В начале нулевых берет свое начало раскрученно-раскуроченное ныне ЛИТО ПИИТЕР. Сколь мне ведомо, шествие сей группировки поэтических деятелей стартовало спонтанно, но закономерно: встретились за бутылочкой ёгурта несколько разновозрастных (но вполне себе совершеннолетних) фриков (не в обиду версификаторам буде сказано, ибо теперь и к профессиональным литераторам иначе, как к чокнутым, широкая общественность относится редко), накеросинились, заколбасились, отожгли. Понравилось, стали встречаться регулярно, обзавелись неким подобием управляющего «самогонного» аппарата, выпустили (исчезающе-естественно-малым тиражом) книжонку. Был среди первых в этой тусе и Боря Панкин. Сисадмин, закончивший, к слову, не имеющий к слову как таковому отношения факультет прикладной математики.
Надобно заметить, что я в те времена был умеренно-уверенным почитателем крепкого виноградного сока, именуемого в странах, где виноградной лозе не мешает плодоносить вечная мерзлота, — портвейном, а в простонаречии называвшегося «портюшей» или же «портвешком». Кстати, и один из всамделишних петербургских поэтов старой закваски, один из лучших питерских поэтов «пушкинской» закалки, лучший ленинградский поэт канувшей в Лету школы прозрачного и образного стихосложения Геннадий Григорьев предпочитал именно этот демократичный напиток. И лишь по праздникам изменял ему с коньяком. Другое дело, что у настоящего поэта каждый божий день — большой человеческий праздник, а каждая ночь — ночь перед Рождеством. Или — воскресением.
Панкин на поверку оказался малым нимало не веселым, скорее — мрачным и циничным. Не знаю наверняка, семейная, общественная или математическая действительность наложила на его чело средневековый отпечаток, но улыбался он редко, скорее — кривовато усмехался. Было, однако же, в этом человеке (и собственно — есть!) незаурядное противоестественное влечение к простому поэтическому слову. Поэзия ведь дело вообще немудреное. Как красота. Или есть, или за красоту выдается что-то другое, изначально сделанное из иных субстанций. Ясень-пень — при помощи кнута, брандспойта, голода и металлической клетки не без риска для жизни можно научить медведя ездить на велосипеде по арене цирка. Ясен перец — человек, мало-мальски обладающий чувством ритма, знающий, хотя бы приблизительно, азбуку, может (не медведь же, бери выше!) стишок накропать. Может, даже поэму. По-моему, это не так уж и плохо, когда без принуждения и даже не в расчете на пряник.
Боря из тех борцов невидимого внутреннего сопротивления, которые всегда в случае чрезвычайного положения — держат напругу, берут ответственность за сбой программы в свои крючковатые мозги и выпрямляют кривизну. А так как ЧП для человека, выкатившегося на поэтическую арену, — состояние повсеместное и неизбывное, следы внутренней деятельности проступают наружу. Не побоюсь скверного каламбура — отражены на роже.
Таким образом, нечто неведомое семейно-математическое плюс подпольная резистенция и трепетное отношение к виноградной лозе явили, даже больше того — выязвили, на свет пиита Панкина.
Акт знакомства с этим удивительным человеком я подробно описал в анкете, присланной мне самогонным управлением ЛИТО ПИИТЕР:
«Когда и как Вы впервые узнали о ПИИТЕРе, ваше первое впечатление?
В 2001 году (или около того) я встретил на Пушкинской, 9, — не путать с Пушкинской, 10, — Борю Панкина, тогда еще жителя нашего славного города и активного участника ПИИТЕРа. Оба мы пребывали в состоянии перцептивной рвоты. Боря незамедлительно проводил меня до близлежащей винной лавки, собственноручно купил три бутылки неплохого крымского портвейна и проконтролировал, чтобы я мгновенно один пузырь усосал. Второй он синхронно выпил вместе со мной, а третьим мы догнались на пару. Тут мне сразу и стало ясно, что передо мной серьезный, вдумчивый человек. Скорее всего — поэт. Примерно так оно впоследствии и оказалось…»
Переосмысляя Блока
Ночь. Улица. Фонарь под глазом.
Щербато скалится луна.
На остановке точат лясы
Две юных девы. Март. Весна
Свои приметы кажет всюду.
Метро закрыто. Денег нет.
Абсурдно уповать на чудо
И тормозить «кабриолет».
Что частник, что таксист угрюмый
Навряд ли довезут за так.
Не вышел рожей и костюмом.
Саднит скула. В нутре бардак.
Смердит со стороны канала
Какой-то гнилью. Колотун.
Иду-бреду домой устало.
Фонарь под глазом. Ночь. Бодун.
зимой тоскуешь в ожиданьи лета,
морозной ночью хочется огня.
такая вот история, Джульетта.
такая вот, Офелия, фигня.
жарой июльской маешься: прохлады!
в бассейн, допустим, или просто в тень.
такие вот, Офелия, расклады,
такая вот, Джульетта, погребень.
все ничего, но грезится, что надо
менять хоть что-то, слышишь — бой часов,
трубит труба, зовет, зовет куда-то,
и ты идешь, идешь на этот зов.
и рвешься, словно в бой, сквозь все запреты,
наворотив очередной херни…
спи с миром, сладких снов, тебе, Джульетта.
Офелия, мой ангел, помяни.
Мы на горе всем…
гляди в окне
вскрывает вены ленин
и варшавянку ангелы поют
горит в огне
страна моя и тени
согбенные так суетно снуют
трубит труба
пожар от ветра воет
и гремлины беснуются в дыму
трещит судьба по швам, вопит шестое
от ужаса и пищи нет уму
умру ли я
на то и крематорий
чтоб мировой пожар не погасить
любимая
мне кажется порою
что проще пить блудить и дальше
пить
* * *
Ну, что ты смотришь? Я еще не пьян.
Стакан в моей руке пока уместен.
Все тихо, мирно, в меру, честь по чести.
Вполне цивильно, чудный ресторан.
Никто не вздорит, не гони волну.
Халдеи все, как на подбор, в проборе.
О! Если б взгляд твой стал бездонным морем,
Я б захлебнулся и пошел ко дну.
Ну, что ты смотришь? Я еще не пьян.
Еще сто грамм — и будет под завязку.
Ты так хотела былью сделать сказку.
Увы, принцесса, вышло — не фонтан.
Тебе достался пьянь, а не герой, —
Бесстыжий бабник с низменной моралью.
О, если б взгляд твой стал разящей сталью,
Ты села бы давно по «сто второй»
Или какая там сейчас статья…
…Искусство постиженья бытия.
* * *
В этом старом доме давно уже все не так.
Фундамент потрескался, стены
перекосились.
На чердаке обитает бомж, в подвале —
маньяк.
Жильцы поприличней съехали, расселились.
В этом старом доме сырость и сквозняки,
И куда ни кинешь взгляд свой —
кругом руины.
И ночами долгими мается от тоски
Домовой запойный, нянчит свою кручину.
Этот старый дом нет смысла считать за дом.
Здесь всей мебели — ржавый панцирь
казенной койки.
По уму, его давно бы пора на слом —
Высвободить пространство
для новостройки.
Только будет дом стоять еще сотню лет,
Изначальный теряя облик свой постепенно.
Ни тебя в этом доме нет, ни меня в нем нет.
Скорлупа пустая — пол, потолок и стены.