Выбор в пользу вечности

Среди изданий по искусству журнал «Прочтение» выбрал три новинки, темы которых синонимичны слову «вечность». Книги посвящены архитектуре, будущему и смерти.

Григорий Ревзин. Русская архитектура рубежа XX–XXI вв. — М.: Новое издательство, 2013. — 532 с.

«Новое издательство» выпустило в свет долгожданную книгу Ревзина! Частями ее можно было видеть в статьях газеты «Коммерсантъ», казалось бы — ничего нового. Однако же Ревзину удалось не просто собрать воедино свой архив, но и создать общую картину развития архитектуры в Москве и в России за последние 20 лет. Книга очень серьезная. Задает в ней тон первая знаковая глава, посвященная истории строительства храма Христа Спасителя. И речь не о Константине Тоне. Критика лужковской архитектуры, горечь за потраченное двадцатилетие, разбитые надежды архитекторов новой волны 1990-х, тупик русского неомодернизма, засилье «звезд» и бесконечная вереница снесенных, изуродованных зданий… Ревзин — мастер слова, в его рассказе судьбы архитекторов и их проектов тесно переплетаются, становясь жертвами интриг политиков и борьбы за ресурсы. Но не все так ужасно. Последняя глава дает надежду. Книга Ревзина — первый всеохватывающий критический анализ современной архитектуры. Это важно и касается всех.

Дональд А. Норман. Дизайн вещей будущего. — М.: Strelka Press, 2013. — 224 с.

Новая книга вышла в издательстве института «Стрелка». Дизайн вещей будущего — это 220 страниц замечательного текста, написанного бывшим вице-президентом компании Apple. Разговор в книге идет о грядущем, а оно, как известно, туманно. Автор предсказывает наступление века умных машин, времени, когда машины перестанут служить человеку, а станут лишь помогать нам, и это в лучшем случае. Дональд А. Норман поднимает вопрос автономности вещей на новый уровень, приводя примеры замещения функций. Так, например, навигаторы в машинах могут взять на себя функцию управления автомобилем, роботы займутся лечением, бизнес-стратегиями и многим другим. Дизайн вещей в книге — это почти все что угодно, кроме, собственно, внешнего вида предметов. Особенно интересны последние главы книги, та часть, где автор приводит свой разговор с искусственным интеллектом «Архиватором». Книга прекрасно подойдет всем любителям продукции Apple, почитателям технологий и, конечно, сторонникам теории заговора.

Lost Lives, Lost Art: Jewish Collectors, Nazi Art Theft, and the Quest for Justice. — Vendome Press, 2013 (2010). — 248 с.

Книга Lost Lives, Lost Art относится к тем произведениям, которые, говоря о частной трагедии, вскрывают острые моменты в истории искусства и арт-рынка. Под прицелом авторов (Мелиссы Мюллер и Моники Татцков) оказываются события и люди, которые были снесены машиной немецкой пропаганды времен Геббельса. Авторы детально изучили сотни документов нацисткой Германии, касающиеся экспроприаций еврейских коллекций, подняли в архивах бумаги, рассказывающие о судьбах крупных коллекционеров, пострадавших в эти годы. Каждая глава книги раскрывает перед нами трагедию семьи и их собраний живописи. На страницах издания обитают давно утраченные картины и воссоздается мир искусства, которого не стало. Здесь и импрессионисты, и салонная живопись, и старые мастера и, конечно, модернисты. Архивные фотографии, документы, пронзительный текст и высокое качество его исполнения делают этот альбом действительно уникальным.

Олег Черноусов

Роальд Даль. Матильда

  • Роальд Даль. Матильда. — М. : Самокат, 2013. — 272 с.

Московское издательство «Самокат» совершило подвиг — взялось за британского классика Роальда Даля. Даль для англоязычных детей, что наш Чуковский: его книги зачитаны до дыр, растащены на цитаты, в большинстве своем экранизированы («Чарли и шоколадная фабрика», «Ведьмы», «Джеймс и гигантский персик», «BFG»), а его именем названы фонды и премии. Его и взрослые любят: блестящий рассказчик, смелый, дерзкий, ироничный, по-настоящему смешной, он написал десятки новелл и эротических романов, прожил долгую авантюрную жизнь, воевал, работал в кино, был женат на голливудской диве, вырастил пятерых детей, ни в чем себе не отказывал и щедро с читателем делился.

Впервые в России его издали с теми самыми «родными» иллюстрациями Квентина Блейка, за которые тот в свое время получил премию Андерсена — «Оскар» детской литературы, и в новом переводе Елены Суриц. Российскому читателю доступны теперь «Изумительный мистер Фокс», «Джеймс и чудо-персик» и «Огромный крокодил». На подходе остальное. Теперь вот очередь дошла до «Матильды».

«Матильда» вышла пятнадцать лет назад, была признана детской книгой года, экранизирована Дени ДеВито и горячо любима на Западе до сих пор. Эта история жизни гениальной девочки, волею судьбы рожденной в семье «никчемных» и «бестолковых» мистера и миссис Мухомор. В свои четыре она читает Диккенса и Бронте, Остин и Харди, Уэллса и Фолкнера, Стейнбека и Пристли, Грина и Оруэлла и немного спотыкается на Хэмингуэе. Еще Матильда умножает в уме трехзначные числа и обладает другими, просто чудесными, способностями, но не имеет никакой поддержки дома («Книжку? — удивился мистер Мухомор. — Это еще зачем? Чем тебе телик не угодил? Совсем ты у нас избаловалась, дочка.»). Больше того, родители относятся к ней как к «болячке», и считают «треплом, невеждой и дурой». И тогда в голове Матильды рождается революционная с точки зрения педагогики мысль, что родителей и, вообще, взрослых (например, директрису школы жуткую мисс Таррабах), можно наказывать. Отсюда череда смешных и страшных приключений героини.

Вот это сочетание смешного и страшного, сочетание концентрированное, притягательное и всегда рискованное, — проверенный рецепт успеха Роальда Даля у детей. Матильда, своеобразный протагонист автора, сама сетует на то, что в книгах мистера Льюиса и мистера Толкиена мало смешных мест, а ведь дети не такие серьезные люди, как взрослые, и любят смеяться. Автор постоянно тормошит маленького читателя, пугает директрисой, садисткой и чудовищем, школьным карцером, сплошь утыканным гвоздями и осколками стекла, рассказывает про ядовитый порошок из змеиных зубов, от которого по телу язвы величиной с орех, иронизирует над родителями, воспевающими «изумительные качества своего противного отпрыска», — «Скорей несите тазик! Нас сейчас стошнит!», язвит, провоцирует и ничего не прячет. «Мы — крестоносцы, отважная армия, мы боремся не на жизнь, а на смерть, почти безоружные, а Таррамбабиха — это Князь Тьмы, это Свирепый Дракон, и оружия у нее — навалом. Суровая жизнь», — говорит его школьница, а Даль беспощадно подтверждает.

Здесь все без скидки, без купюр, не адаптировано для детского уха. И ироничные высказывания европейца об Америке 80-х: неслучайно отвратительные Мухоморы — типичная американская семейка — ушлый продавец подержанных автомобилей и фанатка бинго, повернутые на внешности («сильные здоровые волосы залог сильных и здоровых мозгов»), успехе, фастфуде, двенадцатидюймовом телике и мыльных операх. И забавные литературоведческие выпады («Пакость», — сказал мистер Мухомор про Джона Стейнбека. «Если американский писатель, значит — уж точно пакость. Они только про пакость и пишут».) И цитаты из Эдварда Лира и Китса. И рекомендации к прочтению Хэмингуэя («Ты не волнуйся насчет того, что не поняла. Сиди себе, и пусть слова плещутся вокруг, как музыка»).

И ведь дети любят, когда к ним относятся, как к взрослым.

Вера Ерофеева

Крестоносец. Памяти Тома Клэнси (1947–2013)

В ночь с 30 сентября на 1 октября 2013 года в больнице города Балтимора после тяжёлой непродолжительной болезни скончался американский писатель, автор политических триллеров Томас Клэнси. Написанные им книги переведены на двадцать три языка и изданы совокупным тиражом более 30 000 000 копий.

Из сообщений средств массовой информации

Другого такого писателя в мире не было и нет. Теперь уже и не будет. Есть похожие. Есть очень похожие. Но такого — нет. Том Клэнси был явлением уникальным. Поскольку ему повезло прийти в этот мир человеком, которому было на роду написано оказаться в нужное время в нужном месте. И не просто оказаться, а сыграть. Как в рулетку — когда игрок ставит всю имеющуюся наличность на число и получает, в соответствии с выпавшим в ту же лунку шариком, тридцать пять к одному. И крупье, с кислой физиономией пододвигая счастливчику его «золотую» фишку, профессионально бесстрастным тоном произносит: «Поздравляю, сэр».

* * *

Согласно официальной биографии, Томас Лео Клэнси родился 12 апреля 1947 года в Балтиморе, штат Мэриленд. Окончил католическую школу, затем такой же колледж в родном штате; специализировался на английской литературе. Вместо получения высшего образования отправился служить в армию, но военная карьера не задалась: подвело плохое зрение. Демобилизовавшись, вернулся к филологии. Затем перепробовал множество профессий, наиболее длительной из которых оказалась работа провинциальным страховым агентом. Звёзд с неба не хватал, тянул лямку. На хлеб с маслом, разумеется, хватало, но не больше. Надо было содержать семью. И неумолимо грызли неутолённые амбиции: незаметному страховщику ничего так в жизни не хотелось, как увидеть своё имя на обложке книги. Всё равно какой — лишь бы только продавалась как горячая кукуруза.

В 1984 году никому в литературном мире неизвестный 37-летний писатель-дебютант принёс в никому до той поры неведомое издательство «Naval» манускрипт своего первого произведения — политического триллера «Охота за „Красным Октябрём“». Сюжет захватывал воображение. В разгаре «холодная война». Новейший советский подводный ракетоносец «Красный Октябрь» под командованием капитана Марка Рамиуса направляется в боевой поход к берегам США. Командир подлодки, втайне ненавидящий советскую тиранию, принимает решение угнать свою лодку и выбрать свободу — как для себя, так и для своего экипажа. Советский флот преследует мятежного капитана, любой ценой стремясь не допустить попадания атомного ракетоносца в лапы «наиболее вероятного противника». На помощь беглецам приходит герой-одиночка — аналитик ЦРУ Джек Райан, которому волею обстоятельств приходится взять на себя всю ответственность за проведение операции по спасению беглецов из «кумачового рая». Хэппи-энд неизбежен, как и уничтожение всего мирового коммунизма. В будущем.

Ознакомившись с текстом, издательство приняло решение рукопись доработать и выпускать. Автору был предложен стандартный для новичка гонорар — $ 5 000. Ударили по рукам.

Вышедшая книга произвела эффект пострашнее взрыва нейтронной бомбы. В первые же недели продажи перевалили за 100 000 копий, за первый год было продано без малого 2 000 000. Успех «Охоты…» был поистине феноменальным.

Больше можно было не работать до конца жизни. И если бы Клэнси так и поступил — вряд ли у кого-либо возникло желание выяснять, кто он вообще такой и откуда взялся, и отчего это выпустившее его произведение издательство вскорости исчезло, не выпустив более ни одного другого. Ну — повезло парню, бывает. Америка же.

Ларчик открывался просто. Начиная писать свой роман, обладающий прекрасно развитой интуицией — профессия обязывала — Клэнси проанализировал ситуацию на книжном рынке США и задался вопросом: о чём лучше всего написать, чтобы в случае издания эта история зацепила потенциального читателя? Ответ был очевиден: только о политике. Ну, а там, где политика, рядом и всё остальное: война, интриги, шпионаж.

Год был тот самый — орвеллианский, 1984-й. Противостояние между двумя сверхдержавами — демократической Америкой и тоталитарным Советским Союзом — достигло абсолютного максимума. Безумная советская коммунистическая геронтократия вела себя на планете Земля как пресловутый слон в посудной лавке, не обращая внимания на то, что подобное поведение никогда ни к чему хорошему не приводит. Президент США Рональд Рэйган провозгласил новый Крестовый поход, конечной целью которого должно было стать полное уничтожение мировой коммунистической системы. Политические убеждения страхового агента Клэнси полностью соответствовали убеждениям президента. Выбор был сделан, и выбор оказался верным. Настолько, что, ознакомившись с «Охотой…», президент Рэйган пригласил начинающего писателя к себе на ланч, где публично назвал его своим персональным другом. Клэнси ответил: «Я встаю под ваши знамёна, мистер президент». Так он стал крестоносцем.

