Дом ребенка напоминал военный госпиталь: кирпичное
здание цвета венозной крови. Навалившись плечом, Ксения открыла обитую дерматином дверь, и они погрузились
в теплую густую вонь, напоминающую скорее дом престарелых: хлорка, лекарства, подгоревшая еда, нечистое белье.

Поднялись на второй этаж в кабинет — пугающе просторный, пустой и очень холодный. Пустую стену украшали
сюжеты из детских мультфильмов. В центре композиции —
Айболит: небольшой, с кое-как соблюденными пропорциями, в белой шапочке, в руке градусник. Рядом плоская
лягушка, состоящая из одной головы и ненамного меньше
самого Айболита. Кургузая сова боязливо выглядывает из
зловещей тьмы дупла…

Айболит ее детства — Нина сразу же его вспомнила: точно такой был много лет назад в зубной поликлинике, куда
ее водили. Там все было до ужаса тоскливым, особенно эта
картинка с Айболитом и еще ледяные выцветшие пластмассовые игрушки, в которые никто никогда не играл. Сидя
под дверью кабинета, маленькая Нина изо всех сил старалась представить, что у докторов с жесткими пальцами где-то есть другая жизнь — дети, кошки, телевизор, домашние
праздники, воспоминания и тайны. Она повторяла себе, что
ледяной коридор совершенно необходим в мире, где у детей болят зубы, и ей почти удавалось себя в этом убедить,
и только притворный Айболит на стене и ничьи игрушки
по-прежнему сбивали с толку…

Мебели в кабинете почти не было. Письменный стол, одна
на другой книжные полки, конторские стулья. Если бы не
условно-добродушный Айболит на стене, Нина никогда бы не
подумала, что здесь бывают дети. Позже Ксения рассказала,
что это специальный кабинет, где принимают иностранцев.

Появилась нянечка. Нине кажется, что в руках у нее пусто, но в следующий миг она видит крошечное существо
в белом платьице, с большим бантом на голове. «У нашей
Риты заячья губа, — призналась накануне Роса. — Но это не
страшно. Когда подрастет, губу зашьют, и ничего не будет заметно». Губа у Риты здоровенная, огненно-красная. Она
ярко пылает на фоне бледного лица и нянечкиного халата,
как алая гвоздика.

В первый миг Нина остолбенела. Она не представляла
себе, как это выглядит. Открытая рана, похожая на заветренное сырое мясо. Из-за деформированной губы личико
почти лишено мимики.

Следом за нянечкой приходит врач — обрюзглый, в замусоленном халате. По его виду сложно догадаться, что это
и есть главный детский доктор дома малютки Сергей Степанович, которого Ксения называла по-простому — Степаныч. Степаныч, рассказывала Ксения, за каждого усыновленного ребенка огребает хороший процент. Пухлую
стопку евро, которую, сопя и криво улыбаясь, засовывает
в отвисший карман халата. Одну часть пропивает, другую
тратит на взрослого сына и собак, из жалости подобранных
на улице. Еще Ксения рассказала, что в свое время Степаныч был настоящим казановой и на работу ходил, как козел
в огород, — не пропускал ни одной нянечки, уборщицы или
медсестры. Но в последние годы сильно сдал.

Степаныч берет Риту за руки и делает ей что-то вроде
беби-йоги — перекидывает через плечо, переворачивает
вниз головой, крутит солнышком. Наверное, хочет показать, как ловко умеет обращаться с детьми, за которых получает свои евро. Ребенок болтается в его руках, обреченно
поглядывая на будущих родителей и шумно втягивая воздух кроваво-красной губой. В заключение Степаныч торжественно вручает девочку Хосе, достает мятые медицинские
бумажки и кладет на стол.

— Заячья губа, — важно говорит Степаныч, — это расщелина губы и нёба, врожденный, так сказать, дефект. Виновата чаще всего наследственность или перенесенное матерью
в первые три месяца беременности вирусное заболевание.
Даже если инфекция была легкой и женщина не придала ей
значения, последствия для ребенка могут быть очень неприятными. Тяжелая беременность тоже может стать причиной. — 
Степаныч задумался. — Да. Помимо внешнего уродства, —
продолжил он, — этот дефект доставляет массу неудобств.
Ребенок не улыбается, с трудом говорит и ест, потом появляются проблемы с зубами. Требуется несколько операций. Зато
на интеллект и общее развитие заячья губа никак не влияет.
Есть вопросы? — И Степаныч взглянул на испанцев поверх очков. — Если есть, можете их задать соцработнику.

На смену Степанычу является квадратная, словно тумбочка, Ада Митрофановна, социальный работник дома ребенка… Про
Аду Ксения тоже рассказывала накануне. Говорила с уважением: по сути именно Ада была центральной фигурой в любом усыновлении — она распределяла детей между посредниками. Потом отобранных детей департамент пробивал
по банку данных и оформлял законным путем. Посредников
вокруг Ады кормилось предостаточно. Она держала их в постоянном напряжении, стравливала потихоньку между собой, вымогала деньги, обманывала, мухлевала — словом,
развлекалась как могла.

Иногда Ада наведывалась по делам в Москву. Посредники до полусмерти боялись ее визитов, от которых зависело
их будущее — каждая неформальная встреча с Адой сулила
новых детей и новые заработки. Приходилось заранее организовывать культурный досуг — доставать билеты в театр, записывать Аду к модным столичным врачам. На несколько
дней Ада вселялась в квартиру, и хозяева, побросав все свои
дела, целыми днями разъезжали с ней по магазинам и рынкам. По Москве она шагала неспешно, небольшая и устойчивая, как шахматная ладья, во всем своем рогожинском великолепии — в тяжелой каракулевой шубе, в норковой шляпе,
во французских духах. Если же Ада манкировала приглашением, впавший в немилость деловой партнер надолго терял
душевное равновесие, терзаясь догадками — как и когда
угораздило его провиниться перед Адой Митрофановной.
Немилость грозила непредсказуемыми последствиями: поток детей сокращался или вовсе иссякал. На самом же деле
никакой провинности могло и не быть — просто время от
времени Ада меняла надоевших партнеров.

Однако хуже всего приходилось фаворитам, которых
Ада приглашала остановиться в своей рогожинской квартире. Отказаться от приглашения было немыслимо, и жертве
приходилось несколько дней подряд пользоваться тяжеловесным гостеприимством, чинно вкушая чаи и водя хозяйку
по ресторанам.

Если же кто-то в самом деле допускал оплошность, результаты бывали катастрофическими. Жертва Адиного
гнева теряла не только городской дом ребенка — ей легко и с удовольствием отказывали и в областном приюте,
и в детских домах самого Рогожина и всей области. В департаменте принимать ее больше не желали, а при ее появлении делали холодно-официальные лица, будто видели впервые и начисто позабыли звон рюмок в ресторанах и пухлые
конверты, которые, как ручные голуби, мягко опускались
на ладонь. Рано или поздно дверь в международное усыновление захлопывалась для жертвы навсегда.

