На днях моя итальянская подруга К.
прислала мне мейл с поздравлением:
мы знакомы двадцать лет!

Я ответил ей нежной, ничего не
значащей дружеской запиской (мы —
друзья) и подумал: «Вот уже двадцать
лет я бы мог быть итальянцем. Разбил ей — отчасти — жизнь».

Все русские до изнеможения обожают Италию. Даже те,
кто никогда не любил Европу. Вроде Гоголя. Италия —
алиби. Италия в русском сердце живет отдельно от Европы. Русское понятие красоты совпадает с картой
Италии. Не любить ее — осрамиться, показать себя невеждой. Италия — обратная сторона России, что‑то похожее на обратную сторону Луны. Все по‑другому, чем
в России, но это другое порою роднее России. Я не знаю
ни одного русского, который бы с радостью возвращался домой из Италии. В Италии хочется потянуть
время. Остаться еще на день, на неделю, на месяц…
Россия — это неосуществленная Италия. Нереализованный проект.

Все двадцать лет, за исключением двух‑трех, когда она
на меня смертельно обиделась и перестала общаться, К.
спрашивала меня в электронных письмах: как там у вас
погода. И всякий раз, кроме разве что июля, я проигрывал. Итальянская погода всегда на стороне человека…

Совсем недавно я плыл на первом утреннем пароме
из Капри в Неаполь. В баре, напротив главной автобусной станции острова, шумно галдели в оранжевых робах рабочие люди с черными бровями. Одни допивали
вино, другие брались за утренний кофе. Кто закончил
ночную работу, кто вышел на утреннюю. Выпив кофе,
не дожидаясь плоского, почти двухмерного, первого автобуса, я сел в такси и поехал с горы. Справа мелькнул
ресторан «Девственник» — здесь мы когда‑то не раз сидели с К. и обсуждали местного кудрявого фетишиста.
Задумавшись о кружевных трусах подруги, потянув
их невольно вниз за резинку, я незаметно, в легком
предрассветном возбуждении, очутился в порту. Постоял, переминаясь, в медленной очереди в кассу среди
простого, нетуристического народа. Я бы мог жениться
на этих белых трусах… Я затянулся, кинул окурок в урну
и поднялся на борт.

Вначале небо было похоже на черный ковер с тысячью звезд и долькой смущенного от своей невинности
месяца. На небе началась предутренняя перестройка.
Небо покрылось синими пятнами. Они стали голубыми озерами: в них еще плавали звезды. Рассвет убрал
расписной ковер — в небо, как детский шар, взлетело
солнце, легко и радостно, как будто впервые, чтобы посмотреть, как оживятся за бортом парома чайки и разгладятся лица пассажиров. Италия опять победила.

Мы все случайно знакомимся друг с другом, но я познакомился с К. чересчур случайно. Я писал тогда сценарий для итальянского фильма. Итальянский режиссер
выделил мне квартиру в Милане неподалеку от Portа
Romanа. Он был взбалмошным человеком: масоном,
выскочкой, социалистом, — ему хотелось во всем быть
умнее и лучше других, включая меня. Я недолго сопротивлялся — признал его лучше себя. Но он ежедневно
требовал подтверждения, что он лучше всех, что его
жена Урания лучше других жен, что его рыжая хорватская любовница лучше других любовниц, что он самый
лучший режиссер на свете и что мы сделаем гениальный фильм. В Милане той зимой было холодно, густые
туманы можно было резать ножом как сыр. В квартире
стоял мороз. После работы я ложился в горячую ванну,
но вода быстро леденела — колонка была бережливой.
Я вылезал из ванны, стуча зубами. Режиссер звал меня
на ужин, говорил, что собор Василия Блаженного уступает флорентийским соборам, что Урания хотела бы мне
помочь написать сценарий (этого хотят звезды) и что
Московский Кремль придумали итальянцы. Я не возражал насчет Кремля; насчет Урании, безумной поклонницы астрологии, сказал решительное нет, а Василия
Блаженного было жалко, и я не переставал любить его
молча, без длинных споров.

Вдруг выяснилось, что режиссер сам не очень любит
хаотическую Италию, жившую тогда еще свежими воспоминаниями о красном терроре, и работает в Лугано
на радиостанции. Швейцария лучше! Я снова не спорил.
Он контрабандой вывез меня в Швейцарию, на границе
я должен был корчить из себя итальянца — но на меня
никто даже не посмотрел.

В Лугано мы сделали передачу по нашему сценарию,
и мой режиссер предложил радиостанции сделать еще
тридцать серий. Радиостанция задумалась, но нет не сказала. Довольные будущими заработками, мы вошли
в лифт — в нем случайно оказался итальянский журналист, который как‑то брал у меня интервью. Оттеснив
режиссера, он пригласил меня в Милане на ужин. С порядочными девочками. Я не стал отказываться. В субботу
он заехал за мной, страдающим гайморитом. На заднем
сиденье сидела подруга его любовницы. Моя будущая К.