После этого не писать новых книг было уже никак невозможно — положение обязывало. Окрылённый открывшимися перспективами, Клэнси принялся строчить один роман за другим. Так появились триллеры «Красный шторм поднимается» (в соавторстве с Ларри Бондом, 1986), «Игры патриотов» (1987), «Кремлёвский кардинал» (1988), «Прямая и явная угроза» (1989)…

* * *

Довольно быстро о новом американском писателе заговорили не только по ту сторону Атлантического океана, но и по эту. Имеется в виду та её часть, что пребывала в ту пору за «железным занавесом». Советская пропаганда на хулу не скупилась никогда, но тут она превзошла сама себя. Как только Клэнси не именовали в советских газетах середины 1980-х… Жалко тратить место на перечисление этой галиматьи; пожалуй, из наиболее мягких было выражение «оголтелый ястреб Пентагона». Определение, кстати, вовсе для него не обидное и не унизительное, поскольку автор «Охоты…» таким и был. Он просто не воспринимал здание министерства обороны США как цитадель мирового Зла, а ровно наоборот — рассматривал его как крепость всемирного Добра. Всё в этом мире зависит от того, какими глазами и через какие очки на него смотреть. Том смотрел через дымчатые. В них он сам весьма смахивал на карикатурного американского шпиона — таким, как их изображали в советском журнальчике под названием «Крокодил».

* * *

Русский Клэнси появился гораздо быстрее, чем того можно было ожидать, принимая во внимание невозможность издания его романа в Советском Союзе в условиях коммунистического тоталитарного режима. Но то, что невозможно было опубликовать по-русски внутри СССР, всегда можно было сделать за его пределами.

В 1986 году прогрессивный нью-йоркский издатель Илья Левков, считавший себя политологом и владевший — да и владеющий — маленьким эмигрантским издательством под названием «Liberty» («Свобода»), выпустил «Охоту…» в русском переводе. Перевод был сделан бывшей советской литературоведкой и переводчицей Еленой Минкиной-Гессен, эмигрировавшей в США в 1981 году и ныне уже покойной. (В нынешней России она известна не столько своими профессиональными достижениями, сколько как матушка Марии Гессен — той самой, подвизающейся в журналистике, печально известной барышни, обладающей поистине уникальным даром превращать в дерьмо любое издание или средство массовой информации, которому повезёт заполучить её в качестве главного редактора или директора. Но это уже совсем другая история.)

В авторском предисловии к первому русскому изданию своего романа, датированном 30 апреля 1986 года, Клэнси писал:

«Свобода — это единственное преимущество нашего общества по сравнению с социалистическим блоком, но это — то единственное преимущество, которое нам нужно. Свобода позволяет человеку следовать своему предназначению, исходя не из общего плана, а из своего собственного. Наша техника, наше экономическое процветание, наше мировоззрение — всё вытекает из этого единственного факта. <…> Самая большая сила Советского Союза — централизованный контроль [над людьми] — на деле есть его самая большая слабость. Военная мощь — это не более чем сумма всех сильных и слабых сторон всякого общества. Наша сила — это наша свобода».

Мог ли автор политического триллера о побеге экипажа советского атомного ракетоносца во главе со своим командиром, выбравшего неведомую и непонятную свободу взамен имевшегося у него привилегированного рабства, предполагать, что не пройдёт и года, как в Советском Союзе начнутся политические перемены, которые ещё через четыре года приведут эту казавшуюся тогда незыблемой империю к полнейшему краху и распаду? Ответить на этот вопрос мог только он сам. И он это сделал — в своих последующих книгах.

* * *

На исторической родине «великого и могучего» русский Клэнси объявился в смутном 1991-м. когда советский тоталитарный режим находился при последнем издыхании.

Сначала издателя Левкова ограбили московские жулики из издательства с гениальным названием «Газета для всех». Эти деятели действовали нагло в высшей степени. Тупо передрав макет американского издания, включая и обложку, сработанную известным всей русской Америке хохмачом-пересмешником Вагричем Бахчаняном, они забабахали пиратское издание «Охоты…» едва ли не полумиллионным тиражом. Стоит ли лишний раз упоминать о том, что бумага, на которой он был отпечатан, полностью соответствовала выбранному жуликами для их конторы названию и была той, которую отечественные полиграфисты называют дэпэу. Для прямого употребления, то есть.

В следующем году на голову издателя Левкова свалились другие жулики — на сей раз из московского же издательства «Новости». Эти действовали не столь тупо, хотя и не менее нагло. Уговорив совершенно не разбирающегося в постсоветских реалиях американца стать их деловым партнёром, они в течение двух лет выбросили на российский книжный рынок два ранее им выпущенных по-русски романа Клэнси — «Охоту…» и «Игры патриотов». Как ко-продукцию — под двумя издательскими вывесками. По сто тысяч копий каждого. Обложки, правда, поменяли. Левков подписал соответствующие бумаги и стал ждать роялти. Когда русско-американский издатель осознал, что ждёт напрасно — было уже поздно. «Денег нет и не будет…» — самый популярный мэссидж на автоответчиках российских коммерческих организаций в начале 1990-х, если кто запамятовал.

В дальнейшем Тома Клэнси издавали в России много и помногу. Та же «Охота…» была переиздана в 1997 году издательством «Мир» в новом переводе, авторство коего принадлежало господину Почиталину. При самом беглом ознакомлении он представляется до странности похожим на тот, что был сделан госпожой Гессен, с той лишь разницей, что многие прилагательные в нём были заменены синонимами, а подлежащие поменяны местами со сказуемыми, и наоборот. Однако подозревать господина Почиталина в банальном плагиате я никоим образом не стремлюсь и ни на что подобное не намекаю. Просто такова структура текста Клэнси. Его книги написаны настолько просто, таким примитивным — с точки зрения приверженца высокого штиля — языком, что переводчику, как бы он ни старался, не сотворить из этого американца, условно говоря, русского Набокова. Да он не для того свои книги и писал.

Недоброжелатели Клэнси — а таковых у него с самого начала его писательской карьеры было предостаточно — чаще всего обвиняли (и обвиняют) его в том, что то, что выходит из-под его пера, — это вообще не литература. То бишь — не Литература, которая с прописной. Когда же симпатизирующие автору политтриллеров задают встречный вопрос: «А отчего тогда первый же его опус за последующие двадцать лет был переведён аж на двадцать три языка, а его суммарный тираж превысил 20 000 000 копий?» — презрительно кривят рот и иронически вздёргивают бровь. По-русски это означает — пипал хавает, чего ж вы хотите…

Подобные упрёки во многом справедливы. Клэнси никогда не стремился поразить своего читателя изысканными лингвистическими оборотами и вычурным синтаксисом. У него главное — действие, экшен. Поэтому его романы так похожи не на собственно романы, а на литературные киносценарии. И именно поэтому четыре осуществлённые до настоящего времени экранизации по сюжетам его книг — прежде всего «Охота за „Красным Октябрём“» (1990) и «Игры патриотов» (1992) — при производственном бюджете в $ 25–30 000 000 принесли их создателям в прокате по $ 200–250 000 000. Разумеется, не следует умалять и работу режиссёров — Джона Мактирнана и Филлипа Нойса, верно выбравших актёров на главные роли (в первой экранизации роль главного героя Джека Райана играл Алек Болдуин, во второй — Харрисон Форд; в роли советского капитана Рамиуса снялся легендарный Шон О’Коннери). Последующие экранизации тоже были успешны, и весьма, хотя сам Том Клэнси был дико недоволен каждой из них — в первую очередь из-за вольностей, которые позволяли себе режиссёры, сценаристы и особенно продюсеры по отношению к первоисточнику — его книгам.

* * *

Каждое произведение, становящееся в мире литературы явлением, непременно содержит в себе то, что на родном Клэнси языке именуется словосочетанием general message — основной посыл, главная мысль. Это должна быть очень доходчиво выраженная идея, которую любой мало-мальски грамотный читатель в состоянии сформулировать сам, причём очень коротко — не более чем одной-двумя фразами. Желательно короткими.

В книгах Клэнси этот message есть. В каждой по отдельности и во всех вместе. И формулируется он следующим образом:

1. Всё, что соответствует государственным интересам Соединённых Штатов Америки, — это Добро. А всё, что этим интересам не соответствует, — это Зло.

2. Добро должно быть с кулаками.

Это очень простая и очень действенная философия. Действенная — потому, что в этой стране она работает. Разумеется, имеются на планете Земля и такие страны — например, Иран или Северная Корея, — в которых их правители делают вид, будто это не так, и только тем и занимаются, что неустанно изыскивают любую возможность для того, чтобы Америке как-нибудь — например, в карман — нагадить. Однако всё развитие мировой истории отчего-то неизменно с непоколебимой ясностью свидетельствует о том, что тот, кто норовит нагадить в чужой карман, рано или поздно убеждается в том, что насрал себе на голову.
Об этом, собственно, и все книги Тома Клэнси. А если кто в этом сомневается или не верит — купите и прочитайте. Там всё написано.

Павел Матвеев

Сергей Шаргунов. 1993. Семейный портрет на фоне горящего дома

Двадцать восьмого сентября Виктор отправился в Москву. Похолодало, до станции он шел мимо скорбных деревьев, изо всех сил дрожавших, пытаясь отряхнуть бледный пушок, — всё-таки север Подмосковья.

Днем поползли туннелем под Пушкинской площадью, лопнула трубища под книжным магазином — пришлось тащить на себе газовые баллоны и электросварочный аппарат; потом, не заходя в аварийку, сунулись по соседству в Козицкий переулок в подвал дома, где сочилась прогнившая узкая труба; Кувалда всадил щепу и готово. После пяти вечера появилось еще дело — течь в ЦТП на Каретном Ряду.

Только вечером, уже часов в восемь, Виктор, оставив спецовку в шкафу, на этот раз не отпрашиваясь, вышел на улицу и поспешил к метро. «Я быстро, — думал он, — быстро, быстро я… Никто не хватится, а хватятся — отработаю».

На выходе из «Краснопресненской» его оглушили крики и грохот и в оборот взяли два мента в фуражках: один вдарил в плечо, другой заскочил спереди, бешено крикнув: «П..дуй отсюда!» Рядом, пихая с боков, менты тащили куда-то во мрак старика со старухой. Справа шеренга в касках ритмично колотила дубинками по стальным щитам, слева кричали и свистели из толпы…

Он протиснулся между парнем в кожанке с красным пожарным багром и пожилым дядькой в широкополой фетровой шляпе, с черенком от лопаты и разбитым, в запекшейся крови носом. Люди на переднем крае держали кто что: палки и железяки, древки, обмотанные флагами. Дружный хор затягивал распевные кричалки.

— ОМОН, иди домой! — услышал Виктор и, охваченный тоской, выкинув кулак, вглядываясь в тучу, грохотавшую резиной о железо и наползавшую всё ближе, подхватил так громко, как мог:

— ОМОН! Иди домой!

Он отступил в ряды кричавших, потому что был вооружен только кулаками, но те, кто старался вырваться на передовую, локтями затолкали его совсем назад, туда, где возбужденно и зло жужжали голоса:

— Сволочи!

— Весь день били и гоняли!

— Бьют и бьют!

— У меня рука в синяках кровавых!

— Главное, целят в голову!

— Дубинка-то пружинит. Бьет два раза.

— Как два раза?

— Раз, и еще…

— Мужчине щитом лицо порезали…

— «Черемухой» травили…

— Ребят-комсомольцев в зоопарк загнали…

— Он не на ремонте?

— Там половина работает.

— Надо было клетку открыть и на этих скотов тигров выпустить!

— Или медведя белого!

— Во-во! Звери пьяных не любят, а от этих водкой воняет.

— Зверей на зверей!

— Водку «Кубань» жрут, им утром ящики завезли, товарищ видел.

— Ничего, Белый дом им покажет…

— Как медведь!

— Белый медведь!

— Белый дом в Америке, а у нас — Дом Советов.

— Надо же, депутатов за колючку… Она во всем мире запрещена. Алкснис сегодня объяснял: спираль Бруно называется. Наступишь на нее, закрутит всего, только автогеном вырезать.

— Свердловский ОМОН — главная скотина.

— Еще из Омска и из Нижнего…

— Полицаи! Лежачих бьют, зеленые гребут!

— Шесть долларов за час!

— Кому служат? Разве это власть? Жулики и воры!

— Проханов так и пишет: ВОР. Временный оккупационный режим.

— Все вклады украли! У меня на счету дача лежала…

— Изобилие… Гайдару бы мою пенсию, быстро похудеет.

— Порвать бы колючку ихнюю к херам…

— Какое? Близко не пускают.

— Хотят штурмовать.

— Пусть только сунутся. Их там угандошат.

— Сам бы стрелял!

Последние слова сказал Виктор — низким ненавидящим голосом.

Он ненавидел себя за страх, но еще больше тех, кто приблизился к толпе вплотную, грохоча дубинками.

ОМОН надвигался от метро, и люди ждали, а сбоку, возле сверкавшего пестрыми ромбиками клуба «Арлекино», в нервных бликах неона тянулось оцепление, за которым всё было заставлено грузовиками, пожарными и поливальными машинами и, очевидно, дальше змеилась опасная колючка.

— Фа-шис-ты! Фа-шис-ты! — неслось от метро.

Железный грохот пропал, мгновение — толпа испустила вздох и зашаталась.
Виктор увидел, как мелькают дубинки, которые бьют уже не по щитам. Щиты загремели снова, нестройно, под встречными ударами. Вразнобой зазвякали каски.
Понеслись рыки и стоны, занялся бабий протяжный визг, под этот визг ряды ломались, перемешивались, началась давка, все одновременно рванули в разные стороны, заклинивая друг друга.

— Нет! Нет! — длинно вопила женщина в мохнатом
сером платке.