— А как же департамент? — удивлялась Нина. — Я думала, это они детей выдают.

— Они отвечают за формальную часть, — объясняла Ксения. — Подписывают разрешение на знакомство, принимают у иностранцев личное дело, собирают бумажки. Короче,
делают процесс легальным. Ада — дело иное…

Ада готовила ребенку так называемый юридический
статус, без которого усыновить невозможно: официально
ребенок должен считаться сиротой, подкидышем или отобранным у родителей, лишенных родительских прав. Нужного статуса дети иногда дожидались месяцами.

— Работает она очень много, — рассказывала Ксения. — Катается по деревням, разыскивает убежавших
мамаш, собирает отказы. А то мать иной раз бросит ребенка и даже отказа не напишет. Ищут через милицию,
а когда найдут, Ада к ней едет разбираться. Иногда далеко
таскаться приходится, в другие регионы… Незаменимый
человек.

— Кто же главный? — спросила Нина. — Директор дома
ребенка?

— Ну да, официально директор действительно самый
главный, — соглашалась Ксения. — Но это фигура чисто
символическая. В дом ребенка он редко заглядывает. Встречается со мной лично, и я отдаю деньги.

— А за что ты ему платишь?

— Без его разрешения иностранцев на порог не пустят.
Надоест ему — закроет лавочку, и до свидания. Никакая
Ада ему тогда не указ. Только не надоест, прикормили. А вообще, — продолжала Ксения, — в любом деле есть номинальные фигуры, а есть реальные. Номинально главнее всех
директор, а реально — Ада Митрофановна. Она весь дом ребенка держит в руках. Без Ады давно бы уже все загнулось.
Вот только жадна до невозможности…

— Что, много просит? — спросила Нина, чтобы поддержать разговор.

— Она-то? Ха-ха, больше всех. И представь, зарабатывает гору, а сама требует везти ее на другой конец Рогожина за
кормом для собаки.

— А почему так далеко?

— Там собачий корм на пять рублей дешевле. Вот она за
ним и прется — сэкономить. Тем более на халяву. Приходится возить ее туда-сюда. Одного бензина сколько уходит,
блин…

Ада Митрофановна степенно усаживается за стол напротив Нины. У нее румяное, еще совсем не старое лицо. Сосуды на щеках напоминают веточки красных кораллов. Не-
сколько минут Ада внимательно изучает документы, потом
снимает очки и внимательно смотрит на Нину прозрачными серыми глазами.

— Мать девочки, — начинает Ада, — молодая, незамужняя. Хорошая мать. Рита у нее первый ребенок. Наблюдалась у врача, беременность сохраняла. А увидала губу и отказалась.

— А кто девочку назвал? Откуда такое имя — Маргарита? — спросила Нина.

— Мать, кто ж еще. Они так всегда: придумают имя почуднее — а потом бросают. Чего только не бывает — Грета,
Аделаида, Роксана…

Почему-то этот незначительный факт поразил Нину. Разве можно бросить ребенка, которому уже дали имя? Проще
безымянного и как бы еще не окончательно своего. С именем — невозможно.

Внезапно дверь отворяется, и входят трое: иностранец,
иностранка и переводчик. Высокие упитанные французы,
муж и жена. Переводчица возле них выглядит школьницей-переростком.

Испанцы воркуют вокруг Риты, и Нина им только мешает — переводить все равно нечего.

Французам приводят мальчика — старше Риты и с нормальной губой.

Нине они не понравились с первого взгляда. Уселись
у окна и чопорно молчали, поджав губы. Им в голову не
приходило погладить малыша или взять на руки. Наверное,
они хотели младенца, и этот крупный подвижный карапуз
в шортах кажется им слишком взрослым. Француженка высокая, грузная, без намека на талию и подбородок: на месте
талии — плотный жировой валик, а подбородок заменяют
рыхлые складки. Достает из сумки игрушечную машинку
и ставит на пол. Мальчишка ее хватает и, сосредоточенно
сопя, гоняет по всему кабинету, под столом, вдоль плинтуса. Мужчина сконфуженно бормочет что-то по-французски,
потом забирает у мальчика машинку, нажимает кнопку и,
присев на корточки, отпускает. Машинка с ревом несется
к противоположной стене, переворачивается и едет обрат-
но, устойчивая и проворная, как крупное насекомое. Испуганный мальчик пронзительно вопит. Французы выразительно смотрят друг на друга и неторопливо совещаются.
Нина не понимает ни слова, но ей кажется, что мужчина
в чем-то убеждает супругу, а та отвечает односложно, ритмично кивая, будто курица. Нина с гордостью отмечает, что
ее испанцы намного симпатичнее противных французов.

Девочка Рита отняла у Хосе мобильный телефон, бережно разжав один за другим его пальцы, и осторожно
приложила к уху. Хосе включает рождественский рингтон,
и Рита слушает, боясь шевельнуться и приоткрыв от изумления рот. Роса целует ее в макушку, в нежные льняные
волосы.

Через час Нина уже почти не замечает безобразной губы,
и девочка не кажется некрасивой. Обычная губа. Девочка
как девочка. Привыкаешь, и ничего в принципе нет ужасного. Потом губу зашьют, и следа не останется.

Окна кабинета густо синеют, словно на улице включили
кварцевые лампы, хотя часы показывают всего четыре. «Погода меняется», — думает Нина, откидываясь к стене.

Революция 1917 года и профессор Преображенский породили новый биологический вид — человека-собаку
Шарикова. Сетевая революция XXI века породила «Анонима».
Аноним — существо ловкое и почти не отличающееся умом от
собаки. Анонимы не обладают ни достатком, ни свойствами,
ни душой. Однако, сбиваясь в стаю, Анонимы становятся всемогущи и непобедимы. В древности «Анонимы» имели другое
имя — «Народ». А Народ «право имеет». Постепенно Анонимы
заполняют собой просторы интернета. Потом, подобно зомби
из фильма ужасов, выползают на Тахрир и Манежку. Трепещут
полковники Африки. Прячутся по углам шейхи Персидского
залива. Бывшие хозяева Европы получают статуэткой по морде.
В России Алексей Навальный поднимает Анонимов на борьбу
с властью «воров и жуликов». Посадские люди бросаются
под боярские сани с мигалками. С колокольни оземь летят
кумиры прошлого — целовальники Юрка Лужков и Никитка
Михалков.

