со временем она стала известна за свой пророческий дар, который до сих пор широко обсуждается в разных кругах и который принимается миллионами христиан по всему миру. В замужестве имя этой женщины — Елена Уайт.

15 Соколов Н.А. Предварительное следствие. С. 189.

16 Варламов А.Н. Григорий Распутин-Новый. С. 14.

17 Распутина М. Г. Распутин. Почему? С. 34.