— Русские, вперед! — надрывался кто-то.

Отряд в касках вошел в толпу, рассекая ее пополам,
расчищая себе дорогу быстрыми взмахами. Несколько молочных фотовспышек… «Неужели и меня сейчас будут бить?» — со сторонним любопытством подумал Виктор. Он сощурился, различая детали и оттенки: серебристые щиты с круглыми дырками наверху, защитные бушлаты, синие бронежилеты, болотного цвета каски…
Вдруг ему показалось, что уверенными рывками омоновцы движутся прямо на него… Происходившее становилось всё непонятнее, донесся сбивчивый страшноватый треск раций. Боковым зрением он заметил, как возле оцепления, под неоновым светом клуба собирается другой отряд, в белых шлемах, разноцветных и живых из-за радужного сверкания…

Плотность толпы неожиданно сменилась простором, и он обнаружил, что большинство, выкрикивая лозунги, уже отступали по тротуару, некоторые, и он тоже, замешкались, не зная, что делать, кто-то рубился по-прежнему возле метро, сжавшись в кучку, из которой омоновцы выдергивали людей и волокли, осыпая ударами.
Виктор потерялся…

Он хотел ускользнуть, но вместо этого поднажал вперед и оказался перед запыхавшимся омоновцем — круглое усатое лицо багровело из тьмы. Усач крепко толкнулся щитом в грудь, и тут же плечо Виктора ошпарил пружинистый удар. И даже двойной удар, с подскоком.

Он еле удержался от крика (какая унизительная боль!) и метко, поверх щита, засадил кулаком в обвислые усы. Под костяшками, сдирая кожу (тоже больно, но славная боль), лязгнули зубы, этот лязг на мгновение отменил другие звуки. Виктор успел отдернуть руку, омоновец закрылся щитом и принялся вслепую махать дубинкой, но Виктор, увернувшись, гулко долбанул сапогом в его щит, как в ворота, и заорал:

— Покажи личико! Покажи! Ну, покажи, сука!

— Ох..ел? — из-за омоновца вынырнул следующий, молодой и рослый.
Он размашисто занес дубинку, чтобы хлестнуть без жалости, рассекая залысину, отнимая сознание, обрушивая большое тело на асфальт.

Но тотчас длиннющая доска упала рослому навстречу, и, заслоняясь от нее щитом, он забыл хлестнуть, а Виктор, глянув через плечо, увидел, что не один — за ним, почему-то все с досками, обломанными, остроконечными или длинными, толпились грозные люди. Он понял, что отступившие стягиваются обратно.

— Вся ладонь в занозах… Как вынимать? — услышал он чье-то ворчание.

— Бей! — закричал Виктор и ринулся вперед со сжатыми, налившимися свинцом кулаками.

Оба омоновца неуклюже бросились наутек и развернулись со злорадным гиком: за ними и с ними резво двигалось их родное полчище. Кучка у метро была разгромлена: ни крика, ни флага, сплошные зеленые каски, бесконечные каски… Омоновцы накатывали — в своих касках похожие на желудей. Сбоку, облитый разноцветной кровью «Арлекино», растянув шеренгу, чуть медленнее, тоже шел ОМОН, белые шлемы.

— Шесть долларов за час! — женский глубокий крик.

— Шесть долларов за час! — закричал Виктор, инстинктивно пятясь и думая, что диспозиция всё время меняется.

— Шесть долларов за час! Шесть долларов за час! — с напором заладило множество голосов.

Какие-то черные штуки полетели над головой, по-птичьи, наперегонки. Виктор, слыша, как звучно отзываются щиты впереди и сбоку, понял: это летят выломанные куски асфальта.

Внезапно в унисон одним паролем затрещали рации — омоновцы разом взмахнули дубинками и побежали.

— В клещи берут, — пропел кто-то панически.

Теперь омоновцы молотили и месили вокруг, свирепо, наотмашь, добавляя ботинками.
Люди сопротивлялись, но лишь раззадорили тех, кто был сильнее: в первую минуту раздавались звяк и скрежет противоборства, во вторую — попа´дали на асфальт доски, железки, флаги, а в третью — ОМОН всё прибывал и сдавливал — начали падать тела. Кто падал бесчувственно, кто с криком, кто молчком, закрывая голову, пока остальные, уцелевшие, неслись прочь.

Виктор, схлопотав по ребрам и уже ушибленному плечу, мчал Красной Пресней под большой топот — бежали впереди него и позади, с тротуара выплескиваясь на дорогу. Сейчас он хотел одного: спастись. За спиной остались стук и рев, старик, которого пинали, как мешок, и загнанный плач растрепанной женщины, потерявшей платок и тянувшей на себя запертую дверь клуба.

По переходу Виктор метнулся на другую сторону, к зоопарку, и вскоре был у метро «Баррикадная».

Его приманил черно-желто-белый высоко поднятый флаг и сборище, разраставшееся на глазах. Напротив туманной, смутно горевшей сталинской высотки, распахнув двери и сияя, застыл троллейбус.

— Братья! С нами Бог! — бушевал парень, кожанка с массивными металлическими заклепками. — Айда перевернем!

— Братцы! — кричала пронзительно, глядя на него с обожанием и словно бы ему лично, маленькая хрупкая девушка, тоже в косухе.

Парень подпрыгнул и, дернув канаты, сорвал рога с проводов.

— Навались! — К Виктору повернулся скуластый мужик с резкими ссадинами на лбу и алым флажком из советского детства, торчащим за ухом.

— Не роняйте его! — распоряжался немолодой мужчина с доблестной выправкой, в двубортном горчичном плаще. — Давайте машины останавливайте… Вы, вы и вы… — Он выбирал убежденным кивком, и ему подчинялись. — А вы толкайте…
Часть людей и знаменосец (бравый горбун с флагом на длинной удочке) высыпали на проезжую часть, размахивая руками, как будто ловят машины, и крича по складам:

— По-бе-да!

— Помоги! — Виктор увидел большеглазую женщину в сигнальном жилете лимонного цвета, по жилету было понятно, что это водитель троллейбуса. — Из кабины… меня… хулиганы… жизнь какая… куртка моя в парке… простужусь… Дорогой, помоги! — Дорогой, которого она зазывала двумя руками, был мент, невозмутимый и как бы довольный, молчаливо наблюдавший со стороны.

Облепив троллейбус сзади и по краям, где были открыты двери, люди покатили его, осторожно поворачивая, начиная перегораживать улицу.

— Э! Э! — ожил мент, нерешительно подаваясь вперед.

На него зашумели, точно заметили только сейчас. Он
сорвал с себя рацию и, что-то обиженно бормоча в нее, переваливаясь, заспешил прочь.
Виктор в два скачка достиг троллейбуса, потеснил пыхтящего деда в ватнике, приналег сзади. Наконец Баррикадная улица, мощенная булыжником, и хоть узкая, но с двусторонним движением, была перегорожена. Машины, бибикая, убирались задним ходом в сторону Садового или к зоопарку.

— По-бе-да! По-бе-да! — заладили голоса.

— Разве это победа? — вслух спросил Виктор.

— А если не веришь, ее и не будет, — обернув к нему скуластое лицо, смачно ответил мужик с флажком за ухом. — Мы ее зовем, чтоб она была! Победу выкликают! — Виктор подумал, что красно-коричневые ссадины на его лбу похожи на китайские иероглифы. Вот бы их понять… Может быть, одна из запекшихся ран и есть «победа»?

— И колеса спускайте, — распоряжался горчичный
плащ.

Деваха в розовой куртке, гоготнув, вытащила стальную заточку. «На», — сказала она задорно и, взявшись за скошенное лезвие, отдала вперед рукоятью, обмотанной синей изолентой. Мужчина в горчичном плаще, подобрав полы, присел возле колеса и начал колоть. Кто-то встал над ним, наклонив красный флаг, как будто от флага станет светлее. Виктор достал перочинный нож, сел на корточки и заправским движением ввинтился в резину.

Когда разогнулся, людей сильно прибавилось — они громоздили банановые ящики, судачили, запевали, один мужичок в сапогах-казаках и распахнутом китайском бирюзовом пуховике принялся торговать газетами, лихо восклицая их названия: «День», «Гласность», «Русский Вестник», «Пульс Тушино».

Некоторые забрались в троллейбус, Виктор тоже влез и плюхнулся у мутного окна.

Сидевшие увлеченно общались. Виктор слушал с удивлением: они рассуждали, спорили между собой, наверняка уже побывав под дубинками и, несомненно, готовые снова сражаться.

— Был бы жив Тальков, нам бы на баррикадах пел, — заливался беспокойный тенорок. — Он предсказал, что убьют: «И поверженный в бою, я воскресну и спою». Он про Ельцина всё понял и перед смертью спел: «Господин президент, назревает инцидент». Я все его кассеты храню!

— Поймать бы одного омоновца, — вмешался раскованный бабий голос, — засунуть ему дубинку в зад и так пустить! Одного бы хватило. Призадумались бы…

— Сталин нужен, — попер густой бас. — Хозяин. Кто бы простой народ понимал. Сколько разграбили, растащили… Макашов, генерал, вот он точно Советский Союз восстановит!

— Национализм, — стал въедливо объяснять некто скрипучий, — между прочим, замечательная штука. Русские кормили все республики, в особенности, извиняюсь, Средней Азии, и элементарно пупы надорвали. Оно нам надо? Пока одни плодились, мы, извиняюсь, дохли. У любой нации есть свое государство, только у русских нет. Здесь самая мякотка. Россияне — это кто, извиняюсь, марсиане?

— Конституция, главное — конституция, — округло и плавно, с придыханием зазвучал человек, вероятно, мягкий и душой, и телом. — Иначе бандитизм, понимаете?.. Правовое поле, а на нем конституция пасется… священная корова… Надо соблюдать законы — так меня учили с детства. Если он разорвал закон, на котором клялся, чего ждать? Что ему в голову придет?

— Совсем народ замордовали, — опять вмешался тот же бабий грубоватый голос. — Чтоб он там, в Кремле, до смерти ужрался! Чтоб ему паленую подсунули…
<…>

Он шел по Пресненскому Валу, задеваемый мазками огня от фар проезжавших машин, погружаясь в яркие проруби возле комков и выныривая в темноту… Он начинал сомневаться. Видела бы его Лена! Что бы она сказала? Известно что: «Хватит идиотничать!» Вместо работы — проидиотничал часа три.

Чего ради он рискует? Ради России? А кто на самом деле знает, как правильно? А кто ему дороже? Незнакомые и неизвестные, которых гоняют и бьют, или родные Лена и Таня?
Сколько в Москве омоновцев со всей страны! А солдат дивизии Дзержинского! Говорят, еще софринская бригада… Приказ есть приказ. Бить — бьют. А армия? Прикажут — и танки войдут в Москву. Будут стрелять? Будут. В людей? Будут-будут. А закон? Да какой там закон…

Нет, стрелять все-таки не будут. Наверно.

Он свернул во двор старого краснокирпичного здания. Вроде вокруг никого. Отлил у стены. Застегивая ширинку, услышал свист. Кто-то пытался насвистывать, но сбивался.
Виктор повернул голову. Метрах в пяти от него, тускло облитая перекрестным светом, к черной железной двери привалилась фигура в черном костюме.

— Привет! — позвал человек дружелюбно. Виктор не ответил, собираясь отправиться дальше. — Выпить хочешь?

— А есть? — сделал несколько шагов.

— Не топчи!

Виктор зыркнул под ноги, понял, что стоит на рассыпанных белых цветах, и ступил в сторону. Цветы были лилии.

— Привет, старик, — человек качнулся навстречу и слабо хлопнул его по плечу. Плечо заныло, вспомнив сегодняшние удары. — Пойдем к нам…

— Куда?

— На фирму… Вискарь, водяра, шо хошь…

От человека разило именно вискарем — горячо
и грубо.

— Какую еще фирму?

— «Диам», — всхлипнув, боднул в плечо, заболевшее еще сильнее, — «Диам», — уперся в плечо лбом, вероятно, чтобы не свалиться.

— Ладно, покеда, — Виктор отстранился. Человек закачался, свесив лицо вниз, очки соскочили и жалобно звякнули об асфальт. Виктор поднял их — упали между двух белых бутонов, — стекла счастливо спаслись, сунул ему в нагрудный кармашек пиджака и напоследок, зачем-то медля, спросил: — Чего празднуем?

— Друга, — сообщил тот неожиданно внятным голосом, — друга празднуем, Илюху. Илюха Медков, слышал? Да всё о’кей… «Диам». Концерн «Диам». Дорогой Илья… — человек не завалился набок, но двинул всем телом в другую сторону, — Александрович Медков…

— Нет.

— А что ты вообще слышал? «Авизо» слышал?

— Ну. Махинации это, — подтвердил Виктор.

Человек присвистнул:

— Илюха — мой друг и начальник. Он гений, пони¬
маешь? Двадцать шесть лет. Свой самолет. Капусты выше
крыши. А начинал у Тарасова шофером. Артема Тарасова
знаешь? Я Илюхину днюху не забуду: «Метрополь», бассейн с шампанским, все дела, Таня Овсиенко в мини-юбке. Овсиенко слыхал?
Виктор внимал с неподвижным почтением — интересный человек… Человек пожевал губами по-верблюжьи.