Не многим лучше судьба у кумиров настоящего — «народных печальников». Стоит лишь голову приподнять над толпой Анонимов, стать чуточку богаче, умнее, удачливей. И ты,
Навальный, и ты, Шевчук, — встал в позу — получи дозу. Гнев
русского Анонима находит свое иносказательное выражение в
леволиберальном игровом кино — «Новой волне». Яркая документалистика симпатизирует Анонимам уже вполне открыто.
Почти все актуальное в 2006–2010 годах отечественное кино
(и правое, и левое): «Сумаcшедшая помощь», «Волчок», «Дикое
поле», «Юрьев день», «Школа», «Россия-88», «Революция, которой
не было» и примкнувшее к нему квазиотечественное «Счастье
мое», — ставя диагноз действительности, смотрят на нее глазами маленького человека. «Какраки» Ивана Демичева — редкое
исключение. Между властью и народом, между знатью и плебсом
назревает война.

И вот на фоне этого эгалитаристского, преимущественно
левого кино, на фоне набирающей силу толпы Андрей Звягинцев
снимает самый антинародный фильм двадцатилетия — «Елена»,
картину, которая в контексте современной политической жизни
может стать знаменем элиты в войне с Шариковыми всех пород.
Со времен «Собачьего сердца» Владимира Бортко мы не видели
ничего подобного.

Если отбросить метафоры и впасть в преступную вульгарность, то сюжет «Елены» можно описать как битву родственников за роскошную квартиру на Остоженке. Тема для популярной
передачи «Час суда». «Новые аристократы»: молодящийся пенсионер-миллионер Владимир (Андрей Смирнов) и его наследница-чертовка Катя (несравненная Елена Лядова) противостоят
«выходцам из глубин народа» — жене Владимира медичке Елене
(Надежда Маркина), ее безработному сыну Сереже (Алексей
Розин), ее невестке Тане (Евгения Конушкина), ее внукам — гопнику-уклонисту Саше (Игорь Огурцов) и Анониму-младенцу.

Сражение развивается неспешно, даже интеллигентно. Но на
пике конфликта Елена и ее простодушный сын Сережа в качестве убойных аргументов начинают почти дословно цитировать Швондера и Полиграфа Полиграфовича. Шариков: «Мы в
университетах не обучались, в квартирах по пятнадцать комнат
с ванными не жили… Только теперь пора бы это оставить. В
настоящее время каждый имеет свое право…» Швондер: «Мы,
управление дома, пришли к вам после общего собрания жильцов
нашего дома, на котором стоял вопрос об уплотнении квартир
дома». Елена: «Какое вы имеете право думать, что вы особенные? Почему? Почему? Только потому, что у вас больше денег
и больше вещей?» Сережа в ответ на отказ предоставить очередной бессрочный кредит: «Не, ну чё за фигня!», «Вот, блять,
жмот, а!» (читай: «Где же я буду харчеваться?»). Елена ничтоже
сумняшеся выгребает сейф Владимира, так же как и Шариков,
который присваивает в кабинете Филиппа Филипповича два
червонца, лежавшие под пресс-папье.

После Первой мировой войны Европа была в ужасе от масштабов свершившейся бойни. Казалось, что уже никто и никогда
и не подумает повторить этой ошибки. В двадцатые годы прошлого века журналисты брали интервью у выдающегося философа истории Освальда Шпенглера. Задали вопрос: «Будет ли
Вторая мировая война?» Шпенглер ответил: «Конечно, будет».
Журналисты опешили и задали вопрос второй: «Когда и почему?»
Шпенглер усмехнулся и ответил: «Через двадцать лет. Потому
что к этому времени уже вырастет поколение, которое не знает
ничего о Первой мировой». После социальных экспериментов в
XX веке тоже казалось, что мир уже никогда не сможет ввергнуть
себя в поиски «Большой, Священной Правды». Так казалось в
1989–1993 годах.

… Прошло двадцать лет.

Случилась смена поколений. Сейчас социализм и его прелести для тех, кому сейчас меньше тридцати пяти, — абстракция.
Умственная конструкция. Уход Гурченко, Козакова, Лазарева —
этот список можно продолжать — имеет гораздо более страшный эффект, чем мы представляем. Позднесоветская интеллигенция, хотя и чуждая потребительскому обществу, выработала
все-таки за семьдесят лет иммунитет к коммунистическому идеализму, ко всякому идеализму вообще. Владеют умами в обществе и руководят страной преимущественно те, кому за тридцать
пять. Главреды и режиссеры, актеры и министры девяностых,
пережившие брежневский СССР в зрелом возрасте и почувствовавшие все его плюсы и минусы на своей шкуре, сохраняли здоровый скепсис к идее социального равенства, некую дистанцию.
А потом они стали исчезать один за другим. Из тех, кто подписал «письмо сорока двух», осталось всего восемнадцать человек.
И левые, и националистические настроения все больше овладевают обществом в России после 2004–2006 годов именно из-за
смены поколений.

Новое поколение захватывает власть в культуре и рвется порулить страной. Не только у нас — во всем мире. Бесчисленные
новые леваки: Прилепины, Удальцовы, Манцовы — помнят
только обиды девяностых. СССР для них — все же голубое
детство. Новые культуртрегеры идеализируют социалистическое прошлое — кстати, не только советское, а вообще любое.
Настоящее — «медведпутская Эрэфия» — все свои язвы демонстрирует в упор. Они у нее наличествуют, как у любого общества
в режиме реального времени. А прошлое и далекое — прекрасно
и величественно. За Прилепиными и Удальцовыми стоят миллионы Анонимов.

Основа сетевых форумов — это человек семнадцати-тридцати трех лет, человек, которому в 1991 году было максимум
тринадцать. Для него мычать: «Да здравствует Сталин!», «Хайль
Гитлер!» или «Харе Кришна!» — приятная обыденность в перерывах между сеансами мастурбации. Все бы ничего, но благодаря
интернету Анонимы-Шариковы создали критический перевес в
культурном и идеологическом пространстве. В XIX или XX веке
их невнятную писанину попросту бы не взяли ни в «Земский
вестник», ни в «Районную вечерку». Техническая революция дала
голос миллиардам дураков, доселе прекрасным в своем безмолвии. Наступление Сережи из Бирюлева, египетского отребья
или киргизских «мырков» — это не только захват роскошных
квартир в Москве, Каире или Бишкеке. Это крушение Сознания
и торжество Зверя.

По сравнению с «Изгнанием», которое оттолкнуло многих
иносказательностью, сюжет «Елены» получился ясным и прозрачным. Тому одной из причин стала вещь весьма прозаическая — экономический кризис 2009 года. Известно, что в планах
режиссера были более затратные проекты, но от амбициозных
планов пришлось отказаться в пользу бюджетной «Елены».
Возможно, что этой вынужденной «бедностью» фильм только
обогатился, став понятнее и ближе отечественной и каннской
кинокритике.