К. была для меня богатой невестой. Ее папа — нейрохирург был мэром приличного городка на севере от Милана. В семье было много братьев и квартир с большими террасами.

В первый же вечер мы нашли с К. общий язык — английский. Она оказалась slim and funny. Возможно, несколько костлявой. Породистый ахматовский нос. Прекрасное миланское образование. В ее лице сверкало
то, что французы называют e´lan — по‑русски «порыв»,
но порыв необуздан и дик, а e´lan — скорее мягкий рывок к полету.

В непосредственной близости от Portа Romanа мы
взялись соблюсти все любовные приличия первой ночи: не двинулись расчетливо в кровать, а отдались
e´lan’у на диване, предварительно потеряв голову.

Люди называли ее дотторессой. Мы бросились колесить по Италии. Для первой поездки она одолжила
у папы престижный автомобиль и, усадив меня за руль,
на автостраде занялась со мною автосексом. Мы чудом
доехали до Рима. Я вылез из машины законченным итальянцем. Сначала мы ездили по звучным именам: Рим,
Флоренция, Венеция. Затем взялись за острова. Я понял,
что сущность Италии не в музеях и даже не в темпераменте, а в составе воздуха. Наверное, самый итальянский воздух я ощутил в Кьянти, возле мелкого городка
Чербая, на вилле знакомых виноградарей, как‑то в конце марта. Представьте себе долину еще голых виноградников, вышедших на весеннюю разминку перед стартом,
залитых солнцем, в окружении оживающих оливковых
деревьев, и мелкие полевые цветы, отовсюду быстро
лезущие из‑под земли, — вот это и есть воздушный élan
Италии. К. завела меня как юлу. С меня слетела степенность северного гражданина. Я готов был прыгать на одной ноге и непрерывно требовал автосекса.

Нет ничего банальнее, чем любовь к Тоскане. По улицам ее городов и деревень бродят толпы взъерошенных немецких профессоров и отставных английских
бизнесменов, решивших поселиться в божественных
краях в ожидании смерти. Здесь засели домовыми сычами в старинных замках звезды Голливуда и певцы
вроде Стинга. Во тьме сияют их глаза… Уж лучше полюбить, назло всем и себе, суховеи Монголии или русское
Заполярье… Но дело не только в Тоскане. Вся Италия
превращается в дурном сне в заговор банальности, триумф стереотипной любви, религиозное преклонение
перед путеводителем. Как продраться через колючие
вечнозеленые кустарники банальности к своей Италии, вероломно отправив общее мнение на помойку?
Я пришел к своей Италии через частный случай Джотто,
обнаружив его в глубине самого себя как прародителя моих открытий. Дальше стало проще. Италия превратилась в спираль, огибающую ось моих частных
смыслов.

Маниакально и многословно я рассказывал К. о пограничном сплетении сакрального и профанного
на фресках Джотто.

— Если у Вермеера творчество рождается из ничего,
то здесь у Джотто…

— Bravo! Bravissimo! — время от времени восклицала К.,
делая вид, что слушает меня.

— Постой! — восклицал я, закинув голову в Ассизи,
у южного склона Монте‑Субазио. — Ты посмотри, как
сакральная маска превращается в лицо, чтобы…

— Пойдем, нам надо попасть засветло к господину директору Уффици… Нельзя опаздывать!

Мы рыскали по музеям как проголодавшиеся шакалы.

— Нас ждет господин мэр Капри ровно в шестнадцать
ноль ‑ ноль. Иначе он уедет на свою любимую рыбалку.

— Хрен с ним!

— Это невозможно! Он так ласково смотрел на тебя, когда в Неаполе пропали твои чемоданы…

— Хрен с чемоданами!

— Остановись!

Она укоряла меня, что за обедом я выпиваю вместо
положенных двух бокалов вина три:

— Это невозможно!

— Все возможно! — Я залпом выпил ледяной лимончелло.

Она посмотрела на меня как на тяжелобольного
и осторожно приложила любящую руку к моему лбу.

— Когда Джотто вышел на границу миров… Нет, лимончелло слишком сладкий для меня. Закажем граппу!

— Успокойся!

Я затихал.

— Ты когда‑нибудь мне покажешь Москву? Будешь
моим гидом?

— Sì! Certo!

— О, как ты прекрасно говоришь по‑итальянски! Скажи
еще…

— Figa!

— No! — смеялась она сквозь слезы.