— Слыхал… — обрадованно заключил он. — Овси-енко ты слыхал, Таню. Ты запомни: «Диам». Дорогой Илья Александрович Медков. Красиво, да? Илюха себя любил. Лететь должен был в Париж, не улетел, остался. Я с кладбища бухаю какой уж день…

— Так он умер? — спросил Виктор.

— Умер, в двадцать шесть, ага. А три пули не хошь? Здесь лежал, где цветы лежат. Вон оттуда из окна стреляли, с чердака… Вон оттуда, вишь, — вялым тряпичным жестом показал на такое же красное здание напротив, замыкавшее двор. — Ты главное запомни… Осень девяносто третьего года, запомнил? Это раз. Красная Пресня поганая. Два. Снайпер, ес? Илюха хотел, чтобы помнили… Стреляют, такое время, запомни: стреляют… А ско-ко еще зароют!

— Сколько?

— Стоко!

— А почему?

— Время… Время такое: сейчас молодые пули к себе притягивают… Илюха… Илюха хотел, чтобы помнили, нас всех обозвал, чтобы в историю залезть. «Диам», дорогой Илья… — Человек засвистел, оборвался, шатнулся и неловко сел на лилии, вытянув ноги в коричневых штиблетах, весело блестевших шоколадной глазурью даже в тусклом свете двора.

Виктор вышел на Большую Грузинскую. Он ощущал, что встреча была неслучайна. Интересно, а этот тип знает, что происходит рядом: про ОМОН, который лупит, и топчет, и сталкивает по эскалатору? Или он только помнит своего дорогого — вот, бляха, запомнилось — Илью Александровича Медкова? От слова «медок».

Виктор ощущал, что попал в какое-то новое измерение жизни, в котором одно связано с другим и всё важно, где заранее был заготовлен смутный двор с белыми бутонами, в сумерках похожими на шары зефира.

Но это пока не всё, нет, это не всё, — почувствовал он, — на этом сегодня не кончится…

Об авторе

Сергей Шаргунов (р. 1980) — прозаик, главный редактор сайта «Свободная пресса», радиоведущий. Первый роман «Малыш наказан» (премия «Дебют») был издан, когда автору исполнилось 20 лет, затем появились «Ура!», «Птичий грипп», «Книга без фотографий» (шорт-лист премии «Национальный бестселлер»).
Шаргунова называют «социальным писателем». Его новый роман «1993» — семейная хроника, переплетенная с историческим расследованием. 1993-й — гражданская война в центре Москвы. Время больших надежд и больших потрясений. Он и она по разные стороны баррикад. История одной семьи вдруг оказывается историей всей страны.

Лев Рубинштейн. Скорее всего

Предисловие

Ежик кучерявый

В самой первой (после введения) главке «На колу мочало» — образец писательского метода Льва Рубинштейна, способа его мышления.

Он огорченно задумывается, почему в России постоянно приходится заново расставлять исторические
акценты, напоминать об очевидном. Пытается найти
ответы в поздней грамотности населения, в крепости
устной традиции. Сюда можно было бы добавить многовековую непривычку к критическому чтению. Главную Книгу не то что не толковали, как в других христианских странах и народах, — даже не читали, а слушали,
причем не на родном языке. А когда наконец перевели с церковнославянского на русский и сделали доступной — вскоре вовсе запретили, на любом наречии.

Рубинштейн, однако, не задерживается на поисках
первопричин. Его всегда волнует сегодняшний облик
явления. «Что» важнее, чем «почему»: оно, что, влияет
на нынешнюю жизнь. Констатировав: «Все большее
право голоса обретают вечные второгодники», с характерной своей трезвостью Рубинштейн произносит
главное: «Историко-культурная амнезия не есть болезнь. Это такое здоровье».

Ага, непробиваемое, неуязвимое душевное здоровье. То самое, которому дивился Василий Роза-
нов: «Русь слиняла в два дня. Самое большее в три…
Что же осталось-то? Странным образом — буквально
ничего». О чем почти истерически едва не теми же
словами
написал
Георгий
Иванов:
«Невероятно до смешного: / Был целый мир — и нет его… / Вдруг —
ни похода ледяного, / Ни капитана Иванова, / Ну абсолютно ничего!» А потом, в 1991-м, так же стремительно
рухнул новый и тоже казавшийся неколебимым целый
мир. А уже через десяток лет пошел вспять, и опять
все надо повторять и объяснять заново. «Историко-культурная амнезия не есть болезнь. Это такое здоровье», — говорит Рубинштейн. Анализ и диагноз разом.
Глубокий, основательный, подробный — два предложения из восьми слов.

Любопытно, что уже в следующей главке снова косвенно тревожится тень Розанова. Рубинштейн мельком
замечает: «Мне, впрочем, всегда были подозрительны
люди, неумеренно много талдычащие о нравственности. Так же, как, скажем, и о любви к родине». Это парафраз розановских мыслей: «Я еще не такой подлец,
чтобы думать о морали» и «Чувство Родины должно
быть великим горячим молчанием». Парафраз, разумеется, невольный, порожденный одинаковым художническим принципом — изъясняться прямо и свободно.
Да, вот так просто: всего только прямо и всего только
свободно — только нужен еще талант. Чтобы читать
было интересно.

Рубинштейна читать хочется — для получения
физиологического удовольствия. Когда никого рядом,
а ты смеешься, даже хохочешь в голос и выбегаешь,
чтобы пересказать.

Рубинштейна читать нужно — это душеполезно.

Рубинштейна читать необходимо — чтобы все замечать и ничего не забывать.

Одна
из
рубинштейновских
книг
«Случаи из языка» — по сути, таково название всех его
книг и всей его жизни, осмелюсь сказать. «Пространство языка — единственное пространство, реальность
которого не подлежит сомнению», — утверждает он.
В главке «Слово на слово» речь о том, как разность
мировоззрений проявляется в языковой несовместимости: «Ключевые слова и понятия ударяются друг
о друга с диким клацаньем и высеканием искр».

Слова Рубинштейн знает все, а своими владеет
виртуозно. На это оружие и надеется во всех случаях
жизни: «Вместо того чтобы обидеться, ты начинаешь
смеяться». Ирония — «противоядие против мракобесия всех видов». Он убежден, что «язык зла хаотичен
и нерефлексивен. Зло никогда не бывает остроумным.
А если бывает — то это уже не зло».

Универсальный рецепт: смешно — не обидно,
смешно — не противно, смешно — не страшно. Все более-менее это знают, но надо же уметь применять. Рубинштейн так свято верит в прописанное (буквально)
средство, что даже увлекается — ведь зло бывает остроумным и может оставаться при этом злом, когда оно
чернит истинные добродетели и рушит заслуженные репутации. Однако всегда приятнее перехлест в благодушной недооценке, чем в осудительной переоценке.

В одной из хрестоматийно рубинштейновских
историй он рассказывает о каком-то музее: «К совершенно пустой витрине была пришпилена бирка.
На ней значилось: «Кучерявость у ежей». На другой
бирке, чуть ниже, было написано: «Экспонат на реставрации». Да не на реставрации — вот он, книжки
пишет: ежик, но кучерявый. Редчайшая разновидность.

При всей язвительности и порывах гневного негодования Рубинштейн в большинстве случаев добро-
душен — как раз потому, наверное, что уверен в силе
(своих) слов. Как трогательно, хотя правдиво и без прикрас, описано коммунальное детство. Как дан портрет
коммуналки — смешной, парадный, едкий, домашний,
вроде групповых портретов Хальса.

Подробный и сжатый очерк тенденций, явлений
и стиля пятидесятых: в полстраницы вместилось то,
что у других заняло бы толстый том. Чем там занимаются на факультетах журналистики, кого изучают?
Есть у тех, изучаемых, рубинштейновская способность
к концентрации оригинальной мысли? Запомнить его
тесноту слов в строке — и попробовать самому. Ну, мыслить на чужом опыте и таланте научиться нельзя,
но хоть глаз наметать — что хорошо, что плохо. Хорошо — чтобы небанально.
Рубинштейн пишет про поражающую взрослых
свежесть детского словоизъявления: «Они как-то вдруг
формулируют то, что должны были бы сформулировать мы сами, если бы умели». Получилось, что это он
про себя, он именно так умеет, он за нас старается.
С детски равным вниманием и сочувствием сопрягаются музей и помойка: андерсеновское внимание
к вещному миру и андерсеновская способность одушевлять неодушевленные предметы.
С нежностью описан сортир, по недостатку жилплощади превращенный в кабинет, в котором почерпнуто (каламбур случаен) так много разумного, доброго
и пр.: «Настольные книги читаются там, в местах, где нет стола, но есть покой и воля». Это стихи вообще-то:
одна строка — четырехстопный амфибрахий, другая —
шестистопный ямб. Пробило-таки поэта на поэзию —
и то сказать, предмет высокий.
Щедро и походя Рубинштейн разбрасывает то, что
другой бы любовно мусолил страницами. Ему не жалко,
и в этой расточительности — расчет профессионала.

Характерно подано то, от чего хохочешь и выбегаешь. Рассказ врача о записи в сельской больнице:
«Укус неизвестным зверем в жопу». Начало романа,
написанного девятилетней девочкой: «Герцогиня N
сошла с ума после того, как узнала о том, что ее дочь
незаконнорожденная». Бомж, которого прогоняла буфетчица, грозя вызвать милицию, «повернулся лицом
к очереди, развел руками и сказал: «Нонсенс!». О себе:
«Кассирша в нашем супермаркете огорошила меня вопросом: «Молодой человек! Пенсионное удостоверение у вас при себе?»

Самое уморительное отдано другим — вряд ли потому, что оно в самом деле подслушано и автор поступает благородно, не присваивая чужие шутки. Похоже,
часто похоже, что шутки все же его собственные, но он
умно и дальновидно вкладывает их в уста персонажей, тем самым создавая животрепещущую панораму, а не фиксируя отдельный взгляд из угла. Мелкое авторское тщеславие отступает перед большой писательской
гордыней. Тут высший пилотаж: понимание того, что
пересказанная чужая реплика — твоя, если ты ее вычленил из людского хора, запомнил, записал и к месту привел. Твоя и книжная цитата с какой угодно добросовестной сноской — если ты приподнял ее на пьедестал
своего сюжета. В подслушанной речи и прочитанной
книге не больше отчуждения, чем в своих снах или мимолетных мыслях: это все твое. «Мой слух устроен так,
что он постоянно вылавливает из гула толпы что-нибудь поэтическое», — говорит Рубинштейн. Все-таки,
наверное, не совсем так: его слух ловит и преображает
услышанное в поэтическое — потому что «любой текст
в соответствующем контексте обнаруживает способность прочитываться как объект высокой поэзии». Потому что «жизнь, вступая время от времени в схватку
с жизнью и неизменно ее побеждая, сама же литературой и становится». Это и есть случай из языка. Случай
Рубинштейна.

Описывая свои школьные годы, он замечает: «Ученичок я был еще тот. Нет, учился-то я как раз неплохо —
не хуже многих. Но я (курсив мой) вертелся».

И, как видим, продолжает — это точное описание способа познания жизни. Озирая мир благодаря
выбранному методу на все 360 градусов, Рубинштейн,
невзирая ни на что, все-таки вертится!

В книге 62 главы + введение = 63 фрагмента.
Охват тем широчайший: писательское призвание, надписи на заборах, актерство и притворство, тоска по
СССР, автомобиль глазами пешехода, еврейство, смысл
Нового года, эрозия языка, ксенофобия, попрошайки,
природа страха, пьяные на улицах, футбол как провокатор агрессивности, страшная и заманчивая Москва, вещи в нашей жизни, запахи, коммуналка, китч,
храп, интеллектуальная роль сортира, «свой путь» России. Сколько набралось навскидку? Двадцать одна —
всего- то треть.

При этом Рубинштейну словно мало разнообразия в его дробной, многофасеточной исповеди сына
века. Он все не унимается, смотрит, запоминает, перечисляет. Перечни жизни — одно из его искуснейших фирменных изделий. Ладно когда речь о весне,
но вот — храп: «Хлопотливые будни ночных джунглей,
грозное рычание разгневанного океана, широкомасштабное танковое сражение, встревоженная ночной грозой птицеферма, финальный матч мирового чемпионата по футболу, брачный дуэт кашалотов, шепот,
робкое дыханье, трели соловья».

Эссенция, она же поэма; конспект, он же песня.

И тут же — мастер-класс элегантности письма
и точности формулировок.

Емкие метафоры России изготавливаются из под-
ручного (подножного) материала: «Если водка — воплощение всего человеческого, то лед — всего государственного».

Стиль — сжатость: «Да стоит ли так много говорить
о „великой стране“, если ты и правда так уж уверен в ее
величии?» Или такое: «Когда не очень получается стать
нормальными, приходится становиться великими, тем
более что это куда проще». (Снова вспомним Розанова:
«Хорошие чемоданы делают англичане, а у нас хороши
народные пословицы».)

Эпитетов, как пристало истинному стилисту, немного, но уж когда есть, то они начеку: «Жирный гламур, наглеющая от полной безнаказанности попса, несовместимый с жизнью телеюмор».