Кинолента наполнена целыми сгустками сиюминутной
реальности, в которой многие могут узнать себя и обстоятельства собственной жизни. Бирюлево, кухня два на три, пивасик по
вечерам — мир потомков Елены. Фитнес-клуб «Enjoy», модные
квартиры в Бутиковском переулке стоимостью по три-четыре
миллиона евро — мир Владимира и Кати. В качестве общенациональной идеи, связывающей Бутиковский переулок и Бирюлево,
выступает фоновый телевизионный эфир, опьяняющий сознание
героев и невольно прельщающий их будущими беззакониями.
Когда будете смотреть «Елену», обратите внимание на журча-
щие в фильме и популярные в народе телепередачи «Малахов+»,
«Контрольная закупка», «Жить здорово», а также на реплики о
журналах для милых женщин, сканвордах, кроссвордах и эротических журналах. Невинные призывы «изменить вектор своего
вкусового пристрастия», «сделать здоровую пищу очень вкусной»
зловеще переходят в философские обобщения: «Это вот такая
типично советская система, вот просто обязательно надо человека загрузить так в надежде, что потом-то его… Может быть, к
концу сезона он вырулит». Или: «Страна ужаснется от того, что
у вас, клянусь, вот все повторится, вы еще поплачете за все, что
вы сделали, и ты тоже ответишь за все». A propos промелькнет
и реплика, которая может раскрыть и многое в судьбе самого
режиссера, а следовательно, и дать ответ на неразгаданные
загадки из «Возвращения», «Изгнания» и новеллы из альманаха
«Нью-Йорк, я люблю тебя».

Ругая плебс, автор этих строчек должен с горечью признать, что
Сережа — это и он сам в значительной степени. Малогабаритная
квартира, четверо детей, инфантилизм, иждивенчество, лежание на диване, сидение у компьютера, пиво «Балтика № 9» по
вечерам, утрам и дням, сосание денег у родителей — это все про
меня. Я ненавижу в себе Сережу Шарикова. Мне кажется, что я
другой, совсем другой. Мне кажется. Я очень в это верю.
Несмотря на всю кинематографическую и социальную
новизну, «Елена» все равно остается характерно «звягинцевским» фильмом. Узнается уникальный авторский почерк.
В этом можно убедиться, посмотрев и ранние короткометражные
картины — «Бусидо», «Obscure», «Выбор», новейшую новеллу из
альманаха «Эксперимент 5ive», выпущенную уже после «Елены».
Но, в конце концов, Герман, Муратова и Тарковский тоже всю
жизнь «снимали один фильм», за исключением самых ранних
работ. Индивидуальный почерк — признак мастерства.

В «Елене» мы снова видим конфликт внутри семьи и суровые
беседы с Отцом, снова слышим лаконичные и емкие диалоги.
Это почерк Олега Негина — штатного сценариста Звягинцева.
Негин всегда плетет сюжетную паутину неспешно, но ловит в
нее зрителя коварно. В операторах — Михаил Кричман, который
даже ярмарочную Москву рисует в селадоновых, эмалевых тонах,
слегка обезлюдевшей. Планы преобладают длинные, секунд по
тридцать-пятьдесят. Кажется, что даже реквизит, который может
в реальной жизни валяться по углам, специально уносят из глубины кадра прочь. Получается хитрый эффект: несмотря на узнаваемость Москвы, она все равно чуть-чуть притчевая выходит.
Среди дальних родственников «Елены» самый близкий, пожалуй, — это «Декалог» Кшиштофа Кесьлевского с его пустынной
теологией варшавских кварталов.

Но, несмотря на политическую валентность, «Елена» — не
политическая картина в современном понимании этого слова.
В своих многочисленных интервью Звягинцев строго журит
современное общество в духе «У нас все давно продано Америке!».
Вот и в «Елене» новая элита также осознает себя как «гнилое
семя», не имеющее будущего. Звягинцев одинаково далек и от
красных, и от белых. Тем не менее в бурлении 2011 года фильм
сочится политическими коннотациями и играет на стороне
контрреволюционеров. Антинародный его пафос бросается в
глаза, а вот антиэлитарный — еле виден. То, что с самых первых
рецензий картина стала восприниматься многими как политический манифест, будет, наверное, не по нутру режиссеру.
Для него «Елена» прежде всего разговор о «мистерии обрушения
душевного состояния общества», беседа о конце мира, а не увядании политических партий.

«Елена» — это идеология, но идеология не местечковая,
красно-белая, а иконоборческая, тысячелетняя. За фасадом
поверхностных трактовок маячит тотальный протест против возрожденческого гуманизма, коего и марксизм, и либерализм —
родные дети. «Елена» — это протест против модерна и его
порождения — гедонизма. Протест против антропоцентризма,
высшей ценностью которого является человек. И в «Изгнании», и
в «Возвращении», и в «Елене» ударные моменты — жертвоприношение человека во имя чего-то иного. Чего? Аристотель говорил,
что предлагать человеку лишь человеческое означает обманывать человека и желать ему зла, поскольку главной частью своей,
какой является душа, человек призван к большему, нежели просто человеческая жизнь. Ему поддакивает Хайдеггер: «Смысл же
существования заключается в том, чтобы позволить обнаружить
Бытие как „просеку“ всего Сущего».

Фокус в том, что в глубине «Елены» таится фундаментальная
онтология, идущая от греков к Мартину Хайдеггеру. А на этом
фундаменте строится здание геройства, доблести и чести, по
сути, дворянской, аристократической этики. Счастье, любовь
и даже достаток, по Звягинцеву, должны стоить очень дорого.
Какая уж тут буржуазия, какой «бубль-гум»? Где здесь социалистическая забота о народном быте? Наоборот, благими намерениями — абортами, врачами-убийцами и пивом с воблой —
вымощена дорога в ад.

Парадоксальным образом новый фильм Звягинцева играет на
поле почвенничества и аристократизма, где у нас в капитанах —
Никита Михалков. Однако коренное отличие европейского
любимца от Бесогона в том, что Звягинцев наливает просто
безбрежные океаны сомнений. Там, где у Михалкова — готовые ответы: «Родина», «усадьба», «честь», у Звягинцева — одни
вопросы. Звягинцев намекает, но не диктует. За это и люби´м
прогрессивной общественностью. Творчество его сопротивляется истолкованию, сопротивление же стимулирует новые и
новые интерпретации.

У фильма «Елена» — глубокое дно. И автору отдельной рецензии его не достичь.

Александр Снегирёв

— Что пишешь? — спросила жена.

— Рассказ про русскую женщину.

— То есть про меня?

— Пока думаю, — уклончиво ответил я.

— А чего тут думать, ты разве знаешь хоть одну русскую женщину, кроме меня?

Я взвесил этот неожиданный тезис и тотчас пришёл к выводу, что в словах жены содержится сущая правда: кроме неё, я не
знаю ни одной русской женщины. Ну, то есть кто-то на ум приходит из далёкого прошлого, но воспоминания туманны.