— Заметь, что Джотто…

— Basta! — Она закрывала мне рот. — Скажи мне
что‑нибудь о нас…

В Италии я научился улыбаться. Во мне проснулся
интерес к детям: детей Италия обожает, они священны,
как коровы Индии. К. предложила мне не затягивать
с прекрасными детьми…

Она говорила: в фотоагентстве, где она работает,
ее все уважают, она умеет быстро подобрать нужную
для газеты прекрасную фотографию, она незаменима…
Мы съездили на Эльбу. Оказалось, что Наполеон в ссылке жил в олеандровом раю. Мне тоже захотелось в такую
ссылку. Мы съездили на Капри. Оказалось, что Горький
жил в грейпфрутовом раю. Мне тоже захотелось. Мы
съездили на Сицилию, оттуда — на остров Пантеллерия.
Мне захотелось купить квартиру в Палермо и даммузо
на Пантеллерии. Ах, Пантеллерия! Весь остров покрыт
столами и ждет улова на ужин. Знаменитости и лузеры — все сидят за общим столом, игнорируя теорию
классовой борьбы.

На Пантеллерию прилетел к нам мой режиссер. Сказал опять: фильм будет гениальным; К. в ответ: я стану
знатной журналисткой и выучу русский. Они сравнили
«ягуар» режиссера с престижной машиной папы мэра
и заспорили о кожаных сиденьях.

Ей очень нравилось мое зеленое международное удостоверение, по которому можно бесплатно ходить в любые музеи. Она брала его в руки как драгоценность. К.
гордилась тем, что лично знакома с некоторыми мировыми фотографами от Японии до США. C дрожащим
подбородком она говорила об искусстве фотографии как
о тайне двух океанов, которую нельзя извлечь со дна,
и, когда мы встречались на приемах с этими незатейливыми знаменитостями, которые столкнулись с тайной, но не опознали ее, она дружески и заискивающе
заглядывала им в глаза. Теперь и ей можно заглядывать в глаза. В конце концов она выполнила все обещания, стала работать во всемирно известной газете,
обзавелась зеленым удостоверением. Кроме того, выучила русский, так что сможет прочесть мои слова без
словаря.

Режиссер снял фильм, его три недели крутили по Италии, но фильм, в отличие от Суворова, не перешел через Альпы. Впрочем, его иногда показывают по российскому телевидению, и режиссер Анатолий Васильев
как‑то признался мне в Анапе, что он ему нравится своей непроходимой нелепостью.

Я стал воспринимать вопросы журналистов по‑итальянски и разбираться с продавцами в мясных лавках,
но дальше не пошел. Почему я тормозил? Итальянский,
возможно, стал для меня языком не страны, а невозвратной близости с К. Каждый раз, когда я появлялся
в Италии, К. сначала расспрашивала о моей жизни, а потом смотрела с недоумением: что же ты тянешь?

Мы ехали на очередной остров. Искья нам не понравился: мы там поссорились в минеральных ваннах. Зато
Капри был еще лучше, чем его мировая репутация, особенно поздней осенью, когда в дождливый день пинии
нежно сбрасывают рыжие иголки и пахнут, пахнут безумно. Мы оказывались в объятиях друг друга под шорох падающих иголок возле виллы Тиберия — она прижималась ко мне своим маленьким животом; властно,
со смешком закинув назад голову, брала меня за яйца —
и вновь назначали свидание на Капри.

Двенадцать раз мы ездили на Капри. Двадцать четыре парома неустанно перевозили нас через Неаполитанский залив. Тысячи чаек были свидетелями наших
поцелуев. Четыре времени года показали нам свои каприйские красоты. Двенадцать раз мы останавливались
в одном и том же отеле, где всякий раз коротконогий
кудрявый смотритель мини‑баров воровал белые кружевные трусики К., потому что он был фетишистом.
И мы однажды видели с просторного балкона, как он
их нюхал, стоя в саду за банановой пальмой, держа
их в трепетных ладонях, как белую голубку мира Пикассо, а в это время бил колокол на центральной маленькой площади, и К. странным образом испытывала
к фетишисту взаимную слабость. Мы обсуждали верного Фаусто, фетишиста средних лет, слегка состарившегося и поседевшего кудрями на наших глазах, в течение
наших каприйских паломничеств, за ужином в ресторане «Девственник», что находится чуть ниже главной
автобусной станции острова, и это единственное место
в мире, где все официанты считали нас мужем и женой
и спрашивали, подавая рыбу, когда будут дети.

Моего ответа ждал папа ‑ мэр. Он же — нейрохирург.
Братья ждали. Ждала будущая итальянская теща. К. сказала: если женимся, то — вот дом и сад с ослепительно зеленым бамбуком. Какой прекрасный бамбук! Я всем
восхищался.

Не дождались. Тринадцатый раз на Капри мы не приехали. Больше не сели за стол в ресторане «Девственник». Я не женился. Почему? Ну, полный дурак!