Небрежным движением меняются местами заглавная и строчная: «А кто же у нас будет путиным на следующий срок? Неужели опять Президент?»

Исполненный здравого смысла Рубинштейн адекватен — редкое качество. Нет иллюзий — нет разочарований. Но есть надежды — значит, есть горечь. Есть
находки — значит, есть радость.

Он пишет о некоем интеллектуале: «Это не оппозиционер и не апологет государства. Это его трезвый
критик и ироничный комментатор. Это официально
признанный носитель независимого взгляда. Это диагност».

О ком бы ни писано — перед нами автопортрет.
Дан в главке с примечательным названием «Превратности любви». А за что любить диагностов? Не за диагноз же, в самом деле.

Петр Вайль

 

Начнем, пожалуй…

У многих эта проблема считается едва ли не главной. Да не у многих — практически у всех. Проблема эта, если обобщенно, формулируется так: «С чего бы
начать?» Или еще говорят: «Главное — начать.
Дальше уже пойдет».

Откуда такая уверенность, что пойдет? И почему игнорируется такая вещь, как «чем все закончится»? Неужели только потому, что это и так
вроде бы известно? Чем-чем? Ну понятно чем. Все
умрем, короче…

Нет, говорят, главное — начать. Или же, что
еще главнее, не начинать вовсе. Это тоже имеет
кой-какой смысл. Я вот прочитал недавно в интервью одного, что существенно, журналиста интересные соображения о том, что если бы, мол,
не было свободных средств массовой информации,
то не было бы и терактов. С соответствующими выводами. В общем-то, это правильно. Террор, если
это, конечно, не террор государственный, только
и может что являть себя на фоне демократических,
открытых, прозрачных декораций. А уж свободная
пресса в его системе координат — это, в сущности,
его же трибуна. Все правильно. Кому интересно
взрывать что-либо и кого-либо, а тем более себя
самого в ситуации, когда об этом никто не узнает.
А если и узнает, то исключительно из шипящих
по техническим в основном причинам враждебных голосов.

Все правильно. Но не более правильно, чем
то обстоятельство, что если бы не случилось так,
что человек родился, то он бы и не умер. Полагать
любое начало причиной любого конца — вечная как
мир логическая ловушка. В причинно-следственной системе некоторых племен бассейна Амазонки,
например, считается, что ветер дует оттого, что качаются деревья. Я, между прочим, не утверждаю, что
это не так. Просто у одних так, а у других иначе.

Начало, в том числе и начало текста, действительно необычайно важная вещь. Вот, допустим,
сижу я сейчас за своим компьютером и пишу эти
строки, а справа и слева от меня сидят двое моих
уважаемых коллег и пытаются начать текст — каждый свой. Тот, который слева, не дает мне писать
и требует, чтобы я придумал заголовок к его статье. Без заголовка он, видите ли, не может выдавить
из себя ни слова. А с заголовком он, видите ли, может. Пожелаем ему удачи. Тот же, который справа,
открыл файл, написал свои имя и фамилию и теперь сидит уже минут сорок, пытаясь сочинить
первую фразу.

А что тут можно сочинить?

Вот раньше, во времена Большого стиля, было
куда как легче. Напишет человек что-нибудь вроде
того, что «Веками человечество…», и пошло-поехало. Это не менее надежно, чем век тому назад — «Наш полк стоял…» Тут ведь сам язык поведет тебя куда надо вплоть до Киева, а если повезет,
то и дальше. Или так: «Собираться начали еще затемно». Чем плохо? Или: «С утра дорогу развезло,
и до Воропаевки добрались лишь к девятому часу».
У таких начал нет проблем и с продолжением.
Где-то ближе к середине легко и непринужденно
может возникнуть что-то вроде «От местных мужиков удалось узнать, что…». А если тебя пробило на пахотно-сивушную «живинку», то после
«Выпили по первой. Похрустели ядреной хозяйкиной капусткой. Помолчали. После второй языки
помаленьку развязались» вообще уже все пойдет, что называется, мелкими пташками. Чужой,
но зато проверенный стиль выведет тебя как слепого на широкую дорогу. Другой вопрос — что
на этой дороге делать? Куда она приведет, кроме кассы, да и это под большим вопросом?

Так что делать нечего. Опять приходится думать. Думать о начале. А если ничего толкового
не придумаем, отмахнемся самоцитатой: «Можно
начать с чего угодно, будучи уверенным в том, что
любое начало в данном случае будет многообещающим».

Об авторе

Один из основоположников московского концептуализма, поэт, литературный критик, общественный деятель, едва ли не самый известный российский колумнист последних лет, Лев Рубинштейн всегда первым высказывается по важнейшим поводам. И каждый раз его едкие и остроумные колонки расходятся цитатами по соцсетям. Рубинштейн как никто умеет видеть мелочи, из которых складывается наша жизнь, и облекать свои наблюдении в слова. Новая книга Рубинштейна «Скорее всего» — это обновленный и разросшийся более чем в полтора раза сборник его колонок «Духи времени», выходивший пять лет назад. С тех пор многое изменилось, но глупость и невежество, о которых пишет Рубинштейн, остались неизменными и даже, кажется, разрослись. Значит, это — не последний сборник Льва Семеновича.

Лев Рубинштейн — поэт, литературный критик, публицист, общественный деятель, один из основоположников московского концептуализма. С приходом XXI века Рубинштейн прославился еще и как тонкий и едкий колумнист — его колонки, выходившие в «Итогах», «Большом городе», Esquire, на «Гранях.ру» и т. д., точны и остроумны. За свою книгу «Знаки внимания» Лев Рубинштейн был награжден литературной премией «НОС-2012». «Скорее всего» — это обновленный и разросшийся в полтора раза сборник «Духи времени», выходивший пять лет назад.

«Книгу Рубинштейна хочется растащить на афоризмы. Не сомневаюсь, что именно это и произойдет», —  Борис Акунин*

* Внесен в реестр террористов и экстремистов Росфинмониторинга.

Антонина Пирожкова. Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нём

Встреча с Бабелем

Он пришел с опозданием, когда все уже сидели за столом, и объяснил, что пришел прямо из Кремля, где получил разрешение на поездку во Францию к семье. Был он
в белых холщовых брюках и белой рубашке-косоворотке
со стоячим воротником и застежкой сбоку, подпоясанной
узким ремешком. Я этому ничуть не удивилась, поскольку
июль был очень жаркий и все сидящие за столом были
в белом.

Яков Павлович представил меня Бабелю:

— Это инженер-строитель по прозванию Принцесса
Турандот.

Иванченко не называл меня иначе с тех пор, как, приехав однажды на Кузнецкстрой, прочел обо мне критическую заметку в стенной газете под названием «Принцесса
Турандот из конструкторского отдела».

Бабель посмотрел на меня с улыбкой и удивлением, а во
время обеда всё упрашивал выпить с ним водки.

— Если женщина — инженер, да еще строитель, — пытался он меня уверить, — она должна уметь пить водку.

Пришлось выпить и не поморщиться, чтобы не уронить
звания инженера-строителя.

Бабель производил впечатление очень скромного человека, рассказывал, каких трудов стоило ему добиться разрешения на выезд за границу, как долго тянулись хлопоты,
а поехать было необходимо, так как семья его жила там
почти без средств к существованию, из Москвы же было
очень трудно ей помогать.

— Еду знакомиться с трехлетней француженкой, —
сказал он. — Хотел бы привезти ее в Россию, так как боюсь, что из нее там сделают обезьянку.

Речь шла о его дочери Наташе, которую он еще не видел.

С Бабелем разговаривал в основном Новокшонов, мы
с Анной Павловной в беседе почти не участвовали. Сидел
с нами Бабель недолго и ушел, сославшись на какую-то
встречу вечером, очень важную для него в связи с поездкой
за границу.

Через несколько дней, когда Яков Павлович уехал
в Магнитогорск, Бабель пригласил меня и Анну Павловну к нему обедать, пообещав, что будут вареники с вишнями. Название переулка, где жил Бабель, поразило меня: Большой Николоворобинский — откуда такое странное название?

Бабель объяснил:

— Оно происходит от названия церкви Николы-на-
Воробьях — она почти напротив дома. Очевидно, церковь
была построена с помощью воробьев, то есть в том смысле,
что воробьев ловили, жарили и продавали1 .

Я удивилась, но подумала, что это возможно: была же
в Москве церковь Троицы, что на Капельках, построенная,
по преданию, на деньги от сливания капель вина, остававшегося в рюмках; ее построил какой-то купец, содержавший трактир2 . Позже я узнала, что название церкви
и переулка происходит не от слова «воробьи», а от слова
«воробы» — это род веретена для ткацкого дела в старину.

Жил Бабель в двухэтажном доме, построенном во времена нэпа на деревянном каркасе с фибролитовым заполнением. Капитальной стеной дом делился на две половины,
в одной из которых жил Бабель.

Квартира Бабеля была необычна, как и название переулка. Это была квартира в два этажа, где на первом располагались передняя, столовая, кабинет и кухня, а на втором — спальные комнаты.

Бабель объяснил нам, что он живет вместе с австрийским инженером Бруно Штайнером, и рассказал историю своего знакомства с ним. Штайнер возглавлял представительство фирмы «Элин», торговавшей с СССР электрическим оборудованием. Представительство с несколькими сотрудниками и занимало всю квартиру. Затем наша страна не захотела больше покупать австрийское оборудование. Уговорились, что в Москве останется только один представитель фирмы, Штайнер, который будет давать советским инженерам консультации. Оставшись один,
Штайнер, из боязни, что квартиру, состоящую из шести
комнат, у него отберут, стал искать себе компаньона, который сумел бы ее отстоять. Он был хорошо знаком с писательницей Лидией Сейфуллиной и просил ее найти ему соседа из ее круга. Сейфуллина порекомендовала Бабеля,
который в это время ютился у кого-то из друзей. (Много лет спустя я узнала, что у Сейфуллиной было два кандидата на квартиру Штайнера: Бабель и Маяковский.)

— Так я поселился здесь, в Николоворобинском, — закончил Бабель. — Мы разделили верхние комнаты по две
на человека, а столовой и кабинетом внизу пользуемся сообща. В кабинете обычно работает Штайнер, к которому приходит секретарша Елена Ивановна, а я люблю работать
в одной из верхних комнат. У нас со Штайнером заключено джентльменское соглашение: все расходы на питание
и на обслуживание дома — пополам и никаких женщин
в доме. Сейчас Штайнера нет в Москве, он недавно надолго уехал в Вену.

На другой же день после обеда Бабель позвонил и сказал, что для знакомства с Москвой надо гулять пешком по ее улицам и переулкам. Мы встретились у Политехнического музея, и Бабель повел меня по Маросейке в сторону
Садового кольца. По дороге он показывал разные исторические места и места, связанные со знаменитыми писателями, старые церквушки в переулках, немецкую кирху, которую посещал его сосед Штайнер, а также переулок, где
находилась главная синагога Москвы. Смешно вспомнить,
какой я тогда была дикаркой. Вы думаете, что меня можно
было взять под руку? Ничего подобного! При малейшем
прикосновении к моей руке я ее прятала за спину с самым
серьезным видом. Представляю, как Бабель в душе смеялся надо мной, но вида не показывал и только извинялся.

Редко проходил день, чтобы Бабель не звонил и не приглашал меня встретиться. Иногда я была чем-то занята,
и все же мы встречались так часто, что я совсем забросила своих друзей и знакомых, каждый раз соблазняясь
предложениями Бабеля. Он познакомил меня со своими
ближайшими друзьями еще со времен Гражданской войны — Яковом Осиповичем Охотниковым и Ефимом Александровичем Дрейцером. Охотников жил в одном из переулков Арбата с женой, украинкой Александрой Александровной Соломко — Шурочкой. Она была, как сказал мне Бабель, третьей женой; в первый раз Охотников был женат на Муре, второй раз — на Марусе Солнцевой и теперь —
на Шурочке Соломко. Бабель знал всех жен Охотникова
и больше всех ценил Муру. От Маруси Солнцевой у Охотникова был сын Яша лет шести-семи, который часто жил
у отца, так как мать очень скоро вышла замуж за другого.
Шурочка должна была растить мальчика, ухаживать за ним
вместе с домработницей, которую, как и мать Яши, звали
Маруся. Про Охотникова Бабель говорил мне: «Он трубадур революции», а иногда: «Это не человек, а поля и степи
Бессарабии». Он рассказывал, что отец Охотникова воровал в Бессарабии лошадей, что в самом Охотникове было
что-то цыганское, бесшабашное и что он в революцию
сражался вместе с Котовским. В 30-е годы Охотников был
заместителем начальника Гипромеза Колесникова, а следовательно, и моим начальником, о чем я впервые узнала от Бабеля. Но в Гипромезе я с ним никогда не встречалась,
поскольку конструкторский отдел был в другом здании.
Из многочисленных рассказов Бабеля про Охотникова
я запомнила два.