— Им не национальность важна, а принадлежность к России, — сказал я и обиделся, уловив в своих словах какую-то смутную, но существенную ложь. — Они просто хотят рассказ про
местных женщин. Хоть чёрная, хоть узкоглазая, главное, что зарегистрирована в России и считает Россию своей. Да и где теперь русских найдёшь, только ты одна и осталась.

— Тогда надо называть не «русская женщина», а «российская», иначе нечестно.

— «Российская» не звучит.

Мы задумались. Не берусь угадывать мысли жены, я чувствовал досаду и вину за то, что не пишу, такой-сякой, о своей любимой и единственной, а думаю о каких-то блядях, которые даже не русские вовсе.

— Ты не пишешь обо мне, потому что не видишь всех моих
достоинств, — нарушила тишину жена.

Она успела надуться. Люди обижаются по-разному: одни выпячивают губу, другие поджимают, у третьих полыхают огнём
глаза, а у четвёртых глаза затопляются так быстро и обильно,
что никакой огонь в такой влажности невозможен. Так вот, жена
моя имеет манеру надуваться. То есть натурально делается круглее, чем есть, и вся разбухает.

— Да вижу я все твои достоинства, — возразил я и тоже загрустил.

Жена тем временем не пожелала меня слушать. Если уж она
начала, то, изволь, жди, когда закончит. А она ещё не закончила.

— Я идеальная мать, идеальная супруга, идеальная любовница… — перечислила она.

— Я не спорю, — понуро согласился я.

Спорить и вправду тут было не с чем. Некоторые нюансы,
конечно, имеются. Ремарки, уточнения из тех, что в договорах
на получение кредита в конце мелким шрифтом не меньше страницы занимают, но на то они и ремарки.

— А ещё я идеальный бизнесмен! — подвела жена триумфальную черту. — Такие, как я, тащат на себе всех вас, русских
писателей, всю вашу русскую литературу!

— В том-то и дело, что ты совершенно идеальна, — миролюбиво пояснил я. — А для рассказа нужен конфликт, желательно
внутренний.

— Тебе со мной не хватает конфликта?

— Не хватает, — ответил я с задиристостью домашнего тихони, отчаянно дерзящего дворовой шпане. — Еврейки, кавказки,
азиатки мстят, скандалят, лезвия, суицид, а русские тихо терпят.

— Конфликта ему мало, — повторила жена с задумчивостью
человека, принявшего страшное решение.

— Для рассказа мало, а для жизни в самый раз.

Но было поздно.

— Я тебе устрою внутренний конфликт, — сказала жена тем
тихим голосом, который предвещал неотвратимую кару. — Напиши, что у тебя нет денег, что ты просишь у меня пятьсот рублей, когда идёшь пить пиво.

— В моей семье такая традиция — деньги хранятся у женщин.

— Не важно. Это и есть внутренний конфликт, ведь унизительно, что у тебя никогда не будет денег, машины, ты никогда
не сможешь подарить мне бриллиантовые серьги!

Я вздохнул. Были в наших отношениях бриллиантовые
серьги, пусть некрупные, да, и бриллианты так, осколки, но всё
же натуральные. Я не стал спорить, выразив лицом эмоциональную гамму, вмещающую всё от «вроде согласен» до «категорически против».

Мною в последнее время овладел какой-то скептицизм обречённого. Писательство совсем меня довело, сочинения мои публикуют неохотно, премиями обносят. За полчаса до этого разговора, возвращаясь домой, я услышал пение соловья и не поверил. Ну какие соловьи в центре города. Наверняка колонки в
ветвях припрятали, чтобы звуки природы имитировать. Собянинские штучки. Короче, сплошное разочарование. Я решил
встретить аргументы жены молчанием. Как мудрец. Тем временем она израсходовала запас злости, перевела дух и сжалилась:

— Я тебя понимаю, ты красивый мужчина и не любишь работать.

Я согласился. Трудолюбие и вправду мне несвойственно, а
утверждение о моей внешней привлекательности не вызвало
во мне протеста.

— Так о чём ты собираешься писать? — спросила наконец
жена.

У меня зачесалась голова, и я почесал. Зачесался нос, я и нос
почесал. После всех почёсываний я вздохнул и решил рассказать одну историю.

Был я в те времена ещё юн. Уже не так юн, как бывает в юности, но тем не менее настолько беззаботен и отчасти свеж, что
юность вполне можно было приписать мне как неотъемлемое
свойство. Годов мне тогда было двадцать шесть, в периоды осеннего и весеннего призывов я по привычке избегал проживания
по месту постоянной регистрации, хотя представители Министерства обороны мною уже несколько лет не интересовались.
Я расходовал ночи на дискотеки, а дни на бесцельные, полные
радости перемещения с приятелями и подругами. В те времена
я тоже был достаточно хорош собой, чтобы не задумываться ни
об утекающей жизни, ни о заработке, женщины уделяли мне
внимание совершенно бесплатно, не требуя букетов и угощения.
Следует признать, что сложившийся в отечестве мужской дефицит превращает любого, даже самого негодного гендерного
моего собрата, в вожделенный дамочками плод. Так что мои достоинства относительны, как и законы Ньютона, сверкают в родной местности и блёкнут в краях иных. Что касается амбиций,
то они у меня в те времена, возможно, имелись, но знать о себе
не давали, родители из дома не гнали, а случайных заработков
хватало на одежду. Короче говоря, у меня попросту отсутствовала необходимость трудиться, ведь большинство мужчин делают
это, чтобы завоевать чьё-то сердце, а чаще тело, или избавиться
от неуверенности в себе, передо мною же ни одна из этих задач
не стояла.

Жизнь шла; убаюкиваемый собственной нетребовательностью, я, что называется, деградировал. Одним светлым сентябрьским днём, когда я качался на качелях в рыжеющих кущах нашего громадного двора, ко мне подошёл приятель, он был в мотоциклетном шлеме. Ко дню нашей тогдашней встречи приятель
уже некоторое время этот шлем не снимал, мотороллер угнали,
а привычка к безопасности ещё не успела выветриться. За год
до этого его притёр троллейбус, он кувырнулся виском о бордюр, неделю провалялся в отключке, а потом рассказывал про
светлый тоннель и белобородого дедушку, который звал за собой. Хирург, когда выписывал, сказал: мол, правильно сделал,
что не пошёл за дедушкой. С тех пор всё время в шлеме. Так вот,
этот самый приятель попросил уступить ему качели и, раскачиваясь, сообщил, что уже некоторое время захаживает в районную
больницу обедать. Трюк заключался в том, что, называя вахтёру
вымышленную фамилию доктора, к которому он якобы был записан, приятель проникал на территорию лечебного заведения,
где мог всласть лакомиться едой в столовой и заводить шашни
с дамочками из персонала. Поварихи наваливали пюре и мясо
под честное слово, не требуя никаких доказательств недуга, а
медсёстрам и стажёркам требовалось только одно, совершенно
иное, доказательство, которое приятель, к обоюдному удовольствию, и предъявлял, запираясь с ними в подсобках и ординаторских. Я заинтересовался.

Уже следующий визит в медицинский бастион мы с приятелем нанесли вместе. Ради такого случая он оставил мотоциклетный шлем на прикроватной тумбочке, а я зачем-то заклеил пластырем палец. По коридорам шаркали старики и старухи, медсёстры явно надевали халатики прямо на бельё, а то и на голое
тело, тарелки в столовой наполняли с горкой. Мне понравилось.
Только концентрированный запах людей немного отвращал.

После второго моего больничного обеда, который я проглотил уже без мотошлемного приятеля, я собирался подойти поближе к молоденькой докторессе и очаровать её какой-нибудь
банальностью, вроде просьбы послушать, как бьётся моё сердце, но путь мне преградила койка на колёсиках. На койке пере-
возили старушечью голову в редких пёрышках. Голова лежала
на подушке, и только очень внимательный взгляд мог бы узнать
в складках одеяла черты иссохшего, почти растворившегося тела.

— Молодой человек, помоги, чего стоишь, — дохнула сигаретами толстуха, катившая койку.

Я принялся вместе с нею направлять виляющее ложе, одновременно придерживая никелированную вешалку с пузырём капельницы.

Когда мы доставили голову в палату, где маялись ещё шесть
таких же, толстуха поручила мне стопку стираных полотенец,
которые требовалось отнести в соседнее помещение, затем дала
ведро и тряпку, указав на пыльные плафоны в коридоре. Беспрекословно, отчасти из любопытства, отчасти из какой-то загипнотизированности, я выполнял все указания, немного, впрочем,
удивляясь тому обороту, который столь быстро приняли мои
больничные вылазки. Весь день напролёт я выполнял санитарно-гигиенические задания, закончив только к позднему вечеру.
Видела бы меня мать, никогда бы не поверила, что её сын такой
чистюля.

Напоследок толстуха выдала мне бутерброд и шоколадку, из
провианта, полагающегося добровольцам. Так и выяснилось, что
она приняла меня за одного из праведников, которые по собственному желанию, совершенно бесплатно, наведываются в больницу, чтобы оказывать посильную помощь. Выкурив по сигарете на лестнице, тогда курение в интерьерах ещё дозволялось,
толстуха спросила на прощание, когда я смогу явиться снова.
И я ответил, хоть завтра.

Так я начал оказывать отечественной медицине посильную
помощь: протирал плафоны в коридоре, сортировал книги в
библиотеке, менял воду в аквариуме с двумя едва живыми меченосцами, мыл линолеум, скрёб кафель, оттирал металл. Если
официант наблюдает множество людей жующих, то я наблюдал
людей преимущественно умирающих, и моя нервная система
обнаружила себя весьма крепкой. Я видел адмиралов и контр-
адмиралов, серых от рака, как северная волна. Я видел некогда
знаменитых актрис, которые не могли встать с горшка и звали
на помощь. А однажды та самая толстуха, сочная баба с жопой,
сиськами и щеками, угодила под «лендкрузер» юбилейной серии, переходя улицу в неположенном месте, и весь человеческий
мусор нашего этажа — все притворяющиеся живыми, едва шевелящиеся мертвецы — оплакивал толстуху своими состоящими
сплошь из физраствора и медикаментов слезами.

Однажды в холле проходил концерт. Виолончелистка и пианист из добреньких решили развлечь пациентов своими трелями. На афишке значилось, что прозвучат произведения Баха и
Массне. Ладно Бах, Баха я, допустим, знаю, но Массне… Неходячих сгребли в холл. Кто мог, приковыляли сами. Приятель мой
в шлеме, заявивший, что моё присутствие в больнице отбило у
него интерес к медперсоналу, к тому времени накопил на новую
тарахтелку и перестал появляться. Я же в тот день мыл стульчаки в клизменной. Все, кому требовалась клизма, наслаждались
музыкой, а я наслаждался удобной системой сливов и подачи
воды, которой было оборудовано это специализированное помещение. Слух услаждал доносящийся издалека Бах вперемежку с этим самым Массне, вечером планировалась большая пьянка в честь моего поступления в медучилище. Решил получить
образование, благотворительное увлечение сильно на меня повлияло. Чтобы накрыть поляну для всего отделения, я накануне
продал бабкину золотую челюсть. Бабуся моя всё равно к тому
моменту в земной пище лет пять как не нуждалась, а челюсть
хранилась среди семейных реликвий. В то утро я скомкал челюсть, превратившуюся в ломбарде в шелест купюр, и в ближайшем гастрономе обменял на выпивку и закуску. Среди приглашённых были Юля и Катя, очаровательные слушательницы интернатуры с большим потенциалом, который я собирался рас крыть.
Короче, мизансцена не предвещала неожиданностей. И тут мне
в глаза ударило имя.

Диана. Было написано на стульчаке. И ладно бы с ней, с Дианой. Ну написали на стульчаке имя той, чей зад на него усаживался, а теперь небось стал грунтом или пеплом. Но я человек, и у меня есть память. И память эта именем Диана порядочно
всколыхнулась.

20 января 2012 года, пятница

В половине восьмого, наконец, стали собираться. Пришли дядя Сева, известный поэт, с женой тетей Никой, переводчица и однокурсница мамы тетя Маша и ее муж дядя Коля. Дарили маме цветы и еще что-то в цветастых бумажных пакетах.

После приветственных слов и поздравлений, радостной суеты, толкотни расселись. Обменялись разными личными новостями, выпили за «деньрожденьицу», а потом заговорили, конечно, о выборах в Думу и предвыборной президентской кампании; мама вспомнила, как они с папой встретили дядю Севу и тетю Нику возле автобуса, где собирали подписи за выдвижение в кандидаты Эдуарда Лимонова… Даша слышала, что это такой писатель и крайний оппозиционер; когда-то жил в Париже, стал гражданином Франции, а потом вернулся в Россию, чтобы заниматься политикой.

— Вы что, серьезно выдвигали этого субъекта? — удивился дядя Коля, высокий человек с выразительными, тяжелыми какими-то глазами.

— А что? — Мама тоже удивилась. — Эдуард Вениаминович — герой.

— Ну, это смешно.

— А что не смешно? Кто не смешон?

— Явлинский, да, по крайней мере, Прохоров…

— Ха-ха-ха! — демонстративно посмеялась мама.

— Ладно, друзья, что теперь спорить, — вздохнул дядя Сева, — все равно Лимонова не пустили.