Однажды в голодный 1931 или 1932 год Охотников
привез в Николоворобинский мешок картошки, на собственной спине внес его на кухню и сбросил перед Марией
Николаевной, работавшей у Бабеля и Штайнера приходящей кухаркой. Штайнер был потрясен: «Он же начальник солидного учреждения!» Охотников мог заявиться
к Бабелю с целой компанией и сказать: «Привел целую
кучу жидов». Как рассказывал Бабель, у Охотникова
с Дрейцером была такая дружба, что если кто-то из них заболевал, например, гриппом, то другой приходил к заболевшему, укладывался рядом и смешил, рассказывая
анекдоты. Так умели дружить в те времена!

Бабель пригласил меня к Ефиму Александровичу
Дрейцеру3 , жившему на Трубной улице в большой квартире вместе с младшим братом Самуилом и сестрой Розой. Его старший брат Роман Александрович жил отдельно со своей женой и маленькой дочкой Ритой. У Ефима
Александровича мы застали гостей — его друзей Гаевского и Вержбловского, с которыми я тоже познакомилась.
Про Дрейцера Бабель говорил: «Это один из умнейших
людей нашего времени. Он революционер до мозга костей. В польских тюрьмах его много били, и несколько
раз он бежал оттуда». Как мне помнится, он работал тогда
в штабе Красной армии.

Бабель водил меня также на концерты джаза Утесова
и Скоморовского, на ипподром и в конюшни, где любил бывать сам. Как-то раз мы с Бабелем встретились с Утесовым
в кафе гостиницы «Метрополь». Леонид Осипович говорил в основном о бородавке на своем носу. Ему предложили главную роль в фильме «Веселые ребята», и он должен был срезать бородавку. Он говорил, что бородавка приносит ему счастье, что срезать он ее не хочет и очень боится
боли. Но срезать все же пришлось, и, как значительно позже рассказывал мне Бабель, Утесов все свои неприятности
объяснял отсутствием бородавки: «Была бородавка — было счастье, нет ее — и нет счастья».

До отъезда Бабеля за границу я еще несколько раз бывала в Николоворобинском. Однажды он мне сказал:

— Приходите завтра обедать, я познакомлю вас с остроумнейшим человеком.

На следующий день, придя к Бабелю, я застала у него
гостя. Это был Николай Робертович Эрдман. Мой приход прервал их беседу, но она тотчас же возобновилась,
и я с интересом услышала, что речь идет о пьесе Эрдмана,
которую не хотят разрешать. Бабель вкратце рассказал мне
сюжет, а затем добавил:

— Пьеса с невеселым названием «Самоубийца» буквально набита остротами на темы современной жизни, ей
пророчат судьбу «Горя от ума».

За обедом Бабель всё заставлял меня рассказывать о моей
работе на Кузнецкстрое в 1931 году. Я рассказала историю
о том, как маститые инженеры, сосланные в Сибирь после
Шахтинского процесса, пригласили меня консультантом
на угольную шахту. Бабель, выслушав мой рассказ, сказал:

— Видите ли, Николай Робертович, эти инженеры, конечно, отлично сами всё знали, но нарочно не хотели брать
на себя никакой ответственности. Раз им не доверяют,
пусть отвечают большевики. Поэтому они и разыграли эту
комедию… Ну, расскажите еще что-нибудь…

И я рассказала, как на Кузнецкстрое зимой 1931 года
две бригады каменщиков соревновались в кладке труб доменных печей. После моего рассказа Бабель заметил:

— Вот если бы написать так, как она рассказывает, а то
пишут о соревновании — скука одна…

Сам Бабель за обедом вспомнил какую-то смешную
историю об изменявших друг другу супругах, на что Николай Робертович отозвался кратко: «Гримасы большого города».
Тогда же я впервые услышала известную эпиграмму
Эрдмана по поводу ликвидации РАППа4 :

По воле грозного сатрапа
Не стало РАППа.
Не радуйтесь, что умер РАПП,
Коль жив сатрап.

Как-то раз Бабель попросил разрешения зайти ко мне
домой. Я угостила его чаем, помню, не очень крепким (а
он, как я потом узнала, любил крепчайший), но Бабель
выпил чай и промолчал. А потом вдруг говорит:

— Можно мне посмотреть, что находится в вашей су-
мочке?

Я с крайним удивлением разрешила.

— Благодарю вас. Я, знаете ли, страшно интересуюсь
содержимым дамских сумочек.

Он осторожно высыпал на стол всё, что было в сумке, рассмотрел и сложил обратно, а письмо, которое я как раз в тот день получила от одного моего сокурсника по институту, оставил. Посмотрел на меня серьезно
и сказал:

— А это письмо вы не разрешите ли мне прочесть, если, конечно, оно вам не дорого по какой-нибудь особой
причине?

— Читайте, — сказала я.

Он внимательно прочел и спросил:

— Не могу ли я с вами уговориться?.. Я буду платить
вам по одному рублю за каждое письмо, если вы будете давать мне их прочитывать.

И все это с совершенно серьезным видом. Тут уж я рассмеялась и сказала, что согласна, а Бабель вытащил рубль и положил на стол.

Он рассказал мне, что бо´льшую часть времени живет не
в Москве, где трудно уединиться для работы, а в деревне
Молоденово, поблизости от дома Горького в Горках.
И пригласил меня поехать с ним туда в ближайший выходной день. Он зашел за мной рано утром и повез на
Белорусский вокзал. Мы доехали поездом до станции
Жаворонки, где нас ждала лошадь, которую Бабель, очевидно, заказал заранее. Дорога сначала шла через дачный
поселок, потом полями, потом через дубовую рощу. Бабель
был в очень хорошем настроении и рассказал мне почему-то историю, как муж вез жену к себе домой после свадьбы
и по дороге зарубил лошадь на счет «три», так как на счет
«раз» и «два» она его не послушалась. На жену это произвело такое впечатление, что она, как только муж говорил
«раз», сразу бросалась исполнять его приказание, помня,
что последует после слова «три».

В Молодёнове Бабель жил в крайнем доме, стоящем на
крутом берегу оврага, по дну которого протекала маленькая речка, впадающая в Москву-реку. Сенями дом разделялся на две половины: одну, состоящую из кухни, горницы и спальни с окнами на улицу, занимал хозяин Иван Карпович Крупнов с семьей, в другой — из одной большой комнаты с окнами на огород — жил Бабель. Обстановка в этой комнате была очень скромной: простой стол,
две-три табуретки и две узкие кровати по углам.

Семья Ивана Карповича состояла из пяти человек: его
жены Лукерьи, ее больной матери и трех дочерей. Мать была очень старая, она лежала на лавке в кухне и всё ждала
смерти. Старшая дочь была замужем и жила отдельно, а две
другие, Катя и Полина, жили с родителями. Катя училась на
каких-то курсах в Москве и иногда по неделе и больше занимала одну из комнат Бабеля. Полина еще училась в школе, и так хорошо, что Бабель говорил: «Будет ученая!»

Бабелю хотелось показать мне все молоденовские достопримечательности, поэтому мы по приезде тотчас же
отправились пешком на конный завод. Там нам показали
жеребят; один из них родился в минувшую ночь и был назван «Вера, вернись», так как жена одного из зоотехников
ушла от него к другому.

Осмотрев конный завод, где Бабеля все знали и всё ему
с подробностями рассказывали, что меня удивляло и почему-то смешило, мы отправились смотреть жеребых кобылиц — они паслись отдельно на лугу, на берегу Москвы-
реки.

Разговор с зоотехником шел у Бабеля очень специальный; в нем слышались выражения, смысл которых мне
стал ясен лишь значительно позже, например: «на высоком ходу», «хорошего экстерьера», «обошел на полголовы». Обо мне Бабель, как мне казалось, забыл. Наконец,
приблизившись, он стал рассказывать мне о кобылицах.
Одна, по его словам, была совершенная истеричка; другая — проститутка; третья давала первоклассных лошадей
даже от плохих жеребцов, то есть улучшала породу; четвертая, как правило, ухудшала ее.

И на пути к конному заводу, и по дороге обратно мы
прошли мимо ворот белого дома с колоннами, в котором
жил Алексей Максимович Горький. Пройдя дом, свернули
к реке, а искупавшись, отправились в Молоденово через великолепную березовую рощу. Потом Бабель повел меня
к старику пасечнику, очень высокому, с большой бородой,
убежденному толстовцу и вегетарианцу. Он угощал нас чаем и медом в сотах.

На станцию возвращались также на лошади. По дороге
Бабель спросил меня:

— Вот вы, молодая и образованная девица, провели
с довольно известным писателем целый день и не задали
ему ни одного литературного вопроса. Почему? — Он не
дал мне ответить и сказал: — Вы совершенно правильно
сделали.

Позже я убедилась, что Бабель терпеть не мог литературных разговоров и всячески избегал их.
В Молодёнове Бабель водил дружбу с хозяином Иваном
Карповичем, с которым мог часами разговаривать, с очень
дряхлым старичком Акимом, постоянно сидевшим на завалинке и знавшим множество занятных историй, с пасечником-вегетарианцем; у него был целый круг знакомых — бывалых старых людей.

Колхозные дела Молоденова Бабель знал очень хорошо, так как даже работал одно время, еще до знакомства со
мной, в правлении колхоза. Не для заработка, конечно,
а с единственной целью досконально узнать колхозную
жизнь. Крестьяне называли Бабеля Мануйлычем.

Об авторе

Антонину Николаевну Пирожкову (1909 — 2010) еще при жизни называли одной из великих вдов. Сорок лет она сначала ждала возвращения Исаака Бабеля, арестованного органами НКВД в 1939 году, потом первой после смерти диктатора добилась посмертной реабилитации мужа, «пробивала» сочинения, собирала воспоминания о нем и написала свои.

Чудесный дар был дан и самой А.Н. Пирожковой. Она имела прямое отношение к созданию «большого стиля», ее инженерному перу принадлежат шедевры московского метро — станции «Площадь революции», «Павелецкая», две «Киевские». Эта книга — тоже своего рода «большой стиль». Сибирь, Москва, Кавказ, Европа — и, по сути, весь ХХ век. Герои мемуаров — вместе с Бабелем, рядом с Бабелем, после Бабеля: С. Эйзенштейн, С. Михоэлс, Н. Эрдман, Ю. Олеша, Е. Пешкова, И. Эренбург, коллеги — известные инженеры—метростроевцы, политические деятели Авель Енукидзе и Бетал Калмыков. И рядом — просто люди независимо от их ранга и звания — совсем по-бабелевски.

1Церковь Николая Чудотворца была построена в 1680–1693 гг.
в Стрелецкой слободе Воробине. (Примеч. сост.)

2Церковь Троицы в Москве упоминается в 1625 г. и значится
«на Капле», то есть на речке Капле или Капельке. (Примеч. сост.)

3Д р е й ц е р Ефим Александрович ((1894–1936) — советский во-
енный и политический деятель. Погиб в годы сталинских репрессий.
(Примеч. сост.)

4Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП) была
расформирована постановлением ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 г.
(Примеч. сост.)

Александр Терехов. День, когда я стал настоящим мужчиной

Света, или День, когда я стал настоящим мужчиной

Если опустить устрашающий вес младенца, крещение, из деликатности про изведенное в восьмистах километрах от коммуниста отца, и описание родного панельного дома над истоком Дона
(вот она, израненная колода для рубки мяса справа от подъезда, доминошные столы возле бараков
и ряженые на свадьбах, среди которых особо выделялся милиционер с нарисованными усами), начать
следует с того, что прошлым летом моя дочь (назовем ее Алисс, что означает «цветочек бурачка»; Аверилл означало бы «сражение борова»), обменяв несколько тысяч фунтов своей матери, отданных репетиторам, на завидную двузначную цифру в графе «по итогам ЕГЭ» и не расслышав ни одного из моих,
так упорно испрашиваемых советов, встала в очередь за лотерейными билетами в приемные комиссии пяти университетов.

По окончании любого из них Алисс ждала жестокая гуманитарная нужда, — предрекал ей отец, — проедание родительского наследства, оскорбительная зависимость от мужа (есть вещи похуже, чем
развод, дитя мое!), вымаливание на ресторанных задворках хлебных корок и уборка помещений в до
мах богатых одноклассниц, чтивших в свое время
мнение родителей.

Что оставалось старику отцу? И так уже изогнутому межпозвоночной грыжей — адским порождением неумеренности в тренажерном зале?

Сопровождать. Ожидать возле заборов, «барьеров» и «рамок», покусывая картонные края опустошенного стаканчика — двойной эспрессо! Гадать:
какой выйдет Алисс? А вдруг — опечаленной? На
все вопросы успела ответить? Шпаргалка цела?
Скорее покормить! А вдруг в это самое мгновение
его цветочек прозрел, что мир несправедливо устроен, всё проплачено и раскуплено, и на лучшие
места все прошли регистрацию еще из дома?!

В те дни, полные мучений, я стоял среди подобных, в молчаливой толпе, словно ожидающей выноса тела. Впускали абитуриентов, предъявлявших
справки, выходили выпускники, прижимая к груди
дипломы. Казалось: это одни и те же люди, бесполезной, без последствий таблеткой проглотившие
за дверной взмах пять лет, одинаково чуждые Храму Знаний (поделив меж собой «еще» и «уже»); всего то разницы в паре сантиметров роста да в осанке — волнение входящих, равнодушие покидающих; и в сторонах — расходились в разные стороны.

Меня, всю предшествующую жизнь убеждавшего Алисс, что оценки, конкурс, скверное настроение или благодушие экзаменатора, зачисление
и наименование места учебы не имеют ни малейшего отношения к Судьбе, вдруг настигали воспоминания, а следом накатывал ужас животного (казалось: да, так, вот этим сейчас решаются жизнь
и судьба), и я шептал хвалу Господу: какое счастье,
что я больше не абитуриент!

Первыми выходили отличницы — некрасивые,
или красивые, но едва заметно хромающие, презрительно кося глазами: такая легкотня, даже скучно! — отличниц никто не встречал, первым движением на свободе они поднимали к уху телефон
и безответно пробирались сквозь вопросительные
стоны: что? Какая тема? По сколько человек в аудитории? Следом появлялись детки непростых, не
привычно усталые и привычно спокойные, их
встречали толстозадые адъютанты в розовых рубахах, выбираясь навстречу из недр «мерседесов»,
уже на ходу звоня: «Наши дальнейшие действия?
В какой подъезд? Ручкой писал фиолетовой!», а потом уже — «основная масса».

Я жалел провинциалов — своих: юношей в отглаженных брюках, начищенные жаркие туфли, верхняя пуговица рубашки застегнута, чистые лица, отцы с тяжелыми сумками, котлеты в банках, стеснительный огуречный хруст и постукивание яичной
скорлупы о макушку заборной тумбы. Провинциалы преувеличенно вежливо обращались к прохожим, долго шептались в сторонке и распределяли
ответственность, прежде чем почтительно побеспокоить вахтера: куда нам? И когда царствующее
лицо им снисходительно указывало: по стрелке
(куда шагали местные без всякого спроса), провинциалы так благодарили и радовались, словно первый экзамен сдан, сделан первый из решающих
шагов — большая удача!

Провинциалы — пехота, бегущая на пулемет,
только наоборот: пехота вся остается на поле боя —
из провинциалов не останется ни один; заплачут
на бордюрах, в тамбурах, на родительском плече:
ноль пять балла — всего то не хватило! — обсаженные с первого шага на Курском вокзале следившими за ними стервятниками, протягивающими листовки: а давайте к нам — на платное.

Берегся, отворачивался: спиной к журфаку, лицом
к институту стран Азии и Африки — с него сбивали
штукатурку, обнажая исторический поседевший
кирпич, а на крыше ветер качал многолетний кустарник, — но всё равно вспоминал… Вот что на самом деле владеет людьми, вот где остались и плещутся мелеющими волнами те недели осени: у крыльца
и сразу за порогом; я испытывал жалость. Как по-другому это назвать? Волнение и легкую горечь. Да,
стало побольше припаркованных машин. Нет, машин я не помню. Да не было машин! С выходящих
я снимал двадцатилетнюю стружку: она? Он? Кто-то, кого бы я знал, на этом месте. Почему ты не заходишь? Только однажды я проследовал за Алисс
внутрь, и пламя охватило меня, тяжелый избыток
крови. Абитуриенты и болельщики сидели в бывшей
библиотеке слева от лестницы, факультет обшарпан,
паркет скрипуч. Я обошел с тылу лестницу; какой-то «отдел размещения» — куда подевалась газетная
читалка? Продуктовые ларьки как в вокзальных подземельях, лестница стала пологой, таблички «институт», еще выше; я вошел в аудиторию, и она словно
сама мне подсказала: «Триста шестнадцатая!» — доска, кусочек мела, здесь я поступал, и за соседним столом улыбалась самая красивая девушка на свете.
А теперь. А теперь. Обмазанный обезболивающим
гелем, старик стирал с пальцев мел, словно страшась
оставить отпечатки пальцев.

Алисс, я появился на факультете в одна тысяча
девятьсот, в ноябре, когда сплотившийся на картошке первый курс уже разделился на тех, кто заводит
будильник, и тех, кто не знает, что такое стипендия.

Владельцы будильников вставали «к первой паре», «мне сегодня ко второй», дожидались в студеных сумерках двадцать шестого трамвая, перевозившего жестоко сомкнувшиеся спины и тележки на
колесах, и запрыгивали, буравились, приклеивались, обнимали, повисали, размещали правую ногу
или прищемлялись дверьми, или, согнувшись навстречу бурану, брели наискосок дворами в сторону
«Академической» мимо кинотеатра «Улан Батор»,
где в душном зале по воскресеньям собираются нумизматы на городской фестиваль запахов пота.

Факультет они покидали с заходом солнца, проводив любимых преподавателей до метро, и после
вечернего стакана сметаны в столовой встречались
в библиотеке общежития, а когда она закрывалась,
занимали столы в читалках на журфаковских (со
второго по восьмой) этажах или кашеварили на
кухне, стирали, рисовали стенгазеты, писали мамам
в Днепропетровск или поднимались на девятый этаж, к почвоведам, спорить о политике — почвоведки (почему мужчины не поступали на почвоведение — и доселе одна из зловещих тайн кровавого
коммунистического режима) настолько радовались
любому мужскому обществу, что я до сих пор краснею, когда добродетельная жена и самоотверженная
мать громогласно и без стыда признается: а я закончила почвоведение МГУ! Кто же этим хвалится?!

Те, кто не заводил будильников (ветераны армии, ветераны производства и горцы, проведенные
в обход, через «рабфак» национальной политикой
КПСС — небритые племена!), спали долго, спали
почти всегда, сутками, и пили почти всегда, иногда работали сторожами, уборщиками или мелко мошенничали, отчислялись, восстанавливались, занимали деньги, принимали гостей, роняли моральный
облик в первом корпусе, где жили психологи, писали объяснительные участковому и в университете появлялись только на сессию, а в основном спали, ели и пили, и — не знаю, как выразиться современно и точно, — короче, у них было много
знакомых девушек. Те, кто не заводил будильников,
искали этих знакомств. Не всегда успешно. Но постоянно. Получается, они жили в раю, улица Шверника, девятнадцать, корпус два.

Последние, дремотные и неподвижные годы
советской власти лишили остатков смысла учебу,
поиск должностей, уважение к государственной
собственности, послушание закону, честную жизнь, службу Родине — нет, никто не знал, что очень скоро дорога к окончательной справедливости в виде
бесплатного потребления упрется в стену, и пойдем назад, поэтому первые станут последними, но
все как-то чувствовали, что ехать смысла не имеет.
Немного пионерия, побольше комсомол, а лучше
всех армия (партия нас не дождалась, двух сантиметров не хватило!) объясняли человеку: хочешь
остаться полностью живым — уклоняйся и припухай. Малой кровью, не выходя на площадь, отцепляй от себя потихонечку веления времени, как
запятые репейника: надо числиться — да пожалуйста, на бумаге — участвуй; голосуй — если прижмут; попросят — выступи; заставят — приди и подремли
в последнем ряду, но держи поводок натянутым,
чуть что — уклоняйся, возьми больничный, забудь
или проспи и припухай себе помаленьку, не взрослей, оставайся беззаботным и молодым среди смеющихся девушек.

Вот так поделился и наш курс, когда я появился в первых числах ноября в учебной части, уничтоженный потерей комсомольского билета. Мне
еще повезло, из части меня уволили первым. Моя
армейская служба текла в подвале штаба на Матросской Тишине под грохот вентиляции. Единственное окно выходило в бетонный колодец, в который спускались голуби умирать; снега и листьев
не помню. Спали мы в том же подвале, тридцать
метров вперед по коридору и налево, выдержав за
полтора года нашествие крыс и вшей.

По утрам, до появления офицеров и генералов,
я поднимался в туалет на второй этаж почистить зубы, умыться, постирать по мелочам (по крупному
стирались по субботам в бане в Медвежьих Озерах),
или на третий этаж, если второй захватывала уборщица, или на четвертый, где сидела служба тыла.

Тот день был особенный — я потратился на зубную пасту. Хватит ради сохранения денег клевать
щеткой зубной порошок — до конца никогда не
смоешь потом его крапины с рук и лица! Скоро конец казенной нищете, ждет нас другая жизнь — так
радостно чувствовал я и сжал с уважением тяжелый тюбик, пальцами слегка так прихватил, чтобы
не выдавить лишнего. Но паста наружу не лезла.

Оказывается, горлышко зубной пасты запаяли
какой-то блестящей… типа фольгой — сперва полагалась протыкать, а не жать со всей дури. Вот такая паста в Москве. Мы, конечно, отстали. Проткнуть чем? Я поковырял мизинцем, понадавливал
рукояткой зубной щетки — фольга вроде промялась, но не порвалась. Нужно что-то острое. Топать
в подвал за гвоздем времени уже не было, вот-вот
повалят на этажи лампасы и папахи, и я догадался, что, если резко сжать тюбик обеими руками,
паста сама вышибет преграду и вывалится наружу.
Конечно, я слегка разозлился. Если продаете товар
недешевый, так делайте его удобным.

Сжатие должно быть резким.

Я прицелился, вытянул руки к раковине… Чтоб
если излишек… Если вдруг капнет, то не на пол…

Раз!

Не поддается.

И р-р-раз!!!

Получилось, как я и предполагал. Даже с перебором.

Да, тюбик — да он просто взорвался в моих
руках!

Словно внутри в нем всё давно кипело, распирало и томилось, и радо было брызнуть наружу, всё,
вывернуться до капли, крохи малой — всё! — оставалось только скатать отощавшую упаковку трубочкой и выбросить: так и сделал. Вот тебе и на
давил. Вот тебе и на «разок почистить зубы»…

Я сунул щетку в раковину — зацепить пасты на
щетину. Но — пасты в раковине не было! Ни кап
ли. Она вся куда-то делась. Я огляделся: да что же
это такое? Как всякий невыспавшийся человек,
которому кажется, что он видит всё, а он не видит
всего… Да еще столкнувшийся с бесследным исчезновением вещества в закутке над раковиной
возле трех кабинок… Напротив зеркала… Над коричневым кафелем…

Словно и не просыпался — дурной, невероятный сон.

Да еще пора уносить ноги со второго этажа.

Тюбик, похоже, вообще был пустой! Бракованный! Просто лопнул.

И вдруг, уже прозревая жуткое, прежде чем начать понимать, я обратил свой взор на самого себя… О, так сказать, боже!!! — оказывается, своими
ручищами я так даванул на бедную пасту, что она
бросилась и вырвалась из тюбика не вперед, через
горлышко, а назад, разворотив шов, плюнула не
в раковину, а влепилась мне в живот и вот сейчас
жирной мятной нашлепкой растекается по кителю
и отращивает усы на брюках.

Бежать! Я наскоро вычистил зубы, обмакнув
щетку в пахучее месиво на животе, два раза намочил под краном руку — протер лицо и пригладил
волосы, схватил свои пожитки и — на лестницу (надо было, как всегда, сперва прислушаться, а потом
выглянуть), где все неразличимые стояли навытяжку потому, что двигался один — поднимался, шагал
себе Маршал, Командующий нашего Рода Войск,
высокий, отрешенный, никогда не глядящий по
сторонам, глаза словно отсутствовали на красиво,
нездешне вылепленном лице, погруженный в размышления о трудностях противостояния армий
стран Варшавского договора агрессивным замыслам… Я отшатнулся, юркнул, переждал: а теперь? —
теперь дежурный по штабу, полковник Г., прославленный предательствами друзей по оружию — алкоголиков, почему то шепотом повторял мне: иди
за ним! Командующий Рода Войск сказал, чтобы ты
шел за ним! Полковника Г. трясло, он не мог показать рукой (в его дежурство!) и твердил: за ним!

Срочно за ним!

Что мне оставалось делать? Идти чистить сапоги и искать под кроватью фуражку? Чудовищная
волна подхватила и с ревом потащила меня, ускоряясь, прямо в грозно гудящее жерло Судьбы —
в приемной, еще не расслабившиеся после приветствия, два адъютанта майора хором вскрикнули:
куда?! Я обморочно промямлил: товарищ командующий сказал зайти, — и прыгнул в пропасть.

И книге и об авторе

Это истории о мальчиках, которые давно выросли, но продолжают играть в сыщиков, казаков и разбойников, мечтают о прекрасных дамах и верят, что их юность не закончится никогда. Самоирония, автобиографичность, жесткость, узнаваемость времени и места — в этих рассказах соединилось всё, чем известен автор.

Александр Терехов — автор романов «Крысобой», «Немцы», Каменный мост«. Выпускник МГУ, ещё в студенческие годы стал популярным журналистом «перестроечных изданий» «Огонёк» и «Совершенно секретно». Книги Александра Терехова переведены на английский и итальянский языки.

Терехов, как все дети застоя, — рыба глубоководная. Он не виноват, что его тянет на глубину, хотя ему отлично известно, какие чудовища там таятся.

Дмитрий Быков

Итоги конкурса «Стань героем «Зерцалии»»

Настал день объявления итогов конкурса «Стань героем «Зерцалии» (http://www.rosman.ru/news/177.html), который мы проводили вместе с журналом YES в августе! Но в первую очередь мы хотим поблагодарить всех участников — конкурс получил большой отклик от читателей «Зерцалии», и в альбоме акции было выложено огромное количество персонажей, что само по себе очень приятно. Участники подошли к заданию с большой творческой самоотдачей, у каждого героя были своя изюминка, своя история, свой необычный талант. Поэтому выбор победителя был очень сложным!