— И правильно, я считаю. Таких нужно держать подальше. Или вообще в изоляции.

— Да почему, Коль?! — снова вспыхнула мама.

— Из-за высказываний, из-за этих его штурмовых отрядов… Это же фашизм!

— Я читал программу его партии, — включился папа, — никакого там фашизма. Наоборот, во многом очень даже правильная. Флаг, конечно, провокационный был, некоторые поведенческие детали…

— Но есть же Рыжков, Немцов, Касьянов, Навальный, на худой конец…

— Навальный, может быть, но он не баллотируется. Рыжков полностью под Немцовым. А Немцов… — Папа на пару секунд задумался.

— Я готов допустить, что у него есть разумные, правильные мысли…

— Немцов — враг! — перебила мама.

— Подожди, пожалуйста… Но вспомните, как он в девяносто восьмом, в разгар беды, свою отставку принял — как освобождение. Схватили с Кириенко пузырь водяры и побежали к бастующим шахтерам. Будто школьнички после уроков. Помните?

— А что им надо было делать? — спросил дядя Коля. — Упираться?
В кабинетах баррикады строить?

— Если ты хочешь спасти Россию — надо бороться. А их выкинули, и они обрадовались. И ведь не секретари какие-нибудь: один премьер-министр, а второй — его заместитель! Кириенко хоть помалкивает, а этот… Вождь оппозиции, тоже мне!

— Вождь журналистов, — поправила мама. — Его так Сережа Шаргунов назвал десятого декабря. Ходит туда-сюда, а за ним человек двадцать журналистов с микрофонами.

Дядя Сева усмехнулся:

— Очень точно, кстати, — вождь журналистов.

— И Касьянов тоже, — не мог успокоиться папа. — Отправил его Путин в дупу, он побежал. А потом стал возмущаться…

— Ребята, давайте выпьем за детей именинницы, — предложила тетя Маша. — Мы, кажется, совсем забыли, зачем собрались.

— Точно!

— За прекрасных детей!

— Что-то старшенький не идет, — забеспокоилась мама, чокаясь с протянутыми рюмками и бокалами. — Обещал ведь в полвосьмого, как штык…

— Придет. На работе, наверно…

— Он ночами работает, днем спит.

— А где он?..

— В студии — монтирует клипы, чистит…

— М-м, интересная работа!

Мама махнула рукой:

— Ой, не очень-то… Он мечтает фильмы снимать, но это ведь…

— Там такая мафия, я слышал, в кино…

— Спасибо, что есть литература!

— Хм, в литературе мафия не меньше.

— Да ладно, поменьше! Деньги помельче, и мафия не такая злая. А в кино…

У мамы заиграл сотовый.

— Алло! А, привет, Сереж… Спасибо-спасибо!.. — Послушала. — С Ваней сидишь?.. Жалко… А приезжайте вместе — как раз дети и познакомятся наконец… Ну ладно, тогда до встречи.

Положила телефон на стол.

— Шаргунов звонил. Не может. Сын Ваня болеет, с ним сидит…

— Хм, — усмехнулся папа, — а если в этот момент революция?..

— Это, что ли, крестный звонил? — нахмурившись, спросила Настя.

— Да. Видишь, сынок у него заболел…

— Чей Шаргунов крестный? — не понял дядя Сева.

— Настин.

— М-м! У вас, оказывается, тоже очень всё спаянно. Кумовство в прямом смысле.

— Иногда и кумовство не спасает, — сказал папа зловеще. — Быть может, наступит момент, когда придется мне в предсмертных слезах крикнуть ему:

«Сергей Лександрыч, ты ж мое дитё крестил!»

— А-а! — вспомнил что-то дядя Сева. — А он тебя шашечкой — вжить!

— Да ладно, — махнула мама рукой, — все будет хорошо. К тому же Солженицын пророчил ему президентом России стать.

Дядя Сева печально покачал бритой головой:

— Не исключено. Но, думаю, до времени этого не дожить уж ни мне, ни тебе.

— Почему это, Сев?

— Лет тридцать эта власть еще точно будет сидеть. Череда преемников.
А потом, не исключено, что-нибудь пошатнется. Только мне будет тогда за восемьдесят, а скорее всего, и нисколько…

— Всеволод, — перебила его тетя Ника, — не разливай здесь свою грусть-тоску!

— Тем более что все трещит по швам, — добавила мама.

Дядя Сева не сдавался:

— Трещать может еще очень долго. И однажды может треснуть так, что за пять минут — на дно. Как «Титаник».

— Вот это больше похоже на истину, — кивнул дядя Коля. — По-моему, с Россией все уже ясно. — Он сказал это таким тоном, что по Дашиной спине пробежал холод.

— Что тебе ясно, Коль? — кажется, раздражаясь, спросила его жена, тетя Маша.

— Не хочу распространяться, чтобы не портить настроение. Лучше, наверное, выпьем?

Папа стал разливать.

— Выпьем, и расскажешь.

— Девочки, вы поели? — спросила мама. — Идите поиграйте. К торту я позову. Или сейчас отрежем…

— Я посижу. — Даше хотелось узнать, что там ясно с Россией.

— Я — тоже, — сказала Настя каким-то очень серьезным голосом, и мама не стала уговаривать.

Взрослые столкнули рюмки и бокалы, прозвучало: «С днем рождения!.. Счастья!» Выпили, заели.

— Ну, Николай, приступайте, — приготовилась слушать мама.

Дядя Коля поморщился:

— Не стоит…

— Давай-давай, вопрос важный.

— Росси-и-ия, — со вздохом протянул дядя Сева.

Дядя Коля пожевал, покусал губы и начал:

— Я люблю читать книги по истории, сам много езжу. Новгородскую область знаю до последней деревни, наверно…

— У Коли в Старой Руссе институтский друг живет, — объяснила тетя Маша.

— Да… Вообще люблю путешествовать как дикий турист… За Уралом, правда, не был, но север и центральную часть знаю неплохо…

— И что? — поторопила вопросом мама.

— И что-о… М-да… Скажу вам так: нету России… Точнее, людей, народа. Жизни нет… То есть, — вроде бы спохватился дядя Коля, — нельзя сказать, что прямо всё в руинах. Нет — много храмов возрожденных, и кое-где признаки цивилизации, а вот жизни — нет. И, думаю, случись что — некому будет уже подняться.

— Но, может, — заговорил дядя Сева, — всегда была такое ощущение? Посмотришь — пустота, а в роковые моменты — вот он, русский народ.

— Вряд ли. Да и откуда? Приходишь в деревню, десять-пятнадцать домов обитаемы, остальные пятьдесят — пустые… Те, что ближе к городам, еще живут за счет дачников, а дальние… Это как капиллярные сосуды в теле — пока они доносят кровь до каждой клетки, человек чувствует себя хорошо, а если отмирает одна клетка, две, тысяча… Так и с Россией, то есть с народом. Измельчание, вымирание, и этот процесс, видимо, уже необратим.