В результате автор саги Евгений Гаглоев выбрал сразу двух персонажей, созданных читательницей Kira Stafford. Придуманные и нарисованные ею Искатели — рыжеволосая девушка с непростым характером Вера Геллерт и ее друг детства Андрей Невзоров (http://vk.com/photo-12930092_307937791) — появятся на страницах новых книг «Зерцалии».

«Почему именно они? Эти герои со своими биографиями и способностями отлично вписываются в зазеркальный мир. Оба пострадали от тирании Властелинов, оба решили кардинально изменить свою жизнь, обоих ждет немало интересного. Думаю, и вам будет интересно следить за их участием в развитии всей истории и их ролью в грядущих событиях серии», — пишет Евгений Гаглоев.

Итак, поздравляем Kira Stafford, с нетерпением ждем появления новых героев в зазеркальном мире и… помним о том, что до выхода третьей книги саги «Зерцалия», романа «Центурион», остались считанные дни! Следите за анонсами!

Увядающая красота

10 октября в российский прокат выходит «Великая красота» (La Grande Bellezza) Паоло Соррентино — фильм-участник минувшего Каннского фестиваля, только что выдвинутый Италией на получение премии «Оскар» в номинации «Лучшая иностранная картина». Эта трагикомедия, повествующая о светской жизни современного Вечного города, являет собой абсолютное воплощение той красоты, символом которой давно стал Рим, — вечности, длящейся мгновение.

Просветитель Дени Дидро однажды вывел ироническую формулу, согласно которой, то обстоятельство, что всякий юноша хочет женщину, женщину как таковую, а старец всегда ищет женщину красивую, позволяет судить о возрасте целой нации: если нация обладает вкусом, значит, она состарилась. Пожалуй, Италия сегодня — та страна, жителям которой чаще всего ставят подобный диагноз сторонники столетней идеи «заката Европы». Заложники собственной блистательной истории, на прекрасно сохранившихся и заботливо охраняемых руинах которой едва ли можно создать что-либо более впечатляющее, итальянцы (и в первую очередь римляне) при всей своей темпераментности отличаются весьма умеренной пассионарностью — и давно предпочитают расслабленное декадентство всякому сосредоточенному действу. «Великая красота» — кино о тех из них, кто может это декадентство себе позволить (скорее в силу удачи, чем подлинного успеха) и использует такую возможность и/или право с истинной самоотдачей.

Вслед за Фредерико Феллини с его «Сладкой жизнью», «Римом» («Римом Феллини», если следовать оригинальному названию) и «8½» Паоло Соррентино иллюстрирует жизнь римской богемной буржуазии (bourgeois bohemian или bobo). Драматург, сочиняющий бесконечные парафразы текстов Габриэле д’Аннунцио и за 40 лет не решившийся написать что-то свое; писательница, выпустившая 11 «граждански значимых» романов в издательстве своего любовника-политика; вдовствующая графиня, находящая спасение от ужасов жизни с безумным сыном в неумном повседневном снобизме… — так выглядит круг, за пределы коего никогда не выходит главный герой, стареющий модный журналист Джеп Гамбарделла (Тони Сервилло), когда-то создавший единственный роман «Человеческий автомат», вероятный шедевр, который теперь уже не найти ни в одном магазине. «Великая красота» начинается (если не cчитать своеобразного пролога, в котором турист падает замертво на смотровой площадке, сраженный то ли солнечным ударом, то ли синдромом Стэндаля — он же, к слову, мог бы стать эпилогом) сценой бурной вечеринки по случаю 65-летия Гамбарделлы и продолжается чередой не связанных последовательным сюжетом сцен. На фоне праздных интеллектуальных бесед и возлияний у героя случается печальный роман, однако основным соединительным элементом событий фильма оказывается роман литературный, а вернее его идея — нереализованный флоберовский замысел текста про абсолютное ничто, к которому то и дело возвращается герой, так и эдак интерпретируя его под влиянием внешних сюжетов и разговоров.

Идея старости, упадка и неизбежной гибели всякой «великой красоты» (понятие которой скоро перестаешь воспринимать с неизбежной поначалу иронией, благодаря изыскам великого оператора Луки Бигацци) находит у Соррентино буквальное воплощение. Будучи совсем молодым режиссером (к своим 43 годам регулярный участник Каннского конкурса и обладатель приза жюри за политическую сатиру 2008 г. «Изумительный» Соррентино снял уже 8 картин), здесь он сознательно создает мир, в котором почти не оставляет места молодости и детству. Первая живет только в воспоминаниях, а второе подчиняется миру взрослых, не справившись с задуманным было бунтом. Возлюбленная Гамбарделлы младше его на 20 с лишним лет — но роман между 43-летней женщиной и 65-летним мужчиной выглядит совсем не так (и для зрителя, и в глазах окружения героя), как выглядел бы, будь они оба 20 годами моложе, потому даже романтическая линия не встряхивает эту вселенную изысканно и величественно мумифицирующейся красоты. Неудивительно, что даже идея смерти теряет тут свою остроту — а похороны превращаются в перформанс с новым дресс-кодом и этикетом: как говаривал Эдмон Ротшильд, умереть лучше между 15 октября и 15 декабря, в августе публику не собрать. Поразительно лишь то, как Соррентино удается избежать и откровенной вторичности, и пошлости — в том числе в иллюстрации этого сюжета, который в пересказе ассоциируется с какой-нибудь глянцевой дикостью вроде стилизованной похоронной фотосессии для Vogue (итальянский августовский номер 2008 г.), но на деле оказывается начисто лишенным всякого цинизма.

Главная прелесть «Великой красоты» — в подлинном эстетизме (который не лишен намеренной манерности, но далек от пустого эстетства) и витальности. Недаром герои ленты — по большей части писатели, притом писатели «старой школы»: слова имеют в их картине мира такую же ценность, как и декоративное убранство окружающей действительности. Пусть для них форма нередко становится важнее содержания, диалоги, на которых выстроено кино, оказываются безупречны с точки зрения обеих составляющих. И ценнее всего то, что они отличаются неизменно тонким живым юмором — в этом смысле авторам «Красоты» особенно удается один замечательный прием: начинаясь как претенциозная философская тирада, любая обманчиво глубокомысленная реплика обыкновенно заканчивается здесь остроумным парадоксом и никогда — банальностью. За исключением тех случаев, когда таковая в свою очередь оборачивается спасительной двусмысленностью: «Знаете, почему я ем одни коренья? — спрашивает Гамбарделлу 104-летная святая, сестра Мария. — Потому что корни очень важны!» Эта тривиальная в отрыве от визуального контекста игра слов в действительности подводит смысловой итог картины: корни — единственное, что есть у персонажей «Великой красоты», но едва ли в этих корнях много проку, если они могут лишь разрастаться, но никуда не прорастать.

Ксения Друговейко

Премия «Просветитель» объявила шорт-лист сезона 2013

26 сентября в 14.00 в Гоголь-центре состоялась пресс-конференция по случаю объявления финалистов премии в области научно-популярной литературы «Просветитель» сезона 2013.

Короткий список объявили члены жюри, а также Учредитель Премии Дмитрий Зимин и сопредседатели оргкомитета: писатель и телеведущий Александр Архангельский и литературный критик, исследователь, глава Института книги Александр Гаврилов. Из 25 книг длинного списка жюри выбрали 7 финалистов: 3 книги по естественным и точным наукам, и 4 — по гуманитарным.

В короткий список в 2013 году вошли:

Естественные и точные науки:
1) Жуков Дмитрий Анатольевич, «Стой, кто ведет? Биология поведения человека и других зверей», М.: Альпина нон-фикшн, 2013.
2) Образцов Петр Алексеевич, «Удивительные истории о существах самых разных. Тайны тех, кто населяет землю, воду и воздух», М.: Ломоносовъ, 2012.
3) Петров Александр Николаевич, «Гравитация. От хрустальных сфер до кротовых дыр», Фрязино: Век-2, 2013.

Гуманитарные науки:
1) Васькин Александр Анатольевич, «Москва, спаленная пожаром». Первопрестольная в 1812 году«, М.: Издательство «Спутник+», 2012.
2) Копелев Дмитрий Николаевич, «Раздел океана в 16-18 веках. Истоки и эволюция пиратства», СПб.: Крига, 2013.
3) Мильчина Вера Аркадьевна, «Париж в 1814-1848 годах. Повседневная жизнь», М.: Новое литературное обозрение, 2013.
4) Сонькин Виктор Валентинович, «Здесь был Рим», М.: АСТ: Corpus, 2013.

По правилам премии каждый финалист будет вознагражден денежным призом в размере 100 тыс. рублей, а также прочитает лекции в Культурном центре ЗИЛ и примет участие в лекционном турне по городам России. Лауреаты будут объявлены на торжественной церемонии. Премия каждого победителя составит 700 тыс. рублей. Денежным сертификатом в 130 тыс. рублей на продвижение книг на рынке наградят и издателей книг лауреатов. В этом году, помимо двух основных номинаций («За лучшую естественно-научную книгу» и «За лучшую гуманитарную книгу»), жюри премии вручит специальный приз «За лучшую биографию». Всего выдвинуто три биографии: «Гумилев, сын Гумилева», «Великий Черчилль» и «Дарвин». У этой номинации отдельное финансирование. Двое финалистов получат по 40 тыс. руб., а лауреат — 80 тыс. руб. Торжественная церемония награждения лауреатов состоится 21 ноября. «День просветителя» в этом году отмечается 16 ноября.

Александр Архангельский: «Члены жюри сочли, что в этом году общий уровень качества естественно-научных книг оказался ниже, чем в прошлые годы. Чтобы не снижать планку и не идти на компромиссы, мы оставили в шорт-листе естественно-научной номинации всего три книги, а в гуманитарной — четыре».

Дмитрий Борисович Зимин: «В этом году вне конкурса мы включили в библиотечную рассылку две совершенно разные книги. Одна из них — „Время читать“ Мариэтты Чудаковой. Эту книгу обязательно важно и нужно читать детям. Вторая книга „Революция Гайдара: История реформ 90-х из первых рук“ Петра Авена и Альфреда Коха. Я знаю, что люди относятся к этим авторам по-разному, но свою историю, как бы мы к ней ни относились, надо знать».

Илья Колмановский: «Мы очень хотим, чтобы не только ученые писали о науке, но и журналисты начали углубленно разбираться в проблемах научно-популярной литературы».

Владимир Плунгян: «Список гуманитарных книг впервые однородный — доминирует история. Хочу отметить книгу Виктора Сонькина. Она уникальна. Сонькин профессионал очень высокого класса. Можно быть уверенным в том, что, каких бы сложных и запутанных деталей он ни касался, ни одной ошибки он не сделает — других таких авторов почти нет. Еще одна книга, которая не вошла в список, но могла бы — это размышления об истории письменности Вячеслава Всеволодовича Иванова; книга необычайно увлекательная и несущая яркий отпечаток личности ее знаменитого автора».

Алексей Семихатов: «Книгу Веры Мильчиной нужно было написать на треть короче. Но она отличается удивительной системностью и особым знанием предмета. Мильчина вовлекает читателя в ту картину, которую видит автор, в то же время автор отстранен. Еще одна книга, которая из-за высокой конкуренции не вошла в список, это „Как устроен этот мир“ Георгия Дерлугьяна. У автора есть свой взгляд на вещи, и этот взгляд очень ценный».

Владимир Сурдин: «Для Александра Петрова гравитация— наука всей жизни. Его книга продумана до мелочей. И если она не сможет ответить на вопрос о том, что такое гравитация, то ни одна другая книга тоже не сможет».

Александр Гаврилов: «Честно говоря, такого продолжительного и глубокого процесса определения финалистов за годы проведения премии я не припомню. Хочу отметить книгу Дмитрия Копелева „Раздел океана в 16-18 веках. Истоки и эволюция пиратства“. На мой взгляд, кроме того, что это книга выдающегося ученого, в ней есть еще одно обаятельное свойство — языковая природа. Копелев использует тот язык, который мы видим в исторических, летописных и научных источниках по морскому делу».

Премия «Просветитель» была учреждена в 2008 году основателем и почетным президентом компании «Вымпелком» и основателем Фонда некоммерческих программ «Династия» Дмитрием Борисовичем Зиминым. Цель премии — привлечь внимание читателей к просветительскому жанру, а также создать предпосылки для расширения рынка научно-популярной литературы.

В жюри премии входят:
• Борис Салтыков, президент Политехнического музея, председатель жюри
• Алексей Семихатов, физик, переводчик
• Евгений Бунимович, поэт, математик, заслуженный учитель России
• Илья Колмановский, биолог, журналист
• Владимир Плунгян, лингвист, лауреат 2011 года (автор книги «Почему языки такие разные»)
• Владимир Сурдин, астроном, лауреат 2012 года (автор книги «Разведка далеких планет»)
• Александр Мещеряков, японист, лауреат 2012 года (автор книги «Император Мэйдзи и его Япония»)