От этих слов у Даши заслезились глаза. Она с надеждой взглянула на
папу — неужели он ничего не ответит? Пусть скажет, что нет, что обратим… Папа смотрел в стол, крутил рукой вилку. Но, кажется, уловил желание Даши.

— До самого недавнего времени я тоже так считал. Что уже всё, пройдена точка невозврата. Даже статью написал — «Остается плакать». Ну, в смысле оплакивать русскую цивилизацию… Но, я уверен, все-таки еще можно переломить ситуацию. Необходима цель для народа. Большая общенародная цель. — Даша это не раз уже слышала, и опять приуныла. — И тогда реально начнут больше рожать, снова станут воспитываться мужчины, а не слизняки, появится, извините, энтузиазм.

— А какая цель? — как-то скептически прищурилась тетя Ника. — К войне готовиться? Или каналы копать?

— Ну почему…

— Ну а какая?

— Не знаю… В этом-то и проблема.

— Но вот же, я слыхал, Сколково строят, — явно шутливо сказал дядя Сева.

— Ага, а для рождаемости — материнский капитал, — подхватил таким же тоном папа. — Нет, это фигня… Из-за материнского капитала в основном тувинцы рождаются… Мы несколько лет назад были в Кызыле, и нам местная врачиха, она в роддоме работает, сама, кстати, тувинка, рассказывала: тувинка родит и тут же требует деньги: «Давай материнский капитал! Путин сказал!» И, говорит, убедить сложнее, что деньги эти просто так не даются, чем роды принять… Почти все роженицы нищие, безработица жуткая, но рожают и рожают.

— Вот они-то потом и придумают идею, — сказал дядя Коля, — и двинутся сюда, как Чингисхан.

— Не исключено.

— И на Калке их встретить будет уже некому.

Звонок в дверь. Это пришла тетя Лена, мамина подруга, писательница, которая работала в каком-то агентстве по подбору персонала. Она долго поздравляла маму, одновременно извиняясь, что опоздала.

— На работе запарка вообще! Начало года, все друг с другом ругаются, увольняются. Как с цепи сорвались…

Тетю Лену усадили, стали наполнять тарелку едой, бокал — вином… Настя, не выдержав ожидания, подняла свой стаканчик:

— За Россию!

— Ух ты, прелесть какая! — хохотнула тетя Лена. — Но надо за маму выпить.

— Мы пили за маму много раз, — ответила Настя. — Папа и дяденьки даже красными стали.

Теперь уже засмеялись все. Дядя Сева объяснил:

— Это от горячей водички.

Настя потрогала бутылку водки.

— Она не горячая.

— Она внутри становится горячей, когда выпьешь.

— Не надо ребенка интриговать такими вещами, — перебила тетя Ника. — Это отрава, Настенька, просто взрослым иногда нужно немного…

— Да, надо иногда понемножку отравляться, чтобы реальность однажды насмерть не отравила. Но вы даже не пробуйте, девчонки — язык обожжете, петь не сможете.

— Кстати, про песни! — аж подскочила на стуле тетя Лена, — «Пусськи» в Инете новую песню выложили! Знаете, где спели теперь?

— Да откуда ж нам знать — мы здесь празднуем…

— На Лобном месте! С фаерами, флагом…

— Даш, принеси айпед, — попросила мама, — а лучше — ноутбук. Посмотрим, что там…

— У меня включен, — папа поднялся, ушел на лоджию; вернулся с ноутбуком. — Где искать?

— Дай мне, — сказала мама. — Они у меня во френдах…

Нашли клип «Пусси райот», установили экран так, чтобы всем было более или менее видно.

— Включаю! — предупредила мама.

Почти без музыкального вступления раздался задыхающийся женский речитатив:

Дальше — почти неразборчивое продолжение куплета, а потом другой голос стал выкрикивать припев:

Песня, как и предыдущие их, оказалась короткой, а клип примитивным, но и смелым. На этот раз семь или восемь девушек в шапках-масках стояли на бортике Лобного места, совсем рядом с Кремлем. У двух были гитары без шнуров, третья махала синим флагом, а еще одна в середине песни зажгла фаер…

Посмотрев, взрослые стали обсуждать:

— Молодцы девчонки!

— Да что молодцы? Детский сад.

— Нет, ты не прав. В нынешнем безвоздушном пространстве и такое до-стойно внимания.

— Могли и снайперы над ними поработать…

— Но ведь это убогость. Особенно текст.

— Да, слова, конечно…

— И, с позволения сказать, музыка…

— С точки зрения панк-эстетики — нормально. В духе второго альбома «Дэд Кеннедис».

— А вот послушайте, — повысил голос дядя Коля. — Неужели вы думаете, что это просто девчонки собрались и такое устраивают? Наверняка за ними стоит какая-то мощная сила.

— Нет, ну, конечно, кто-то за ними есть, — согласился дядя Сева. — По крайней мере, снимает вон, помогает. Ну и что? Результат-то неплохой. Особенно их выступление у спецприемника.

— А, я видела! — не удержалась Даша. — Классно.

— Вот и подрастающее поколение в курсе.

И снова разноголосица то ли обсуждения, то ли спора:

— Я слышал, за ними Гельман стоит…

— Ха! А я — что Центр «Э»…

— Да вполне могут и так — без никого. Собрались, план набросали…

— И что, их не задержали после этого?

Мама, прищурившись, как раз что-то изучала в ноутбуке. Отозвалась:

— Да, фээсбэшники набросились… Задержали нескольких.

— Отпустят, — махнул рукой папа.

— Как сказать, как сказать…

— Так, — мама закрыла комп. — А давайте стихи читать! Многие из нас их пишут и уж точно все поэзию любят. Давайте по кругу. Не просто же пить и разглагольствовать… Начнем со Всеволода.

— Что ж, — он погладил свою голову, — можно и почитать. Только нужно настроиться. — И кивнул на бутылку.

— Расплескайте.

Папа стал наливать водку мужчинам, а дядя Коля вино женщинам.

— Только, пожалуйста, — попросила тетя Маша, — не про то, как вы девушку-еврейку пилой…

Дядя Сева смутился:

— А где вы его читали?

— Слышали однажды в Булгаковском Доме.

— Я тогда свежее. Там ни мата, ни ксенофобии…

— Но конфликт хоть есть? — посмеиваясь, спросил папа.

— Конфликт везде можно найти… Это — про рабочих с Нижнетагильского завода, куда Путин приезжал. Там еще начальник цеха предлагал в Москву приехать и разобраться с оппозицией.

— Да-да, помним…

— И вот они построили новый танк, а дальше — возможный сценарий скорого будущего.